— Я готов поклясться, что это Лора фон Берген, жена разбойника Лейхтвейса. Да, несомненно, она и есть, никакой ошибки быть не может. Кто раз видел это лицо, тот запомнит его навсегда. А я знал ее еще тогда, когда она была фрейлиной при дворе герцога Нассауского, когда она еще не сделала глупости и не убежала с разбойником, отказавшись от богатой жизни и наследства отца. Как она попала сюда? Сюда, в горящую хижину моих итальянцев? Ага, вспомнил! Неужели она та самая женщина, о которой я слышал, что ее сбросили в реку с моста в Праге. Неужели она доплыла до сетей, расставленных итальянцами по моему совету? Ничего не понимаю. Но теперь некогда решать загадки. Надо действовать решительно. Благодаря этой женщине я могу заработать большие деньги. Граф Батьяни заплатит мне золотом. Этот великий мошенник сумел добиться места коменданта Праги, а ведь он когда-то был безумно влюблен в эту женщину. А если он мне не заплатит, то мне за нее большие деньги даст разбойник Лейхтвейс. А если ни тот, ни другой не дадут мне столько, сколько я потребую, то я выдам Лору висбаденским властям, которые будут очень рады захватить ее в свои руки, чтобы заставить покориться ее мужа. Да, это счастливая находка, и я сумею ею воспользоваться.
Финкель начал хлопотать с лихорадочной поспешностью. Он подбежал к телеге, снял оттуда большой мешок и закутал в него Лору так, что снаружи остались только голова и кончики ног. Затем он с неимоверным трудом поднял Лору на телегу и бережно уложил, чтобы со стороны ее не было видно. Покончив с этим, он сам влез на козлы и взял в руки вожжи.
— Хижина итальянцев погибнет в огне, — пробормотал Илиас Финкель, — возможно, что Пьетро Ласкаре со своей женой находятся в погребе и не могут выйти оттуда. Если так, то они уже погибли и я ничем им помочь не могу. А если бы даже и мог, то с какой стати я буду подвергать себя опасности из-за итальянцев?
Вдруг хижина с грохотом и треском рухнула, причем из груды обломков взвился кверху столб пламени.
— А что я говорил! — воскликнул Финкель. — Сам Господь не желает, чтобы я помог итальянцам. Лучше я поскорей увезу эту красавицу, а то еще кто-нибудь явится сюда и обвинит меня в поджоге. Много ли нужно, чтобы обвинить несчастного еврея, хотя бы он и был невиновен, как новорожденный младенец.
Илиас Финкель стегнул клячу и медленно поехал на своей телеге, где лежала Лора, по направлению к Праге.
День близился к концу. После захода солнца, как только взошла луна, вдоль берега реки Влтавы медленно подвигался вперед маленький отряд. Он состоял из пяти мужчин и одной женщины. Они направлялись туда, где еще недавно стояла хижина итальянцев. Шли они молча, и лица их были глубоко печальны. То был Лейхтвейс со своими товарищами. Рядом с Лейхтвейсом шли Рорбек и Бруно; последний пытался утешить своего начальника. Дальше шел Зигрист, ведя под руку плачущую Елизавету; Отто замыкал шествие. Разбойники шли к могиле той, с которой они еще так недавно делили горе и радость, к могиле горячо любимой Лоры, жены атамана.
Сдав королю отобранные у раненого австрийского офицера бумаги, Лейхтвейс разыскал своих товарищей и со слезами на глазах сообщил им, что Лоры нет более в живых. Разбойники пришли в ужас от всего того, что пережил Лейхтвейс в Праге; все они ужаснулись при вести о смерти Лоры. Они упросили Лейхтвейса проводить их к могиле Лоры, чтобы в последний раз поклониться ее праху. Лейхтвейс дал свое согласие. За несколько часов до этого они пустились в путь и теперь уже приближались к тому месту, где на берегу реки высилась ивовая роща. Лейхтвейс остановился и указал на заливчик.
— Вот в этом месте, — воскликнул он, — я вместе с Лорой погрузился в воду в ту минуту, когда мне казалось, что мы уже спасены! Вот здесь были раскинуты сети, в которых я запутался, а там вон находится хижина.
Лейхтвейс в изумлении оглянулся: он искал глазами хижину итальянцев и не находил ее. Он увидел груду дымящихся развалин, из которых то и дело вырывались языки пламени.
— Боже милостивый! — воскликнул Лейхтвейс. — Что за ужасные времена! Сегодня утром здесь стояла хижина, единственная, которую до сих пор пощадили, а теперь и она сделалась жертвой пушечных ядер. Куда же девался итальянец со своей женой? Сгорели ли они, или успели бежать? Остается благодарить Бога, что я вовремя успел похоронить Лору, а не оставил ее в доме, иначе тело ее, пожалуй, было бы разорвано на куски осколками снарядов.
Лейхтвейс проводил своих товарищей к холму, на котором было расположено маленькое кладбище. При свете луны не трудно было найти то место, где тело Лоры было предано земле. Лейхтвейс подошел к могиле и в безумном горе, измученный, разбитый страданиями, наклонился, чтобы взглянуть на труп своей жены. Но в это же мгновение он с криком отшатнулся. Тела Лоры в могиле не было.
— Ее похитили! — в отчаянии вскрикнул он. — Даже трупа ее мне не оставили! Даже в могиле не дали ей покоя! Да будет проклят тот, кто совершил это преступление!
Лейхтвейс глухо зарыдал. Кровь у него застыла в жилах при мысли о том, что Лора не нашла покоя даже в могиле. Но к нему подошел Зигрист, положил ему руку на плечо и сказал:
— Друг мой, вполне ли ты уверен в том, что Лора действительно была мертва, когда ты положил ее в могилу? С утопленниками часто бывает, что даже опытные люди ошибаются, принимая каталепсию за смерть.
Лейхтвейс широко открыл глаза и в недоумении взглянул на Зигриста. В глазах его засветилась искра надежды. Но искра эта тотчас же потухла. Печально опустил он голову на грудь и сказал:
— Нет, Зигрист, я не ошибся. Лора умерла. Ее более нет в живых.
Вдруг к нему подбежала Елизавета. Она все время осматривала окружающую местность и теперь держала в руке что-то, похожее на ленту.
Лейхтвейс, увидев, что это женская подвязка, вскрикнул:
— Память о моей несчастной Лоре. Это ее подвязка! Видите, тут она даже собственной рукой вышила свое имя.
И действительно, на голубой подвязке было вышито: «Лора». Лейхтвейс прижал подвязку к губам, и на глазах его выступили слезы.
— Где ты нашла это, Елизавета? — спросил он.
— Шагах в тридцати от берега, довольно далеко от развалин. Подвязка лежала в выбоине, как будто оставшейся от колес.
— Странно, — проговорил Лейхтвейс, — отсюда можно заключить, что кто-то нес труп Лоры мимо хижины и положил его на телегу в том месте, где ты нашла подвязку.
— Совершенно верно, — заметил Зигрист. — Однако что это ты еще держишь в руке? Никак трубку для табаку?
— Вот именно! — воскликнула Елизавета. — Эту трубку я нашла на земле рядом с подвязкой.
Разбойники стали внимательно рассматривать трубку. Трубка эта, по-видимому, была довольно ценная, пенковая, с серебряными украшениями. На головке были какие-то буквы, по-видимому, еврейские.
— В университете я когда-то изучал еврейский язык, — сказал Зигрист, — но я боюсь, что не вспомню его настолько, чтобы разобрать, что тут написано. Впрочем, постараюсь.
— Это было бы весьма важно! — воскликнул Лейхтвейс. — Крайне интересно узнать, что написано на трубке, которая, несомненно, принадлежит тому, кто увез тело Лоры, или одному из его сообщников. А мне нужно напасть на след того, кто посягнул на могильный покой моей несчастной жены.
Тем временем Рорбек позвал Отто, и они оба куда-то ушли. Лейхтвейс сел на краю могилы, а Елизавета, Зигрист и Бруно расположились возле него. Все они устали после длинного пути и потому расположились отдохнуть среди могил. Лейхтвейс задумался и не говорил ни слова. Елизавета тоже не находила слов. Бруно сложил руки и, по-видимому, молился. Зигрист сидел с трубкой в руке и не сводил с нее глаз. Вдруг он воскликнул:
— Нашел! Да, так оно и есть. Иначе быть не может.
— Что же там написано? — спросил Лейхтвейс.
— Лишь два слова я могу прочитать, да и то, собственно, не слова, а имя, которое тебе, Лейхтвейс, хорошо известно.
— Какое имя?
— Илиас Финкель.
Лейхтвейс вскочил как ужаленный и задрожал всем телом.
— В это дело замешан Илиас Финкель! — воскликнул он. — И не кто иной, как он, похитил труп моей жены! Этот подлый жид знает, как к Лоре относится граф Батьяни, и, вероятно, рассчитывает получить награду за то, что он доставит графу труп моей жены. О, много я дал бы, если бы знал, куда направился Илиас Финкель!
В эту минуту на холм, задыхаясь от волнения, вбежали Рорбек и Отто.
— Следы колес телеги, — громко крикнул Рорбек, — идут вдоль берега реки, по-видимому, до самого города. Если труп Лоры был положен на телегу, то он отвезен в Прагу.
Лейхтвейс выпрямился и торжественно произнес:
— Друзья мои, пойдем в Прагу. Мы должны проникнуть в крепость во что бы то ни стало, так как надо отбить у злодеев мою жену, если и не живую, то хоть труп ее. Я полагаю, что бренные останки Лоры нам настолько дороги, что все мы, не задумываясь, готовы пожертвовать жизнью, чтобы отбить их у врага.
— Идем в Прагу! — в один голос воскликнули разбойники, окружив своего начальника.
А Лейхтвейс глухим голосом произнес:
— Золотая Прага! На тебя идет мститель со своей ратью. Горе тебе! Скоро ты узнаешь, что разбойник Лейхтвейс ополчился на тебя.
Глава 65
МИЛЛИОН ПРУССКИХ ТАЛЕРОВ
Батьяни с довольным видом ходил взад и вперед по своему кабинету. У него было достаточно оснований быть довольным. Несколько месяцев тому назад он был беглец, разыскиваемый властями преступник, а теперь счастливая звезда привела его на театр военных действий и счастье ему улыбнулось. Он сделался комендантом Праги и не только занимал высокое положение, но и имел возможность отличиться и надеялся, что по окончании войны не будет смещен.
Место коменданта представляло большие выгоды. Алчный венгр жаждал не только почестей, но и богатства, и он теперь уже высчитывал, сколько можно будет заработать, давая назначения и должности за деньги, и что можно будет нажить, заведуя городской кассой и казенными деньгами. Кроме того, можно было надеяться и на дальнейшую карьеру. Из Праги до Вены было недалеко, а в Вене, при дворе императрицы Марии Терезии, можно было сделать карьеру. Отваги и решимости у графа Батьяни было достаточно, и он не остановился бы перед борьбой за корону, если бы можно было завоевать и ее.
Ему везло не только в делах, но и в любви. По окончании войны Аделина Барберини должна была принадлежать ему, так как она наверное исполнит свое обещание и сделается его женой. А с нею все пути были ему открыты. Батьяни хорошо знал цену красивым женщинам; если бы он и не был влюблен в нее, то все-таки так или иначе пристроился бы к ней, чтобы воспользоваться ее влиянием для достижения своих целей.
Но и этого еще было мало: судьба благоволила к нему еще в том, что дала ему возможность избавиться от смертельных врагов. Лейхтвейса уже не было в живых. Нечего было опасаться, что он внезапно появится и потребует у него отчета. Лейхтвейс был мертв, Лора тоже мертва. Оба они были устранены, и уж теперь никого не было на свете, кто мог свидетельствовать об убийстве, совершенном графом Батьяни, об убийстве Гильды, которую он выбросил из окна замка в бурные волны реки. Дойдя в своих мыслях до воспоминания об этом, Батьяни глубоко вздохнул.
— Мне некого больше бояться, — пробормотал он, — те, кто мог свидетельствовать против меня, погибли в волнах реки, и теперь, наверное, покоятся на дне Влтавы. Все препятствия устранены, я свободен и смело могу подняться к власти, к богатству и полному счастью.
Батьяни подошел к одному из сводчатых окон и взглянул на залитый солнцем город. Осажденный город был спокоен. Дело происходило в воскресенье, и граждане, не смущаясь видом орудий, расставленных на всех стенах, и дежурившими у всех ворот солдатами, направлялись в собор к богослужению. Колокола звонили, и граждане горячо молились, прося у Бога мира и спокойствия.
Странная мысль пришла Батьяни в голову.
— Все эти десятки тысяч народа находятся в моей власти. Их жизнь, имущество, свобода — всем этим я властен распорядиться по моему усмотрению. Если бы я захотел, если бы это входило в мои расчеты, я мог бы предать их всех. Я мог бы отворить ворота и впустить неприятеля в крепость. Интересно знать, сколько бы мне заплатил прусский король за такую услугу? Он не пожалел бы никаких денег, чтобы наградить меня. Но тогда надо было бы запастись также самым лучшим, самым быстрым конем, чтобы скрыться вовремя с глаз населения. Они ужасно отомстили бы мне за такое предательство.
Вдруг за дверью раздались шаги. В комнату зашел адъютант графа. Это был тот самый молодой офицер, Альфред фон Бенсберг, который спас графа Батьяни, когда Лейхтвейс с кинжалом в руке бросился на него. Граф Батьяни не преминул достойно наградить за это молодого офицера. Он назначил его своим личным адъютантом и осыпал его знаками внимания.
— Имею честь доложить, — произнес поручик Бенсберг, — что в передней находится какой-то незнакомец, желающий видеть вас по будто бы неотложному делу. Но я не знаю, можно ли его впустить. Наружность его не внушает доверия.
— Вы знаете, поручик, — ответил Батьяни, — что я во всякое время готов принять просителей из числа граждан Праги. Днем или ночью, безразлично, так как на мне лежит ответственность за их благополучие, и я никому не препятствую высказать мне жалобу или просьбу.
— Мне кажется, что он не житель Праги, — возразил поручик Бенсберг. — Это какой-то плохо одетый, старый еврей, крайне непривлекательный на вид.
— Еврей? — изумился Батьяни. — Как его зовут?
— Он не хочет назвать своего имени и говорит, что назовет себя лишь вам лично.
Подумав немного, Батьяни сказал:
— Пусть войдет.
Спустя минуту в комнату медленно вошел сгорбленный, грязный и плохо одетый старик еврей.
Батьяни сел за письменный стол и спросил довольно резко:
— Кто вы такой? Что вам нужно? Говорите скорей, в чем дело, так как времени у меня немного. Неужели вы не знаете, что сегодня воскресенье? Впрочем, вы не считаетесь с праздниками христиан и воображаете, что мы всегда должны быть к вашим услугам.
Еврей медленно подошел к столу и остановился в двух шагах от Батьяни. Он снял ермолку и как-то странно поклонился. Батьяни, взглянув на него, вздрогнул.
— Черт возьми, — заметил он, — я не в первый раз вас вижу. Неужели я ошибаюсь? Да нет, этого быть не может! Вы Илиас Финкель?
— Да, это я, Илиас Финкель из Франкфурта-на-Майне, — ответил еврей и снова поклонился, — чему же вы так удивляетесь? Положим, удивительно, что я остался еще жив и могу двигаться на своих больных ногах. Если бы все вышло так, как того хотел граф Батьяни, то я давно уже сгнил бы в могиле. Да, давно это было.
— Как вы смеете являться ко мне! — вспылил Батьяни, вскочив с кресла. — Ведь вы беглый преступник, убийца, приговоренный к смертной казни.
— Успокойтесь, ваше сиятельство, нет никакого смысла волноваться. Правда, я тот самый Илиас Финкель, который был приговорен к смертной казни через повешение, тот самый, у которого на теле еще не зажили раны от жестоких пыток, которым я был подвергнут благодаря лжеприсяге графа Батьяни, тот самый Илиас Финкель, у которого во Франкфурте была красивая, невинная дочь, которую соблазнил развратник по имени граф Батьяни. Что удивительного в том, что этот самый Илиас Финкель берет теперь на себя смелость посетить коменданта города Праги? Один беглый преступник навещает другого. Один преступник, которому посчастливилось бежать от смертной казни, пришел к другому, который тоже бежал из тюрьмы и ухитрился вовремя улизнуть от суда.
Батьяни побледнел как полотно. Глаза его гневно сверкали. Полный ненависти взгляд его был устремлен на старика еврея, который знал все его прошлое и мог превратиться в весьма опасного врага.
— Вы живете теперь в Праге? — глухим голосом спросил Батьяни.
— К сожалению, да, — жалобным тоном ответил Финкель. — Теперь удовольствия мало жить в Праге, когда люди голодают и ежедневно подвержены опасности получить пулю, которыми пруссаки осыпают город, как градом. Но делать нечего. Дел в Праге теперь никаких. Я бедствую, потому что, вследствие моего бегства, потерял все, что у меня было. Я должен был бросить на произвол судьбы все мое имущество. К счастью, мне удалось захватить с собою старый бумажник. Дай Бог здоровья моим друзьям, которые помогли мне бежать из тюрьмы. Они тайком сунули мне этот бумажник с парой тысяч талеров, которые нашли в моей кассе.
— Что вы так разболтались о каком-то бумажнике? Мне-то какое до него дело? Что в нем находилось?
— Что обыкновенно находится в старом бумажнике, ваше сиятельство? Старые бумажки и записки. Одни можно сжечь, другие надо сохранить. Когда я Покопался в своих старых бумагах, то нашел несколько векселей некоего графа Батьяни. Я уже думал, что эти векселя годятся только на то, чтобы завернуть в них кусок селедки или сыру, потому что тогда этот самый граф Батьяни сидел в висбаденской тюрьме и не было никакой надежды получить что-нибудь по его векселям. Но вдруг я узнал, что этот граф Батьяни сделался комендантом города Праги, что он занимает высокое положение и распоряжается судьбой десятков тысяч людей, что он стал богатым человеком. Я и подумал, что векселя его снова приобрели ценность, так как граф Батьяни, несомненно, поспешит выкупить свои старые обязательства. Ведь он не захочет довести дело до того, чтобы граждане Праги узнали, при каких обстоятельствах он подписал эти векселя.
Батьяни нетерпеливым жестом прервал поток слов Финкеля.
— Вот в чем дело! — воскликнул он. — Значит, вы, Илиас Финкель, явились сюда для того, чтобы получить старые долги? Неужели вы не подумали о том, что вы подвергаете себя большой опасности? Неужели вы не знаете, что мне стоит приказать, и вас под тем или иным предлогом арестуют и посадят в такую тюрьму, откуда выхода уже не будет?
— Какой вы чудак, ваше сиятельство, — усмехнулся Финкель. — Неужели я, Илиас Финкель, не подумал о том, что вы человек жестокий и злой, способный меня казнить? Обо всем этом я подумал и распорядился, чтобы в случае, если со мной случится беда или я пропаду без вести, несколько человек моих единоверцев получат запечатанное письмо, в котором изложено все то, что касается вашего сиятельства. Письмо это находится в надежном месте. Я и сам удивился, как оно у меня удачно вышло, и подумал, что напрасно я не сделался писателем.
Батьяни в сильном волнении шагал взад и вперед по комнате. Налитые кровью глаза его метали молнии на хитрого еврея, который совершенно спокойно издевался над ним самым жестоким образом.
Финкель с коварной улыбкой следил за впечатлением, которое его слова произвели на графа; впечатление это вполне удовлетворило его — Батьяни был, видимо, напуган и сильно смущен.
— Но это еще не все, — снова заговорил Финкель, поглаживая свою седую бороду. — В сущности, ведь письмо — доказательство неважное, так как бумага, говорят, все терпит. Ведь граф Батьяни, пожалуй, стал бы утверждать, что я написал одну только клевету, которую доказать не в состоянии. Но я имею возможность представить живого свидетеля, я могу воскресить покойников, которые готовы будут поклясться, что граф Батьяни — убийца и беглый преступник, преследуемый властями. Если бы вы увидели моего свидетеля, то вы потеряли бы всякую надежду обелить себя и содрогнулись бы от изумления и ужаса.
— Довольно, Илиас Финкель! — воскликнул Батьяни и подошел вплотную к своему мучителю. — Я сознаюсь, что я в ваших руках, и вам нечего меня бояться. Имеющиеся у вас векселя представляют собой крупную сумму. Я этого не отрицаю и не уклоняюсь от платежа. Но в данную минуту у меня денег нет. Я лишь недавно получил свое нынешнее положение и еще не имел случая разбогатеть. Если вы согласитесь отсрочить долг до заключения мира, то я готов заплатить вам хорошие проценты.
Финкель пожал плечами.
— Граф Батьяни, — сказал он, — вы говорите о мире и сами не надеетесь на него. Это дело еще вилами по воде писано. Война может продолжиться еще много лет и трудно сказать, будете ли вы тогда живы и останетесь ли комендантом Праги. Ваше сиятельство, мне надоело ждать. Я хочу получить свои деньги со всеми процентами, и я пущу в ход все доступные мне средства, чтобы добиться своего.
— Вы слишком жестоки, Финкель!
— Иначе не могу. Я вовсе не так жесток, как были вы жестоки в тот день, когда стояли рядом со мной в зале суда и приказывали палачу, чтобы он не щадил меня и пытал как можно сильнее. Да, ваше сиятельство, я тогда перенес страшные мучения, и по сей день я еще чувствую плети, которыми меня в тот день угощали. Но сегодня орудия пытки в моих руках, и я нажму их сильнее, чтобы вы знали, какую боль они причиняют.
Глаза старого еврея горели ненавистью, все лицо его перекосились при воспоминании о перенесенных мучениях. Он вспомнил, что в тот день, когда струилась его кровь, когда его пытали, точно бесчувственное животное, когда он сквозь пелену слез и крови, застилавшую ему глаза, видел насмешливое лицо графа Батьяни, — он поклялся в душе отомстить когда-нибудь своему мучителю, который соблазнил его дочь и так жестоко пытал его самого.
— А если я откажусь от уплаты? — хриплым от ярости голосом крикнул Батьяни. — Что вы тогда сделаете? В настоящее время в Праге суда нет, жаловаться некому. Неужели вы сами не понимаете, Финкель, что для вас же лучше будет подождать и вооружиться терпением?
— Терпением? — возразил Финкель. — Я потерял всякое терпение. Мне суда не нужно, я сам себе судья. Если я не получу денег по векселям, то я обращусь к населению Праги и открою ему глаза. Я ему объясню, что за человек их комендант. Я расскажу всему народу, что тот, кому он повинуется, вовсе не граф Батьяни. Я скажу, что вы мошенник, уличенный при дворе герцога Нассауского в измене, что вы злодей и преступник, что вы только ждете случая, чтобы грабить и красть.
— Мерзавец! Я убью тебя!
Батьяни схватил со стола испанский кинжал, которым он обыкновенно пользовался для открывания писем и разрезывания бумаг. Кинжал этот был остро отточен. Батьяни замахнулся им на еврея. Но Илиас Финкель стоял как изваяние; он не шелохнулся даже.
— Убивайте, — произнес он, — но мое письмо, которое хранится в надежном месте и о котором знает десять человек моих единоверцев, вы не можете уничтожить. Мне смерть не страшна. Человек, который испытал такие мучения, как я тогда во время пытки, не боится смерти. На пороге моего дома тогда стояли палачи, и на площади уже был возведен эшафот. Народ уже стекался со всех сторон, чтобы поглазеть на казнь ростовщика Финкеля, и лишь в последнюю минуту пришло избавление. Жизнь мне была дарована в ту минуту, когда я уже успел покончить все счеты с нею. Вот почему мне смерть не страшна, и я смело говорю вам: убивайте меня, граф Батьяни. Вы можете лишить меня жизни, но позора вашего вы уничтожить не можете.
Батьяни бессильно опустил руку и с громким проклятием швырнул кинжал в угол.
— Значит, вы на самом деле решили погубить меня? — дрожащим голосом спросил он.
— Разве я это говорил? — медленно проговорил Финкель. — Я был бы плохой коммерсант, если бы явился сюда только для того, чтобы погубить вас. Напротив, граф Батьяни, я пришел сюда для того, чтобы указать вам возможность нажить несметные богатства, чтобы вы могли разбогатеть и чтобы уплата долга по векселям не представляла для вас никакого затруднения.
— Ничего не понимаю! — изумился Батьяни.
— Сейчас поймете, — усмехнулся Финкель. — Садитесь в это кресло, я сяду в другое, а затем мы с вами побеседуем, как старые приятели. А через полчаса вы сами согласитесь, что я человек умный, и мы с вами снова будем в прежней дружбе.
Батьяни сел в кресло у письменного стола и предложил Финкелю тоже сесть.
Финкель уселся в красное бархатное кресло, сложил руки на коленях и заговорил вполголоса:
— Ваше сиятельство, дело дрянь. За стенами Праги стоит прусский король с огромным войском, и если он не может убить нас из пушек и ружей, потому что мы сидим за толстыми стенами, то у него зато есть союзник, против которого мы совершенно бессильны бороться и перед которым нам рано или поздно придется склониться. Это голод.
— Ошибаетесь, Финкель, — возразил Батьяни. — Действительно, голод уже дает себя чувствовать в Праге, но пока все склады и амбары еще полны запасов. Мне стоит приказать открыть их, и продовольствия хватит еще, по крайней мере, месяца на два.
— Может быть, да, а может быть, и нет. Правда, вы приказали доставить запасы в городские амбары, и туда было сложено много бочек и мешков. Поставщики получили за них наличные деньги с изображением императрицы Марии Терезии — дай ей Бог здоровья! Но кто такие были эти поставщики? Это были евреи из пражского гетто, мои единоверцы.
— Совершенно верно. Евреи доставили нам запасы, так как у них были торговые связи и они, со свойственной им ловкостью, сумели незадолго до начала войны доставить всевозможные товары, в особенности много пшеницы, муки и солонины. Правда, мы должны были заплатить им за это огромные деньги. Но цена в данном случае не могла играть роли, так как запасы нам были необходимы.
— Так, так, — усмехнулся Илиас Финкель, теребя свою бороду. — Значит, вы действительно получили эти запасы?
— Конечно, — гордо ответил Батьяни, — они сложены в подвалах Градшина, и я горжусь тем, что спас Прагу от голодной смерти.
— Так, так, в подвалах Градшина, — произнес Финкель с явной насмешкой в голосе. — Да, там лежит много бочек и еще больше мешков. Но если вы, граф Батьяни, потрудитесь открыть их, то вы убедитесь, что большая часть этих бочек и мешков набита грязью и тряпками. Поставщики сделали блестящее дело, а когда они получили наличные деньги за поставку, то в тот же день покинули город и отправились к прусскому королю, которому продали за большие деньги известие о том, что в пражских амбарах сложены тряпки и грязь на случай голода.
Батьяни вскочил. Леденящий ужас охватил его. Он сжал кулаки и хрипло прошептал:
— Подлец! Этого быть не может! Так нагло меня не могли обмануть.
— Что значит не могли? Самого умного человека можно обмануть, а вы имели дело с моими единоверцами. Спуститесь в подвалы, граф Батьяни, и собственноручно вскройте несколько бочек и распорите несколько мешков. Тогда вы увидите, хватит ли у вас запасов, если осада продлится еще месяц. А она будет продолжаться, смею вас в этом уверить. Вы надеетесь, что на выручку явится фельдмаршал Даун с большим войском. А я вам говорю, что он не может подойти, так как пруссаки отрезали ему путь в Прагу. Он не посмеет перейти через реку перед лицом неприятельской армии. Для этого он слишком опытный полководец.
— Для чего вы говорите мне все это? — спросил Батьяни. — Какую преследуете вы цель, рисуя наше отчаянное положение?
Финкель наклонился через стол к графу Батьяни, взглянул на дверь и прошептал:
— Граф Батьяни, когда корабль идет ко дну, то все стараются спастись. По крайней мере, так делают умные люди, а дураки остаются и погибают. Неужели вы хотите дождаться гибели Праги, пока разъяренный прусский король похоронит вас под развалинами Градшина? На вашем месте я предпочел бы взять миллион прусских талеров и уехать в Париж или в Лондон и стал бы жить припеваючи.
— Что вы болтаете о каком-то миллионе талеров?
— Я не болтаю, граф. Я предлагаю его вам.
— Вы предлагаете мне миллион талеров? Что это значит? Говорите, в чем дело? Я догадываюсь, что вы имеете в виду нечто ужасное. Признавайтесь, о чем идет речь?
— Вы хотите, чтобы я сказал, о чем идет речь? Извольте. Вот о чем.
Финкель сунул руку в карман и достал оттуда запечатанное письмо.
— Что это за письмо? — спросил Батьяни. — Кому оно предназначено?
— Это письмо стоит миллион талеров и предназначено оно коменданту Праги.
— Значит… мне?
— Именно вам, граф Батьяни.
— И что в нем написано?
— Там написано нечто очень интересное для вас.
— Подлый жид! Ведь это предательство!
— Зачем подлый жид? Скажите лучше хитрый жид. Ведь я принес вам миллион талеров.
Батьяни то краснел, то бледнел.
— Вы говорили с самим королем? — в сильном волнении спросил он. — Вы были в прусском лагере?
— Да, я был в прусском лагере, но самого короля я не видел, так как он не стал бы возиться с бедным евреем. Со мной толковали его советники; они вели переговоры и решили, что если вы в известный день отдадите город во власть пруссаков, то на другое утро получите миллион.
— Миллион! — простонал Батьяни, сжимая голову обеими руками. — Это огромное искушение. Финкель, вы не человек, а дьявол в образе человека. Погубить вы меня хотите.
Вместо прямого ответа Финкель распечатал письмо, передал его графу Батьяни и сказал:
— Читайте и убедитесь своими собственными глазами, если вы не верите моим словам. Узнаете ли вы подписи советников короля и королевскую печать? Вам обеспечен миллион, положенный в английском банке, и за эту огромную сумму вы должны только в одну из ближайших трех ночей открыть одни из маленьких ворот и впустить в город прусские войска. Я не задумался бы ни одной минуты, если бы мне предложили миллион талеров только за то, чтобы я открыл какие-то маленькие ворота. Никогда еще столь незначительная услуга не была оплачиваема так щедро. Стоит только повернуть ключ в замке — и готово дело.
— А вместе с тем погибла честь и пропала должность, — еле слышно проговорил Батьяни, — и столица Богемии, один из лучших городов императрицы Марии Терезии, безвозвратно погибнет.
— Почему вы вдруг стали так добросовестны? — усмехнулся Илиас Финкель. — Даже трудно поверить вам. Вы делали гораздо более преступные вещи, чтобы нажить менее значительные суммы, а теперь, когда вы можете заработать миллион, у вас вдруг проснулась совесть. Не правда ли, как это некстати?
Батьяни в ужасном волнении шагал взад и вперед по комнате.
— А если бы я согласился, — вдруг сказал он, остановившись и мрачно взглянув на еврея, — если бы я решился на это, то кто мне поручится за то, что вы, Финкель, будете молчать?
— За это вам ручается моя выгода, — ответил Финкель. — Неужели вы думаете, граф Батьяни, что я подвергаю себя такой опасности только для того, чтобы служить посредником при переговорах короля с вами? Я на этом деле получаю свою комиссию, точно так же, как если бы я заключил сделку на обыкновенный товар. Я человек деловой, и мне безразлично, продать город, или кожу, или что-нибудь другое.
