— То, что я вам расскажу, — начала белокурая Ольга после маленькой паузы, — я слышала из уст моего жениха, который, в свою очередь, узнал от своей матери, женщины, вследствие какого-то особенного предубеждения препятствующей нашему браку. Недалеко от Бремена, на Северном море, лежит остров, называемый Боркум. На этом острове есть маяк, бросающий далеко в море свои лучи, предупреждая этим корабли об опасности подводных скал, окружающих Боркум; он населен большею частью рыбаками, построившими тут свои маленькие избушки. Это бедные люди, сударь, такие бедные, что за всю свою трудовую жизнь они ничего не могут скопить, хотя летом и выходят ежедневно на рыбную ловлю в открытое море, подвергая беспрестанно опасности свою жизнь. Но, несмотря на все желание, они ничего не могут сберечь; если когда-нибудь даже и удается хороший улов, то нужно платить налоги, а хитрые купцы умеют так дешево приобретать рыбу, что в конце лета у рыбаков денег остается столько, что им едва хватает прожить, не умирая с голоду, зиму. Имеющий свою собственную лодку считается среди рыбаков Бор-кума богачом, а если кому удается очистить свой домик от долгов, все ему завидуют и считают счастливцем.
      Одним из тех, которые должны были бы благодарить свою судьбу, был рыбак Гаральд Кнут; он принадлежал к семье, с незапамятных времен жившей на Боркуме; его дед и отец были рыбаками, и он так же, как его предки, продолжал это же ремесло. Этому семейству благоприятствовало особенное счастье: им удалось вместо их деревянной полуразрушенной избушки построить хороший каменный дом, который мог спокойно противостоять непогодам, свирепствовавшим вокруг Боркума; вместо одной лодки, сооруженной их дедом собственными руками, у них с течением времени оказалось семь хороших рыбачьих лодок, снабженных парусами и всеми усовершенствованиями, известными в то время в судостроительстве. Гаральд Кнут, кроме того, скупал рыбу у других рыбаков и, будучи сметлив и проворен, не давал богатым купцам надувать себя, а требовал с них настоящую цену; в большинстве случаев он одерживал верх над богатыми купцами, волей-неволей платившими ему то, что он требовал. При таких обстоятельствах Гаральд Кнут приобрел среди боркумских рыбаков большое влияние; мало-помалу оно так усилилось, что он подчинил себе почти все общество; слово, сказанное им на собрании, считалось законом, и если у кого-нибудь являлось желание идти против Кнута, он мог быть уверен, что это ему не удастся.
      Однако Гаральд Кнут не был счастлив. В его большом, удобном каменном доме, мимо которого жители Боркума никогда не могли пройти, не бросив на его окна завистливого взгляда, царили холод и безмолвие, в нем не было жизни и, когда Гаральд Кнут проходил тяжелыми шагами по дубовым половицам комнат, его шаги отдавались глухо и печально во всем доме. Гаральд был одинок: все родные его умерли, а своим родственникам он не доверял и ничего не хотел знать о них. Несмотря на свои тридцать пять лет и полный расцвет сил, он оставался холостяком.
      На Боркуме было много хорошеньких девушек, которые добивались всеми силами чести стать женой Гаральда; каждой из них хотелось попасть в такое богато устроенное жилище и, как хозяйке, полновластно распоряжаться там. Всем было известно, что Гаральд наследовал от своей матери не только дом, а еще и большие ящики с полотном, дорогой одеждой и жемчугом; отец оставил ему шкатулку, наполненную золотыми. Словом, Гаральд Кнут считался на Боркуме лучшей партией, и не было семьи, которая не сочла бы за величайшее счастье, если бы он посватался к ее дочери. Нужно отдать справедливость, жители Боркума отличаются красотой и девушки его — самые хорошенькие на всем берегу Северного моря. Высокие и широкоплечие, они обладают цветущим здоровьем, от них веет морской свежестью, в которой они привыкли жить. Их волосы похожи на янтарь затонувших и погруженных в море лесов, сверкающий и блестящий на дне морском. Их губки — как кораллы, а глаза — как жемчуг, переливающийся чудным, мягким блеском.
      И все-таки до сих пор Кнут не находил себе невесты; мало того, он всегда с заметным старанием избегал молодых девушек. Однажды, когда на рыбачьем островке устраивался праздник, Кнут послал пиво, табак и съестные припасы для угощения земляков, но сам остался вдали от всех увеселений. Да, он был нелюдим, этот Гаральд Кнут, и, несмотря на свое богатство, был самым бедным и одиноким среди бедных рыбаков Боркума; так дожил он до тридцати пяти лет и, хотя его внешность отличалась все еще замечательной силой, которую можно встретить только у жителей на Боркуме, тем не менее он был далеко не первой молодости. Его взгляд был мрачен, с его губ часто срывался скорбный смех, как будто он хотел за ним скрыть от людей глубокую внутреннюю боль; его темно-каштановые волосы начали заметно седеть на висках; движения стали медленны и вялы, как будто он утомился жизнью и своими невеселыми думами. Со временем о нем сложился целый ряд легенд, о нем ходили самые странные рассказы. В длинные зимние вечера, когда девушки и парни, сидя в натопленной торфом комнате, вязали бесконечные сети, они рассказывали странные вещи об одиноком богаче, жившем в каменном доме. Так, например, говорили, что Гаральд Кнут заложил свою бессмертную душу злому духу, который обещал взамен ее отдать когда-нибудь в его руки все, что есть самого лучшего и самого дорогого на дне морском. Другой рассказывал, что ему раз удалось подсмотреть, как Кнут в одну из последних лунных ночей, бледный и трепещущий, прокрадывался в Друидову пещеру, в которой морские волны постоянно свирепствуют в бешеной пляске.
      — Вы ведь знаете, — продолжал рассказчик, — что такое Друидова пещера? В ней лежат богатства, выброшенные морем при крушении одного голландского корабля. До сих пор никто не мог достать хотя бы маленькую частичку этих неслыханных сокровищ, потому что море ревниво оберегает их и отдаст только тому, кому поможет сам черт. Так болтала молодежь до поздней ночи, и тему ее разговоров чаще всего составлял Гаральд Кнут. Пока шли эти рассказы, многие из молоденьких девушек ниже склоняли головки над работой, чтобы скрыть краску, заливающую их лица. Этот бледный, мрачный человек с блестящими глазами покорил не одно сердечко. Не гонясь за его богатством, многие красотки острова с удовольствием отдали бы половину своей жизни, чтобы только остальную прожить рядом с ним.
      Наконец, по окончании одной из длинных зим, когда бедным рыбакам, проевшим и пропившим все свои сбережения, оставалось жить только одной надеждой на возвращение весны, золотое солнце снова заблестело на горизонте Северного моря; рыбаки снова появились на берегу, чтобы окончить снаряжение своих лодок, распустить залатанные паруса и приготовиться к первому выезду. Первый выезд! Какое огромное значение имел он для всего островка. Он до некоторой степени определял надежды всего города: все население островка высыпало в этот день на берег с бьющимися надеждой сердцами.
      Если лососи, эта желанная и самая ценная добыча, на которую рассчитывают рыбаки, покажутся в нынешнем году в изобилии, то и весь улов за лето будет хорош. Лососи прокармливают не только жителей Боркума, но и всех обитателей берегов Северного моря, вплоть до Бремена, живущих исключительно доходами от ловли. Бременские купцы к этому времени уже широко открывают свои заведения и делают все приготовления, чтобы обработать пойманную рыбу различными способами: посредством соления, копчения и так далее. Поэтому первый улов здесь празднуется с необыкновенной торжественностью.
      В стоящей на вершине острова маленькой церкви Боркума, крест которой сияет далеко в пространстве над морем, и в нынешнем году собрались все рыбаки, их жены и дети, со вниманием слушавшие проповедь старого пастора. С кротостью обнадеживал он их, говоря, что если на то будет воля Божия, то сети их захватят столько рыбы, что готовы будут лопнуть под ее тяжестью, подобно тому, как Бог повелел апостолу Петру после целой ночи безуспешной работы еще раз закинуть невод, который тот и вытащил полным рыбой. Затем раздались звуки маленького церковного органа, и рыбаки, жены их и дети пали на колени и усердно молили Бога, чтобы он благословил их улов.
      Когда кончилась молитва и замолкли звуки органа, те рыбаки, которые отправлялись на ловлю, подошли к священнику. Они боялись, что без его благословения не вернутся с далекого, грозного, бушующего моря. И когда эти загорелые люди опустились на колени перед белым как лунь служителем Бога, его взгляд вопросительно простерся над толпой. Глубокое горе отразилось на лице почтенного старца: он не нашел в ней того, кто всегда избегал его благословения, и, видимо, нынешний раз тоже рассчитывавшего обойтись без Божьей помощи — Гаральда Кнута.
      Когда служба окончилась и рыбаки разбрелись по берегу, чтобы снять с мели свои лодки и спустить их на воду, старый пастор направился к гордому каменному дому, составлявшему украшение острова, и с сокрушенным видом постучал в его дверь. Ему открыл сам Гаральд Кнут. Совсем готовый к отъезду, в высоких сапогах из тюленьей кожи, в накинутой на широкие плечи, смазанной дегтем куртке, в морской шапке, из-под которой белело его, окаймленное короткой черной бородой, энергичное и мужественное лицо.
      — Вы желаете со мной говорить, господин пастор? — грубо произнес Гаральд Кнут. — Я понимаю, что вы желаете от меня. Возьмите вот это для ваших бедных. Мой отец давал всегда только половину, когда отправлялся на первую ловлю, я же удваиваю сумму. Возьмите, господин пастор.
      Небрежным движением Гаральд Кнут сунул руку в карман и, вынув из него несколько банковых билетов, подал их священнику. Последний, однако, не протянул за ними руки.
      — Не за деньгами я пришел, Гаральд Кнут! — воскликнул старик, стоя на ветру с развевающимися седыми волосами. — Я хотел бы увидеть твою душу.
      — Душу? — засмеялся рыбак. — Ха, ха! Вы шутите, господин пастор, сперва надо узнать, есть ли она у меня. Как я могу показать вам то, чего не имею?
      — Не кощунствуй, Гаральд Кнут, — серьезно остановил его священник. — Наступит время, когда ты познаешь свою душу по тому бесконечному, неимоверному страданию, которое испытаешь. Ты сегодня опять не был в церкви и опять, как и каждый год, пренебрег принять благословение Божие перед отъездом на такую полную опасностей работу. Не боишься ли ты, Гаральд Кнут, что Бог накажет тебя за такое к нему отношение?
      — Простите, господин пастор, что я не могу пригласить вас в дом, где было бы удобнее выслушивать ваши нравоучения, чем на открытом воздухе, но, право же, мне страшно некогда: шесть моих лодок уже ушли в море, и я должен спешить, чтобы на седьмой догнать их. Я нынешний раз задумал обойтись без помощника, полагаясь на свои собственные силы, чтобы принудить проклятое море подчиниться моей воле.
      — Берегись, Гаральд Кнут, чтобы море не доказало тебе, что волны его служат только Богу; один вздох его могучей груди, и воды, теперь такие гладкие и спокойные, подернутые едва заметной зыбью, превратятся мгновенно в злобных и ревущих зверей, которые кинутся на тебя и уничтожат.
      — Тем лучше! — воскликнул Кнут, застегивая плотнее куртку на груди. — Если море затопит мое судно и погрузит меня в свою бездонную пучину, тогда я узнаю гораздо больше того, что знаете вы все. Мне интересно заглянуть в его бездонную пасть, чтобы узнать, наконец, какую тайну скрывают от слабых смертных эти вечные, темно-голубые волны. Я жажду разгадать великую загадку моря, потому что знаю, — мне это снилось тысячу раз, — что там, внизу, лежат приготовленные для меня драгоценности, которые, без сомнения, украсят и осчастливят мою грустную жизнь.
      С ужасом отступил седовласый пастор.
      — Несчастный! — крикнул он, протягивая руки к нему. — Так это правда, что рассказывают про тебя жители острова? Ты отдал душу нечистому, чтобы он открыл тебе тайну моря и отдал в твои руки клад Друидовой пещеры? Потому-то все эти годы счастье так сопутствовало тебе? Ты один на всем острове добыл себе богатство! Потому-то неводы твои всегда наполнялись лучшей рыбой и лодки возвращались, нагруженные доверху богатой добычей. О, Гаральд Кнут! Дорого же ты купил богатство, если на него променял свою бессмертную душу. Скорблю за тебя и за всех нас, что на нашем острове, среди нас, нашелся человек, связавшийся с дьяволом.
      Грубый и принужденный смех сорвался с уст Гаральда в ответ на речь старого пастора.
      Затем Гаральд запер дверь своего дома и ключ положил в карман.
      — Прощайте, господин пастор, — сказал он, проходя к берегу мимо старика. — Если дело действительно обстоит так, как вы говорите, если я действительно такой негодяй, то поспешите в свою церковь и молите Бога уничтожить меня как можно скорей. Если я ношу в себе дьявола, то Бог не должен допустить, чтобы я вернулся из этой поездки; Он может послать бурю, которая увлечет меня в бездну, и тем ускорить мою гибель. Ха, ха, твоему Богу ведь будет легко одержать победу над Сатаной и уничтожить меня, сына ада. Если это сбудется, то моей последней мыслью, которой я еще буду владеть, погружаясь в морскую глубину, я признаю могущество твоего Бога, и последние мои слова будут молитвой, с которой я предстану перед ним. Но если я вернусь домой здрав и невредим, тогда не переступай никогда порога моего дома, потому что я буду знать, что демон, живущий во мне, сильнее Верховного Существа, которому ты молишься.
      И Гаральд Кнут быстро пошел к берегу моря, тогда как пастор, опустившись на колени там, где стоял, в полном отчаянии обратился к Богу с молитвой не слушать безбожных слов рыбака и не ниспослать наказания за это ни ему, ни всему острову, который принужден называть его своим сыном.
      Гаральд Кнут, между тем, дошел до берега, где в это время разыгрывались трогательные сцены. Жены прощались с мужьями. Тут не было ни слез, ни вздохов. Женщины протягивали руки к грубым от работы рукам мужей: одного пожатия руки было достаточно этим людям, чтобы передать друг другу свои мысли. Мысли эти выражались в словах, которые были лишены всяких сентиментальностей и говорили только: «Вернись благополучно и привези богатый улов».
      А между тем женщины эти хорошо знали, что мужья их отправлялись в такое опасное предприятие, которое немногим уступало войне. Сколько было на острове вдов, мужья которых спали вечным сном в морской глубине. Многие уходили, чтоб никогда больше не вернуться. Никогда и никто не узнал, каким образом и где они погибли. Рыбачьи лодки строятся очень легко и, когда шторм застигает их в море, то в большинстве случаев для них нет другого спасения, кроме надежды на Бога; только он может своей всемогущей рукой вернуть погибающих к их семействам.
      Гаральд Кнут стоял один. У него не было никого, с кем проститься. На этот раз он даже всех своих людей отослал вперед, решив последовать за ними одному, без экипажа. Он вскочил в лодку. Удар топора — и быстро, как молния, полетела по морю лодка, в парусах которой стонал и свистел ветер. Рыбаки всегда старались держаться как можно ближе один к другому на своих лодках, чтобы, в случае чего, иметь возможность помочь друг другу. Гаральд Кнут также старался как можно скорее догнать свои шесть лодок, паруса которых он различал по черному кресту, нарисованному на них.
      Ветер дул порывами, но погода была хорошая. Море блестело, как зеркало, и Гаральду Кнуту было нетрудно управлять своим судном. Он мог спокойно довериться волнам и ему приходилось только одной рукой держать руль, чтоб давать правильное направление ладье; остальное было делом ветра и волн. Так сидел он неподвижно на руле, вглядываясь в морскую глубину. Он старался приподнять темно-голубую завесу, которая скрывала от него тайну дна морского. На его бледном лице не дрожал ни один мускул, оно было похоже на мраморное изваяние.
      — Сбудется ли мой сон? — шептали губы этого странного человека. — Сон, который снился мне почти всю ночь? Отдаст ли мне море сегодня клад, который бережет для меня? Ах, это был странный и мучительный сон. Мне снилось, будто я добрался до глубины Друидовой пещеры, что волны меня обхватили и втянули в глубину; я думал, что задохнусь, не будучи в состоянии дышать. Я опускался все ниже и ниже и, наконец, почувствовал под ногами твердое дно. Надо мной двигалась водяная масса, отрезав меня от мира живущих. И тем не менее я видел, слышал, чувствовал, думал и двигался: на глубине морской я не переставал существовать.
      Передо мной виднелись нагоняющие ужас страшные пропасти; невообразимые мрачные скалы возвышались вокруг меня; я блуждал в подводном горном царстве таких гигантских размеров, с такими страшными ущельями, которые человеческий ум не может себе даже представить. Каких только существ не видел я в этих глубоких оврагах и расселинах громадных скал? Кто были эти страшные создания, животные или растения, я никак не мог определять. Гигантские спруты, протягивавшие ко мне свои щупальца, таращили на меня огромные глазища; появлялась меч-рыба, готовая, казалось, пронзить меня своим острым мечом; страшные акулы разевали передо мной свои отвратительные пасти и показывали свои острые зубы. Устрицы величиною с дом хлопали своими ракушками, как бы пытаясь проглотить меня; морские змеи извивались в тине под моими ногами. Каким-то чудом я избежал всех этих опасностей. Какая-то невидимая сила, казалось, защищала меня.
      Вдруг моя нога наступила на что-то твердое; новое препятствие лежало поперек моей дороги, проходившей в этом месте между двумя коралловыми рифами. Когда я нагнулся, чтобы посмотреть, в чем дело, то невольно с криком ужаса отскочил назад: передо мной стоял гроб. Да, это был гроб, может быть, спущенный каким-нибудь проходившим судном, а может быть, он еще в далекие времена был брошен сюда, чтобы скрыть страшное преступление, чтобы укрыть в этой темной глубине того, кто на земле стоял кому-нибудь поперек дороги. И пока я, страшно взволнованный, с поднявшимися дыбом волосами, с холодным потом на лбу, дрожа, стоял перед ним, внезапно открылась его крышка и медленно, очень медленно из него поднялась человеческая фигура.
      Это была женщина, молодая и прекрасная, такой поразительной красоты, какой мне еще никогда не случалось видеть. Она протянула мне руки и взглянула на меня своими чудными голубыми и беспредельно глубокими, как море, глазами. Сам того не желая, я нагнулся к морской деве и прижал свои губы к ее. Ах, с этим поцелуем в меня внезапно проникла какая-то новая, чудная жизнь. Мне казалось, что кровь моя лишилась всей своей теплоты и холодной, смертельно холодной струей потекла по моим жилам.
      — Теперь ты мой! — воскликнула чудная морская дева. — Ты мой возлюбленный и будешь вечно жить со мной на дне морском; пойдем, я уведу тебя из этих мрачных мест в замок, сооруженный из кораллов и жемчуга; там ты найдешь в миллион раз больше сокровищ, чем твое ненасытное сердце может жаждать на земле.
      Но прежде ты поклянись, что никогда не будешь стремиться вернуться к людям. Только в Пасхальную ночь ты можешь подняться на поверхность; только в эту ночь ты можешь выйти на твой родной остров, но наутро должен снова вернуться ко мне. Клянись, что на этих условиях ты согласен остаться со мной!
      Ужас оттолкнул меня от этой прелестной женщины, и, вырвавшись из ее объятий, я воскликнул:
      — Ты принадлежишь аду, женщина, ты хочешь похитить мою душу. Нет, нет, я не поклянусь тебе…
      Тогда надо мной раздался страшный удар грома, морские скалы зашатались, пропасти внезапно осветились сверкающей молнией, и тысячи отвратительных чудовищ, которых я только что видел, бросились на меня; но тотчас же страшный вихрь подхватил меня и поднял на поверхность моря.
      В эту минуту я проснулся. Благодарение Богу! Это был только сон. Но в то же мгновение, как я начал сознавать, что все эти ужасы были только сном, в моем сердце снова поднялось болезненное, страстное желание, с которым я не могу совладать, узнать, что скрывается под этими зелено-голубыми волнами. В особенности мне было досадно, что я не дал морской деве просимую ею клятву.
      Так говорил сам с собой Гаральд Кнут, сидя неподвижно на руле, когда сильный толчок вывел его из задумчивости. Снасти его судна трещали, и усилившийся ветер рвал паруса. Издали с севера несся по Немецкому морю сильный вихрь. Рыбак вскочил и, пока сильными руками, со всем напряжением своих железных мускулов свертывал и укреплял паруса, только одно слово глухо сорвалось с его уст:
      — Шторм!
      Со страшной силой налетел шторм. Один из тех штормов, которые в Северном море часто внезапно налетают на корабли без малейшего предупреждения. Зеркальное море, только что такое гладкое и спокойное, вдруг взволновалось и покрылось белыми пенистыми валами. В воздухе выло и стонало так, что у всякого моряка от ужаса защемило бы сердце.
      Но с Гаральдом Кнутом этого не случилось, он с самого раннего детства привык к морю, зная все его коварство, все опасности, которым подвергались рыбаки. Он слишком хорошо понимал, что в настоящем случае только хладнокровие и спокойствие могли спасти его. Закрепив паруса, он поспешил к рулю и твердою рукой направил лодку так, чтобы волны, бившиеся о борта ее, стали бы ударяться в нос лодки и разбивались бы об него. Теперь он предоставил шторму теребить его; со скрещенными на груди руками, с громким, неприятным смехом смотрел он на бушующий ураган.
      Да, эта непогода как раз подходила к его настроению; покой был ему ненавистен, шторм желателен, и когда его суденышко, как ореховая скорлупка, вскидывалось бушующими волнами на страшную высоту и затем опускалось в мрачную глубину, как смертельно раненный человек, Гаральд Кнут чувствовал какое-то страстное наслаждение, ощущение довольства, и улыбка не сходила с его губ. Он стоял, любуясь борьбой двух стихий, как бы с нетерпением ожидая: кто победит? Неужели пастор прав, неужели его Бог может уничтожить того, кто не верит в него? Ему казалось, что среди бушующего водоворота в белой пене боролись две фигуры: одна — светлый ангел в белой одежде, другая — царь тьмы, черный, как ночь, с рогами, когтями, с хвостом и огненной короной на голове. Да, там боролся Сатана с ангелом, и его собственная, Кнута, душа была наградой победителю.
      Гаральд расхохотался и упал на скамью, почти бессознательно уставившись в пространство. Часы шли. Он не сознавал, что шторм уже потерял свою силу, что он прошел так же внезапно, как и наступил. Когда Гаральд очнулся, стояла уже ночь. Звезды мирно сияли между быстро бегущими облаками. Что это? Где он? Вот Бор-кум, а вот и Друидова пещера, в которую Северное море загоняет свои волны. Гаральд Кнут заметил, что он находится всего в нескольких футах от пещеры. В эту минуту он увидел большое летевшее на него парусное судно; только каким-то чудом он, со своей маленькой лодкой не попал под него.
      Да, действительно, какая-то адская сила охраняла его от опасности, потому что он ни разу не сделал даже попытки быть осторожным и все-таки благополучно выбрался. Парусное судно, видневшееся вдали, — Гаральд сразу узнал его — принадлежало к флоту Бремено-Американского общества и, очевидно, тоже боролось со штормом. Попав в опасную близость к острову, оно летело, как стрела, от этих негостеприимных берегов. Лодка Гаральда дошла до Друидовой пещеры, и он должен был твердою рукою направлять руль, потому что вокруг нее торчали бесчисленные рифы, и беда той лодке, которой управлял бы человек, плохо знакомый с ними. Но Гаральд Кнут мог быть вполне спокоен: как раз Друидова пещера, — которой избегали все моряки Боркума, так как про нее рассказывали много страшных историй, — была ему знакома, как его собственный карман. Много лунных ночей провел он здесь, укрываясь со своей лодкой от морского волнения; часами слушал он злобный рев разбивающихся о скалы волн.
      Так и теперь он спокойно сидел в пещере в своей лодке; но вдруг он вскочил со скамьи и уставился широко открытыми глазами на пенистые волны. С ума, что ли, он сходит? Или князь тьмы, которым так были заняты сегодня его мысли, хочет действительно войти с ним в соглашение? Посылает ли он ему одного из своих соблазнителей, против которого простому смертному так трудно устоять? То, что чудилось его дремлющей душе сегодня ночью, оказывается, не было простым сном. Из средины темной пучины, — как теперь заметил Гаральд, упершийся обеими руками в край лодки, — поднималась белая фигура женщины, удивительно похожая на ту, которую он видел во сне. Эта женщина не была мертвой; одной рукой она гребла, как веслом, чтобы удержаться над водой, другой — Гаральд это хорошо заметил, пристально взглянув на нее, — она прижимала к груди ребенка.
      — Спаси мое дитя! — прозвучал душераздирающий вопль прекрасной женщины. — Сжалься, сжалься… спаси мое дитя и дай мне умереть!
      Рыбак мгновенно направил свою лодку к погружающейся в воду женщине. Протянув руки, он схватил несчастную и втянул ее в лодку.
      — О, зачем не дал ты мне умереть? — простонала она, лишаясь сознания.
      Но дитя свое она держала крепко окоченелыми руками. Гаральд безмолвно глядел на прекрасную женщину. Он несколько минут не решался дотронуться до нее, как будто это было неземное существо, как та русалка, которую он сегодня ночью ласкал в страшной морской глубине, но, наконец, рассудок вернулся к нему.
      — Она, должно быть, упала с борта Американца, — подумал он, — и ураган занес ее в Друидову пещеру. Но как она хороша! Красивее всех женщин, которых я когда-либо видел. Клянусь всеми чертями, уведу ее к себе. Она должна жить для меня. А если у нее есть муж? — продолжал он рассуждать сам с собой. — Доказательством этого служит ребенок… А может быть, ребенок уже мертв? Посмотрим-ка.
      Он нагнулся к ребенку, взял его на руки и стал внимательно рассматривать. Ему было всего несколько недель и, странное дело, он, кажется, также не имел ничего против бушующего моря. Ребенок, с которого струей стекала вода, улыбнулся бородатому человеку и мирно заснул у него на руках.
      — Что-то станут говорить обо мне боркумцы, — Пробормотал Гаральд Кнут, глядя на свою странную находку, — если я приведу домой жену и ребенка? Это даст пищу новым сплетням в долгие зимние вечера, но, черт возьми, разве я не могу делать, что хочу? Кто может мне запретить? Никто в целом свете! Я был бы жалким негодяем, если бы бросил беззащитную женщину и невинного ребенка! Кроме того, эта прекрасная женщина, кажется, не очень-то счастлива, — продолжал рассуждать Гаральд сам с собой, — она, по-видимому, не очень дорожит жизнью и, как я, пренебрегает ею; она крикнула мне: «Спаси ребенка и дай мне умереть». Ну, моя русалочка, так как ты кажешься не счастливее меня, то будем вместе с тобой ловить счастье, может быть, нам это и удастся.
      Он вывел лодку из Друидовой пещеры, предварительно заботливо укутав ребенка теплым одеялом и накинув часть его также на бесчувственную мать; десять минут спустя он пристал к острову. Здесь пылали большие костры и боркумский маяк бросал длинные, светлые лучи на море. Бесчисленное множество женщин и детей собралось на берегу; между ними стоял седой пастор, утешая горюющих женщин и поддерживая их мужество и надежду. Еще издали услышал Кнут плач и рыдания и увидел темные очертания женщин, освещенных пламенем костров; одни поднимали руки к небу, другие стояли на коленях и молились. Он очень хорошо понимал, что это означает.
      — Гаральд Кнут! — воскликнула внезапно одна из женщин, различив его, когда он был на значительном расстоянии от берега.
      — Смотрите, вот Гаральд Кнут, он вернулся назад, он нам принес известие о наших мужьях.
      И едва только подошла его лодка к берегу, как к ней бросились рыдающие женщины и закидали его вопросами и жалобами. Еще ни одна из лодок, ушедших вместе с ним, не вернулась. Сорок боркумских рыбаков вышло в этот день в море, и Гаральд Кнут был единственный, кому удалось вернуться.
      — Не знаешь ли ты чего-нибудь о наших мужьях? — кричали женщины, заливаясь слезами. — Где ты отстал от них? Почему они не возвращаются? Разве вы не могли держаться все вместе во время бури? О, Боже! Увидим ли мы их когда-нибудь?
      — Я ничего не знаю о ваших мужьях, — ответил Кнут, — я не догнал боркумский флот, потому что буря поднялась прежде, чем я мог это сделать. Теперь пропустите меня, я должен идти скорей домой: у меня странный улов.