— Уж скажу прямо, — продолжал он, — что она пришла сюда в Шенейх бродягой и нищей и постучала в дверь замка. На беду, сам граф открыл ей и спросил, что ей нужно. Она пленила его своими красивыми глазами. Ведь старая солома быстро загорается. Граф приютил пришелицу, предоставил ей ночлег, чтобы дать ей возможность хорошо отдохнуть, а она возьми да и останься совсем здесь. В прежнее время, когда графиня Ядвига проходила по селу, она всегда была весела и на лице ее играла приветливая улыбка, а теперь она приуныла и постоянно грустит. Мы-то знаем, откуда это все взялось. Красная мамзель похитила у нее сердце отца, она постоянно подводит ее и устраивает каверзы. Говорят даже, будто она пыталась отравить графиню Ядвигу. Пусть только попробует причинить ей зло. За это мы сломаем ей бедра и не выпустим отсюда живой, хоть бы нам для этого пришлось поджечь замок и выкурить ее оттуда.
Лейхтвейс остался очень доволен: он узнал о лицах, проживающих в замке, знал, с кем ему придется там иметь дело, и был предупрежден относительно Красной мамзели. Сам он не боялся ее. Он вообще никогда не боялся женщин и знал, что экономка графа нисколько не опасна.
По удобной дороге колымага разбойников поднялась к замку на вершине холма. На одном из балконов замка стоял граф Шенейх. Он махал белым платком в знак приветствия. Вдруг рядом с ним появилась прелестная молодая девушка лет шестнадцати, с темными кудрями и правильными чертами лица. Судя по поразительному сходству с графом, это, несомненно, была графиня Ядвига.
Когда разбойники въехали во двор замка и вышли из колымаги, граф вышел к ним и приветствовал их. Он приказал сбежавшимся слугам разместить лошадей по конюшням и поставить колымагу в сарай. Сам он проводил своих гостей в замок и был так внимателен и мил, что разбойники сразу полюбили его.
Граф Иоган Фридрих Шенейх мог быть вполне спокоен: он, конечно, не подозревал, что пригласил к себе известного разбойника Лейхтвейса с его шайкой, но и зная об этом, он мог бы спать совершенно беспечно: ни Лейхтвейс, ни его товарищи не присвоили бы себе ничего, а, напротив, в случае надобности, сами стали бы на защиту его имущества.
Старик проводил своих гостей в огромную столовую, стены которой были увешаны портретами его предков. Посередине комнаты стоял большой стол, за который граф и усадил своих гостей. Был подан великолепный ужин, и слуги разносили разбойникам самые изысканные блюда, наливая им в бокалы прекрасное вино из лоз прирейнских гор. Во время ужина граф весело беседовал со своими гостями, причем обращался преимущественно к Лейхтвейсу и Лоре. Он говорил много о сценическом искусстве и рассказал, что видел самых выдающихся артистов своего времени. В конце беседы он высказал свою просьбу.
— Через несколько дней, — обратился он к Лейхтвейсу, — дочь моя будет праздновать день своего рождения. Я хотел бы сделать ей сюрприз постановкой маленькой пьесы, и потому прошу вас и ваших товарищей остаться здесь и подготовиться к спектаклю. Не правда ли, вы не откажете мне в моей просьбе? Будьте уверены, я достойным образом вознагражу вас за это.
Лейхтвейсу оставалось только изъявить согласие, хотя ему было не по себе при мысли, что ему и его товарищам придется выступить на подмостках. Однако нельзя было поколебать доверия графа и возбудить его подозрения.
— Будьте уверены, ваше сиятельство, — произнес Лейхтвейс, — что мы сделаем все, что будет в наших силах. Правда, труппа моя расстроилась, но я все-таки надеюсь удовлетворить вашу просьбу.
— В таком случае завтра же возьмитесь за дело, — ответил граф, — и начните свои репетиции.
Лейхтвейс обещал не откладывать дела в долгий ящик.
Побеседовав еще около часу, граф ушел к себе и приказал слугам проводить гостей в отведенные им комнаты.
Было уже довольно поздно, когда разбойники встали из-за стола. Слуги с зажженными свечами проводили их в боковой флигель замка. Здесь для них было приготовлено несколько комнат. Одну из них заняли Лейхтвейс с Лорой, другую — Зигрист с Елизаветой, а третью — большую, в три окна, — Рорбек, Отто и Бруно. Все три комнаты были расположены рядом, Лейхтвейсу это было очень приятно, так как в случае надобности можно было действовать сообща. Прежде чем лечь спать, разбойники устроили маленькое совещание.
— По-моему, — сказал Рорбек, — мы должны завтра утром под тем или иным предлогом уехать отсюда. Мне что-то не по себе в этом замке. Возможно, что старый граф на самом деле благоволит к нам, но ведь он принимает нас за актеров, и гостеприимство он нам оказывает во имя искусства. Как только он узнает, что ошибся, что мы не смыслим ничего в театральном искусстве, его приветливость превратится в презрение и ненависть, так как он сочтет нас обманщиками.
Бруно высказался в том же смысле, присоединяясь к мнению Рорбека.
Однако Лейхтвейс разубедил их обоих.
— Мы обязательно должны остаться на несколько дней в замке, — сказал он, — весьма возможно, что в Висбадене обратили внимание на наше исчезновение и что за нами уже послана погоня. А если нас преследуют, то здесь в замке мы находимся в полной безопасности. Что касается представления, то нам волей-неволей придется как-нибудь примириться с необходимостью исполнить желание графа. Лично я как-то раз уже участвовал в любительском спектакле, а Лора, будучи фрейлиной при дворе в Бибрихе, тоже не раз уже играла на сцене. Зигрист и Елизавета, вероятно, тоже имеют некоторое представление об этом деле, а что касается остальных, то вам придется взять на себя исполнение хотя бы маленьких ролей. Впрочем, я еще и по другим причинам хочу остаться на несколько дней в замке. Вы слышали, что здесь не все обстоит благополучно. Граф любил свою дочь, красавицу Ядвигу, пока какая-то посторонняя авантюристка не ухитрилась заслужить его доверие. Ее прозвали Красной мамзелью, и она всячески старается уничтожить молодую девушку. Я клялся раз и навсегда заступаться за угнетенную невинность, и если здесь мне представится случай действовать в этом направлении, то я, не задумываясь, сделаю это.
Разбойники хорошо знали своего атамана и потому поняли, что спорить совершенно бесполезно, так как Лейхтвейс неуклонно исполнял раз задуманное им дело. Они пожелали ему покойной ночи и ушли к себе.
Но Лейхтвейс не думал ложиться спать. Он крепко и нежно поцеловал Лору и сказал:
— Я лично еще не лягу, а произведу подробный осмотр всего замка. Нам не мешает хорошо ознакомиться с местом, где мы находимся. Возможно, что в ближайшие дни нам придется бежать отсюда, и если мы тогда не будем осведомлены относительно расположения помещений, то мы погибли.
— Если так, то иди с Богом, милый, — ответила Лора, уверенная в том, что Лейхтвейс всегда поступает правильно, — но будь осторожен и не подвергай себя без нужды опасности. Нечего мне просить тебя, чтобы ты не трогал собственности графа — я знаю, что ты этого не сделаешь.
— Конечно, нет, — сказал Лейхтвейс, крепко обнимая свою жену, — я никогда не унижусь настолько, чтобы присвоить себе собственность того, кто оказал мне столь щедрое гостеприимство. Напротив, я готов сам стать на его защиту, если это понадобится.
Затем Лейхтвейс вооружился пистолетом, кинжалом и связкой ключей, взял с собой на всякий случай веревку и вышел из комнаты.
В больших помещениях замка, в коридорах и на лестницах стояла глубокая тишина. Никто не попадался ему навстречу; прислуга давно уже спала, да и сам граф, по-видимому, уже лег. Лишь ветер изредка врывался в открытые окна и уныло завывал. Лейхтвейс осторожно открыл дверь столовой. Там все еще стояло в том положении, как во время ужина, но лампы были погашены и в комнате было совершенно темно; лишь изредка проникал сюда свет луны.
Из столовой Лейхтвейс прошел в следующую комнату. Там он увидел, что через одну из дверей — из-за портьер — падает свет, по-видимому, от лампы в соседнем помещении. Тихими шагами Лейхтвейс добрался до двери, раздвинул портьеру и заглянул в комнату. По-видимому, это была спальня графа. Там в это время находилось два лица. Старый граф Шенейх, закутавшись в халат, сидел в большом кожаном кресле, а рядом с ним стояла какая-то женщина. Лица ее Лейхтвейс не видел, так как она стояла спиной к двери. Но по фигуре ее было сразу видно, что она — красавица. Она, видимо, была уже не первой молодости, того именно возраста, когда женщины бывают всего опаснее. Пышные, золотисто-рыжие волосы толстыми косами были собраны у нее на голове.
Но когда Лейхтвейс услышал то, что она говорила графу, то он забыл о ее красоте и преисполнился негодованием.
— Да, добрейший граф, — произнесла рыжеволосая женщина, садясь у ног графа на скамеечку, спиной к Лейхтвейсу, — если вы хотите заслужить прощения, то должны всеми доступными вам средствами убедить вашу дочь Ядвигу поступить в монастырь Серого ордена на острове Рейна. Вы тяжко согрешили и не сумеете дать ответа Господу Богу в ваших грехах, если ваша дочь не возьмет на себя решение молиться за вас. Если бы я была вашей дочерью и если бы мне был известен ваш поступок, то я, ни минуты не задумываясь, пошла бы в монастырь. Но ведь Ядвига упряма, своенравна и скрытна, она жаждет развлечений и веселья. Ее невинные глаза обманчивы, и добровольно она никогда не принесет вам этой жертвы.
— Неужели я должен принудить свою дочь, — тяжело вздохнул граф, — и заставить ее поступить в монастырь? Друг мой, я знаю, что вы печетесь о моем благе, но нельзя же требовать от меня навсегда расстаться с Ядвигой. У меня сердце разрывается на части от одной мысли об этом.
— Но ведь это необходимо! — воскликнула рыжая женщина. — Спросите у вашего священника, и он вам скажет то же самое; из исповеди он знает ваши тайны, и содеянное вами зло ему известно.
Седовласый граф молитвенно сложил руки и глухо проговорил:
— Да, я согрешил. Я был легкомыслен и поддался женским чарам. Но это Господь простил бы мне, ибо Он Сам дал людям сердце, чтобы любить. Но ведь я оттолкнул от себя на произвол судьбы ту, которая доверчиво отдалась мне, я бросил своего ребенка — вот этот грех не дает мне покоя ни днем, ни ночью.
— Расскажите мне еще раз всю историю, — сказала рыжая женщина, — до сих пор вы говорили со мной об этом лишь в общих чертах, а мне хотелось бы знать все подробности. Быть может, я найду те или иные смягчающие обстоятельства.
Старый граф в тяжелом раздумье склонил голову на грудь и тяжело вздохнул. По-видимому, ему было нелегко говорить о неприятном ему деле. Но рыжая женщина имела, казалось, большое влияние на старика. Она резко произнесла:
— Говорите.
И старик усталым голосом начал свое повествование.
Глава 46
БЕЗ РОДУ, БЕЗ ПЛЕМЕНИ
— Я был единственным сыном у своих родителей, единственным наследником графов Шенейх. Вполне понятно, что мои родители начали рано думать о моей женитьбе. Они искали мне невесту в лучших и знатнейших семьях, но нигде не нашли достаточно благородной и красивой девушки, достойной чести сделаться хозяйкой в этом замке. Я лично мало беспокоился о браке, так как, в сущности, мне вовсе не хотелось связывать себя брачными узами. Издавна я интересовался науками и искусством и считал более приятным и полезным сидеть у себя в комнате за книгами, чем тратить дорогое время на ухаживание за девушками или на попойки с товарищами. Вот почему я в душе был рад тому, что моим родителям никак не удавалось найти для меня достойную подругу жизни. Но зато я был неприятно поражен, когда в один прекрасный день мой отец заявил мне, что он нашел для меня невесту. Она была родом из знатной семьи и приехала из Вены погостить при дворе герцога Нассауского. Все восхищались ее красотой и добродетелью. Звали ее Магдалина фон Кинринг. Она была очень богата, но этим отец, конечно, не руководствовался, так как мы сами были довольно богаты. Он приказал мне готовиться к поездке в Вену, в сопровождении большой свиты, чтобы достойным образом представиться моей будущей невесте.
Я пытался по мере возможности отсрочить эту поездку, но в конце концов пришлось подчиниться требованию родителей и собраться в путь. Таким образом, в один прекрасный день я уехал в Вену в сопровождении домашнего духовника, моего воспитателя и большой свиты слуг.
Дороги тогда были плохие, и мы подвигались вперед очень медленно. Проехав Саксонию и миновав Дрезден, мы собирались перейти чешскую границу.
Обыкновенно я сидел в большой дорожной карете вместе с воспитателем и духовником. Но в ту ночь, когда мы приблизились к границе, мне почему-то захотелось проехаться верхом. Духовник мой и воспитатель остались в карете, так как их не манила чудесная весенняя ночь. Они оба были уже стары и предпочитали поспать, чем восхищаться горами и долиной Эльбы. А я сел на коня и быстро поехал вперед вдоль реки. Я был почему-то сильно взволнован, какое-то странное предчувствие теснило мою молодую грудь. Мне казалось, что я вижу перед собою мою будущую невесту. Правда, мне уже пришлось видеть ее портрет, но в эту ночь я мечтал о другой женщине, я мечтал о своем идеале. Незаметно для себя я все больше удалялся от своего экипажа и почти потерял его из виду. Ночь была тихая — такая тихая, что слышен был легкий плеск речных волн и шелест крыльев ночных птиц.
Вдруг эту торжественную тишину резко нарушил ужасный крик. Какая-то женщина молила о помощи. В ее крике чувствовалось столько отчаяния и ужаса, что я весь содрогнулся. Даже лошадь моя отскочила в сторону и, вероятно, соскользнула бы в реку, если бы не была вовремя остановлена. Мой испуг длился недолго: я сразу решил оказать помощь той, которая, несомненно, нуждалась в ней. Я пришпорил коня и, несмотря на ухабы и рытвины, быстро помчался вперед. Крик повторился, и я расслышал также мужские голоса, смешивавшиеся с рыданием какой-то женщины. Я направил коня туда, откуда раздавались эти звуки. Обогнув скалу, я увидел зрелище, от которого у меня волосы дыбом встали.
На высоком выступе скалы стояли три человека. Двое мужчин в черных плащах держали какую-то женщину, пытавшуюся вырваться из их рук. Но они продолжали тащить ее к обрыву; по жестам и возгласам я понял ужасное намерение этих негодяев. Они собирались сбросить молодую, беззащитную женщину в реку. Женщина эта была необычайно красива. Никогда в жизни мне еще не приходилось видеть подобную красавицу.
— Не убивайте меня! — кричала она душераздирающим голосом. — Умоляю вас, не совершайте это гнусное злодеяние! Пощадите меня! Я ничего дурного не сделала и являюсь невинной жертвой предрассудка. А ведь я такая молодая! Пощадите! Не бросайте меня в реку! Мне страшно умирать!
— Нам самим вас жалко, — отозвался один из мужчин, — но ваш отец нам приказал, и мы должны повиноваться, так как мы его слуги.
— Мой отец поддался влиянию злых людей! — воскликнула несчастная, опустившись на колени. — Он приказал вам совершить ужасное преступление из-за какого-то мрачного предсказания старой ведьмы и обманщицы. Если у вас есть дети, то вспомните о них и спросите себя, способны ли вы убить их.
Один из незнакомцев, видимо, колебался, поддаваясь мольбам несчастной, но другой злобно крикнул на него и потащил молодую девушку к обрыву.
— Ваш отец обещал мне двадцать тысяч гульденов! — воскликнул он с диким хохотом. — Такие выгодные дела редко попадаются.
Негодяи уже собирались толкнуть несчастную вниз в бездну; еще полминуты, и злодеяние было бы совершено. Но я выхватил пистолет, прицелился и выстрелил. Злодей громко вскрикнул и полетел с обрыва вниз в бушующие волны. Прежде чем я успел выстрелить во второй раз, другой наемный убийца бросился бежать. Рискуя сломать себе шею, он быстро сбежал вниз со скалы и скрылся в лесу. Молодая девушка, на жизнь которой покушались злодеи, была так озадачена и ошеломлена неожиданным спасением, что лишилась чувств.
Я соскочил с коня, привязал его к дереву и быстро взобрался на скалу, где лежала красавица, озаренная луной. Она казалась мне не женщиной, а какой-то богиней. Я опустился рядом с ней на колени. При мне случайно оказалась бутылка с целебной настойкой, благодаря которой я мог растереть молодой девушке виски и привести ее в чувство.
Когда девушка открыла глаза и увидела, что за ней ухаживает незнакомый юноша, то, видимо, была чрезвычайно изумлена. Она, кажется, не могла сразу вспомнить всего того, что произошло в течение последних минут. Вскоре она печально улыбнулась и, взглянув на меня, тихо произнесла:
— Кто бы вы ни были, я благодарю вас от всей души. Мало того, что вы спасли мне жизнь, вы не допустили совершиться злодеянию, которое легло бы позорным пятном на имя очень знатной семьи.
Теперь только я обратил внимание, что она была в богатом наряде. Темные, шелковистые кудри, падавшие на прелестное, несколько бледное личико, великолепный бюст и стройная фигура — все это представляло собою необыкновенный по красоте образ спасенной девушки.
— Вы спасены от смерти, — сказал я, — не бойтесь, никто вас не тронет, так как я буду защищать вас.
Она приподнялась немного и вдруг разрыдалась.
— Как я вам ни благодарна, — проговорила она сквозь слезы, — что вы спасли меня от ужасной смерти в волнах реки, но все же думаю, что было бы, пожалуй, лучше, если бы злодеяние было доведено до конца. Я одинока, у меня нет никого на свете, и мне теперь негде преклонить свою голову.
— Но судя по вашему платью, вы из богатого дома.
Она кивнула головой и ответила:
— Я родом из знатной семьи, и мой отец человек влиятельный, но, тем не менее, я не имею больше приюта.
— Доверьтесь мне, — просил я, — и расскажите мне все, что произошло с вами и почему ваш отец дал тем двум негодяям столь ужасное поручение. Если вы провинились в чем-нибудь, то не будет ли лучше, если вы раскаетесь и вернетесь домой, чтобы умилостивить своего отца?
Но красавица печально покачала головой.
— Я ни в чем не виновна, — проговорила она, — за мной нет никакого преступления. Я расскажу вам все, но имени своего не назову, чтобы не позорить рода моего отца.
— Расскажите все, что находите нужным.
Я взял ее за руки без всякого сопротивления с ее стороны. Мною овладело чувство, которого я раньше не разу не испытывал; грудь моя расширилась, сердце забилось сильнее — я сам не понимал, что со мной делается. Я помог ей сойти вниз со скалы. На берегу реки мы сели под деревом, и она рассказала мне свою печальную повесть.
Мать ее умерла от родов. В ту ночь, когда она появилась на свет Божий, в замок отца пришли бродячие цыгане. Одна из цыганок предсказала отцу, что новорожденный ребенок со временем покроет позором его имя. Дословно это предсказание гласило следующее: «Из чресл твоей дочери вырастет дерево, стройное и красивое на вид, но дерево это широко разрастется и ветвями своими погубит все, что будет расти вблизи него». Когда отец новорожденной попросил точнее объяснить ему смысл этого предсказания, цыганка ответила:
— Извольте, сударь, я скажу вам, в чем дело, хотя это будет очень печально для вас, и вы, пожалуй, натравите на меня собак, считая меня обманщицей. Предупредив вас, теперь я изложу смысл прорицания. Родившаяся сегодня дочь ваша родит в свое время ребенка, который покроет ваше имя позором. Сын вашей дочери сделается разбойником и будет грозой всей страны; он будет проливать кровь невинных и грабить мирных граждан, а когда совершит все свои злодеяния, то закончит свою жизнь на эшафоте. Все будут знать, что это ваш внук, сын вашей дочери, отпрыск вашего рода.
Отец новорожденной не прогнал со двора цыганку за ее предсказание; напротив, он щедро наградил ее и гордо усмехался, как бы презирая ее зловещие слова. Но у него засело в голове это ужасное предсказание. Чем больше росла его дочь и чем больше она развивалась, тем больше укоренялась в нем мысль, что она отмечена роком, чтобы опозорить его род, до сих пор считавшийся украшением родной страны.
Маленькая Лукреция провела печальное детство, так как матери у нее не было, а отец не желал ее видеть. Он положительно помешался на этом роковом предсказании. Когда Лукреции исполнилось семнадцать лет, в тот именно день, когда я ее спас, отец решил покончить с ней. Он обещал двум своим слугам огромную награду и приказал им отвести молодую девушку к берегам Эльбы и сбросить ее в реку. Лукреция объяснила этот поступок умопомешательством отца и даже старалась оправдать его.
Слушая ее рассказ, я все более влюблялся в нее, и она стала мне еще дороже прежнего.
— Лукреция, — сказал я, взяв ее за обе руки, — если желаете, то поедемте со мной. Я богатый прирейнский граф и еду в Вену жениться, повинуясь приказанию моих родителей. Я не могу ослушаться их, хотя знаю теперь, что никогда не полюблю своей невесты.
Она опустила глаза и густо покраснела. Я заметил ее волнение; обняв ее и нежно прижав к своему сердцу, я положил ее голову к себе на плечо. Она взглянула на меня своими дивными глазами. Я уже не сомневался более в том, что брак мой с Магдалиной Кинринг никогда не будет счастлив. Мы продолжали сидеть молча и нежно обнявшись; я целовал Лукрецию в губы и шептал ей о своей любви. Если бы зависело только от меня, я прервал бы немедленно свое путешествие и повернул бы домой. Но на это я не решился, так как любил и уважал своих родителей и не хотел их огорчать. Лукреция вполне понимала, что я не могу жениться на ней.
— Я не достойна тебя, — говорила она, — и не могу даже мечтать об этом. Ведь у меня даже имени больше нет, я без роду и племени, а на такой ты жениться не можешь. Но я люблю тебя и разлука с тобой равносильна моей смерти. Поэтому я последую за тобой и буду жить в твоем доме, жить простой служанкой. Поезжай в Вену и сватайся за избранницу твоих родителей, а я тем временем отправлюсь в твой замок и поступлю к твоей матери в прислуги. Когда вернешься домой, ты найдешь меня служанкой, и поверь, что твоя мать будет довольна моей работой. Таким образом я буду постоянно находиться вблизи тебя. Сердце мое будет истекать кровью при мысли о том, что ты принадлежишь другой, но я перенесу все это, лишь бы жить с тобой под одной кровлей.
Когда она произнесла эти слова, я страстно поблагодарил ее за это решение. В моих глазах она была мученицей.
Старый граф произнес эти слова со слезами на глазах. Он пришел в сильное волнение. У него перехватывало дыхание, когда он вспоминал самые счастливые и вместе с тем роковые часы своей жизни. Низко опустив голову на грудь, сидел он в своем кресле. Мысленно он снова переживал то время, когда сидел с прекрасной Лукрецией под деревом на берегу Эльбы и ласкал эту девушку без роду и племени.
Сидевшая у ног графа рыжая женщина благоразумно молчала, предоставив старику делиться нахлынувшими воспоминаниями. Она знала, что он снова заговорит; старик находил облегчение в том, что мог поделиться своим горем с другим человеком.
Но и Лейхтвейс, стоявший за портьерой, с напряженным вниманием слушал рассказ старого графа. Все это казалось ему столь странным, как будто он сам пережил только что услышанное, точно он сам принимал участие в событиях, о которых шла речь, хотя все лица, игравшие какую-либо роль в повести графа, были ему совершенно чужды. Графа Шенейха он видел впервые, что касается Лукреции, то она, несомненно, уж давно покоилась в могиле, так как события, о которых граф говорил, произошли более тридцати лет тому назад.
Наконец граф Шенейх снова заговорил:
— Я снабдил Лукрецию деньгами на дорогу, высыпал ей в руки почти все, что было в моем кошельке. Я хотел, чтобы она спокойно могла доехать до Шенейха. Но денег она не приняла и взяла лишь несколько серебряных монет.
— Этого вполне достаточно, — сказала она, — так как я не хочу в пути производить большие расходы, а хочу заблаговременно привыкнуть к нужде и бедности. Ведь я буду уж не дочерью герцога, а лишь простой служанкой.
Она, очевидно, невольно проговорилась. Значит, девушка была дочерью какого-то герцога. Мы стали прощаться. Мы никак не могли расстаться и продолжали обниматься и целоваться, хотя увидели друг друга впервые за какой-нибудь час до этого. Это-то и есть самая лучшая любовь, что приходит сразу, явившись внезапно, неожиданно, подобно птице, спускающейся из облаков. Мы вдруг услышали голоса. К нам приближались мои спутники, громко выкрикивая мое имя. Они, по-видимому, опасались, что со мной случилось несчастье. Мы поцеловались с Лукрецией в последний раз и потом расстались.
Я снова продолжал путь, но уже с совершенно новыми мыслями и чувствами. После утомительного путешествия мы наконец добрались до Вены. Мы были ошеломлены великолепием императорской столицы и царившей в ней роскошью, равно как и богатством дома родителей моей избранницы. Магдалина жила в великолепном дворце. К ее услугам было все, что тогдашняя роскошь могла предложить ей. Богатство отца позволяло удовлетворять все ее прихоти. Нельзя было отрицать и того, что она была красива, но все же красота ее не могла сравниться с красотой Лукреции, как тюльпан не может сравниться с розой.
Мое предложение было принято. Магдалина принадлежала к тем людям, у которых нет собственной воли: ее родители желали, чтобы она вышла за меня, и она исполнила бы их желание даже в том случае, если б я не понравился ей. На самом деле я ей очень понравился. Наша помолвка была отпразднована с большой пышностью. Мы побывали на целом ряде празднеств, так как вся венская знать наперебой приглашала нас к себе. Несколько месяцев прошло в сплошных увеселениях и развлечениях.
Но я веселился лишь для виду — в душе моей царило смятение, меня угнетала мысль, что, в сущности, я обманываю двух женщин: Магдалину, так как я не признался ей откровенно, что не могу ее любить, поскольку сердце мое принадлежит другой, и Лукрецию, так как у меня не хватило мужества и решимости воспротивиться желанию родителей и жениться на ней. Отец мой писал, чтобы я отпраздновал свадьбу с Магдалиной в Вене. Желание его было исполнено. Венчание состоялось в соборе св. Стефана, и свадебные торжества продолжались целых семь дней. После этого я вместе с моей молодой женой уехал домой.
Я страшно страдал в то время, когда другие считали меня счастливейшим из смертных. Сопутствуя Магдалине в дороге из Вены домой и пользуясь всеми правами любимого супруга, я все время думал только о замке Шенейх и жившей в нем простой служанке, дочери герцога.
Целуя Магдалину, я думал о Лукреции. Это был ад среди моря блаженства.
Когда мы достигли границ наших владений, мною овладело лихорадочное состояние, и я все время думал о том, застану ли я Лукрецию в Шенейхе и исполнила ли она свое обещание. Наконец мы добрались до замка моего отца. Нас встретили торжественно: музыка гремела, флаги развевались на всех башнях замка, и на пути нас приветствовали большие толпы народа. А я искал глазами только ее одну. Ее нигде не было видно. У меня сердце надрывалось от тоски, и хотелось кричать от горя. Волнение мое все росло и росло — я с трудом держался в седле и смотрел на все сквозь дымку грусти и печали. Где находилась та, которую я любил? Где была Лукреция? Неужели она не привела в исполнение свое намерение?
«Если бы дело даже обстояло так, — думал я, — то ее нельзя обвинять, так как нужна слишком большая сила воли для того, чтобы из любви к человеку сделаться его служанкой».
Навстречу нам вышли мои родители и приветствовали меня и мою молодую жену. Я видел по их глазам, что Магдалина им очень понравилась и что они благословляли мой брак от всей души. Родители мои понятия не имели о той огромной жертве, какую я принес.
Мы вошли в замок. Я искал глазами во всех залах, комнатах и коридорах ту, к которой стремилась вся моя душа. Но ее нигде не было. Лукреция не показывалась.
В большом зале замка была устроена торжественная трапеза. Были приглашены все родственники и знакомые; со всех сторон раздавались поздравления, а мне все это казалось каким-то кошмаром: все мои надежды рухнули. Наконец торжество пришло к концу и настала пора удалиться к себе.
Моя мать обратилась к моей молодой жене со следующими словами:
— Дочь моя! Я от всей души желаю, чтобы ты чувствовала себя хорошо в нашем доме. Ту половину замка, где ты будешь жить, я приказала отделать заново и надеюсь, что ты останешься довольна ее устройством. Далее, я позаботилась о выделении тебе преданных слуг, и в особенности обращаю твое внимание на одну служанку, которая хотя служит у нас недавно, но уже успела показать себя преданной, порядочной и умелой. Назначь ее камеристкой, так как она знает отлично свое дело. Я сейчас позову ее и представлю тебе.
При этих словах моя мать позвонила и дверь открылась.
Я зашатался и должен был опереться на кресло. Ведь радость и горе одинаково способны взволновать человека. Но я поборол свое волнение и с неописуемым блаженством посмотрел на служанку, которая показалась на пороге и остановилась в ожидании приказаний. Служанка эта была Лукреция, моя возлюбленная Лукреция, с которой я, сидя на берегу Эльбы, обменивался страстными поцелуями и клятвами любви.
— Чем могу служить, ваше сиятельство? — спросила она.
Она была в незатейливом сером платье, приличествующем простой служанке, и все же она была так красива, что жена моя невольно засмотрелась на нее и, казалось, была ослеплена ее красотою.
— Лукреция, — обратилась к ней моя мать, — ты до сих пор хорошо служила мне, и потому я хочу отличить тебя. Вот моя сноха, которой ты отныне будешь служить. Служи ей хорошо и оправдай мое доверие к тебе.
Моя жена сказала своей новой служанке:
— Ты нравишься мне, Лукреция. Я уверена, что ты будешь мне служить хорошо, не правда ли?
Но Лукреция не прикоснулась к ее руке, а стояла с опущенными глазами. Слегка краснея, она тихо произнесла:
— Да, ваше сиятельство, я честно буду служить и останусь верна до гробовой доски.
Правда, она не сказала, кому она будет верна, но при этом она смотрела на меня в упор, и я понял ее.
Мне удалось поговорить с ней в ту же ночь. Мы встретились в парке, в беседке из сирени, которая цветет еще и поныне. Да, сирень ежегодно снова расцветает, но Лукреция не возвращается. А мне пора, пора было бы увидеться с нею.
— Как? Разве она жива? — воскликнула слушавшая в крайнем изумлении.
— Не знаю, жива ли, — ответил старый граф, — но я хочу рассказать, каким образом она покинула наш дом. Она ушла от нас с разбитым сердцем, но внутренний голос говорит мне, что она еще жива и что я мог бы увидеться с ней, если бы на то была воля Божья.
