Ужасный век! Ужасные сердца! Проклятое время, когда достаточно было, если человек говорил «Шма, Израиль!» вместо «Услышь меня, Господи!», чтобы обвинить его в каких угодно преступлениях и чтобы он явился козлом отпущения.
      Сцена пытки, которой мы не могли избегнуть, оставаясь верными изображаемой эпохе, наглядно показывает, на какой низкой ступени находилось средневековое «правосудие». «Пристрастный допрос» был принят повсюду, и только в Пруссии гениальный монарх, Фридрих Великий, отменил пыточные орудия. Вместо «железных масок», «бронзовых дев», «вестальных сапог» он ввел суд присяжных.
      — Мартин Фукс, — обратился председатель к палачу, — возьми Финкеля, упорно запирающегося и клевещущего на графа Батьяни, друга нашего герцога. Испытай на нем все пытки, чтобы он сознался.
      Илиас Финкель зашатался… Он хорошо знал ужасную силу пыточных орудий. Красные круги заходили у него перед глазами. Он упал на колени, простирая руки к судьям.
      — Сжальтесь надо мною, — жалобно умолял он. — Сжальтесь! Что я могу сказать вам? Я неповинен в убийстве ребенка. Не могу же я брать на себя вину в том, чего я не сделал. Пощадите мое дряхлое тело. Возьмите мое имущество, заточите меня в тюрьму, но не отдавайте на пытку. Я ничего…
      Но палач не дал ему договорить. Он схватил старика и привязал его к железному столбу, упиравшемуся одним концом в потолок, а другим в пол. Затем он вставил большие пальцы рук еврея в тиски для пальцев. Они состояли из двух расположенных одна над другой стальных полос, которые посредством винта сжимались вместе… Финкель скорчился от боли, когда кости пальцев хрустнули под давлением винта. Он сильно стиснул зубы, и холодный пот выступил у него на лбу.
      — Илиас Финкель, — снова заговорил председатель, — сознаешься ты или нет? Имей в виду: это лишь первая ступень пыток. Следующие будут еще ужаснее. Сознавайся!
      Финкель отрицательно покачал головой. Говорить он не мог.
      Палач схватил свою жертву, сорвал с нее одежду и швырнул старика на деревянный станок, стоявший у стены. Обхватив руки и ноги несчастного специально приспособленными ремнями, Фукс стал вертеть рукоятку ворота, на который наматывается конец ремня, накинутого на ноги пытаемой жертвы. Благодаря этому все тело несчастного еврея вытянулось. Суставы и кости трещали от напряжения. Ребра каждую минуту грозили переломиться. Финкель вскрикнул и впал в беспамятство.
      Председатель дал знак палачу освежить водой истязаемого, но это не было сделано. Нет! Несчастный еврей должен был быть сохранен для дальнейших мучений.
      Пока Финкель медленно приходил в себя, палач развел на очаге огонь и положил в пламя различные железные инструменты. Негодяй-граф с дьявольской усмешкой смотрел на эти приготовления.
      Судья еще раз напомнил несчастному старику о том, что от него ждут правды, и, не дождавшись ответа, сделал знак палачу. Финкель в упор глядел на палача, как бы стараясь разжалобить его своим взглядом, но палач выхватил из огня докрасна раскаленные клещи и сдавил ими руку истязаемого. Дикий крик боли пронесся по комнате, но он не тронул сердца присутствовавших, и палач приступил к новым пыткам.
      Он вынул из очага какой то раскаленный инструмент, очень похожий на вилку, имеющую пять красных от жара острых концов, и глубоко всадил их в плечи и верхние части рук еврея. Послышалось шипение охлаждаемого железа. Запах паленого мяса понесся по комнате.
      Выносливость старика, так долго, так мужественно противостоявшего нечеловеческим мучениям, была сломлена.
      — Довольно! — закричал он. — Довольно. Прекратите пытку. Я скажу все, что вам нужно.
      Какой злой иронией, каким ужасным укором «правосудию» звучало это «что вам нужно». Но не людям средних веков дано было понять всю ужасную истину этих слов.
      — Я сознаюсь, — продолжал Финкель, — сознаюсь во всем. Да, это я убил ребенка, я размозжил ему череп.
      — Имел ли ты сообщников?
      Финкель замялся. Палач снова приблизился к нему. По знаку председателя он схватил раскаленными щипцами еврея за грудь.
      — Да! Да! Я имел их! — истерическим криком вырвалось у старика.
      — Тебе поручили это дело евреи? Им нужна была христианская кровь? — продолжал допрос председатель.
      — Да! Да! — не отдавая себе отчета в том, что он говорит, давал показания измученный старик. — Нам нужна христианская кровь. Нужна! Нам велит Талмуд. Мы употребляем ее на наших «сейдерах», мы окропляем ею «афикоймен». Воды! Рады Бога воды!.. Я умираю…
      — Дайте ему воды, — распорядился главный судья. — Натрите его мазями, чтобы он не умер до костра, который заслужил. Где граф Батьяни?
      Но негодяя уже не было в камере. Он, насладившись муками погубленного им старика, отца девушки, которую он соблазнил, поспешил на широкую лестницу здания суда.
      Перед зданием стояла многотысячная толпа. Все ждали результата пыток и допроса. Каждый интересовался вопросом, сознался ли жид или продолжал еще запираться. Толпа гудела, выла, бесновалась и проклинала. Это было скопище озверевших людей, которые вели себя как хищные звери.
      — Граждане Франкфурта-на-Майне, — начал появившийся на площадке лестницы венгр, делая рукою знак, призывающий к молчанию. — Ужасное преступление совершено в вашем городе. Презренный жид только что сознался, что убил ребенка по поручению своих единоверцев, чтобы употребить христианскую кровь при гнусных обрядах, предписанных им Талмудом.
      Ярый рев толпы был ответом на эти слова. Словно морской прибой, перекатился этот вой от передних рядов до последних.
      — Граждане, — продолжал негодяй, прекрасно зная, что в случае еврейского погрома погибнут его долговые обязательства, выданные им тому самому «жиду», которого он так гнусно передал в руки палача. — Если вам дороги ваши семьи, дороги ваши дети, то торопитесь защитить их, пока не поздно. Ужасная участь ожидает их, если вы не вырвете с корнем зло, таящееся в еврейском квартале, в этом проклятом Гетто. Главный раввин и все «знатнейшие» жиды, если только существует знатность у этих собак, решили строго исполнить предписания Талмуда, а это значит, что намечен еще целый ряд жертв. Торопитесь, граждане, защитить ваших детей.
      — В Гетто! — ревела толпа. — Подожгите дома жидов! Расхищайте их добро! Убейте убийц Христа! Раздавите их!
      — Жиды вас не жалеют, — громовым голосом крикнул Батьяни, — не жалейте же и вы их. Они разоряют вашу торговлю, они убивают ваших детей, они поносят вас за вашей спиной. Покажите же им сегодня, кто хозяин во Франкфурте, покажите им, что одна капля невинной христианской крови стоит целых потоков жидовской крови.
      Толпа снова пришла в движение. Она хлынула на одну из боковых улиц и повалила в Гетто. Воздух огласился криком, ревом и бранью. Мужчины вооружились палками, топорами, вилами, молотками, — и все эти обезумевшие от ярости и ненависти люди направились к Гетто. Стража у ворот в испуге скрылась в своем домике, так как не могла оказать сопротивления разъяренной толпе.
      В самом Гетто давно уже распространилась весть об ужасном бедствии. Перепуганные обитатели этой мрачной части города растерялись; с криками, ломая руки, рыдая и вопя, бегали они по улицам; мужчины, бледные как смерть, женщины с растрепанными волосами, нагие дети — все они поспешно направились к синагоге. Здесь своих единоверцев ожидал престарелый старший раввин, всегда проявлявший бесчисленное множество примеров человеколюбия не только по отношению к евреям, но и к лицам других вероисповеданий.
      — Братья мои, сестры мои, — старческим дрожащим голосом произнес он. — Господь возложил на нас новое тяжкое испытание. Какой-то негодяй из нашей среды совершил преступление, а мы все должны нести за это кару. В этом и заключается проклятие, тяготеющее над племенем Израиля, что все мы вместе несем ответственность за проступки одного лица. Заклинаю вас, чада мои, обратитесь за помощью к Господу Богу. Он охранит нас. Не оказывайте сопротивления, не убивайте, не проливайте крови, ибо я говорю вам, пусть лучше наша кровь польется рекою, чем вы обагрите руки свои кровью других. Не мстите, ибо Господь Бог сказал: Мне — отмщение.
      Когда раввин окончил свое слово, все собравшиеся в синагоге евреи запели торжественную песнь, подобную воплю о помощи, обращенному к Богу. Но вдруг звуки песни были прерваны яростными криками приближавшейся толпы.
      — Запирайте двери, — раздался многочисленный крик.
      Но старший раввин с длинной седой бородой приказал не запирать дверей.
      — Вы ослепли! — воскликнул он. — Неужели вы думаете, что деревянные двери защитят вас от ярости толпы? Достаточно нескольких ударов топором, и двери разлетятся в щепки. Если Господь захочет сохранить нас, то не нужно ни стен, ни дверей, ибо ангелы небесные будут охранять нас.
      Разнузданная толпа прошла по улицам Гетто до самой синагоги, поджигая и ломая все, что попадалось по пути. Многие дома уже горели, и ночное небо было озарено желто-багровым заревом. Во главе толпы шел граф Батьяни с обнаженной шпагой в руке. Охотнее всего он в эту ночь истребил бы всех евреев, чтобы не осталось никого, кто мог бы засвидетельствовать, что он соблазнил Розу Финкель, что он — отец мертвого ребенка.
      Он первый поднялся на крыльцо синагоги к толпе:
      — Говорю вам, не щадите никого. Режьте их всех без сожаления, подожгите эту проклятую синагогу, где составляются планы убийств ваших детей. Разрушим это здание до основания, чтобы камня на камне не осталось!
      Вдруг кто-то тяжело опустил руку на плечо Батьяни, и громовой мужской голос пронесся над толпой:
      — Остановитесь, несчастные! Не слушайте того, что говорит вам граф Батьяни. Это — негодяй, который не постеснялся соблазнить еврейскую девушку. Этот человек, который разжигает ваши страсти, который хочет покарать целую общину за проступок одного отдельного лица — сам сегодня был лучшим другом евреев. От Илиаса Финкеля он брал деньги, и, как можно видеть из книг, он перебрал у этого еврея свыше тридцати тысяч талеров. В благодарность за то, что старик ссужал его деньгами, он соблазнил его дочь. А когда нельзя было больше скрывать последствий, когда несчастная девушка, стоя на коленях перед этим мерзавцем, молила его дать ей и ребенку честное имя, он ответил ей насмешками и издевательствами. Граждане! Остерегайтесь человека, имеющего на совести такие преступления, не следуйте его советам, не идите по его стопам.
      Кто был этот незнакомец, слова которого произвели на толпу такое глубокое впечатление, что перед синагогой воцарилась почти торжественная тишина? Никто не знал его. Лицо его было закрыто черной маской, скрывавшей глаза и лоб, но по тонко очерченным губам и гордой стройной фигуре видно было, что этот человек стоит неизмеримо выше толпы.
      — Если вы не верите мне, — продолжал таинственный незнакомец, — то выслушайте вот эту бедную, несчастную женщину и этого священника, который, будучи сыном Илиаса Финкеля, отрекся от веры своих предков и ныне возвещает слово Христово.
      Внезапно, как из-под земли, выросли молодая женщина и юноша в черной сутане. Они очутились между незнакомцем и графом Батьяни.
      — Знаешь ли ты меня, граф Батьяни, — воскликнула бледная женщина, — узнаешь ли ту, которая благодаря твоему злодеянию постарела на десять лет? Знаешь ли ты, кто я такая?
      Батьяни вскрикнул и отшатнулся.
      — Вы видите, — громовым голосом произнес незнакомец в маске, — он узнал ее. Это Роза Финкель, дочь еврея, мать убитого ребенка.
      — Граф Батьяни! — воскликнула чернокудрая Роза. — Можешь ли ты отрицать, что ты соблазнил меня и что мой отец в припадке безумной злобы убил твоего ребенка?
      — Можешь ли ты поклясться именем Всевышнего, — воскликнул молодой священник, — что ты не отказал в помощи моей сестре, когда она на коленях умоляла тебя дать имя ее ребенку и сжалиться над младенцем, тогда еще не появившимся на свет?
      Батьяни упорно молчал.
      Он стоял, словно громом пораженный.
      В толпе поднялся ропот. Из синагоги все еще слышалось торжественное пение евреев, моливших Бога о защите. Выступившая из-за туч луна серебристыми лучами озаряла старинный храм, возбужденную толпу и скорчившегося от страха венгерского графа.
      — Граждане! — снова воскликнул незнакомец в маске. — Нельзя отрицать того, что отец этой молодой женщины убил ребенка своей дочери, так как хотел тем самым смыть позорное пятно со своего имени. Но кто же нанес это пятно, кто довел старика до того, что он сделался убийцей? Не столько виновен в этом старик еврей, сколько христианин. И при том христианин знатный, именующий себя графом и другом нашего герцога, но который на самом деле — только гнусный негодяй и авантюрист, явившийся к нам, чтобы грабить нашу страну.
      — И теперь я узнаю тебя! — внезапно крикнул Батьяни. — Я знаю, кто ты. Твой голос сразу показался мне знакомым, но я не допускал возможности, что у тебя хватит наглости показываться в городе среди порядочных людей. Долой маску! Покажи народу свое лицо, и тебя растерзают на части. Ведь ты…
      Удар кулаком в лоб сшиб графа с ног. Удар этот нанес графу незнакомец в маске своим железным кулаком. Батьяни зашатался и скатился с крыльца, лишившись чувств.
      Толпа, еще недавно рукоплескавшая ему, не сочла нужным оказать ему помощь. Его так и оставили на земле. Один только цыган Риго наклонился к нему, поднял его на руки и, с помощью Иоста, вынес из толпы. Толпа, успокоившись, начала расходиться. Многие остались в Гетто, чтобы тушить ими же разведенные пожары.
      Из синагоги, во главе с престарелым раввином, вышли молящиеся евреи. Они окружили незнакомца в маске и против воли ввели его в синагогу. Раввин подвел его к ступеням святилища и дал знак собравшимся в синагоге замолчать.
      — Ты спас нас от гибели и ужаса, — заговорил старец, — ты явился подобно ангелу Божьему и защитил нас от врагов наших. Мы видим тебя и сознаем, что ты человек из плоти и крови, но мы верим и тому, что ты посланец Господа Бога, присланный для защиты жизни и свободы тысячи людей. Назови нам твое имя, чтобы мы могли запечатлеть его на скрижалях этого храма. Скажи нам, кто ты, чтобы мы могли молиться о тебе и рассказывать нашим детям и внукам о тебе, чтобы имя твое сохранилось в преданиях народа Израилева и чтобы мы таким путем могли бы благодарить тебя.
      В синагоге воцарилась гробовая тишина, когда раввин кончил свою речь. Но незнакомец поправил свою маску и произнес:
      — Не требуйте, чтобы я назвал вам мое имя. Я не могу назвать вам его, да и лучше не делать этого. Я человек такой же, как и вы, быть может, я более грешен и порочен, чем каждый из вас. А потому не требуйте, чтобы я назвал себя. Но когда вы будете молиться вашему Богу, то вспоминайте обо мне, о незнакомце, и помолитесь за меня. Молите Бога, чтобы он простил мне мои грехи. Господь Бог услышит молитву, будет ли она произнесена евреями или христианами, и простит меня.
      Сказав это, незнакомец быстро направился к выходу, причем собравшиеся в синагоге и находящиеся в крайнем изумлении невольно расступились перед ним. Он вышел из синагоги и скрылся.
      В сильном волнении старший раввин смотрел ему вслед.
      — Я знаю, кто он, — произнес он дрожащим голосом, — но я не назову его имени. Вас же, сестры и братья мои, я приглашаю помолиться за него. Как бы этот человек ни согрешил. Господь одарил его лучшим сердцем, чем многих других, ибо он человеколюбив в душе, а не только на языке.
      Престарелый раввин запел молитву, и все присутствующие стали вторить ему. Но никто из них, кроме раввина, не знал, что они молились за разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.

Глава 29
ОТРАВИТЕЛИ