Солнечным ясным октябрьским утром 1748 года на площади перед ратушей старинного города Висбадена, уже тогда знаменитого своими целебными источниками, толпился народ. Людей привлекло сюда довольно редкое зрелище: поставленный к позорному столбу преступник.
      В широкой нише у стены ратуши, выполнявшей в Висбадене роль позорного столба, стоял стройный красавец юноша.
      Руки и ноги его были в цепях, а шею обхватывали железные оковы, прикрепленные к стене ниши. На груди у него висела доска, на которой крупными красными буквами было написано: «Поставлен к позорному столбу за браконьерство».
      У ног преступника, как бы в насмешку над ним, лежало почти совершенно новое двуствольное ружье и широкий блестящий охотничий нож.
      Лицо юноши, поставленного к позорному столбу на посмешище толпы, было мертвенно-бледно. Темные вьющиеся волосы непокорными прядями спадали на высокий белый лоб, на губах осужденного играла полная горечи и презрения улыбка, большие темные глаза мрачно и сосредоточенно глядели в землю. Лицо его с классически правильными чертами было охвачено невыразимой тоской и отчаянием.
      Рядом с ним, одетый во все красное, стоял палач. В одной руке он держал связку прутьев, а в другой — венок из соломы. Дальше, налево, на широких ступенях лестницы главного входа в ратушу, расположился городской писарь, а сзади него герольд с трубой.
      Писарь сделал знак, взмахнув свитком пергамента, и по площади пронесся протяжный звук трубы. Мгновенно наступила глубокая тишина. Тысячи присутствующих замерли в ожидании, и только одно порывистое дыхание нарушило торжественную тишину.
      Писарь развернул пергамент и громким голосом начал читать:

       «Произведя следствие и выслушав свидетелей, уголовный суд в Висбадене установил, что Генрих Антон Лейхтвейс, бывший до сих пор гоф-фурьером Его Высочества, владетельного герцога Карла Нассауского, занимался тайной и недозволенной охотой в лесах Его Высочества, преследуя цель наживы. Он был схвачен на месте преступления в тот самый момент, когда убил оленя.
       Ввиду непреложных улик, судом постановлен следующий, утвержденный Его Высочеством, приговор:
       Означенный Генрих Антон Лейхтвейс должен быть выставлен на общее поругание у позорного столба, начиная с полдня 13 октября 1718 года на целые сутки, причем он будет закован в цепи и на голову его возложен венок из соломы. Палач публично нанесет ему прутьями обесчещивающие его семь ударов по лицу, после чего гражданам предоставляется право оскорблять преступника по их усмотрению, как находящегося вне закона. По окончании этого обряда на следующий день ровно в полдень Генрих Антон Лейхтвейс будет заключен в городскую тюрьму, сроком на год, с принудительной работой на ткацкой фланелевой фабрике.
       А теперь пусть палач города Висбадена исполняет свой долг».

      Снова раздался троекратный звук трубы. Толпа молча выслушала суровый приговор, недоумевая, почему уголовный суд покарал так строго столь обычное в те времена преступление.
      Даже не знавшие близко Лейхтвейса были возмущены этим жестоким и несправедливым приговором, не говоря уже о тех, кто хорошо знал честного, приветливого, полного веселья и жизни юношу — справедливо прозванного Веселым Гейнцем. Всюду и всегда он был желанным гостем и собеседником. Тем сильнее была печаль и искреннее участие его друзей, хорошо знавших, что Веселый Гейнц не способен на приписываемое ему преступление. Во всем этом деле, по-видимому, было какое-то недоразумение.
      Что касается женского населения Висбадена, то у многих девушек и молодых женщин тревожно забилось сердечко, как только они узнали о позорном наказании, к которому оказался присужден красивый и обаятельный юноша. Многие из висбаденских красавиц, незамужних дочерей зажиточных горожан, втайне мечтали о молодом гоф-фурьере Его Высочества и о счастье назвать его своим мужем, но, как это ни странно, он ни за кем из них не ухаживал и никому из них не оказывал предпочтения. Тем не менее многие светлые и чистые глазки милых девушек наполнились слезами, когда их любимца постигла жестокая участь.
      Палач, услышав приказание начать самую ужасную часть приговора, невольно вздрогнул. Видимо даже и его взволновал обряд публичного лишения чести этого симпатичного юноши. Однако ему оставалось только повиноваться. Он замахнулся связкой прутьев, но прежде чем успел нанести удар, из груди несчастного вырвался душераздирающий крик:
      — Я не виноват! — со всей силой отчаяния крикнул Лейхтвейс. — Видит Бог, что я невиновен. Клянусь в этом всем для меня святым! Не лишайте меня чести, не затаптывайте в грязь мое имя. Я не виновен, не виновен…
      — Закоренелый преступник, ты уже несколько раз во время судебного следствия утверждал то же самое, — воскликнул городской писарь, — но когда судьи спросили тебя, что ты делал в лесу герцога и почему на расстоянии двадцати шагов от того места, где тебя задержали, лежал только что застреленный олень, — то ты не хотел отвечать! Говори же хоть теперь. Расскажи нам, что привело тебя в герцогский лес. Сознайся откровенно во всем, и тебе удастся, быть может, оправдаться, — тогда ты немедленно будешь освобожден.
      Затаив дыхание, толпа смотрела на юношу у позорного столба. Все ожидали, что вот-вот он откроет мрачную тайну и разрешит таинственную загадку, одному ему известную.
      В один из моментов показалось, что Лейхтвейс решился на это. В его темных глазах мелькнул зловещий огонек, губы нервно дрожали, и грудь высоко поднималась, выдавая нечеловеческую борьбу, которая в нем происходила.
      — Да, я был ту ночь… нет… она… была у… — хрипло вырвалось у него и как-то сразу оборвалось, окончившись тихим стоном. Он тяжело вздохнул, по лицу пробежала судорога, глаза снова гордо заблестели, и он, решительно подняв голову, крикнул голосом, полным тоски и отчаяния: — Да нет же! Убейте лучше меня! Покройте навеки позором! Сгноите в тюрьме! Но вы не вырвете у меня моей тайны. Палач! Наноси скорее обесчещивающие меня удары.
      Несчастный сам осудил себя этим, он произнес себе приговор.
      Палач ударил его по лицу связкой прутьев семь раз подряд. Ни одним криком, ни одним движением осужденный не отозвался на это позорное оскорбление; казалось, будто он окаменел или умер, и только скатившаяся по бледной щеке слеза была свидетельницей горя, разрывавшего на части его сердце.
      В толпе поднялся глухой ропот. Послышались полуподавленные проклятия. Среди тысячной толпы не нашлось ни одного человека, который решился бы использовать разрешение, данное приговором суда, и оскорбить несчастного юношу бранным словом, не говоря уже о побоях.
      Площадь быстро опустела. Жители спешили уйти от тяжелого зрелища, тем более что был рыночный день и прибывшие из окрестных деревень крестьяне разложили уже на рынке свои товары. Почти совсем рядом с осужденным у позорного столба, на выступе стены, поместился палач. Он должен был остаться здесь до полудня следующего дня, пока за преступником явятся полицейские солдаты и отведут его в тюрьму. Висбаденский палач — все его звали Красным Мартином, хотя на самом деле фамилия его была Фукс, — казалось, о чем-то задумался и безучастно смотрел на пустую теперь площадь, подперев голову рукой.
      Но вдруг он встал, окинул пытливым взглядом замки на цепях осужденного и начал возиться с оковами на его шее, как бы стягивая их покрепче. При этом он наклонился к уху Лейхтвейса и прошептал:
      — Бедный Гейнц, прости меня. Я не мог поступить иначе. Что делать — ведь я только палач.
      Лейхтвейс встрепенулся, как бы внезапно просыпаясь:
      — От души прощаю тебя, — шепнул он в ответ.
      — Спасибо, милый. Ты не раскаешься в том, что пожалел палача. Одному Богу известно, как я страдаю, исполняя мое презренное и кровавое дело… Но она этого хочет… Она заставляет меня заниматься этим позорным ремеслом… Ты ведь хорошо знаешь, о ком я говорю?
      — Конечно. О твоей жене, рыжей Адельгейде, — отозвался с презрением Лейхтвейс. — Да, я знаю, что она тебя, честного человека, покрыла позором. Она, правда, прекрасна собой, но порочна и лукава. Тебе следовало бы бежать от нее, Фукс. Этот демон в образе женщины погубит твою душу.
      Палач тяжело вздохнул.
      — Не могу!.. не могу… — глухо простонал он. — Я весь в ее власти, я должен остаться палачом до тех пор, пока она этого желает. — Но, тише… сюда едут какие-то всадники.
      Лейхтвейс быстро взглянул в ту сторону, куда указывал палач. Вдруг брови его нахмурились и глаза засверкали ненавистью.
      — Это мой смертельный враг едет сюда, чтобы надругаться надо мной и унизить меня, — пробормотал он дрожащим от злобы голосом. — Я чувствовал, что гордый граф Сандор Батьяни не упустит случая сорвать на мне злобу. И я должен молчать!.. Я беспомощен, бессилен и осужден переносить молча оскорбления от этого наглого венгра. Я лишен возможности защищаться или отомстить. Боже милосердный, я с ума схожу при одной только мысли об этом.
      — Мужайся, милый Гейнц! Вооружись терпением и перенеси это испытание. Ведь этот венгр знатный господин. Избави Боже его рассердить. Ведь он пользуется особым благоволением герцога и уж несколько недель, как помолвлен с самой красивой фрейлиной герцогини, прелестной молодой графиней Лорой фон Берген.
      При этих словах палача Лейхтвейс низко опустил голову, руки его задрожали так, что кандалы на них зазвенели, и он чуть слышно с горечью прошептал:
      — Да, он помолвлен с Лорой фон Берген.
      В этот момент грубый удар кулаком в лицо прервал его размышления. Вскрикнув, он поднял голову и увидел перед собою богато одетого всадника, который поднял руку, чтобы нанести ему еще удар.
      Это был человек лет тридцати; иссиня-черные волосы его по тогдашней моде были тщательно завиты и спускались мелкими локонами на узкий лоб. На желтом безбородом лице неприятным блеском сверкали глаза под нависшими широкими черными бровями. Кровавым пятном выделялись ярко-красные губы. Он был мал ростом, но гибок и, видимо, силен. Одет он был в богатый придворный костюм.
      Одновременно с графом Сандором Батьяни на площади появилось несколько других придворных. Все они сидели на красивых конях. Батьяни обратился к ним, насмешливым жестом указывая на Лейхтвейса:
      — Вот он, этот негодяй, осмелившийся охотиться в лесах герцога. Взгляните, какая у него гордая осанка даже у позорного столба. Я его сейчас проучу. Я отниму у него охоту заниматься браконьерством. Эй, Риго! Дай-ка сюда хлыст. Я отхлещу как следует этого бродягу.
      Риго, слуга графа, льстивый и хитрый цыган, одетый в богатую, шитую золотом ливрею, подобострастно подал своему господину собачью плетку.
      — Бей безоружного человека, трус! — крикнул Лейхтвейс, глядя в упор на своего врага. — Но горе тебе, граф Батьяни, если когда-либо я на дороге встречусь с тобой. Тогда я уж не промахнусь, как в ту ночь, и метко попаду в твое подлое сердце.
      — Негодяй, — тихим голосом проговорил граф, совсем наклонясь к нему, — ты еще имеешь наглость признаваться, что был в ту ночь в парке с моей невестой, графиней Лорой фон Берген, а стрелял в меня, а не в оленя.
      — Не произноси этого чистого имени, граф Батьяни, — дрожащим от волнения голосом проговорил Лейхтвейс, — она добровольно никогда не станет твоей женой. Правда, если ты способен издеваться над человеком, закованным в цепи и не имеющим возможности защищаться, то, пожалуй, не остановишься и перед тем, чтобы силой заставить покориться несчастную девушку.
      Злобный смех послужил ответом на эти слова.
      — Через неделю Лора фон Берген будет моей женой, — торжествующим голосом проговорил граф, — а в это время преступник Генрих Антон Лейхтвейс будет сидеть на хлебе и на воде в тюрьме.
      Глухой крик отчаяния вырвался из груди Лейхтвейса. Точно зверь, рвущийся из клетки и жаждущий броситься на своего мучителя, Лейхтвейс напряг все силы, чтобы сломать оковы. В эту минуту он был страшен: лицо побагровело, пена выступила на губах, все мускулы и жилы напряглись. Но граф Батьяни, насмешливо хохоча, замахнулся хлыстом. Вдруг кто-то сзади схватил его за руку.
      — Не делайте этого, граф Сандор Батьяни, — послышался звучный женский голос. — Вспомните серый дом в городе Чегедине. Не бейте… Не бейте безоружного!
      Граф, как ужаленный, круто обернулся. Рядом с ним стояла необычайно красивая женщина с роскошными рыжими волосами. Она была во всем черном, благодаря чему еще резче выделялась ослепительная белизна ее кожи и огнем пылали пышные рыжие волосы.
      Весь Висбаден знал эту красавицу, и все же, несмотря на ее красоту, все без исключения старались избегать встречи с ней, так как она была женой палача. Кроме того, она слыла колдуньей, знающей тайны составления и применения разных ядов и волшебных напитков.
      Взглянув на нее, граф Сандор Батьяни побледнел и изменился в лице. Но он не посмел посмотреть в ее загадочные серые глаза и лишь вполголоса проговорил:
      — Зачем ты защищаешь его? Он мой враг.
      — Ты сам себе враг, граф Сандор, — прошептала жена палача, — последуй моему совету. Не оставайся здесь на лобном месте. Уезжай скорее и прими все меры к тому, чтобы через неделю состоялась твоя свадьба с Лорой фон Берген.
      По-видимому, рыжая Адельгейда пользовалась каким-то странным, загадочным влиянием на знатного графа, любимца герцога. Не возражая ни одним словом, Сандор Батьяни осадил коня, а затем, вместе с остальными придворными, скрылся, свернув на одну из ближайших улиц.
      — Что это значит? — с изумлением крикнул палач, глядя на свою жену. — Ты знаешь графа?.. Откуда?
      Она не удостоила его ответом. С блестящими глазами обернулась она к Лейхтвейсу, мрачно глядящему на нее, по-видимому, не ощущающему даже благодарности за оказанную ему услугу.
      — Я избавила тебя от оскорбления со стороны графа, Гейнц, — шепнула она ему на ухо, — я избавлю тебя и от тюрьмы, если ты только подаришь мне свою любовь.
      — Я не люблю тебя, — тихо, но решительно ответил осужденный, — ты жена другого, и уходи отсюда, искусительница.
      Красавица звонко рассмеялась.
      — Я знаю, почему ты пренебрегаешь мной, Гейнц, — произнесла она, — ты влюблен в златокудрую Лору фон Берген, а знатная фрейлина герцогини тоже не погнушалась ответить на любовь слуги. Но я говорю тебе: ты будешь принадлежать мне, рыжей Адельгейде, жене палача, и никому больше. — С этими словами она отошла и скрылась за углом ратуши.
      Медленно и скучно тянулось время. Лейхтвейс мужественно переносил тяжелое наказание. Он стоял с закрытыми глазами, и никто не мог бы узнать, что творилось в душе несчастного юноши. Лишь изредка, да и то лишь на одно мгновение, открывал он глаза и смотрел вдаль, как бы надеясь на что-то. Кого ожидал он? Кого искали его жадные взоры?
      Наконец настала ночь и скрыла все под своим темным покровом. Площадь перед ратушей была совершенно пуста. Жители Висбадена разошлись по домам; мало-помалу угасал свет в окнах. Кругом стало совершенно темно и тихо. Все уснули. Не спали только палач да осужденный у позорного столба.
      Масляные лампы, которыми обыкновенно освещали улицы Висбадена, в эту ночь, по распоряжению премудрого совета старейшин города, не зажигались, так как по календарю полагался лунный свет. Но луна изменила Висбадену и ни единым лучом не озаряла улицы города. Грозные, мрачные тучи заволокли луну, быстро несясь над громадами окрестных гор, прозрачными очертаниями высившихся в туманной дали.
      — До полуночи остался всего час, — проговорил палач, — ты, вероятно, устал, бедняга. Кругом никого нет, — я попробую снять с твоей шеи оковы.
      Сделав для Лейхтвейса это доброе дело, принесшее тому облегчение, Мартин заявил, что его сильно клонит ко сну. Он вытянулся на ступенях лестницы и вскоре уснул.
      — Спит, счастливец, — прошептал Лейхтвейс, прислушиваясь к размеренному дыханию палача. — О, если бы я мог отдохнуть и забыться. Мог бы мечтать о счастье и блаженстве.
      Вдруг он вздрогнул и прислушался. Из-за угла послышались чьи-то легкие, торопливые шаги. К позорному столбу быстро направлялась стройная женщина в длинном, темном плаще.
      Осужденный попытался разнять закованные в кандалы руки и радостно проговорил:
      — Она пришла! Идет ко мне. Она не забыла меня!..
      В то же мгновение незнакомка поднялась на ступеньки лестницы. Она опустила капюшон плаща, скрывавшего дивную головку с белоснежными локонами, какие по моде того времени носили знатные придворные дамы.
      — Лора! Дорогая моя, ненаглядная Лора! Ты пришла ко мне, к опозоренному, к обесчещенному, выставленному у позорного столба.
      Она обвила его шею своими точеными руками и, рыдая, воскликнула дрожащим голосом:
      — Дай мне поцеловать твои руки, скованные кандалами. Дорогой мой! Ты переносишь мучения, ты страдаешь из-за меня, из-за твоей Лоры.
      В этот момент луна вышла из-за облаков и нежным светом озарила бедных влюбленных, приникших друг к другу и смешавших свои горячие слезы.

      В неописуемом блаженстве Лейхтвейс смотрел на прелестную девушку, стоящую рядом с ним у позорного столба, нежно обняв его.
      Все мучения, вся горечь, весь позор минувшего дня, казалось, куда-то исчезли из памяти его.
      — Ты пришла, Лора! Ты не оставила меня. Этим ты сгладила все, и я буду помнить это, пока буду жив. Пока сердце мое будет биться, я буду благословлять тебя!
      Лейхтвейс произнес эти слова в глубоком волнении, прижимаясь еще крепче к доверчиво склонившейся к нему девушке.
      Лора долго целовала его в губы, глаза и щеки.
      — Дорогой мой, — шептала она, — мой честный и отважный Веселый Гейнц! Не тебе меня благодарить, — я должна просить у тебя прощения за то, что довела тебя до позорного столба. Ты молчал, охраняя мою девичью честь, мое доброе имя. Из-за меня ты всенародно обесчещен. Ведь это я назначила тебе в ту ночь тайное свидание в парке, чтобы известить тебя о непреклонном решении моего отца выдать меня замуж за графа Сандора Батьяни… Я ненавижу и презираю этого венгра всей душой. Но сам герцог и его супруга, всегда так приветливо и мило относившиеся ко мне, и те стали на сторону графа. Я не знаю, чем Сандор Батьяни пленил весь двор, но приходится сознаться, что он имеет непонятное влияние на герцога, а через него и на всех других.
      Нежно и боязливо, как бы страшась близкой опасности, Лора прижалась к закованному в кандалы Лейхтвейсу, крепко обнимая его. Она точно искала у него защиты и спасения от угрожавшей ей опасности от невидимых врагов.
      Склонив голову на его плечо и глядя на него своими темными, бархатными глазами, она продолжила:
      — Как сейчас вижу я ту ночь, когда мы с тобой, так же прижавшись друг к другу, сидели под вековой липой в герцогском парке. Я делилась с тобой моим горем и молила тебя спасти меня от надвигающейся гибели. Я клялась тебе, что скорее погибну в волнах Рейна, чем соглашусь попасть в объятья Сандора Батьяни. Вдруг ты внезапно вскочил, схватил лежавшее рядом в траве ружье, прицелился и выстрелил. Прогремел выстрел, и в парке раздался протяжный предсмертный стон. «Беги! — крикнул ты мне. — Беги скорее!» В безумном страхе я повиновалась. Я помчалась не разбирая дороги через кусты и в разорванном платье, вся дрожа от страха и ужаса, бросилась дома на постель. Я до утра не сомкнула глаз в ту ночь, на коленях умоляла я Господа Бога охранить тебя от горя и несчастья. На другое утро, за завтраком, мне рассказали печальную историю. Будто гоф-фурьер герцога Генрих Антон Лейхтвейс минувшей ночью был схвачен лесничим и его помощниками в лесу с дымящимся ружьем в руках. Убитый олень, лежавший в двадцати шагах от него, явно выдавал его вину. Говорили, что герцог был страшно взбешен этим поступком своего слуги, которого до этого времени он очень ценил, и приказал наказать его примерно. У меня при этом рассказе чуть сердце не разорвалось от горя и отчаяния. Ведь одна только я знала, что ты невиновен, что ты можешь одним-единственным словом снять с себя ужасное обвинение. Но я была твердо убеждена в том, что ты скорее пойдешь на пытку, чем выдашь судьям истинную причину твоего пребывания в парке.
      — Да, Лора, — ответил Лейхтвейс, и в глазах его засиял луч искренней, теплой любви, — они могли бы пытать меня, предать смертной казни, но я все-таки не выдал бы нашей тайны. Что сказали бы жалкие сплетники и клеветники, если бы только узнали, что графиня Лора фон Берген, самая добродетельная, самая гордая из всех придворных фрейлин, которую за красоту ее прозвали «жемчужиной Рейна», любит человека, занимающего при дворе такое ничтожное место. Человека, у которого нет ничего, кроме чести и огромной любви и преданности к тебе, моя Лора.
      Она крепко обняла его и поцеловала.
      — Скажи мне, в кого ты тогда стрелял? — спросила она. — В кого ты целился в ту ночь? Я ведь до сих пор не знаю этого.
      — Я разрешу эту загадку, — резко произнес Лейхтвейс. — Пуля была предназначена для графа Сандора Батьяни, твоего жениха, который, спрятавшись в кустах, подслушивал нас. Я хорошо видел его перекошенное от злости лицо. Меня охватила такая ненависть к нему, что я потерял всякую власть над собою и выстрелил в похитителя моего счастья. Но благодаря странной случайности пуля моя не попала в графа, а угодила в пробегавшего в этот момент за кустами оленя. Граф бросился бежать, а меня схватил лесничий со своими помощниками. Они как раз выслеживали этого оленя. И вот завтра, — глухим, надорванным голосом продолжал Лейхтвейс, — завтра меня запрут в тюрьму, и я навсегда лишусь своей Лоры.
      Прелестная девушка подняла руку.
      — Этого не будет! — воскликнула она. — Клянусь тебе нашей любовью и ясным светом озаряющей нас в этот момент луны, что я не допущу этого. Ты будешь свободен, мой Гейнц, а я, Лора фон Берген, буду твоей женой.
      — Моей женой, — с блаженной улыбкой повторил Лейхтвейс, — моей дорогой, ненаглядной женой.
      Слезы счастья и радости полились из его глаз.
      — Теперь выслушай меня, — продолжала она, сильно волнуясь, — каждая минута дорога, мы должны действовать решительно. Палач спит, в его кармане находится ключ от твоих оков. Погоди — я возьму у него ключ.
      — Лора! Ты для меня решаешься на кражу?
      — Ты ведь страдал и мучился из любви ко мне. Ты сделал в тысячу раз больше, чем делаю я теперь.
      Тихо подкралась она к палачу, спавшему крепким сном на лестнице ратуши. Оглянувшись кругом, осторожно запустила руку в кожаную сумку, висевшую у него на поясе. Красный Мартин безмятежно улыбался. Видел ли он хорошие сны или быть может только притворялся спящим, дабы дать возможность любящей белокудрой красавице спасти его друга. Веселого Гейнца? Так или иначе, но Лора благополучно вытащила ключ из сумки палача, и, спустя несколько минут, оковы с легким звоном упали с ног и рук Лейхтвейса.
      Он был освобожден! Он может теперь покинуть позорный столб. Радостно обнял он Лору, и губы их слились в долгом, жемчужном поцелуе. Он с восторгом глядел в темные и полные страсти глаза самоотверженной девушки, не побоявшейся тайком пробраться на площадь, чтобы утешить и помочь освободиться своему возлюбленному.
      Наконец Лора опомнилась.
      — Нужно расстаться, — прошептала она, — через неделю мы вместе навеки. Беги в горы, Гейнц, поживи у кого-нибудь из твоих друзей, которых у тебя там много. Вот возьми этот кошелек с золотом, он пригодится тебе. Через неделю должна состояться моя свадьба с графом Батьяни. Чтобы обмануть окружающих, я для виду соглашусь на все. Но когда граф отвезет меня в свой замок, ты должен быть наготове, чтобы увезти меня. Я пойду за тобой, куда ты прикажешь, я буду делить с тобой и горе и нужду, я буду работать. Если нужно, мы убежим с тобой в Америку и там начнем новую жизнь. Мы продадим мои драгоценности и таким путем добудем необходимые средства. Графиня Лора фон Берген умрет, а Лора, жена Лейхтвейса, будет счастливейшим созданием в мире.
      — И пусть мне тогда завидуют боги. Прощай, дорогая. В нашу брачную ночь я приду за тобой.
      — Пусть свет осуждает меня! — воскликнула Лора в слезах. — Господь видит мое сердце, он знает, что иначе я поступить не могу. С тобою я буду жить, с тобой я и умру!
      Еще раз прижала она его к своей груди, и еще раз слились их уста.
      Вдруг среди ночной тишины раздалась команда, послышались шаги приближающегося отряда солдат, и мерцающий свет факелов озарил часть площади. Во мраке выступила фигура графа Сандора Батьяни, быстро приближавшегося к ним во главе отряда солдат.
      Лора быстро скрылась за выступом стены ратуши. Лейхтвейс поспешно намотал на руки цепи. Палач тоже встрепенулся и вскочил на ноги. Все они стали ждать объяснения внезапного появления графа Сандора.
      Венгр поднялся по ступеням к главному входу ратуши, бросил недоверчивый взгляд в сторону осужденного, передал палачу запечатанный пакет и заявил:
      — Приказ Его Высочества владетельного герцога. Так как существует подозрение, что браконьера Лейхтвейса попытаются сегодня ночью освободить, то наказание его у позорного столба прекращается и преступник будет теперь же препровожден мною в тюрьму. Палач города Висбадена, я требую выдачи пленника.
      Тихий стон вылетел из измученной груди Лоры фон Берген, которая стояла за углом и была близка к обмороку.
      «Все погибло, — подумала она, — погибло навеки. Из тюрьмы ему не уйти, и мне остается одно: или покориться нелюбимому человеку, или же искать смерти в волнах Рейна».
      Красный Мартин тоже печально покачал головой. Приказу надо было повиноваться.
      — Снимите у него кандалы с ног, — приказал граф Сандор, — а на руках оставьте. Впрочем, — прибавил он насмешливо, — при первой же попытке к бегству он будет убит. Ружья солдат заряжены боевыми патронами, и я уже отдал соответствующее распоряжение.
      Палач сделал вид, будто исполняет приказание графа. Он сразу заметил, что оковы были уже сняты с Лейхтвейса. Но он не обмолвился ни единым словом и только, улучив момент, быстро шепнул осужденному:
      — Не унывай, Гейнц! Бог видит правду. Если на то будет Его воля, Он выведет тебя и из тюрьмы.
      Лейхтвейс был раскован. Солдаты окружили его и двинулись к тюрьме. Рядом с ними шел граф Сандор со шпагой в руке.
      Так прошли они через площадь. Лейхтвейс еще раз оглянулся на позорный столб, где он страдал и где в то же время еще так недавно испытал столько счастья и сладостных надежд. Вдруг ему показалось, что он видит свою возлюбленную, озаренную светом луны. Она простерла к нему руки и затем скрылась.
      Солдаты свернули на одну из боковых улиц. Быстро шли они вперед, и вскоре печальное шествие вышло на ту улицу, где была расположена тюрьма. В немой тоске несчастный пленник взглянул на гору Нероберг, высившуюся в призрачном свете луны над красивой долиной, лежавшей в тени.
      Внезапно Лейхтвейса охватило безграничное отчаяние.
      «Только теперь или никогда я могу добиться свободы, — подумал он, — если мне удастся бежать в горы, то я спасен, а если нет, то пусть лучше убьют меня. Что мне жизнь! Я все равно не перенесу утраты Лоры».
      Справа, на окраине города, из темноты стали вырисовываться очертания серого мрачного здания, точно окутанного безмолвием смерти. То была тюрьма.
      Осталось лишь несколько минут до того момента, когда Лейхтвейса запрут в этот гроб, откуда уже не будет никакого спасения. Граф Сандор Батьяни наклонился к своему пленнику:
      — Вон там ты будешь томиться, — шепнул он ему со злобной улыбкой, — а в это время Лора фон Берген будет лежать в моих объятиях, в замке Вальдек, подаренном мне герцогом.
      Лейхтвейс не выдержал и нанес цепями страшный удар прямо в лицо графу Батьяни. Венгр, громко вскрикнув, упал.
      В то же мгновение Лейхтвейс прорвался вперед. Точно гонимый охотником зверь, помчался он с быстротой ветра по направлению к Неробергу.
      Граф Сандор быстро вскочил на ноги.
      — Стреляйте! — яростно крикнул он солдатам. — Что вы стоите, как истуканы, негодяи? Стреляйте в него. Изрешетите его пулями.
      Солдаты образовали цепь во всю ширину дороги, так что пули должны были пролететь по всему пути. Одна из пуль неминуемо должна была сразить Лейхтвейса. Но прежде чем солдаты успели дать залп, из темноты вынырнула высокая женская фигура и спокойно остановилась перед самыми дулами ружей. Солдаты невольно опустили свое оружие.
      — Не трудись, Сандор Батьяни, — прозвучал звонкий голос, как показалось графу, рыжей Адельгейды. — Лейхтвейса ты в тюрьму все равно не посадишь.
      — Проклятая баба! — заревел венгр. — Повсюду становишься ты мне поперек дороги.
      Со шпагой в руке он бросился к темной фигуре. Послышался пронзительный, насмешливый хохот, и шпага венгра рассекла воздух.
      Таинственное видение исчезло — издали только слышался дикий хохот. Солдаты перекрестились.
      — Десять золотых тому, кто поймает беглеца! — крикнул граф. — Он еще не добежал до гор. Вон он бежит. Живо за ним! Поймавшему достанется награда.
      Десять золотых? Это подействовало. Шесть человек быстро сбросили с себя лишнюю амуницию и погнались за беглецом.
      Батьяни тоже помчался вперед. Благодаря силе и ловкости он быстро обогнал всех остальных.
      С каждой минутой расстояние между Лейхтвейсом и его врагами становилось все меньше и меньше.
      Тело несчастного юноши вследствие долгого нахождения у позорного столба утратило свою обычную гибкость. Ноги ныли и болели, точно он бежал по раскаленным гвоздям; вызванная тесными оковами глухая боль в затылке доводила его чуть не до обморока. И все-таки он продолжал бежать вперед.
      Он добежал уже до горных ущелий: сучковатые пни, непроходимый кустарник, сломанные ветром деревья, лежащие поперек дороги — все это задерживало беглеца, но вместе с тем служило препятствием и для преследователей. Задыхаясь, покрытый потом и кровью из ран на руках от шипов и колючих кустарников, Лейхтвейс держал путь к скалистой возвышенности, заросшей вековыми деревьями. За спиной его, шагах в тридцати, мчался Сандор Батьяни с пистолетом в одной и со шпагой в другой руке.
      — Сдавайся, негодяй! Не то — пристрелю! — кричал венгр.
      Не произнося ни слова в ответ, Лейхтвейс бежал все дальше. Вдруг он увидел перед собой шумный горный поток. Сильные дожди последних недель превратили ручеек в бурную пенящуюся реку. Нигде не было видно моста, брод же искать не было времени. А позади, за спиной, раздавались торжествующие крики настигающего его врага. Лейхтвейс еще раз вспомнил Лору фон Берген, еще раз представил себе ее милое личико и, прошептав ее имя, бросился в воду.
      Тут же его захлестнуло волнами. Но в следующий момент он вынырнул.
      Сильными взмахами рук рассекал он волны и, спустя несколько минут, был уже на другом берегу. Он тотчас же начал взбираться наверх по крутой скале, преграждавшей ему путь.
      Тут грянул выстрел. Пуля из пистолета Батьяни просвистела мимо головы Лейхтвейса, ударила в скалу и отскочила, не причинив ему вреда.
      — Промах, граф Батьяни, — крикнул Лейхтвейс и с новыми силами стал перелезать со скалы на скалу. — Есть еще на небе Бог, он защитит невиновность и несчастную любовь.
      Вдруг он вскрикнул от боли.
      В приливе радости он не заметил сучковатого корня, оступился и упал. Нога, правда, не была сломана, но Лейхтвейс сразу почувствовал, что растянул сухожилие.
      Спустя несколько секунд нога уже опухла и невыносимая боль отняла у несчастного, затравленного юноши возможность бежать дальше. К счастью, он уже успел добраться до вершины скалистой возвышенности, иначе он сорвался бы и полетел обратно в реку. Он остановился, собираясь с последними силами.
      Вдруг почти совсем близко он услышал голос Батьяни и в то же мгновение увидел, как с другой стороны горы подбегают три солдата. По-видимому, они обошли скалистую возвышенность с другой стороны и нашли более удобный путь для подъема.
      — Пойман наконец! Теперь он от нас не уйдет. Теперь не миновать тебе уж тюрьмы! — доносились до несчастного возгласы его преследователей.
      Лейхтвейс в отчаянии пытался скрыться и, превозмогая боль, пополз в кусты.
      — Нет спасения! — простонал он надорванным голосом.
      Но тут ему показалось, что под тяжестью его тела земля падает, казалось, скалистая почва разверзлась у него под ногами, и с ужасом он почувствовал, что проваливается все ниже и ниже в какую-то мрачную бездну. Он попытался ухватиться руками за кусты, но ветки не выдержали тяжести его тела и сломались. Лейхтвейс исчез в глубине бездны, и кусты снова закрыли место его падения.
      Минуты через две граф Сандор и солдаты приблизились к тому месту, где скрылся беглец. Так как они не видели, куда и каким образом исчез преследуемый, то, не останавливаясь, побежали дальше, в другую сторону.
      Погоня, конечно, ни к чему не привела, несмотря на то, что граф Батьяни довел себя и солдат до крайнего изнеможения.
      — Ему несомненно помог Сатана, — бормотали суеверные солдаты, — Лейхтвейс продал ему душу. Нечистая сила охраняет его от пуль и спасает его от всякой опасности.
      — Пусть даже сам Сатана его защищает, — прошипел граф Батьяни, — я все-таки сумею его разыскать. Лора фон Берген будет принадлежать мне. Через неделю состоится свадьба. И пусть тогда бродяга Лейхтвейс издали любуется, как я поведу мою прекрасную невесту к алтарю.
      Несмотря на всю самоуверенность, которой граф Сандор пытался замаскировать свою неудачу, он все же в недоумении покачал головой, когда на всей возвышенности не нашел ни малейшего следа своего врага. Он не мог, правда, подозревать, что под его ногами, в глубине, под нагромождениями скал, находится огромная пещера. Пещере этой, начиная с этой ночи, когда благодаря чудесной воле Провидения Генрих Антон Лейхтвейс нашел в ней убежище, было суждено приобрести всемирную известность в связи с именем самого Лейхтвейса.
      До него ни одна душа не знала еще тайны существования этой чудесной пещеры. А тот, кому впервые открылась эта тайна, лежал в это время на мшистой почве пещеры без памяти, весь в крови, и лишь только по слабому дыханию можно было заключить, что он жив.

      Торжественные, величественные звуки органа наполняли домовую церковь герцогского замка в Бибрихе. Начиная с 1744 года герцог Карл проводил каждое лето в этом роскошном замке. По особому желанию герцогини здесь же состоялось и венчание ее любимицы, графини Лоры фон Берген.
      Граф Сандор Батьяни считал, что он уже достиг цели своих стремлений. Он стоял с Лорой перед алтарем. Его окружала сказочная роскошь: бесчисленные огни освещали храм и его восемь мраморных колонн. Герцогская чета и весь двор присутствовали при обряде венчания. Все сверкало и переливалось от блеска золота и бриллиантов, всюду был слышен легкий шелест и шуршание шелка.
      Но самой большой драгоценностью среди всей этой роскоши была сама невеста. Она была очаровательно прелестна в своем белом подвенечном наряде, с миртовым венком на пышных волосах, под длинной белой вуалью, полузакрывшей ее стройный стан и красивое бледное лицо.
      Лора фон Берген была не только самая красивая невеста на всем побережье Рейна, она была и наиболее богатая из всех. Единственная дочь рано овдовевшего графа фон Берген, она получила большое приданое. Сам граф, большую часть жизни проводивший в странствиях по чужим краям, только что вернулся из последнего путешествия и присутствовал при обряде венчания. Это был высокий, представительный, убеленный сединами аристократ в полном смысле этого слова.
      Нотариус герцога составил брачный договор, в котором, между прочим, было указано, что в случае кончины своей супруги граф Сандор Батьяни становится единственным наследником ее состояния. Граф теперь свято хранил этот документ в боковом кармане мундира своей роскошной формы венгерских Гонведских гусар, которую он надел по случаю торжественного дня бракосочетания.
      Да, он многого достиг, этот авантюрист, втершийся в доверие к герцогу Карлу. Он успел завладеть драгоценной «жемчужиной Рейна», красавицей Лорой фон Берген. Она теперь принадлежала ему: священник уже произнес благословение, и никакая сила не могла больше вырвать ее у него. Что ему, бессердечному и алчному авантюристу, было до того, что путь к его цели был увлажнен слезами несчастной девушки? Что ему было до того, что сердце невесты, опиравшейся на его руку, надрывалось от горя и отчаяния?
      Еще за полчаса до начала обряда Лора на коленях умоляла своего отца не выдавать ее за графа Батьяни.
      — Отец, дорогой отец, — молила она, заливаясь слезами, — ты всегда был добр ко мне, ты всегда устранял с моей дороги все, что могло служить препятствием к моему счастью. Зачем же ты теперь настаиваешь на том, чтобы твоя единственная дочь сделалась женой ненавистного ей человека, малейшее прикосновение которого повергает ее в ужас. Отец, спаси дитя свое! Не дай ему погибнуть.
      Старый граф ласково положил дрожащую руку на голову дочери, две крупные слезы скатились по его впалым щекам, и он глухим голосом произнес:
      — Так должно быть, дитя мое. Не спрашивай, почему. Если бы я знал, что ты идешь даже на верную смерть, я все-таки должен был выдать тебя за графа Батьяни.
      Лицо Лоры фон Берген сделалось белее вуали. Она встала и сказала почти беззвучно:
      — Да будет воля твоя, отец. Я знаю теперь, что я являюсь жертвой какой-то тайны. Хорошо, я выйду замуж за графа, а там пусть поможет мне Господь Бог.
      По настоянию невесты венчание состоялось вечером. За церемонией последовал великолепный банкет, но чета новобрачных скрылась задолго до окончания пиршества. Граф Сандор пришел в восторг, узнав, что Лора не противится его желанию сейчас же переехать в замок Вальдекс. Дело великолепно налаживалось, он не мог и мечтать, что она так легко сдастся.
      Лора накинула при помощи камеристки шелковый плащ на подвенечный наряд и, нежно простившись с отцом, собиралась сесть вместе с Сандором в карету.
      В тот момент, когда Лора уже встала на подножку кареты, к ней приблизилась маленькая девочка из толпы крестьян.
      — Я от школьников из Доцгейма, — сказала она, передавая Лоре большой букет полевых цветов, — я желаю графине всего того счастья, которое она заслужила.
      — Благодарю тебя, дитя мое, — ответила молодая графиня. — Скажи тем, кто тебя послал, что я поняла их добрые пожелания.
      Она склонилась к девочке и поцеловала ее в лоб. Граф сунул ребенку крупную серебряную монету и помог своей супруге сесть. Риго, слуга графа, вскочил на запятки, и карета помчалась. За ней последовала вторая карета, в которой сидела только Гильда, камеристка и молочная сестра Лоры, выросшая с нею вместе.
      Во все время переезда по цветущему берегу Рейна молодые не обменялись ни одним словом. Лора крепко сжимала букет, переданный ей девочкой; эти скромные полевые цветы казались ей самым ценным сокровищем; сердце ей подсказывало, что их прислал Лейхтвейс.
      Наверное, среди цветов была спрятана записка от него. Она сгорала от нетерпения, ожидая той минуты, когда останется одна и прочитает послание.
      Наконец они прибыли в замок Вальдекс. Это было старинное, возведенное на выступе берега реки здание; в волнах Рейна отражались его причудливые балконы, башенки и зубчатые стены. Но в тот вечер, когда Лора в первый раз переступила порог замка, все было окутано беспросветной мглой над рекой, волны которой высоко поднимались и зловеще шумели от бурного ветра.
      Граф Батьяни провел свою молодую супругу по винтовой устланной коврами лестнице в спальню. Шелковые обои и портьеры, широкая резная кровать под роскошным балдахином, множество драгоценных безделушек из серебра, тонкого фарфора и слоновой кости украшали эту комнату. По всему видно было, что на убранство ее было обращено особое внимание. Широкие, сводчатые окна ее выходили на Рейн.
      Введя свою молодую жену в комнату, граф схватил ее за руку и крепко стиснул.
      — Теперь мы одни с тобой, — произнес он далеко не ласково, — и с этого часа ты принадлежишь исключительно мне. Я знаю, что Лора фон Берген, еще до брака со мной, склонила свои взоры к недостойному ее человеку, лакею и преступнику.
      Лора вздрогнула и подняла голову.
      — Если вы знали, граф, что я люблю другого, — твердым голосом ответила она, — то меня поражает, как вы согласились, с вашей честью, заключить брак со мной?
      — Пустяки. Разумный человек не станет обращать внимание на бессмысленные девичьи фантазии, — воскликнул он, проводя по разгоряченному от выпитого вина лицу шелковым платком. — Меня не касается то, что делала Лора фон Берген. Но за увлечениями графини Лоры Батьяни я буду строго следить. Я потребую от нее супружеской любви и верности. В случае надобности я сумею взять свое силой. А теперь, дорогая Лора, — продолжал он вкрадчивым тоном, — сбросьте вуаль, закрывающую от меня ваше прелестное личико. Мы у себя, и я желаю обнять свою молодую жену. Лора, ты не знаешь, как воспламеняет меня твоя красота. Разреши мне запечатлеть наш союз поцелуем и завладеть тобою всецело.
      Сгорая страстью, он хотел привлечь ее к себе и осквернить ее губы своим поцелуем, но она вырвалась от него и отошла на шаг.
      — Я прошу у вас еще несколько минут, граф Батьяни! — воскликнула она. — Вы не лишите меня права, предоставленного даже женщине самых беднейших классов: после того, как супруг введет ее в брачные покои, остаться наедине с собою.
      Сандор вежливо поклонился.
      — Я понимаю вас, — сказал он со странной улыбкой, — и я пришлю к вам камеристку. Но считаю долгом вас предупредить, во избежание тщетных надежд на побег, что эта комната имеет только один выход, а под окнами протекает река.
      С громким хохотом он вышел. Он был уверен, что жертва от него не ускользнет.
      Как только Лора осталась одна, она заглянула в букет и нашла там маленькую записку, прикрепленную к стеблю красной дикой розы.
      — Его записка, — прошептала она и поднесла бумажку к губам, а потом прочитала следующее:

       «Ожидаю тебя в лодке на реке. Воспользуйся удобным моментом и беги через сад. На ближайшие дни мы найдем убежище в одной горной пещере. Господь Бог указал мне эту пещеру, чтобы я мог приютить тебя, моя дорогая. Под землей мы тоже будем счастливы, так как с нами будет наша любовь.
Навеки твой Гейнц».

      — И я навеки твоя, — прошептала Лора, — с тобой готова жить и под землей, готова лечь с тобой даже в могилу.
      Она еще раз прикоснулась губами к записке и сожгла ее на свече.
      Раздался стук в дверь, и вошла камеристка Гильда. Она была одного роста со своей госпожой и даже фигурой сильно походила на нее. Молодая графиня подошла к своей молочной сестре и обняла ее.
      — Готова ли ты принести мне эту жертву? — вполголоса спросила она. — Ты ведь знаешь, что это сопряжено с опасностью.
      — Для вас я готова умереть, если нужно.
      — Итак, поторопимся. Ты слышишь пение соловья там под окном? Это он зовет меня. Я должна идти к нему, в его объятия.
      — Графиня! Взгляните, там ужасная погода. Собирается гроза. Я содрогаюсь при мысли, что вы доверяете себя волнам Рейна — вы слышите раскаты грома? Не раз уже погибали маленькие лодки в такую погоду.
      — Не бойся, Гильда, Бог поможет нам. Так — дверь заперта. Скорей за дело.
      Тем временем граф Сандор в соседней комнате ожидал исполнения своих надежд. Минуты казались ему вечностью.
      Наконец отворилась дверь.
      Появилась камеристка, хорошенькая девушка в простом, темном платье. Стыдливо опустив голову вниз, она быстро направилась к выходу.
      — Готова ли графиня принять меня? — спросил граф.
      — Да, — ответила камеристка и поспешно ушла.
      Выпрямившись во весь рост, со сверкающими от страсти и коварной радости глазами, граф Батьяни вошел в спальню своей жены и в недоумении остановился на пороге.
      Лора, все еще под вуалью, сидела на краю постели.
      — По-видимому, твоя камеристка плохо служила тебе, — воскликнул граф, — придется мне заняться ее делом!
      Он подошел и сел рядом с женою на кровать. Молодая женщина не пошевельнулась. Когда он обнял ее, она даже не вздрогнула.
      Близость красивой девушки, «жемчужины Рейна», привела Сандора в опьянение, восторг и блаженство.
      — Долой эту вуаль! — воскликнул он. — Предстань предо мною во всей своей красоте.
      Грубой рукой схватил от тонкую ткань, рванул — и вуаль с миртовым венком соскользнула на пол. В то же мгновение комната озарилась яркой молнией. Батьяни увидел перед собою незнакомое лицо.
      Хрипло вскрикнув, дрожа от ярости, он, подобно тигру, накинулся на девушку в подвенечном наряде, бросил ее поперек постели и схватил за горло.
      — Обманщица, — заскрежетал он. — Где моя жена?
      Девушка молчала. Тогда венгр схватил ее, поднял на руки и поднес к окну. Он распахнул обе половинки и, угрожая несчастной выбросить ее из окна, дрожащим голосом произнес:
      — Сознайся! Твоя госпожа сбежала вместе со своим любовником, с Лейхтвейсом, грабителем и разбойником? Сознайся, или я швырну тебя вниз в черные волны бурного Рейна!
      — Я не выдам своей госпожи, — в ужасе воскликнула Гильда, — убивайте меня, если хотите! Этим вы все равно не вернете Лоры фон Берген. Она не любит вас, граф Батьяни, она никогда не любила вас. Она бежала с тем, кому отдала свое сердце.
      Сандор Батьяни испустил нечеловеческий крик ярости.
      — Ты поплатишься за свою госпожу! — проревел он. — А если Лора фон Берген не хочет принадлежать мне, то пусть думают, что ее нет в живых. Таким образом я завладею хотя бы ее состоянием.
      Раздался страшный удар грома. На мгновение водная поверхность Рейна озарилась желтовато-зеленым блеском молнии. Волны высоко поднялись вверх, брызги белой пены взлетели еще выше, как бы стараясь схватить свою жертву.
      — Молись скорее, — крикнул венгр несчастной Гильде, — настал твой последний час!
      — О, Боже, — отчаянно вскрикнула девушка, — неужели вы на самом деле убьете меня?!
      — Молись, — повторил злодей, — я не хочу, чтобы ты умерла, не покаявшись… А, ты не хочешь! Ты не желаешь молиться. Так погибни же в волнах реки!..
      Сильный толчок… крик… и ужасное преступление совершилось. Головой вниз несчастная девушка полетела в бездну. Вода высоко брызнула вверх. Глухо клокоча, она поглотила свою жертву.
      Венгр перегнулся через подоконник и сверкающим взором пытался проникнуть сквозь мрак ночи.
      — Она выплывает, — хрипло проговорил он. — Вот она там несется, вот она борется с волнами. Длинное белое платье удерживает ее на поверхности. Как она бьет руками по воде! Напрасно, прекрасная Гильда. Напрасно! Ты обречена на гибель.
      Раздался пронзительный, ужасный предсмертный крик, заглушивший даже рев бури.
      — Она утонула, — глухо произнес граф Батьяни, — Рейн поглотил свою жертву, а с нею и доказательство моего преступления.
      Шатаясь, он отошел от окна и в изнеможении опустился на край кровати. Но такое состояние продолжалось лишь несколько минут. Вдруг по его лицу скользнула сатанинская улыбка. Он выпрямился.
      — Теперь надо действовать разумно и решительно, — бормотал он. — Сходство между Лорой фон Берген и ее камеристкой Гильдой так велико, что может ввести в заблуждение кого угодно. А если труп пролежит еще несколько дней в воде, то черты лица обезобразятся и никто не сумеет определить, утонула ли моя молодая супруга или ее камеристка. Кроме того, на утонувшей надет подвенечный наряд Лоры фон Берген — это решит все дело. Перед лицом такого факта родной отец должен будет признать в покойной свою дочь. Брачный договор, составленный мною довольно хитро, обеспечивает мне состояние Лоры в случае ее смерти. Это разом спасет меня. Я буду богат. Авантюрист Батьяни будет в состоянии вести жизнь настоящего графа. Прошлого опасаться мне нечего… А что, если Лора фон Берген снова появится и предъявит права на свое состояние?.. Пустяки! Я обвиню ее в самозванстве и выдам за камеристку Гильду. Лора же фон Берген давно уже будет покоиться в фамильном склепе, если только Рейн вообще вернет ее труп. Великолепно придумано. Итак, будем продолжать игру, чтобы на меня не могла пасть и тень подозрения.
      Произнеся эти слова, он распахнул двери спальни и голосом, полным отчаяния и ужаса, закричал на весь замок:
      — Помогите! Спасите! Боже милосердный. Спасите! Моя жена… моя дорогая Лора бросилась в Рейн!
      Сбежалась прислуга, в том числе и цыган Риго. Граф упал на колени в коридоре, рвал на себе волосы и от судорожных рыданий не мог выговорить ни слова.
      — Боже! Что случилось, граф? — вскрикнул Риго.
      Батьяни в отчаянии закрыл лицо руками.
      — Закатилось солнце моей жизни, — с рыданием вырвалось у него, — никогда я не увижу больше счастья! Графиня… моя жена… дорогая моя Лора… я только что привел ее в свой дом… умерла… утонула… в Рейне.
      — Ужасно! Ужасно… — бормотал растерявшийся лакей. — Упокой, Господи, ее душу.
      — Несчастный мой господин! — воскликнул Риго и ласково обнял графа, чтобы поднять и поддержать его. — Красавица графиня утонула?.. Или ее, быть может, утопили? — тихо добавил он графу на ухо.
      Тот вскочил как ужаленный и бросил на Риго взгляд, полный ненависти. Но, подавив вскипевшую злобу быстро взяв себя снова в руки, с надрывом произнес:
      — Оседлай скорее лучше коня, Риго, и скачи как можно скорей в замок герцога. Уведоми его об ужасном горе, постигшем меня. Расскажи, что графиня в то мгновение, когда я нежно хотел привлечь ее к себе, оттолкнула меня и бросилась к окну. «Я не могу принадлежать тебе! — крикнула она. — Я не достойна тебя. Я не заслужила миртового венка, который одет на мою голову… И я должна искупить мой тяжелый грех». С этими словами, прежде чем я успел задержать ее, она распахнула окно и бросилась вниз. Я видел, как она тонула в волнах, но я не мог помочь ей, не мог спасти ее.
      И снова граф Батьяни залился слезами.
      Риго тоже протирал глаза, как бы осушая слезы, но сквозь пальцы он хитро посматривал на своего господина.
      — А вы все, — обратился граф к остальным лакеям, — идите за мной. Мы сядем в лодки и постараемся найти ее. Если нам и не удалось спасти ее от смерти, то, быть может, мы извлечем ее труп. Идемте скорее!
      Спустя пять минут цыган Риго уже скакал к замку герцога. А тем временем по берегу Рейна замелькали огоньки. То был отблеск факелов, при свете которых лакеи разыскивали труп Лоры.
      Никто не решился сесть в лодку, так как река бушевала, как разъяренное море, и буря, наверное, опрокинула бы всякую лодку, осмелившуюся выйти в такую погоду.
      — Оставьте, — слабым голосом приказал наконец граф Батьяни. — Труп моей жены, по всей вероятности, покоится на дне реки. Лора была так прелестна, так хороша, что даже река не хочет с нею расстаться.
      Вдруг перед Батьяни выросла высокая фигура графа Эбергарда фон Бергена, отца Лоры. Он прибежал без шляпы, седые волосы его развевались по ветру.
      — Где моя дочь? — кричал он. — Где моя Лора?
      — Она там, — глухо произнес Батьяни, указывая на бушующие волны.
      — Она утопилась! — в отчаянии простонал старик. — И я… я один виновен в ее смерти, так как заставил ее выйти за вас замуж, граф Батьяни, хотя она ненавидела и презирала вас.
      — У вас другого выхода и не было, милейший граф, — насмешливо прошептал венгр. — Впрочем, в этом деле оказался обманут только я.
      Дрожа от ярости, граф подступил к нему.
      — Вы обмануты? Вы, которому я дал в жены ангела чистоты и невинности?
      — Ошибаетесь, — прошипел венгр, — ваша дочь не была невинна, как думали вы и все другие. Прежде чем броситься в реку, она созналась мне, что отдалась Лейхтвейсу. Бывшему гоф-фурьеру герцога, ныне приговоренному к тюремному заключению браконьеру и бродяге. Он был любовником Лоры — она сама заявила мне об этом.
      Граф фон Берген отшатнулся. Лицо его перекосилось от злобы, и он замахнулся на графа.
      — Лжец! — воскликнул он. — Ты похитил у меня мою дочь, а теперь ты еще пытаешься запятнать честь покойной. Подлец!
      Но, не успев ударить венгра, он зашатался и с душераздирающим стоном упал на землю.
      Сандор Батьяни нагнулся к нему.
      — Его сразил удар, — с торжеством прошептал он. — Тем лучше. Наследство удвоится.
      Отца Лоры перенесли в замок, он был при смерти. Наскоро вызванные врачи заявили, что он почти безнадежен.
      — Для него было бы лучше умереть, — сказал лейб-медик герцога. — Если он и останется жить еще несколько лет, то это существование будет ему и всем окружающим только в тягость. Руки и ноги его парализованы, и, кроме того, он никогда не будет в состоянии произносить членораздельные звуки. Он лишился речи.

      Далеко за Бибрихом пенистые волны Рейна несли маленькую лодку. Ее кидало из стороны в сторону, как ореховую скорлупу, и она ежеминутно подвергалась опасности разбиться о скалистые берега.
      Дождь лил как из ведра; молнии, одна за другой, прорезывали ночной мрак. Не было видно ни одного судна, и только эта лодка, по воле волн и бури, неслась по реке, давно уже не повинуясь рулю. Но сидевшие в лодке или не сознавали всей опасности, или не боялись ее. Лора и Лейхтвейс, тесно прижавшись друг к другу и крепко обнявшись, сидели на скамейке, как будто никакая сила не могла их уже разлучить.
      В любовном упоении, в восторженном сознании, что они отныне и навсегда принадлежат друг другу, они забыли все кругом: и бурю, и гром, и молнию.
      — Ты ведь не раскаиваешься, моя дорогая Лора, — спрашивал Лейхтвейс, — что отказалась от общества, от богатства и титулов и пошла за мной, одиноким и бездомным беглецом, с которым тебе придется делить беспокойную жизнь, полную опасностей и приключений?
      — Я жена твоя, — страстно проговорила Лора, — или, вернее, я хочу быть ею. А жена обязана делить со своим избранником горе и радости. Если эта ночь бури и ужасов была подобна нашей будущей жизни, то и тогда твоя Лора не стала бы унывать. Я буду счастлива, если ты только будешь любить меня и останешься верен мне.
      — Я буду любить тебя больше, чем жизнь, и останусь верен тебе до гроба, — клялся Лейхтвейс.
      — Клянусь и я тебе именем моей покойной матери, — в глубоком волнении произнесла Лора, — что разлучит меня с тобой лишь одна смерть. Ты и я — мы теперь вне закона и общества. Ты беглец, а я твоя жена. Если тебе не удастся иначе добывать пропитание, как только оставаясь разбойником и грабителем, то я буду женой разбойника, — и хочу быть презираема вместе с тобою.
      — Да благословит тебя Господь за эти слова, моя Лора. Я опасаюсь, что другого исхода не окажется, как только вступить в борьбу с обществом, так несправедливо осудившим и оттолкнувшим меня.
      Он хотел поцеловать ей руку, но она подставила ему свои губы.
      — Еще не все потеряно, — сказала Лора. — Я взяла с собой все свои драгоценности, сегодня или завтра ты должен отправиться во Франкфурт и продать их там. На вырученные деньги мы уедем в Америку и будем там искать работу.
      — Это в тысячу раз лучше! — воскликнул Лейхтвейс. — О, да ты у меня умная женщина… Сверкайте, молнии! Греми, гром! Несись, утлый челн! Я уверен теперь в себе, и никакие силы земные и небесные меня не одолеют, так как моя Лора со мной!
      — Со мной! — повторило прибрежное эхо.
      Вдруг Лора испуганно вскрикнула.
      — Вон там! — вся дрожа, указывала она. — Взгляни туда, Гейнц. Бог разгневался на нас за твои дерзкие слова и показывает нам страшное зрелище. Там по волнам несется чей-то труп, и мне кажется, будто это я сама в своем подвенечном наряде…
      Она в ужасе обняла своего спутника и прижала голову к его груди. У Лейхтвейса тоже холодная дрожь пробежала по телу.
      Разъяренные волны реки действительно несли мимо лодки какую-то белую женскую фигуру. Она то скрывалась в глубине волн, то снова показывалась на их белых, пенистых гребнях.
      При свете молнии Лейхтвейс увидел, что всякая помощь излишня: несчастная была мертва. С глухим стоном он закрыл лицо рукой, прижимая Лору ближе к себе. Неужели он бредил и видел наяву нечто такое, чего не могло быть на самом деле?
      Утопленница, несшаяся по реке, раскинув руки, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл предсмертный ужас, была одета в богатый подвенечный наряд. Волны густых золотистых кудрей украшали ее голову. Обликом она удивительно походила на его дорогую возлюбленную.
      Дрожавшая от страха Лора лишь спустя несколько времени решилась поднять голову. Ужасное видение успело к этой минуте исчезнуть.
      — Слава Богу, — произнесла она, — это был лишь призрак. Не правда ли, Гейнц, Бог не накажет нас за то, что мы хотим сойтись с тобой и жить вместе без благословения церкви?
      — Бог всегда хочет, чтобы любящие принадлежали друг другу, — ответил Лейхтвейс. — Я отведу тебя в скалистую пещеру, которая послужит нам и церковью и брачной комнатой.
      Лора вынула из кармана маленькую, изящную кожаную сумочку и осторожно открыла ее. Лейхтвейс был ослеплен блеском бриллиантов и других драгоценных камней.
      — Возьми это, дорогой мой, — покорно сказала Лора. — Пусть это будет пока моим приданым. А из Америки мы примем меры к получению всего моего состояния. Сохрани эти бриллианты, они помогут нам осуществить наши надежды.
      Лейхтвейс спрятал сумочку в карман. Он хотел сказать Лоре, что ему не нужно никаких сокровищ, кроме ее любви, но не успел произнести этих слов.
      Страшным порывом ветра лодка вдруг была брошена на крутой скалистый берег. Раздался глухой треск, и в ту же секунду лодка исчезла. Лишь обломки ее понеслись вниз по волнам.
      Лейхтвейс и Лора очутились в воде. В отчаянии Лора протянула руки к Лейхтвейсу. Она еще держалась на поверхности, но, хотя и умела хорошо плавать, не могла устоять против напора волн.
      Лейхтвейс, к счастью, был уже возле нее. Сильными руками схватил он ее и быстро поплыл к берегу. Пучина грозила схватить их и увлечь за собою в бездну, но он был силен и ловок и преодолел напор бури и волн.
      Вскоре он ощутил почву под ногами и вместе с Лорой выскочил на берег. Но тут он в ужасе увидел, что спасенная им с таким самоотвержением Лора неподвижна и бледна. Голова ее и руки беспомощно повисли, как у мертвой.
      — Лора! — воскликнул он. — Дорогая моя, ненаглядная Лора! Ты не слышишь меня? Открой глаза, чтобы я видел, что ты еще жива и что я не лишился тебя.
      Но она не подавала признаков жизни и без движения лежала на руках своего возлюбленного.
      Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Лейхтвейс побежал со своей ношей вперед. Потоки дождя били прямо в лицо, и платье Лоры развевалось по ветру.
      И это была их брачная ночь? Лейхтвейс с Лорой не так мечтали о ней. Лейхтвейс понял, что при таких обстоятельствах ему не добраться до скалистой пещеры и что придется обратиться к помощи посторонних, чтобы привести Лору в чувство, отогрев ее у теплой печи.
      Вдали он увидел мерцающий огонек.
      Он направился прямо туда и, пройдя минут десять, очутился перед какой-то старой полуразвалившейся хижиной.
      — Что это? — прошептал Лейхтвейс, взглянув на запертую калитку. — Нет, я не ошибаюсь… Это дом палача. Что ж, тем лучше, — прибавил он после некоторого раздумья. — Здесь нечего опасаться предательства.
      Он постучал кулаком в дверь. В ответ раздался лай собак.
      Какой-то резкий женский голос прикрикнул на собак, а затем гневно произнес:
      — Эй, Рохус! Животное! Где ты? Неужели ты всю свою жизнь будешь спать? Посмотри, кто-то стучит в дверь.
      В ответ послышалось глухое ворчание, раздались тяжелые шаги, потом к дверям приблизились, и наконец та открылась.
      Перед Лейхтвейсом предстала какая-то странная фигура с фонарем в поднятой руке. Это был приземистый и широкоплечий человек, но такой отвратительной и безобразной наружности, что Лейхтвейс в испуге отскочил назад, хотя не раз видел его уже раньше.
      На короткой бычьей шее сидела безобразно большая голова с шапкой спутанных белесовато-рыжих волос, свисавших на глаза, совсем лишенных ресниц. Вследствие этого они были неимоверно выпучены и совершенно без блеска, как у хищных рыб. На щеках у этого чудовища росли волосы, скорее похожие на шерсть, чем на человеческую бороду. Нос представлял из себя какую-то бесформенную массу. Толстые губы, похожие на налившиеся кровью пиявки, тянулись от одного уха к другому, прикрывая два ряда прямых зубов, напоминавших клыки бульдога.
      Этот человек-зверь стоял на самой низкой ступени умственного развития, и разговор его был больше похож на ворчание зверя, чем на человеческую речь. Это был слуга палача. Имени его никто не знал. Благодаря его сходству с диким зверем, его прозвали диким Рохусом, или человеком-медведем. Его избегали все окрестные жители.
      — Какого черта ты, Рохус, вытаращил глаза, точно в первый раз видишь меня! — воскликнул Лейхтвейс. — Крикни своим собакам, чтобы они замолчали и не прикасались ко мне своими грязными мордами. Я заблудился и прошу приюта в вашем доме на сегодняшнюю ночь.
      Рохус как-то особенно свистнул, и оба огромных волкодава спокойно легли у его ног.
      — А, красавец Лейхтвейс к нам пожаловал, — воскликнул Рохус и громко захохотал, — а на руках у него златокудрая девушка. Я люблю это! Мне женщины нравятся. Я тоже хотел бы иметь такую игрушку. Но все женщины кричат и бегут от меня, как только меня завидят.
      Он протянул свои огромные волосатые руки, чтобы погладить лицо Лоры, но Лейхтвейс оттолкнул его и прошел мимо него в дом.
      У входа его встретила рыжая Адельгейда, жена палача. На ней было длинное голубое платье из тонкой шерстяной материи, которое оттеняло ее белые руки, шею и верхнюю часть удивительно красивой груди.
      Она осветила пришельцев.
      — Кого это ты принес к нам, Лейхтвейс? — спросила она тоном, в котором слышна была скрытая радость. — Как? Неужели это Лора фон Берген, красавица фрейлина герцогини?
      — Да, это она, — ответил Лейхтвейс. — Или, вернее говоря, она была фрейлиной герцогини, а теперь она моя жена. Мы бежали, Адельгейда, и потерпели крушение на Рейне. Приютите нас у вашего очага, мы не долго будем вам в тягость.
      — Войдите, — звучным, грудным голосом отозвалась жена палача и открыла дверь в большую комнату.
      Комната была скудно освещена мерцающим огнем камина. На чисто накрытом столе стояли остатки ужина из жареного мяса, салата и белого хлеба. Тут же стояло несколько бутылок вина.
      Комната была обставлена уютно, даже с претензией на известную роскошь. Только удручающе действовало на всякого странное убранство стен.
      Тут висел меч палача, на широком блестящем лезвии которого виднелись крошечные ржавые пятна, безмолвные свидетельства пролитой крови. Далее на стенах висели всевозможные другие орудия пытки, цепи и веревки, уже свернутые в искусные петли для виселиц.
      — Где ваш муж? — спросил Лейхтвейс, нежно укладывая Лору на ложе вблизи камина.
      — Мой муж? — насмешливо переспросила Адельгейда. — Разве вы не слышите, как он бормочет и ползает на коленях, вымаливая у Бога прощение грехов?
      Лейхтвейс, прислушавшись, расслышал грубый мужской голос, распевавший какие-то псалмы. Голос этот доносился откуда-то из погреба.
      Адельгейда рассмеялась и сказала:
      — Там он бичует себя. Странное занятие, не правда ли: палач, который днем убивает и пытает, ночью просит у Бога прощения. Как можно любить такого труса, как можно к нему чувствовать какое-либо влечение. Я давно бы сбежала от него, если бы только его ремесло меня не прельщало.
      Лейхтвейс брезгливо отвернулся от этой красивой, но жестокой женщины.
      В этот момент Лора очнулась. Робко озиралась она в незнакомом ей помещении.
      — Где я? — слабым голосом спросила она.
      — В доме палача, — ответил Лейхтвейс, опускаясь на колени и взяв ее белые руки в свои, — но не бойся, моя ненаглядная. Палач мне друг, и здесь нас никто не тронет.
      — Да, будьте спокойны, — заметила Адельгейда, — пока вы находитесь под нашей кровлей, никто вас не станет искать здесь. Мы будем защищать наших гостей до последней капли крови, если это будет нужно.
      — Гейнц? — вдруг послышался мужской голос со стороны двери. — Ты здесь, Гейнц? Разве ты не знаешь, что за твою голову назначена награда и что клевреты герцога рыщут кругом? Беги, несчастный, спасайся! Если они найдут тебя здесь, то мы все погибли.
      Это был палач Мартин Фукс, только что вошедший в комнату. Произнеся эти полные страха слова, он подошел к Лейхтвейсу и крепко пожал ему руку. Лейхтвейс объяснил ему в нескольких словах причину, заставившую его искать убежища в его доме.
      Палач участливо взглянул на прелестную молодую девушку. Та с мольбой обратилась к Лейхтвейсу:
      — Ты слышал, Гейнц? — воскликнула она со слезами на глазах. — Ты здесь подвержен опасности. Заклинаю тебя, уйдем скорее отсюда и скроемся в Америку.
      — На это нам нужны деньги, — в волнении произнес Лейхтвейс. — Если бы я хоть на сутки мог оставить тебя здесь, Лора, я тотчас же отправился бы во Франкфурт и продал бы там твои бриллианты. И тогда мы имели бы возможность бежать.
      — Оставь графиню у нас! — воскликнула жена палача. — Мартин поручится тебе своим честным словом, что ты найдешь ее целой и невредимой по возвращении из Франкфурта.
      Лейхтвейс задумался. Рыжей Адельгейде он не доверял, но если бы палач поручился за безопасность Лоры, то можно было бы рискнуть оставить ее здесь на сутки.
      — Соглашайся, — просила Лора, — без денег мы погибли. Надо достать их обязательно, и мне кажется, что здесь я нахожусь в безопасности у хороших людей.
      — Клянешься ли ты мне, Мартин Фукс, что будешь охранять мою жену?
      — Клянусь тебе, Гейнц! — воскликнул палач. — Даю тебе слово: пока я жив, никто не обидит молодую графиню.
      Лейхтвейс пожал ему руку и простился с Лорой.
      — Завтра к ночи я вернусь сюда, — воскликнул он, — и тогда мы уж никогда больше не расстанемся!
      — Да хранит тебя Бог, мой Гейнц! — дрожащим голосом произнесла Лора, подавляя слезы, навертывающиеся на глаза.
      В сильном волнении Лейхтвейс выбежал из комнаты. Рыжая Адельгейда последовала за ним со свечой в руке. Во Дворе лежал Рохус, валяясь с собаками и хохоча, как помешанный.
      — Одно слово, Лейхтвейс.
      Лейхтвейс остановился, и Адельгейда подошла к нему так близко, что пламя свечи почти касалось его лица.
      — Ты хочешь продать во Франкфурте бриллианты? — спросила она.
      — Да, очень дорогие бриллианты. Я думаю, они стоят не менее десяти тысяч гульденов. Не знаете ли вы кого-нибудь во Франкфурте, кто купил бы их, не теряя лишних слов на разные расспросы?
      — Обратись к жиду Илиасу Финкелю, — посоветовала Адельгейда, — скажи ему, что я тебя послала. Он заплатит хорошую цену и не будет болтать.
      — Благодарю вас. Прощайте и берегите мою Лору как зеницу ока, в противном случае, клянусь Богом, я обращусь в кровожадного зверя, если с нею случится какая-либо беда.
      Он убежал со двора и скрылся в темноте ночи. Горящим любовью и ненавистью взглядом посмотрела ему вслед Адельгейда.
      — Безумец! Ты лишился ее навеки, — пробормотала она. — Легковерный юноша! Ты доверяешь свою возлюбленную ее сопернице, любящей тебя страстной, всепоглощающей любовью. Я заживо схороню твою Лору, и скорее Небо провалится, чем ты вновь соединишься с нею.
      Она обернулась. За ее спиной склонился дикий Рохус, с жадностью целуя подол ее платья.
      — Что ты тут делаешь, отвратительное животное? — резко крикнула она. — Приготовься. Оседлай скорее коня, ты сегодня же ночью поедешь во Франкфурт. Ты должен оказать мне услугу, понял?
      — Понял, — проворчал он. — Я сделаю все, что ты прикажешь. Если нужно убить человека, чтобы угодить тебе… то я буду счастлив сделаться ради тебя убийцей.
      — Я потом скажу тебе, что нужно от тебя, а теперь ступай скорее в конюшню.
      — Дай поцеловать твою руку. Я требую награды!
      Она брезгливо спрятала руку.
      — Ударь меня хотя бы своей маленькой ножкой. Я испытываю неземное наслаждение, когда ты бьешь меня.
      Рыжая красавица со злобной улыбкой на устах подняла немного подол своего платья и толкнула ползавшего перед нею Рохуса в грудь своей прелестной ножкой, обутой в сафьяновую туфельку. Рохус повалился на спину и начал в исступлении хохотать и валяться в грязи.
      Адельгейда вернулась домой.
      По лицу ее было видно, что она решилась привести в исполнение какое-то ужасное намерение.

      Оставшись наедине с палачом, Лора побледнела: ей сделалось жутко. Она была наедине с человеком, руки которого обагрены кровью казненных им; ведь этот человек только и занимался тем, что лишал жизни тяжких преступников.
      Красный Мартин угадал мысли молодой девушки.
      — Не бойтесь меня, графиня, — сказал он, — я хотя и палач, но все-таки честный и порядочный человек. Если бы я мог рассказать вам, как я дошел до того, что мне только и оставалось принять эту презренную должность, вы пожалели бы меня. Но на мои уста наложена печать молчания, и они не раскроются до самой моей смерти. Я должен молчать и скрывать в себе много страшных тайн.
      Несчастный с трудом подавил рыдания и смахнул набежавшую слезу.
      — Не отчаивайтесь, Мартин, — участливо сказала Лора. — Вы ведь не один. У вас есть жена, с которой вы можете разделить все ваши заботы.
      Палач нахмурил брови.
      — Да, у меня есть жена, — глухо проговорил он. — И к тому же красавица…
      В этот момент вошла Адельгейда.
      — Теперь уж поздно, — сказала она, — и я думаю, мы сделаем хорошо, если ляжем спать. Пожалуйте, графиня, я провожу вас в вашу комнату, да и тебе, Мартин, не мешает уснуть, ты, видимо, сильно устал.
      Палач встал и взглянул на жену.
      — Да, я лягу, — произнес он решительным тоном, не допускающим возражения. — Но я лягу на пороге той комнаты, где будет ночевать графиня, и клянусь, что спать не буду.
      — Ты прав, Мартин, — отозвалась Адельгейда. — Ты должен исполнить обещание, данное Лейхтвейсу. Однако пора на покой. Я еле держусь на ногах и тоже с радостью усну.
      Она погасила огонь в камине, взяла свечу и пошла вперед. За нею последовали Мартин и Лора. Они поднялись по деревянной лестнице под самую крышу. Там Адельгейда открыла дверь и осветила уютную комнату. Белоснежные простыни на постели, вышитый коврик перед кроватью, чистые стулья, маленькие часы на стене, оловянный умывальник на маленькой табуретке — все это дышало опрятностью и чистотой… Можно было подумать, что это комната в доме зажиточного горожанина, а не в хижине всеми презираемого палача.
      — Спите спокойно. Желаю увидеть во сне Лейхтвейса, — сказала Адельгейда, улыбаясь со скрытой насмешкой. — Вот видите задвижку на дверях? Если вы ее закроете, то никто уж не сможет войти к вам.
      — Я никого не боюсь, — мягко ответила Лора. — Лейхтвейс доверил меня вам, и потому я уверена, что со мной ничего не случится.
      — Благодарю вас, графиня! — воскликнул палач. — Ваше доверие ко мне очень для меня лестно. Спите спокойно, я буду охранять вас как зеницу ока, и горе тому, кто осмелится нарушить долг гостеприимства.
      Он украдкой взглянул на свою жену, затем повернулся и вместе с Адельгейдой вышел из комнаты. Лора сейчас же закрыла дверь на задвижку.
      Красный Мартин еще раз спустился в погреб, но спустя короткое время вернулся, неся в одной руке тюфяк, а в другой остро отточенный топор, тот самый топор, которым он отрубил уж не одну голову. Тюфяк он положил на полу перед дверью комнаты Лоры, лег на него и прислонил топор к стене так, что мог его во всякое время схватить. Не прошло и четверти часа, как явилась Адельгейда, неся на оловянном подносе кубок с теплым вином.
      — Я принесла тебе твой обычный кубок вина на сон грядущий, — сказала она, — я приправила его корицей и гвоздикой, как ты любишь.
      Мартин поднес кубок ко рту. Но, не выпив ни одного глотка, он отдал кубок ей обратно.
      — Я не хочу заснуть сегодня ночью, — сказал он, — а пряное вино нагоняет на меня всегда сон. Нет, я пить сегодня не буду.
      По лицу Адельгейды пробежала тень разочарования.
      — Но если ты хочешь оказать мне любезность, — продолжал Мартин, — то набей мне трубку, она лежит в моей комнате возле ящика с табаком.
      — Охотно, — отозвалась она и быстро отнесла кубок вниз.
      Там она вылила вино. Затем вошла в комнату палача и набила трубку нарезанным табаком, хранившимся в резном деревянном ящике. Оглянувшись и убедившись, что никто не видит ее, она с быстротой молнии вынула из кармана бумажку с каким-то белым порошком. Ловко всыпала этот порошок в трубку и смешала с табаком.
      — Глупец! — насмешливо пробормотала она. — Ты не хотел выпить усыпляющего напитка, но ты выкуришь снотворное средство. Оно подействует вдвое сильнее.
      Вернувшись на верхний этаж, она подала трубку сидевшему на тюфяке палачу. При этом она ласково улыбалась.
      Улыбка эта произвела сильное впечатление на палача. Он задрожал, и глаза его загорелись любовью и страстью.
      — Адельгейда! — тихим и взволнованным голосом проговорил он, обнимая жену обеими руками. — Адельгейда, отчего ты не так же нежна и ласкова, как та женщина, в любви которой можно позавидовать Лейхтвейсу? Останься ночевать здесь со мной, давно уж я не наслаждался твоей красотой.
      — Не сегодня! Не теперь, — шепнула она. — Ты сам знаешь, сегодня ты не должен спать, а в моих объятиях ты можешь заснуть.
      — Да, ты права, — печально согласился он. — Благодарю тебя, что ты напомнила мне мой долг. Но хоть поцелуй меня на прощание.
      Адельгейда нахмурила брови, губы ее задрожали. Она, видимо, хотела скрыть внутреннее отвращение, но все-таки наклонилась и поцеловала своего мужа в губы.
      Он хотел привлечь ее к себе, но она вырвалась и быстро сбежала вниз по лестнице. Красный Мартин со вздохом посмотрел ей вслед.
      — Я знаю, она не любит меня, — уныло прошептал он, — но все же она сделалась моей женой. Что за таинственная причина могла побудить эту женщину, этого прекрасного демона, жить с нелюбимым человеком? Разгадаю ли я когда-нибудь эту загадку?
      Он закурил трубку. Усевшись поудобнее, стал выпускать густые клубы дыма, которые поднимались к потолку, образуя причудливые фигуры. Мало-помалу глаза его начали смыкаться, веки отяжелели, голова закружилась, и какая-то странная истома разлилась по всему телу.
      — Нельзя спать, нельзя, — тяжело пробормотал он, — я должен охранять… Лору… Лейхтвейс… бриллианты графини… не спать… нельзя… я не буду пить… я…
      Что-то тяжелое стукнуло об пол — это трубка выпала, и Мартин свалился на тюфяк. Верный страж уснул мертвым сном.
      Тем временем Адельгейда, сидя в своей комнате, быстро написала два письма. Затем она вложила их в конверты и запечатала. На одном из конвертов был написан адрес Илиаса Финкеля во Франкфурте-на-Майне, на другом надписи не было совсем, а было нарисовано лишь три креста.
      Адельгейда взяла письма и вышла во двор. Там уже стоял дикий Рохус, держа повод вороного коня.
      — Ты доставишь эти два письма, — сказала ему Адельгейда. — Вот это письмо с тремя крестами ты отдашь на острове в монастыре; лодку ты найдешь на берегу под ивами, на ней ты переправишься на остров, но предварительно привяжи коня к дереву, чтобы он не убежал. Достаточно передать письмо привратнице, она знает, что с ним делать.
      — А другое письмо?
      — Его ты доставишь жиду Финкелю, ростовщику, который живет в еврейском квартале Гетто. Ведь ты бывал у него.
      — У этого жида много денег, — пробормотал Рохус, — я убью его и принесу тебе его деньги.
      — Не говори глупостей! — крикнула Адельгейда. — Исполняй только то, что тебе приказывают. А теперь убирайся. До полудня ты должен вернуться.
      Рохус спрятал письма в разные карманы и вскочил на коня. Адельгейда открыла ему ворота.
      — Накорми собак, — крикнул ей на прощание Рохус, а затем, пригнувшись к шее своего коня, скрылся во мраке ночи.
      Он мчался вперед, как ураган, подобный тому сказочному черному всаднику, который, по старинному немецкому преданию, приносил несчастье всем тем, кому случалось хоть раз его увидеть.
 
      Лора фон Берген внезапно проснулась от того, что чья-то холодная рука прикоснулась к ней. Быстро закрылась она одеялом и затем приоткрыла глаза. Ей казалось, что она видит странный, тяжелый сон. У ее постели стояли три монахини в серых рясах. Из-под капюшонов, закрывавших их лица, сверкали три пары жестоких и холодных глаз.
      За спиной их стояла рыжая Адельгейда. Жена палача держала в руке маленький фонарик, свет которого озарил лицо спящей девушки.
      Тяжелый кошмар душил Лору, сердце ее болезненно сжималось. Все это она видела точно наяву. Неужели она лежит в бреду? Откуда явились такие ужасные видения? Но вдруг она услышала какой-то глухой голос:
      — Встань, Лора фон Берген, и следуй за нами. Твой возлюбленный, Лейхтвейс, из-за которого ты бежала от мужа, после отчаянного сопротивления убит солдатами герцога на пути во Франкфурт.
      С громким криком Лора вскочила. Сон как рукой сняло. К ужасу своему она убедилась, что страшное сновидение обратилось в действительность.
      — Он убит?! — зарыдала она. — Лейхтвейс убит? Нет! Господь не мог допустить этого. Сжальтесь, благочестивые сестры, не обманывайте меня. Гейнц, мой дорогой супруг!.. Нет! Ты не мог умереть, не простившись со мной.
      — Он еще борется со смертью, — продолжал все тот же глухой голос.
      — Когда его принесли к нам в монастырь Серого ордена, он заклинал нас известить тебя обо всем. Он еще жив. Хочешь ли ты еще раз увидеть его?
      Лора тотчас же вскочила с постели, на которой лежала полуодетая. Не говоря ни слова, она дрожащими руками начала одеваться.
      — Скорей, скорей, — как в горячке, говорила она, — я пойду к нему, я хочу видеть его. Я удержу его жизнь своими поцелуями, я не дам ему умереть. Он не должен умереть без меня.
      От горя она точно помешалась. Ужасное пробуждение на самом деле могло лишить ее разума. Шатаясь, она вышла из комнаты.
      Лора не заметила палача, огромное тело которого неподвижно лежало около стены, она не обращала внимания на рыжую Адельгейду, которая уже более не скрывала своего ликования.
      Монахини едва поспевали за ней, так быстро перебежала она через двор. Волкодавы со свирепым лаем ломились в дверь сарая, где были заперты.
      Не успела Лора опомниться, как уже очутилась на берегу Рейна. Там, на середине реки, вырисовывались неясные очертания серого, старинного здания.
      То был монастырь.
      Прежде ее сердце всегда содрогалось при виде этого мрачного здания. Ей казалось ужасной мысль быть заживо погребенной за этими стенами. Но сегодня она всей душой стремилась к старинному монастырю. Там она надеялась увидеть любимого человека, лежавшего при смерти и ожидавшего ее.
      Ей казалось, что лодка, на которой они плыли, передвигалась слишком медленно. Наконец они причалили к острову. Чьи-то невидимые руки открыли монастырские ворота.
      — Где он? — крикнула Лора. — Где он? — и залилась слезами.
      Одна из монахинь указала на дверь в конце пустынного коридора. Несчастная девушка дрожащей рукой открыла дверь. Она остановилась как вкопанная на пороге узкой кельи без окон. Келья была пуста. Маленькая лампада мерцающим светом озаряла четыре голые сероватые стены, у одной из которых стоял аналой и на нем кружка.
      — Лейхтвейс! — крикнула охваченная ужасным предчувствием Лора. — Мой Гейнц, где ты?..
      Вдруг кто-то сзади грубо толкнул ее в спину, так что она очутилась на середине кельи. В полуобморочном состоянии она упала на пол, а за ее спиной с грохотом захлопнулась дверь. Тут же в стене открылось маленькое оконце, появилось бледное лицо какой-то монахини и жесткий голос произнес:
      — Кайся, прелюбодейка! Сообщница преступника, распростись с миром. Ты никогда не вернешься более в него. Ты будешь пострижена, Лора фон Берген, и твоя красота в сером монашеском одеянии быстро увянет. Ты, как и мы все, отныне похоронена заживо в монастыре Серого ордена.
      — Я обманута! — пронзительно вскрикнула Лора. — У меня похитили жизнь, похитили любовь.
      Она упала в глубокий обморок.

      Звезды слабым сиянием озаряли старинный еврейский квартал в городе Франкфурте, носивший название Гетто.
      Еще и поныне видны остатки этой грязной, зараженной зловонием и всякими отбросами части города, в которую в начале восемнадцатого столетия было втиснуто все местное еврейское население. Эти отщепенцы того времени могли выходить из еврейского квартала лишь по предъявлении особого пропускного свидетельства.
      На узких, мрачных улицах в полуразвалившихся закопченных дымом домах жили, копошились, торговали, молились и грешили тысячи евреев. Здесь они рождались, здесь они и умирали, здесь их хоронили на кладбище, расположенном позади старинного храма, посередине Гетто.
      Из широко раскрытых ворот храма, «старой школы», как евреи называли свою синагогу, высыпал одетый по-праздничному народ и начал расходиться в разные стороны, громко беседуя и оживленно жестикулируя. Служба кончалась, и только что была произнесена заключительная молитва.
      Одним из последних из храма вышел высокого роста, худощавый еврей. Его желтоватое хитрое лицо, на котором застыло выражение расчетливости и жадности, было окаймлено длинной, заострявшейся книзу, жидкой седой бородой. Но волосы на голове этого человека, за исключением поседевших висков, были черны и цветом своим удачно гармонировали с длинным шелковым лапсердаком, заканчивающимся ниже голенищ высоких сапог. Широкополый цилиндр, трость с дорогим золотым набалдашником и сумка из желтого шелка, в которой хранился молитвенник и молельный плащ, дополняли наряд обитателя Гетто. Это был Илиас Финкель.
      Все население Гетто знало его как богатого и дельного коммерсанта, и уважение, питаемое к нему его единоверцами, нисколько не умалялось от того, что он нажил свое состояние торговлей деньгами, отдаваемыми им в рост за огромные проценты. Этой торговлей он уничтожил счастье и благосостояние не одной семьи.
      Как только Илиас Финкель вышел из синагоги, его окружила толпа голодных и жалких нищих. Они стали просить у него милостыни, в которой в день шабата ни один еврей обыкновенно не отказывает своим единоверцам. Но Илиас Финкель только презрительно махнул рукой на этих несчастных и оборванных нищих. Он быстро пошел вперед и остановился недалеко от синагоги, где к нему подошел какой-то маленький, толстый, лысый еврей и униженно поклонился ему.
      — Как дела, Борух? — спросил он подошедшего. — Ты видел его?
      — Чтоб я был так счастлив на земле! — ответил Борух, прислужник синагоги. — Вашего сына опять не было в синагоге, я его искал глазами на всех скамьях, но Натана Финкеля я нигде не видел.
      Глубокая складка легла на лбу старого ростовщика.
      — Благодарю тебя, Борух, — ответил он и сунул прислужнику большую серебряную монету, — следи дальше, наблюдай за моим сыном повсюду. Натан — безумец-мечтатель, а такие мечтатели опасны. Не в первый раз дитя Израиля принимает веру христианскую и становится гоем.
      — Что вы говорите! — в ужасе воскликнул Борух. — Сын богатого, всеми уважаемого Илиаса Финкеля не должен принимать христианства. Ведь это же был бы удар для всего прихода.
      — Лучше пусть он упадет мертвым к моим ногам! — хрипло воскликнул Финкель, ударив тростью об землю. — Пусть он лучше погибнет, чем так опозорит меня. И все-таки я всем сердцем люблю его, я люблю моего Натана больше, чем даже мою Розу, хотя и ею я могу гордиться как самой красивой и добродетельной девушкой во всем Гетто.
      — Дай ей Бог жить сто лет! — воскликнул Борух, стараясь придать своей пронырливой физиономии приветливое выражение. — Она красива, как Эсфирь, она непорочна и чиста, как Руфь.
      Илиас Финкель в глубоком раздумье склонил голову и вышел на улицу. Он шел к себе домой. В голове его теснились беспокойные мысли.
      Вдруг он вздрогнул и остановился. Из-за выступа стены, ограждавшей его дом, выскочил стройный и красивый юноша и заступил ему дорогу.
      — Вы Илиас Финкель? — спросил он его, оглядываясь по сторонам.
      — Да, это я… А вы — вы Генрих Антон Лейхтвейс.
      — Проклятие! Откуда вы меня знаете?
      Илиас Финкель насмешливо улыбнулся.
      — Откуда я вас знаю? — переспросил он. — Тут нет ничего удивительного: ваш портрет и описание ваших примет вывешано у позорного столба во Франкфурте-на-Майне. Триста талеров наличными обещают тому, кто выдаст властям бежавшего и приговоренного к тюремному заключению браконьера и разбойника Генриха Антона Лейхтвейса. На самом деле, милейший, вы очень неосторожны, рискуя показываться в Гетто до сумерек. Здесь найдется много таких, которые пожелают заработать триста талеров.
      — А вы что думаете насчет этого? — спросил Лейхтвейс, украдкой нащупывая кинжал в боковом кармане.
      — Меня вам нечего бояться, — торопливо проговорил Финкель, — я избегаю иметь дело с полицией.
      — Тем лучше. Я пришел сюда исключительно к вам и хочу сделать с вами дело.
      При этих словах Лейхтвейс вынул из кожаной сумки на поясе футляр с бриллиантами, открыл его и показал еврею.
      — Великолепные камни, — вполголоса воскликнул тот. — Они стоят много денег, если только они не поддельные.
      — В этом отношении будьте покойны, — ответил Лейхтвейс улыбаясь, — дама, носившая эти камни, ни за что не стала бы надевать на себя фальшивые бриллианты.
      — И вы хотите их продать?
      — Хочу, но только с этим делом надо покончить быстро и без лишних слов.
      — Войдите в мой дом, — шепнул Финкель, — там поговорим. Но идите скорей, чтобы вас не увидели со мной вместе.
      Лейхтвейс быстро направился к двери и вошел в темный коридор. Финкель последовал за ним. Молча поднялись они по старой чистой, посыпанной желтым песком лестнице.
      Финкель ввел своего таинственного гостя в старомодно обставленную комнату, по-видимому, служившую ему конторой. Одна половина этого помещения была отгорожена от другой широким прилавком, за которым стояло несколько дубовых шкафов, а на них лежали связки старых пожелтевших бумаг и писем. Старинная конторка и письменный стол, обтянутый зеленым сукном, были завалены толстыми конторскими книгами; тут же стояли весы для золота, лежали увеличительные стекла, ювелирные инструменты и разные конторские принадлежности.
      При появлении Финкеля и Лейхтвейса со стула за письменным столом встала хорошенькая, довольно полная девушка, брюнетка.
      — Оставь нас одних, Розочка, — сказал Финкель, и дочь его, ни слова не говоря, ушла в соседнюю комнату.
      Ростовщик снял цилиндр, отложил трость в сторону и надел маленькую бархатную ермолку.
      Лейхтвейс разложил драгоценности перед ним на столе. То было дорогое бриллиантовое ожерелье, состоящее из четырнадцати камней редкой величины и чистейшей воды. В середине сверкал и блестел целым морем огней огромный черный бриллиант.
      — Назначайте скорей цену, Финкель, — проговорил Лейхтвейс. — Вы знаете, в каком я нахожусь положении. Я не могу долго оставаться во Франкфурте. И потому не будем долго торговаться. Дайте мне приличную цену, и мы с вами сойдемся.
      Финкель, с улыбкой на лице, взвешивал ожерелье на ладони.
      — Я хотел бы купить эти бриллианты, — наконец произнес он. — Я мог бы заплатить вам восемь тысяч гульденов, но только вы должны мне дать три часа времени, чтобы я мог убедиться в том, что камни не поддельные.
      — Три часа! — воскликнул Лейхтвейс. — Это слишком много. Еще до полуночи я должен покинуть Франкфурт.
      — Так в чем же дело? Теперь ведь только всего восемь часов.
      — А куда же я скроюсь на это время?
      — Я дам вам удобное местечко в моем доме. Вы хотите есть?
      — Нет, благодарю вас, я уже закусил в одном из маленьких кабачков.
      — Тогда пойдемте со мной. Ожерелье вы, конечно, должны оставить у меня. Но если вы мне не доверяете, то можете обратиться к кому-нибудь другому.
      Лейхтвейс подумал немного и сказал:
      — Нет, я верю вам. Да я и не посоветовал бы никому обманывать меня. Я сумел бы жестоко отомстить.
      Финкель пожал плечами и спрятал дорогое ожерелье к себе в карман. Затем он зажег свечу и сделал Лейхтвейсу знак следовать за ним. Он проводил его на чердак. Там валялась всевозможная рухлядь, воздух был спертый и затхлый. В одном углу стояли, один на другом, два сундука, которые отделяли этот угол и образовывали род потайной ниши.
      — Залезайте туда и спрячьтесь за сундуками, — сказал Финкель. — Там вас никто не найдет. Еще до полуночи я вас позову и уплачу вам восемь тысяч гульденов, если только камни не поддельные.
      Он погладил свою длинную бороду и прибавил:
      — Впрочем, когда известно, из чьей конюшни пришла лошадь, то сразу знаешь ей цену. А я очень хорошо знаю, чью шею еще вчера украшали эти бриллианты.
      — Неправда! — вспылил Лейхтвейс. — Этого вы не можете да и не должны знать.
      — Почему я не могу? — воскликнул ростовщик. — Это ожерелье из четырнадцати белых и одного черного бриллианта до вчерашнего дня принадлежало красавице Лоре фон Берген, фрейлине герцогини.
      Лейхтвейс в безмолвном изумлении взглянул на еврея.
      — Я не буду расспрашивать вас, Лейхтвейс, каким образом это ожерелье попало к вам, потому что в таких делах нельзя много спрашивать. Но я знаю и без вас, что вы сняли его с утопленницы.
      — С утопленницы? Слава Богу, в этом отношении вы ошибаетесь.
      — Сегодня утром на всех площадях города было провозглашено, что молодая графиня Батьяни, урожденная Лора фон Берген, выбросилась ночью из окна своего замка в Рейн. Тому, кто извлечет труп из реки, назначена большая награда, а для того, чтобы можно было узнать труп молодой графини, точно описаны ее приметы и сообщено, что она была в белом подвенечном шелковом платье и что на ней было ожерелье из четырнадцати белых и одного черного бриллиантов.
      Не дожидаясь ответа, Финкель повернулся и быстро ушел с чердака. Лейхтвейс вздохнул с облегчением; теперь он знал, что известие о смерти Лоры находилось в связи с ее бегством. Быть может, были найдены следы ее ног в саду до берега Рейна, быть может, эти следы навели на мысль, что она утопилась. Тем лучше. Если будут думать, что Лора утонула, то ее не будут преследовать.
      Затем Лейхтвейс перелез через сундуки, позади которых валялся какой-то старый матрас. Он лег на него, так как всю ночь был на ногах и очень устал.
      Финкель спустился вниз не сразу, а остановился на чердачной лестнице, вынул ожерелье из кармана и влюбленными глазами посмотрел на него.
      — Это не фальшивые камни, — пробормотал он, — всякий знаток сразу увидит, что они настоящие, такие же не поддельные, как солнце на небе, как глаза моей Розочки. Двенадцать тысяч гульденов можно дать за них с закрытыми глазами. Но я за них не заплачу ни одного гроша, и все-таки они будут принадлежать мне. Жаль, что половину заработка я должен отдать рыжей Адельгейде. А обманывать ее нельзя, она женщина ловкая и может дать мне заработать и в будущем. Она прислала мне через этого человека-зверя, Рохуса, письмо, которому цены нет. Однако надо приниматься за дело. Три часа скоро пройдут, и мой немой Леви едва успеет за это время исполнить эту работу.
      Спустившись до следующей площадки, Финкель повернул в боковой коридор и вошел в маленькую комнату, расположенную в самом конце. В сущности это была каморка, недостойная служить жилищем человека. На деревянном столе стояла низкая, но светлая лампа, яркий свет которой падал на многочисленные золотые и серебряные драгоценности, украшения, часы и другие предметы, разложенные на столе.
      За столом сидел худощавый, со впалой грудью, человек высокого роста, одетый в грязную полотняную блузу. Он занимался спаиванием тонких звеньев золотой цепочки, держа их над пламенем паяльной лампы. При появлении Финкеля человек этот даже не взглянул на него, а спокойно продолжал свою работу.
      — Я принес тебе спешную работу, Леви, — сказал Финкель, садясь за стол, — из этого ожерелья надо вынуть бриллианты и заменить их фальшивыми камнями. Фальшивых камней у тебя много, найди подходящие к настоящим и постарайся окончить работу эту во что бы то ни стало не позднее, как через три часа.
      Говоря это, Финкель положил на стол бриллиантовое ожерелье. Глаза его горели алчным блеском, крючковатые пальцы сжимались и разжимались, и вся фигура его олицетворяла бога жадности. Лейхтвейс и не подозревал всей подлости этого человека, толкавшего его своим бесчестным поступком на путь преступлений и порока.
      Бледный и худой Леви с опущенными вниз глазами кивнул головой. Он был нем. Лишь три месяца тому назад Финкель взял к себе этого мастера. Он нашел его у дверей своего дома, одетого в лохмотья и в глубоком обмороке вследствие продолжительной голодовки. Роза напоила и накормила его, а он написал на кусочке бумаги просьбу принять его на службу, так как он искусный золотых дел мастер и не просит жалованья, а готов работать за стол и угол.
      Финкелю это пришлось очень кстати. Он ежедневно скупал золото, серебро и драгоценные камни в самых разнообразных оправах, и ему нужен был ловкий мастер для быстрой переделки большей частью краденых вещей. Немой Леви остался у него в доме, и ростовщик весело потирал руки, найдя такого дешевого, трудолюбивого и молчаливого служащего.
      — Итак, я вернусь через три часа, — сказал Финкель и встал, — не подведи меня с этой работой, Леви, иначе я тебя прогоню и тебе придется искать в другом месте такую удобную квартиру и такой хороший стол.
      Когда Финкель ушел, немой презрительно посмотрел вслед своему вечно недовольному и неблагодарному хозяину. Он беззвучно засмеялся, но потом быстро опять согнулся над работой и начал искусно вынимать настоящие бриллианты, заменяя их поддельными.
      Тем временем Лейхтвейс лежал на чердаке и с тоскою думал о своей дорогой Лоре, предвкушая радость завтрашнего свидания. Вдруг он заметил, как чердак осветился полосой света.
      Выглянув в щель между сундуками, он увидел, как на чердак поспешно вошли два человека. Они остановились как раз вблизи сундуков. То были Роза, дочь ростовщика и — Лейхтвейс не хотел верить своим глазам — граф Батьяни, его смертельный враг.
      — Скажи мне, наконец, что все это значит? — досадливо спросил граф. — Я пришел в дом твоего отца, чтобы поговорить со стариком о делах, а ты встречаешь меня в коридоре и со слезами на глазах просишь меня предварительно подняться с тобой на чердак. Клянусь моим святым покровителем, я охотно целую твои пухленькие губки и всегда готов провести с тобой часок-другой, но сегодня мне каждая минута дорога и на этот раз приходится ограничиваться одними только поцелуями и объятиями.
      Он привлек к себе прекрасную еврейку и хотел сорвать поцелуй с ее пунцовых губок. Но Роза вырвалась из его рук и воскликнула:
      — Сандор! Я ждала тебя с тоской и слезами. Я не посмела прийти к тебе, потому что ты запретил мне это, и кроме того, я не хотела мешать твоим приготовлениям к свадьбе с Лорой фон Берген. И все же я должна посвятить тебя в тайну, под гнетом которой я одна изнываю и страдаю.
      — Тайна? Разве она касается нас обоих?
      — Да, Сандор, — в глубоком волнении прошептала она, и красивое лицо ее покрылось густой краской. — Она касается нас обоих. Я не знаю, как тебе сказать об этом. Стыд, страх, раскаяние не дают мне говорить. Сандор, тот незабвенный час, когда мы с тобою предались несказанному блаженству, не остался без последствий. Я чувствую, Сандор, как под моим сердцем бьется новая жизнь — я чувствую себя матерью.
      Граф Батьяни с трудом подавил проклятие.
      — Что же в этом ужасного? — сказал он, стараясь казаться спокойным. — Если ребенок будет походить на свою мать и если это девочка, то у нее со временем не будет недостатка в поклонниках… Что с тобой? Что ты так злобно смотришь на меня?
      — Я тщетно пытаюсь разгадать смысл твоих слов! — дрожащим голосом воскликнула Роза. — Неужели ты не понимаешь серьезности моего положения? Я пожертвовала для тебя моей девичьей честью. Тебе, которого я люблю больше жизни, я отдала свою невинность, свою будущность, свою гордость, а ты?.. Боже, что будет со мной, когда уже нельзя будет скрыть от отца и от людей мое положение?
      — Пустяки! Твой отец примирится с фактом. Он богат, при помощи своих денег он достанет тебе жениха, который не смутится твоим грехом и даст имя твоему ребенку.
      Роза отшатнулась, как ужаленная змеею, и разразилась долгими, судорожными рыданиями.
      Лейхтвейс стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть от негодования. В нем кипела ярость, его охватила злоба против подлого соблазнителя, злоупотребившего доверием девушки и цинично затоптавшего в грязь любящее сердце. Он охотно бросился бы на своего смертельного врага и задушил бы его. Но он вспомнил о Лоре, к которой должен был вернуться во что бы то ни стало, и превозмог себя. Он употребил неимоверные усилия, чтобы не выдать чем-нибудь своего присутствия.
      Тем временем несчастная девушка немного пришла в себя.
      — Между нами все кончено, граф Батьяни, — прерывающимся голосом произнесла она. — Теперь я знаю, что вы только играли мною. Знатные христиане не брезгуют еврейками из Гетто, чтобы поразвлечься, но когда они соблазнят их, когда отнимут у них честь и невинность и превратят их в беспомощных матерей, тогда они с хохотом толкают их в грязь еврейского квартала и за столом с товарищами бахвалятся тем, что обесчестили жидовку.
      — Ты, может быть, желаешь, чтобы я сделал тебя графиней Батьяни? — воскликнул Сандор с отвратительным смехом.
      — Я собиралась просить у вас любви и участия и ничего больше. Я хотела, чтобы вы помогли мне устроиться где-нибудь далеко отсюда, где я могла бы произвести на свет, а потом воспитать моего ребенка. Мой отец выгонит меня на улицу, мои единоверцы забросают меня камнями, а мой брат Натан будет оплакивать меня, как умершую, меня, любовницу христианина.
      — Стало быть, речь идет о деньгах! Ну, об этом можно еще потолковать.
      Но тут Роза вскрикнула:
      — Да будет проклят тот грош, который я приму от вас, граф Батьяни! Да будет проклято даяние из ваших рук! Оно осквернит и меня, и ребенка. Я пойду своей дорогой, граф. Но придет время, и мы с вами встретимся. Тогда вы узнаете, как умеет мстить еврейская девушка похитителю ее девичьей чести.
      Она бросилась к двери и выбежала в коридор. Венгр постоял некоторое время, прислушиваясь к ее шагам, и наконец крадучись вышел за ней.
      Лейхтвейс послал ему вслед проклятие. Он содрогался при мысли, что этот негодяй осмелился сделать своей женой Лору фон Берген. Ведь он разбил бы и ее жизнь, если бы по воле Провидения ей не удалось бежать от него в первую же брачную ночь.
      Но Лейхтвейс недолго оставался один со своими мыслями. Снова послышались чьи-то шаги, и на чердаке появился какой-то человек в грязной полотняной блузе, с бледным задумчивым лицом и сел на выступ нижнего сундука. То был мастер ростовщика — немой Леви.
      Вскоре дверь снова открылась и вошел стройный красивый юноша. Лицо его носило отпечаток еврейского происхождения; на это указывали нос с горбинкой, пышные, вьющиеся волосы каштанового цвета и резко очерченный подбородок; нежный цвет лица, большие темные мечтательные глаза и красивый рот облагораживали облик этого юноши.
      Он быстро подошел к немому, взял его руку и почтительно поднес ее к губам. И вдруг… о чудо… немой Леви заговорил!
      Он положил руку на голову Натана, сына Илиаса Финкеля, как бы благословляя его, и тихо, торжественно произнес:
      — Приветствую тебя именем Отца, Сына и Святого Духа!
      — Во веки веков, аминь! — прошептал Натан.
      Затем юноша вынул из-под своего кафтана какую-то книгу в черном переплете и передал ее Леви.
      — Благодарю вас, преподобный отец, — произнес он мягким голосом, — за эту прекрасную книгу, которую вы снова дали мне почитать. Я многому научился, читая ее, и снова меня поразило ни с чем не сравнимое величие божественной Троицы.
      — Ты стоишь в преддверии храма познания, сын мой, — с подкупающей мягкостью произнес этот загадочный человек, — но последние преграды, отделяющие тебя от истинной веры, падут только тогда, когда ты примкнешь к нам и вступишь в наш орден в качестве послушника, а потом священного служителя.
      — Ах, если бы это поскорей исполнилось! Ведь это мечта всей моей жизни! — восторженно воскликнул юноша. — Отец Леони, я с трудом переношу пребывание в Гетто среди моих единоверцев. Меня гнетет необходимость вечно притворяться, что сочувствуешь взглядам и верованиям, в ошибочности и недостойности которых я давно уже убедился. И как мне благодарить вас, отец мой, за то, что вы для меня приносите такую огромную жертву, играя в этом доме роль немого, униженного мастера и ежедневно перенося высокомерие и жестокость моего отца.
      Мнимый немой мягко улыбнулся и покачал головой.
      — Я лишь исполняю долг, возложенный на меня моими братьями, сын мой. Все мы представляем собою лишь звенья длинной цепи, и звенья эти должны быть крепки, чтобы цепь не разорвалась. Но помимо того я испытываю искреннюю радость, что имею возможность посвятить тебя в нашу веру и зажечь в твоем сердце священное пламя. Скажи мне, Натан, не изменил ли ты своего решения принять крещение и поступить для дальнейшего обучения в одну из наших семинарий?
      — Я твердо решил поступить так и готов бежать сегодня же с вами, отец Леони, если вы только пожелаете.
      — Не от моего желания все зависит, а от воли моих руководителей. Они позовут нас, когда настанет время. Но хватит ли у тебя мужества бросить все, что до сих пор тебе было дорого?
      — Я сожалею лишь о моей сестре Розе, — ответил Натан. — Я каждую ночь плачу при мысли о том, что мне придется оставить сестру в доме отца, которого я ненавижу за его бесчестные дела.
      — Она найдет свой путь, — отозвался отец Леони, — а теперь прекратим нашу беседу. Твой отец поручил мне спешную и трудную работу. Я исполняю ее с отвращением, так как подозреваю, что здесь скрывается новая подлость, новое преступление.
      — Какой ужас! — простонал Натан. — Как мне стыдно за отца. В чем же дело?
      — Твой отец дал мне драгоценное ожерелье и поручил мне выломать из него пятнадцать великолепных бриллиантов, заменив их поддельными камнями.
      — Ради Бога тише, отец! — вдруг испуганно и дрожа всем телом шепнул Натан. — Вы ничего не слыхали?
      Отец Леони испуганно оглянулся по сторонам и побледнел.
      — И мне тоже показалось, как будто я слышал глухой стон, — прошептал он. — Точно хриплый крик раненого зверя. Неужели нас кто-нибудь подслушивает?
      — Это немыслимо. Отец с графом Батьяни находятся внизу в конторе, а Роза пожаловалась на головную боль и ушла в свою комнату.
      — Все-таки лучше прекратим нашу беседу. Прощай, Натан. Да хранит тебя Господь! Завтра ночью мы снова увидимся здесь с тобою.
      Иезуит и ученик ушли.
      Из-за сундуков показалось бледное и искаженное злобой лицо. Дико озираясь по сторонам, Лейхтвейс прошипел в безумной ярости:
      — Меня хотят обмануть. Он хочет похитить у меня и Лоры наше последнее достояние, при помощи которого мы только и можем начать честную жизнь. Жид Финкель! Ты еще не знаешь Лейхтвейса! Я способен сделаться убийцей, если меня доведут до крайности.

      На исходе одиннадцатого часа в конторе Илиаса Финкеля все еще горела лампа. Ростовщик и граф Батьяни сидели у письменного стола и вели вполголоса довольно оживленную беседу.
      — Черт вас знает, Финкель. Вы все тот же старый скряга! — воскликнул граф. — Под мои векселя вы уже дали мне взаймы двадцать тысяч гульденов. А теперь, когда я к вам являюсь снова, в последний раз, и прошу у вас каких-нибудь десять тысяч, вы извиваетесь точно угорь и придумываете всякие отговорки, чтобы только не исполнить моей просьбы.
      — Я не могу, граф Батьяни, — вкрадчивым голосом проговорил Финкель, — я не могу. Вы считаете меня богачом, да и другие так думают, но на самом деле вы все ошибаетесь. У меня в последнее время были большие убытки и я потерял много денег.
      — Не говорите глупостей, — сказал Батьяни сердито. — Вы могли бы дать мне даже двести тысяч гульденов, если бы захотели. Но вы раскаетесь в вашем упрямстве. Через несколько недель я буду утвержден в правах наследства, оставшегося мне после жены. Ведь в брачном договоре ясно сказано, что в случае ее смерти я являюсь ее единственным наследником. Чтобы сделать меня им, она догадалась утопиться в Рейне, ведь вы это знаете.
      — Всплыл ли уже ее труп? — спросил Финкель.
      — Нет. Его, вероятно, отнесло далеко вниз по течению. Обыкновенно утопленники всплывают лишь через несколько дней. Красавица Лора тоже когда-нибудь выплывет на поверхность воды.
      — Попомните мое слово, граф, — сказал Финкель и взял из табакерки большую щепотку табаку. — Вам придется вести большой процесс из-за этого наследства.
      — Но я его выиграю.
      — Возможно. А может быть, и не выиграете. Так или иначе, я под это наследство не дам вам взаймы ни гроша.
      — В таком случае дайте лично мне десять тысяч гульденов. Ведь я граф Сандор Батьяни. Моей матери принадлежат в Венгрии имения, оцениваемые в пять миллионов гульденов, замки, лошади, дорогая обстановка, драгоценности. Я лишь временно нахожусь в стесненном положении и только потому прошу у вас эти несчастные гроши.
      Финкель как-то странно взглянул на венгра.
      — Так-то оно так, — произнес он, задумчиво поглаживая свою бороду, — а только вот в доме умалишенных в Чегедине, в так называемой железной камере, до сих пор еще сидит один несчастный глупец. В отчаянии старается он кулаками разбить окружающие его стены и до потери сознания бьется окровавленной головой о железные плиты своей темницы, хрипло крича неистовым голосом: «Я граф Сандор Батьяни!.. У меня похитили мое имя, мои миллионы, мою свободу… Я настоящий граф Батьяни!..»
      Венгр побледнел как смерть. В лице его не осталось ни кровинки.
      — Откуда вы знаете о том, что вы мне только что сказали? — беззвучным голосом произнес он. — Кто выдал вам тайну, что в доме умалишенных в Чегедине сидит наглый самозванец, в свое время появившийся в Венгрии и дерзнувший выдавать себя за графа Батьяни?
      Финкель равнодушно пожал плечами.
      — Я коммерсант, — сказал он, — и у меня повсюду есть связи. А раз я кому-нибудь ссужаю двадцать тысяч гульденов, то, надо полагать, имею право навести о нем соответствующие справки.
      — Да, но полученная вами справка верна лишь наполовину, — высокомерно возразил Батьяни, которому удалось вернуть присутствие духа. — Вам должны были сообщить, что моя мать, престарелая графиня Батьяни, сама открыто называла того человека самозванцем. Я мог бы отправить его на виселицу, но сжалился, объявил его сумасшедшим и запер в доме умалишенных.
      — Откуда он со временем может выйти, — насмешливо проговорил Финкель. — А если он выйдет из своей железной камеры, то получатся два графа Батьяни, из которых один, несомненно, мошенник. Останется только установить который.
      В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
      — Кто там? — сердито прошептал Батьяни. — Вы знаете, я не хочу, чтобы меня видели в вашем доме.
      — Это мой мастер, немой Леви, — ответил Финкель. — Пройдите на минутку в другую комнату, а потом мы еще побеседуем.
      Из этих слов Финкеля Батьяни почерпнул надежду, что ему удастся уговорить ростовщика дать просимые деньги, и потому он вышел из конторы.
      Спустя минуту вошел немой Леви. Со смиренным видом он положил ожерелье на прилавок. Финкель стал разглядывать его при свете лампы. Глаза его сверкали жадностью.
      — Отлично! — воскликнул он. — Подмена великолепно удалась. Даже знаток, не то что Лейхтвейс, не отличит поддельных бриллиантов от настоящих. Я вами доволен. В следующую субботу вы можете ужинать не у себя в каморке, а за моим столом.
      Немой мастер низко поклонился. Финкель, конечно, не заметил насмешливой улыбки, игравшей на его губах.
      — А теперь можете лечь спать, Леви, — добавил Финкель.
      Когда Леви ушел, ростовщик подошел к двери, в которую вышел Батьяни, и прислушался.
      — Он беседует с Натаном, — пробормотал он, — а я тем временем поскорей пойду к Лейхтвейсу и отделаюсь от него. Этот Лейхтвейс очень грубый человек, но если он позволит себе лишнее, то я вызову полицию и кроме бриллиантов заработаю еще триста талеров, назначенных за его поимку.
      С ожерельем в кармане и с горящей лампой в руке ростовщик на цыпочках прошел по лестнице на чердак. Он вошел, не закрыв за собой двери.
      — Лейхтвейс, — тихо позвал он, поставив лампу на старый стол. — Лейхтвейс, идите сюда, я принес вам ответ.
      В то же время Лейхтвейс предстал перед ростовщиком. Он скрестил руки на груди, на бледном лице его появилось выражение жгучего любопытства.
      — Вы, конечно, принесли мне восемь тысяч гульденов, Финкель? — шепотом спросил он. — Давайте живее, я должен идти.
      — Я вам принес обратно ожерелье графини, — ответил ростовщик, пугливо глядя на мрачное лицо Лейхтвейса, — мне очень жаль, но я не могу сделать с вами этого дела. Мои опасения оправдались — бриллианты поддельны.
      — Они поддельны? — хрипло повторил Лейхтвейс, внезапным движением выхватывая ожерелье из рук Финкеля. — Да, те камни, что теперь вставлены в оправу, действительно поддельны, но прежние камни были настоящими.
      — Бог Авраама и Израиля! — воскликнул Финкель бледнея и медленно отступая к двери. — Разве я вор, разве я мошенник? Или вы хотите насильно выманить у меня деньги?
      Одним прыжком Лейхтвейс загородил Финкелю дорогу к двери. Мощная фигура его грозно выпрямилась, широкая грудь нервно колыхалась, глаза налились кровью, и губы дрожали от накипевшей злобы.
      — Отдай мне мои бриллианты, жид! — с трудом проговорил он. — Ты хочешь похитить у меня последнее достояние. Этим ты отнимаешь у меня единственную надежду и толкаешь на путь преступлений.
      — Клянусь всем, что мне дорого, — пролепетал Финкель, — я честный человек.
      — Ты негодяй, ты гнусный мошенник! — громовым голосом крикнул Лейхтвейс. — Но Бог тебя покарает в твоих детях, Илиас Финкель, если ты только толкнешь меня в бездну, меня, преследуемого и гонимого несчастливца. Помни, здесь, на этом месте, я предсказываю тебе, что твой любимец, твой сын Натан откажется от веры своих предков, с презрением отвернется от тебя и поступит монахом в иезуитский монастырь.
      Финкель испустил хриплый, гортанный крик, взмахнул руками и зашатался.
      — Погоди, я еще не кончил, — ужасным голосом произнес Лейхтвейс. — Проклятие поразит тебя еще глубже. Твоя жадность заслужила еще большего наказания. Дочь твоя Роза, которую все считают добродетельной и чистой девушкой, будет обесчещена и всеми отвергнута. Бессовестный соблазнитель погубит бедную девушку. Она скоро сделается матерью, и будет иметь ребенка от христианина.
      Дикий рев послужил ответом на эти слова.
      Слушая ужасное проклятие Лейхтвейса, поразившее его как громом, Финкель весь съежился. Но вдруг он выпрямился.
      — Ты большой пророк, Лейхтвейс, — хриплым, неуверенным голосом произнес он, — но ты смешишь меня своими предсказаниями. Мои дети — моя гордость, мое счастье! Они будут утешением моей старости и ничего не сделают такого, что навсегда лишило бы их моей любви. Пропусти меня, Лейхтвейс. Клянусь тебе, если ты дальше будешь раздражать меня, то мне может прийти охота заработать триста талеров и выдать тебя полиции.
      Сильный удар кулаком прямо в лицо свалил Финкеля. В следующее мгновение Лейхтвейс схватил ростовщика за горло и прижал коленом к земле.
      — Бриллианты! — заскрежетал он. — Отдай мне мои бриллианты, или ты не уйдешь отсюда живым!
      — У меня нет… я не могу… вор… ты хочешь сделаться убийцей?
      — Да, убийцей! Я убью тебя за то, что ты толкнул меня своим обманом на путь преступления. Итак, ты добровольно не хочешь отдать мне мою собственность? В таком случае я сам возьму свои бриллианты, они ведь лежат, наверное, в твоем денежном шкафу.
      Лейхтвейс торопливо сорвал с себя шарф, свернул его жгутом и заткнул им рот ростовщика. Затем он связал его по рукам и ногам веревками, в изобилии валявшимися на чердаке.
      Финкель лежал на полу совершенно беспомощный. С ненавистью и страхом следил он за движениями Лейхтвейса. А Лейхтвейс достал из кармана ростовщика связку разнообразнейших ключей. Он подошел к окну, в которое падал бледный свет луны, и выглянул на улицу. Там никого не было.
      Лейхтвейс быстро составил план: он намеревался спуститься в контору ростовщика, обыскать там все ящики и шкафы, пока не найдет выломанные бриллианты, которые, несомненно, должны были находиться где-нибудь в кассе Финкеля. Затем, отобрав бриллианты, он собирался спуститься из окна на улицу по веревке, так как нижняя дверь несомненно была заперта.
      «Это не кража, — успокаивал он свою совесть, — но даже если бы это была кража — люди сами заставили сделаться меня преступником. Пусть же они принимают на себя вину за то, что я буду вести с ними ожесточенную борьбу».
      Пронзительный крик, повторившийся трижды, заставил Лейхтвейса вздрогнуть. Финкелю удалось вытолкнуть языком закрывавший ему рот шарф. Он громко кричал о помощи.
      Лейхтвейс испустил дикое проклятие, бросился на ростовщика и снова заткнул ему шарфом рот, на этот раз засунув его крепче и глубже. Покончив с этим, он выпрямился и прислушался.
      По-видимому, крики ростовщика не остались неуслышанными, так как на лестнице раздавались чьи-то торопливые шаги. Прежде чем Лейхтвейс успел предпринять что-нибудь, дверь распахнулась, и на пороге появился граф Батьяни. При виде Лейхтвейса в его хищных глазах засветилась радость. Наконец-то ему удалось найти своего смертельного врага.
      — Вот где ты скрываешься, разбойник! — воскликнул он с торжеством. — Теперь тебе уже не уйти отсюда. Здесь ты в моих руках.
      В руке Лейхтвейса сверкнул кинжал.
      — Погоди еще, граф Батьяни! — вскрикнул Лейхтвейс. — Один из нас не уйдет живым отсюда, и это будешь ты!
      Как дикий зверь бросился он на своего смертельного врага. Кинжал сверкнул в воздухе, и лезвие его вонзилось в деревянную обшивку толстой двери.
      В момент нападения Батьяни ловко отскочил назад и захлопнул за собой дверь. Озадаченный Лейхтвейс услышал, как венгр снаружи запер дверь, дважды повернув ключ в замке.
      — Ты теперь у меня в плену, разбойник! — крикнул граф Батьяни. — Настала пора отомстить тебе за ту пулю, которую ты пустил в меня, когда я застал тебя с красавицей Лорой в парке. Через десять минут сюда явится полиция, и тогда я буду иметь удовольствие видеть тебя опять в кандалах. Да, да, скрежещи зубами, шипи, как хищный зверь. Ты мой пленник. Подожди, красавец Лейхтвейс, кумир женщин, ты скоро будешь сидеть за решеткой.
      С дьявольским хохотом венгр сбежал с лестницы.
      Тщетно Лейхтвейс пытался выломать дверь или сломать крепкий замок с толстыми досками, из которых дверь была сколочена, даже он со своей колоссальной силой не мог ничего поделать. Сколько он ни старался сломать замок — все его усилия ни к чему не привели. С окровавленными руками и покрытым потом лицом отошел он наконец от двери и с полуподавленным стоном опустился на пол рядом со столом, на котором горела лампа.
      Тысячи лихорадочных мыслей проносились у него в голове. Спасения не было — он погиб! Граф, прибежавший на крик Финкеля, был прав: отсюда, с чердака, не было выхода, не было спасения.
      — Лора, моя ненаглядная Лора, — думал Лейхтвейс. — Завтра ты тщетно будешь ждать меня. Я буду уже томиться в тюрьме, а ты будешь обречена на горе и отчаяние.
      Мысль о горячо любимой девушке придала ему новую энергию, новую силу. Он решил во что бы то ни стало выйти из этого проклятого дома, хотя бы даже ценой нового, ужасного преступления. Лейхтвейс быстро вскочил на ноги.
      В то же мгновение он подхватил лампу и хватил колпаком об пол, так что тот разлетелся вдребезги. Затем он влез на стол и поднес пламя близко к тесу крыши.
      Сухое дерево почти тотчас же воспламенилось. Соскочив со стола и поставив лампу обратно, Лейхтвейс скрестил руки на груди и стал мрачно глядеть на разраставшееся пламя, дым от которого скоро стал выбиваться наружу.
      В безумном смертельном страхе Финкель пытался разорвать веревки, которыми был связан. Он метался на полу, как помешанный, испускал глухие бессвязные звуки. В конце концов ему удалось подкатиться к ногам Лейхтвейса. Пальцами своих связанных рук он вцепился в его ноги, забывая, что сам своим бессердечием и обманом заставил принять его такое ужасное решение.
      — Да, теперь ты охотно вернул бы мне мои бриллианты, Финкель! — с горькой усмешкой воскликнул Лейхтвейс. — Но теперь уж поздно. Или мы оба погибнем в пламени, или вместе спасемся.
      Пламя с невероятной быстротой охватило весь чердак. Куски горевшей крыши падали на пол чердака, но Лейхтвейс быстро гасил огонь, наступая на него ногами. Он вовсе не хотел сжечь весь дом: его единственной целью было привлечь внимание соседей.
      Удушливый дым наполнил весь чердак. Лейхтвейс открыл все окна и люки. Ворвавшийся снаружи ветер развеял дым и вместе с тем с новой силой раздул пламя.
      — Пожар! — послышались крики с улицы. — Пожар! Горит дом Илиаса Финкеля.
      — Давайте лестницы! Спасайте! Тушите! — кричала толпа.
      Лейхтвейс высунулся в окно.
      — Помогите! — крикнул он громовым голосом. — Здесь на чердаке есть люди. Дверь заперта, ключ потерян. Свяжите две лестницы и приставьте их к стене.
      В ужасном волнении, охватившем все население еврейского квартала, никто не полюбопытствовал, кто именно кричит о помощи. Достаточно было того, что там находились люди в смертельной опасности.
      Из соседних дворов притащили лестницы. Две самые длинные из них были связаны вместе и приставлены к стене. Но они не доходили до чердака.
      Лейхтвейс связал вместе несколько крепких веревок и привязал к оконному переплету.
      — Держите крепче лестницы, — крикнул он вниз, — держите, мы спускаемся.
      Он отскочил еще раз от окна. Кинжалом разрезал веревки, которыми был связан Финкель, и вынул у него шарф изо рта. Ростовщик лежал в обмороке.
      Лейхтвейс поднял его на руки, как ребенка. Он не хотел оставить Финкеля в горевшем доме, не хотел напрасно губить жизнь человека.
      Подойдя к окну, Лейхтвейс вместе со своей ношей вылез наружу и схватился одной рукой за канат. Медленно стал он спускаться вниз. Оконный переплет согнулся, казалось, вся деревянная рама выскочит из стены.
      Тысячная толпа, стоявшая на улице, затаила дыхание. Воцарилась тишина. Все смотрели на отважного человека, висевшего между небом и землей. Казалось, что сейчас он сорвется и полетит вниз.
      Вдруг пронесся многотысячный радостный крик. Лейхтвейс коснулся ногами верхней перекладины лестницы. С кошачьей ловкостью спустился он вниз. Финкель, все еще в глубоком обмороке, был у него на руках. К ним простерлись тысячи рук.
      С отчаянным криком Роза бросилась к своему отцу, которого Лейхтвейс осторожно спустил с рук на землю.
      — Он умер! — крикнула еврейка и в отчаянии рвала на себе волосы. — Мой отец умер, а я… я…
      Она громко зарыдала и бросилась к безжизненному телу своего отца. Лейхтвейс наклонился к ней и участливо коснулся рукой ее головы.
      — Твой отец жив, — шепнул он ей. — От страха он только лишился чувств, но скоро он придет в себя.
      — Как мне благодарить вас? Вы спасли его.
      — Не для него я сделал это, — отозвался Лейхтвейс, бросив полный ненависти взгляд на ростовщика. — Он вполне заслужил смерть в пламени, так как толкнул меня на путь преступления. Но я вспомнил о тебе, бедное обманутое дитя. Я не хотел лишить тебя последней поддержки. Ты и без этого несчастна.
      — Боже милосердный! Вы знаете…
      — Я знаю все. А если когда-нибудь тебе нужен будет друг, то вспомни о Генрихе Антоне Лейхтвейсе и приходи ночью к Неробергу. Ты там найдешь меня. Сохрани только при себе эту тайну — она тебе пригодится.
      Прежде чем изумленная девушка успела спросить еще что-нибудь, Лейхтвейс скрылся в густой толпе. Да и пора было.
      По одной из боковых улиц, прокладывая себе дорогу в толпе и стремясь пробиться к пылающему дому, показался граф Батьяни. За ним бежала, подобно своре хищных волков, толпа полицейских.
      — За мною! — кричал венгр. — Поджигатель должен еще находиться в доме. С чердака, в котором я его запер, не было никакого выхода.
      Роза схватила его за рукав.
      — Чего тебе нужно, жидовка? — грубо крикнул Батьяни. — Теперь мне некогда выслушивать твои глупые причитания. Надо поймать ценного зверя и этим вновь заслужить благоволение герцога.
      — Вы ищете в нашем доме человека по имени Лейхтвейс? — спросила Роза.
      — Да, я ищу грабителя и беглого преступника Лейхтвейса. И я найду его!
      — Вы опоздали, граф Батьяни, — спокойно произнесла Роза. — Вон видите те лестницы? По ним спасся Лейхтвейс.
      Венгр в дикой злобе сжал кулаки.
      — Теперь я понимаю все, — прошипел он. — Лейхтвейс — твой любовник! Ребенок у тебя от него, а меня ты обманывала только, добиваясь графского титула. Но меня ты не проведешь! Да будет проклят этот ребенок еще до рождения!
      — Подлец! — глухо вскрикнула Роза. — Ты проклял свое дитя!
      В этот момент громкие крики Илиаса Финкеля покрыли шум и говор толпы, шипение воды, выливаемой на огонь, треск ненасытного пламени, грохот падающих балок и стропил.
      — Натан! Натан! Где мой сын?
      — Где мой брат? — в ужасе воскликнула Роза, а толпа глухо вторила этим крикам.
      — Где Натан, сын и любимец Финкеля?
      Никто не видел красивого юношу, никто не вспомнил о нем. Лишь когда Финкель очнулся от обморока, он первый подумал о сыне.
      — Спасите моего Натана! — плакал несчастный старик. — Горе мне! Я жив, а мой сын, мой дорогой Натан погибает в пламени. Я богат, — все вы это знаете, — даю пятьсот талеров… тысячу тому, кто спасет моего Натана.
      Но не нашлось храбреца, который даже за такие деньги рискнул бы своей жизнью. Финкель рвал на себе одежду и метался взад и вперед, как помешанный.
      — Горе меня постигло! — кричал он, громко рыдая и ударяя себя кулаками в голову и в грудь. — Мой красавец, мой добрый, хороший сын! Он умирает жестокой смертью. У меня был дом — он сгорает. У меня были деньги, золото и бриллианты — все пошло прахом! Бог покарал меня в эту ночь. Горе мне! Я погиб, я проклят!
      Вдруг в третьем этаже, куда уже жадно добирались языки пламени, открылось окно. Показалась голова Натана.
      Лицо его было мертвенно-бледно; он был в одной сорочке. Но черты его лица сияли торжественным, бесстрашным спокойствием.
      — Прощай, отец! Прощай, сестра! — взволнованным голосом крикнул он вниз. — Господь зовет меня к себе. Вы никогда больше меня не увидите.
      — Натан, дитя мое! Мужайся, продержись еще одну минуту! — кричал Финкель. — Сейчас принесут лестницу. Тебя спасут. Молись, Натан! Молись Богу Израиля. Он спасет тебя, он может… он должен…
      — Поздно, — раздался чей-то мягкий спокойный голос, — пламя нас уже окружило. Твой сын погиб для тебя. И я вместе с ним.
      — Чудо Божие свершилось! — кричала толпа. — Немой Леви заговорил. Смертельный страх развязал ему язык.
      Да, это был он, немой мастер ростовщика. Худощавая фигура его появилась за спиной Натана, но в нем не было уже прежней покорности. Он стоял, гордо выпрямившись во весь рост. Толпа в ужасе видела, как Леви ласково отвел юношу от окна. Оба они скрылись, а затем…
      Раздался страшный треск, ужасный грохот, заглушивший крики собравшейся толпы.
      Крыша пылающего дома провалилась. Горящие балки с треском упали вниз в комнаты третьего этажа. Там наверху бушевало море пламени. Кто бы там ни находился, все неминуемо должны были погибнуть.
      — Мой сын погиб! Боже, за что ты меня так караешь?
      Финкеля насильно оттащили от горящего дома. Он метался, как помешанный, хохотал и плакал, пел и проклинал, выкрикивая кощунственные слова и богохульствуя. Раввин еврейского квартала, маститый старец с длинными седыми волосами и бородой до пояса, приказал проводить несчастного, вместе с его дочерью, в свой дом.
      Тем временем со всех концов Франкфурта прибывали пожарные команды. После упорной, отчаянной борьбы с разбушевавшейся стихией удалось отстоять нижние два этажа дома. Первый и второй этажи остались невредимы, а с ними контора и склад товаров ростовщика, где хранились его состояние, письма и книги.
      В течение всего следующего дня на пожаре искали останки Натана и немого Леви. Каждый уголок, каждый шаг, каждая куча мусора были разрыты и обысканы, но нигде не нашли ни малейшего следа жертв пожара: ни их костей, ни частички их одежды. Оставалось только предположить, что пламя уничтожило обоих несчастных дотла.
      Спустя несколько дней сам Илиас Финкель, вместе с Розой, приплелся к месту пожара. За одну ночь волосы и борода ростовщика побелели, он постарел на двадцать лет. Отец и дочь тоже обыскали все пожарище. Им хотелось найти хоть что-нибудь на память об их возлюбленном Натане. Наконец они очутились у того места, где находилась каморка немого Леви.
      Финкель погрузил руку в кучу пепла и вытащил оттуда какой-то маленький, закопченный предмет. По странной случайности именно этот предмет остался цел. Старый еврей блуждающими глазами уставился на свою находку. Он сделал открытие, от которого у него волосы встали дыбом. В руке у него оказался маленький крестик из слоновой кости. По-видимому, он лежал под чем-нибудь, что устояло и предохранило его от пламени, так как был вполне цел, хотя и закопчен.
      Лицо Илиаса Финкеля исказилось, рука его задрожала.
      — Крест, — еле слышным голосом проговорил он. — В моем доме крест? Кто принес в мой дом эту эмблему христианства, вызывающую отвращение у каждого правоверного еврея?
      — Быть может, отец, ты купил его у какого-нибудь христианина вместе с другими вещами?
      — В своем ли ты уме! — крикнул Финкель своей дочери. — Скорей я дал бы своим рукам отсохнуть, чем купил бы крест.
      Он с гневом и отвращением швырнул его на пол. Роза подняла его, вынула из кармана платок и стерла с креста копоть.
      — Отец, — вдруг крикнула она, — взгляни сюда! На кресте имеется надпись — какое-то имя.
      Вдруг она побледнела и умолкла.
      — Надпись, говоришь ты? Покажи, быть может, мы по надписи узнаем, кому принадлежит этот крест и кто его принес сюда.
      Роза не хотела дать ему крест, но Финкель вырвал его из ее рук и прочитал слова, вырезанные на слоновой кости:

       «Моему молодому другу и воспитаннику Натану от учителя его патера Леони».

      Финкель точно окаменел.
      Вдруг он швырнул крест на пол и растоптал его ногами. Глаза его сверкали, и все лицо его перекосилось.
      — Слава тебе, Иегова, — хрипло проговорил он, поднимая руки, — благодарю тебя, Бог моих предков, что ты сжег моего сына в пламени. Если бы он был еще жив, если бы он стоял теперь здесь, то вот этими руками я задушил бы его, проклятого вероотступника.
      Глухо рыдая, он низко опустил голову.
      — Быстро исполнилось твое проклятие, Лейхтвейс, — простонал он, медленно поднимаясь на ноги, — быстрее, чем я ожидал. Ты оказался прав в твоем предсказании. Но моя дочь, чистая, невинная дочь, моя гордость, мое счастье, единственное мое достояние в жизни — она не оправдает твоего пророчества.
      Тяжело опираясь на плечо Розы, он неровными шагами удалился от того места, где его постигло столь ужасное горе.
      Роза содрогнулась, услышав слова отца, крепко стиснула губы и густо покраснела от стыда.

      Солнце ярко освещало деревья на вершине Нероберга, когда Лейхтвейс по скалистым тропинкам пробирался к дому палача. Сердце его билось в сладостном ожидании. Еще несколько минут, и он обнимет свою Лору, он прижмет к своей груди любимую девушку и будет целовать ее губы, ее милые глаза. Правда, он возвращался без денег, так как вследствие подлости Финкеля он лишился бриллиантов, доверенных ему Лорой, которые могли бы дать им средства и возможность начать новую жизнь. Но Лейхтвейс был доволен уж тем, что остался жив после ужасной опасности, которой он подвергался минувшей ночью.
      От мечты вести честную жизнь надо было отказаться. Раньше его преследовали как браконьера, теперь его будут преследовать как поджигателя.
      Но ведь Лора ему клялась, что готова быть женой разбойника и делить с ним позор, нужду и несчастья. Глаза Лейхтвейса загорелись диким огнем, и на лице его появилось выражение непреклонной решимости.
      — Иду за тобой, невеста разбойника! — громко крикнул он, как будто Лора стояла перед ним и слышала его. — В нашей пещере мы будем тоже счастливы. Под землей мы создадим себе домашний очаг, лес будет нашим садом, питаться мы будем лесной дичью. Мы вырвем у богачей часть их богатства. Нам не дадут его добровольно, мы возьмем его силой. Против нас не устоит ни один замок, никакая стража, всюду мы пробьемся. Весело нам будет жить! Да здравствует Лейхтвейс и жена его Лора фон Берген!
      Вдруг что-то зашевелилось в кустах, и перед одиноким путником, осторожно отступившим на несколько шагов, предстала рыжая Адельгейда, жена палача. Она была бледна и, видимо, утомлена, рыжие волосы ее густыми прядями спадали в беспорядке на полные плечи.
      — Слава Богу, ты наконец явился, Лейхтвейс, — проговорила она. — Я уже давно ожидаю тебя на этом месте, так как должна сообщить тебе печальную весть.
      — Где Лора? — ужасным голосом крикнул Лейхтвейс, бледный как смерть. — Где моя жена? Говори, не терзай меня. По лицу твоему вижу, что с Лорой случилось что-то ужасное.
      Адельгейда вынула письмо из кармана.
      — Знаешь ли ты почерк своей возлюбленной? — спросила она.
      — Отлично знаю. Я получал от нее много писем и записок.
      — В таком случае ты не будешь сомневаться в том, что это письмо, которое я сейчас передам тебе, написано ею. Прочитай его, и да поможет тебе Господь примириться с неизбежным.
      — Не упоминай имени Бога! — крикнул Лейхтвейс, дрожащими руками вскрывая письмо. — Ведь ты все равно не веришь в него.
      Блуждающим взором пробежал он письмо, написанное изящным, привычным к писанию почерком. При этом он тяжело дышал.
      — У меня рябит в глазах, — простонал он, — да, это ее почерк. Прочитай ты, Адельгейда, я не могу.
      Адельгейда взяла письмо, быстро взглянула исподлобья на Лейхтвейса и прочитала:

       «Мой дорогой друг!
       В то время, когда ты получишь это письмо, я уже буду находиться в монастыре Серого ордена. Добровольно я посвящаю себя церкви. Это решение вызвано видением, которое явилось мне минувшей ночью. К моему ложу приблизился дух моей дорогой, слишком рано скончавшейся матери; мягким голосом покойная увещевала меня не начинать жизни, полной позора и греха. Гейнц, я ужасно боролась с собой, я слезами орошала свои подушки. Но другого решения не должно быть. Нам надо расстаться.
       Пусть утешением для тебя служит уверенность, что я никогда не буду принадлежать другому. Я постригусь в монахини, и если ты когда-нибудь любил меня, то исполни последнее мое желание, с которым я обращаюсь к тебе: не нарушай покоя моей души, не пытайся разубедить меня. Тебе пришлось бы жестоко разочароваться, так как я всецело принадлежу монастырю. Это письмо будет последним прости, проникающим в мир к тебе от
Лоры фон Берген,
в близком будущем сестры Леоноры».

      Лейхтвейс застонал и, как смертельно раненный, упал на землю.
      Адельгейда смотрела на него сверкающими глазами.
      — Как сильно он любил ее, ненавистную, — быстро прошептала она. — Безмерно счастлива та, кого он так любит. Но вооружись терпением, Адельгейда, ты добьешься своего. Благодаря твоему уму ты уже одержала первую победу. Ты разорвала узы, связывавшие любящих, ты уничтожила их. Это письмо, написанное Лорой фон Берген под угрозой смерти под диктовку настоятельницы монастыря Серого ордена сестры Варвары, не преминет оказать свое воздействие. Мужчины тщеславны. Оскорбленное самолюбие, сознание, что Лора предпочла монастырь жизни с ним, заставит Лейхтвейса разлюбить ее. А тогда — тогда он будет искать забвения и утешения в моих объятиях и на моей груди. Спи, забудь весь мир, Лейхтвейс. Ты проснешься новым человеком и, когда очнешься от обморока, будешь принадлежать мне.
      Адельгейда уже собралась уйти. Но, взглянув еще раз на лежавшего на земле красавца, она не могла устоять против искушения. Она опустилась рядом с ним на землю и жадным поцелуем прикоснулась к его губам. Мягкими, полными руками обвила она его шею и прильнула к нему всем телом.
      Вдруг она вздрогнула. Чей-то хриплый стон раздался близ нее. В испуге она обернулась. Адельгейда увидела чьи-то огненные глаза, которые уставились на нее со зверским выражением. В то же мгновение из кустов вынырнула мохнатая отвратительная голова, сидевшая на безобразном теле.
      — Рохус! — злобно вскрикнула Адельгейда. — Негодная тварь! Как ты напугал меня!
      Урод дрожал всем телом, стоя перед женой палача.
      — Ты целовала его! — прохрипел он, скрежеща зубами, как разъяренный зверь. — Я не хочу, чтоб ты его целовала. Я хочу тоже наслаждаться твоими поцелуями. Дай мне обнять тебя. Я убью его! Я задушу его!
      Адельгейда ударила Рохуса кулаком в лицо.
      — Вот тебе моя ласка! — крикнула она. — Помни, Рохус, раз и навсегда: этот человек находится под моей защитой. Если ты посмеешь только дотронуться до него, то я уйду из этой местности и ты никогда больше меня не увидишь.
      Эта угроза подействовала на Рохуса ошеломляющим образом. Он бросился перед ней на землю, извиваясь у ног ее, как змея. Затем он поставил ее маленькую ножку себе на голову.
      — Образумился? — воскликнула Адельгейда. — Тогда пойдем домой. Надо посмотреть, проснулся ли твой хозяин.
      Она приподняла платье и скрылась в чаще, Рохус поплелся за ней, подобно верному псу.
      Лейхтвейс остался один в темном лесу. Обморок его мало-помалу перешел в глубокий сон, и он проснулся лишь тогда, когда солнце последними лучами своими позолотило верхушки деревьев, а вечерний туман уже начал заволакивать скалы и лес.
      Лейхтвейс поднялся на ноги. Он оглянулся по сторонам, не отдавая себе отчета в том, где находится, провел несколько раз рукой по глазам, как бы стараясь вспомнить что-то, и вдруг разразился душераздирающим, пронзительным хохотом.
      — Итак, она меня тоже бросила, — глухим голосом проговорил он. — Тоже отвернулась от меня и обманула. Да, обманула! Ведь клялась же она мне, призывая в свидетели Бога, что никогда не расстанется со мною, что готова жить вдали от мира и разделить со мной тягость изгнания. И что же? Одной ночи было довольно, чтобы изменить всю ее решимость. Какое-то призрачное видение отнимает ее у меня, и она прячется за стены монастыря, спеша уйти от моего гнева, от моей мести. Лора фон Берген! Ты была моим добрым гением, тебе я молился в бессонные ночи, с твоим именем на устах засыпал, и ты же толкаешь теперь меня в бездну и отнимаешь последнюю радость в жизни. Лора! Милая, дорогая моя Лора! Нет. Тебя я не буду в состоянии ненавидеть, я это чувствую. Теперь, когда я тебя лишился, я еще больше люблю тебя. Сердце у меня разрывается на части при мысли, что я больше никогда не увижу тебя.
      Могучее тело Лейхтвейса вздрагивало от рыданий, и он плакал навзрыд, как ребенок. Но скоро он немного успокоился, вытер слезы и злобно проговорил:
      — Не хочу больше плакать. Довольно слабости. Надо действовать, и действовать решительно. Попытаюсь увидать ее еще один последний раз. Пусть она мне скажет в лицо, что разлюбила. Довольно слез — разбойник не должен плакать. Начиная с этой минуты, я всецело становлюсь тем, чем сделала меня судьба.
      Он поднялся на ближайший пригорок, откуда был виден весь Висбаден как на ладони. Подобно раскатам грома, прозвучали его слова:
      — Проклинаю вас, жалкие людишки! Вас, скрывающих под масками лицемерия и порядочности свои пороки и разврат. Вас, полных мерзости и преступлений, способных убить и оскорбить каждого, лишь только бы это было скрыто от света. Из сотни вас трудно найти одного честного человека. Из ста ваших женщин и девушек трудно найти одну, которая тайком не занималась бы развратом. Я объявляю вам войну, войну жестокую и беспощадную. Берегитесь, богачи, дворяне! Охраняйте вашу жизнь, ваши кошельки с золотом. Разбойник Генрих Антон Лейхтвейс, властелин Нероберга, браконьер прибрежий Рейна, поклялся мстить вам. Он будет бичом, неумолимо карающим вас. Я сознаю, что такая жизнь окончится когда-нибудь на эшафоте, но пусть будет так. Я все-таки проведу несколько лет в полной неограниченной свободе. А ты, герцог Нассауский, неблагодарный хозяин, осудивший своего верного слугу, даже не выслушав его, знай и помни, что в твоих владениях буду царствовать я, менее ограниченно и более свободно, чем ты сам. И законы мои будут писаны кровью.
      Проговорив это, он побежал в чащу леса.
      Вдруг он остановился. По его бледному лицу, окаймленному рассыпавшимися темными кудрями, пробежала ужасная улыбка. Перед ним, под склонившимися ветвями липы, на земле лежала прелестная молодая девушка. Она спала. Рядом лежало ее изящное двуствольное ружье.
      Лейхтвейс знал эту девушку.
      Это была дочь лесничего Рорбека, который вместе со своими помощниками в ту злосчастную ночь схватил его в парке.
      Он долго смотрел на спящую, которая, не подозревая о грозившей ей опасности, спокойно и ровно дышала, продолжая мирно спать.
      — Отец виновен в том, что меня осудили за браконьерство, — прошептал Лейхтвейс. — А жизнь дочери теперь в моих руках. Я жажду крови, я хочу разбивать счастье других, как было разбито мое собственное. Да будет же месть лесничему моим первым делом!
      Лейхтвейс нагнулся и поднял ружье. Оно было заряжено. Он вскинул его и прицелился в молодую девушку.
      — Она хороша собой, — пробормотал он, — наверное, кто-нибудь любит ее. Почему же кто-нибудь другой может быть счастливее меня? Почему другой может испытывать счастье взаимной любви, тогда как я лишился Лоры?
      Палец его прикоснулся к курку. Жизнь дочери лесничего висела на волоске, а между тем ей было всего семнадцать лет, она была радостью и гордостью своих родителей, и юная душа ее еще не была омрачена грехами.
      — Умри чистой и непорочной, — прошептал Лейхтвейс, — лучше умереть в молодых годах, чем сделаться такой, как все женщины — обманщицей и развратницей.
      Но вдруг он опустил руку с ружьем и тихо проговорил:
      — Неужели я пал так низко, что способен убить невинную и беззащитную девушку во сне. Нет, спи спокойно, бедное, невинное дитя. Тебя охраняет образ моей дорогой Лоры. Мне показалось, будто она простерла над тобою руку, как бы защищая тебя.
      Он вынул из кармана записную книжку, вырвал листок и написал:

       «Елизавета Рорбек! Твой отец недавно несправедливо арестовал меня и довел до позорного столба. Сегодня жизнь твоя была в моих руках. Я подарил ее тебе.
Генрих Антон Лейхтвейс».

      Записку он положил на грудь спящей девушки, затем взял ружье и лежавшую тут же пороховницу и, как преследуемый зверь, помчался по направлению к своей пещере. Добравшись благополучно до нее, он юркнул в скрытый под густыми ветвями проход и спустился вниз.
      В течение недели, которую Лейхтвейс провел в пещере, он успел уже придать ей уютный вид. Широкая ниша в скалистой стене служила ему постелью; он собрал в лесу большую охапку мха, так что лежать было мягко и удобно. В южном конце пещера имела вид сводчатого помещения. Там Лейхтвейс смастерил каменный стол, а из березовых сучьев сделал кресло.
      В одном из боковых проходов он устроил кухню. Туда он наносил большую кучу дров и хвороста для топки. Дым там мог уходить вверх через естественные трещины в скале. Конечно, огонь можно было разводить только ночью, иначе дым выдал бы обитателя пещеры.
      Вернувшись в пещеру, Лейхтвейс развел огонь. В кухне лежали остатки большого оленя, убитого в одну из последних ночей. Лейхтвейс отрезал кусок бедра, большим камнем отбил его, чтобы придать ему мягкость, надел на железный шомпол и изжарил на огне.
      Вскоре в пещере распространился приятный запах жареного мяса. Лейхтвейс посыпал мясо солью и начал есть. Он съел почти весь кусок, так как не ел уже сутки, и запил мясо чистой ключевой водой из ручейка, протекавшего вблизи пещеры.
      Потом он лег на свою постель из мха, положил рядом с собой заряженное ружье. Но ему не спалось… Тысячи мыслей не давали ему покоя, и все снова и снова образ его дорогой Лоры восставал перед ним. Он простирал к ней руки, без устали шепча ее дорогое имя…
      Но вдруг он умолк, прислушался и поднял голову.
      Почти в то же мгновение он схватил ружье и взвел курок. Пот выступил у него на лбу, и широко открытыми глазами смотрел он в темноту.
      Быть может, ему только показалось? Быть может, он бредил? Но нет — это был не бред, а действительность. Он слышал тихие, жалобные звуки, вздохи не то сумасшедшего, не то умирающего.
      Даже отважный Лейхтвейс и тот содрогнулся от ужаса. Он весь съежился на своем ложе и, не шевелясь, прислушивался к этим вздохам. Холодная дрожь пробежала по его телу, и дрожащим голосом он прошептал:
      — Неужели я не один в пещере под землей?
      Вдруг он вскрикнул от ужаса. Он хотел поднять ружье, но рука ему не повиновалась.
      В пещере раздался хриплый хохот.

      В середине восемнадцатого столетия уход за душевнобольными был еще весьма примитивен и оставлял желать лучшего.
      Кто в наше время посетит больницу для умалишенных и осмотрит чистые, большие, хорошо вентилируемые помещения, в которых больных пользуют гуманные врачи и штат опытных служителей, тот не может и представить себе, что делалось в прежние времена в таких больницах и какие душераздирающие сцены зверской жестокости происходили за мрачными стенами таких учреждений.
      Тогда еще не считались с тем, что душевнобольные достойны глубокого сострадания и что благодаря заботливому уходу во многих случаях возможно полное исцеление. На сумасшедших смотрели как на опасных субъектов, которых, подобно тяжким преступникам и кровожадным зверям, надо держать за решеткой и подвергать побоям, голоду и пыткам, чтобы возможно скорее отправить их на тот свет.
      Одним из самых ужасных учреждений такого рода был дом умалишенных в Чегедине. Можно было считать безвозвратно погибшим того, кто раз попал в этот дом. Лишь в крайне редких случаях такому человеку удавалось вновь выйти на свет Божий.
      Этим домом заведовал отставной генерал Коломан Этвес. И, действительно, трудно было бы найти более подходящего заведующего.
      Этвес в свое время был отважным венгерским кавалерийским генералом, но тем не менее ему пришлось выйти в отставку, так как он, даже по понятиям того времени, обращался слишком жестоко со своими солдатами. Он часто наказывал их палочными ударами, прогонял сквозь строй и расстреливал провинившихся за сущие пустяки. Ходили слухи, что он очень любил гасить горящие сигары об носы своих денщиков. Вот такому-то извергу, которому было бы впору состоять в помощниках палача, доверили главный надзор за домом умалишенных в Чегедине, так как после его выхода в отставку другого места ему не нашлось.
      Можно себе представить, чего стоили его подчиненные; они знали, что для того, чтобы заслужить расположение генерала, следует как можно более жестоко пытать и мучить больных. Правда, и в этой больнице имелись врачи, но все они действовали в духе генерала; они не облегчали участь больных, не лечили их, а скрывали свои скудные познания под всевозможными жестокими мерами наказания, которым подвергали несчастных.
 
      Генерал Коломан Этвес сидел в своем рабочем кабинете, курил трубку и энергично крутил свои длинные седые усы. Это у него служило признаком дурного расположения духа. Вероятно, его расстроило известие, только что полученное от старшего врача, доктора Медельского.
      Доктор, бритый человек с обрюзгшим лицом пьяницы, стоял тут же в кабинете. Он открыл табакерку и предложил генералу понюхать.
      — Так вот, генерал, — говорил он, — надо зорко следить за этим молодым человеком; доктор Лазар, которого недавно прислали к нам из Вены, принадлежит к категории опасных мечтателей. Представьте себе, генерал, он утверждает, что многих наших пациентов можно вылечить, если подвергнуть их более мягкому режиму. Мало того: этот молокосос утверждает, что иногда нужно исполнять капризы больных.
      — Этот молодой доктор Лазар, — ответил генерал, — показался подозрительным и мне, но я не могу просто удалить его, так как он состоит под защитой императрицы, которая, как было сказано в предъявленном мне письме, прислала его сюда для расширения его знаний.
      Медельский презрительно пожал плечами.
      — Знаний! — проговорил он. — Нынешняя молодежь воображает, что науку нельзя уже черпать из хороших книг, а что нужно производить наглядные опыты над людьми и животными. Все это глупости! В мое время…
      Появление лакея прервало мудрые излияния врача. Лакей шепнул генералу что-то на ухо, после чего генерал попросил врача оставить его одного.
      Доктор Медельский отвесил поклон и скрылся за дверью.
      Спустя минуту в кабинет вошла какая-то дама под густой вуалью. Генерал двинулся ей навстречу и подобострастно поцеловал ее руку.
      — Неужели это правда? — проговорил он вполголоса. — Вы сами, графиня, почтили вашим посещением наше учреждение.
      Дама подняла вуаль. Она была высокого роста; в свое время она, несомненно, была очень красива, но теперь уже сильно поблекла; морщины около глаз говорили о бурно проведенной молодости и ее порочных наклонностях, которые, видимо, владели ею еще и теперь, несмотря на то, что волосы ее уже успели поседеть и глаза потускнели.
      Она была вся в черном.
      — Генерал, — произнесла она, — я хочу видеть умалишенного, содержащегося в железной камере. Проводите меня к нему.
      Генерал, видимо, пришел в сильное беспокойство.
      — Разрешите мне, графиня Батьяни, дать вам совет, — проговорил он. — Не лучше ли отказаться от вашего намерения? Этот больной все еще воображает, что он ваш сын, а, следовательно, и граф Батьяни… Он содержится в строгом заключении, так как все еще непокорен и время от времени начинает бесноваться, точно дикий зверь. Я посоветовал бы вам, графиня, избегать свиданий с ним.
      — Не беспокойтесь, генерал, — возразила графиня. — Я женщина, но в моей груди бьется сердце отважного мужчины. Меня нисколько не тронет печальное беспомощное состояние этого проходимца, который возымел дерзость считать себя моим сыном. Будьте любезны исполнить мою просьбу.
      Генерал с недовольным видом покачал головой, но затем зажег фонарь, взял большой ключ, висевший на стене возле письменного стола, и вооружился кожаным бичом, состоявшим из куска плетеной кожи на толстой деревянной ручке.
      Графиня снова закрыла лицо вуалью и последовала за ним.
      Они прошли по длинному, мрачному коридору, скудно освещенному несколькими жалкими фонарями. В этот коридор выходило множество дверей. За этими дверьми скрывались неописуемые ужасы. Были слышны вздохи, стоны, судорожные рыдания, безумный лепет, дикий хохот; иногда раздавался дикий крик, а потом все снова смолкало.
      Одна из дверей стояла открытой, так что можно было видеть, что происходило внутри камеры. Графиня заглянула туда и невольно отшатнулась. Там в невообразимой грязи на корточках сидел какой-то старик с длинными, седыми волосами и такой же бородой. Здоровенный служитель со зверской физиономией бил его кнутом, чтобы заставить встать.
      Генерал торопливо отвел графиню от двери.
      — Это обычная картина из дома умалишенных, — сказал он, пожимая плечами, — мы делаем для пациентов все, что можно, но иногда нельзя обойтись без побоев. Вы не поверите, графиня, как эти негодяи умеют притворяться и как они хитры. Две недели тому назад один из больных задушил моего лучшего служащего, воспользовавшись моментом, когда тот отвернулся в сторону. И заметьте при этом, что убийца в течение целого года проявлял величайшую покорность и повиновение — очевидно только для того, чтобы усыпить внимание служителя.
      — Что же вы сделали с этим больным? — спросила графиня.
      Генерал усмехнулся.
      — К счастью, нам недолго пришлось возиться с ним, — сказал он, поглаживая усы, — на другой день старший врач, доктор Медельский, дал ему успокоительное средство, больной заснул и — представьте себе — больше не проснулся.
      — Вы отравили его! — с ужасом прошептала графиня.
      Они дошли до конца коридора. Пройдя через низкую дверь, они начали спускаться по витой лестнице в какой-то глубокий подвал. Внизу зияла ужасная бездна, мрачная, как ад. Графиня, опираясь на перила, шла вслед за генералом, державшим слабо мерцавший фонарь.
      Наконец они дошли до самого низу.
      Генерал остановился перед железной дверью, похожей на дверь шкафа, в котором скряга хранит свои драгоценности.
      — Соберитесь с духом, графиня, — шепнул генерал. — Зрелище старика там наверху ничто в сравнении с тем, что вы увидите здесь.
      Он вставил ключ в замок и отворил дверь. Показалась железная решетка, за которой стоял непроницаемый мрак.
      — Поднимись сюда, обитатель железной клетки! — крикнул генерал вниз. — Тебя хотят видеть и говорить с тобой.
      В мрачной могиле что-то зашевелилось. По ступенькам какой-то лестницы снизу поднялся ужасный призрак. Свет фонаря озарил его.
      Это был худой, как скелет, полунагой молодой человек. Бледное лицо его с огромными черными глазами было окаймлено длинной, растрепанной бородой. Иссиня-черные волосы длинными прядями ниспадали на голые, костлявые плечи несчастного. Пальцы его были скрючены и ногти впивались в ладони. И все же бледное лицо его было полно своеобразной прелести и имело печальное выражение, полное благородного гнева и самоуверенной гордости.
      Он схватился за решетку и глухим голосом сказал:
      — Наконец-то вы явились, чтобы извлечь меня из этой могилы к свету! Неужели, наконец, настал час освобождения… Кто желает меня видеть?
      — Я, — твердым голосом произнесла графиня Батьяни.
      В ночной тишине раздался душераздирающий крик. Несчастный узник протянул сквозь решетку свои исхудалые руки и разрыдался.
      — Наконец-то ты явилась, мать! — воскликнул он. — Господь Бог смягчил твое сердце, и ты готова признать своего родного сына, выгнав того обманщика, который похитил у меня твою любовь.
      — Обманщик — ты! — резко произнесла графиня. — Ты оспариваешь права моего законного сына Сандора. Авантюрист, негодяй, безумец! Неужели ты еще не убедился в том, что твои наглые домогательства ни к чему не приведут и что тебе остается только просить прощения у меня и моего сына?
      Несчастный испустил крик, полный отчаяния и тоски. Но прежде чем он успел ответить, графиня продолжила:
      — Готов ли ты подписать бумагу, в которой признаешь свой обман и раскаиваешься в нем? Согласен ли ты подписать документ, которым ты сознаешься в том, что воспитавшая тебя прислуга подговорила тебя явиться ко мне и заявить, будто ты мой сын, и потребовать выдачи состояния семьи Батьяни? Если ты согласишься на это, то я велю отправить тебя в Америку, где ты и проведешь на свободе остаток твоей жизни, причем готова даже выплачивать тебе маленькую пенсию.
      В ответ на это раздался пронзительный, ужасный хохот.
      — И ты зовешься матерью! — кричал пленник, сжимая кулаки. — Ты родила ребенка, а теперь отрекаешься от него и хочешь его скорой смерти! Будь проклята, жестокосердная женщина, попирающая ногами законы природы! Гиена и та кормит своих детей и защищает их от врагов. Даже крокодил жертвует собой, чтобы спасти своих детенышей. А ты, графиня Батьяни, ты убиваешь своего сына, отпрыска твоего кратковременного брака с законным супругом. И делаешь ты это в угоду другому своему сыну, незаконнорожденному, явившемуся плодом греха твоего с бродячим цыганом. За ним хочешь ты закрепить состояние графов Батьяни. Ты — любовница цыгана. Я понимаю твои расчеты, но я скорее сгнию в этой могиле или действительно сделаюсь сумасшедшим, чем отдам другому свои священные права. Граф Сандор Батьяни — это я, а тот другой, которого ты вырастила вместо меня, только сын грязного цыгана-бродяги Лайоша, который по приказанию моего отца был избит до полусмерти, когда его нашли.
      Графиня дрожала всем телом и еле держалась на ногах.
      — Не верьте ему, генерал, — с трудом проговорила она. — Он безумец, и его устами говорит сам Сатана. Я никогда не нарушала супружеской верности. Я женщина набожная, все знают это.
      — Да, ты набожная женщина! — насмешливо воскликнул несчастный. — В церкви ты ползаешь на коленях и произносишь покаянные молитвы. А в спальне своей ты предаешься разврату и порокам. Ты послушная марионетка в руках иезуитов, которые сумели воспользоваться твоей слабостью к цыгану Лайошу… И все-таки я готов простить тебе все, — добавил он мягким голосом сквозь слезы, — несмотря на все пережитые мною страдания и ужасы, я готов служить тебе опорой в твоей старости и никогда ни в чем не упрекну тебя. Но только дай восторжествовать правде и освободи своего сына из этой ямы.
      — Подпиши бумагу! — безжалостно произнесла графиня.
      — Никогда! — воскликнул несчастный узник. — Я требую своих прав! Горе тебе, бессердечная мать, горе твоим сообщникам, если мне только когда-нибудь удастся выйти на свободу и вернуться на свет Божий. Тогда тебя и твоего мерзавца, который выдает себя за графа, постигнет моя месть, которой не было еще равной на свете. Я открою темницу, в которой томятся несчастные, пытаемые тобою люди. Я расскажу всему миру о том, что дом для умалишенных в Чегедине есть дом пыток, ужаснее которого не было даже во время испанской инквизиции.
      — Негодяй! — хрипло прошипел генерал. — Ты нам не опасен! Ты издохнешь в своей железной клетке и тщетно ты будешь молить о капле воды, когда настанет твой последний час.
      Прежде чем несчастный успел посторониться, генерал набалдашником своего бича нанес ему удар по лбу. Кровь пленника брызнула за решетку, и с глухим криком сын родной своей матери упал на пол мрачной темницы. Генерал захлопнул железную дверь и взял графиню под руку.
      — Надо его отравить, — проскрежетал он сквозь зубы, поднимаясь по винтовой лестнице вместе со своей спутницей. — Мертвецы проболтаться не могут, графиня, и потому они никому не страшны.
      — Нет, он не должен умереть, — торопливо проговорила графиня. — Он мне нужен для острастки того… другого.
      — Понимаю, — проворчал генерал, — граф Сандор Батьяни причиняет вам много хлопот.
      — Он неблагодарный! — злобно воскликнула графиня. — Для него я пожертвовала всем и слишком показала ему, что люблю его. Теперь он охотнее всего бы убил меня, чтобы как можно скорее завладеть состоянием рода Батьяни. Но я ему написала, что не дам больше ни гроша. Довольно он меня уже грабил.
      На лице графини появилось выражение страха скряги, окруженного богатствами и жалующегося тем не менее, что ему придется умереть с голоду.
 
      В течение получаса в подвале дома для умалишенных, там, где была расположена железная клетка, царила глубокая тишина и непроницаемый мрак. Но вдруг за одной из колонн под лестницей блеснул огонек. Луч света потайного фонаря упал на закрытую дверь.
      Из темной ниши вышла какая-то фигура и, наклонившись вперед, направилась к двери. Это был стройный молодой человек во всем черном и со значком врача дома умалишенных. Молодое, серьезное лицо его было окаймлено коротко остриженными темными волосами.
      Если бы тут находился доктор Медельский, он с изумлением узнал бы в лице незнакомца с фонарем молодого врача, доктора Лазара, того самого, который лишь за несколько месяцев до этого прибыл сюда из Вены и который казался старому врачу опасным вследствие своих либеральных взглядов.
      Доктор Лазар прислушался, чтобы удостовериться, что никто за ним не следит. Потом он быстро подошел к железной двери и дрожащей рукой вставил в замок вычурной формы ключ.
      — Слава Богу, — прошептал он, — ключ подходит. Значит, я не напрасно работал все эти ночи. Дверь открывается.
      Затем открылась и решетка. Доктор Лазар, освещая путь своим фонарем, спустился вниз по лестнице, мужественно подавляя в себе отвращение, когда снизу, из глубины могилы, поднялся зловонный воздух.
      Внизу, вблизи лестницы, во весь рост лежал последний отпрыск рода Батьяни.
      — Он мертв! — в страшном испуге воскликнул молодой врач, опускаясь на колени возле несчастного. — Они убили его. Но нет. Он жив! Он только в глубоком обмороке.
      Доктор Лазар вынул из кармана маленький флакончик и смочил лоб пленника какой-то жидкостью. Тот открыл глаза.
      — Кто здесь? — беззвучно прошептал он. — Это вы, доктор?
      — Я друг ваш! Я хочу спасти вас! — шепнул доктор Лазар. — Бедный мой! Что они сделали с тобой! — Молодой врач прослезился.
      Пленник с трудом приподнялся. Глаза его широко раскрылись, и на лице его появилось выражение мучительного сомнения и вместе с тем неописуемой радости.
      — Неужели я на самом деле сошел с ума? — произнес он, сжимая голову обеими руками. — Нет, это не сон. Это твой голос, это твое милое личико. Илька! Моя дорогая Илька — ты здесь!
      — Да, я здесь, твоя Илька! — воскликнула переодетая девушка и обняла несчастного пленника. — Я пришла для того, чтобы спасти тебя. Пока ты в течение трех лет томился здесь, я переоделась студентом, окончила с отличием медицинский факультет в Вене, получила докторский диплом, заслужила благоволение императрицы и добилась назначения в дом умалишенных в Чегедине. Потерпи еще несколько дней, дорогой мой, а потом ты выйдешь на свободу и…
      — И страшная месть постигнет виновных! — злобно докончил пленник.
      — Не говори теперь о мести, — сказала Илька. — Любовь нам показала путь к свободе. Будем же благодарить Бога и помолимся ему.
      Тесно обнявшись и прижавшись друг к другу, они вознесли Богу горячую молитву.

      — Лора фон Берген, в последний раз спрашиваю тебя, готова ли ты отказаться от мирской суеты, готова ли сделаться Христовой невестой и провести всю свою жизнь в покаянии, вдали от искушений плоти, в стенах этого монастыря? — резким голосом спрашивала сестра Варвара, настоятельница монастыря Серого ордена.
      Худая, высокого роста женщина, вся в черном одеянии, с неприятными, холодными глазами, сверкавшими зеленоватым огоньком, стояла на нижней ступени алтаря монастырской церкви, а у ног ее лежала Лора фон Берген, в длинной серой власянице, залитой волнами ее распущенных золотых волос.
      В церкви, за скамьями, стояли монахини, тускло освещаемые слабым светом немногочисленных свечей. За спиной Лоры, вблизи самого алтаря, также стояли две монахини; одна держала в руке ножницы, другая — сосуд с пеплом и черный деревянный крест.
      — Отвечай! — воскликнула настоятельница. — Согласна ли ты вступить в нашу общину и отказаться от мира, именуясь сестрой Леонорой?
      Лора фон Берген подняла на нее свое мертвенно-бледное лицо.
      — Зачем вы пытаете меня? — дрожащим голосом воскликнула она. — Я сотни раз уже отвечала вам на этот вопрос, что не могу сделаться Христовой невестой. Я горячо люблю человека из плоти и крови и не могу отказаться от него, иначе я обманула бы Бога.
      — Ты любишь преступника, — злобно произнесла сестра Варвара. — Браконьера, поджигателя! С ним бежала ты из дома твоего законного супруга. Страшись кары небесной, несчастная! Верховный Судья низвергнет тебя в геенну огненную в день Страшного Суда.
      — Нет! — воскликнула Лора. — Бог милосерден. Он простит меня, даже если моя любовь греховна. Но не может быть греховно чувство, дарованное мне самим же Богом. Он дал людям любовь, чтобы они могли в ней найти утешение в дни житейских невзгод. Достоин сострадания тот, кто живет без любви. Достойны сострадания вы все, преследующие женщину, готовую быть любящей женой и любящей матерью.
      В рядах монахинь поднялся глухой ропот.
      — Безбожница! — воскликнула настоятельница. — Ты оскверняешь наш чистый храм своими речами. Если ты не хочешь добровольно присоединиться к нам, то я воспользуюсь своим правом принять решение за тебя. Посыпь ей голову пеплом, сестра Урсула, а ты, сестра Розарва, отрежь ей волосы, олицетворяющие греховные путы.
      Пепел посыпался на голову Лоры, и сестра Розарва грубо схватила золотистые пряди волос, намотала их на руку и подняла ножницы. Лора ощутила на затылке прикосновение холодной стали.
      Пронзительно вскрикнув, она вскочила и вырвалась. В то же мгновение она вырвала у другой монахини крест и вскочила на верхнюю ступень алтаря. Она подняла крест высоко над головой и твердым голосом громко воскликнула:
      — Клянусь священным изображением креста, что я считаю себя женой Генриха Антона Лейхтвейса, которого люди опозорили и заклеймили именем преступника. Его я буду любить, ему буду принадлежать, пока останусь жива, пока будут открыты мои глаза. А когда пробьет мой последний час и Вечный Судья простит только меня и отвергнет моего возлюбленного, то я с восторгом последую за ним в геенну огненную, чтобы там снова соединиться с ним навеки.
      Настоятельница в ужасе отшатнулась, монахини закрыли лица и глухо восклицали:
      — Горе! Горе нам! Она кощунствует! Она святотатствует!
      — Схватите ее! — проскрежетала сквозь зубы сестра Варвара. — Есть еще одно средство сломить ее упрямство. Бросьте ее в Совиную башню! Отныне она будет содержаться там, в этой старинной башне, где в прежние времена погиб не один преступник, где гнездятся хищные птицы, где в полночное время являются привидения. Там она останется до тех пор, пока не раскается… или пока не умрет.
      — Какой ужас! — перешептывались монахини. — Лучше смерть, чем Совиная башня.
      Обе монахини-прислужницы бросились на Лору. Лора отбивалась, как могла, но к первым двум монахиням присоединились другие. Наконец сестра Розарва схватила Лору за талию, бросила ее к подножию алтаря и связала ей обе руки веревкой.
      — Возьми назад свои слова, пока еще не поздно! — воскликнула настоятельница.
      — Я жена разбойника Лейхтвейса, — произнесла Лора. — Он освободит меня. Он поймет письмо, которое вы заставили меня написать под угрозой смерти… он поймет, что я писала его только рукой, но не сердцем.
      — Унесите ее и заприте в башню.
      Прислужницы унесли несчастную девушку, а остальные монахини начали петь молитвы. Их голоса заглушали крики Лоры.
      Спустя четверть часа прислужницы вернулись и встретили настоятельницу на пороге церкви.
      — Мы заперли ее, — доложила сестра Урсула. — Сегодня ночью она будет находиться только в обществе хищных птиц.
      Настоятельница кивнула головой.
      Вдруг раздался три раза подряд звон монастырского колокола.
      — Кто бы мог так поздно явиться к нам? — недоумевала настоятельница. — Пойди, сестра Розарва, спроси в чем дело и принеси мне ответ в мою келью.
      Спустя несколько минут в келью настоятельницы вошла сестра Розарва и с ней еще монахиня, но, по-видимому, из другого монастыря, так как на ней было не серое, а коричневое монашеское платье.
      — Эта благочестивая сестра желает поговорить с тобой, — сказала Розарва. — Она пришла из Франкфурта и говорит, что принесла тебе письмо.
      — Письмо? От кого?
      — От почтенного патера Леони, — ответила незнакомая монахиня, покорно опуская свои красивые темно-голубые глаза.
      — От патера Леони! — воскликнула настоятельница голосом, выдававшим и изумление и глубокое уважение. — Дай сюда письмо.
      Сестра Варвара отошла к окну своей кельи и внимательно начала читать письмо. Чем дальше она читала, тем становилась все сосредоточеннее.
      Тем временем сестра Розарва с нескрываемым любопытством оглядывала незнакомую монахиню. Та была очень хороша собою: стройна, высока ростом, с бледным лицом. Из-под капюшона предательски выбивались шелковистые пряди каштановых волос. Она все время перебирала четки и тихо шевелила губами, произнося молитву.
      Вдруг настоятельница обернулась и сказала:
      — Пойди, сестра Розарва, и немедленно приготовь маленький флигель в конце монастырского сада. Эта благочестивая сестра останется у нас в течение нескольких дней, быть может, и неделю. Но так как на нее наложена особая, секретная епитимья, то она будет жить не среди других сестер, а в полном уединении.
      Сестра Розарва кивнула головой и ушла.
      Как только дверь закрылась за ней, настоятельница быстро подошла к незнакомой монахине и пытливо посмотрела ей в лицо.
      — Вы мужчина? — прошептала она.
      — Да, — мягко ответил незнакомец.
      — Вы еврей, и зовут вас Натаном Финкелем, вы родом из Гетто во Франкфурте-на-Майне, и родственники считают вас умершим, погибшим во время пожара в доме вашего отца?
      — Совершенно верно.
      — Патер Леони, считающий вас достойным служить нашей церкви и принять святое крещение, спас вас и себя через потайную дверь в соседний дом. Но так как патер Леони опасается преследования со стороны ваших родных, то он счел нужным скрыть вас на некоторое время. Чтобы быть вполне уверенным в успехе, он одел вас монахиней, и вы проведете несколько недель на нашем острове. Разумеется, вы не можете жить под одной кровлей с сестрами; вы не должны ни сообщаться, ни даже говорить с ними. Вы поселитесь в отдаленном флигеле, и лишь по ночам вам будет разрешено прогуливаться в монастырском саду. Если вы согласны подчиниться этим требованиям, то я готова оказать вам приют.
      Натан поклонился и поднес к губам руку настоятельницы.
      Она еще раз взглянула на него и сказала:
      — Вы не похожи на еврея. Конечно, патер Леони имеет свои основания так глубоко интересоваться вами. Вы, несомненно, достойны его доверия, и мне нечего указывать вам на то, что вы должны хранить в строгой тайне все то, что вы услышите и увидите в ограде этого монастыря и вообще на этом острове.
      Натан снова молча поклонился.
      — Идите за мной, я провожу вас к вашему новому жилищу, — сказала настоятельница.
      Она с Натаном вышла в монастырский сад, окутанный уже ночным мраком. Перед маленьким домиком в самом конце сада, построенным сотни лет назад, она остановилась и движением руки предложила Натану войти.
      В домике было всего несколько маленьких комнат. Одна из них была обставлена старинной мебелью, а другая, смежная с первой, исполняла назначение библиотеки. Все стены этой комнаты были заставлены высокими полками, заполненными старинными книгами в кожаных переплетах.
      Над этими двумя комнатами был расположен маленький чердак. В первой комнате сестра Розарва наскоро устроила постель, зажгла лампу и поставила на стол кое-какую закуску из монастырской кухни.
      — Вот ваша келья, — сказала настоятельница, — здесь вы будете скрываться, пока патер Леони найдет нужным дать мне дальнейшие распоряжения относительно вас. Не забывайте вашего обещания хранить в тайне дела нашего монастыря. А теперь прощайте. Да благословит вас Господь.
      Сестра Варвара быстро ушла, и Натан остался один. Он закрыл дверь изнутри и сбросил монашескую рясу. Благодаря густым занавесям на окнах никто не мог заглянуть в комнату, да в сущности здесь и опасаться не надо было. Затем Натан сел за стол и остался вполне доволен поданным ему ужином.
      Натан Финкель нисколько не жалел, что сделался учеником католического священника. Силой своего тонкого ума патер Леони сумел воздействовать на высокоодаренного юношу; а так как Натан давно уже с глубоким отвращением наблюдал за жизнью евреев в Гетто и в частности за темными делами своего отца, то нетрудно было вселить в его юную душу стремление к иной вере, а тем более католической, которая действует одинаково сильно как на душу, так и на воображение.
      Кроме того, Натан был очень честолюбив. Будучи евреем, он в те времена не видел перед собой никакой будущности, если не хотел только видеть смысл всей жизни в стремлении к наживе. Но в качестве служителя католической церкви ему открылось блестящее будущее.
      Не раз уже бывало, что бедный, но одаренный священник получал со временем влиятельное место епископа, даже становился кардиналом. А там… там можно было мечтать дальше о папской тиаре, владычестве над миром.
      В сильном возбуждении Натан шагал взад и вперед по комнате.
      — Да, я пытаюсь подняться до самых верхов, — шептал он, глаза его горели и щеки покрылись румянцем, — я не хочу менять веры только для того, чтобы в качестве бедного священника служить в каком-нибудь захолустье. Пусть этим занимаются другие, менее честолюбивые, чем я. Мою голову будет украшать кардинальская шапка, а там, быть может, и…
      Он умолк. Опьяненный честолюбивыми мечтами, он подошел к окну и немного отодвинул занавес, чтобы вдохнуть свежий ночной воздух. Но вдруг отшатнулся от окна.
      В нескольких шагах от него проходили три монахини. Две из них несли в руках какие-то странные предметы. Натан всмотрелся пристальней и увидел, что это розги, связанные из прутьев, с шипами на концах. А третья — Натан сразу узнал ее, так как в эту минуту луна вышла из-за туч — была сестра Варвара, настоятельница монастыря.
      — Вы намочили розги в воде? — спросила она своих спутниц, а когда те подтвердили это кивком головы, она продолжала: — Надеюсь, что сегодня же ночью мы сломим упорство этой грешницы. Она должна подчиниться моей воле, иначе поколеблется мой авторитет.
      Все три монахини ушли по направлению к реке. Натану показалось, будто чья-то ледяная рука прикоснулась к его сердцу. Тысячи мыслей зашевелились у него в голове.
      «О ком тут шла речь? — спрашивал он себя, сильно волнуясь. — Кому предстоит перенести наказание розгами? Чем провинилась та, на которую наложено такое жестокое наказание? Монахини направились к реке, значит их жертва находится в Совиной башне?»
      Глубокое сострадание охватило сердце юноши.
      «Нельзя ли ей помочь как-нибудь? — думал он. — Вряд ли. Дорогу к Совиной башне я не знаю, а если бы и знал ее, то, несомненно, пленница находится за семью замками».
      Натан опустился в кресло и глубоко задумался.
      Вот в чем заключались тайны этого монастыря, о которых ему было запрещено говорить. Сердце его учащенно билось, в висках стучало, он чувствовал, что не заснет в эту ночь. Он решил поэтому вовсе не ложиться, а провести ночь за чтением. В библиотеке книг было много, и он решил достать себе какую-нибудь из них.
      Он взял со стола лампу и перешел в библиотечную комнату. На толстых томах лежала вековая пыль. По-видимому, монахини никогда не заходили в этот домик. Читать книги им, наверное, было тоже запрещено.
      Натан вытащил несколько фолиантов и бегло просмотрел их. Но пока он ничего интересного не нашел. Вдруг он увидел какую-то объемную книгу, на заглавном листе которой было напечатано: «Разоблачения и сообщения о жизни монахов ордена Трапиистов, человека, молчавшего пятьдесят лет».
      Это заинтересовало Натана.
      Патер Леони уже рассказывал ему об этих монахах, давших обет вечного молчания, но сумел хитро уклониться от ответа на некоторые вопросы, предложенные Натаном. А тут юноше как раз попалась в руки книга, которая могла дать ему все разъяснения относительно ордена Трапиистов и его таинственного устава.
      Натан сейчас же сел и начал читать. Перевернув третью страницу, он сделал странное открытие. Поперек четвертой страницы была приклеена бумажная полоса, заполненная неразборчивыми письменами. Но едва только Натан разобрал несколько слов этой странной рукописи, как решил приложить все старания к тому, чтобы прочитать все, что было написано на этой полосе бумаги. С радостным трепетом в душе он увидал, что случайно напал на очень важную тайну.
      На полосе было написано по-латыни следующее:

       «В ночь под новый 1701 год, в два часа сорок минут, я, иезуитский патер Феодор, открыл тайну, занимавшую членов нашего ордена уже сотни лет. Загадка решена — клад прелатов, в свое время пропавший и до сих пор не найденный, открыт мною.
       Ввиду того, что я вернусь в Рим, быть может, лишь через несколько месяцев и только тогда могу доложить руководству нашего ордена о моем важном для ордена открытии, а также ввиду возможности, что я еще до этого умру «скоропостижной» смертью, то я излагаю мою тайну в этой записке и присовокупляю:
       Точное описание места, где находится клад прелатов, я спрятал в серебряном языке колокола на Совиной башне этого монастыря. С этой целью я выдолбил язык колокола, вложил в него пергамент и снова запаял.
       Тот, кто будет так счастлив и найдет эту записку и тем самым станет обладателем великой тайны, должен ею умно воспользоваться.
       Для ордена клад прелатов имеет такое крупное значение и такую огромную ценность, что хранителю тайны, несомненно, будет пожалована кардинальская шапка. Этой надеждой живу теперь и я.
       В Совиную башню, дверь которой запирается искусным замком, можно проникнуть по тайному проходу из этой библиотечной комнаты. Надо снять с полки пятую книгу Моисея, тогда откроется тайный проход.
       Да благословит Господь того, чьим достоянием сделается эта тайна, и да поможет Он ему довершить то, чего я, быть может, не сумею сделать. Да помолится он о моей грешной душе.
Феодор».

      Клад прелатов!
      У Натана Финкеля в глазах потемнело. Руки, державшие книгу, задрожали. Сама судьба указывала ему путь к заветной цели. Разом открывались виды на блестящую будущность.
      Клад прелатов. Это значило: несметные миллионы, золото, серебро и драгоценные камни огромной цены. Об этом свидетельствовало заявление патера Феодора о возможности получить взамен этой тайны кардинальскую шапку. А сам патер Феодор, открывший этот огромный клад, несомненно, уже умер, не успев посвятить другое лицо в свою тайну.
      Глаза молодого еврея засверкали безумной алчностью, и в нем зашевелилась кровь ростовщика Илиаса Финкеля.
      «Клад прелатов, — думал Натан. — О, я сумею скрыть его от глаз людей до тех пор, пока не добьюсь высокой награды за его открытие. А если мне не дадут этой награды, то я использую клад для себя. Я презираю деньги, но деньги дают силу и власть, а это все, чего я домогаюсь».
      Но вдруг Натану пришла ужасная мысль, что, может, кто-нибудь другой успел еще раньше открыть эту тайну и вынуть из языка колокола драгоценный пергамент. Ведь прошло уже сорок семь лет после того времени, когда патер Феодор положил записку в книгу об ордене Трапиистов. Можно было также предположить, что сам Феодор на смертном одре посвятил кого-нибудь в свою тайну.
      У Натана по телу пробежала холодная дрожь при этой мысли. Надо было удостовериться сейчас же, еще в эту ночь. Надо было только принять окончательное решение — ведь путь в Совиную башню, где находится колокол с серебряным языком, был точно указан. Натану пришла мысль, что было бы лучше посвятить в свою тайну патера Леони, своего учителя и друга.
      «Нет, я не дурак, — подумал он, — в такие тайны нельзя посвящать другого, кто бы он ни был».
      Он сразу нашел книгу с поблекшей надписью золотыми буквами «Пятая книга Моисея» и вздохнул с облегчением. Он протянул руку и начал вынимать эту книгу из числа других. Сначала она не поддавалась, но он дернул сильнее, и вдруг…
      С шумом провалилась куда-то вниз полка с книгами. Натан в испуге отскочил. Его обдало облаком пыли, так что он вынужден был закрыть глаза. Когда он снова открыл их, то увидел перед собою мрачное отверстие. Он посветил лампой и увидел тайный проход, к которому вела вниз узкая каменная лестница. Снизу подымался ледяной затхлый воздух. Неуверенными шагами Натан Финкель начал спускаться вниз. На лбу у него выступил холодный пот, и руки сильно дрожали.
      Записку с изложением тайны он вырвал из книги вместе с листом, на который она была наклеена, и спрятал ее у себя на груди.
      — Вперед! — прошептал отважный и честолюбивый юноша хриплым, прерывающимся голосом. — Вперед во что бы то ни стало! Быть может, я рискую жизнью — но награда за отвагу слишком велика, чтобы можно было задумываться. Власть, богатство — все это я могу захватить в эту ночь. Вперед! Я разыщу и удержу в своих руках таинственный клад прелатов.

      Нужно было иметь много храбрости для того, чтобы решиться проникнуть в этот темный проход. Он был очень узок, и на стенах его выступала сырость, сверкавшая при свете лампы. Ноги Натана вязли в мокрой грязи и слизи. Воздух, стоявший в проходе, не освежался почти полвека и ложился тяжелым гнетом на легкие Натана. Временами он чуть не задыхался. Огонь лампы в этом воздухе едва мерцал и вот-вот грозил потухнуть.
      Несколько раз Натан уже решался вернуться, но алчность и честолюбие снова и снова гнали его вперед.
      Огромные крысы пробегали по его ногам, быстрые ящерицы плескались в лужах на земле, и большие жабы прыгали из стороны в сторону. Все они были совершенно белого цвета, вероятно потому, что многие годы их не касались солнечные лучи.
      — Всю эту нечисть, — бормотал Натан, придавливая ногой крысу, — весь этот ужас сорок семь лет назад видел Феодор, и все-таки он шел вперед, направляясь в Совиную башню, сулившую ему большую награду за все пережитое. Что бы ни случилось, я не уступлю ему в отваге. Впереди я вижу миллионы, и для них я готов рискнуть даже жизнью.
      Но в это же мгновение он вскрикнул от ужаса. Лампа его вдруг погасла, и кругом воцарилась непроницаемая тьма. Воздух все больше и больше сгущался, так что дышать было почти совсем нечем.
      Снова он остановился в нерешительности. Но его охватило какое-то лихорадочное безумие, которое гнало его все вперед, заставляя забывать всякую опасность. Он поставил лампу в маленькое углубление в стене, замеченное им еще до наступления темноты, и снова устремился вперед.
      Вдруг он ударился головой обо что-то твердое. Дрожащими руками он ощупал неожиданное препятствие и вскрикнул от радости. Он наткнулся на обитую железом дверь.
      Дверь была лишь притворена, в замке торчал большой ключ. Вероятно, Феодор, после своего последнего посещения Совиной башни, не запер за собою дверь, рассчитывая в скором времени снова вернуться туда.
      Натан попытался открыть дверь. Но едва он успел приоткрыть ее на несколько дюймов, как ему на руки упало какое-то темное тело. Ужас объял юношу; ему казалось, что какой-то призрак протягивал к нему руки, что в темноте сверкают белые зубы отвратительного черепа.
      Натан достал из кармана огниво и кремень и зажег огонь. Оказалось, что он не ошибся. На него упал одетый в коричневую монашескую рясу скелет; на черепе виднелись еще большие клочья волос, несомненно остатки длинной бороды. В холодном подземном воздухе сохранились еще намеки на прежние черты лица. Недоставало только глаз, а из дыр, где они прежде находились, выползали черви.
      — Феодор, — дрожащим голосом произнес Натан. — Я нашел труп того самого монаха, который нашел клад прелатов. Его сразила внезапная смерть, вероятно, в то время, когда он собирался посетить Совиную башню, чтобы вернуть из языка колокола пергамент, им же туда положенный. Сорок семь лет этот труп стоял здесь у дверей, охраняя вход в башню. Что же. Тем лучше. Так как он сам не успел взять обратно ценного пергамента, то я найду его на прежнем месте и сделаю это за него. Однако возможно, что у него в карманах остались еще другие ценные указания. Надо будет обыскать его.
      Натан превозмог страх и брезгливость и вывернул карманы покойника. Но он нашел только огарок восковой свечи и широкий нож, похожий на кинжал. Затем он прислонил останки монаха Феодора к боковой стене прохода и без труда открыл дверь.
      Он увидел каменную витую лестницу, которая, насколько можно было видеть при свете свечи, шла вверх под самую крышу башни. Осторожно Натан начал подниматься наверх. Лихорадочно билось его сердце, безумная алчность окрыляла его шаги, и он быстро поднимался все выше и выше.
      Наверху лестница оканчивалась сплошной каменной стеной. Никаких признаков двери не было видно. Но при более тщательном осмотре Натан заметил небольшой железный рычаг.
      Он попробовал потянуть его, но безуспешно. Тогда он рванул его что было силы, и на этот раз попытка его увенчалась успехом.
      Камень, в котором был укреплен рычаг, бесшумно повернулся по своей оси и образовал проход, достаточный, чтобы человек мог через него пролезть.
      В глаза Натану ударил лунный свет.
      Войдя в открывшееся ему помещение, Натан увидел, что находится на колокольне.
      Он устремил свой взор на старинный колокол, висевший на самом верху на перекладине. Все помещение было светло от лучей луны, призрачно озарявшей таинственный колокол.
      — Вот он, мой колокол, — дрожащим от волнения голосом прошептал Натан, — вот он висит. Еще несколько минут, и я протяну к нему руку и сорву драгоценный язык. Никогда этот колокол уж больше звонить не будет, он умолкнет навсегда, но я буду слышать его таинственные звуки даже тогда, когда достигну высоких почестей и неограниченной власти.
      Вдруг он вздрогнул и остановился как вкопанный. Где-то совсем близко раздался душераздирающий крик. Натан повернулся в сторону крика и взоры его упали на дощатую дверь, сквозь щели которой пробивался свет. Он тотчас же погасил свою свечу, подкрался к двери и прислушался. Заглянув в довольно широкую щель, он увидел потрясающую взор картину.
      В соседнем помещении, под продолжением перекладины, на которой висел колокол, при свете большого фонаря стояли сестра Варвара и две другие монахини. Посередине сильно запущенного помещения возвышался большой черный крест. К нему была привязана веревками прелестная молодая женщина, лицом к кресту, так что казалось, будто она обнимает его. Одежды с нее были сорваны до самого пояса, и Натан увидел ее белую обнаженную спину. Голова девушки была запрокинута назад, длинные, золотистые волосы спадали густыми прядями вниз. Мертвенно-бледное лицо говорило об ужасных муках и полной беспомощности.
      Обе прислужницы держали наготове розги, связанные из колючих прутьев.
      — Сжальтесь надо мною, — умоляла страдалица на кресте, — избавьте меня от этого позора! Не истязайте меня. Ведь духа моего вы все равно не убьете.
      — Отрекаешься ли ты от греховной любви к разбойнику Лейхтвейсу, — злобно прошипела настоятельница, — готова ли ты отказаться от мира и впредь именоваться сестрой Леонорой?
      — Нет, не могу! Я умру с именем Лейхтвейса на устах.
      — Бейте ее!
      Прислужницы замахнулись, послышался свистящий звук, и розги опустились на белое тело несчастной девушки. При этом монахини затянули какую-то благочестивую песню. Крик и рыдания Лоры заглушали эту песню, благочестивые напевы которой казались в этой обстановке кощунством.
      Монахини исполосовали в кровь белую спину Лоры; острые шипы вонзались в ее тело и кровавые борозды покрыли всю ее спину.
      — Сжальтесь! — слабо стонала она. — Эти адские муки не в силах вынести человек.
      — Покорись, Лора фон Берген. Отрекись от своего любовника! Откажись от Лейхтвейса.
      — Графиня Лора фон Берген! — прошептал Натан. — Известная красавица и фрейлина герцогини Нассауской. Так вот кого пытают благочестивые сестры Серого ордена.
      Несчастная жертва фанатизма крепко стиснула губы. На бледном ее лице отразилась страшная внутренняя борьба. Но любовь победила слабость тела. В страшных муках Лора воскликнула:
      — Ничто не разлучит меня с моим возлюбленным! Бичуйте меня, вырывайте сердце из моей груди, палачи в монашеских рясах. Это трепещущее сердце упадает к вашим ногам, и, истекая кровью, оно все-таки будет восклицать: «Лейхтвейс, тебя я любила, тебя я люблю и теперь!»
      Настоятельница сделала знак рукой. Безжалостные прислужницы снова начали бить несчастную Лору, и в течение двух минут удары сыпались на нее, подобно граду.
      — Довольно пока! — воскликнула сестра Варвара. — Она лишилась уже чувств и не ощущает уже боли. Оставим ее пока здесь, а если завтра вечером она все еще будет упрямиться, то мы подвергнем ее другой пытке. Пойдемте отсюда.
      Монахини развязали Лору и опустили ее бесчувственное тело на деревянную скамью, покрытую черным сукном. Затем они подвинули крест к стене, взяли фонарь и, не взглянув даже на несчастную мученицу, направились к двери.
      Натан быстро скрылся за выступом стены. Он был страшно взволнован ужасным зрелищем и с сильно бьющимся сердцем выжидал появления монахинь. Ведь они неминуемо должны были заметить повернутый в стене камень, который он второпях не подумал поставить на место.
      Вот щелкнул замок, открылась дверь, и монахини вошли в помещение, где находился Натан. Не оглядываясь, они быстро заперли за собой дверь и сейчас же завернули за колонну, на которой покоилась крыша башни, а оттуда вышли по другой лестнице, по-видимому, выходившую из Совиной башни с другой стороны. Натан услышал, как, спустя несколько минут, захлопнулась какая-то дверь и как в замке проскрипел ключ, которым настоятельница заперла единственно известный ей вход в башню.
      Натан вздохнул с облегчением. Значит, кроме него никто не знал о существовании потайного прохода, а тот мертвец, что стоял там внизу уже десятки лет, не мог проговориться, так как уста его закрылись навеки. Но в эту минуту Натан не думал о кладе, из-за которого он поднялся в Совиную башню: сердце его преисполнилось состраданием к прелестной мученице. Он решил спасти ее и избавить тем самым от безжалостных пыток.
      Своим кинжалом он разбил слабый замок дощатой двери и вошел в ту минуту, когда Лора только что пришла в себя и в ужасе открыла глаза. При виде юноши она стыдливо прикрыла платьем свое обнаженное тело, пугливо взглянула на кинжал в руке Натана и дрожащим голосом воскликнула:
      — Кто вы? Что вам нужно? А, я знаю — вы наемный убийца. Ну что ж, исполняйте скорей ваш долг — убейте меня. Лучше смерть, чем ужасные пытки!
      Натан далеко отбросил кинжал, опустился на колени рядом со скамьей и взволнованным голосом пошептал:
      — Я пришел не для того, чтобы убить, а чтобы спасти вас, графиня Лора фон Берген. Клянусь вам спасением моей души, что я хочу вывести вас из этой ужасной темницы.
      Несмотря на сильную боль во всем теле, Лора слегка приподнялась.
      — Вас прислал сюда Лейхтвейс? — радостно вскрикнула она, дрожа всем телом.
      — Нет, я явился сюда случайно и случайно же сделался свидетелем бесчеловечных пыток, которым вас подвергли. Собирайтесь немедленно. Можете ли вы идти?
      — Если речь идет о свободе и о встрече с моим возлюбленным, то Господь даст мне силы, — ответила Лора. — Уйдите на минуту, чтобы я могла привести в порядок свою одежду.
      Натан кивнул головой и вышел. Стоя за дверью, он невольно взглянул опять на колокол, и мысли его вернулись к той цели, из-за которой он явился сюда. Он решил удостовериться во всем еще в эту же ночь и для этого намеревался снова вернуться в башню, после того, как выведет Лору.
      — Я готова, — послышался за его спиной мягкий голос.
      Лора появилась на пороге.
      — Идите за мной, — шепнул Натан, — луна освещает нам путь.
      Опираясь на руку Натана, Лора спустилась вниз с лестницы и вошла в подземный проход. Повернутый в стене камень Натан поставил обратно на место. Чтобы не испугать Лору, он зажег свечу лишь после того, как миновали мертвого монаха.
      Благополучно прибыли они во флигель. Тут Натан прежде всего дал Лоре выпить вина и уговорил ее закусить остатками его ужина. Она не ела уже целые сутки, и потому крепкое вино и пища подкрепили и приободрили ее.
      Тем временем Натан выглянул из окна в монастырский сад. Там было тихо, и только листья деревьев своим шелестом нарушали эту тишину.
      — Никого нет, все тихо, — сказал он Лоре. — Воспользуйтесь этим, графиня.
      Они вышли в сад и осторожно начали подвигаться вперед, скрываясь в тени ветвистых каштановых деревьев и избегая открытых мест, ярко освещенных луной. Монастырский сад был окружен высокой каменной стеной, но, к их счастью, к ней примыкала решетка для виноградных лоз. Ею и воспользовались Натан и Лора в виде лестницы.
      По ту сторону стены протекала река. Подобно широкой ленте расплавленного серебра мирно струились ее тихие волны под лучами луны.
      — Рейн! Мой милый Рейн! — воскликнула Лора, протягивая вперед руки.
      Натан заботливо покачал головой и сказал:
      — Теперь нам останется выполнить самую трудную часть задачи, графиня. Надо будет постараться найти где-нибудь вблизи лодку. Быть может, нам удастся разыскать таковую где-нибудь в камышах. Если нам теперь не повезет, то все наши труды пропали.
      Натан был прав: без лодки никак нельзя было уйти с острова. Но счастье им не улыбнулось. Несмотря на тщательные поиски вдоль всего берега, они не нашли ни лодки, ни какого-нибудь плота.
      Лора в отчаянии ломала руки.
      — Боже милосердный! — воскликнула она, опускаясь на колени среди прибрежного камыша. — Неужели ты вывел меня из заключения для того, чтобы я увидела свободу только издали? Вон там, на другом берегу, я была бы в безопасности, там стоят леса, там ждет меня мой Гейнц. Неужели я должна погибнуть здесь только потому, что нет жалкой лодчонки, на которой я могла бы переправиться на другой берег? Нет. Лучше, чем снова отдаться в руки моих врагов, я брошусь в реку и утону.
      Вдруг что-то зашевелилось в камышах. На их темно-зеленоватом фоне показалась фигура человека.
      — Лора! — раздался вдруг дрожащий от волнения голос. — Лора! Дорогая, ненаглядная моя жена!
      Лора вскрикнула и вскочила. Шатаясь, она сделала несколько шагов вперед и упала в объятия Лейхтвейса. Он крепко обнял ее и положил ее голову к себе на плечо. От счастья и радости они не могли произнести ни слова.
      — Наконец-то мои труды увенчались успехом! — радостно воскликнул Лейхтвейс. — В течение целой недели я прятался в камышах в ожидании удобного случая выследить тебя. Я не обращал внимания на монастырскую стражу, которая раз двадцать проходила мимо меня, зорко осматривая окрестности. Настоятельница, вероятно, предчувствовала, что я пожелаю услышать из твоих уст подтверждение того, что было сказано в том ужасном письме.
      — Это письмо, — воскликнула Лора, — сплошная ложь с начала до конца! Меня заставили писать его под угрозою смерти.
      — Я так и знал, — радостно произнес Лейхтвейс. — Я чувствовал это. Не правда ли, Лора, ты все еще любишь меня, несмотря на то, что я теперь стою вне закона как разбойник?
      Лора еще крепче прижалась к нему, глаза ее ярко заблестели, и она страстно воскликнула:
      — Бери меня, разбойник Лейхтвейс! Делай со мной, что хочешь. Я жена твоя! Веди меня в твою пещеру.
      Лейхтвейс крепко поцеловал ее.
      — Да, мы скроемся в скалистой пещере, — сказал он, — но прежде чем отвести тебя туда, я должен рассказать тебе нечто странное. Лучше будет, если ты узнаешь эту тайну от меня, чем если узнаешь ее лично, не будучи подготовлена к этому.
      Она взглянула на него с испугом.
      — В моей пещере, — тихо проговорил Лейхтвейс, — по-видимому, творится что-то неладное. Призрак ли издевается надо мною, привидение ли появляется, или живой человек там бродит по ночам, не знаю. До сих пор я не мог узнать, в чем дело. Едва я только засыпаю, как меня будит какой-то странный шум, я слышу стон, вздохи и вдоль стены проходит какая-то белая тень. Но стоит мне подойти поближе к этому видению, стоит мне протянуть руки, чтобы схватить его, как оно уже расплывается, а на меня находит какая-то странная усталость, с которой я бессилен бороться. И тогда я засыпаю мертвым сном. Скажи мне, Лора, не будешь ли ты бояться этого странного, невероятного явления?
      — Привидений не существует, — твердым голосом ответила Лора, — несомненно, это какой-то человек, который знает тайну скалистой пещеры и почему-то забирается туда по ночам. Я помогу тебе уличить это привидение, и горе ему, если оно затевает что-нибудь недоброе.
      — Ты полна отваги, дорогая моя, — воскликнул Лейхтвейс, — вместе с тобой я снова силен и меня ничто не страшит!
      — Уходите поскорей! — вдруг воскликнул Натан, который отошел было в сторону, чтобы не мешать свиданию влюбленных. — Скоро может явиться с обходом монастырская стража.
      — Кто этот юноша? — быстро спросил Лейхтвейс.
      — Он спас меня, я обязана ему своей жизнью, — ответила Лора. — Протяни ему руку, Гейнц. Не забывай его, запомни его лицо.
      Лейхтвейс крепко пожал руку Натана и внимательно взглянул ему в лицо, освещенное луной.
      — Я вас знаю, — произнес он. — Вы Натан Финкель, сын еврея из Гетто. Я знаю, вы собираетесь креститься и сделаться священником. Не мое дело судить о том, хорошо ли вы поступаете или нет, но хорошо уж то, что вы бежали из Гетто. Помните, Натан Финкель, начиная с сегодняшнего дня, разбойник Лейхтвейс ваш друг. Вы спасли самое дорогое, что у меня было на свете, и я сумею отблагодарить вас за это. В жизни каждого человека бывают минуты, когда ему нужен друг. Вспомните тогда обо мне.
      — Я не забуду вас, — ответил Натан. — Но теперь торопитесь и скройтесь скорей отсюда.
      В камышах у Лейхтвейса была спрятана маленькая лодка. Он усадил в нее Лору, сел сам, налег не весла и быстро отчалил от берега. Натан провожал их глазами, пока они не достигли противоположного берега. Лишь после того, как они вышли на берег и скрылись за деревьями, он вернулся в беседку. Там он выпил еще кубок вина и снова вошел в потайной проход Совиной башни.
      Быстро пошел он вперед, спускаясь в ужасную бездну. Миновав останки монаха Феодора, он вошел в башню и поднялся по лестнице. Добравшись до колокольни и открыв потайной вход в нее, он, не считаясь с опасностью, взобрался по поперечной балке до самого купола. По другой балке он добрался до колокола.
      Сердце его сильно билось. Настала решительная минута. Осталось только протянуть руку, чтобы схватить серебряный язык колокола, в котором хранилась тайна монаха Феодора. Еще мгновение, и он завладеет тайной, благодаря которой откроет клад прелатов. Он нагнулся, вытянул руку и нащупал колокол. Надо было теперь осторожно прикоснуться к языку колокола, чтобы он не ударился о стенки, иначе раздавшийся среди ночи звон мог погубить все дело.
      Вдруг Натан вздрогнул от ужаса. Казалось, вот-вот он сорвется и упадет вниз в мрачную бездну. Рука его бессильно опустилась. Мертвенно-бледное лицо его было полно ужаса, и безумная улыбка играла на его устах. Серебряного языка в колоколе не было. Кто-то уже успел похитить его.
      Натан застонал, как раненый зверь. Вместе с языком колокола был, наверное, похищен и клад прелатов. Вот почему давным-давно уж не звонил так называемый немой колокол Совиной башни.

      Прошел месяц. Настала осень, и деревья герцогских лесов между Висбаденом и Бибрихом оделись в осенний наряд. Мох на земле покрылся толстым ковром из опавших желтых и красных листьев, сорванных с деревьев осенними бурями.
      В хорошеньком домике герцогского старшего лесничего царило тоже осеннее и неприветливое настроение. В большой столовой, стены которой были украшены охотничими трофеями и оленьими рогами, лесничий Рорбек в сильном волнении шагал из угла в угол. У широкой кафельной печи сидели его очень моложавая жена Кристина и дочь Елизавета. Первая занималась чисткой брусники для варенья, а вторая чистила ружье отца, который только ей одной доверял эту работу.
      Вблизи двери стоял старик Готхольд, один из помощников лесничего. Он только что закончил свой доклад.
      — Значит, вы опять нашли свежий кровавый след в лесу? — досадливо спросил Рорбек.
      — Да, — ответил Готхольд, почесывая затылок, — и смею вас уверить, что это, несомненно, был очень крупный самец, вот уж пятый за четыре недели.
      — Ну как тут не злиться! — крикнул лесничий. — Если так будет продолжаться, то этот Лейхтвейс перебьет у нас всю дичь. Герцог злится и во время моего последнего доклада обвинял меня в том, что я слишком слабо преследую этого браконьера. Но как же мне с двумя помощниками поймать Лейхтвейса, когда этого не может сделать вся висбаденская полиция?
      Рорбек в волнении погладил свою длинную седую бороду и даже не обратил внимания на то, что трубка его погасла.
      — Вы пошли по кровавому следу? — спросил он.
      — Да, пошли. Мы с рыжим Иостом оба шли по его следам. Хотя пятна крови и были тщательно засыпаны землей и мхом, мы все-таки проследили их почти до самой горы Нероберг. Но тут след пропал и, несмотря на все наши старания, мы уже не могли определить, куда браконьер затащил свою добычу.
      — Ладно, можете идти. Приготовьтесь к ночи. Мы втроем — я, ты и Иост — обыщем сегодня весь лес. Быть может, нам повезет и Лейхтвейс попадется. Несдобровать ему тогда.
      Вдруг Елизавета почему-то выронила из рук ружье, и оно упало с шумом на пол. Она нагнулась для того, чтобы поднять его, а может быть, и для того, чтобы скрыть свое внезапно побледневшее лицо. Имени Лейхтвейса было достаточно, чтобы смутить Елизавету. Она до сих пор не рассказала родителям о своем приключении в лесу и о том, что разбойник, застав дочь своих врагов в лесу спящей, даровал ей жизнь. Какое-то странное чувство заставило ее молчать. Пропажу двуствольного ружья она объяснила тем, что будто бы преследовала лисицу и уронила ружье в реку.
      Когда старик Готхольд вышел из комнаты, лесничий подошел к жене и дрожащим голосом проговорил:
      — Кристина! Ничего не поделаешь, я должен поделиться с тобой моими заботами. Один я этого больше не вынесу. Двадцать пять лет мы с тобой счастливо прожили в этом доме, но теперь, кажется, приближается час, когда придется уйти отсюда.
      Кристина оставила корзину с ягодами и в ужасе взглянула на мужа. Елизавета вскочила и дотронулась рукой до плеча отца.
      — Этого быть не может, отец! — воскликнула она. — Кто же может прогнать нас отсюда?
      — Тот, кто на это имеет право, — мрачно ответил лесничий. — Герцог! Словом, дело вот в чем: он считает меня ответственным за преступления этого разбойника Лейхтвейса. Он требует, чтобы я в течение ближайших шести недель узнал, где он скрывается, и задержал его. Если это мне не удастся, то он лишит меня должности.
      — Но ведь это несправедливо! — воскликнула Елизавета. — Пусть герцог считает в этом ответственной свою полицию, но не тебя.
      — Я тоже не понимаю, чем объяснить странное обращение герцога со мной, — заметил Рорбек, — прежде он всегда был милостив и добр ко мне. Еще месяц тому назад он называл меня своим верным слугой, а теперь он еле разговаривает со мной.
      — Тебя оклеветал кто-нибудь! — воскликнула Кристина. — Почем знать, быть может, какой-нибудь негодяй домогается твоего места.
      — Да, льстецов и негодяев теперь много развелось при дворе, — отозвался Рорбек, тяжело вздыхая.
      — Господи, — вдруг проговорила Кристина, выглянув в окно, — вот идет Риго, камердинер графа Батьяни, вероятно, за ответом насчет предложения, которое он сделал Елизавете.
      — Не в добрый час он пришел, этот подлый цыган, — проворчал лесничий. — В прошлое воскресенье я охотнее всего выбросил бы его из окна, когда он дерзнул заговорить о своей любви к Елизавете и выразил желание жениться на ней. Но на всякий случай я предварительно хотел спросить Елизавету. Быть может, она на самом деле влюбилась в этого венгра. Что ты скажешь на это, дурочка?
      — А скажу я, — ответила она улыбаясь, — что в жизни еще не видела такой отвратительной физиономии.
      — По физиономии судить нельзя, дитя мое, — вмешалась ее мать. — Вот помощник отца рыжий Иост тоже не слишком красив собою, а все-таки он служит у нас безукоризненно целый год.
      — Рыжему Иосту я тоже не доверяю, — решительно заявила Елизавета. — А ты, отец, скажи этому Риго, что я скорее готова утопиться, чем сделаться его женой.
      — Вот это отлично! — воскликнул Рорбек и нежно погладил свою дочь по голове. — Цыган пусть берет себе жену из венгерской пусты, а здесь у нас ему делать нечего. А вот и он сам.
      Дверь отворилась, и Риго, камердинер графа Батьяни, в лучшей своей ливрее, вошел в комнату. С притворной вежливостью он приветствовал семью лесничего и жадно взглянул на хорошенькую Елизавету.
      — Вы пришли за ответом? — холодно произнес Рорбек. — Извольте. Моя дочь отказывается от чести быть вашей женой.
      Цыган как-то неестественно усмехнулся.
      — Вы, вероятно, шутить изволите, — сказал он. — Рассудите сами, что вы выигрываете, когда я буду вашим зятем. Мой хозяин, граф Батьяни, правая рука герцога, а я правая рука графа. Мало ли что может случиться. Ведь и вы можете подвергнуться опале. А жаль было бы лишиться насиженного местечка.
      — Вот оно в чем дело, негодяй! — крикнул лесничий и схватил цыгана за грудь.
      Цыган так и присел. Рорбек продолжал трясти его изо всей силы.
      — Теперь я понимаю, в чем дело, — хрипло проговорил он. — Ты и твой господин, граф Батьяни, оклеветали меня перед герцогом. Вы оба виноваты в том, что мне придется покинуть насиженное место, лишиться заработка и скитаться по белу свету. Имей в виду, проклятый цыган, что я, хотя и не могу предотвратить твоих козней, но выпорю тебя, как собаку, если ты хоть только раз появишься в моем доме или вблизи него. А что касается твоего господина, о котором идет тоже не совсем лестная молва, то с ним я тоже сумею рассчитаться.
      Он толкнул дрожавшего всем телом Риго с такой силой, что тот отлетел к двери. Риго с трудом поднялся на ноги. Черные глаза его зловеще сверкали, и он побледнел как полотно.
      — За это вы поплатитесь! — прошипел он, оскалив зубы. — Вы вместе с вашей гордой дочкой когда-нибудь еще будете благодарить меня за то, что я брошу вам корку хлеба. Подлые рабы, недостойные удара сапога моего господина. Я расскажу ему все, что вы говорили о нем. Я заварю такую кашу, что вы не расхлебаете ее во всю вашу жизнь.
      Рорбек подскочил к стене, схватил ружье и крикнул:
      — Вон отсюда, подлый цыган! Или я всажу в твое поганое тело столько дроби, что тебе не выковырять ее во всю жизнь.
      Жена его, Кристина, быстро вскочила и отвела ружье в сторону.
      — Ради Бога, что ты делаешь, Рорбек? — воскликнула она. — Неужели ты из-за такого негодяя хочешь сделаться убийцей? Разве ты забыл о нас с Елизаветой?
      Но Рорбек только усмехнулся и показал в окно на мчавшегося изо всех сил в лес цыгана.
      — Да ведь ружье вовсе не заряжено, — сказал он, — но, как видишь, довольно и не заряженного ружья, чтобы прогнать такого мерзавца. Теперь мы от него раз и навсегда избавились, а что касается его угроз, то я их не боюсь. Однако мне есть захотелось после этой истории. Давайте ужинать.
      Маленькая семья уселась за большой дубовый стол. Елизавета произнесла краткую молитву, и все, в том числе и Готхольд с рыжим Иостом, начали ужинать. Ужин состоял из черного хлеба, простокваши, свежего масла, яиц и ветчины. Все ели с большим аппетитом. Лесничий и семья его не подозревали, что в последний раз так мирно ужинают все вместе в этом доме. После ужина лесничий закурил трубку.
      Вдруг кто-то постучал, и в дверь вошел Илиас Финкель, ростовщик из Франкфуртского Гетто. С подобострастной любезностью приветствовал он лесничего, поклонился жене его и кивнул головой Елизавете, которая пододвинула ему стул.
      — Чем вызвано ваше столь неожиданное посещение? — спросил Рорбек.
      Илиас Финкель вынул из-под полы своего длинного лапсердака тяжелый кожаный кошелек.
      — Ведь вам известно, что я купил на сруб на последних торгах целую партию молодых сосен, — сказал он, — и за это должен уплатить в герцогскую казну тысячу двести талеров.
      — Да, но вы обязаны уплатить деньги только после приемки леса.
      — Знаю, — подтвердил Финкель, — но у меня сейчас имеются наличные деньги, и я думал, что у господина старшего лесничего они скорее будут в сохранности, чем у меня. Ну а потом, сами знаете, за наличный платеж полагается маленькая скидка.
      — О скидке не может быть и речи, — резко произнес лесничий. — Если вы рассчитывали на это, то забирайте ваши деньги назад.
      Илиас Финкель тяжело вздохнул, он надеялся на то, что за платеж наличными деньгами сорвет маленькую дополнительную скидку, и вдруг эта надежда не оправдалась. Тем не менее он высыпал на стол деньги.
      Глаза рыжего Иоста, наблюдавшего за этой сценой, вдруг расширились и приняли жадное выражение. Рорбек пересчитал деньги, положил их обратно в кожаный мешок, завязал его и запер в ящик своего письменного стола, стоявшего вблизи окна. Рыжий Иост следил за каждым его движением.
      Рорбек сел за стол, чтобы написать расписку, а жена его Кристина обратилась к Финкелю с вопросом:
      — Как поживает ваша дочь Роза?
      — Дай ей Бог здоровья, — ответил Финкель, поглаживая свою длинную седую бороду. — Она моя гордость, она радует меня каждый день.
      — Да, она славная девушка, — подтвердила Кристина. — И несмотря на то, что она еврейка из Гетто, я всегда рада, когда она заходит к моей Елизавете. Почему-то она давно уже не была у нас.
      — Не правда ли, — вмешалась в разговор Елизавета, — слухи о том, что ваш сын Натан погиб при пожаре вашего дома, не оправдались?
      Финкель медленно покачал головой.
      — Мой сын Натан умер, — произнес он глухим голосом, — он сгорел, и даже праха его я не нашел.
      Тут встал Рорбек, чтобы передать Финкелю расписку. Елизавета с матерью отошли к окну, и девушка прошептала:
      — Знаешь, матушка, или Финкель не говорит нам правды, или он не знает ее. Его сын Натан вовсе не умер. Он жив, я это хорошо знаю.
      Кристина в недоумении взглянула на дочь.
      — На другой день после пожара в Гетто, — продолжала Елизавета, — я была в лесу и собирала ягоды. Вдруг я увидела Натана Финкеля и с ним какого-то высокого человека в одежде священника. Они перешептывались о чем-то, но я хорошо слышала, как священник сказал Натану: «Не бойся, Натан, я защищу тебя от мести твоего отца и спрячу тебя в такое место, где тебя не найдут ни он, ни его шпионы».
      — Тише! — шепнула Кристина. — Не говори никому об этом. Евреи с фанатичной ненавистью преследуют тех, кто отказывается от их веры.
      Илиас Финкель распрощался, и вскоре послышался скрип колес телеги, на которой он возвращался во Франкфурт.
      Спустя полчаса после этого лесничий со своими двумя помощниками вышел из дома. Он предупредил жену и дочь, что вернется лишь на рассвете, так как намерен в эту ночь разыскать разбойника Лейхтвейса и арестовать его. Мать и дочь вскоре после этого легли спать. Но прежде чем лечь в постель в своей маленькой комнатке под крышей, Елизавета опустилась на колени, сложила руки и произнесла горячую молитву:
      — Господи! Не дай ему попасть в руки врагов, защити его и сохрани от пуль! Всели в него дух раскаяния и заставь его отказаться от своего преступного ремесла, чтобы он мог честным трудом приносить пользу своим ближним.
      За кого молилась Елизавета? За Лейхтвейса, которого она, сама того не осознавая, горячо любила.
 
      Рорбек со своими помощниками шел по лесу.
      — Ребята! — произнес он. — Если мы сегодня поймаем этого Лейхтвейса, то каждому из вас я дам по двадцать пять талеров награды. Вы знаете, что мое слово свято.
      Рыжий Иост надвинул шапку на самые глаза.
      — Не лучше ли будет, — сказал он, — если мы разойдемся в разные стороны и условимся встретиться у подножия Нероберга? Таким образом мы уже не пропустим Лейхтвейса.
      — Я останусь при вас, хозяин, — отозвался старик Готхольд. — Хозяйка строго-настрого приказала мне не отлучаться от вас ни на шаг, и потому я вас одного не оставлю.
      — Что ж, оставайся со мной, — разрешил Рорбек. — А ты, Иост, обойди кругом «Лисьей норы» в сосновой роще. Затем мы встретимся у Нероберга.
      Рыжий Иост кивнул головой и скрылся в густой чаще. Спустя четверть часа он дошел до так называемой «Лисьей норы». Это был старый, полуразвалившийся трактир. Никто в нем не жил, сквозь дырявую крышу свободно пробивался дождь и снег, а на полу, между прогнившими половицами, росла сорная трава.
      Рыжий Иост остановился и издал звук, похожий на крик совы. Из трактира послышался ответный сигнал. Затем в дверях, полузаросших бурьяном, появился цыган Риго. Осторожно оглянулся он по сторонам, а потом дал рыжему Иосту знак подойти.
      Они вошли в лачугу и сели вблизи развалившейся старой кафельной печи.
      — Старик ушел? — шепотом спросил Риго.
      — Да, он вышел вместе со мной, — ответил рыжий Иост, — теперь мы можем начать действовать. Когда старик дома, я ни за что не рискну произвести взлом.
      — Куда он спрятал жидовские деньги?
      — В ящик своего письменного стола, я это хорошо видел.
      — Ящик надо взломать, инструменты у меня есть. Готхольд тоже ушел вместе с ним?
      — Да, его тоже нет дома. Положим, с ним мы справились бы без труда.
      — Когда вернется лесничий?
      — Не раньше рассвета, — ответил рыжий Иост. — Он помешался на том, чтобы пристрелить Лейхтвейса именно сегодня ночью, и так или иначе решил поймать его.
      — Это было бы единственное спасение для него, — с ехидной улыбкой проговорил Риго. — Я-то ведь знаю, в чем дело. Герцог заявил ему, что он должен или поймать Лейхтвейса в течение шести недель или оставить свое место.
      — Нам до этого нет дела, — отозвался рыжий Иост. — Пусть он там убивает, кого хочет, лишь бы мы сегодня ночью достали жидовские деньги, которые Рорбек получил для сдачи в кассу герцога.
      — Эти деньги нас не минуют, — проговорил Риго, закуривая свою короткую трубку. — Но я преследую в доме лесничего еще и другую цель. Когда мы покончим дело с деньгами, то я навещу еще прекрасную Елизавету. Черт возьми, она не приняла моего предложения. Что ж, она сделается сегодня же ночью если не моей женой, то любовницей моей. Я должен добиться этого во что бы то ни стало. Я безумно люблю ее.
      — Берегись, Риго, — сказал Иост. — Мне Елизаветы не жалко, но предупреждаю тебя, она стреляет довольно метко. Она, пожалуй, скорее угостит тебя пулей, чем поцелуями.
      — Не беспокойся. Я справлюсь с ней.
      — А если она на другое утро расскажет отцу, кто ворвался в дом?
      — Не скажет она ему ничего. Она слишком стыдлива и будет молчать относительно того, что произойдет сегодня в ее спальне. Но теперь двинемся в путь, Иост. Мне не терпится. Добыча нам предстоит хорошая… И деньги, и наслаждение любовью.
      Оба негодяя вышли из «Лисьей норы» и направились к дому лесничего. Они не успели еще далеко отойти от развалин, как из-за кафельной печи в «Лисьей норе» поднялся какой-то рослый мужчина.
      — Негодяи! — прошептал он. — Подлый цыган, ты хочешь оскорбить невинную девушку? Ты жестоко ошибся в расчете. Лейхтвейс сумеет защитить бедную Елизавету.
      И, действительно, то был Лейхтвейс. Он подслушал беседу негодяев. Быстро прошел он через лес к дому лесничего. Этот дом был хорошо известен ему.
      Состоя в должности герцогского курьера, он не раз бывал в доме Рорбека по делам службы и хорошо знал, где находится комната Елизаветы. Он хотел предостеречь ее, а для этого ему надо было увидеться с нею с глазу на глаз.
      Дойдя до ограды, окружавшей дом лесничего, Лейхтвейс перелез через нее и взобрался наверх до окна той комнатки, где спала Елизавета. Яркий свет луны озарял всю местность и облегчал ему работу. Он вырезал маленьким алмазом стекло в окне, просунул руку внутрь и открыл задвижку. Затем он взобрался на подоконник и спрыгнул в комнату. Неслышными шагами подошел он к постели, на которой во всей своей невинной красоте спала Елизавета.
      Одеяло сползло вниз, и Лейхтвейс увидел прелестное тело невинной девушки, покрытое лишь легкой полупрозрачной рубашкой. Поневоле он залюбовался спящей девушкой. Но в нем не было ни малейшего нечистого желания, так как он в это время думал только о своей Лоре, своей любимой жене, скрывавшейся вместе с ним в пещере и владевшей безраздельно всеми его помыслами.
      — Елизавета, — шепотом произнес он наконец. — Елизавета, проснись!
      Молодая девушка встрепенулась. Она приподнялась на постели и сквозь сон взглянула на Лейхтвейса.
      — Странно, — прошептала она, — как ясно я еще вижу все, виденное мною во сне. Мне снился Лейхтвейс, я говорила с ним, умоляла его отказаться от опасности, преступной жизни, и вот я вижу его теперь перед собою. Он стоит передо мною, точно живой.
      — Проснись, Елизавета, — сказал Лейхтвейс. — Я здесь наяву. Я, Лейхтвейс, разбойник!
      Она вскрикнула и тотчас же закрылась одеялом до самой шеи.
      — Не бойся, Елизавета, — продолжал Лейхтвейс, — я пришел не для того, чтобы обидеть тебя, а напротив, чтобы предотвратить большое несчастье. Доверься мне, Елизавета, поверь моему слову. Я хочу спасти тебя от козней негодяя.
      — Я верю тебе, — ответила Елизавета. — Ты лгать не умеешь, Лейхтвейс.
      — Позволь мне спрятаться под твоей кроватью, — торопливо прошептал он, — а потом усни и спи спокойно, как будто тебя охраняют ангелы Господни. Клянусь, что тебя никто не тронет, ни я, ни кто-либо другой.
      — Что все это значит? Что скажут мои родители?
      — Они будут благословлять меня, когда узнают, в чем дело. Торопись, времени терять нельзя. Я уже слышу, как они возятся там внизу. Ложись, Елизавета, а все остальное предоставь мне.
      Лейхтвейс лег на пол и спрятался под кроватью Елизаветы.
      Цыган Риго и рыжий Иост наполовину уже исполнили свое преступное намерение. Они беспрепятственно вошли в дом, так как собаки не залаяли. Они хорошо знали Иоста, который всегда кормил их. Затем преступники пробрались в комнату и, посредством отмычки, которых у цыгана имелась целая коллекция, открыли ящик письменного стола, в котором лежал мешок с деньгами. Вынув его, они тут же поделили добычу. Затем они тщательно заперли ящик, так что совершенно не было заметно, что кто-то открывал его.
      — А теперь я пойду к своей невесте, — пробормотал Риго, — устрой так, Иост, чтобы входная дверь осталась открыта.
      Иост обещал исполнить эту просьбу.
      Риго снял башмаки и передал их своему сообщнику, а сам в одних чулках поднялся наверх по лестнице. Дверь спальни Елизаветы была заперта. Но цыган этим не смутился. Он и тут пустил в ход отмычку, осторожно открыл замок и вошел в комнату. Подобно хищному зверю он подкрался к кровати. Елизавета, казалось, крепко спала.
      Цыган дрожал всем телом от волнения.
      — Теперь она в моей власти, — прошептал он, — я говорил этому старому дураку, лесничему, что я добьюсь своего не тем, так другим путем.
      Он подошел еще ближе и наклонился к Елизавете, чтобы поцеловать ее. Но вдруг он почувствовал, что кто-то схватил его за ноги. У него на лбу выступил холодный пот. Что за таинственная сила скрывалась в этой комнате и помешала ему исполнить его гнусное намерение? Суеверному цыгану вдруг вспомнились все когда-либо слышанные им рассказы о привидениях и призраках.
      Кто-то сильно дернул его за ноги, и он растянулся на полу. В то же время Лейхтвейс наступил ему коленом на грудь и схватил за горло.
      — Подлый трус, — прошипел разбойник. — Ты прокрался в комнату девушки с целью похитить у нее самое дорогое, что у нее есть, — ее девичью честь. Погоди, я тебя проучу!
      Риго не мог произнести ни одного слова, до того он перепугался. А Лейхтвейс поднял цыгана на ноги и приказал дрожавшей от страха Елизавете не вставать с постели и не беспокоиться. Затем он вынул из кармана веревку и сделал петлю, накинул ее на шею цыгана.
      — Рано или поздно тебя все равно повесили бы, мой милый, — насмешливо проговорил он. — И если я исполню это теперь, то избавлю тебя по крайней мере от суда и пыток.
      — Боже милосердный! — взмолился Риго. — Неужели вы меня хотите…
      — Повесить! Да, мой друг, я намерен это сделать. Я давно уже придумал для тебя наказание, так как ты во всем потворствовал этому негодяю, графу Батьяни. Когда я стоял у позорного столба и твой господин издевался надо мной, ты ведь хохотал. Теперь настала моя очередь посмеяться, мой милый, и я буду хохотать, когда ты будешь болтаться на веревке.
      Прежде чем обезумевший от ужаса цыган успел произнести слово или оказать сопротивление, Лейхтвейс прикрепил другой конец веревки к оконному переплету.
      — Сжальтесь! — крикнул Риго. — Сжальтесь надо мною!
      — Умри, негодяй! — ответил Лейхтвейс и вытолкнул цыгана за окно.
      Риго повис между небом и землей.
      — Лейхтвейс! Что вы сделали? — вскрикнула Елизавета. — Это слишком суровое наказание.
      — Я хочу избавить страну от злодея, — произнес Лейхтвейс, — и, кажется, мне это удалось сделать. Как он извивается! Как лицо его перекосилось! Рот широко открылся… глаза вылезли из орбит, а теперь… черт возьми, что это?
      Прогремел выстрел, и тело цыгана свалилось вниз. Чья-то меткая пуля перебила веревку.
      — Подлец! Он живуч как кошка! — крикнул Лейхтвейс. — Вон он бежит как заяц. Прямо в лес. Ему удалось спастись от верной смерти.
      Цыгана спас рыжий Иост. Когда он увидел, что цыган повис на веревке, он сообразил, что надо спасти его, так как иначе ему самому грозила гибель. Он прицелился и выстрелил. Пуля попала в цель. Риго благополучно свалился на кучу свежего сена, так что не повредил себе ничего. Вместе с Иостом он скрылся в лесу.
      — Если мне и не удалось наказать этого негодяя, — обратился Лейхтвейс к Елизавете, — то я все-таки помешал ему исполнить свое гнусное намерение. А теперь прощай, Елизавета. В другой раз запирай получше свою дверь и скажи твоему отцу, чтобы он, вместо того, чтобы разыскивать в лесу Лейхтвейса, получше сторожил свой дом, так как иначе могут похитить счастье его дочери.
      — Благодарю, от всей души благодарю, Лейхтвейс! — воскликнула Елизавета, протягивая к нему обе руки.
      Он крепко пожал их, а потом быстро отвернулся. Ему показалось, что он слышит на лестнице шаги.
      — Прощай, Елизавета! Мне пора уходить, — сказал он и открыл дверь.
      — Стой! — раздался громовой голос. — Боже! Разбойник Лейхтвейс здесь, в спальне моей дочери. А я его ищу в лесу. Ни с места, негодяй! Иначе я пристрелю тебя.
      Лейхтвейс не успел схватиться за свое ружье и остановился как вкопанный. Он увидел перед собой дуло двуствольного ружья Рорбека, за спиной которого стоял старик Готхольд и рыжий Иост, тоже с ружьями на прицеле. В течение целой минуты все молчали. И только было слышно, как Елизавета прошептала:
      — Теперь все пропало.

      — Становись на колени! — злобно крикнул лесничий. — Нам надо с тобой посчитаться. Ты теперь не только для меня браконьер Лейхтвейс, убивший у герцога несколько оленей. Ты для меня не только разбойник Лейхтвейс, грабивший мирных поселян. Нет, ты соблазнил мою единственную дочь. За это ты поплатишься своей кровью.
      — Молчи, старик, — громовым голосом крикнул Лейхтвейс, — молчи и выслушай меня. Клянусь твоими сединами, твоя дочь невинна. Ни я, ни кто-либо другой не может похвастаться расположением Елизаветы. Я лично, несмотря на всю красоту твоей дочери, несмотря на все счастье, которым она способна подарить избранника своего сердца, заранее отказался бы от этого, так как я люблю другую женщину и поклялся ей в верности до гроба. В ночную пору в твой дом ворвался лютый зверь и, если бы я случайно не обезвредил этого негодяя, то теперь ты был бы несчастным отцом и должен был бы стыдится позора своей дочери.
      — Я не верю тебе. Ты лжешь! — вне себя от злобы крикнул Рорбек. — В последнее время я не раз замечал, что Елизавета краснела, когда при ней называли твое имя, что глаза ее блестели, когда шел разговор о твоих разбойничих подвигах. Я нашел тебя в спальне своей дочери, и за это, Лейхтвейс, ты поплатишься своей жизнью.
      Раздался выстрел. Пороховой дым наполнил всю комнату. Раздался ужасный крик Елизаветы.
      Когда дым рассеялся, глазам лесничего и его помощников представилась ужасная картина. Лейхтвейс исчез: воспользовавшись моментом, он выскочил в окно и благополучно скрылся. Но вместо него на полу лежала другая жертва — Елизавета…
      Пуля попала несчастной девушке прямо в грудь, так как она в момент выстрела бросилась вперед и заслонила собой Лейхтвейса. Она металась на полу в ужасных муках, и кровь ручьем струилась из ее раны.
      Призрачным светом озаряла луна эту ужасную картину. Где-то в лесу слышалось жалобное пение соловья. Рука лесничего беспомощно опустилась. Но в то же мгновение он разразился рыданиями и упал на колени рядом со своей дочерью.
      — Что я сделал! — рыдал он. — Боже милосердный, что я натворил. Елизавета, дитя мое! Счастье мое, радость моя! Я убил тебя!
      Страшным отзвуком пронеслись его слова по всему дому. Чья-то рука прикоснулась к плечу обезумевшего от ужаса старика, и раздался страшный крик:
      — Злодей! Ты убил нашу дочь!
      То была Кристина, преданная жена Рорбека.
      Старик Готхольд рыдал, как ребенок: когда-то он носил Елизавету на руках, и сердце его разрывалось от горя и сострадания теперь, когда она, обливаясь кровью, боролась со смертью.
      Один только рыжий Иост насмешливо глядел на эту картину.
      Лесничий положил голову своей дочери к себе на колени, а жена его, опустившись около нее, рвала на себе волосы и оглашала весь дом отчаянными криками. В одну ночь, в один час, мирный дом лесничего наполнился ужасом и отчаянием.
      — Она еще жива. Она еще дышит, — хрипло проговорил Рорбек. — Готхольд, садись скорей на коня. Привези врача из Висбадена. Не жалей коня.
      Старик Готхольд выбежал из комнаты, и спустя несколько минут послышался топот быстро скакавшей лошади, на которой он помчался в город.
      Тем временем Рорбек и Кристина подняли Елизавету и положили ее на постель. Она лежала с закрытыми глазами и не шевелилась. Лишь только когда мать ее кое-как перевязала рану, она вздрогнула несколько раз и слабо застонала.
      Рорбек избегал взгляда жены. Они делали все, что могли, для спасения Елизаветы, но делали это как-то механически, не как живые, разумные люди, а как манекены.
      — Принеси лампу, — приказал лесничий рыжему Иосту.
      Тот ушел. Спускаясь вниз по лестнице, чтобы достать лампу, он пробормотал:
      — Она не должна приходить в себя, иначе она выдаст Риго и, пожалуй, меня. Черт возьми. Зачем старик послал за доктором Готхольда, а не меня! Я затянул бы его приезд, а тем временем она истекла бы кровью.
      Рыжий Иост был типичный негодяй, которого не тронула даже эта потрясающая семейная драма, одним ударом разбившая жизнь трех человек.
      Иост принес лампу и поставил ее в комнате Елизаветы на стол. Лесничий сделал ему знак удалиться.
      — Что ты намерен предпринять? — глухим голосом спросила Кристина.
      — Я исполню свой долг, — ответил лесничий и в первый раз после катастрофы взглянул на жену. — Когда солнце взойдет, я пойду в Висбаден и отдам себя в руки правосудия. Пусть запрут меня на всю жизнь в тюрьму, пусть поведут меня на эшафот, здесь, — он ударил себя кулаком в грудь, — здесь вечно будет точить червь, и до гробовой доски меня будет терзать мысль, что я убил свою дочь.
      Он опустился на колени и зарыдал, как ребенок.
      — Расскажи мне все, как было, — беззвучным голосом сказала Кристина. — Я все еще не понимаю, как все это произошло. Ты внезапно ворвался в дом, и, прежде чем я успела спросить, в чем дело, ты вместе со своими помощниками побежал наверх.
      — Мы напали на след Лейхтвейса в лесу, — отрывисто говорил Рорбек. — След этот шел к моему дому. Я с Готхольдом прибежал сюда. На дворе мы застали рыжего Иоста, он крикнул нам: «Хозяин! Лейхтвейс находится в спальне вашей дочери. Скорей, ловите его, накажите за то, что он соблазнил ваше дитя». У меня в глазах появились красные круги, я ничего больше не слышал и не видел. Я помчался наверх по лестнице, все еще надеясь, что рыжий Иост солгал. Но когда я открыл дверь, то увидел этого дьявола Лейхтвейса, а Елизавета в ночном одеянии лежала на постели. Суди меня, проклинай меня, после того как мы всю жизнь прожили с тобой мирно и счастливо. Но я не мог поступить иначе — я выстрелил в Лейхтвейса. А тут Елизавета заслонила его собой. Он бежал, а она упала, обливаясь кровью.
      Старик снова зарыдал. Он взял руку дочери, целовал ее, обливал слезами и наконец воскликнул:
      — Елизавета! Дочь моя! Если я не прав, если ты осталась чиста и непорочна, то прости меня, твоего несчастного отца, который в твоем лице лишается счастья всей своей жизни, которому остается только одно — умереть в горе и отчаянии.
      Вдруг Елизавета подняла свою бледную руку и положила ее на седую голову старика.
      — Я невинна, отец мой, — чуть слышно прошептала она, — я прощаю тебя от всей души. Отец! Мать моя… Бог свидетель… Я умираю невинной!
      Она потеряла сознание. А старики родители сидели крепко обнявшись. Кристина утешала как могла мужа, прося у него прощения за свои резкие слова.
      — Что бы ни случилось, — говорила она, — мы с тобой не расстанемся, а если тебя посадят в тюрьму, то я где-нибудь вблизи найму маленькую комнатку и буду ждать того времени, пока ты снова выйдешь на свободу.
      — Дорогая моя! — воскликнул Рорбек. — Ради тебя Господь пощадит и нашу дочь. Елизавета будет жить, а меня, быть может, герцог помилует. Ведь я хотел убить не ее, а разбойника, которого застал в своем доме.
      Несчастным родителям, ожидавшим прибытия врача, часы казались вечностью. Наконец раздался скрип колес, и вскоре после этого в комнату вместе с Готхольдом вошел молодой человек.
      — Старик доктор захворал, — доложил Готхольд, — и не может приехать, так что я привез молодого доктора Зигриста. Он спасет Елизавету, если только ее еще можно спасти.
      Молодой врач, судя по наружности, человек очень интеллигентный и добрый, не стал тратить время на расспросы, а быстро подошел к постели и исследовал рану.
      Елизавета застонала от боли. Рорбек с женой в ужасе и страхе внимали этим звукам, а старик Готхольд, державший лампу и светивший доктору, заплакал.
      Наконец Зигрист обернулся и произнес дрожащим от волнения голосом:
      — Ваша дочь, господин лесничий, тяжело ранена, но есть надежда, что ее можно будет спасти.
      Рорбек схватил руку врача и хотел ее поцеловать. Но Зигрист вырвал руку и торопливо проговорил:
      — Времени терять нельзя. Прежде всего надо остановить кровь. Я наложу повязку, а вы, госпожа Рорбек, должны следить за тем, чтобы ваша дочь в бреду не сорвала ее, иначе она погибнет.
      Кристина принесла полотно, и доктор Зигрист искусной рукой перевязал рану Елизаветы. После этого он хотел было уехать, но Рорбек стал умолять его остаться еще на несколько часов. После некоторого колебания доктор Зигрист согласился, и Рорбек проводил его вниз, где приказал Готхольду принести вино и закуску.
      Молодой врач знал уже со слов Готхольда, каким образом Елизавета была ранена, и тактично избегал расспрашивать об этом Рорбека. Молча сидели они друг против друга.
      Первые лучи восходящего солнца осветили комнату, в которой сидела Кристина у постели своей дочери, следя за каждым ее движением.
      У Елизаветы началась лихорадка. Она начала бредить.
      — Нет, Лейхтвейс, — стонала она, — я не могу быть твоей женой… ты любишь другую… я знаю… я боюсь священника… берегись, Натан… беги… твой отец… еврей из Гетто… спой мне песню, мама… знаешь… ту песню… иначе я умру… если не споешь…
      — Какую песню, дитя мое? — спросила несчастная. — Скажи мне, какую? Я спою ее тебе.
      — Песню… песню, которую пела мне в детстве… — прошептала Елизавета, блуждающим взором оглядывая комнату, слабо освещенную маленькой лампочкой.
      Несчастная мать сложила руки на груди, слезы катились у нее из глаз, и она дрожащим голосом запела:
 
На дворе метель и вьюга,
Окна снегом занесло;
Здесь же, в комнате уютной,
Так спокойно и тепло.
 
      Когда Елизавета услышала эту песню, она медленно приподнялась на постели. Лицо ее просветлело, и слабым голосом она повторила последние слова песни. Потом она снова опустилась на подушки.
      Вдруг внизу раздались громкие голоса, и Кристина в ужасе расслышала гневный голос своего мужа.
      — Вы хотите оклеветать меня, граф Батьяни? Не доводите меня до крайности. Вы затеяли опасную игру, которая вам может стоить жизни.
      Кристина неподвижно сидела и прислушивалась. Но вдруг она встрепенулась, взглянула на Елизавету, которая лежала в полузабытьи, и выбежала из комнаты.
      Когда она спустилась вниз, то увидела, что Рорбек стоит у письменного стола бледный как смерть. Ящик был открыт, тот самый ящик, в который Рорбек накануне положил деньги, полученные от Финкеля.
      В комнате, кроме лесничего, находились граф Батьяни, лакей его Риго и доктор Зигрист, стоявший рядом с Рорбеком, как бы желая его защитить.
      — Хорошо, что ты пришла, Кристина! — воскликнул Рорбек. — Ты знаешь меня много лет и все-таки еще не слишком хорошо знаешь меня. Взгляни на меня — так выглядит вор. Человек, который украл тысячу двести талеров.
      В голосе старика звучала горькая обида и бессильная злоба. Кристина вскрикнула и обняла своего мужа.
      — Смотрите, граф Батьяни, есть еще человек, который любит меня. Есть еще люди, не допускающие мысли, что старший лесничий Рорбек, прослуживший своему господину верой и правдой двадцать пять лет, может превратиться в вора и преступника.
      — Мне нет дела до того, что думают и говорят другие, — резко ответил граф Батьяни. — Герцог узнал, что в последнее время ваши отчеты не совсем в порядке. Он уполномочил меня проверить вашу кассу, и вот я сразу же наталкиваюсь на пропажу крупной суммы. Если ваша совесть чиста, то покажите мне те деньги, которые вчера внес вам Илиас Финкель за купленный им лес.
      Рорбек начал рыться обеими руками в ящике письменного стола. Пот катился градом с его лица, он то бледнел, то краснел.
      — Деньги похищены! — в ужасе воскликнул он. — Их здесь нет. Но я знаю, кто их украл, я знаю, кто сегодня ночью тайком входил в мой дом, я знаю, только он и мог похитить эти деньги.
      — Кого же вы обвиняете в этом? — спросил граф Батьяни.
      — Генриха Антона Лейхтвейса, браконьера и разбойника! — решительно заявил Рорбек. — Сегодня ночью он был в моем доме, он и похитил деньги.
      Граф Батьяни разразился насмешливым хохотом.
      — Конечно! — воскликнул он. — Во всех кражах, грабежах и убийствах теперь всегда виноват один только Лейхтвейс. Его обвинять ведь не трудно. Но я не верю вашей уловке. Ваше объяснение уже потому неправдоподобно, что ни на ящике, ни на замке нет никаких признаков взлома.
      Со сжатыми кулаками Рорбек подошел вплотную к графу. Он тяжело дышал, казалось, сердце его готово было выскочить из груди.
      — Граф Батьяни, — глухим голосом проговорил он. — Вы оскорбляете меня. Неужели вы, назвав меня вором, назовете меня еще и лжецом? Я ясно вижу все злые козни, которыми вы опутали меня и мою семью. За то, что я прогнал вашего лакея, который, по-видимому, вам ближе и дороже обыкновенного слуги, за то, что я не выдал за него мою дочь Елизавету, вы мстите мне самым подлым и гнусным образом. Вы втерлись в милость нашего герцога, вы злоупотребляете его доверием для того только, чтобы лишать места его верных слуг. Вы делаете это потому, что они следят за вами. Теперь я и моя семья тоже должны пасть жертвами ваших происков.
      — Молчите! Вы рискуете головой, — злобно прошипел Батьяни. — Я нахожусь в качестве представителя его высочества и должен говорить и делать только то, что он мне приказал.
      — А что он вам приказал? — спросил Рорбек, глядя в упор на графа.
      — Его высочество милостиво приказал мне, — произнес граф Батьяни, — в случае, если я обнаружу малейший беспорядок в вашей отчетности, не предавать вас суду, а потребовать, чтобы в течение трех часов вы покинули этот дом.
      Рорбек пошатнулся, схватил жену за руку и проговорил надломленным голосом:
      — Ты слышала, Кристина? В течение трех часов мы должны покинуть дом, под кровлей которого счастливо прожили четверть века. Обесчещенными и нищими мы будем скитаться и питаться подаянием. А там наверху лежит при смерти наша дочь, и мы не сможем даже приютить ее где-нибудь.
      Рыдания заглушили его голос. Вдруг к нему подошел доктор Зигрист, взял его за руку и сказал:
      — Позвольте мне пожать вам руку как честному человеку перед лицом всех здесь присутствующих. Будьте уверены, что в Висбадене и Бибрихе найдется много людей, которые, подобно мне, твердо убеждены в вашей невиновности. Вы не останетесь без крова и приюта. Я живу один с матерью в Висбадене, в маленьком домике, но в нем найдется достаточно места, чтобы до поры до времени приютить вас и вашу семью.
      — Не забудьте захватить с собой вашу дочь! — насмешливо воскликнул Батьяни. — Ею вы заплатите за наем помещения.
      — Вы ответите мне за эти слова, граф Батьяни! — гневно крикнул Зигрист. — Впрочем, вам, кажется, здесь больше делать нечего. Семья Рорбека покинет этот дом еще до истечения назначенных вами трех часов.
      — Я должен убедиться лично в том, что они уйдут отсюда. Поэтому я пока останусь здесь.
      В этот момент сверху раздался страшный крик.
      — Это Елизавета! — вскрикнула Кристина. — Боже милосердный, что случилось?
      Рорбек, Кристина и Зигрист бросились наверх. «Она сорвала повязку!» — в один голос крикнули Рорбек и Кристина, когда увидели, что Елизавета лежит на постели вся в крови.
      Доктор Зигрист быстро подошел к постели. Едва он взглянул на Елизавету, как в ужасе воскликнул:
      — Здесь кто-то совершил ужасное преступление. Не она сама сорвала повязку, это сделал кто-то другой, кто хотел убить ее.
      — А я оставила ее без присмотра! — пронзительно вскрикнула Кристина и зашаталась.
      Рорбек подхватил ее. Но он держал в руках только труп… Кристина умерла от разрыва сердца.
      — Она умерла, — пробормотал Рорбек, блуждающими глазами глядя то на труп жены, то на умирающую дочь, — одна умерла, другая вот-вот умрет. Меня оставляют все, кого я любил, кто украшал мою жизнь. Земля для меня теперь — сущий ад. Хорошо, я буду достоин этого ада, я превращусь в дьявола. Вы изгнали меня из моего дома, презренные люди. Вы разбили сердце моей жены, вы хотите отнять у меня моего ребенка. Но я знаю приют, где меня приветливо встретят, я знаю человека, который не оттолкнет меня. Доктор, вы благородный, хороший человек. Возьмите на себя заботу о моей дочери. Спасите ее, если ее еще можно спасти. А я… я погибший человек, я изгнанник, и место мне у других изгнанников. Я пойду к Лейхтвейсу. Я со слезами буду молить у него прощения за принесенную ему беду. Деньги из моего письменного стола украл, очевидно, не он… Это дело других рук. Теперь я вижу, что он, этот браконьер и разбойник, в сотни раз благороднее и лучше гордых придворных, лучше даже самого герцога, который попал под влияние авантюриста и негодяя. Я иду к Лейхтвейсу и буду его товарищем.
      Прежде чем Зигрист успел удержать несчастного, принявшего в пылу гнева и обиды такое роковое решение, старший лесничий Эдуард Рорбек скрылся уже в мрачном лесу.

      Священник села Доцгейм, расположенного в живописной, но уединенной местности среди гор Таунаса, сидел однажды при свете лампы в маленькой комнатке, служившей ему библиотекой и рабочим кабинетом. Было уже за полночь, а патер Бруно все еще не мог оторваться от своих любимых книг. Наконец он встал, подошел к окну и задумчиво посмотрел на маленькую церковь, белые стены которой были озарены серебристым светом луны.
      Патер Бруно был еще молод и имел благородную И представительную наружность. Всего несколько лет тому назад он был еще блестящим офицером при дворе герцога Нассауского и носил светское имя граф Бруно фон Фельдерн, считаясь одним из наиболее жизнерадостных и веселых придворных кавалеров. Но в один прекрасный день распространился слух, что граф Бруно решил удалиться от мирской суеты и сделаться священником.
      И действительно, молодой граф куда-то скрылся и несколько лет прожил в уединении, вдали от всех. А когда он снова появился, то носил уже не расшитую золотом форму, а черную священническую сутану; вместо того, чтобы за вином и картами в обществе прекрасных женщин предаваться радостям жизни, он принял место священника в маленьком горном селе Доцгейм, вел уединенную, скромную жизнь пастыря, пекущегося о больных и умирающих своего прихода и возвещающего темному народу слово Божие.
      Неужели же на самом деле в сердце молодого священника заглохло все, что связывало его раньше с шумной и веселой жизнью? Неподвижно стоял он у окна и тихим шепотом поверял безмолвной ночи свои сокровенные мысли:
      — Лора! Дорогая Лора! Ты, только ты одна заставила меня покинуть мир и посвятить себя служению церкви. Я хотел забыть тебя, хотел уничтожить твой дивный образ в душе моей, но до сих пор не могу сделать этого, не могу. Все снова и снова восстает он предо мною, и снова я вспоминаю наши прогулки с тобой в герцогском парке, рука об руку, как добрые товарищи детства. Я лелеял надежду, что настанет время, когда ты, славная, милая Лора, будешь моей женой. Но одной ночи было достаточно, чтобы разбить все мои мечты о счастье. Я увидел тебя с другим мужчиной под тем самым деревом акации, в коре которого я вырезал твои и мои инициалы. Это был гоф-курьер герцога — Лейхтвейс. В ту ночь я похоронил свою любовь к тебе и распростился с миром. На другой же день я подал прошение об отставке. Я ушел от мира и облекся в власяницу послушника в далеком монастыре. С течением времени меня назначили священником сюда, в это маленькое село, к сожалению, слишком близкое к тому двору, где я раньше делил с тобою горе и радость моей жизни. Я должен был видеть своими глазами, как свершилась твоя судьба, бедная Лора. До меня дошла весть о том, что твой возлюбленный подвергся наказанию у позорного столба, что твой отец против твоей воли выдал тебя за венгерского графа Батьяни и что ты утопилась в свадебную ночь. С тех пор я еженощно молюсь о спасении твоей души и прошу Бога, чтобы Он простил тебя, бедное обманутое дитя. Упокой, Господи, душу ее и даруй ей там на небесах то счастье, которого она была лишена на земле.
      Молодой священник молитвенно сложил руки, крупная слеза скатилась по его лицу. Низко опустив голову на грудь, он закрыл окно, погасил лампу, снял сутану и лег на свою жесткую постель. Вскоре он уснул, и тишину нарушало лишь его размеренное дыхание.
      Вдруг кто-то отодвинул задвижку на окне. Какая-то темная фигура, при помощи невидимого помощника за окном, влезла в комнату через окно и легкими шагами приблизилась к постели. Чья-то мягкая рука прикоснулась к лицу спящего.
      Патер Бруно встрепенулся.
      — Кто здесь? — прошептал он. — Если моей помощи требует умирающий больной, то я сейчас буду готов. Пока перейди в другую комнату.
      Темная фигура ушла в смежное помещение. Молодой священник поспешно надел на себя черную сутану, зажег маленький фонарь, который он всегда брал с собой при ночных требах в селе, захватил все, что нужно было для этого, и перешел в столовую.
      — Я готов. Куда вы поведете меня? — спросил он.
      Но в то же мгновение он в испуге отшатнулся.
      — Господи помилуй! — проговорил он дрожащим голосом. — Уйди от меня, искуситель, читающий в душе моей. Не искушай меня этим видением. Я верю в Господа Бога. Мое сердце, правда, было когда-то преисполнено земной любви, но я не нарушу своей клятвы.
      Патер Бруно стоял как окаменелый. Широко открытыми глазами смотрел он на молодую красивую женщину, которая с печальной улыбкой на устах подошла к нему.
      — Я не призрак, — мягким голосом проговорила она. — Я не воскресла из мертвых, патер Бруно. Не мертвая, а живая Лора фон Берген стоит перед вами. Я согрешила и пришла к вам с покаянием и мольбою.
      Она упала перед ним на колени.
      Бруно тяжело вздохнул.
      — Встань, Лора фон Берген, — беззвучным голосом произнес он. — Итак, ты жива, ты не утонула в Рейне, как говорили люди? Скажи мне, где ты теперь скрываешься, что сталось с тобой, чистая, невинная девушка, прелестное подобие Божие.
      Затаенный страх звучал в голосе молодого священника, когда он задал этот вопрос некогда горячо любимой девушке. Но Лора не встала.
      — Я явилась к тебе, патер Бруно, — тихим голосом произнесла она, — чтобы покаяться тебе в моих прегрешениях и просить тебя о милости, в которой ты мне не должен отказать, так как этим ты спасешь меня от дальнейшего греха.
      — В чем же ты хочешь сознаться мне и о чем будешь просить меня?
      — Я не сумела отказаться от греховной любви, — начала Лора. — Я последовала за тем человеком, которого всем сердцем полюбила, и отдалась ему.
      — Лейхтвейсу?
      — Да, Лейхтвейсу. Преподобный отец — ведь так я должна теперь величать графа Бруно, моего товарища детства, — не осуждай меня. Я полюбила Лейхтвейса и люблю его теперь еще больше, чем прежде. Вопреки Божьему закону, живу с ним в подземной пещере, без благословения священника отдалась я ему и чувствую себя матерью его ребенка, который уже шевелится у меня под сердцем.
      — Несчастная! Что ты сделала?
      Мертвенная бледность покрыла лицо молодого священника; он задрожал так сильно, что должен был опереться на спинку кресла.
      Лора залилась слезами.
      — Я поступила так, как должна была поступить, — зарыдала она. — Я сделала то, что должна была сделать каждая женщина, если она хочет уважать самое себя. Самое святое чувство в жизни — эта любовь, и кощунственен тот закон, который пытается подавить влечение женщины к избраннику ее сердца.
      Патер Бруно печально покачал головой.
      — Я вижу, — воскликнул он, — что ты составила себе свои собственные взгляды на жизнь! Но они ложны, совершенно ложны. Что было бы с людьми и лучшими их чувствами, если бы каждая женщина сходилась с избранником своего сердца без благословения церкви? Это только слепое повиновение инстинкту, но не великому, святому чувству. Но разница между людьми и животными именно в том и состоит, что человек обладает волей и не должен совершать поступков, в которых не может оправдаться перед Богом. Ты согрешила, Лора, ты тяжко согрешила.
      — Ты еще не все знаешь, преподобный отец, — продолжала Лора свою исповедь. — Ты еще не знаешь, что Лейхтвейс сделался разбойником и что я помогаю ему в его преступных делах.
      — Это только последствия твоего первого проступка, — ответил молодой священник. — Раз ты отдалась этому человеку, то неминуемо должна была последовать за ним в ту бездну, в которую он тебя вовлек.
      — Может ли Небо простить мне мои прегрешения? — тихо спросила Лора.
      Молодой священник помолчал немного, но потом решительно произнес:
      — Да, оно может простить тебя, Лора фон Берген, ибо наш Спаситель, принявший смерть на кресте за спасение наших душ, прикоснулся рукой к грешнице Магдалине, каявшейся у ног Его: «Да простятся тебе твои прегрешения!»
      Патер Бруно взял Лору за руку и нежно поднял ее с колен. Но она, по-видимому, еще не собиралась уходить.
      — Чего же ты хочешь еще от меня? — спросил он ее.
      — Патер Бруно! — воскликнула она, с мольбой протягивая к нему руки. — Благослови наш союз, дай имя моему будущему ребенку, обвенчай меня с Лейхтвейсом.
      Он отступил на шаг и гневно воскликнул:
      — Чего ты требуешь от меня? Ты хочешь, чтобы я повенчал тебя с разбойником? Нет, Лора, этого я сделать не могу. Мое сердце кровью обливается, и я искренне сочувствую тебе, но я не могу злоупотреблять моим саном, я не могу благословить брак, над которым тяготеет проклятие Неба.
      — И все же ты это сделаешь, — внезапно раздался звучный мужской голос. — Ты это сделаешь или умрешь.
      Когда патер Бруно спокойно и бесстрашно обернулся, он увидел перед собою Лейхтвейса. Разбойник стоял с пистолетом в руке, целясь в молодого священника.
      — У меня нет иного выхода! — воскликнул он. — Я должен заставить тебя обвенчать нас, так как моя жена готовится стать матерью. Разве ты сделался священником и называешь себя пастырем только для того, чтобы угождать богатым и счастливым? Нет, я уверяю тебя, что, венчая нас, ты совершишь более доброе дело, чем если благословишь невесту в дорогом наряде, которая явится в ярко освещенную церковь в сопровождении целой толпы приглашенных гостей. Иди же, возьми ключи от церкви и отведи нас к алтарю. Но не вздумай кричать о помощи. Не пытайся перехитрить нас, а исполни наше желание, если не хочешь, чтобы я сделался убийцей.
      — Я уступаю силе, — холодно произнес священник. — Идем за мной в церковь, я обвенчаю вас.
      Он снял со стены большой ключ, взял фонарь и сделал знак Лейхтвейсу и Лоре следоватьза ним.
      Они вышли из дома священника, прошли по сельской улице и поднялись на паперть маленькой церкви. Патер Бруно, ни разу не оглянувшийся назад, отпер дверь. Они вошли в темную церковь. Молодой священник шел впереди с фонарем в руке и показывал Лейхтвейсу с Лорой путь к алтарю.
      — Опуститесь на колени, — приказал он им.
      Разбойник опустился на колени с прекрасной Лорой фон Берген, они подали друг другу руки; возле Лейхтвейса на полу лежал пистолет.
      Призрачный лунный свет проникал в высокие сводчатые окна пустой церкви, озаряя бледные лица жениха, невесты и священника. Сильно волнуясь, патер Бруно благословил разбойника и его прекрасную молодую жену. Со слезами на глазах произнес он краткое слово. Забывая о себе самом и своей любви, он увещевал Лору хранить верность тому, кого она избрала спутником своей жизни.
      — А теперь встаньте, — произнес он в заключение. — Отныне вы муж и жена.
      Лейхтвейс и Лора встали. Но в то же мгновение они остановились как вкопанные. На лице молодого священника появилось выражение крайнего изумления.
      Торжественные звуки органа пронеслись по церкви. Раздался хорал, обычно играемый при венчаниях. Никогда еще патер Бруно не слышал столь проникновенной игры на органе этой маленькой церкви. Ни он, ни Лейхтвейс с Лорой не посмели произнести ни слова. Наконец умолкли последние звуки и тишина установилась в церкви.
      — Что это? — спросил Лейхтвейс. — Кто присутствовал при нашем венчании? Кто играл на органе? Ты должен это знать, патер Бруно.
      — Клянусь тебе, Лейхтвейс, я не понимаю, что произошло. Я запер дверь церкви изнутри, никто кроме нас не мог проникнуть сюда — но что это?
      С высоты колокольни раздался звон церковного колокола. Патер Бруно изменился в лице.
      — Все на земле происходит естественным путем, — глухим голосом проговорил он, — но эта игра на органе и этот колокольный звон способны заставить меня поверить в сверхъестественные явления. Но так или иначе, дурного предзнаменования я в этом не вижу: напротив, благословение Неба как будто снизошло на вас, и ваше венчание не было лишено той обстановки, которая считается необходимой при всяком венчании. Идите с миром. Руководствуйтесь всегда велениями вашей совести и живите так, чтобы вы всегда могли с чистой душой предстать перед Всевышним.
      — Можем ли мы верить тебе? — спросил Лейхтвейс. — Ты не выдашь нас?
      — Я священник, — гордо ответил патер Бруно, — но не предатель.
      — Благодарю тебя, — произнес Лейхтвейс. — Ты не сознаешь еще всей важности той услуги, которую нам сегодня оказал. Если тебе когда-нибудь в жизни нужен будет друг, то вспомни обо мне, патер Бруно. Нет, не отказывайся от моей руки, которую я тебе протягиваю. Ты спокойно можешь пожать ее, так как клянусь тебе в этот достопамятный для меня час, что эта рука никогда не поднимется на невиновного и на бедняка. Господь допускает, что на земле живут негодяи и подлецы, которые преследуют бедняков и оскорбляют невинных. Я буду бичевать этих негодяев, преподобный отец, — я, разбойник Лейхтвейс.
      Медленно священник подал руку Лейхтвейсу. Лора наклонилась и прикоснулась губами к краю одежды патера Бруно. Но он мягко отстранил ее и произнес:
      — Когда появится на свет твой ребенок, я окрещу его. Спокойно приходи ко мне ночью, когда спят все соглядатаи и доносчики, и в моем лице ты найдешь священника, в услугах которого ты будешь нуждаться.
      Лейхтвейс еще раз поблагодарил патера Бруно и вместе с Лорой вышел из церкви.
      Патер Бруно опустился на колени у подножия алтаря. Он просил Всевышнего простить ему, если он в этот час совершил грех…
 
      Среди безмолвной ночи шли Лейхтвейс и Лора. Глаза их сияли радостью, и спокойствие царило в их сердцах.
      — Теперь ты спокойна, — с улыбкой спросил Лейхтвейс, — и не будешь больше терзаться угрызениями совести?
      — Да, теперь я твоя жена, — воскликнула Лора, — я знаю теперь, что перед Богом и людьми я принадлежу тебе! Ничто не может теперь отдалить нас друг от друга.
      — Вернемся же в нашу пещеру. Поторопимся! Сегодня ведь наша свадебная ночь.
      Быстро прошли они через лес, поднялись на гору Нероберг и дошли до своей пещеры. Тихо журчал ручеек, миллионы звезд мерцали на небе, воздух был так нежен и чист, точно осень снова сменилась весной. Лейхтвейс поднял Лору на руки и вброд перешел с ней через ручей; он нарочно, ради безопасности, не строил здесь моста. Скоро они скрылись во мраке своей пещеры.
      В каменной печи горел огонь. Лейхтвейс подложил еще топлива. Он крепко обнял жену и поцеловал ее в губы.
      — Дорогая моя жена, — произнес он, — тебя окружает не роскошь каменных раззолоченных комнат. Нас ждет не шелковая постель, и завтра, когда мы проснемся, к нашим услугам не будет лакеев и слуг. Мы одиноки и в изгнании. И все же, дорогая моя Лора, я не променял бы этой пещеры ни на какие дворцы, так как здесь со мною ты, моя дорогая, несравненная Лора. В скором времени мы будем жить здесь уже не одни, нас будет трое. С нами будет наш ребенок. Лора, Лора! Я с ума схожу от счастья от этой мысли.
      И снова он привлек ее к себе и покрывал ее поцелуями. Она обвила его шею руками и с мольбою заглянула ему в глаза.
      — Гейнц! — прошептала она. — Обещай мне одно.
      — О чем бы ты ни просила, Лора, заранее обещаю тебе исполнить твою просьбу.
      — Гейнц, обещай мне, что наш ребенок, мальчик ли это будет или девочка, сделается порядочным человеком.
      Заметив, что он нахмурил лоб, она продолжала:
      — Ты не должен и не можешь удивляться тому, что я желаю, чтобы наш ребенок не разделял нашу жизнь, полную опасности и приключений. Весьма вероятно, что мы не будем в состоянии дать ему богатства, но обязаны воспитать его честным и порядочным человеком. Гейнц, дорогой мой Гейнц, успокой меня и в этом отношении и обещай мне, что наш ребенок никогда не узнает, что мы занимались преступными делами.
      — Ребенок должен находиться при родителях, — проговорил Лейхтвейс. — Подумай сама, Лора, если ты будешь настаивать на своей просьбе, то тебе придется расстаться с ребенком. Нам придется отдать его на попечение добрых людей, и никогда мы не должны будем показываться ему такими, какие мы есть на самом деле, а постоянно только под тем и другим ложным видом.
      На глазах Лоры выступили слезы.
      — Я принесу ему эту огромную жертву, — прошептала она, — я расстанусь с моим ребенком, откажусь от права матери на него — лишь бы он не разделял нашей разбойничьей жизни.
      — Пусть будет так! — воскликнул Лейхтвейс. — Дай Бог, чтобы ты никогда не раскаялась в этом решении. А теперь, Лора, забудь обо всем этом. Еще далек тот час, когда наш ребенок появится на свет. Будем счастливы настоящим. Ведь сегодня наша свадьба.
      Он крепко обнял ее и понес на мягкое ложе. Там он сел возле нее, взял ее за руки и долго смотрел ей в глаза.
      — Как чудесно складывается судьба человека, — проговорил он в глубоком волнении. — Лора фон Берген, всеми уважаемая придворная фрейлина, молодая графиня, располагавшая огромным состоянием, — теперь жена разбойника и живет с ним в жалкой пещере, вдали от людей.
      — Знаешь ли, милый, — отозвалась Лора, — что эта судьба почти дословно была предсказана мне?
      — Быть не может! — воскликнул Лейхтвейс. — Я всегда смеялся над всякими предсказаниями, считая их обманом, которому поддаются лишь легковерные люди.
      — И все же это так, — ответила Лора. — Слушай меня, я расскажу тебе, как это было. Тебе известно, что в ночь под Новый год герцог Карл Нассауский всегда приглашает весь двор не на большой, блестящий бал, а просто на вечеринку, в течение которой все занимаются гаданиями и разными играми. Вот, два года тому назад тоже была устроена такая вечеринка. Близилась полночь. Вдруг открылась дверь и в зал вошел придворный шут герцога, горбатый Фаризант. Ведь ты помнишь его, не правда ли?
      — Конечно, помню, — ответил Лейхтвейс. — Этот горбатый шут играет довольно значительную роль при Дворе герцога. Под видом шутки он говорит придворным, а иногда и самому герцогу, горькую истину в глаза. Шутки его остроумны и ядовиты.
      — Так вот, — продолжала Лора, — около полуночи явился этот Фаризант, а вслед за ним вошел лакей с огромным блюдом. Шут приказал поставить блюдо на стол, затем растопил свинец в пламени камина и предложил всем присутствующим влить в холодную воду по одной ложке этого расплавленного свинца. В воде образовались причудливые фигуры, по которым Фаризант предсказывал будущее всем по очереди. Наконец настала моя очередь. Так как я в то время уже встречалась с тобой тайком в парке, то я думала о тебе; мои руки дрожали, когда я вылила расплавленный свинец в холодную воду. Фаризант достал из воды образовавшийся слиток и, глядя на него, покачал головой. «Ну что, Фаризант? — спросил герцог, который в ту ночь был особенно весел. — Что ты предскажешь нашей красавице Лоре фон Берген? Несомненно счастье, свадьбу и красивейшего мужа во всем герцогстве». Но Фаризант вдруг изменился в лице и побледнел. «Прошу вас, графиня, — обратился он ко мне, — разрешите мне не говорить вам того, что я здесь вижу». Но я была любопытна и, как все другие, хотела выслушать предсказание. Я настояла на своем, так что Фаризант наконец дрожащим голосом произнес: «Я вижу скалистую пещеру, и ты, Лора фон Берген, находишься там с каким-то мужчиной. Я вижу ружье, я вижу мешки с золотом, вижу веревочную лестницу и — не смейтесь, графиня, — воровские инструменты. А над всем этим витает венец, не знаю, свадебный или надгробный». В зале воцарилось молчание. Герцог сейчас же обратил все в шутку. «Ты глуп, шут, — сказал он, — в сущности, следовало бы высечь тебя за то, что ты смущаешь нашу прелестную графиню Лору такими мрачными предсказаниями. Но, господа, начнем танцы. Тогда мы забудем о глупой шутке шута».
      Лора умолкла и нежно прижалась к Лейхтвейсу.
      — Странный человек, этот Фаризант, — проговорил он, качая головой, — его не поймешь, когда он шутит, когда он говорит серьезно.
      На этом оборвался их разговор. В пещере все умолкло, и лишь звуки страстных поцелуев прерывали торжественную тишину, царившую в подземных сводах.
      Вдруг Лейхтвейс приподнялся. Он крепко обнял Лору и прислушался. Едва слышно он прошептал:
      — Он идет. Он снова явился. После долгого перерыва он снова пришел сюда, этот таинственный призрак.
      Лора дрожала всем телом. За все время ее совместной жизни с Лейхтвейсом в пещере еще ни разу не показывался тот призрак, о котором когда-то говорил ее возлюбленный. Почему-то он пришел именно в ночь их свадьбы.
      Стараясь избегать малейшего шороха, Лейхтвейс встал и Лора за ним. Прижавшись к каменной стене, они устремили взоры во мрак и увидели, что откуда-то плавно и медленно приближается белый призрак. Лейхтвейс схватил свое ружье и взвел курок.
      Призрак шел по направлению к печи. Он был высокого роста и, судя по туманным очертаниям, можно было думать, что это мужчина.
      — Теперь или никогда, — прошептал Лейхтвейс. — Он должен назвать себя. Не отходи от меня, Лора, не бойся ничего.
      Он выскочил вперед. В тот же момент призрак остановился. Лейхтвейс направил на него дуло ружья.
      — Если ты человек из плоти и крови, — крикнул он, — то дай ответ на мой вопрос! Я хочу знать, кто ты такой и зачем явился сюда в пещеру, которая принадлежит мне и где я живу со своей женой. Я буду считать до трех, и если ты не ответишь, то выстрелю. Горе тебе тогда, если ты человек, а не дух.
      Призрак не ответил, а медленно поднял руку, в которой держал, как казалось, какой-то сверток из бумаги.
      — Раз, — крикнул Лейхтвейс и прикоснулся к курку ружья. — Два. Отвечай!
      Но до трех он не досчитал.
      Таинственный незнакомец дунул в бумажный сверток. В пещере распространился какой-то беловатый туман. С легким вздохом Лейхтвейс пошатнулся и упал. Лора тоже зашаталась, хотела вскрикнуть, но тоже упала рядом со своим мужем.
      Не глядя на них, призрак пошел вдаль и скрылся в расселине скалы, недалеко от печи.
      Лейхтвейс и Лора не умерли, и ничего опасного с ними не произошло. Они только лишились сознания. Их усыпило одно из тех таинственных средств, которые изготовлялись в то время алхимиками. Но на Лору это средство подействовало не так сильно, быть может, потому, что она в решительный момент закрыла рот и нос руками. Правда, глаза ее были лишь полуоткрыты и во всем теле она чувствовала ужасную тяжесть, но она не совсем лишилась чувств, а находилась в каком-то полудремотном состоянии. Она понимала и соображала все, что делается вокруг нее, но только не могла встрепенуться и стряхнуть с себя какую-то странную истому.
      В течение получаса ничего нового не произошло. Но вдруг снова появился таинственный призрак. В левой руке он держал маленький фонарь, а в правой — маленький черный ящик. Ящик этот был доверху наполнен золотыми монетами.
      Благодаря свету фонаря Лора увидела лицо незнакомца. Это было красивое, полное грусти лицо пожилого мужчины. Высокий лоб был окаймлен коротко стриженными волосами с проседью. Лоре показалось, что она где-то уже видела это лицо или другое лицо, очень на него похожее. Конечно, кроме отдаленного сходства, что могло быть общего между этим таинственным незнакомцем и придворным шутом Фаризантом?
      Незнакомец был высок ростом, строен, представителен, а бедный Фаризант, часто подвергаемый побоям и насмешкам, был горбат и уродлив.
      Таинственный незнакомец остановился возле лежавших на полу Лейхтвейса и Лоры.
      — Бедные вы люди, — пробормотал он. — Вы молоды, красивы, высоко одарены и все-таки уже пали так низко, что должны скрывать ваш позор глубоко под землей. Но нет, — прибавил он дрожащим голосом, — вас не следует жалеть. Вы счастливее нас всех. Вы бежали от мира сюда в уединение и здесь живете вашей любовью, достойные зависти других. Красавица Лора фон Берген, люди считают тебя умершей, но здесь ты начала новую жизнь. Да озарит тебя солнце счастья, и да дарует тебе Господь все то, о чем ты мечтала, становясь женой разбойника Лейхтвейса.
      С этими словами таинственный незнакомец повернулся и исчез столь же непонятным образом, как и явился. Лора не была даже в состоянии вскрикнуть. Тело ее было точно парализовано. Мало-помалу сон овладел ею…
 
      Когда Лейхтвейс и Лора пришли в себя и поднялись на ноги, они направились к выходу из пещеры, чтобы подышать свежим воздухом. Солнце уже взошло и озаряло своим сиянием деревья и кусты.
      — Неужели это был сон? — спросил Лейхтвейс, сжимая голову руками.
      — Нет, не сон, — ответила Лора, — в эту ночь мы видели человека, который ведет еще более загадочное существование, чем мы сами.
      И она рассказала Лейхтвейсу все, что видела и слышала, лежа на полу в полузабытьи.
      — Тебе все это, вероятно, приснилось, — ответил Лейхтвейс. — Совершенно невозможно, чтобы этот таинственный незнакомец скрылся в расселине рядом с печью и вернулся оттуда с ящиком золота. Я несколько раз осматривал стены нашей пещеры и уверяю тебя, что там нет таких глубоких расселин, чтобы человек мог пройти в них.
      Прежде чем Лора успела ответить на это, внимание ее и Лейхтвейса было привлечено новым происшествием.
      На другом берегу ручья, в кустах, появился какой-то человек. Лицо его было расстроено и полно страдания, а седые волосы в беспорядке развевались вокруг его головы. Он еле держался на ногах, так он был слаб и изнурен. По его одежде видно было, что он провел эту ночь в лесу.
      — Это лесничий Рорбек! — воскликнул Лейхтвейс. — Да, это он. Мой враг, мой противник.
      — Я не враг тебе, Лейхтвейс! — глухим, жалобным голосом крикнул Рорбек через ручей. — Я сам теперь изгнанник без дома и крова, без жены и семьи.
      — Боже, что же случилось? — спросила Лора, охваченная искренним участием.
      — Жена моя скончалась, а дочь мою я сам нечаянно ранил. Герцог же назвал меня вором. Лейхтвейс, умоляю тебя, прости меня и разреши мне остаться у тебя в качестве твоего помощника и друга.
      — Не хитришь ли ты? — спросил Лейхтвейс.
      — Если я обманываю тебя, то пусть моя дочь Елизавета умрет от раны, которую я ей нанес.
      — Иди же ко мне, несчастный! — без колебания воскликнул Лейхтвейс. — Твое лицо, искаженное горем и печалью, не лжет. Ты тоже принадлежишь к числу тех несчастных и обездоленных, которым нет другого пути, как скрываться от людей. Протягиваю тебе мою руку. Разбойник Лейхтвейс приветствует тебя!
      Старый лесничий перешел ручей вброд и бросился к Лейхтвейсу в объятия.
      — Служи мне верой и правдой! — воскликнул Лейхтвейс, провожая своего нового друга и товарища в пещеру. — И поклянись, что никогда, никому, даже на смертном одре, не выдашь нашего убежища, где я спасся и скрываю свою возлюбленную жену.
      Рорбек торжественно поднял руку.
      — Клянусь тебе! — глухим голосом произнес он. — Отдаю себя в твою власть навсегда, Лейхтвейс. Всем твоим приказаниям я буду подчиняться. Веди меня на борьбу против людей, доставь мне возможность проливать кровь и совершать преступления. Неблагодарные люди разбили мою жизнь. Я буду жить без сердца и без сострадания, пока смерть не избавит меня от земных страданий.
      Лейхтвейс и Лора вошли со своим новым другом в пещеру и показали ему это чудо природы, эту подземную тайну, где скрывались те, кого люди своей жестокостью и несправедливостью заставили отречься от честной жизни.

      Герцог Карл Нассауский, бывший еще молодым человеком, страстно любил охоту. Чуть ли не ежедневно он выезжал в лес с большой или малой свитой, чтобы охотиться на оленей, диких кабанов и медведей, которых тогда еще можно было встретить в этой местности.
      После того как старший лесничий Рорбек, по ходатайству графа Батьяни, был уволен за растрату казенных денег, герцог был озабочен, кем бы заменить прежнего лесничего. И снова Батьяни, всеми признанный фаворит герцога, повлиял на него в том смысле, чтобы место лесничего было предоставлено рыжему Иосту, прежнему помощнику Рорбека.
      Хотя рыжий Иост не обладал теми познаниями, которые необходимы герцогскому лесничему, но он в течение нескольких дней, благодаря своей льстивости и подобострастию, сумел заслужить доверие герцога. Кроме того, он обещал герцогу позаботиться и том, чтобы опасный браконьер и разбойник Лейхтвейс был пойман в ближайшем будущем; это обещание больше всего понравилось герцогу, который возненавидел всей душой Лейхтвейса, убивавшего лучшую дичь в лесу и грабившего по ночам дома богатых, хотя, в большинстве случаев, жестокосердных поселян. Он решил, что Лейхтвейс должен быть уничтожен во что бы то ни стало.
      На сегодня герцог назначил большую облаву на зайцев: весь лес вблизи горы Нероберг был оцеплен крестьянами. Загонщики и собаки выгоняли зайцев из кустарников и с полей. То и дело раздавались выстрелы.
      Сам герцог отъехал довольно далеко вперед, оставив позади себя свою свиту. Ему не нравилась охота на мелкую дичь, и потому он приказал своим двум спутникам, оставшимся вблизи него, ехать с ним в глубь леса, чтобы там, по возможности, поохотиться на более крупную дичь.
      С герцогом ехали граф Батьяни и рыжий Иост. Но позади них ехал еще четвертый всадник, которого, однако, вряд ли можно было причислить к охотникам. Это был какой-то уродливый, горбатый человечек в пестром костюме. Лошадь, на которой он сидел, была покрыта попоной, сшитой из пестрых лоскутков. Горбатый всадник, с трудом державшийся в седле, производил весьма жалкое впечатление.
      Он был в красной, обшитой зеленой каймой, куртке и полосатом, красное с желтым, трико на ногах. На голове у него был надет шутовской колпак с серебряными колокольчиками. Точно в насмешку, этот урод тоже держал в руке охотничье ружье.
      Этот странный всадник был Фаризант, придворный шут герцога Нассауского.
      В то время в Европе уже выводились шуты при дворах, так как век Фридриха Великого покончил со многими недостойными обычаями прежних времен. Но Карл Нассауский очень любил своего шута и постоянно держал его вблизи себя. И действительно, Фаризант был редкий шут: он умел зло издеваться и критиковать придворных и гостей герцога, причем во всех его остротах была всегда крупица горькой правды.
      Проехав довольно далеко, герцог вдруг остановил своего коня, соскочил с него и сел на мшистый бугорок под старым дубом. Граф Батьяни и рыжий Иост тотчас же последовали его примеру. Фаризант тоже слез со своей лошади и прикорнул у ног герцога.
      — Расскажите мне, граф Батьяни, — заговорил герцог, — что вам удалось узнать о той девушке, которую мы недавно встретили случайно в лесу и красота которой привела меня в восторг.
      — Ваше высочество, — ответил граф, — дали мне поручение навести справки о той девушке, которая имела счастье обратить на себя внимание вашего высочества своей красотой. Я собрал сведения и могу сообщить, что девушка эта живет в старом замке, живописно расположенном на берегу Рейна, приблизительно на расстоянии, равном часу езды от Франкфурта.
      — Хорошо делаете, граф Батьяни, — прервал венгра придворный шут, — что рассказываете герцогу не о старой деве в красивом замке, а наоборот.
      — Молчи, Фаризант! — досадливо крикнул герцог. — Ты понятия не имеешь, как сильно меня интересует рассказ графа. Разве ты способен понять, шут, как опьянила меня красота этой прелестной незнакомки.
      — Виноват! — воскликнул шут. — Я только желаю вам от души, чтобы от этого пьяного состояния у вас не слишком разболелась голова. Вероятно, вы намерены воспользоваться красотой этой молодой девушки?
      — Наглость шута заходит слишком далеко! — воскликнул Батьяни. — Прикажите, ваше высочество, высечь его. Мне думается, если Фаризант умрет, то и после смерти ему придется вырезать язык.
      — После вашей же смерти, граф, — ответил шут, — о вашей совести не придется беспокоиться. Она и теперь уже давно умерла.
      Герцог рассмеялся, но Батьяни злобно взглянул на горбатого шута.
      Фаризант всегда издевался и подшучивал над ним, и граф давно уже собирался как-нибудь отомстить ему.
      — Продолжайте, граф, — сказал герцог, мечтательно глядя куда-то вдаль. — Кто охраняет эту прелестную девушку в том замке?
      — Вот туг-то и кроется загадка, — ответил Батьяни. — Вместе с этой девушкой там живет только какая-то безобразная старуха.
      — Что ж тут удивительного, — заметил шут, — ведь драгоценный клад всегда охраняется старой ведьмой.
      — Неужели у нее нет ни родителей, ни близких, которые заботились бы о ее благополучии?
      — Я лично ничего подобного не узнал, но обратил внимание на одно странное обстоятельство.
      — А именно?
      — Мне говорили, что иногда ночью в замок является какой-то мужчина в темном плаще; у него имеется ключ от ворот старого замка. Приходя туда, он обыкновенно под утро уходит обратно.
      — Значит, это возлюбленный этой девушки? Быть может, это ее муж?
      — Он может быть либо возлюбленным, либо мужем, но не тем и другим вместе, — снова вмешался шут, — ведь возлюбленных мужей в наше время уж нет.
      — Кто бы ни был этот таинственный незнакомец, — продолжал граф Батьяни, — владетельному герцогу, конечно, будет нетрудно одержать победу над соперником. Я не знаю никого, кто мог бы сравниться с вашим высочеством по рыцарской красоте…
      — Ошибаетесь, граф, — возразил герцог. — В моей стране есть еще много порядочных женщин и девушек, которые не соблазнятся никакой мужской красотой.
      — Следовало бы попытаться, ваше высочество, — проговорил граф, — если ваше высочество разрешит мне дать совет, то я позволю себе предложить вам следующее: ваше высочество вместе со мной проникните в этот замок сегодня ночью и объявите этой девушке, что она удостоилась благосклонного внимания вашего высочества. Я не сомневаюсь в том, что она будет польщена и счастлива этим.
      — Нет, я на это не могу пойти, — торопливо возразил герцог, — да я и не намерен причинить ей какую-либо обиду. Но мне хотелось бы привлечь ее ко двору. Быть может, она достойна занять место фрейлины герцогини, ведь место бедной Лоры фон Берген до сих пор еще свободно. У меня другой план, граф: сегодня ночью вы с несколькими надежными людьми проникнете в замок и захватите эту девушку. Вы похитите ее, если нужно, силой и приведете в садовую беседку замка в Бибрихе. Когда она увидит там окружающий ее блеск и роскошь и убедится в том, что никто не хочет обидеть ее, то она, несомненно, успокоится. Клянусь вам честью, граф Батьяни, я ничего дурного не затеваю с этой девушкой. Но я в восторге от ее красоты и не могу забыть ее прелестного личика.
      — Как будет угодно вашему высочеству, — ответил граф Батьяни и низко поклонился. — Сегодня ночью я проникну в этот старый замок на берегу Рейна, а завтра утром, еще до восхода солнца, в беседке вашего замка вы увидите прелестную Гунду.
      Когда Батьяни произнес это имя, шут Фаризант вдруг низко опустил голову на грудь и перекошенное лицо его приняло странное выражение. Он крепко стиснул губы, как бы заставляя себя молчать.
      — Итак, — воскликнул герцог, — вы похитите красавицу Гунду из замка, и мы перенесем этот дивный чудный цветок в наш замок в Бибрих! Но для того, чтобы все это дело было сохранено в тайне — ведь злые языки всегда найдутся, — я приказываю лесничему Иосту и шуту Фаризанту сопровождать вас сегодня ночью.
      — Шут не годится для такого дела, — возразил венгр.
      — Напротив! — вскрикнул Фаризант. — Всегда при похищении шут играет главную роль. Я умоляю вас, ваше высочество, разрешите мне принять участие.
      Горбатый шут бросился перед герцогом на колени. Он с мольбой поднял руки, и если бы герцог и его спутники были более наблюдательны, то заметили бы, что на лице шута появилось выражение ужаса и страха.
      — Ты почему-то очень горячо принимаешься за дело, — усмехнулся герцог. — Да, тебе, очевидно, тоже хочется увидеть, как ловят в лесу маленькую птичку и сажают ее в золотую клетку. Пусть будет по-твоему. Итак, граф, Фаризант сегодня ночью будет сопровождать вас.
      Вдруг в кустах послышался треск сучьев.
      — Это кабан! — воскликнул герцог и тотчас же вскочил на коня. — За мной, господа! Надеюсь, сегодня нам удастся вернуться с крупной добычей.
      Герцог, Батьяни и Иост скрылись в чаще. Один только шут Фаризант остался под старым дубом. Казалось, он вытягивается и вырастает, глаза его засверкали зловещим блеском, и на лице его появилось выражение глубокой ненависти.
      — Вы собираетесь похитить мою дочь? — хриплым голосом воскликнул он. — Вы хотите отнять у меня счастье всей моей жизни? О, нет, гнусные соблазнители, вы еще не добились своего. Бедный, презренный шут, которого вы топчете ногами, когда вам заблагорассудится, и который должен потешать вас своими остротами, потому что у вас не хватит способности развлечься на досуге — вот этот самый шут дурачит вас. Он расстроил уже не один гнусный замысел придворных. Он служит другому, великому, благородному государю и наблюдает за вами зорким оком. Он и теперь расстроит ваш преступный план. На этот раз стрела направлена в мое собственное сердце. Вы хотите осквернить вашими нечестивыми руками мое единственное счастье, цель всей моей жизни. Но, к счастью, вы с наглой откровенностью обсуждали ваши планы при мне, и я имею теперь возможность своевременно принять меры. А я-то воображал, что моя Гунда, находясь в замке, будет в полной безопасности и что я достаточно оградил ее красоту, ее невинность от наглых взоров развратников и подлых искусителей. Надо увезти Гунду еще до наступления ночи. Надо спрятать ее так, чтобы никто не мог найти ее. Конечно, она должна по-прежнему находиться вблизи меня. Я не могу не видеть ее милого личика, я не могу жить, не слыша время от времени ее нежного голоса.
      Горбатый шут в сильном волнении ходил взад и вперед под дубом. Вдруг он громко и весело расхохотался.
      — Вот как я устроюсь! — воскликнул он. — Я додумался до хорошего плана. Она исчезнет и все-таки будет находиться вблизи меня, но развратникам найти ее не удастся. А с тобой, граф Батьяни, я расправлюсь при этом удобном случае. Ведь только ты один развращаешь герцога, у которого, в сущности, доброе сердце, и мысли его не были бы дурно направлены, если бы ты не отравлял их своим ядовитым дыханием.
      Шут сел на свою лошадь и вернулся к замку.
      Герцог тем временем после довольно удачной охоты тоже вернулся в замок и обедал вместе со своей супругой, находясь в очень хорошем расположении духа. После обеда, улучив свободный момент, к герцогу подошел Фаризант и попросил у него отпуск на несколько часов, ссылаясь на то, что у него в Висбадене есть кое-какие важные Дела.
      — Какие такие у тебя могут быть дела? — спросил герцог. — Ты иногда на несколько дней пропадаешь из замка, и никто не знает, где ты бываешь это время.
      — Ваше высочество знает, — ответил Фаризант, — что я могу служить вам только при условии, если мне будет предоставлено уединяться по моему усмотрению. Когда я остаюсь один, я освежаю свой ум, чтобы иметь возможность получше веселить ваше высочество после моего возвращения.
      — Хорошо, хорошо, — сказал герцог. — Ты большой чудак.
      — Могу открыть вашему высочеству тайну, — проговорил Фаризант. — Я пишу большую книгу, которая появится лишь после моей смерти. Я назову эту книгу — впрочем, не буду пока говорить об этом, а пока только скажу, что даже после моей смерти вы не лишитесь вашего шута, так как над этой книгой вы будете хохотать так же, как теперь над самим Фаризантом.
      — Ступай, — отозвался герцог и прибавил вполголоса: — Но не забывай, что ты должен вернуться до полуночи, чтобы с графом Батьяни отправиться в этот старый замок.
      — Как я могу забыть то, что столь дорого моему господину?
      Горбатый шут поклонился так потешно, что все присутствовавшие расхохотались. Затем он вышел и, спустя несколько минут, очутился в своей комнате на самом верхнем этаже замка.
      После того, как он запер дверь на задвижку изнутри, с ним вдруг произошла странная метаморфоза. Презрительно сбросил он свой шутовской наряд и снял с себя уродливый горб, оказавшийся набитой ватой подушкой. Затем он снял с головы лысый парик и выпрямился во весь рост. С лица его исчезло шутовское выражение, оно выражало теперь ум и было исполнено особой прелести и достоинства.
      Фаризант открыл стенной шкаф, вынул оттуда одежду священника, надел ее и взамен спрятал туда наряд шута, парик и горб. Затем он медленно спустился вниз по лестнице.
      Кто узнал бы теперь в этом высоком с гордой осанкой священнике с добрыми глазами и седыми волосами горбатого, уродливого шута?
      Он сошел в парк. На террасе, выходящей на Рейн, за кофе, сидели герцог, Батьяни и еще несколько человек придворных.
      — Преподобный отец Леони! — окликнул герцог священника. — Наконец-то вы снова появились у нас. Давно уж вы не доставляли нам удовольствия слушать ваши поучительные беседы.
      Священник поклонился.
      — Ваше высочество, — ответил он, — мое присутствие здесь менее необходимо, чем там, где царят горе, печаль и нужда. Я собираюсь во Франкфурт-на-Майне, где меня ждут важные дела и только по дороге заехал на минутку, чтобы засвидетельствовать свою преданность вашему высочеству.
      — Я не вправе задерживать вас, — сказал герцог. — Располагайте собою и своим временем по вашему усмотрению.
      Отец Леони прикоснулся рукой к плечу герцога.
      — Благословляю тебя, Карл Нассауский, — торжественно произнес он. — Да просветит тебя Господь, чтобы тебе никогда не пришлось раскаиваться в том, что ты делаешь, будь то открыто перед людьми или тайно.
      При этих словах священник пытливо заглянул герцогу в глаза, так что тот чуть заметно покраснел. Затем отец Леони склонил голову и ушел с террасы по направлению к выходу из парка. Его тотчас же нагнал граф Батьяни.
      — Преподобный отец, — прошептал он. — На одно лишь слово. Я хотел кое о чем спросить вас. Разрешите мне проводить вас немного.
      — Пойдемте, граф Батьяни.
      Они вместе направились за виноградники, окаймлявшие герцогский парк, в сторону реки.
      — Получили ли вы известия из Чегедина? — шепотом спросил граф Батьяни. — Вы ведь помните, что писали по моей просьбе моей матери, этой упрямой старухе, которая сама утопает в золоте, а мне, сыну своему, отказывает в поддержке.
      — Письмо я написал и уже получил ответ, — сказал патер Леони, — но приятного я вам ничего сообщить не могу. Ваша мать престранная женщина, она упорно отказывается доверить вам часть своего состояния до своей кончины.
      Батьяни пробормотал проклятие.
      — Но это еще не беда, — продолжал патер Леони, — другое известие поразит вас еще больше.
      Он остановился и дал знак графу подойти к нему совсем близко. Оглянувшись кругом, нет ли где-либо шпионов, патер Леони шепнул графу:
      — Чегединский узник бежал. Некий доктор Лазар сумел получить место в лечебнице благодаря поддельным документам, в числе которых находилось даже письмо императрицы Марии Терезии. При помощи этого доктора сумасшедший ухитрился бежать ночью из своей подземной темницы. До сих пор никто не знает, куда скрылся этот странный человек, который теперь, как и прежде, настаивает на том, что он — настоящий граф Батьяни, а вас называет сыном проезжего цыгана.
      Граф Батьяни отскочил от патера как ужаленный. Он побледнел как смерть.
      — Тысяча чертей! — проскрежетал он. — А я-то надеялся, что он навсегда исчез с лица земли и заживо погребен в доме умалишенных в Чегедине. Снова мне приходится опасаться, что этот негодяй осквернит наше имя и возбудит венгерский народ против меня и моей матери своими безумными выдумками.
      Патер Леони пожал плечами.
      После некоторого молчания он сказал:
      — Вам следовало бы принять меры, граф Батьяни. Приходится допустить возможность, что в один прекрасный день этот сумасшедший появится здесь и угостит герцога Нассауского своими… как вы сказали… безумными выдумками. А тогда вы легко можете лишиться расположения герцога, так как он может усомниться, кто из обоих графов Батьяни — мошенник.
      Своими холодными, серыми глазами священник с усмешкой смотрел на венгра.
      — Я приму к сведению ваше предостережение, отец Леони, — произнес Батьяни. — Примите мою благодарность.
      Он наклонился, чтобы поцеловать руку священника, но тот отдернул ее и, не оглядываясь, ушел.
 
      На расстоянии часа езды от Франкфурта-на-Майне, там, где берега Рейна уже начинают принимать свой роскошный живописный вид, был расположен старинный замок. Он еще не подвергся перестройке, как многие другие замки, а остался в полной неприкосновенности, каким стоял сотни лет тому назад, со всеми своими башнями, зубчатыми стенами, бойницами и спускными мостами, представляя собою отголосок прежних времен, когда в нем собирались рыцари и дамы на турниры и празднества.
      Народ называл его Кровавым замком. Название это, как гласило предание, вело свое начало от ужасного происшествия, стоившего жизни последнему владельцу этого замка.
      Лет за сто до нашего рассказа французский рыцарь по имени Гранкур был убит в этом замке своею дочерью за то, что не дал согласия на брак ее с ненавистным ему человеком. После этого отцеубийства преступница скрылась неведомо куда и замок опустел. В течение многих лет никто не решался проникнуть под мрачные своды пустынного замка. Мало-помалу замок начал приходить в ветхость: крыша испортилась во многих местах, стены обвалились, буря сорвала много зубцов со стен, а так как владельца не было, то никто и не заботился об исправлении.
      Но вот — лет за пять до последних событий — распространился слух, что какой-то неизвестный приобрел Кровавый замок и хочет произвести ремонт. И действительно, явились каменщики и плотники и быстро произвели все необходимые исправления и починили замок. А затем в один прекрасный день к спускному мосту замка подъехала карета, из которой, к величайшему изумлению окрестных поселян, сбежавшихся поглазеть, вышла совсем еще молоденькая девочка под густой вуалью и какая-то широкоплечая старуха. Избегая взглядов толпы, они быстро перешли мост и скрылись за стенами замка.
      По-видимому, новые обитательницы замка боялись дневного света, и лишь изредка на самом высоком балконе старинного замка появлялась стройная, прелестная девочка, темные волосы которой развевались на ветру. Она с любопытством смотрела на долину Рейна, любуясь веселой картиной светлой, солнечной природы.
      Затем пошли слухи, будто иногда по ночам в замок приезжает какой-то таинственный незнакомец. Об этом-то неизвестном граф Батьяни и говорил герцогу. Даже самым любопытным сплетникам не удалось узнать, кто такой этот незнакомец и зачем он посещает замок; он появлялся всегда неожиданно и так же быстро исчезал. Никто не мог похвастаться тем, что видел его лицо.
      Так продолжалось уже пять лет. Девочка с темными волосами, которая была почти ребенком, когда поселилась в замке, превратилась во взрослую девушку, приводившую в восхищение всякого, кто только случайно встречал ее.
 
      Осенний вечер становился все темнее и темнее. Серый туман навис над рекой и окутал почти непроницаемой дымкой Кровавый замок. К воротам замка быстрыми шагами шел какой-то человек в черном плаще. Подъем в гору был довольно затруднителен, так как лишь изредка в скалистой почве были высечены ступени.
      Таинственный путник остановился у ворот, вынул из кармана ключ и отпер калитку. Позади калитки была устроена платформа, отделявшаяся от замка бездонной пропастью. Он приложил руку ко рту и испустил крик хищной птицы. Минуту спустя с противоположной стены спустился мост на цепях, и в то же время у окна появилась головка прелестной молодой девушки.
      — Отец! — воскликнула она в крайнем изумлении. — Ты пришел в необычное время, но тем более я рада твоему приходу.
      И, прежде чем незнакомец в плаще дошел до низкой калитки, ведущей внутрь замка, дверь отворилась и девушка, окликнувшая его, выбежала ему навстречу. На середине моста отец с дочерью встретились.
      — Гунда! Дорогая моя Гунда! — воскликнул незнакомец, крепко обнимая молодую девушку. — Дорогое мое дитя!
      Незнакомец открыл свое лицо, — это было лицо патера Леони, придворного шута Фаризанта. Нежно прижал он головку своей дочери к груди.
      — Пойдем в замок, Гунда, — сказал он, сильно волнуясь. — Я принес важное известие. Каждая минута нам дорога. Тебе придется расстаться с этим замком.
      Она в недоумении взглянула на него, но не задала никакого вопроса, а покорно отправилась вместе с отцом в замок.
      Комната молодой девушки была обставлена очень уютно и содержалась крайне аккуратно и чисто. Фаризант с тяжелым вздохом опустился в широкое кресло. Туманным взором смотрел он на Гунду, которая примостилась у его ног; затем он обвел взглядом уютную комнату, в которой дочь его прожила последние пять лет и где она из ребенка превратилась в девушку.
      — Дитя мое, — проговорил он наконец прерывающимся голосом. — Сегодня я должен поговорить с тобой о таких вещах, в которые я намеревался посвятить тебя много позднее. Но обстоятельства вынуждают меня сказать тебе правду. — Когда-то давно я был жизнерадостным юношей, любившим веселиться и состоявшим в должности адъютанта у одного из могущественных государей. При дворе этого государя жила красивая актриса, приводившая в восторг всех своим талантом и своей красотой. Я полюбил ее и, вопреки предостережениям моего мудрого государя, женился на ней. Она была француженкой, имя ее Адель Менар, и она твоя мать. Когда миновала пора пылкой первой любви, наш брак стал вовсе не таким, как я ожидал. Адель поклялась мне, что, сделавшись моей женой, она бросит навсегда сцену. Но вскоре я стал замечать, что исполнение этой клятвы ей не по силам. Сцена была ее царством, где она пожинала обильные лавры. Она была ей необходима как воздух. А я, в ослеплении своем, хотел пересадить бабочку, привыкшую порхать с цветка на цветок, в зимний сад, где, правда, имелись цветы, но не такие, которые дают сладкий мед — поклонения, восторги толпы и упоение артистическим торжеством. Два года Адель переносила этот брак. Но потом настал день, когда внезапно разрушилось мое счастье. Как-то вечером, утомленный службой, я пришел домой, чтобы отдохнуть и — не застал своей жены. Она скрылась… бежала.
      Фаризант умолк. Он закрыл глаза рукой, и две крупные слезы скатились по его бледным щекам.
      Гунда сложила руки и прошептала:
      — О мать моя! Зачем ты это сделала?!
      — Все мои поиски ни к чему не привели, — продолжал Фаризант. — Я разослал гонцов во все концы, я пожертвовал своим состоянием, наняв всюду людей, которым было поручено найти и вернуть мне мою жену. Но я не нашел ни малейшего следа. Твоя мать, бедное дитя мое, моя жена Адель пропала без вести. Я впал в ужасное отчаяние, я помешался с горя и провел несколько лет в доме для умалишенных, пока, наконец, не выздоровел. Я вернулся в свет и пришел к тебе, моя милая Гунда. К тебе, которую я оставил на руках твоей преданной няни Симоны, до сих пор еще охраняющей тебя. Затем я купил этот замок, отремонтировал его и скрыл тебя от глаз людей и соблазнов мира. Да, моя дорогая Гунда, откровенно сознаюсь тебе: когда я запер тебя в этот старинный замок, то намеревался воспитать тебя в монашеском уединении и не допустить до тебя яда людского соблазна. Я замечал, что ты становишься красавицей, подобно твоей матери, и мысль о том, что и в тебе, быть может, со временем зародится желание блистать в мире мишуры и ложного блеска, эта мысль доводила меня до бешенства. Дорогое дитя мое, — продолжал Фаризант дрожащим от волнения голосом, — ежедневно я молю Всемогущего Бога сохранить тебя такой же чистой и непорочной, какой ты теперь сидишь у моих ног, и не отнимать у тебя твоей невинности, не знающей горя и бурных страстей жизни.
      Как бы благословляя свою дочь, Фаризант положил руку на голову молодой девушки, а она ласково прижалась к нему, глядя на него своими большими детскими, чистыми и наивными глазами.
      — Но мне не удалось скрыть моего сокровища от жадных глаз, — продолжал Фаризант суровым голосом, так что Гунда в испуге содрогнулась. — Злые коршуны нашли мою нежную голубку. Пора увезти тебя в безопасное место, иначе хищные птицы с торжествующим криком схватят тебя. Скажи мне, Гунда, — я знаю, ты не обманешь твоего отца, — не встречала ли ты недавно в лесу какого-нибудь незнакомца?
      — Да, отец, — ответила Гунда. — Приблизительно неделю тому назад я вместе с Симоной вышла из замка, чтобы пройтись немного по лесу. День близился к концу, и последние золотистые лучи солнца пробивались сквозь чащу. Мы собирали ягоды и грибы. Не знаю, как это вышло, но почему-то мы далеко разошлись с Симоной, от которой меня скрывал густой куст глициний. Я оглянулась и уже хотела позвать няню, но вдруг затрещали сучья в кустах и предо мной появился какой-то человек с благородной и гордой осанкой. Когда он увидел меня, голубые глаза его заблистали. Я хотела бежать, но он быстро нагнал меня, взял за руку и заставил посмотреть ему в лицо. Потом он взял маленький пучок лесной земляники, который я держала в руке, и сказал: «Я беру его с собой на память о встрече с лесной феей. Скажи мне, прелестная эльфа, где ты живешь?» Но я вспомнила, что ты, отец, строго-настрого запретил мне говорить с мужчинами, вырвалась от него, побежала к Симоне и заплакала.
      Лицо Фаризанта омрачилось.
      — Ты заплакала? — медленно проговорил он. — Скажи мне, дитя мое, о чем ты плакала?
      — Не знаю, отец. Это вышло как-то невольно, да и сегодня еще, стоит мне вспомнить об этой встрече, как слезы начинают душить меня.
      — Довольно! — в волнении воскликнул отец Фаризант. — Пора покончить с этим.
      Из-под плаща он вынул узел и быстро развязал его. Он вынул оттуда платье крестьянки, но не богато отделанное, не праздничное, а самое простое. Там была юбка, лиф, сорочка, чулки и неуклюжие башмаки самого будничного вида.
      — Надень все это, — приказал он, — а затем ты пойдешь со мной.
      Он вышел из комнаты, прошел через целый ряд сводчатых помещений и вошел в маленькую комнату, где няня Гунды, Симона, сидела за прялкой.
      — Я недоволен тобой, Симона! — воскликнул он, приближаясь к ней. — Ты плохо смотрела за моей дочерью и допустила встречу ее с мужчиной в лесу.
      — Дорогой господин! — воскликнула Симона и опустилась на колени. — Я только на одну минуту потеряла Гунду из вида, и как раз в этот момент и произошла эта встреча.
      — Знаю. Но больше одной минуты и не нужно было, чтобы обрушилось на нас несчастье. Я возьму Гунду с собой. Она должна исчезнуть на некоторое время. А ты останешься здесь одна.
      — Я подчиняюсь вашему приказанию, — кротко отозвалась старуха.
      — Слушай дальше, — продолжал Фаризант. — Сегодня ночью подними мост, но ворота не запирай на задвижку. Сама же уйди в самое отдаленное подземное помещение, молись там, и не обращай никакого внимания на то, что сегодня ночью здесь произойдет. — Не дожидаясь ответа старухи, Фаризант вышел к своей дочери. Гунда тем временем успела переодеться и превратилась в прелестную крестьяночку.
      — Пригладь себе волосы, — приказал ей отец.
      Стоя перед зеркалом, Гунда беспрекословно исполнила это приказание, так как издавна привыкла слепо повиноваться отцу.
      Затем Фаризант вместе с ней вышел из замка и через лес прошел в село Доцгейм. Дойдя до дома священника, он постучал в дверь. Патер Бруно, увидев высокого незнакомца в плаще, отступил в недоумении. Но тотчас же он низко поклонился и поцеловал руку пришельца.
      — Отец Леони, — прошептал он, — наконец-то вы снова явились ко мне. Да будет благословен тот час, когда нога ваша снова прикоснулась к порогу моего жилища.
      Патер Леони осенил молодого священника крестным знаменем. Затем он вошел с ним в его комнату, приказав Гунде присесть на скамейке в передней.
      Оставшись наедине с молодым священником, он сказал:
      — Патер Бруно. Вам нужно оказать Ордену большую услугу.
      — Мои начальники властны распоряжаться мною, — ответил молодой священник. — Мое дело повиноваться.
      — Вы примете к себе в дом, — продолжал патер Леони, — ту девушку, что сидит в передней. Она будет вашей служанкой, и вы заставите ее исполнять все те работы, которые подобает совершать служанке. Вы видели сами, патер Бруно, что она очень красива. Вспомните ваш священный обет и никогда не поддавайтесь искушению плоти. Предупреждаю вас, если с этой девушкой в вашем доме случится несчастье, то вы сами должны будете погибнуть и никогда вам не будет прощения, ни в этом мире, ни в том. Дайте мне вашу руку, патер Бруно, и поклянитесь мне, что вы будете охранять и защищать вашу служанку, на щадя, в крайнем случае, даже вашей собственной жизни.
      — Клянусь.
      — Зовут эту девушку Гундой, больше вам знать о ней ничего не нужно. Вы не должны интересоваться прошлым вашей служанки и не должны задавать ей относительно его никаких вопросов. Вы будете жить с ней под одной кровлей, но она будет вам чужда. Настанет день, и девушка уйдет от вас, но для этого я сам явлюсь к вам. Вы не должны доверять ее никому другому, кроме меня.
      — Я в точности исполню ваши приказания, отец Леони.
      — Если вы это сделаете, то руководители забудут о вашем прегрешении, которое, к прискорбию, было замечено за вами.
      Молодой священник изменился в лице.
      — Прегрешение? — смиренно произнес он. — А я полагал, что вел себя безупречно.
      — Загляните в вашу душу, патер Бруно! — воскликнул патер Леони. — Неужели вы за последнее время не сделали ничего такого, что противоречило бы священному уставу, которому вы слепо должны повиноваться?
      Молодой священник побледнел и опустил глаза. Патер Леони положил ему руку на плечо и тихо проговорил:
      — Вы тайно совершили обряд венчания. Вы благословили брак разбойника Лейхтвейса и его возлюбленной, бывшей графини Лоры фон Берген. Вы не можете отрицать этого.
      — Боже милосердный! Да, я сделал это. Но я полагал, что лучше благословить союз двух любящих сердец, чем допускать дальше их жизнь в грехе.
      — Сорную траву надо уничтожать, — сурово произнес Леони. — Нельзя пересаживать ее в благоухающий сад. Вы поступили нехорошо, патер Бруно. Но теперь вам предоставляется возможность искупить вашу вину, охраняя как зеницу ока ту служанку, которую я вам привел.
      Молодой священник молча и покорно склонил голову, патер Леони открыл дверь и позвал Гунду. Молодая крестьянка покраснела, входя в комнату, а патер Бруно невольно вздрогнул: он никогда еще в жизни не видал такой красавицы.
      Молодой священник сразу понял всю тягость возложенного на него испытания. Он был молод, кровь его еще была горяча, и отныне он был обречен жить под одной кровлей с таким очаровательным созданием, оставаясь совершенно чуждым для него.
      — Гунда, ты будешь служанкой этого человека, — обратился патер Леони к своей дочери, — и будешь исполнять всякую работу, которую он поручит тебе. Не задавай ему любопытных вопросов и сама не отвечай на такие вопросы. Если поселяне будут расспрашивать тебя, откуда ты пришла и кто ты такая, то старайся отвечать неопределенно, а еще лучше молчи. Кто молчит, тот всегда побеждает. Запомните это вы оба. А теперь прощайте. Да благословит вас Господь.
      Патер Леони ушел, а молодой священник и прелестная девушка остались одни. Наконец патер Бруно произнес:
      — Наверху под крышей есть маленькая комнатка, в которой вы будете жить, Гунда. А теперь идите к колодцу, принесите воды и приготовьте в кухне ужин. А я тем временем пойду в церковь.
      — Слушаю, преподобный отец, — ответила Гунда и тихо вышла, чтобы исполнить данное ей приказание.
      Спустя несколько минут молодой священник стоял уже в церкви на ступенях алтаря и служил вечерню.
      Справа от алтаря находилось изображение Божьей Матери. Патеру Бруно показалось, будто чудные глаза Девы Марии оживились, а уста Ее открываются и вот-вот заговорят. Но вместо слов: «Матерь Божья, помилуй нас!», патер Бруно неслышно прошептал:
      — Гунда! Прелестная Гунда! Тебе одной молюсь я!

      Выйдя из дома священника в Доцгейме, патер Леони направился к лесу. Ему было тяжело расстаться со своей горячо любимой дочерью, и глаза его были влажны от слез. Но вскоре иные мысли захватили этого неутомимого человека, и он быстрыми шагами направился к широкой просеке в лесу.
      Тут стояла закрытая карета, в которую была запряжена пара молодых лошадей. На козлах кареты сидел какой-то юноша, по лицу которого было видно, что он не всегда исполняет обязанности кучера. В данное время он был одет в темно-синюю ливрею с золотыми пуговицами. На курчавых волосах его был картуз с низким козырьком. Глядя на лицо этого человека, можно было подумать, что он еврей.
      Патер Леони подошел к карете, поприветствовал кучера кивком головы и спросил:
      — Ты давно меня ожидаешь, Ансельм?
      — Нет, господин Зонненкамп, — ответил Ансельм. — Вы приказали мне приехать к семи часам. Теперь без трех минут семь, и вы аккуратны как всегда.
      — Аккуратен и скрытен должен быть тот, кто хочет добиться успеха в жизни. Именно за это я взял тебя из франкфуртского Гетто к себе на службу.
      — Я никогда этого не забуду, и всю мою жизнь буду служить вам верой и правдой.
      — Я знаю, что могу положиться на тебя. Ну, а теперь поезжай поскорей. Через два часа мы должны быть во Франкфурте.
      Он вошел в карету, и кучер пустил лошадей рысью.
      Фаризант, он же патер Леони, названный молодым кучером «господином Зонненкампом», спустил занавески на окнах кареты, поднял сидение и вынул из потайного ящика кареты городской костюм. Пока карета ехала по дороге, он снял с себя священническую одежду и надел этот костюм. Затем он надел на голову светлый парик и приклеил себе бороду такого же цвета. После этого он посмотрел в ручное зеркальце и пробормотал:
      — Кто стал бы подозревать, что франкфуртский купец Андреас Зонненкамп, горбатый шут Фаризант и стройный патер Леони — одно и то же лицо? Бог свидетель, я неохотно веду существование в трех лицах. Но без этого я не мог достигнуть своих тайных целей.
      Затем Зонненкамп погрузился в мрачное раздумье, пока карета наконец не приехала во Франкфурт и не остановилась перед большим красивым домом на Цейль, главной улице города.
      Над входом висела большая вывеска: «Торговый Дом Андреаса Зонненкампа».
      От парадной двери быстро подбежал швейцар, открыл дверцу кареты и помог Зонненкампу выйти.
      Зонненкамп вошел в свой дом, прошел по целому ряду ярко освещенных конторских помещений, где занималась Делом целая армия служащих, и отправился в свой кабинет, обставленный с большой роскошью. Здесь Зонненкамп сел за большой дубовый письменный стол и начал просматривать ожидавшие его письма. Затем он позвонил.
      Один за другим входили в его кабинет его доверенные, которым он отдавал распоряжения и приказания.
      Фирма «Андреас Зонненкамп» была одним из наиболее крупных и почетных торговых предприятий древнего города Франкфурта-на-Майне.
      Она вела торговлю всевозможными товарами; агенты и вояжеры ее разъезжали не только по всей Европе, но бывали в Новом Свете, в Азии и даже на берегах Африки.
      Все знали, что фирма «Андреас Зонненкамп» довольствовалась очень незначительной прибылью и что владелец ее, один из наиболее уважаемых в Европе коммерсантов, поставил себе задачей отпускать беднейшему населению все необходимые ему товары по своей собственной цене.
      Зонненкамп работал не покладая рук. В конторских помещениях уже давно погасли лампы, и все служащие уже разошлись по домам, а он все еще сидел за письменным столом и писал письма.
      Кто-то постучал в дверь, и в кабинет вошел просто, но чисто одетый седой господин. Он носил по английской моде короткие бакенбарды; по застегнутому на все пуговицы черному сюртуку и по акценту этого человека можно было сразу догадаться, что он англичанин. И действительно, Финеас Фокс, старший кассир и доверенный фирмы «Андреас Зонненкамп», замещавший владельца во время его отсутствия, был родом англичанин.
      — Вы еще хотите поговорить со мной, мистер Фокс? — спросил Зонненкамп, взглянув на вошедшего.
      — Я пришел к вам с докладом, — ответил Фокс, вынимая из бокового кармана большой лист исписанной бумаги. — Наш баланс теперь заключен и показывает убыток в 750 000 талеров. Оказывается, мы в текущем году опять работали со значительным убытком. Оно и не мудрено: ведь мы положительно разбрасываем товар даром, во всяком случае отдаем его не выше собственной цены, а при этом у нас огромные расходы по ведению дела.
      — Но ведь это соответствует моим желаниям, мистер Фокс, не так ли? — спросил Зонненкамп, спокойно глядя на англичанина.
      — Да, это верно, — ответил тот. — Но в качестве старшего служащего вашей фирмы, несущего в известном смысле ответственность за положение дел, я считаю своим долгом предупредить вас, что так продолжаться долго не может. Такой способ ведения дела приведет к разорению. Пусть даже вы обладаете королевским состоянием, чего я утверждать не могу, так как не знаю ваших частных дел, но все-таки, с течением времени, иссякнет всякий колодец. Ведь за последние пять лет мы пожертвовали в пользу неимущих огромные суммы.
      — Ощущали ли вы когда-нибудь недостаток в наличных средствах? — спросил Зонненкамп, спокойно закуривая сигару.
      — Нет, этого никогда не было, — ответил Фокс. — Вы всегда устраивались так, что векселя и срочные платежи покрывались вовремя. Каким образом вы этого достигали, — это для меня тайна. Ведь я только одна часть из составных частей в огромном механизме вашего дела, и эта тайна меня не касается. Но вот завтра нам опять предстоят крупные платежи некоторым берлинским фирмам, в общем 300 000 талеров, и я пока еще не знаю, как мы справимся с этим.
      Зонненкамп стряхнул пепел со своей сигары и сказал:
      — Дайте мне ключ от вашей кассы и идите домой. Завтра утром, когда вы откроете кассу, вы найдете в ней нужную сумму. Мой лакей Ансельм через час принесет вам ключ на квартиру.
      Фокс поклонился, передал Зонненкампу ключ, простился и ушел.
      Он был в полном недоумении. Откуда брались те миллионы, которые Зонненкамп жертвовал на ведение своего дела?
      Оставшись один, Зонненкамп встал, прошел в угол кабинета и нажал какую-то невидимую пружину. В стене отодвинулась стальная плита, закрывавшая собою потайное углубление. В этом углублении лежали слитки золота, банковские билеты и маленький черненький ящичек, доверху наполненный золотыми монетами.
      — Да, да, мистер Финеас Фокс, — пробормотал Зонненкамп, — ты и понятия не имеешь, какими сокровищами я располагаю. Ты не подозреваешь, с какой легкостью я могу достать миллионы. Но клад прелатов, тайна которого известна одному мне, может без конца снабжать меня средствами, и мне стоит только посетить ту таинственную пещеру, где теперь живут Лейхтвейс и Лора, чтобы снова наполнить мою кассу и подвинуть вперед мое дело. И при всем этом не я нашел этот клад, а некто другой, который и не подозревает, что он доставил мне это огромное состояние. Давно ли это было? — продолжал Зонненкамп, в раздумье глядя на золото в потайном углублении.
      Ему живо вспомнился тот холодный, зимний вечер, когда он сидел за работой в этом же кабинете. Тогда тоже он должен был достать денег во что бы то ни стало, так как ему грозило разорение. Вдруг ему доложили, что его желает видеть и переговорить с ним без свидетелей молодой еврей из Гетто, Ансельм Ротшильд. Весьма неохотно согласился Зонненкамп принять неожиданного посетителя.
      — Что тебе нужно? — спросил он вошедшего еврея. — Зачем ты мешаешь мне работать в столь поздний час?
      Ансельм расстегнул свой поношенный сюртук и вынул оттуда какой-то большой, тяжелый предмет, завернутый в тряпку.
      — Я хочу вам продать кое-что, — шепнул он. — В ваших руках эта вещь безопасна, и вы сумеете сделать с нею что-нибудь, а я не знаю, куда ее девать, так как боюсь попасть в тюрьму.
      Он развернул тряпку, и Зонненкамп увидел большой серебряный предмет. Он рассмотрел его и понял, что это язык колокола. Сразу вспомнил он, что незадолго до этого распространилась весть о том, что преступники похитили язык серебряного колокола, висящего в Совиной башне монастыря на острове среди Рейна.
      — Это краденая вещь, — сказал он.
      — Я знаю, — ответил Ансельм, — но не я ее украл, а другие евреи из Гетто. Я купил ее в надежде, что сделаю хорошее дело.
      Зонненкамп сразу решил во что бы то ни стало приобрести язык колокола, чтобы вернуть его законному владельцу — монастырю. Он попросил Ротшильда оставить его ему на несколько дней, так как должен был предварительно произвести испытание серебра.
      Молодой еврей ушел, а Зонненкамп стал внимательно рассматривать эту старинную вещь. Вдруг он увидел место на языке, показавшееся ему не массивным. Его любопытство разгорелось, он взял стамеску и начал бить по языку.
      Оказалось, что на том месте была положена лишь тоненькая серебряная пластинка. Он отбил ее и увидел, что язык внутри выдолблен и что там лежит какой-то документ. На нем было написано лишь несколько слов.
      Он не забыл их и по сей день, так как эти слова послужили основанием всего его сказочного богатства. Они были написаны по-латыни и подписаны именем Феодора, монаха иезуитского Ордена, пропавшего без вести много лет тому назад.
      Там было написано следующее:

       «Клад прелатов находится в подземной пещере под горой Нероберг, позади скрытой расщелины в скале. Ищи, счастливец, которому я должен передать мою тайну, и ты найдешь несметные богатства».

      Вот таким образом он завладел кладом прелатов и сделался богачом, владеющим миллионами. Он не обратил их на удовлетворение корыстолюбивых целей, он брал из пещеры лишь столько, сколько ему было нужно для ведения своей торговли, служащей делу человеколюбия. Там, под землей, лежали еще миллионы, которых он не трогал и собирался, быть может, никогда и не тронуть. Ансельма Ротшильда, способного и честного юношу, Зонненкамп взял к себе на службу, так как он не должен был остаться в обиде. Он собирался позаботиться о том, чтобы со временем часть клада прелатов досталась ему, так как был уверен, что тот сумеет приумножить и применить с пользой этот капитал.
      Горячей волной нахлынули на Зонненкампа эти воспоминания прошлого. Но вот он провел рукой по лбу, как бы отгоняя эти воспоминания, взял из отверстия в стене необходимую сумму для покрытия срочных платежей, потом запер потайную плиту и понес деньги в контору, где стояла касса старшего кассира. В эту кассу он положил деньги, а затем вернулся в свой кабинет.
      В этом кабинете находилась огромная картина, написанная масляными красками. Она изображала красивую молодую женщину. Это был портрет актрисы Адель Менар, бывшей в течение двух лет женой Зонненкампа, когда он еще был молодым, жизнерадостным офицером.
      Зонненкамп скрестил руки на груди и посмотрел на картину.
      — Я не могу забыть тебя, Адель, — глухо пробормотал он, — неужели же я никогда не найду тебя, прелестная, горячо любимая, вероломная женщина? Быть может, ты уже умерла, быть может, ты где-нибудь уже спишь непробудным сном в сырой земле… Но нет. Сердце мне говорит, что ты жива и что настанет час, когда мы вновь увидимся с тобой. Как похожа на тебя Гунда! Те же веселые глаза, те же темные волосы, те же яркие губы. Да не послужит только эта красота гибелью для моей дочери. Да охраняет ее от мирского соблазна приют, который я предоставил ей в доме священника, убогий наряд служанки и бдительная охрана патера Бруно.
      Зонненкамп провел рукой по глазам, как бы отгоняя тяжелые мысли, а потом прикоснулся рукой к маленькой пружине, находившейся рядом с картиной в стене. Картина скрылась в стене, и на ее месте появилась потайная дверь. Зонненкамп открыл эту дверь и крикнул куда-то в другое помещение, смежное с кабинетом, но, несомненно имевшее отдельный вход.
      — Войди. Мне нужно поговорить с тобой.
      На пороге появилась рыжая Адельгейда, жена палача.
      — Получила ли ты мое письмо? — спросил Зонненкамп. — И устроилась ли ты так, что можешь на несколько недель отлучиться из дома твоего мужа?
      — Да, я приняла все необходимые меры и теперь жду ваших приказаний.
      — Я написал тебе, чтобы ты явилась сюда в наряде курьера. Почему ты не исполнила этого приказания?
      Не говоря ни слова, рыжая красавица сняла с себя черное пальто и предстала в наряде молодого курьера.
      Красивые ноги ее были туго обтянуты кожаными лосинами, сапоги с изящными голенищами доходили ей до колен; она была в красном мундире для верховой езды; пышные рыжие волосы были подобраны кверху и прикрыты шапочкой.
      — В таком виде тебя трудно узнать, — проговорил Зонненкамп, — и тебе удастся исполнить мое поручение. Возьми себе самого быстрого коня из моих конюшен и сегодня же ночью отправляйся в Берлин. Я уже устроил так, чтобы на промежуточных станциях тебя ждали свежие лошади.
      — А что я должна делать в Берлине? — спросила она, по-видимому, нисколько не удивляясь этому приказанию.
      — Ты должна исполнить в Берлине точно такое же поручение, какое ты исполняла для меня уже три раза.
      — Я увижу великого короля! — воскликнула она, и глаза ее как-то странно заблестели.
      — Ты доставишь великому Фридриху письмо от меня, — ответил Зонненкамп, понизив голос. — Но так как весьма возможно, что по дороге кто-нибудь постарается отнять у тебя это письмо, то я передам тебе его содержание, для того, чтобы ты, в крайнем случае, могла передать королю устно мое сообщение. Предательства мне с твоей стороны опасаться нечего, так как ты, Адельгейда, всецело в моих руках, и каждое лишнее слово может стоить тебе жизни.
      Адельгейда смиренно склонила голову и тихо произнесла:
      — Я это знаю. Я ваша раба, ваше слепое орудие, и вы можете располагать мною по вашему усмотрению.
      — Итак, слушай же то, что ты должна будешь передать королю, если у тебя отнимут мое письмо, написанное условным языком. У меня имеются достоверные сведения о том, что австрийской императрице Марии Терезии удалось заключить союз с Россией и Францией. Они намереваются свести «похитителя Силезии» — так называют при венском дворе великого короля — на прежнее положение маркграфа Бранденбургского. Они хотят отобрать у него Силезию и сломить его могущество. Король должен быть оповещен об этом. Саксония тоже примкнула к союзу; я получил все эти сведения из королевской канцелярии в Дрездене, так что Фридрих не должен сомневаться в их достоверности. Кроме того, король пусть остерегается, когда в ближайшем будущем при его дворе появится граф Батьяни. Он австрийский шпион, который пока ограничился тем, что следил за прусскими делами, находясь при герцогском Нассауском дворе. Вот это и есть содержание письма. Береги его и не теряй времени. Ты должна быть в Берлине не далее как через четыре дня, во что бы то ни стало.
      Он передал Адельгейде запечатанное письмо, которое она спрятала у себя. Но она все еще не уходила.
      — Что тебе еще нужно? — мрачно спросил он. — Разве ты хочешь сказать мне что-нибудь?
      Тут жена палача опустилась перед ним на колени.
      — Повелитель мой, — произнесла она с мольбою в голосе. — Положи конец моему наказанию. Освободи меня от презренной обязанности, возложенной на меня. Я не в силах больше выносить такую жизнь. Подумай, ты сделал меня женой нелюбимого человека, женой подлого палача.
      Зонненкамп нахмурил брови и медленно провел рукой по фальшивой своей бороде.
      — Ты еще не искупила своей вины, — сурово произнес он. — Когда придет время снять с тебя кару, я сам подумаю об этом. Совершенное тобою преступление требует строгого наказания. Служи мне честно и верно, и настанет час, когда ты освободишься от палача Мартина и вернешься к прежнему образу жизни. Впрочем, этот палач человек хотя и ограниченный, но не плохой и, насколько мне известно, ты у него не подвергаешься жестокому обращению.
      — Нет, напротив! — воскликнула Адельгейда. — Он всеми силами старается заслужить мою любовь и делает все, что я хочу, но мне страшно находиться вблизи него и мне противны его ласки.
      Зонненкамп пытливо взглянул на нее своими проницательными глазами.
      — Ты любишь другого, — произнес он убежденным тоном.
      Рыжеволосая Адельгейда низко склонила голову на грудь.
      — Да, — прошептала она. — Я люблю другого, безумно люблю. И эта любовь подтачивает мою жизнь. Она сведет меня с ума.
      — Ты любишь Лейхтвейса, разбойника и грабителя.
      — Да, я люблю его.
      — Разве ты не знаешь, что Лейхтвейс всем сердцем любит другую женщину, которая пожертвовала для него своим высоким положением, богатством и блестящей будущностью?
      — Я знаю, он любит Лору фон Берген. Но я… ненавижу ее! — воскликнула Адельгейда. — От вас у меня не должно и не может быть тайн, и потому я откровенно заявляю, что хочу погубить жену разбойника Лейхтвейса, бывшую Лору фон Берген, и я сделаю это, как только мне представится к тому удобный случай.
      — Ты не посмеешь сделать этого! — грозно воскликнул Зонненкамп. — Лейхтвейс и жена его находятся под моей защитой. Если ты осмелишься только прикоснуться к ним, то тебя постигнет ужасное наказание. А теперь ступай. И без того ты потеряла много времени. Еще раз повторяю: исполни мое поручение добросовестно, а когда вернешься из Берлина, то явись ко мне с докладом.
      Рыжая Адельгейда, шатаясь, вышла из комнаты.
      — Она так же порочна, как и прелестна, — пробормотал Зонненкамп, прохаживаясь по своему кабинету со сложенными за спиной руками. — Но она женщина большого ума, хитрая, ловкая, и поэтому я пользуюсь ее услугами теперь и, по необходимости, буду пользоваться ими впредь.
      Он подошел к маленькому рупору вблизи окна и крикнул:
      — Пусть Ансельм Ротшильд явится ко мне.
      Спустя несколько минут явился Ансельм и спросил, что угодно его господину.
      — Я поручил тебе справиться, — сказал Зонненкамп, — жива ли еще Елизавета Рорбек, которую принял в свой дом молодой врач Зигрист из Висбадена.
      — Она жива, — ответил Ансельм, — и доктор надеется, что ему удастся спасти ее. Он со своей престарелой матерью не отходит от постели больной, которая все еще в бреду. Быть может, вам не безынтересно узнать, что больная все время повторяет одно и то же имя.
      — Какое?
      — Разбойника Лейхтвейса.
      Зонненкамп очень удивился этому.
      — Опять этот Лейхтвейс, — пробормотал он. — Надо будет заняться им. По-видимому, он очаровал всех женщин и девушек. Приготовься к отъезду, — обратился он к Ансельму, — через четверть часа ты отвезешь меня в Бибрих.
      Ансельм ушел.
      Затем Зонненкамп достал из ящика письменного стола ключ и маленький фонарь, который сейчас же зажег. Он вышел из комнаты и спустился в подвальное помещение дома, где были сложены огромные запасы товаров. Он зашел за один из больших ящиков, открыл какой-то люк и начал спускаться по узенькой лестнице, которая вела в хорошо освещенное, уютно обставленное мебелью помещение.
      За столом сидел какой-то мужчина с черной бородой и читал. По бледному лицу его было видно, что он пережил много горя и страданий. Заметив, что в комнату вошел Зонненкамп, он встал и глухим голосом произнес:
      — Явились ли вы, наконец, мой друг, для того, чтобы сообщить мне, что настал час возмездия?
      — Этот час настал, — ответил Зонненкамп. — Да, несчастный Чегединский узник, у которого родная мать похитила имя, сегодня ночью вы увидите того, кто осмелился выдавать себя за графа Батьяни, кто засадил вас в темницу дома для умалишенных, откуда вы спаслись лишь благодаря чуду.
      — Дайте мне какое-нибудь оружие, — проскрежетал несчастный страдалец. — Я хочу убить этого мерзавца, хочу пролить его цыганскую кровь. Он должен умереть! Умоляю вас, дайте мне оружие.
      — Вы и без оружия будете иметь возможность отомстить вашему врагу, — возразил Зонненкамп, — но теперь идите за мной. Надо торопиться, чтобы не пропустить удобного случая.
      Умалишенный из Чегедина вместе с Зонненкампом вышел из занимаемого им помещения.
      Спустя несколько минут погас свет в кабинете Зонненкампа, и последний со своим чернобородым спутником уехал по направлению к Бибриху. Когда карета проезжала мимо Кровавого замка, Зонненкамп приказал Ансельму остановить лошадей. Вместе со своим спутником он вышел из кареты и скрылся за стенами замка. Спустя несколько времени Зонненкамп вышел оттуда один — умалишенный из Чегедина остался в Кровавом замке.
      Зонненкамп сел в карету и поехал к герцогскому дворцу. По дороге он снова переоделся шутом: в потайном ящике кареты находился также и шутовской наряд, парик, искусственный горб и все прочие принадлежности костюма, которые были необходимы Зонненкампу для того, чтобы играть роль всеми презираемого Фаризанта.
      Подъезжая к замку герцога, этот загадочный человек поспешил отыскать графа Батьяни и рыжего Иоста, чтобы вместе с ними отправиться в Кровавый замок.
      Во дворе герцогского замка он нашел только нетерпеливо ожидавшего его Иоста, который сообщил ему, что предполагаемая экспедиция откладывается на неопределенное время, так как граф Батьяни, возвращаясь с охоты, упал с коня и ушиб ногу.
      Проклятие готово было сорваться с языка шута, когда он увидел свои планы разрушенными, но сдержался и, негромко посвистывая, скрылся в замке, а Иост поплелся в домик лесничего, еще совсем недавно служивший приютом бедному Рорбеку. Увидав, что Иост удалился, шут поспешил обратно к Кровавому замку, объяснил находившемуся там графу Батьяни, бывшему узнику Чегединского дома умалишенных, что месть придется пока отложить и что он не замедлит его уведомить о том, как только к тому представиться возможность.
      Поручив его заботам Симоны, няни Гунды, шут возвратился в замок герцога, чтобы воспользоваться остатком ночи и подкрепить себя сном, так необходимым ему после пережитых волнений.
 
      Прошло несколько дней. Было около полуночи. Близ Кровавого замка остановилась карета, из которой вышли граф Батьяни, сильно хромавший, рыжий Иост и шут Фаризант.
      Луна ярко озаряла старинное здание, возвышавшееся на берегу Рейна.
      — Иост подождет нас здесь, — приказал граф Батьяни, когда карета остановилась у опушки леса, — а мы с тобою, Фаризант, войдем в замок и попытаемся застигнуть девушку врасплох. Свяжем ее и увезем.
      Батьяни пошел вперед, Фаризант шел позади. Если бы граф случайно обернулся и взглянул на Фаризанта, то ужаснулся бы тому выражению ненависти и злобного торжества, какие появились на лице шута.
      Дойдя до ворот, они без особого труда отперли их.
      — Пожалуйте вперед, господин мой, — сказал Фаризант, отвешивая поклон. — Честь и место! Я пойду позади вас.
      Граф открыл ворота и взошел на платформу, перед которой зияла голубая бездна. Но тут за его спиной захлопнулись ворота и снаружи кто-то торопливо запер замок.
      — Фаризант, — шепнул граф оборачиваясь, — шут проклятый, зачем оставил ты меня одного?
      Вдруг чья-то холодная как лед рука прикоснулась к нему. Глухо вскрикнув, Батьяни отскочил в сторону. Перед ним, как из-под земли, выросла какая-то темная фигура с мертвенно-бледным лицом и большими, грозно сверкающими глазами.
      — Сумасшедший из Чегедина! — в ужасе вскрикнул венгр.
      — Нет. Я граф Сандор Батьяни. Настоящий граф Батьяни! — заревел мученик и, подобно хищному зверю, набросился на наглого похитителя его имени, состояния и чести.
      Раздался страшный крик. При серебристом свете луны разыгралась ужасная сцена.
      Умалишенный из Чегедина подтащил того, кто именовал себя графом Батьяни, к краю пропасти. Любимец герцога Нассауского висел над зияющей бездной.
      — Мерзавец! — прошипел настоящий граф Батьяни, скаля зубы и сжимая горло венгра. — Ублюдок цыгана и графини Батьяни, бессовестно обманувшей своего супруга. Теперь мы сведем с тобой счеты. Око за око, зуб за зуб. Провались в эту бездну! Разбейся на куски! Погибни в стенах Кровавого замка!
      Завязалась отчаянная борьба, и старая, прогнившая деревянная платформа скрипела под ногами борющихся. Боролись не на жизнь, а на смерть над ужасной бездной настоящий граф Батьяни и сын цыгана — оба рожденные одной и той же матерью.
      Порою черные тучи заволакивали луну, и тогда темнота скрывала борющихся братьев. Долго боролись они, и победа склонялась то в одну, то в другую сторону. А за воротами стоял придворный шут Фаризант, безмолвно созерцая сквозь щель в воротах страшную борьбу двух братьев.

      Осенняя буря бушевала в горах Таунаса, и в селе Доцгейм крестьяне готовились уже к зиме.
      На пороге дома священника сидела худенькая девушка, в сущности еще ребенок, с бледным, грустным лицом, красными от слез глазами, в убогом одеянии нищенки. Дверь отворилась, и на порог вышла Гунда, служанка священника. Она участливо наклонилась к плачущей девушке.
      — Ганнеле, — сказала она, — отчего ты плачешь? Разве он опять побил тебя?
      Бедная девушка закрыла лицо руками, и слезы полились еще сильнее из ее глаз. По-видимому, ей было стыдно отвечать. Но Гунда обняла ее за талию и провела в теплую столовую.
      — Скажи же мне, Ганнеле, — снова заговорила она, — разве тебя опять побил твой дедушка? Или, быть может, тебе, бедняжке, есть хочется? Говори же. Патер Бруно теперь в церкви, и ты можешь мне сказать откровенно, в чем дело.
      Девушка, громко рыдая, обняла молодую служанку.
      — Он избил меня своим костылем, — жаловалась она. — Потом повалил меня на пол и за косы таскал по всей комнате, приговаривая, что убьет меня, если я не буду исполнять его приказания.
      — Чего же ему нужно от тебя? Неужели так трудно исполнить его желание?
      — Он требует, чтобы я поступила в услужение к рыжему Иосту! — воскликнула пятнадцатилетняя Ганнеле. — А я к нему ни за что не пойду. Лучше утоплюсь.
      — Почему же так? Разве рыжий Иост такой дурной человек?
      — Не знаю, но думаю, что он очень нехороший человек. Он так же жесток и суров, как и мой дедушка, доцгеймский старшина. Бедных людей, взявших самую малость хворосту на топливо в герцогском лесу, он сажает в тюрьму, налагает на них денежные штрафы и отбирает у них последнее. А на меня он смотрит так странно, что мне становится жутко. Вчера, когда он заходил к дедушке, чтобы нанять меня в служанки, он обнял меня за талию и шепнул мне на ухо: «Мы с тобой споемся!»
      Снова Ганнеле зарыдала и в конце концов бросилась на колени перед Гундой.
      — Если бы только патер Бруно хоть раз пришел к дедушке! — воскликнула она. — Он так хорошо умеет говорить, что растрогает даже отъявленного злодея. Дорогая, милая Гунда! Попросите патера Бруно за меня, уговорите его устроить так, чтобы я не попала в дом к рыжему Иосту.
      — Патер Бруно уже давно оставил всякую надежду воздействовать на твоего дедушку, который, к сожалению, занимает должность старшины в селе. Но если я ему расскажу, в чем дело, то я уверена, он превозможет свое отвращение и пойдет еще раз к старому Михаилу Кольману, чтобы усовестить его. А теперь пойдем в кухню, там я тебе дам хлеба с маслом и кружку молока. Я ведь вижу, бедненькая ты моя Ганнеле, что ты сегодня целый день ничего не ела.
      Обе девушки пошли в кухню, и там Ганнеле, видно, сильно проголодавшаяся, съела большой кусок хлеба с маслом и выпила большую кружку молока.
      — Знаешь что, Гунда, — вдруг сказала она, — я знаю, как мне спастись, но только мне страшно.
      — Если для этого не нужно согрешить, — ответила Гунда, — так чего же тебе бояться?
      Ганнеле наклонилась к уху своей подруги и прошептала:
      — В деревне говорят, что разбойник Лейхтвейс берет под свою защиту всех бедных и сирот, и вообще всех тех, кого несправедливо обижают. Его будто бы можно застать каждую ночь где-то у горы Нероберг. Как ты думаешь, не просить ли мне защиты у него против дедушки?
      — Несчастная! — в ужасе воскликнула Гунда. — Неужели ты хочешь сделаться сообщницей разбойника? Брось и думать об этом и никогда не говори больше со мной об этом Лейхтвейсе. Ведь он сущее наказание для всей округи и многие его боятся так, что каждый вечер перед сном молятся: «Боже, сохрани нас от Лейхтвейса!»
      Вдруг кто-то постучал в окно кухни и послышался сердитый голос:
      — Ганнеле! А, Ганнеле! Куда ты пропала? Разве ты сегодня не пойдешь спать?
      — Дедушка! — в испуге вскрикнула девушка и чуть не подавилась куском хлеба.
      Действительно, за окном стоял грязный старик с худощавым лицом, окаймленным щетинистой седой бородой. Редкие седые волосы свешивались на лоб, и беззубый рот с тонкими высохшими губами придавал ему вид бездушного скряги, который не любит никого и ничего, кроме своих денег.
      Ганнеле молча вышла из кухни, наскоро обменявшись с Гундой поцелуем. Она пошла рядом со стариком, который, тяжело опираясь на свой костыль, по дороге злобно и грубо делал ей выговор.
      Они вместе вошли в дом доцгеймского старшины: кроме этого дома Михаилу Кольману принадлежали еще обширные луга и поля — он всегда умел как-то преумножить свое состояние и считался местным богачом. Едва только Ганнеле вошла в переднюю, как злой старик толкнул ее в спину своей костлявой рукой с такой силой, что несчастная девушка так и влетела в комнату.
      — Негодница! — прошипел старик. — Я тебя научу засиживаться днем и ночью в доме этого противного попа. Наверное, тебя там опять науськивали на твоего дедушку? Хорош священник, который так и сыплет елейными словами, вместе с тем учит тебя не повиноваться мне. Но я тебе покажу, что я — твой дедушка и властен над тобой. Я могу сделать с тобой все что хочу. Если я тебя даже убью, то это никого не должно касаться.
      — Убейте меня, дедушка! — злобно воскликнула Ганнеле, скрестив худые ручонки на груди. — Это будет лучше, так как в могиле я найду наконец себе покой, а на том свете я увижу свою бедную матушку. Она возьмет меня на колени, будет ласкать и целовать. Довольно ты страдала на земле, здесь на Небе ты, вместе с другими ангелами, будешь отдыхать, сидя у подножия престола Спасителя.
      — Чепуха! — крикнул старик, замахиваясь костылем. — Я выбью из твоей головы все эти глупые бредни. А теперь готовься. Рыжий Иост ожидает тебя на дворе с телегой, ты поедешь с ним.
      — Дедушка! — воскликнула Ганнеле в страшном испуге. — Теперь я все поняла. Вы продали меня рыжему Иосту за деньги.
      — А если бы даже и так! — воскликнул Кольман. — Это не твое дело. Я много лет кормил тебя, а теперь хочу получить свою пользу. Если рыжий Иост влюбился в тебя, то ты должна быть рада и счастлива. Не такие, как ты, были бы польщены этим.
      Жестокий старик схватил Ганнеле за руку и насильно потащил ее во двор, где на телеге сидел рыжий Иост, спокойно покуривая трубку.
      — Берите ее, — крикнул Кольман. — Справляйтесь с ней как знаете. Она ядовита, как змея, но работать умеет хорошо, этому я ее научил.
      Старик толкнул свою внучку к Иосту, который соскочил с козел, быстро усадил дрожавшую всем телом девушку в телегу, снова вскочил на козлы и погнал лошадей. Не успела Ганнеле опомниться, как уже выехала вместе со своим новым хозяином из деревни и никто уже не слышал ее стонов и рыданий. Время от времени рыжий Иост пытался утешить несчастную девушку, но его слова вселяли только ужас в душу Ганнеле; в них было что-то такое, чего она не понимала, но что, тем не менее, заставляло ее краснеть от стыда.
      Взошла луна и залила всю окружающую местность своим серебристым светом.
      В стороне от дороги находился большой Жабий пруд, глубокий и опасный, в котором жители окрестных деревень боялись даже купаться.
      Лошади пошли шагом. Рыжий Иост говорил Ганнеле, что купит ей в Висбадене шелковое платье, если она позволит ему целовать ее, сколько ему будет угодно и если будет угождать ему во всем. Он притянул ее к себе и хотел посадить на колени.
      — Господи, спаси мою грешную душу! — вдруг громко вскрикнула она и выскочила из телеги. — Ты сам виноват, дедушка. Тебе придется отвечать перед вечным Судьей за то, что заставил меня, свою внучку, наложить на себя руки. Я иду к своей матери.
      — Ганнеле! — в испуге вскрикнул рыжий Иост. — Не делай глупостей. Обещаю тебе…
      Но было уже поздно. Ганнеле прыгнула в воду. Там, где она скрылась под водой, на поверхности образовалось два-три больших круга — а потом Жабий пруд опять успокоился.
      Рыжему Иосту стало страшно. Он хлестнул лошадей и быстро помчался прочь. Он утешал себя тем, что в смерти молодой девушки виновен не он, а старик Кольман, который продал ему свою внучку за триста талеров.
      Негодяй не мог уже видеть, как Ганнеле вынырнула из воды и всеми силами пыталась добраться до берега. Молодая жизнь вступала в свои права, а холодная вода значительно охладила пыл несчастной.
      Среди ночной тишины раздался протяжный крик. Ганнеле запуталась ногами в водорослях. Казалось, она погибла бесповоротно.
      Она силилась держаться на поверхности, отчаянно ударяя руками по воде, но водоросли тянули ее вниз. Вода уже доходила ей до подбородка; длинные косы ее расплелись, и русые волосы разметались по поверхности воды.
      Вдруг на берегу появилась фигура высокого мужчины. Это был Лейхтвейс. Он сразу увидел несчастную тонущую девушку. Недолго думая он сбросил с себя верхнюю одежду и прыгнул в воду. Спустя несколько секунд он уже схватил Ганнеле за волосы и вытащил на берег. Там он, снова одевшись, взял ее на руки, подхватил свое ружье и скрылся в чаще.
      Лора ждала его у входа в пещеру.
      — Гейнц! — в ужасе воскликнула она. — Кого ты принес? Неужели ты обидел чем-нибудь эту девушку?
      — Я вытащил ее из Жабьего пруда, — ответил Лейхтвейс. — Скорее, окажи ей помощь. Быть может, нам удастся еще спасти ее.
      Они не внесли Ганнеле в пещеру, так как не хотели выдавать своей тайны, но Рорбек, явившийся на зов Лейхтвейса из подземного жилища, быстро собрал хворост и зажег костер.
      У огня Ганнеле согрелась, а Лора терла ее окоченевшие руки до тех пор, пока не восстановилось кровообращение.
      — Где я?.. — спросила девушка, открывая глаза. — Здесь ли ты, милая мама?.. Вижу ли я Спасителя?..
      — Нет, дитя мое, — ласково ответила Лора, — ты еще находишься на земле, под защитой добрых людей. Скажи, что заставило тебя наложить на себя руки? Кто виноват в этом, ты ли сама или кто-нибудь другой?
      Ганнеле рассказала всю свою жизнь, полную лишений, слез и горя.
      Несмотря на то, что она, с детским добродушием, пыталась оправдать своего дедушку, Лейхтвейс пришел в сильное негодование. Лицо его омрачилось, и он со злобой проговорил:
      — О, я его знаю, этого Михаила Кольмана, доцгеймского старшину. Он отъявленный негодяй, выжимающий последние соки из бедняков и злоупотребляющий своим положением для того только, чтобы обогащаться. Очевидно, он продал рыжему Иосту свою собственную внучку. Чаша переполнилась, и я теперь с ним посчитаюсь.
      Когда Ганнеле оправилась настолько, что уже могла ходить одна, без посторонней помощи, Лейхтвейс дал ей золото и сказал:
      — Вернись спокойно в дом своего дедушки, а я уж позабочусь о том, чтобы он обращался с тобой лучше прежнего.
      — Кто вы такой? — в смущении спросила Ганнеле. — Неужели я не ошибаюсь? Неужели вы и есть разбойник Лейхтвейс, о котором я так много слышала?
      — Да, это я, дитя мое. Но я тебе друг и тебе меня бояться нечего. Иди с миром, но обещай мне, что ты никогда больше не будешь пытаться покончить с собой. Жизнь — неоценимое благо, и в молодости отказываться от нее не следует, так как впереди, может быть, еще и счастье и радость. Иди и никому не говори, что ты виделась с разбойником Лейхтвейсом.
      Со слезами на глазах Ганнеле поблагодарила разбойника за то, что он спас ее от смерти, поцеловала Лоре руку и отправилась домой.
      Дойдя почти до дому, она рассудила, что дедушка снова будет мучить ее, если она скажет, что не последовала за рыжим Иостом, и потому она решила провести ночь в коровнике в надворном флигеле. Она бесшумно открыла ворота, прокралась в коровник и легла под ясли, перед которыми стояли две коровы. Она так устала от пережитых волнений, что почти тотчас же уснула. Так лежала она чуть не под ногами коров, которые, однако, не тронули ее. Часто бывает, что неразумное животное милосерднее человека и не причинит никому зла, тогда как люди терзают порою и тело, и душу беззащитного существа.
 
      Старый доцгеймский старшина Михаил Кольман сидел за своим письменным столом, а перед ним на столе лежала груда золотых монет, которые он все снова и снова пересчитывал, глядя на них жадными глазами скряги. Приближалась полночь, а скупой старик все еще считал, лишь изредка он бормотал что-то себе под нос и хихикал.
      Вдруг кто-то постучал в окно. Кольман вздрогнул, моментально обеими руками загреб деньги и бросил их в открытый ящик стола. Затем он взял костыль и заковылял к окну.
      — Кто там? — спросил он.
      — Михаил Кольман, — отозвался голос какой-то женщины, закутанной в большой платок. — Я пришла спросить вас, не хотите ли вы сделать хорошее дело. Можно очень хорошо заработать: недалеко отсюда скрывается богатый человек, который хочет бежать в Голландию, но не может, так как у него нет паспорта. Согласны ли вы за пятьдесят золотых выдать ему паспорт с казенным штемпелем?
      — Пятьдесят золотых! — прошептал старик, и глаза его оживились. — Где этот человек? Почему он сам не пришел ко мне?
      — Он боится показаться и выйти из того дома, где его скрывает его родственница. Если хотите заработать эти деньги, то возьмите с собой паспортный бланк, перо, чернила, сургуч, печать и вообще все что нужно, и следуйте за мной.
      — Теперь… ночью?.. Это очень подозрительно.
      — Не хотите, так сидите дома. Мы найдем другого старшину, который не упустит случая хорошо заработать.
      Незнакомка повернулась, как бы собираясь уходить. Но Кольман растворил обе половинки окна и крикнул:
      — Погодите минутку. Я сейчас выйду, только дайте мне одеть теплую одежду. На это ведь, я думаю, хватит времени?
      — Скорей пошевеливайтесь, — отозвалась незнакомка. — Дело не терпит. Тот, кто послал меня к вам, сегодня ночью должен ехать дальше.
      Через несколько минут доцгеймский старшина вышел из дома. Он был в длинной шерстяной куртке, на уши он надвинул меховую шапку; опираясь одной рукой на костыль, он держал правую руку в кармане, где кроме принадлежностей для выдачи паспорта находился заряженный пистолет.
      Незнакомка закрыла голову платком, так что Кольман никак не мог разглядеть ее лица. Быстро вышли они из деревни и направились к лесу.
      — Куда вы меня ведете? — спросил Кольман спустя несколько времени.
      — Скоро увидите, — ответила она, — я могу указать вам место только тогда, когда мы подойдем к нему уже совсем близко.
      Старик, сильно волновавшийся при заманчивой мысли заработать за одну ночь пятьдесят золотых, в конце концов увидел перед собою освещенную луной реку Рейн. Когда они обогнали выступ мыса, показались призрачные очертания какого-то замка.
      — Вот куда мы идем, — проговорила незнакомка, указывая на здание.
      — Боже! — воскликнул Кольман. — Да ведь это Кровавый замок.
      — Да, в нем беглец и скрывается, — ответила она. — Если вам страшно, то можете вернуться, но тогда вы, конечно, лишитесь заработка в пятьдесят золотых.
      — Иду, — дрожащим голосом отозвался старик. — Неужели вы думаете, что я, подобно глупой толпе, верю, будто в Кровавом замке есть привидения? Привидений не существует, а что касается живых людей, то, насколько мне известно, в замке живут какие-то две женщины, с которыми я, в случае надобности, сумею справиться.
      Они приблизились к заднему фасаду замка и вошли в маленькую комнатку, которая почему-то была открыта. Затем они прошли через двор.
      Кругом было тихо, лишь на стенах мерцали призрачные тени. Вдруг кто-то сильной рукой схватил Кольмана за горло и повалил его на землю. Какой-то высокого роста мужчина прижал ему грудь коленом и громко спросил:
      — Знаешь ли ты меня, Михаил Кольман?
      У старика глаза вылезли из орбит и лицо перекосилось от смертельного ужаса.
      — Да, я знаю тебя, — с трудом проговорил тот, — и знаю также, что теперь я погиб. Ты разбойник Лейхтвейс. Негодяй! Ты заманил меня в ловушку, чтобы убить.
      — Убить? — насмешливо произнес Лейхтвейс. — Это было бы слишком легким наказанием для тебя. Нет, ты останешься жив, но я сделаю тебя нищим. Ты мучил свою внучку, бедную Ганнеле, ты заставлял ее голодать, ты продал ее рыжему Иосту и чуть не загнал ее в могилу. Слушай же, какого рода наказание я придумал для тебя.
      Лейхтвейс связал старика по рукам и ногам и произнес:
      — Я сейчас повешу тебя вон на том крюке на стене, но я не задушу тебя, а именно только повешу для того, чтобы ты висел между небом и землей. А пока ты будешь здесь висеть, я пойду в твой дом и заберу все твои деньги. Затем ты больше никогда не увидишь своего дома, своих амбаров и всего того, что ты нагреб, будучи в Доцгейме старшиной. Я подожгу твой дом, и когда ты отсюда увидишь зарево, то так и знай, что разбойник Лейхтвейс поджег твой дом со всех четырех сторон с тем, чтобы ты завтра вернулся к развалинам — нищим. Вот твое наказание за скупость и бессердечное отношение к бедным, а также и за муки, перенесенные от тебя твоей внучкой Ганнеле. Живей, старый грешник. Вот на этом ржавом крюке в стене я тебя повешу, как узелок с одеждой.
      Исполнив свою угрозу, Лейхтвейс собрался уходить. Но тут старый ростовщик хриплым голосом крикнул ему:
      — Сжалься надо мной! Отпусти! Я заплачу тебе большой выкуп и клянусь, что никто не узнает о том, что сегодня ночью произошло между нами. Но не разоряй моего дома, не поджигай его. Я ведь копил свое имущество в течение целой жизни, отказывал себе во всем. Сжалься, Лейхтвейс! Сжалься!
      — А разве ты сам знал, что такое жалость? — в негодовании воскликнул Лейхтвейс. — Разве ты жалел бедняков и несчастных, которых грабил, последнее имущество которых безжалостно описывал и продавал? Нет, Михаил Кольман, я не могу сжалиться над тобой. Виси и умирай с голоду. А зарево на небе покажет тебе, что все твое состояние погибло в огне.
      Старик стонал, метался и рвался, чтобы как-нибудь освободиться от веревок. Но Лейхтвейс не удостоил его больше ни одним взглядом, а вышел из ворот, где у калитки его уже ждала Лора. Это она заманила Михаила Кольмана в Кровавый замок.
      Приблизился и Рорбек, который стоял на часах вблизи замка.
      — Теперь пойдем в дом старшины, — сказал Лейхтвейс. — Мы должны торопиться, чтобы никто не застал нас за работой врасплох.
      Разбойники со своей прелестной спутницей прошли через лес и приблизились к ограде усадьбы Кольмана. В селе все спали. Они перелезли через ограду, выломали заднюю дверь и вошли в ту комнату, где незадолго до этого старый скряга сидел за столом и считал деньги.
      — Ганнеле должна находиться где-нибудь в доме, — шепнула Лора Лейхтвейсу. — Не разбудить ли ее и не сказать ли ей, чтобы она покинула дом?
      — Да, пожалуй, — согласился Лейхтвейс, — но только смотри не разбуди рабочих. Насколько я знаю, они спят в заднем флигеле, а потому сумеют спастись, когда начнется пожар.
      Лора вышла из комнаты, а Лейхтвейс с Рорбеком открыли при помощи отмычек ящики письменного стола и вынули все, что там лежало.
      — Мы возьмем с собой только наличные деньги, — приказал Лейхтвейс. — Все остальное пусть погибает.
      Рорбек открыл мешок, который он принес с собой, а Лейхтвейс высыпал туда все деньги, которые он нашел в ящиках. Когда Рорбек уже завязывал мешок, в комнату вбежала Лора.
      — Ганнеле нигде нет, — сообщила она. — Вероятно, она из страха перед своим дедушкой куда-нибудь убежала.
      — Тем лучше, — отозвался Лейхтвейс. — Она не будет подвержена опасности, когда запылает этот дом. Посмотри-ка в кухне, Рорбек, нет ли там масла. Оно бы нам очень пригодилось.
      Рорбек вышел из комнаты. Тут Лора обняла своего возлюбленного и сквозь слезы спросила:
      — Гейнц, разве ты не совершаешь страшного преступления, поджигая добро другого человека? Разве за это мы сумеем дать ответ Богу?
      — Дорогая моя! — воскликнул Лейхтвейс, нежно прижимая к себе Лору. — Добро это добыто ценой тысячи грехов, и каждая монета, которую мы берем с собой, орошена потом и кровью несчастных бедняков. В этой комнате раздавалось столько проклятий и пролилось столько слез, что мы имеем полное право сровнять этот дом с землей. Это будет равносильно тому, как если бы мы в лесу раздавили гадюку.
      Тут вернулся Рорбек с большой жестянкой, доверху наполненной маслом.
      — Хорошо, что этот старый скряга выписывал все свои запасы из города оптом, — сказал он, — а делал он это для того, чтобы не дать заработать сельскому лавочнику. Благодаря этому у него на кухне имеется масло в таком изобилии, что можно поджечь хоть всю деревню.
      — Лора, — приказал Лейхтвейс, — облей маслом мебель, пол и стены. Да торопись, слышишь, в коровнике громко мычат коровы, как будто там находятся люди.
      Разбойники облили все, что можно было, маслом, а потом Лейхтвейс собрал охапку соломы и тряпок и зажег их.
      — Готово! — воскликнул он, и глаза его засверкали зловещим блеском. — Так разбойник Лейхтвейс карает угнетателей бедняков.
      Он бросил горящую солому на постель старика, на | пропитанные маслом подушки. Почти сразу поднялось к потолку зеленовато-желтое пламя. Деревянная кровать затрещала, и полминуты спустя вся комната наполнилась удушливым дымом.
      Лейхтвейс взял за руку дрожавшую всем телом Лору и вместе с ней выбежал из дома.
      — Мы будем наслаждаться этим зрелищем с высоты Нероберга, — сказал он. — Как я рад, что мне удалось наказать еще одного негодяя. Гори, огонь, трещи, пожирай все, выбивайся наружу через крышу. Возвести жителям окрестностей, что они должны склониться перед карающей рукой разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.
      Вместе со своими спутниками Лейхтвейс быстро направился к лесу. Они успели скрыться, пока никто из жителей деревни еще не обратил внимания на начавшийся пожар.
 
      Молодая служанка патера Бруно Гунда в бессоннице металась на своей постели. Ей не спалось, и не только потому, что ей не давала покоя судьба бедной Ганнеле, но и потому, что ее мысли были лихорадочно возбуждены ее собственной участью.
      В ее юном сердце зародилась любовь, которая на первых же порах, казалось, была осуждена на смерть. Она все время видела перед собою образ патера Бруно, жившего с нею под одной крышей. Ничего удивительного не было в том, что молодые люди, которых железная воля другого человека заставила жить в одном и том же доме, полюбили друг друга.
      Ту же борьбу, те же сладостные и вместе с тем горестные ощущения, которыми терзалась Гунда, переживал и молодой священник. Правда, патер Бруно долго боролся с этой любовью со всей решительностью человека, сознающего свой долг. Но что значит долг, чего стоят строжайшие запрещения и ужаснейшая угроза там, где творит свое дело богиня любви, запутавшая в свои сети два молодых сердца.
      Патер Бруно хранил в глубокой тайне свое влечение к Гунде, и даже взгляды его не выдавали чувств его, которые он питал к своей красавице служанке. Гунда тоже старалась скрыть свои чувства, но она не умела так хорошо владеть собою, как молодой священник, и часто, когда она бывала в одной комнате с ним, в глазах ее загорался страстный огонь.
      Томясь в бессоннице на своей постели, она сложила руки и молила Бога дать ей силу побороть свое чувство, если оно действительно греховно; она просила, чтобы Дева Мария сотворила чудо и спасла ее от тоски по любимому человеку.
      В конце концов она не выдержала и встала с постели. Набросив короткую юбку, она подошла к окну и открыла его. Высунувшись далеко вперед, она жадно вдыхала холодный осенний воздух.
      Над селом стояла луна. Ночь была дивно хороша. Но вдруг на лице Гунды появилось выражение испуга.
      — Боже милосердный! — вскрикнула она и отшатнулась от окна. — Дом старшины горит! Пожар! Пожар!

      Как сумасшедшая бросилась Гунда на нижний этаж и в первый раз вошла в столь неурочный час в спальню молодого священника.
      Патер Бруно спал. На устах его играла счастливая улыбка. Гунда остановилась как вкопанная. Она даже забыла, зачем пришла сюда. Движимая неведомой силой, против которой бороться у нее не было сил, Гунда наклонилась к спящему.
      — Один только раз я хочу испытать счастье, — прошептала она. И тихо прижала она свои губы к его губам.
      Спящий вздрогнул. Еле слышно прошептал он:
      — Гунда! Милая Гунда!
      — Боже! — вскрикнула она в ужасе. — Он любит меня. Господи, спаси наши грешные души!
      Она опустилась на колени и головой прильнула к подушкам.
      Патер Бруно приподнялся на постели. Протирая глаза, он улыбнулся при виде Гунды. Ему казалось, что он видит чарующий сон. И он постарался не рассеять видения. Да и не мудрено было: то, что наяву ему было запрещено, то, от чего он в действительности должен был отказываться, — все это предстало перед ним во сне. Он протянул вперед руки, нежно обнял Гунду и привлек ее к себе.
      — Милая, дорогая моя, — шептал он, — побудем вместе хоть во сне.
      А Гунда лишилась всякой воли и, не будучи в силах бороться с своей любовью, припала к его груди. Она горячо обняла его, и уста их слились в долгом поцелуе. Но вдруг патер Бруно дико вскрикнул.
      — Уйди от меня, искуситель! — крикнул он, отталкивая ее. — Ты не овладеешь мною, в каком бы чарующем виде ты мне ни являлся. Это не сон — нет, не сон. Я согрешил. Согрешил! — В отчаянии приник он головой к подушкам.
      Вдруг на улице послышались громкие крики:
      — Пожар! Дом старшины горит! Пожар!
      — Пожар! — вскрикнула Гунда, пришедшая в себя, и поднялась на ноги. — Проснитесь, преподобный отец. У нас в селе ужасное несчастье. Дом старшины горит. Бог покарал его за грехи.
      — Бог всегда карает за грехи, — глухо произнес патер Бруно, — он покарает и меня.
      Он сел на постели и воскликнул диким голосом, точно помешанный:
      — Адское пламя там и здесь. Там огонь пожирает имущество грешника, а тут, в моей груди, горит другое пламя. Его потушить будет трудно, и оно сожрет меня. Для меня нет спасения.
      Гунда выбежала из комнаты. Ей пришла в голову мысль о Ганнеле. Она хотела удостовериться, успела ли та спастись.
      Она устремилась к месту пожара. Там уже собралась большая толпа, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы тушить пожар. Слышны были лишь злобные возгласы и проклятия. Никто не принимал никаких мер.
      — Боже милосердный! — воскликнула Гунда, оглядываясь кругом. — Неужели вы не хотите помочь? Что ж вы стоите сложа руки и смотрите, как погибает имущество человека? Несите скорее воду. Ведь можно еще спасти кое-что. Слышите, скот ревет и мечется в коровнике? Помогите же, жители Доцгейма. Не в первый раз вы помогаете вашим ближним.
      — А вот на этот раз мы с удовольствием смотрим на пожар, — ответил какой-то коренастый парень, выступая вперед. — Мы палец о палец не ударим, чтобы спасти имущество человека, которого мы все ненавидим и презираем.
      — Конечно, — поддержало его несколько человек. — Мы все поклялись, что дадим сгореть его добру.
      — Пусть он и сам погибнет в огне! — крикнула какая-то безобразная старуха, носившая кличку «Доцгеймская ведьма». — Слышите, как он стонет и хрипит, этот старый скряга, этот кровопийца, который так часто сосал нашу кровь. Вон, смотрите, его черная душа вылетела из дома. Она хочет подняться на небо, но вот — смотрите — она опять упала в огонь.
      И — действительно, над крышей поднялся черный голубь, пытаясь уйти от пламени. Но у него не хватило на это сил. Крылья его уже были обожжены, и он упал в пылающее пламя.
      — Это знаменье Божие, — глухо бормотали поселяне. — Доцгеймский старшина осужден на вечные муки.
      Вдруг перед толпой, как из-под земли, вырос патер Бруно.
      — Вот те результаты, которых я достиг с вами! — громким голосом воскликнул он. — Вот для чего я учил вас любить и помогать ближнему.
      Скорбным и полным горестного упрека взглядом обвел он толпу.
      — Вы сами знаете, преподобный отец, — ответил один из наиболее уважаемых поселян, — старик Михаил Кольман тысячу раз заслужил эту кару небесную. Мы все ненавидим и презираем его, и, по нашему мнению, было бы даже грешно помочь ему спасти дом и тем идти против справедливой Божьей кары.
      — А где же он сам? — воскликнул священник. — Спасли ли вы его?
      Ответа не последовало.
      — Значит, вы хотите сделаться убийцами? — громко воскликнул патер Бруно. — Кто дал вам право судить других? Вы жестокосердные люди, и вашим бездействием совершаете тяжкий грех.
      — Речь идет ведь не только о старшине! — воскликнула Гунда. — Неужели вы забыли, что в доме находится также и бедная Ганнеле? Разве никто из вас ее не видел? Где бедная Ганнеле? Ганнеле, где ты?!.
      Вдруг толпа ожила.
      — Ганнеле! Где Ганнеле? — поднялись крики со всех сторон. — Где Ганнеле?
      — За мной! — крикнул молодой священник, срывая крест со своей груди и поднимая его высоко над головой. — Кто хочет спасти душу свою, тот последует за мной, в огонь и пламя.
      Но никто не двинулся с места. Тремя столбами пламя поднималось к небу, и все здание было окружено сплошной стеной желтовато-красного огня и дыма. Никто не хотел рисковать жизнью для бедной, несчастной девушки, и всякий думал только о себе и о своей семье.
      Одна только Гунда отважно выступила вперед.
      — Ты, Гунда, — обратился к ней патер Бруно, — я знаю, ты отважная девушка. Но оставаться здесь — это подвиг не для девушки. Там, в пламени, ожидает тебя смерть, а ты, Гунда, должна жить.
      — Я не хочу жить, патер Бруно, — вполголоса ответила Гунда, — если мне нельзя будет больше оставаться с вами.
      Священник в изумлении взглянул на свою служанку и сказал:
      — Если так, то иди со мной. Мы спасем ее или погибнем вместе.
      В этих словах не было ни страха, ни ужаса, а, скорее, какая-то затаенная радость.
      Священник взял Гунду за руку и вместе с ней направился к пылающему дому.
      — Подождите меня, — послышался чей-то голос, — возьмите меня с собой. Я хотя только калека, но я хорошо вижу, быть может, я найду Ганнеле.
      К священнику приблизился юноша лет двадцати, с бледным добрым лицом, волоча свое худощавое тело на двух костылях.
      — Это скрипач Франц, — шептали поселяне, — ему легко рисковать жизнью. Ему нечего терять, доктор все равно приговорил его к смерти.
      — Франц влюблен в Ганнеле! — взвизгнула ведьма. — Он хочет спасти свою хорошенькую бледнолицую невесту. Еще недавно я видела, как они вместе стояли за старым дубом и Франц наигрывал своей возлюбленной красивые песни.
      Тот, о ком шла речь, не слышал этих слов или не хотел их слышать. Он шел рядом со священником, и лицо, окаймленное длинными русыми волосами, сияло отблеском гордой радости. Да, этот несчастный калека гордился тем, что может отдать свою жалкую жизнь за спасение другого человека.
      Патер Бруно вместе со своими спутниками обошел кругом всей ограды и, действительно, нашел место, где огонь и дым еще не были так густы, так что можно было пробраться внутрь двора и приблизиться к дому. Но дальше они никак не могли двинуться. Повсюду трещало и шипело пламя, с грохотом валились стены, и отовсюду их обдавало огненным дыханием пламени.
      Вдруг со страшным треском рухнула дверь коровника и оттуда вырвался огромный бык. Он мчался вперед с низко опущенной головой прямо на священника и его обоих спутников, издавая при этом яростный рев.
      — Мы погибли! — вскрикнул патер Бруно.
      Но в ту же секунду он совершил геройский подвиг. Он толкнул Гунду на землю и сам стал впереди нее, защищая ее своим собственным телом. Но бык не тронул его, а бросился в сторону. Раздался пронзительный крик, заглушивший даже шум пожара. А потом свершилось нечто ужасное.
      Разъяренный бык накинулся на несчастного скрипача Франца. Казалось, рога его вонзились в тело бедняги. Калека, в ужасе отшвырнувший свои костыли, повис на рогах быка. Затем он свалился на землю. Бык помчался дальше и скрылся за оградой.
      — Еще одна жертва! — в отчаянии воскликнул патер Бруно и опустился на колени рядом с Францем, по-видимому, тяжело раненным.
      Вся грудь бедного скрипача была в крови. Он с трудом поднял голову и еле слышно прошептал:
      — Скорей… идите в коровник… откуда вырвался бык… Это перст Божий. Я не напрасно умру. Там… в коровнике… вы найдете Ганнеле.
      — Идем скорее! — воскликнула Гунда. — Кажется, он прав. Пути Господа Бога неисповедимы. Быть может, он чудом указал нам верный путь.
      Она бросилась вперед, а патер Бруно последовал за ней. Когда они вошли в коровник, то им представилось потрясающее и вместе с тем умилительное зрелище. Все четыре коровы задохнулись в дыму, а под яслями лежала Ганнеле. Мокрый пустой мешок случайно упал на ее лицо, и только благодаря этому она не задохнулась в дыму, а лежала и спокойно спала. Это был сон молодости, не нарушенный даже столь ужасной катастрофой.
      — Ганнеле! — радостно вскрикнула Гунда. — Ты жива! Проснись, проснись.
      Ганнеле вздрогнула, встрепенулась и спросонья оглянулась кругом.
      — Я ведь не у рыжего Иоста, — прошептала она, — нет. Я здесь, у моих коров.
      — Ты находилась на краю гибели, Ганнеле! — воскликнул патер Бруно, поднимая ее на руки. — Но Господь чудом спас тебя.
      Он вынес ее на руках на свежий воздух. А там все уже были в страшном волнении.
      Сильный ветер перекинул пламя на соседние постройки, и уже тринадцать домов стояли в огне. Достаточно было нескольких искр, чтобы воспламенить их. Теперь, когда дело коснулось собственной их шкуры, ленивые поселяне переполошились. Поднялась страшная суматоха, воздух огласился криками, воплями и проклятиями. Они так растерялись, что не сумели дружно взяться за дело, чтобы спасти уцелевшие постройки. Каждый из них выносил из своего дома только то, что ему казалось наиболее ценным.
      Когда патер Бруно с Ганнеле на руках и в сопровождении Гунды появился на рыночной площади, ему навстречу кинулась толпа разъяренных крестьян с громким криком и ревом.
      — Она еще жива? — кричали они. — Эта подлая поджигательница еще жива? Мы разорвем ее на части. Она одна только виновата в несчастии, постигшем наше село.
      — Вы с ума сошли? — крикнул священник. — На ваши обвинения я отвечу вам потом. Теперь пусть несколько человек отправятся во двор дома старшины. Там лежит скрипач Франц. Разъяренный бык поднял его на рога. Идите, помогите ему.
      Скрипача Франца за его скромность все любили, а потому несколько молодых парней бросились туда, чтобы помочь ему. Остальные же крестьяне окружили священника и осыпали проклятиями Ганнеле, которая стояла, прижавшись к патеру Бруно и дрожа всем телом от ужаса.
      — Только она одна виновата во всем! — кричал сельский писарь. — Она подожгла дом старшины. Старик часто обращался с ней грубо. Но ведь он ее дед и должен был воспитывать ее. А она захотела отомстить ему и ночью подожгла его дом. Этим она всех нас разорила.
      — Поджигательница! — ревела толпа. — Схватить ее! Давайте бросим ее в колодец!
      — Молчать! — грозно крикнул патер Бруно. — Если вы люди, а не звери, если вы христиане… то замолчите хоть на минуту.
      Сразу воцарилась тишина. Патер Бруно обернулся к Ганнеле, указал на свой крест и произнес:
      — Прикоснись руками к этому символу страданий Христа и поклянись мне спасением души твоей, что ты не причастна к возникновению бедствия, постигшего сегодня ночью наше мирное село.
      — Клянись! Клянись! — кричали крестьяне.
      Ганнеле опустила низко голову на грудь.
      «Разве я могу дать эту клятву? — думала она. — Разве я не виновата в том, что Лейхтвейс отомстил дедушке? Разве я не причастна, не ответственна за все то, что произошло?»
      Кругом поднялся глухой ропот.
      — Она не может поклясться! — вдруг крикнула ведьма. — Она подожгла дом. Она должна умереть!..
      — Ганнеле! — в ужасе произнес патер Бруно. — Подумай, что ты делаешь, Ганнеле. Еще раз предлагаю тебе поклясться, что ты невиновна в этом несчастии.
      Бедная девушка упала на колени.
      — Я не могу поклясться! — вскрикнула она надломленным голосом. — Я не могу.
      Воцарилась мертвая тишина.
      Только осенний ветер свистел и издалека доносились вопли и крики женщин и детей.
      — Несчастная, неужели ты это сделала? — воскликнул патер Бруно и в ужасе отступил от нее. — Ты погубила имущество твоего деда. Ты сделалась убийцей, так как он погиб в пламени. Неужели ты забыла Бога, когда решилась совершить такое злодеяние?
      Гунда подошла к несчастной Ганнеле, обняла ее одной рукой, а другую простерла к окружающей толпе.
      — Даже если она сама скажет, что она поджигательница, — воскликнула Гунда, — то и тогда я этому не поверю. Взгляните на это невинное создание. Разве она могла совершить такое страшное преступление?
      — Оставь ее, Гунда, — произнес патер Бруно. — Не прикасайся к этой преступнице, чтобы не осквернить себя. Она созналась в своем злодеянии и понесет должную кару по приговору суда. Свяжите ей руки и отведите в мой дом. Там мы запрем ее в подвал, а завтра выдадим властям, которые прибудут сюда из Висбадена.
      — Не слушайте его! Не поддавайтесь его уверениям! — крикнула Доцгеймская ведьма. — Если вы отправите поджигательницу в дом священника, то она ухитрится улизнуть оттуда. Вы сами слышали, что служанка священника заступается за преступницу.
      — Что же нам делать с ней? — спросил кто-то из толпы. — Нам времени терять нельзя, иначе сгорит все село.
      — Вы еще спрашиваете, что вам делать с поджигательницей? — ответила старуха. — А что делали с такой преступницей в доброе старое время, когда я еще была молода и красива? Ее подвергали пытке водою. Вы должны подвергнуть этой пытке и Ганнеле. Почем знать, быть может, у нее были еще сообщники. А когда она будет захлебываться в холодной воде, то выдаст нам всех, кого нам надо.
      — Да, подвергнем ее пытке водой, — раздались крики. — Мы утопим ее, как котенка. Вот подходящая потеха в эту ужасную ночь. К колодцу ее!
      Несколько человек набросились на несчастную и схватили ее.
      Патер Бруно хотел ее защитить.
      — Что вы делаете, несчастные? — уговаривал он их. — Неужели вы хотите возобновить ужасы и жестокости средних веков? Неужели вы следуете заблуждениям прежних времен? Убейте эту несчастную девушку, если хотите и если вы готовы дать в этом ответ перед судом. Но не пытайте ее, не мучайте, не потешайтесь над ее страданиями.
      — Преподобный отец, не вмешивайтесь в это дело, — ответил сельский писарь. — Вы вольны заботиться о благочестивых, богобоязненных людях, но когда речь идет о преступнице, то в исполнение обязанностей вступаем мы, представители власти.
      Крестьяне окружили Ганнеле и с дикими криками потащили ее к колодцу. Многие побежали в трактир — надо же было вспрыснуть потеху.
      На самой середине села находился большой колодец, из которого поселяне брали воду. Довольно широкий бассейн был окружен кирпичной оградой вышиной в половину человеческого роста. Воду доставали при помощи огромного ведра, подвешенного на длинной веревке, прикрепленной к вороту.
      Толпа быстро окружила колодец. С быстротой молнии распространилась весть о том, что Ганнеле будет подвергнута пытке водой. Даже те, которые тушили огонь и спасали свое имущество, бросили все и устремились к колодцу, чтобы присутствовать при таком редком зрелище. Два каких-то парня прикатили бочонок с водкой и выбили дно. Началась повальная попойка, и кровь разгорячилась пуще прежнего благодаря отвратительному напитку.
      Патер Бруно и Гунда, стоя в стороне, в ужасе смотрели на эти приготовления.
      — Кто будет палачом? — громко крикнула ведьма. — Надо же нам палача. Я сама уж слишком стара и бессильна и не могу взять на себя эту обязанность.
      Поселяне в смущении переглядывались: никому не хотелось брать на себя главную роль в этой кровавой драме и нести ответственность за последствия, в случае если бы дело дошло до суда.
      — Палач находится среди вас, — раздался чей-то глухой голос. — Если дадите ему кружку водки, то он утопит эту смазливую девчонку самым основательным образом.
      — Дикий Рохус! — заорала толпа. — Вот он, слуга палача. Он знает хорошо это дело. Пусть он начинает пытку.
      И действительно, к каменной ограде колодца подошел человек-зверь, дикий Рохус, слуга палача. Красного Мартина. Грубо схватил он Ганнеле за шею.
      — Бледная девушка — красивая девушка, — пробормотал про себя этот полуидиот, пожирая своими рыбьими глазами несчастную Ганнеле. — Я хочу сначала расцеловать тебя, а потом уж утопить.
      Своими волосатыми руками прижал он Ганнеле к себе и чмокнул ее несколько раз в побелевшие губы при громком смехе поселян. Несчастная девушка чуть не умерла от стыда и страха и в полуобморочном состоянии упала к ногам Рохуса.
      — В ведро ее, — кричала ведьма, — да привяжи ее покрепче, чтобы она не барахталась. А потом опусти ее в холодную воду. Должно быть, приятно захлебнуться там внизу в мрачной бездне.
      — Молчи, ведьма, — огрызнулся Рохус. — Я свое дело знаю. Вот смотри, я вложу ее в ведро так, что и привязывать не нужно, она и без того уже не вылезет.
      При этих словах он поднял Ганнеле, прижал ее ноги к голове и посадил беззащитную девушку в ведро так, что она действительно без посторонней помощи никак не могла бы освободиться.
      Патер Бруно еще раз бросился к толпе и громовым голосом воскликнул:
      — Вы хотите убить ее, не дав ей даже возможности покаяться и исповедаться? Я не хочу быть больше вашим пастырем, негодные убийцы, поддающиеся увещеваниям злодеев. Вы не найдете больше священника, который согласился бы жить с вами. Ваша церковь рухнет, ваши поля засохнут, ваши дома провалятся. Там, где царили мир и благодать. Господь образует пустыню в наказание за злодеяния, которые вы совершаете в эту ночь.
      — Не слушайте его! — кричала ведьма. — Что нам до завтрашнего дня, лишь бы сегодня было весело. Водки! Давайте водки побольше. Платить не надо, трактирщик поверит нам и так. Дадим Ганнеле тоже стаканчик, прежде чем заставить ее пить холодную воду.
      Отвратительная ведьма на самом деле заставила несчастную, полумертвую Ганнеле проглотить целый стакан водки.
      Патер Бруно отвернулся и подошел к плачущей Гунде.
      — Смотрите, жители Доцгейма, — грубым голосом заревел Рохус. — Вот как наказывают поджигателей и убийц.
      Он привел в движение ворот, и ведро с Ганнеле медленно опустилось вниз в ужасную бездну.
      Воцарилась гробовая тишина. Все столпились у ограды и смотрели вниз, в воду, где скрылась Ганнеле. Яркое пламя горевших домов кровавым блеском озаряло это ужасное зрелище.
      — Не давай ей умирать так быстро, — прошептала ведьма дикому Рохусу, — пускай помучается, пускай постонет и поплачет. А то получится не полное удовольствие. Вытащи ее наверх, прежде чем она захлебнется.
      Слуга палача исполнил просьбу ведьмы. Ведро вынырнуло из холодной воды и поднялось опять кверху. Ганнеле лежала в нем без чувств, вода стекала с нее ручьями. Ведьма ткнула ее костылем в лицо.
      — Очнись, поджигательница, — злобно крикнула она. — В Доцгейме можно еще поджечь и другие дома, можно убить еще других стариков. Скажи нам, кто уговорил тебя совершить это преступление. Говори — быть может, ты этим спасешь свою жизнь.
      Ганнеле открыла глаза и, как безумная, взглянула на толпу.
      — Бог вас… накажет!.. Он… пошлет на вас… Лейхтвейса.
      Крестьяне переглянулись.
      — Что она сказала? — перешептывались они. — Она упомянула имя Лейхтвейса? Черт возьми, быть может, разбойник замешан в этом деле?
      — А если бы даже и так! — громко воскликнула ведьма. — Трусы вы подлые! Вы стоите, точно молния сверкнула перед вами, только потому, что эта хитрая девчонка поразила вас именем Лейхтвейса. Да кто он такой, этот Лейхтвейс? Что он сделал такого, что вся страна трепещет перед ним? Я вам говорю, мне наплевать на него, этого жалкого бродягу, который только и умеет, что красть дичь. Клянусь вам своей головой, которую я надеюсь носить на плечах еще лет сто или больше — этот разбойник Лейхтвейс со своей Лорой — жалкие проходимцы, которые рады и довольны, когда могут ограбить какого-нибудь бродягу. Пусть явится сюда, если только посмеет, пусть…
      Она не договорила.
      Произошло нечто ужасное и неожиданное. Внезапно голова ведьмы отделилась от туловища, широкой дугой слетела с плеч и упала в колодец, обагряя воду потоками крови. Туловище зашаталось и свалилось на ограду колодца. Из перерубленных шейных артерий брызнула кровь во все стороны, и толпа в ужасе отхлынула назад. На каменных ступенях, ведущих к колодцу, стоял, выпрямившись во весь рост, какой-то мужчина. В руке его сверкал окровавленный охотничий нож. Лицо его было перекошено злобой и негодованием, озарено багровым отблеском пламени.
      — Знаете ли вы, кто я такой, жители Доцгейма?! — громовым голосом воскликнул он, глядя на окаменевших от ужаса поселян. — Я Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник Лейхтвейс, защитник невинных. Я обагрил руки свои кровью. Я виновен в тяжких преступлениях. Я опальный изгнанник, я преступник. Но я стою выше вас всех, так как вы хотите пытать невинную девушку. Когда придет час Страшного Суда и все мы явимся дать ответ в наших проступках, тогда, жители Доцгейма, весы правосудия склонятся не в вашу сторону. Знайте же, эта девушка невиновна. Не она подожгла дом старшины Михаила Кольмана, а я сделал это, разбойник Лейхтвейс. А сделал я это на основании данного мне Богом права карать зло и наказывать тех, кто пользуется для своей выгоды нищетой народа и отбирает у него последние гроши. Эту старуху я убил за то, что она подстрекала вас совершить тяжкое преступление. А с тобой, Рохус, я посчитаюсь когда-нибудь после. Вон отсюда, подлый зверь, убирайся из села и не показывайся мне никогда на глаза.
      Дикий Рохус съежился, низко согнулся и, глухо ворча, скрылся.
      — А вы все, — продолжал разгневанный Лейхтвейс, обращаясь к толпе, — ступайте, беритесь за дело и постарайтесь спасти от огня хоть что-нибудь. Если вы когда-нибудь снова задумаете совершить подобное преступление или еще раз прикоснетесь к этой девушке, то разбойник Лейхтвейс нагрянет на ваше село, как чума, и поднимутся тогда в ваших жилищах стоны и вопли. А теперь отправьте несчастную в больницу и дайте мне дорогу, негодные трусы. Не забывайте того, что вам сказал разбойник Лейхтвейс.
      Размахивая охотничьим ножом, он с высоко поднятой головой прошел через толпу, которая, дрожа от страха, почтительно расступилась перед ним.
      Когда он скрылся, несколько крестьян бросились к ведру и освободили Ганнеле, затем бережно отнесли ее в Доцгеймскую больницу.
      На опушке леса Лейхтвейса ждала Лора. Она наклонилась к его окровавленной руке, поцеловала ее и проговорила:
      — Ты не разбойник. Ты народный герой. Ты защитник невинных. Я молюсь на тебя, мой дорогой, мой милый разбойник.
      Он нежно обнял ее и вошел с нею в лес, направляясь к своему Неробергу.
      А в селе в эту ночь патер Бруно молился у алтаря маленькой церкви. Молитва его имела двоякую цель. Он молился Богу, прося его не слишком карать жителей Доцгейма и простить их. Другая молитва, которую молодой священник произносил шепотом, робко оглядываясь, была посвящена разбойнику Лейхтвейсу. Патер Бруно велел направить на путь истины этого благородного человека.
 
      — Виси на этом заржавленном крюке, — сказал разбойник Лейхтвейс, оставляя доцгеймского старшину Михаила Кольмана на стене Кровавого замка.
      И старый скряга продолжал висеть на крюке, не будучи в состоянии пошевельнуться. Все старания его освободиться из этого ужасного положения ни к чему не привели. Как он ни вертелся, как ни старался подскочить, чтоб освободить руки — все было тщетно, он ничего не мог сделать. Но он страдал не только физически, душевная пытка была во много раз хуже. Мысль о том, что Лейхтвейс исполнит свою угрозу, что он подожжет его дом и уничтожит все его имущество, чуть не сводила его с ума.
      Тяжело дыша, Кольман жалобно бормотал:
      — Всю свою жизнь я копил и отказывал себе во всем, учитывая каждый грош. Я брал и крал, где только мог, чтобы приумножить мое состояние, чтобы обеспечить себе беззаботную старость. Я собирал золото и бумажные деньги. Люди проклинали меня, а я смеялся им в лицо. Вдовы и сироты плакали у ног моих, а я отталкивал их от себя, как гадин. Я обращал право в бесправие и беззаконие за деньги и преступал закон. И все это только для того, чтобы накопить побольше денег. Неужели же теперь, в одну ночь, все будет отнято у меня, как сказал Лейхтвейс? Что, он сделает меня нищим? Мерзавец! Разбойник! Подлец! Схватите его! Свяжите его, отправьте в тюрьму! Помогите, жители Доцгейма! Спасите вашего старшину!
      Связанное тело скряги корчилось в судорогах. Вне себя от отчаяния он барахтался и раскачивался, ударяясь о стену грудью и спиной, так что все его тело покрылось синяками и ссадинами. Но даже мучительная боль не привела его в себя. Он кричал, ревел и плакал, и все только потому, что сокрушался о деньгах, которые для него были дороже всего на свете.
      Но вдруг ему пришла в голову новая мысль, давно уже не занимавшая его. Быть может, на самом деле существовал Бог, карающий грешников и наказывающий за злодеяния? Пожалуй этот патер Бруно, не раз предостерегавший его, на самом деле был прав, предсказывая, что настанет час, когда Господь тяжко покарает притеснителя вдов и сирот.
      Неужели час возмездия настал? У старого скряги волосы встали дыбом и зубы застучали от ужаса. Безумная улыбка заиграла на его лице, холодная дрожь пробежала по его телу.
      Возмездие. Кара. Страшный Суд. Эти слова казались ему раскатами грома и вонзались ему в мозг, подобно острым шипам.
      Старого скрягу охватил ужас. Только теперь он сообразил, в каком ужасном месте находится. Ведь он находился в Кровавом замке, в развалинах, получивших свое название от совершенного в их стенах ужасного преступления, в развалинах, которые избегали и обходили все жители страны. Быть может, здесь прольется и его кровь. Быть может, и он погибнет здесь.
      Кругом все было тихо, нигде не было и следа жизни или пребывания живых людей. А что если вдруг появятся привидения — души прежних обитателей замка, замученных и умерщвленных в его подвалах и темницах, в пытках и страданиях?
      Призрачный свет луны озарял белые стены замка. Михаил Кольман, повинуясь какой-то неведомой силе, все снова и снова смотрел вверх, туда, где над обрывом высился небольшой выступ вроде платформы.
      Вдруг кровь у него застыла в жилах и сердце перестало биться. Неужели там, наверху, на самом деле появились привидения? На платформе вырисовывались очертания двух мужчин. При свете луны их бледные лица были похожи на головы мертвецов.
      — Нет, это не живые люди, — пронеслось в уме скряги. — Это привидения. Это призраки. В особенности один из них имеет вид сущего дьявола.
      Старик хотел вскрикнуть, но не мог, и только глухой стон вырвался у него из груди. Шум на платформе заглушил этот стон. Там происходила смертельная борьба двух заклятых врагов, старавшихся низвергнуть один другого в пропасть.
      — Это Сатана! Это владыка ада! — в ужасе пробормотал Кольман. — Ему попался в руки живой человек, он душит его и хочет увлечь за собою в ад. А когда он покончит с тем человеком, то настанет и моя очередь. Боже милосердный! Помоги мне.
      И в первый раз после длинного ряда лет старый скряга начал тихо молиться. Да, этот гнусный старик молился, как молятся все грешники, когда им нужен Бог.
      Тем временем борьба на платформе приняла неожиданный оборот. Один из борющихся поборол своего противника, — того, который называл себя умалишенным из Чегедина. Батьяни ударил его по голове рукояткой своей шпаги, так что тот лишился чувств. Таким образом, месть умалишенного из Чегедина, задумавшего свести счеты с графом Батьяни, похитившим у него имя и состояние, не удалась. Как это часто бывает, восторжествовали порок и зло.
      Свалив на землю своего смертельного врага, Батьяни наклонился к нему и со злобной улыбкой посмотрел на свою жертву.
      — На этот раз я уберу тебя подальше, дражайший братец, — прошептал он, — и озабочусь тем, чтобы никто уже не смел сомневаться в том, кто именно из нас настоящий граф Батьяни. Ты умрешь здесь, в тиши этого заброшенного замка.
      Он схватил своего врага за ноги и потащил его вниз по узкой лестнице, которая вела во двор. Луна зашла за тучи, так что на дворе замка воцарился глубокий мрак, и Батьяни не заметил висевшего на крюке старика. А тот чуть не умер от ужаса и смертельного страха и потому безмолвно смотрел на разыгравшуюся у него на глазах сцену.
      Батьяни швырнул тело своего врага на гранитные плиты двора. Оглянувшись кругом, он вынул из ножен свою шпагу.
      — Умри, граф Батьяни, — проскрежетал он, направляя острие шпаги в грудь беззащитного врага. — Уступи мне свое место. Умри и погибни навсегда в этих развалинах. Тогда сын цыгана Лайоша наконец превратится в настоящего графа и никто не будет оспаривать у него права на имя и огромное состояние графов Батьяни.
      Негодяй приподнял шпагу, чтобы нанести смертельный удар своему брату. Жизнь несчастного умалишенного из Чегедина висела на волоске. Но вдруг раздался крик ужаса. Батьяни вздрогнул и опустил в испуге руку. Дико осмотрелся он кругом. Неужели кто-нибудь видел то, что он намеревался сделать?
      Но что это? Там на стене висит человек, связанный по рукам и ногам. Человек этот показался ему знакомым. Да ведь это доцгеймский старшина, Михаил Кольман, с которым ему приходилось встречаться по делам герцога. Батьяни подошел к старику.
      — Что это, призрак, что ли? — воскликнул он. — Или на самом деле это вы, Михаил Кольман?
      — Да, это я, — глухо проговорил старик, — но прежде чем я буду отвечать вам, поклянитесь мне именем Господа, что вы не дьявол, что вы тот, за кого я вас принимаю, что вы граф Батьяни.
      — Да, я граф Сандор Батьяни, — ответил тот, — и мне хотелось бы знать, кто повесил вас сюда и обрек таким образом на гибель?
      — Это сделал разбойник Лейхтвейс, — ответил Кольман, — но не медлите больше, граф Батьяни, а разрежьте веревки. Все мое тело закоченело, и я боюсь, что не переживу этой ночи.
      Батьяни вынул из кармана нож, разрезал веревки, которыми был связан старик, снял его и положил на землю.
      Кольман лишился чувств. Как Батьяни ни старался привести его в чувство, но это ему не удавалось. Казалось, что нервное потрясение стоило старику жизни. Наконец Батьяни оставил дальнейшие попытки, обвел двор торжествующим взглядом и проговорил:
      — Пусть умирает этот старый скряга, пусть сходит с ума от пережитых ужасов. Для меня это выгоднее, так как я избавлюсь от неудобного свидетеля и могу действовать решительнее. Да, наверное, он испытал ужасные мучения, когда висел на том крюке. Он, конечно, не дожил бы до утра, так как от непривычного положения кровь остановилась бы у него в жилах и какой-нибудь кровяной сосуд в конце концов лопнул бы. Черт возьми, это удобный способ избавиться от моего дорогого братца. Если даже труп его будет найден, то все-таки не может возникнуть подозрения об убийстве. Лейхтвейс сегодня ночью повесил здесь человека — кого именно, Доцгеймского старшину или графа Сандора Батьяни — настоящего графа, как он именовал себя, — этого никто не будет знать.
      Едва только у графа Батьяни явилась эта мысль, как он уже приступил к ее исполнению. Он воспользовался теми же веревками, которыми Лейхтвейс связал старшину. Быстро связал он своего брата. Затем поднял исхудавшее тело несчастного страдальца и повесил его на крюк.
      Затем он, не взглянув на старика Кольмана, вышел из замка. Он искал глазами шута, который, как ему казалось, должен был ожидать его здесь. По-видимому, ему надоело ждать и он вместе с рыжим Иостом вернулся домой.
      — Странно, — думал Батьяни, идя вдоль берега Рейна. — Неужели шут Фаризант с каким-нибудь злобным намерением захлопнул за моей спиной калитку, когда я вышел на платформу? Глупости! Это одна из его шуток, вполне достойных дурака. Не мог же Фаризант подозревать, что в этих ужасных развалинах я столкнусь с умалишенным из Чегедина. Но я схитрю и ничего не скажу ему о моем столкновении. А герцог? Что ж, пусть откажется от своего желания видеть при дворе прекрасную Гунду из Кровавого замка. Скорей я спущусь в ад, чем поднимусь еще раз туда.
      Пугливо оглянулся он и взглянул еще раз на развалины, высившиеся на крутой скале. Затем он ускорил шаг и, держась все время берега реки, направился к герцогскому замку в Бибрих.
 
      На другой день вечером в селе Доцгейм снова водворилось прежнее спокойствие. Но крестьян все еще волновали события и впечатления минувшей ночи. Трактир был битком набит поселянами, собравшимися обсудить все то, что произошло накануне.
      Надо признаться, что многие из поселян чувствовали себя крайне неловко, вспоминая, что они натворили во время пожара. Они обсуждали вопрос, как бы избежать законной кары и вообще устроить так, чтобы власти не узнали о том, что произошло в минувшую ночь у колодца.
      За длинным столом в трактире председательствовал сельский писарь.
      — Каждый из вас знает и подтвердит, — воскликнул он, — что я лично с самого начала предупреждал вас не трогать Ганнеле. Да и вы все ни в чем не виновны. Во всем виновна эта злая старая ведьма, которая заварила кашу вместе с диким Рохусом, слугой палача.
      Все присутствующие, конечно, согласились с таким взглядом на положение дел. Писарь подкрепился, глотнув вина из кружки, и продолжал:
      — Мы уже похоронили безглавый труп ведьмы и голову тоже выудили из колодца. Вода опять чиста. Ганнеле уже находится на пути к выздоровлению, да и раны скрипача Франца оказались не опасными. Старик Кольман сгорел, и вскоре у нас появится новый старшина, который, если только вы будете благоразумны и изберете кого надо, хорошо знает всех вас и сумеет молчать там, где нужно.
      — Нашим старшиной должен быть наш писарь! — крикнул трактирщик, наполняя стаканы.
      — Значит, пока все в порядке, — отозвался сельский писарь. — Я вас не выдам, и вы меня тоже. Но в селе есть еще два человека, крайне для нас опасные. Это патер Бруно и служанка его, красавица Гунда. Запри-ка дверь, хозяин, я хочу поделиться с вами планом, который я сегодня утром придумал.
      Трактирщик поспешил не только запереть дверь, но и выпроводить предварительно всех посторонних гостей. Заговорщики остались одни. Сельский писарь сделал таинственное лицо и лукаво перемигнулся с присутствующими.
      — Надо будет оклеветать священника перед его начальством, — вполголоса проговорил он. — Надо устроить так, чтобы он лишился своего места.
      — Так-то оно так, — заметил трактирщик, позвякивая по привычке деньгами в кармане, — но напакостить ему будет трудно. Ведь он, что ни говорите, хороший священник, лучшего у нас в селе никогда и не было, да и жизнь он ведет совсем безупречную.
      — У тебя хоть и много денег, хозяин, а все-таки ты дурак, — досадливо произнес писарь. — Если мы будем говорить о нашем священнике только то, что соответствует истине, то мы, конечно, ничего не добьемся. Но ведь у нас есть отличная придирка. Скажите, вы когда-нибудь видели раньше такую красивую девушку, как Гунда?
      — Никогда! — в один голос ответили поселяне и многозначительно улыбнулись.
      — Служанка священника хороша собою, — сказал сельский портной Ленц. — Она точно цветущая роза. Но у каждой розы есть шипы. Она никому не дает воли. Вот посмотрите, как богатый Крон почему-то окутывается дымом. Она дала ему звонкую пощечину за то, что он хотел обнять ее и поцеловать.
      — Несчастный портняжка, — злобно прошипел Крон. — Я у тебя больше заказывать не буду. Ты сплетник, баба и больше ничего.
      Поднялся смех, так как по смущенному выражению лица Крона было видно, что портной говорил правду.
      — Да, я знаю, — снова заговорил сельский писарь, — Гунда девушка порядочная или, по крайней мере, притворяется такою. Но давно уже известно, что в тихом омуте всегда черти водятся, и если она не позволила Крону поцеловать ее, то я думаю, что с патером Бруно она менее застенчива. Вот это самое мы и должны написать его преосвященству Кельнскому епископу. Мы должны сообщить ему, что священник наш ухаживает за своей служанкой и что кое-кто из нас видел, как они целовались. Вот это-то и сломит ему шею. Его преосвященство очень строг в таких делах, и патеру Бруно придется покинуть Доцгейм. Его запрут в какой-нибудь монастырь, заставят поститься и бичевать себя и научат его тому, что разумный пастырь должен действовать заодно со своей паствой.
      — А что будет с Гундой? — спросил портной, лукаво улыбаясь. — Положим, Крон возьмет ее к себе на службу. У него жена старая и безобразная, а такая молодая, смазливая девчонка ему будет очень кстати.
      Гнусный план сельского писаря был одобрен. В тот же день был отправлен посланец в Висбаден с письмом на имя его преосвященства епископа Кельнского. А та, честь которой была осквернена этим письмом, и не подозревала о том, что затевается против нее.
 
      После пожара возобновилась тихая жизнь в доме священника, разнообразившаяся только тем, что патер Бруно с Гундой несколько раз в день навещали больных в сельской больнице и следили за их выздоровлением.
      Прошла неделя после ужасного пожара в селе Доцгейм. Однажды в сумерки патер Бруно и Гунда возвращались домой из больницы. Они избегали беседовать друг с другом после той ночи, когда в полусне обменялись поцелуями, и даже избегали смотреть друг на друга. Они оба безмерно страдали, но скрывали один от другого свои муки. Молча завернули они за большой амбар, расположенный на окраине села и принадлежащий богатому Крону.
      Вдруг патер Бруно внезапно схватил Гунду за руку и заставил ее остановиться.
      — Боже, что с вами? — испугалась она. — Отчего вы остановили меня?
      Священник указал на какое-то странное существо, которое медленно ползло по дорожке и, по-видимому, направлялось к открытой двери амбара.
      — Что это, — шепнула Гунда, — животное, что ли? Оно ползет, движется, а между тем похоже на человека. Да вот оно поднимается на ноги.
      — Это человек! — сильно волнуясь, воскликнул патер Бруно. — И притом, по-видимому, несчастный, нуждающийся в нашей помощи.
      Странное существо выпрямилось. Луна теперь ярко освещала его, так что священник и Гунда могли его хорошо рассмотреть.
      Действительно, это был человек, старик, одетый в какие-то лохмотья. Все лицо его было покрыто грязью, в волосах застряли листья и ветки. Лицо его было искажено ужаснейшим образом, челюсть отвисла, так что виден был сухой язык в открытом рту. А глаза его сверкали безумием.
      — Боже милосердный! — вскрикнула Гунда. — Призрак ли это или исчадие ада? Преподобный отец, ведь он похож на нашего старшину Михаила Кольмана, дедушку Ганнеле.
      Священник мужественно подошел к этому ужасному подобию человека и участливо спросил:
      — Вы ли это, Михаил Кольман? Вы ли это, доцгеймский старшина? Что с вами случилось? На кого вы похожи? Как вы спаслись из вашего дома и где вы скрывались все это время?
      Старик простер свои руки и с глухим воплем накинулся на священника, который в ужасе отшатнулся от него.
      — Деньги мои! — завопил он. — Отдай мне мои деньги. Вы подожгли мой дом. Вы хотите сделать меня нищим. Но это вам не удастся — я перехитрил всех! Я высушил весь Рейн и там под подводной скалой спрятал свои сокровища. Иди со мной, помоги мне свалить скалу. Ганнеле умерла. Она вышла замуж за Лейхтвейса, а он повесил ее на высокую сосну. Мне холодно, страшно холодно. А там, в амбаре будет тепло. Там дешево жить. А вот идет Лейхтвейс… он повесит меня… в Кровавом замке… я уйду… далеко… я герцог… герцог Нассауский!..
      Ужасный хохот прозвучал в тишине ночи. Широко взмахнув руками, старик вбежал в амбар.
      — Он помешался, — глухо произнес патер Бруно. — Спаси его, Господь. Вероятно, он лишился рассудка во время пожара, глядя на гибель своего награбленного имущества.
      Вместе с Гундой он вошел в амбар и увидел, что старик залез в кучу снопов пшеницы. Несчастный все время громко кричал, что за ним гонится Лейхтвейс, который хочет убить его за то, что он сделался князем Нассауским.
      — Беги скорей в село, Гунда, — приказал священник, — позови людей. Да выбери парней посильнее, так как связать старика будет нелегко. Ведь сумасшедшие обладают исполинской силой.
      Спустя четверть часа у амбара собралось чуть ли не все село. Весть о том, что старшина Михаил Кольман отыскался, облетела село с быстротой молнии. И действительно, понадобились большие усилия, чтобы вывести старика из амбара. Он отчаянно отбивался и ругал поселян на чем свет стоит.
      Его отправили в больницу, где еще лежали Ганнеле и скрипач Франц, и посадили там в отдельную комнату, которую заперли на замок. Туда же принесли ему пищу и воду.
      Долго еще толпа любопытных окружала здание больницы, и почти всю ночь у окна комнаты видно было перекошенное лицо сумасшедшего старика. Он прижимал свою голову с седыми волосами к решетке окна и хриплым голосом кричал:
      — Лейхтвейс женился на Ганнеле! А я его дедушка. Деньги мои схоронены в Рейне… Смирно, люди!.. Я князь Нассауский, а граф Батьяни — это дьявол, которому я продал свою душу.
      Лишь под утро он замолк. Усталость одолела несчастного старика, и он погрузился в тяжелый сон.

      В городе Потсдаме, второй столице Пруссии, на рыночной площади еще поныне стоит огромное здание со множеством колонн, носящее название дворца Барберини.
      И у домов бывает своя судьба, как у людей. Эта мысль невольно напрашивается сама собой, если проследить историю многих зданий на протяжении десятков и даже сотен лет. Но вряд ли у какого-нибудь здания была столь своеобразная судьба, как у дворца Барберини в Потсдаме.
      Лет полтораста тому назад огромные залы этого дворца и длинные коридоры и галереи утопали в море огней; тогда жители Потсдама с известным благоговением смотрели на высокие, сводчатые окна, на балконы и террасы, а приезжие иностранцы, прибывшие в Потсдам для обозрения достопримечательностей этого славного города, прежде всего направлялись к дворцу Барберини. В этом дворце жила та красавица, к которой питал нежное чувство великий прусский король Фридрих II, обыкновенно избегавший общества женщин, не считая их достойными своего внимания.
      Эта женщина считалась одной из выдающихся красавиц того времени. Но она была не только красавица, но и очень талантливая артистка, певица и танцовщица, которой не было равной в артистическом мире того времени. Эта женщина, увековечившая свое имя в истории, была синьора Аделина Барберини.
      Еще и по наше время сохранились портреты этой женщины, свидетельствующие о ее чарующей красоте.
      Пышные иссиня-черные волосы окаймляли ее лицо; огненные глаза, подобно черным бриллиантам, сверкали затаенной страстью; красивый, как бы созданный для поцелуев ротик, тонкий, с горбинкой, нос, дивная шея, тело, напоминавшее своим сложением Милосскую Венеру, — всем этим природа богато одарила Аделину Барберини, обладавшую к тому же еще и прекрасным голосом.
      Кто она? Откуда она? Каким образом король познакомился с ней? На эти вопросы могли ответить лишь двое, но они упорно хранили это в тайне. Эти двое были сам король и Аделина.
      По поводу этой певицы и танцовщицы ходили самые разнообразные слухи. В Берлине и Потсдаме говорили, будто Аделина родом из очень знатной семьи, будто она родственница чуть ли не самой императрицы Марии Терезии и будто бы она бежала к прусскому королю, заклятому врагу австрийцев, пленившись рассказами о его уме и геройстве. Другие говорили, что все это сказки, что Аделина итальянка, отец которой, ленивый праздношатающийся, будто бы умер в Неаполе от голода, что мать ее заставляла с малых лет танцевать и петь, что она в свое время нищенствовала на улицах Неаполя, где за гроши показывала народу свое искусство, что будто бы какой-то великий итальянский маэстро, случайно услышав ее пение, пленился ее красивым голосом, купил девочку у ее матери и сделал из нее артистку. Также утверждали, будто Аделина родом из Франции и что ее в свое время видели в Париже, откуда она явилась в Берлин вместе с труппой артистов. Но все это были одни лишь догадки, судя по тому, что сама Аделина утверждала, что раньше никогда не бывала в Берлине.
      Ее, впрочем, можно было с тем же успехом принять за англичанку, американку, венгерку, даже испанку, так как она свободно говорила на всех языках и по ее разговорам было видно, что она во всех этих странах уже побывала.
      Большинству публики Берлина и Потсдама редко приходилось видеть или слышать Аделину Барберини. Лишь изредка она выступала на сцене королевского театра в Берлине; обыкновенно она пела и танцевала только для короля, который распорядился выстроить в своем дворце в Потсдаме специальную сцену для нее. Король подарил своей любимице роскошный дворец на рыночной площади, и ходили слухи, будто из его дворца вел потайной подземный ход в апартаменты Аделины Барберини.
      Как бы там ни было, во всяком случае Фридрих Великий, отдыхая от своих походов и почивая на геройски заслуженных лаврах, часто бывал во дворце танцовщицы. В такие дни, если окна бывали открыты, прохожие слышали мягкие звуки флейты, аккомпанирующей дивному женскому голосу, и знали, что это великий король предается наслаждению музыкой вместе с таинственной певицей.
      Дворец Барберини стоит и поныне, так как такое прочное каменное здание, столь внушительных размеров, не могло обветшать в полтораста лет. Но теперь короли там уже не бывают, в залах не слышно уже шелеста шелковых платьев, по анфиладам комнат уже не ходят лакеи. Словом, блеск канувшей в вечность эпохи померк и здесь, и дворец Барберини низведен до обыкновенного дома, в котором сдаются квартиры внаем. За толстыми стенами дворца уж не раздается больше пения и звуков флейты. Теперь там можно услышать разве только стоны и жалобы на плохие времена и грустные размышления по поводу тяжелых забот, выпадающих на долю отцов семейств.
      Герб Барберини удален, и ничто теперь уже не напоминает о ней; с особой тщательностью уничтожено все, что могло бы навести на воспоминания о прежней владелице этого здания.
      Что же послужило причиной такой странной перемены? Почему роскошный дворец не перешел во владение наследников Барберини? Почему великий король, воздвигавший памятники всем, кто оказывал ему ценные услуги или украшал его жизнь, предал забвению именно все то, что касалось Аделины Барберини?
      Эта печальная и потрясающая тайна была покрыта глубоким мраком. Повесть об этой тайне представляет собою главу из великой, вечной книги о судьбе людской, сплошь наполненной неблагодарностью и коварством. Но в этой повести есть также главы о бесчисленных недоразумениях, о горячей, преданной любви и о заблуждениях гордого сердца.
      Да, Фридрих Великий уничтожил славу имени Барберини, но самое имя ее он не мог стереть со скрижалей истории, так как сам соединил это имя со своим собственным. В народе роскошное здание на рыночной площади города Потсдама и поныне носит название дворца Барберини, и оно будет носить его до тех пор, пока не разрушится его последняя колонна.
 
      Несмотря на то, что наступила уже полночь, музыкальная комната дворца Барберини еще была освещена; но занавеси на всех четырех окнах были задернуты, так что на улицы пробивались лишь узкие полосы света. В маленьком золоченом кресле, вблизи камина, сидела красавица Аделина. На ней было соблазнительное светло-серое, вышитое серебром, шелковое платье, а на ногах ее были изящные китайские туфельки.
      Аделина Барберини была не молода. Ей было уж лет под сорок.
      Но есть женщины, которые не только сохраняют свою красоту до преклонного возраста, но которые в поздние годы бывают так же очаровательны, как и в молодости.
      По мягкому ковру, покрывающему весь пол комнаты, неустанно шагал взад и вперед среднего роста человек в военной форме. Он носил прическу подобно всем офицерам тогдашней прусской армии: волосы были у него подобраны в модный в то время кошелек с шелковой лентой, а высокий лоб его был окаймлен мелкими напудренными локонами. Мундир на нем был темно-синий, с красными отворотами и обшлагами; он был в высоких сапогах и носил шпагу с серебряной портупеей. Это был сам король Фридрих II, которого потомство прозвало Великим.
      По выражению больших голубых глаз короля видно было, что он сильно волновался.
      Он ходил все быстрее и быстрее, не обращая внимания на присутствие Аделины Барберини, и время от времени произносил отрывистые фразы, по которым можно было догадаться, чем были заняты мысли короля.
      — Хотят отнять у меня Силезию!.. Три бабы сговорились, чтобы отобрать это сокровище и опозорить меня перед глазами всего мира. Моя противница, красавица Мария Терезия, унизилась до того, что обратилась с просьбой о помощи к содержанке Людовика, к этой подлой твари Помпадур, и, кроме того, она восстановила против меня Екатерину, русскую императрицу. Против меня поднимаются вооруженные народы. Ужасная война будет потрясать всю Европу, но Фридрих Прусский не уступит и сумеет отстоять свое. Задача нелегкая. Бедный мой народ! Ему придется принести большие жертвы. Я и сам был бы рад избежать войны, но у меня имеются в руках доказательства того, что при дворцах Вены, Парижа и Петербурга против меня плетутся злые козни. Я жду дальнейших доказательств, еще сегодня ночью я их жду.
      Вдруг король остановился перед Аделиной Барберини. Он взял щепотку табаку из табакерки, так как любил нюхать табак, и торопливо спросил:
      — Гонец, которого я ожидаю из Франкфурта, еще не прибыл?
      — Нет, ваше величество, — ответила танцовщица. — Но я позаботилась, чтобы он мог немедленно попасть сюда, в эту комнату, как только прибудет.
      — Позаботились ли вы о том, чтобы все это дело осталось в строжайшей тайне? — спросил король. — Я приказал курьеру моего Франкфуртского агента прибыть именно в ваш дом, так как я полагаю, что шпионы, которыми окружила меня Мария Терезия, не будут подозревать, что я именно здесь у вас, синьора, занимаюсь государственными делами.
      Аделина встала. Глаза ее как-то странно засверкали.
      — Все устроено соответственно приказаниям вашего величества, — вполголоса сказала она. — Курьер, которого вы ждете, проедет по реке Гавель в лодке до задних дверей моего дворца. Я распорядилась оставить открытой в течение всей ночи маленькую калитку, которая выходит на реку, и устроила так, что вблизи не будет никого из прислуги, кто бы мог наблюдать за посланцем моего короля. Как только откроется калитка, придет в движение звонок, устроенный позади этого китайского идола на камине. Тогда я выйду навстречу посланцу и приведу его сюда.
      — И затем вы оставите меня с ним наедине. Мне нужно поговорить с ним с глазу на глаз.
      — Как будет угодно вашему величеству. В этом доме, как и повсюду в Пруссии, вы полновластный хозяин.
      — Имеются ли наготове письменные принадлежности, сургуч и все что нужно? — спросил король. — Весьма возможно, что мне придется поручить курьеру секретное письмо.
      — Там на столе приготовлено все, что понадобится вашему величеству для письма.
      — Хорошо. Отлично. Вы не только самая красивая, но и самая умная и, кроме того, самая достойная доверия женщина.
      При этом король пытливо заглянул в глаза своей собеседнице. Аделина слегка покраснела.
      — Великий государь! — страстно воскликнула она. — Вы удостоили меня вашего доверия, и я сочла бы себя подлейшим существом, если бы когда-нибудь обманула это доверие.
      Она низко поклонилась, чтобы прикоснуться губами к руке короля, но он предупредил ее и поднес ее обе руки к своим губам.
      — А теперь я попрошу вас, синьора, — произнес король, садясь в кресло, — спойте мне что-нибудь. Я взволнован, мои нервы раздражены, а пение успокоит меня, как освежающий ветерок.
      — Угодно будет вашему величеству аккомпанировать мне на флейте?
      — Нет, в другой раз. Сегодня вы сами аккомпанируйте себе на клавесине.
      Аделина села за клавесин, взяла несколько аккордов и запела своим дивным, бархатным голосом грустную, печальную песню. Когда она окончила и последние звуки песни замерли, у Аделины стояли слезы на глазах и она низко опустила голову на грудь. Но она быстро поборола свое волнение, и вскоре лицо ее приняло прежнее спокойное выражение.
      Король встал и подошел к певице.
      — Вы доставили мне большое удовольствие, синьора, — произнес он, — вероятно, это итальянская песня?
      — Нет, ваше величество. Это испанский мотив, я слышала, как пела его моя мать.
      — Значит, вы испанка?
      — Ваше величество! Умоляю вас, не заставляйте меня отвечать! — воскликнула прелестная Аделина, простирая к королю свои руки. — Вы помните, что обещали мне никогда не расспрашивать меня о моем происхождении и о моей прошлой жизни.
      Фридрих в недоумении взглянул на нее.
      — Вы для меня полнейшая загадка! — воскликнул он. — Но вы правы. Даже король не должен пытаться найти разгадку, иначе, пожалуй, его постигло бы разочарование.
      В этот момент послышался звон колокольчика с той стороны комнаты, где стоял на карнизе камина китайский идол.
      — Гонец прибыл! — воскликнула Аделина. — Он уже вошел в мой дом.
      — Приведите его немедленно сюда, — приказал король. — Но повторяю: примите меры, чтобы никто не увидел его.
      Аделина поклонилась и поспешно вышла из комнаты, взяв с собою свечу из серебряного канделябра. Фридрих Великий скрестил руки на груди и посмотрел вслед уходящей певице.
      — Думаю, что она предана мне, — пробормотал он. — Правда, она тоже только женщина, а все женщины слабы, они доступны всяким нашептываниям и искушениям. Но в ее глазах светится преданность мне. Я доверяю ей больше, чем многим из моих придворных.
      Он подошел к открытому окну и стал вдыхать полной грудью холодный осенний воздух.
      «Вот он, город мой, — подумал он, — он уснул, как спокойно засыпает ребенок на руках отца. Вся моя страна подобна такому ребенку, а я — отец и должен заботиться о ней. Я не хочу воевать, чтобы пожинать новые лавры и делать новые завоевания. Александр Великий достоин удивления, но государь, подобный моему отцу Фридриху Вильгельму I, который преумножил государственную казну, создал боевое войско и дал возможность процветать торговле и промышленности, — такой государь заслуживает боготворения. Я хотел бы идти по его следам, хотел бы быть миротворцем, содействовать искусству, наукам и промышленности, но политический горизонт заволакивается черными тучами. Россия, Австрия и Франция сообща хотят уничтожить меня; они стремятся к тому, чтобы прусский король снова превратился в маленького маркграфа Бранденбургского. Но этому не бывать. Пруссия будет великим государством. Придет время, она будет стоять во главе европейских держав. Мне кажется, я вижу, как поднимается завеса будущего. Моя Пруссия перещеголяет все другие государства. Почем знать — теперь Фридрих Барбаросса еще спит в Кифгейзере, еще черные вороны кружат возле его горы. Но настанет время, он проснется, и если когда-либо снова германский император возложит на свою главу корону — то это будет отпрыск дома Гогенцоллернов».
      Королю с трудом удалось побороть охватившее его сильное волнение. Но он был спокоен, как всегда, когда отворилась дверь и на пороге появилась стройная фигура давно ожидаемого курьера. За его спиной на секунду показалась Аделина Барберини, но она тотчас же скрылась, закрыв за собой дверь.
      Король сложил руки на спине и, как делал это всегда в таких случаях, подошел совсем близко к вошедшему, смерив его с головы до ног пытливым взглядом.
      Человек этот был прекрасно сложен. На нем был дорожный красный мундир курьера и белые лосины. Пышные рыжие волосы были подобраны под картуз, который он снял, когда король подошел к нему.
      В комнате воцарилась гробовая тишина. Но вдруг король вполголоса спросил:
      — Вы переодетая женщина?
      — Точно так, ваше величество, — ответила рыжая Адельгейда, жена висбаденского палача.
      — Тот, кто послал вас, очень предусмотрителен и осторожен, — сказал король. — Назовите мне его имя.
      — Андреас Зонненкамп, купец во Франкфурте-на-Майне.
      — Совершенно верно. Он и есть. Вы привезли мне письмо?
      Адельгейда передала королю письмо, которое Зонненкамп поручил ей доставить. Король взял письмо и подошел к письменному столу.
      — Благополучно ли вы добрались сюда? — спросил он. — Не напал ли кто-нибудь на вас в дороге, не преследовал ли? Мои враги не дремлют, им очень хотелось бы поймать моих курьеров, чтобы узнать, что я думаю, что намерен делать и какие у меня планы.
      — Нет, ваше величество, — ответила Адельгейда. — Я доехала быстро и без приключений, а так как господин Зонненкамп снабдил меня паспортом, то и полиция не чинила мне затруднений.
      Король уже не слушал ответа. Он сел в кресло и вскрыл письмо.
      При письме препровождались копии переговоров, которые велись между Австрией, Россией и Францией. Глаза короля расширились и приняли какой-то стальной оттенок. На лице его появилось выражение железной решимости.
      — Итак, война, — глухо произнес он. — Они хотят войны. Да будет война! Они спешились и только того и ждут, чтобы напасть на меня и разбить. Но я расстрою их планы. Мария Терезия еще не окончила свои вооружения. Однажды я уже напал на нее врасплох и отнял у нее Силезию, — я снова нападу на нее столь же неожиданно. Я заставлю их дрожать предо мною.
      Король вскочил и быстро начал ходить взад и вперед по комнате. Вдруг он подошел к столу, сел и начал писать. Он так углубился в свою работу, что, казалось, совершенно забыл об Адельгейде, которая стояла у дверей не шевелясь.
      Спустя приблизительно полчаса король окончил письмо. Он закрыл его, поставил на конверт сургучную печать и подозвал к себе Адельгейду.
      — Зонненкамп пишет, что вы человек надежный и преданный, — сказал он. — Сегодня же ночью вы должны выехать из Потсдама и постараться вернуться во Франкфурт-на-Майне как можно скорее. Вот в этом письме на имя Зонненкампа находится другое, для английского правительства. Зонненкамп доставит его по назначению в Лондон. Вместе с этим письмом я вручаю вам благо страны и короля. Как вас зовут?
      — Адельгейда Фукс.
      — Вы замужем?
      — Да, — еле слышно ответила Адельгейда, опуская глаза.
      — Кто такой ваш муж? Чем он занимается?
      — Он палач в Висбадене.
      Король как будто задумался.
      — Отвратительное занятие, — сказал он наконец, — презренное, поганое, но далеко не бесполезное. Много есть негодяев, которых следовало бы повесить. Так вот, Адельгейда Фукс, если вы доставите в целости письмо это Зонненкампу, то вы приобретете право на королевскую милость. Я исполню всякую вашу просьбу. Ступайте, идите. Скорей!
      Рыжая Адельгейда опустилась на одно колено и хотела поцеловать руку короля. Вследствие ли инстинкта, спасшего короля уже не раз от грозившей опасности, вследствие ли брезгливости, испытываемой от соприкосновения с женой палача, — так или иначе король быстро вырвал свою руку.
      Адельгейда вышла из комнаты. В следующей комнате ее ожидала Аделина Барберини.
      — Идите за мной, молодой человек, — сказала Аделина. — Я выпущу вас из дома тем же путем, каким вы вошли. Ну что, вы исполнили ваше поручение?
      — Исполнил.
      — Вероятно, вы останетесь на несколько дней в Потсдаме? Вы здесь никого не знаете, но я вам дам в проводники кого-нибудь из моих людей, чтобы вы могли осмотреть достопримечательности города.
      — Благодарю вас, — отказалась Адельгейда. — Я сегодня же ночью уезжаю.
      — Туда, откуда вы приехали? Во Франкфурт?
      — Да, туда.
      — Вероятно, его величество передал вам письмо для того, кто послал вас сюда?
      — Да, передал.
      — Войдите на минутку в эту комнату, — предложила Аделина, — там приготовлена закуска и вино. Подкрепитесь, а то вам ехать далеко.
      — Благодарю вас, госпожа, — холодно ответила Адельгейда, которой чрезмерная любезность певицы показалась подозрительной, — но мне нельзя терять времени.
      — Как хотите. Ведь дорогу во Франкфурт вы знаете. Вероятно, вы поедете через Магдебург, Галле и Эрфурт?
      — Я поеду ближайшей дорогой.
      Аделина не стала больше расспрашивать. Вместе с курьером она вышла к маленькому заднему крыльцу двора, выходившему на реку.
      — Покойной ночи, — сказала рыжая Адельгейда. — Не беспокойтесь больше, госпожа, я и один найду дорогу.
      Она вышла на террасу, выстроенную над рекой. С террасы вниз спускалась веревочная лестница к лодке, которая была привязана к тумбе. Адельгейда спустилась по веревочной лестнице в лодку и отчалила. Она изо всей силы налегла на весла.
      «Эта красивая танцовщица короля мне не нравится, — думала она, — слишком уж она любопытна. Правда, слывет приближенной короля, но ведь она женщина, и потому я не доверяю ей, так как я сама женщина».
      Проплыв некоторое время в лодке, Адельгейда вышла на берег и пошла по темным улицам. В одном из маленьких переулков она вошла в какой-то одноэтажный домик. Это был один из трактиров, пользовавшихся весьма дурной славой, где бывали лишь матросы, бродяги и разный сброд.
      Адельгейда направилась к конюшне, вывела оттуда своего коня и вскочила в седло. За комнату она уже расплатилась заранее.
      Избегая по возможности всякого шума, она выехала из города, не подгоняя коня, копыта которого были обернуты парусиной.
      Выехав на дорогу, она сняла парусину с копыт, пришпорила коня и понеслась сломя голову вперед, к Магдебургу.
 
      Закутавшись в широкий плащ и высоко подняв воротник, король вышел из дома певицы, чтобы вернуться к себе во дворец. Фридрих Великий, отправляясь к Барберини, всегда шел туда один, тем более что он мог свободно без охраны ходить по улицам столицы, не рискуя подвергнуться нападению убийц, так как каждый подданный его во всякое время был готов пожертвовать для своего короля жизнью.
      Проходя по рыночной площади, король дошел до огромного обелиска, который возвышался на самой ее середине. Вдруг он остановился.
      Из-за обелиска выскочила какая-то темная фигура. Король даже отшатнулся. Он закутался плотней в свой плащ и пытливо взглянул на незнакомца, остановившегося в нескольких шагах от него. По-видимому, это был мужчина, но столь нежного телосложения, что можно было принять его за девушку.
      Незнакомец вынул из-под плаща сложенную вчетверо записку и протянул ее королю. Затем он быстро скрылся в одном из переулков, выходивших на рыночную площадь.
      «Значит, это тайное послание, — подумал король, — а может быть, просто какое-нибудь прошение о помиловании, о денежной помощи. Впрочем, посмотрим».
      Он развернул записку и прочитал ее при свете луны. В ней было лишь несколько слов, а именно:

       «Великий король! Не доверяй Аделине Барберини. Она авантюристка. Мало того, она шпион Марии Терезии. Она предает тебя и обманывает твое доверие.
Верноподданный».

      Король обернулся и молча посмотрел на роскошный дворец, подаренный им певице. Там было все тихо, не виднелось ни малейшего огонька, и только свет луны отражался в зеркальных окнах.
      Фридрих разорвал записку на мелкие кусочки.
      — Это гнусная клевета, — злобно пробормотал он, — мне уже не в первый раз приходилось видеть такие примеры. Всякого, кто пользуется милостью короля, окружает ненависть и зависть. Но я верю Аделине и презираю клеветников, которые пускают свои стрелы из-за угла.
      Король разбросал по ветру клочья бумаги, а затем благополучно дошел до своего дворца.

      Едва только король вышел из дворца Барберини, как танцовщица вошла в музыкальную комнату и оглянулась по сторонам. Она была сильно взволнована, и сердце ее лихорадочно билось. Поспешно наклонилась она над столом, за которым писал король. Там лежал большой лист белой промокательной бумаги. Аделина внимательно рассмотрела этот лист и вскрикнула от радости. Король воспользовался этой бумагой, чтобы просушить написанное им письмо, прежде чем передать его жене палача для представления Зонненкампу. На промокательной бумаге видны были оттиски написанного.
      Аделина подошла с листом бумаги в руке к большому зеркалу, по обеим сторонам которого горели свечи в канделябрах. Она поднесла бумагу к зеркалу, так что написанные королем слова довольно ясно отражались в нем. Так прошло несколько минут, пока Аделина разбирала написанное.
      — Я предчувствовала, — наконец произнесла она дрожащим от волнения голосом. — Он знает все. Его шпионы донесли ему обо всем. Из Саксонского министерства похищены копии с протоколов переговоров, состоявшихся между моей великой государыней, Россией и Францией. Теперь он отправил английскому правительству письмо с просьбой ссудить ему несколько миллионов талеров на военные нужды. Но я могу разобрать лишь несколько строк, да и то лишь отрывками, а в письме короля, несомненно, есть еще много важных вещей, о которых должна быть извещена Мария Терезия.
      Аделина спрятала лист промокательной бумаги, погасила все огни в музыкальной комнате и ушла к себе в спальню. Комната эта была обставлена с королевской роскошью: столы были обиты голубым шелком, над большой кроватью из черного дерева с инкрустациями возвышался огромный балдахин с золотой вышивкой. Но Аделина, не обращая никакого внимания на окружавшую ее роскошь, подошла к тому месту стены, где обои были закрыты черной бархатной портьерой.
      Она нажала какую-то потайную пружину, и портьера раздвинулась. На стене появился огромный портрет императрицы Марии Терезии. Со слезами на глазах Аделина опустилась на колени перед этим портретом.
      — Великая государыня! — воскликнула она. — Спасительница и заступница моя! Наконец настал час, когда я сумею хоть отчасти отблагодарить тебя за все то, что ты для меня сделала. Я служу тебе, и, служа тебе, я ежедневно притворяюсь преданной и любящей подданной человека, которого ненавижу всей душой. Я передам в твои руки того, кто похитил у тебя драгоценную Силезию, кто потряс основы твоего трона. Я разузнаю все его тайные планы, я буду преследовать и обезвреживать его шпионов. И если бы мне пришлось погибнуть при исполнении моей задачи, то я с радостью пожертвую для тебя моей жизнью, великая государыня.
      Опустив портьеры, которыми портрет прикрывался, Аделина позвонила. Открылась потайная дверь, и на пороге ее появился какой-то юноша. Юноша этот был поразительно красив. Это был доктор Лазар, занимавший должность секретаря у Аделины Барберини. Певица стремительно подошла к нему, обняла его и в сильном волнении прильнула к его груди.
      — Илька, — прошептала она, — дорогая, преданная подруга моя! Роковой час приближается.
      Доктор Лазар был переодетой девушкой.
      Читатель, конечно, помнит эту девушку. Это она вывела на свободу из темницы дома умалишенных в Чегедине несчастного страдальца, настоящего графа Батьяни, освободив его от пыток и мучений, которым он подвергался там по приказанию своей родной матери. Для этой цели она окончила медицинский факультет Венского университета, чтобы иметь возможность выдавать себя за врача. Совершив этот подвиг, она поселилась у коварной Аделины Барберини, которая относилась к ней, как к любимейшей подруге.
      — Готова ли дорожная карета? — спросила певица. — Приготовила ли ты все, что нужно для поездки? Выбрала ли ты лучших лошадей, припасла ли оружие и вообще все то, что нам потребуется для достижения нашей цели?
      — Все готово, синьора, — ответила Илька. — Дорожная карета стоит на берегу реки вблизи заднего крыльца нашего дворца, я сама буду править лошадьми, и вам останется только сесть в карету, чтобы приступить к исполнению вашего плана.
      — Спасибо, дорогая Илька. Впрочем, нет, я не буду называть тебя так, чтобы не проговориться при посторонних. Благодарю вас, доктор Лазар. Когда настанет час возмездия, то великая государыня не преминет вознаградить вас за вашу преданность и услуги. Но не будем терять времени. Пойдемте, я горю от нетерпения мчаться скорее вдогонку за курьером, которого король отправил к своему агенту во Франкфурт.
      — Одну минуту еще, синьора, — возразил доктор Лазар, — я считаю своим долгом обратить ваше внимание на те затруднения и опасности, с которыми сопряжено предпринятое вами дело. Неужели вы на самом деле хотите напасть на королевского курьера на дороге, чтобы отобрать у него письмо короля?
      — Да, я намерена сделать это, я должна это сделать! — страстно воскликнула Аделина.
      — Но подумали ли вы о том, синьора, что курьер добровольно не выдаст бумаг?
      — Он выдаст мне их под дулом направленного на него пистолета.
      — А если он и тогда окажет сопротивление?
      — Тогда пусть прольется его кровь! — воскликнула Аделина, и лицо ее приняло жестокое выражение.
      — Кровь невинного человека? — твердо произнес мнимый доктор Лазар. — Неужели вы готовы совершить убийство, синьора?
      — За это убийство меня благословит Всевышний. Ведь Фридрих, похищая Силезию, убивал людей тысячами. Ядра его пушек уничтожили бесчисленное множество австрийцев за то только, что они встали на защиту своей государыни. Не пытайтесь, доктор Лазар, переубедить меня. Если у вас не хватит мужества решиться на этот подвиг, то я поеду одна. Я и без вас сумею расправиться с этим рыжеволосым курьером.
      — Нет, я поеду с вами, — поспешно ответила переодетая девушка. — Я обязательно буду сопровождать вас, синьора. Разве я могу оставить вас одну, без моей защиты в таком опасном деле?
      Певица протянула ей руку.
      — Я не ошиблась в вас, — произнесла она. — Я знаю, что могу положиться на вас. Идите же, через десять минут я буду готова.
      — Но не обратят ли здесь внимания на то, что вы так внезапно выехали из Потсдама?
      — Я уже приняла соответствующие меры. Завтра утром король получит от меня письмо, в котором я извещаю его о внезапной болезни дорогой моей родственницы во Франкфурте-на-Майне, благодаря чему я сочла необходимым безотлагательно выехать туда.
      — Это довольно правдоподобно, — согласился доктор Лазар. — Итак, синьора, примемся за дело.
      Он вышел из спальни певицы. Но в передней выражение лица переодетой девушки резко изменилось. Она нахмурила брови и в сильном волнении прошептала:
      — Нет, ты не обманешь великого короля, пока я нахожусь вблизи тебя, Аделина Барберини. Ты не причинишь ему никакого зла. Я вступаю в борьбу с тобой, и я сумею расстроить все твои коварные замыслы.
      Спустя четверть часа за черту города Потсдама выехала закрытая карета и направилась к Магдебургу. Кучер усиленно подгонял лошадей, которые и без того мчались во весь опор. Кучер этот был доктор Лазар, а в карете сидела Аделина Барберини.
 
      Как бы инстинктивно чувствуя, что ее нагоняет какая-то опасность, Адельгейда напрягла все силы, чтобы не задерживаться в дороге. В Магдебурге она немного отдохнула и переменила коня, а затем снова помчалась по шоссе вперед. Конь ее несся так быстро, будто чувствовал, что часть ответственности лежит и на нем.
      Под вечер второго дня Адельгейда прибыла в Галле. Следуя указаниям Зонненкампа и руководствуясь составленным им списком тех постоялых дворов, на которых ей надлежало останавливаться, она направилась к маленькому, убогому на вид трактиру, расположенному в получасе ходьбы за чертой города.
      Владелец трактира, угрюмый крестьянин, и пожилая жена его, грязная и неопрятная, вышли всаднику навстречу и помогли ему слезть с коня.
      — Есть ли у вас хлеб и вино? — тихо спросила Адельгейда у хозяина трактира.
      Тот вполголоса ответил:
      — Есть. А какой монетой вы будете расплачиваться?
      — Я дам вам семь старых Серебреников.
      — Отлично, — отозвался трактирщик. — Мы вас ждали и приготовили вам ночлег. В конюшне вас ожидает свежий конь. Если у вас есть еще какие-либо приказания, то говорите — все будет исполнено.
      — Как вас зовут? — спросила Адельгейда.
      — Петр Мунк.
      — Так вот, Мунк, слушайте, что я вам скажу. Я страшно устал, так как из Потсдама ехал сюда почти без передышки. Поэтому я поем, а потом лягу спать. Но не давайте мне спать больше четырех часов. В полночь я хочу отправиться дальше. Вероятно, что я засну очень крепко и вам нелегко будет добудиться меня. Но вы не смущайтесь этим, так как я охотнее дам себя похоронить на вашем кладбище, чем останусь здесь больше положенного времени.
      Петр Мунк обещал в точности исполнить приказание курьера.
      Рыжая Адельгейда вошла в общее помещение трактира. Жена трактирщика подала ей жареную курицу и бутылку крепкого вина; после ужина она проводила переодетого курьера в маленькую комнатку верхнего этажа, где была приготовлена опрятная постель.
      Адельгейда сняла только сапоги и, не раздеваясь, легла на постель, крепко прижав руки к груди, где было спрятано письмо короля. Она заснула как убитая. Рядом с кроватью, на табурете, лежала пара заряженных пистолетов.
      Через час после ее прибытия у трактира остановилась закрытая карета. С козел соскочил молодой стройный кучер и постучал в окно трактира.
      — Эй вы там! Хозяин! — крикнул он. — Нельзя ли у вас переночевать? У меня в карете больная дама, которая едет к знаменитому врачу в Эрфурт. По дороге, недалеко отсюда, соскочило заднее колесо кареты, и нам нужно будет обратиться к кузнецу за помощью.
      Из трактира вышел Петр Мунк и почтительно открыл дверцы кареты.
      — Если эта дама не слишком требовательна, — сказал он, — и удовольствуется тем, что могут предоставить ей бедные крестьяне, то я как-нибудь сумею устроить ее на ночь в моем доме.
      Возница кареты — доктор Лазар и дама, о которой он говорил, Аделина Барберини, подошли к Мунку. Сунув ему золотой, доктор Лазар сказал:
      — Возьми пока вот это, а завтра утром получишь еще, если мы останемся довольны гостеприимством, которое вы нам окажете.
      Мунк жадно посмотрел на золотую монету.
      — Вот это хорошо, — ухмыльнулся он. — Таких гостей давай Бог побольше. Пожалуйте. Весь мой дом к вашим услугам, и вы, сударыня, можете выбрать себе самую лучшую комнату.
      Лицо Аделины было закрыто густой вуалью, так что нельзя было рассмотреть, кто она такая.
      — Если я могу выбирать, — произнесла она, — то я беру вон ту, в верхнем этаже, окна которой выходят в открытое поле.
      Мунк в смущении почесал затылок.
      — Как раз эту комнату я не могу предоставить вам, — проговорил он.
      — Почему? — спросила Аделина.
      — Да потому что всего за полчаса до вашего прибытия ее занял другой путешественник, давнишний постоялец мой, с которым мне ссориться неудобно.
      — Ну что ж. В таком случае дайте мне другую комнату в два окна, рядом с комнатой того гостя. А мой спутник удовольствуется какой-нибудь маленькой каморкой в нижнем этаже.
      Трактирщик кивнул головой и предложил приехавшим войти в дом.
      Аделина добилась того, что ей было нужно: она скоро очутилась в комнате рядом с той, в которой спал курьер короля. Трактирщику она сказала, что есть не хочет, так что он ушел вниз. Затем Аделина обратилась к доктору Лазару:
      — Ты знаешь, что тебе надлежит делать, Илька. Придерживайся в точности моих указаний, а я сделаю свое дело, и в результате к рассвету письмо короля будет в наших руках.
      — Значит, — дрожащим голосом отозвалась Илька, — вы бесповоротно решили сегодня ночью похитить это письмо?
      — Да, милейший доктор, — насмешливо ответила Аделина, — это должно быть исполнено сегодня ночью, так как каждая минута нам дорога, и чем скорее я доставлю письмо моей государыне, тем лучше. Впрочем, если вас мучают угрызения совести, то я вас не неволю.
      — Я сделаю все, что вы мне приказали, синьора, — прошептал мнимый доктор Лазар и быстро вышел из комнаты.
      Спускаясь по лестнице, прелестная Илька проговорила сквозь зубы:
      — И все-таки ты не достигнешь своей цели.
      Тем временем трактирщик призвал к себе кузнеца и приказал ему починить карету. Сам он распряг лошадей и отвел их в ту же конюшню, где кроме коня, на котором приехала Адельгейда, стоял еще великолепный рыжий конь, предназначенный для ее дальнейшей поездки, и на котором, несомненно, она очень быстро могла бы доехать до Эрфурта.
      Когда доктор Лазар вышел из комнаты, Аделина Барберини скрестила руки на груди и задумалась.
      — Илька умная, хорошая девушка, — пробормотала она, — но в данном случае у нее не хватает мужества, так как она боится мести прусского короля. Поэтому я не могу безусловно довериться ей и мне придется действовать самостоятельно. Переодетая рыжая женщина спрятала письмо на груди — я еще у себя во дворце заметила это. Нас разделяет одна лишь тонкая, дощатая дверь, которую можно будет открыть, чтобы войти в ту комнату и похитить письмо. Но если похищение не удастся? На этот случай надо будет позаботиться о том, чтобы курьер не успел уехать слишком далеко. Сделать это будет нетрудно. Я сделаю нечто такое, о чем доктор Лазар и понятия иметь не будет.
      Аделина открыла черный дорожный чемодан, который она взяла с собой из кареты, и вынула оттуда маленькую зелененькую коробочку. В этой коробочке лежали какие-то черные пилюли.
      — Человек умирает в течение часа от двух таких пилюль, — пробормотала она. — Они убьют и коня, хотя, быть может, и не так быстро.
      Она вынула из коробки две пилюли, вдавила их в кусок белого хлеба, заранее приготовленного, и вышла из комнаты во двор, где находилась конюшня.
      По ржанию лошадей Аделина догадалась, куда ей идти. Она оглянулась, но никого во дворе не заметила. По всей вероятности, трактирщик, жена его и доктор Лазар сидели за ужином. Аделина отворила двери конюшни и вошла. На своих лошадей она даже не взглянула, а сразу обратила внимание на белого и рыжего коней, которые стояли тут же.
      Белый конь, видимо, был сильно изнурен, и не могло быть сомнения в том, что на нем приехал курьер короля. Зато рыжий конь имел совершенно свежий вид. Нетерпеливо переступал он с ноги на ногу и, казалось, не мог дождаться, когда вырвется на свободу.
      «Вот на этом рыжем коне курьер, несомненно, поедет дальше, — подумала Аделина. — Его-то и надо отравить. Подойди сюда, красавец, дай я поглажу твою красивую морду. Ты достоин лучшей участи, чем пасть от отравы, но делать нечего, ты обречен на смерть, так как цель оправдывает средства».
      Она протянула руку с отравленным куском хлеба.
      — На, бери, рыжий. Бери и умри!
      Конь жадно подхватил хлеб и проглотил его вместе с пилюлями, но они, по-видимому, не оказали никакого действия. Однако это нисколько не смутило Аделину, которая знала, что действие пилюль проявится лишь по истечении нескольких часов.
      Она еще раз провела рукой по голове бедного животного, которого ей самой было от души жаль, а потом вышла из конюшни и вернулась в свою комнату. Не раздеваясь, она легла на постель.
      Судя по шуму и шороху в доме, еще не все обитатели его спали, так что пока нельзя было исполнить задуманного похищения. Надо было подождать, пока все в доме уснут.
      — Надеюсь, что Илька исполнит мое поручение, — пробормотала красавица авантюристка, вздохнув и с трудом подавляя зевоту.
      Ее тоже одолевал сон. Утомительная поездка в течение двух дней и душевное волнение оставили свои следы даже на ней. Несмотря на то, что она энергично боролась с усталостью, она все-таки не могла совладать с нею и заснула.
      Тем временем Лазар исполнил возложенное на него поручение, состоявшее в том, чтобы всыпать в вино трактирщика и его жены снотворный порошок.
      Когда Петр Мунк подал ужин, мнимый доктор Лазар пригласил его с женою распить бутылочку вина. Отказаться было неудобно, и потому Мунк с женой присели к столику и выпили за здоровье больной путешественницы; Лазар воспользовался удобным моментом и исполнил свое дело.
      Старуха первая почувствовала усталость и заявила, что уходит спать. С трудом добралась она в соседней комнате до своей постели, легла и моментально заснула. Несколькими минутами позже Петр Мунк тоже заснул, не встав даже из-за стола, и начал храпеть на весь дом.
      Лазар встал, вышел из общей комнаты, достал приставную лестницу и взобрался к окну той комнаты, в которой спала рыжая Адельгейда. Он медленно поднялся на подоконник и постучал в окно. Но Адельгейда не отозвалась.
      Лазар покачал головой.
      «Громко стучать нельзя, — подумал он, — так как Аделина, несомненно, подслушивает и стережет свою жертву. Но предупредить курьера надо обязательно, чтобы вовремя спас письмо короля».
      Тут Лазар заметил, что окно не заперто, а лишь притворено. Он тотчас же открыл его и, избегая малейшего шороха, влез в комнату. Он подошел к постели, на которой лежала рыжая Адельгейда. Взглянув на дверь, ведущую в смежную комнату, где находилась Барберини, Лазар наклонился к спящей и разбудил ее.
      Адельгейда встрепенулась. Она тотчас же схватилась за пистолеты, лежавшие рядом на табурете, но Лазар вовремя успел остановить ее.
      — Не волнуйтесь и не шумите, — шепнул он, — я должен сообщить вам нечто такое, от чего зависит если не ваша жизнь, то во всяком случае целость доверенного вам письма.
      Адельгейда вскочила с постели и в недоумении, сквозь сон, рассматривала таинственного пришельца.
      — Кто вы такой? — прошептала она. — Каким образом попали вы сюда?
      — Я вошел сюда через окно, которое, к счастью, оказалось открытым. Но выслушайте меня, каждая минута дорога. Я сам погибну, если меня застанут здесь. Вы — курьер короля.
      — Откуда вы знаете это? — в изумлении произнесла Адельгейда и опять потянулась за пистолетом.
      — Я знаю еще больше, — ответил Лазар, — вы находитесь на пути из Потсдама во Франкфурт-на-Майне, с тем, чтобы доставить купцу Зонненкампу важное письмо от прусского короля.
      Адельгейда невольно схватилась обеими руками за грудь и с облегчением вздохнула, удостоверившись, что письмо находится на своем месте.
      — Не будь меня, — продолжал Лазар, — вам, по всей вероятности, никогда не удалось бы доставить Зонненкампу это письмо, от которого, быть может, зависит благо всего прусского государства. В этом доме, в комнате рядом, находится лицо, твердо решившее отнять у вас это письмо.
      — Отнять письмо? — проговорила Адельгейда. — Думаю, что этому лицу не удастся добиться своего. Я буду защищать письмо короля до последней капли крови.
      — Однако вы лежали и спали как убитый, — насмешливо заметил Лазар, — и похитить у вас письмо было легче легкого. Но не будем тратить времени на разговоры. Выслушайте мой совет и сделайте то, что я вам скажу. Спрячьте письмо где-нибудь в другом месте, на груди храните вот этот другой конверт, в котором находится лишь чистый лист бумаги. Затем притворитесь спящим и не оказывайте сопротивления похитителю, который должен остаться при убеждении, что замысел его увенчался успехом, так как в противном случае он будет преследовать вас до самого Франкфурта и рано или поздно перехитрит вас. Ведь и он не остановится перед кровопролитием, лишь бы только захватить письмо короля.
      — Это дельный совет, — отозвалась Адельгейда, — и я последую ему.
      — Берите вот это письмо, — продолжал Лазар, передавая Адельгейде большой конверт с сургучными печатями, — я нарочно приготовил это так, что на первый взгляд можно подумать, что это на самом деле письмо короля. А затем прощайте. Как только похититель сделает свое дело, вы тотчас же, не теряя ни минуты, ступайте к конюшне, берите коня и поезжайте как можно скорее во Франкфурт.
      — Но кто же вы такой? — полюбопытствовала рыжая Адельгейда. — Почему вы так озабочены моей защитой от разбойничьих покушений?
      — Я друг прусского короля.
      Сказав это, Лазар быстро направился к окну, влез на подоконник, спустился по лестнице во двор и убрал ее в темный угол, осторожно положив на кучу навоза.
      Затем он направился в комнату Аделины. Он очень удивился, когда увидел, что певица крепко спит.
      — Значит, у нее тоже есть нервы, — пробормотала переодетая Илька, — даже эта женщина, выкованная как будто из стали, подвержена человеческим слабостям. Она спит… тем лучше, пусть спит. Быть может, она проспит до утра, когда курьер успеет уже уехать очень далеко.
      Лазар уже собрался выйти из комнаты, но, к несчастью, задел мимоходом маленький столик, так что с него упал на пол стакан.
      Аделина тотчас же проснулась. Она встрепенулась и соскочила с постели.
      — Боже, — вполголоса проговорила она, — сон одолел меня. Неужели я долго спала? Но ночь еще не миновала и, надеюсь, курьер еще не успел уехать.
      — Нет еще, синьора, — шепнула Илька, — он все еще спит в комнате рядом.
      — Откуда ты это знаешь? — спросила Аделина, пытливо глядя на Ильку.
      — Я подслушивала у дверей, — спокойно ответила та, — и слышала ровное дыхание спавшего.
      — Вот и отлично, — проговорила Аделина, — примемся сейчас за дело.
      — Погодите, синьора, — возразила переодетая Илька. — Вы знаете, что я до настоящей минуты оказывала вам содействие. Но я не хочу быть причастна к самому похищению, так как не желаю отягощать своей совести таким грехом.
      — Трусиха, — прошептала Аделина.
      Она сбросила с себя верхнее платье: оказалось, что она была одета в длинную, черную сорочку, доходившую почти до самых пяток. Сорочка эта прилегала почти плотно к красивому стану танцовщицы, а благодаря черному цвету ее Аделина в темноте была совершенно не видна.
      Сняв башмаки и оставшись в черных чулках, она медленно подкралась к двери в смежную комнату. Избегая малейшего шороха, она вставила в обшивку двери поверх ручки коловорот, нарочно приготовленный ею для этой цели. Спустя несколько минут в двери образовалось большое круглое отверстие. Просунув в него руку, Аделина отодвинула засов, закрывавший дверь с внутренней стороны, и нажала ручку. Дверь неслышно открылась.
      — Погаси свечу, — шепнула Аделина Ильке, — здесь должно быть темно, чтобы я могла спокойно действовать.
      Затем она пошла в комнату Адельгейды. Подобно черному призраку, она подкралась к постели, на которой лежал курьер короля, по-видимому, в глубоком сне. Аделина наклонилась к нему: белые зубы ее сверкали в ночном мраке, как у хищного зверя. Слегка дрожавшими руками она расстегнула шелковый жилет Адельгейды и медленно, крайне осторожно, начала шарить по карманам.
      Вдруг она нащупала бумагу. «Вот оно, письмо короля, — пронеслось в голове Аделины. — Оно в моих руках. Я узнаю все тайны прусского короля, и, благодаря мне, о них узнает моя государыня, Мария Терезия». Она выхватила письмо и насмешливо взглянула на Адельгейду, которая лежала совершенно спокойно, как будто находилась в полнейшей безопасности.
      — Спать нельзя, — насмешливо прошептала Аделина, — когда везешь письмо короля. Теперь можешь ехать, сколько хочешь, твоего поручения ты все равно не выполнишь.
      Тихо вернулась она в свою комнату.
      — Удалось! — торжествующим голосом произнесла она, обращаясь к Ильке. — Вот оно в моих руках, это письмо, благодаря которому я узнаю все планы нашего смертельного врага. Скорей зажги лампу! Прочитаем, что написано в этом письме.
      Илька испугалась.
      Она не ожидала, что Аделина сейчас же вскроет письмо, а полагала, что доставит его австрийской императрице в нераспечатанном виде. Она знала, что если Аделина теперь же вскроет похищенное письмо, то все погибло, так как тогда обман сразу обнаружится.
      Надо было действовать решительно.
      — Ради Бога, подождите хоть еще один час, — умолял Лазар. — Не вскрывайте письма в эту минуту, не делайте этого здесь. Лучше сядем в карету и уедем подальше. Когда мы выедем на дорогу, тогда и прочитаете письмо.
      Аделина ничего не ответила, а подошла к двери и прислушалась. В комнате курьера послышался шум. Рыжая Адельгейда, по-видимому, торопливо собиралась в путь. Затем Аделина услышала, как курьер вышел из своей комнаты в коридор.
      — Дело в шляпе, — шепнула певица своей спутнице, — курьер собирается уезжать. Пожалуй, я действительно не буду вскрывать письмо, пока он не уедет. Но после этого я уже не выдержу, а обязательно прочитаю все.
      Спустя несколько минут во дворе послышалось ржание коня, а затем топот копыт.
      Аделина открыла окно и выглянула. Она увидела, как курьер выезжает со двора на красивой рыжей лошади.
      — Увидим, далеко ли ты уедешь на этом коне, — насмешливо прошептала Аделина, — ведь конь твой отравлен. Ты не проедешь и мили, как он будет лежать мертвым. — С этими словами она отошла от окна.
      Тем временем доктор Лазар зажег лампу. Аделина быстро накинула на себя свой дорожный костюм, подошла к столу и торжественно произнесла:
      — Великая, могущественная государыня! Покровительница и спасительница моя! Да будут твои мысли со мною в эти минуты. Взгляни на то, что я сделала, чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить тебя. Для тебя я обманывала и лицемерила. Служа тебе, я ежедневно преклонялась перед прусским королем, стараясь убедить его, что мое сердце преисполнено любви и преданности к нему. Для тебя я сегодня ночью совершила кражу — преступление, которое я глубоко презираю. Для тебя же вскрываю я это письмо и хочу ознакомиться с его содержанием. Клянусь тебе, Мария Терезия, что я всегда буду стремиться предупредить тебя вовремя, для того, чтобы ты мощной рукой могла пресечь все замыслы твоего смертельного врага. Да простит мне Господь мое преступное дело.
      Быстрым движением разрезала она конверт. Бумага задрожала в ее руке, когда она поднесла ее к свету, и глаза ее жадно вперились в нее.
      — Первая страница пуста, — проговорила Аделина. — Исписана, вероятно, лишь внутренняя сторона бумаги. Что это? Да ведь тут нет ни одного слова. Боже! Меня перехитрили, меня обманули. Я надеялась похитить письмо короля, а получила в руки лишь пустой лист бумаги. Черт и дьявол! Как это могло случиться?
      Громко вскрикнув от ярости, певица скомкала бумагу и швырнула ее в угол. Как помешанная бегала она взад и вперед по комнате и рвала на себе волосы. Крупные слезы злобы и отчаяния катились по ее щекам.
      — Я обманута! — кричала она. — Все мои труды пропали даром. Эта рыжая мерзавка, несомненно, спрятала Подлинное письмо короля в другом месте, а мне достался лист бумаги, не имеющий никакой цены. Но кто предупредил эту рыжую? Кто предостерег ее? Неужели Илька? — Илька, говори, кто предостерег ее?
      Грозно сжимая кулаки, Аделина подступила вплотную к Ильке и злобно посмотрела на нее. Ясно было видно, что она догадывается, в чем дело.
      — Вы спрашиваете, кто предупредил курьера? — спокойно ответил мнимый доктор Лазар. — По всей вероятности, он и сам достаточно сообразителен.
      — Сообразительность его я уничтожить не могу, — прошипела Аделина, — но если это сделал человек, то ему не уйти от моей мести. Живо запрягай лошадей! Я еще не оставила надежды. Напротив, я уверена, что добьюсь своего. Через час письмо короля будет в моих руках, даже если бы Небо и ад воспротивились этому.
      — Синьора, — решительно произнес Лазар, — не стоит и пытаться догнать курьера. У него, по всей вероятности, свежий конь, а всадник всегда имеет преимущество сравнительно с каретой.
      Аделина положила руку на плечо Ильки и с дьявольской усмешкой произнесла:
      — Через час мы увидим на дороге, ведущей в Эрфурт, человека, который в отчаянии будет стоять рядом с издохшей лошадью. Этот человек — курьер короля. Конь его отравлен, и отравила его я. Да, да, доктор Лазар. Что вы с таким ужасом смотрите на меня? Я приняла свои меры. Итак, вперед! Мне хочется побеседовать с этой рыжей пройдохой, да так, чтобы у нее пропала охота в другой раз надувать меня.
      Аделина схватила свой маленький чемодан и выбежала из комнаты. Илька была так испугана, что дрожала всем телом. Уловка ее не привела к желаемому результату — курьер, как и раньше, был в опасности.
      Но вдруг Илька, медленно спускаясь по лестнице, приложила руку ко лбу, выпрямилась и решительно пробормотала:
      — Если другого исхода не будет, то у меня остается еще одно средство. Лейхтвейс отнимет письмо у Аделины, прежде чем она доедет до Франкфурта.
      Спустя четверть часа карета Аделины Барберини уже выехала на дорогу. Певица сама правила лошадьми, которые неслись вперед со страшной скоростью.

      Как только Аделина Барберини вышла из комнаты курьера, захватив с собой никому не нужный пустой лист бумаги, Адельгейда отправилась в конюшню, поспешно вывела во двор рыжего коня и вскочила в седло.
      «Что за прелесть конь, — подумала она, любуясь красивым животным. — Он силен и строен на редкость. Что ж, вперед, на таком коне я быстро доберусь до Эрфурта».
      Конь как стрела помчался по дороге.
      Близился рассвет. Первые лучи солнца золотили верхушки деревьев, и над полями клубился сырой туман.
      «Кто такая эта красавица, которая хотела похитить письмо короля? — подумала Адельгейда. — Жаль, что я не могла открыть глаза и рассмотреть ее как следует. Но все-таки я успела заметить, что она очень хороша собою, эта воровка. Во всяком случае я расскажу обо всем Зонненкампу. Пусть остерегается, а то враги его, которые пытаются захватить письмо короля, примут все меры к тому, чтобы добиться своей цели какою бы то ни было ценою».
      Дорога тянулась вдоль берега горной речки, мутные волны которой омывали скалистые берега. Вдруг Адельгейда, к удивлению своему, заметила, что конь дрожит всем телом и, видимо, сильно волнуется. Он то останавливался, вдыхая в себя свежий утренний воздух, то мчался вперед с невероятной быстротой.
      «Что это с ним? — недоумевала Адельгейда. — Неужели подпруга слишком туго затянута? Посмотрим, в чем дело».
      Она соскочила на землю и осмотрела седло и уздечку. Все оказалось в полном порядке. Тем не менее конь был весь в поту, ноздри его широко раздувались, и глаза его были мутны.
      — Что с тобой, мой красавец, — проговорила Адельгейда, гладя коня, — неужели ты болен? Но нет, ты помчишь меня дальше. Выдержи только до Эрфурта. Ведь каждая минута дорога. Всякое промедление не только погубит меня, но будет иметь страшные последствия для целого государства.
      Снова она села на коня. Животное как будто понимало свой долг и попыталось нестись вперед с прежней быстротой, но вскоре снова начало дрожать и шататься из стороны в сторону.
      Тут Адельгейда пришла в ярость.
      — Вот оно в чем дело! — крикнула она. — У тебя, оказывается, есть капризы. Погоди, я тебя научу дурачиться. Не забывай, что ты должен мчаться как стрела.
      Она сильно стегнула коня хлыстом. В то же мгновение конь встал на дыбы и внезапно упал назад, как пораженный молнией, придавив к земле своим туловищем рыжую Адельгейду.
      С большим трудом выбралась она из-под коня и схватила его за уздечку, пытаясь поднять на ноги. Но конь уже не шевелился. Адельгейда в ужасе всплеснула руками.
      — Он пал! — вскрикнула она. — Что мне теперь делать? Я погибла.
      Это происшествие так ошеломило Адельгейду, что она зарыдала и упала на колени около трупа лошади. Она закрыла лицо руками и плакала навзрыд. В этом отчаянном положении она совершенно растерялась, хотя обыкновенно отличалась отвагой и решительностью. Но тут в ней снова сказалась женщина, и она совершенно не знала, как ей быть.
      Да и что было делать? Кругом не было видно ни малейшего следа жилища, она была одна в поле, у трупа своего коня. К тому же письмо короля находилось при ней. Как могла она хранить это письмо теперь, не имея ни лошади, ни кареты, чтобы уйти от надвигавшейся на нее беды? И действительно, вдали уже слышался шум колес. Адельгейда растерянно оглянулась, не зная, что предпринять — бежать ли или спрятаться куда-нибудь. Но было уже поздно. Оставалось только пустить в ход пистолеты.
      Карета приблизилась на двадцать шагов и остановилась. С козел соскочила какая-то дама под густой вуалью и быстро направилась к Адельгейде.
      — Что вам нужно от меня? — крикнула ей Адельгейда. — Зачем вы меня преследуете? Поезжайте своей дорогой, не то я выстрелю.
      Вместо ответа раздался выстрел. Адельгейда, тяжело раненная, упала на землю. В то же мгновение Аделина опустилась на колени рядом с ней.
      — Где ты спрятала письмо? — спросила она, приставив дуло пистолета ко лбу несчастной. — Ты пока еще только ранена, но я добью тебя, если ты не выдашь мне письмо.
      — Убивайте, но тайны своей я не выдам, — проговорила раненая и лишилась чувств.
      Аделина пришла в неописуемую ярость и начала срывать с Адельгейды одежду. Дрожащими руками она обшарила все карманы, но письма не нашла.
      — Доктор Лазар, — крикнула она, — идите сюда. Помогите мне хоть теперь. Я требую, чтобы вы помогли мне.
      Лазар вышел из кареты, неся в руке маленькую шкатулку. Взглянув на Адельгейду, из раны которой сочилась кровь, переодетая девушка произнесла:
      — Синьора, это зрелище навсегда разлучает меня с вами. Я служила вам и служила с радостью, так как меня привлекала ваша красота, ваша приветливость, ваш выдающийся ум. Но теперь я ближе узнала вас. Женщина, способная совершить убийство, хотя бы даже во имя великой цели, в моих глазах достойна презрения. Я окажу помощь этой несчастной, но с вами, синьора, мы расстанемся навсегда.
      — Ты предаешь меня! — воскликнула Аделина. — Ты скажешь королю, что я убила и ограбила его посланца?
      Но Илька, отрицательно качая головой, громко воскликнула в ответ:
      — Нет, синьора! Клянусь Господом Богом, что никому об этом не скажу! Прусский король от меня не узнает, что вы, которую он осыпал благодеяниями и знаками своей милости, предали его и что именно вы его самый лютый и неутомимый враг.
      Илька отвернулась, опустилась на колени рядом с лишившейся чувств Адельгейдой и вынула из шкатулки необходимый материал для перевязки. Вскоре ей удалось остановить кровь.
      Чтобы облегчить мучения раненой и привести ее в более удобное положение, Лазар снял с нее тяжелые сапоги. Аделина тотчас же взяла их и внимательно осмотрела, предполагая, что в них находится разыскиваемое ею письмо. И действительно, письмо оказалось спрятанным в подошве правого сапога.
      Аделина вскрикнула от радости, когда узнала почерк и печать короля. Доктор Лазар слышал этот возглас. Он едва заметно улыбнулся.
      «Недолго ты будешь обладать этим письмом, — подумал он. — Если мне не удалось спасти его, то Генрих Антон Лейхтвейс поможет мне вернуть его».
      Он встал и подошел к Аделине.
      — Что вы думаете предпринять с этой раненой женщиной? — спокойно спросил он. — Возьмете ли вы ее к себе в карету или оставите здесь среди поля?
      Аделина, в сущности, не была жестока: напротив, она было довольно добра и умела сочувствовать чужому горю и нужде. Она бывала жестока только тогда, когда надо было защитить интересы императрицы Марии Терезии. Так как она уже добилась своей цели, захватив письмо, то ей не хотелось бросить раненую на произвол судьбы.
      — Перенесем ее в карету, — сказала она. — Мы отвезем ее в Эрфурт и там поместим у надежных людей, я даже заплачу за ее лечение. Надеюсь, она не слишком скоро очнется и не будет знать, кто подстрелил ее.
      — Что касается этого, то можете быть вполне спокойны, синьора, — ответил Лазар, — она потеряла столько крови, что слабость ее продлится несколько дней, в течение которых она не в состоянии будет мыслить и говорить.
      С этими словами Илька приподняла раненую Адельгейду и, с помощью Аделины, перенесла в карету, где ее уложили на мягком сиденье. Карета снова тронулась в путь по направлению к Эрфурту.
 
      По пути в Эрфурт Аделина с Илькой почти совершенно не разговаривали. Между бывшими подругами открылась глубокая, ничем не заполнимая пропасть. Аделина чувствовала, что Илька презирает ее, но она была слишком горда для того, чтобы сделать попытку к примирению. Она начала испытывать недоверие к Ильке, так как не сомневалась в том, что именно та предупредила Адельгейду о грозившейся ей опасности.
      Сама же Илька все время только и была занята уходом за раненой. Адельгейда все еще не приходила в чувство. Пуля застряла в ране и, по-видимому, причиняла ей нестерпимую боль, судя по тому, что она часто жалобно стонала.
      Когда карета приехала в Эрфурт, Аделина немедленно приняла меры к тому, чтобы пристроить свою жертву. Для этого ей показалась подходящей семья ремесленника, часовщика, тихого, болезненного человека, который все время сидел дома за работой. Жена его была женщина высокая, здоровая и энергичная, и, по-видимому, домом и хозяйством управляла только она. Аделина наняла для Адельгейды у этих людей хорошенькую светлую комнатку с окнами во двор и внесла вперед несколько золотых за уход и лечение, которые таким образом были обеспечены сразу на несколько месяцев.
      Доктор Лазар немедленно сделал необходимую операцию и извлек пулю из раны. Затем он отдал все распоряжения относительно дальнейшего ухода за раненой.
      Ни он, ни Аделина не сообщили хозяевам никаких подробностей и даже не назвали себя. Имени же Адельгейды они тоже не сообщили по той простой причине, что сами не знали его.
      Сама Аделина Барберини заняла комнату в одной из лучших гостиниц Эрфурта. Она не вскрыла похищенного ею письма короля, считая удобным передать его своей государыне нераспечатанным. Но она лелеяла другую мысль, исполнением которой достойным образом увенчалось бы ее предательское дело.
      Она намеревалась лично познакомиться с таинственным агентом короля Пруссии; она хотела узнать, кто такой этот Зонненкамп и что побуждает его оказывать прусскому королю столь ценные услуги. Она даже мечтала о том, чтобы убедить этого человека перейти на сторону Австрии.
      С этой целью Аделина решила пустить в ход все свои чары, зная, что таким путем она не раз уже заставляла мужчин делать то, что она пожелает. Она была уверена, что если этот Зонненкамп не старик, то она сделает его своим рабом и тем самым лишит прусского короля одного из его преданнейших слуг.
      — Вы поедете со мной во Франкфурт? — спросила Аделина мнимого доктора Лазара, когда тот начал укладываться. — Вы, я вижу, собираете свои пожитки и, кажется, намерены расстаться со мной?
      — Несомненно, — холодно ответил Лазар, — я вам от души желаю счастья и благополучия, я не хочу больше иметь ничего общего с вами.
      Он поклонился и направился к двери. Аделина подняла руку и воскликнула:
      — Помни свою клятву, Илька. Ты поклялась не выдавать меня прусскому королю, не сообщать ему, кто я такая и какие я испытываю к нему чувства. Если ты нарушишь свою клятву, то в моем лице ты приобретешь врага, непримиримая ненависть которого безжалостно будет преследовать тебя всюду до конца твоих дней.
      — Не беспокойтесь, синьора, — ответил мнимый доктор Лазар, — я своей клятвы не нарушу. — Он еще раз поклонился и вышел из комнаты Аделины.
      Выйдя из гостиницы, Лазар направился не на улицу, а во двор, где были расположены конюшни. Там кучер возился около кареты. Лазар подошел к нему, дал серебряную монету и спросил:
      — Вероятно, вы поедете с той дамой, которая завтра уезжает из Эрфурта?
      Кучер ответил утвердительно.
      — Куда же вы поедете?
      — Во Франкфурт-на-Майне.
      — В таком случае вы можете сделать для меня большое одолжение, за которое я охотно вознагражу вас золотой монетой.
      — Если это будет не против чести и совести, то отчего же не сделать.
      — Ничего подобного. Я скорей дал бы свою руку на отсечение, чем причинил бы той даме какую-нибудь неприятность.
      — Понимаю, — рассмеялся кучер. — Вы, вероятно, влюблены в эту красавицу? Оно и немудрено. Такой красоты я отроду не видал.
      — Да, вы правы, — согласился Лазар, — но я прошу вас, не болтайте об этом. Дело в том, что мне хотелось бы, прежде чем она доедет до Франкфурта, побеседовать с ней наедине в карете. Поэтому я прошу вас, когда вы доедете до Нероберга, близ Висбадена, сверните с дороги в горы. Там вы найдете дорогу поменьше, где может проехать карета. Да поезжайте там медленнее, а если она вам прикажет ехать быстрей, то не слушайте ее, а помните о моем золотом.
      С этими словами Лазар дал кучеру золотой. Тот, ухмыляясь, взглянул на него, положил его в карман и сказал:
      — Охотно сделаю вам это одолжение. Не из-за денег, которые вы мне дали, а потому, что я сам был когда-то молод и знаю, что значит влюбиться. Что ж, я доставлю вам возможность поухаживать за вашей возлюбленной вблизи Нероберга.
      — Благодарю вас. Если я останусь доволен вами, то не пожалею и другого золотого.
      Затем Илька поспешно ушла и отправилась в квартиру часовщика, где лежала раненая Адельгейда. Она взяла одежду, которую Адельгейда носила в качестве курьера, и переоделась в нее. Затем она купила хорошую лошадь и, не отдохнув ни одного часа, быстро уехала из города.
      «Ты своей цели еще не достигла, предательница, — думала она, несясь вперед по шоссе, — и если я ничего не могла сделать, то с тобой справится разбойник Лейхтвейс».
 
      Медленно двигалась неуклюжая карета, в которой сидела Аделина Барберини. Еле сдерживая свое нетерпение, певица сидела в карете и выглядывала в окно на ночной мрак, окутавший горы Таунаса. Наконец она постучала кучеру. Тот обернулся и вежливо спросил, что угодно.
      — Вы едете очень медленно, — сказала Аделина, — ведь вы обещали еще до полуночи довезти меня до Франкфурта, но если ваши лошади не пойдут быстрее, то мы никогда не доберемся до цели.
      — Я сделаю все, что могу, сударыня, — ответил кучер, — но вы сами видите, что мне приходится ехать по горам, так как герцог Нассауский недавно приказал перестроить шоссе и теперь там проехать совершенно невозможно.
      — Только этого еще не хватало, — досадливо отозвалась Аделина. — Скорей бы выехать из этих гор. Здесь опасно. На последней остановке мне рассказывали о каком-то разбойнике, который будто бы скрывается в здешней местности. Скажите, кучер, слышали ли вы об этом разбойнике?
      Кучер расхохотался.
      — Не беспокойтесь, сударыня. Здесь разбойников нет, разве только такие, которые рады похитить поцелуй у проезжающих красавиц. Денег ваших никто не тронет.
      Слова кучера успокоили Аделину.
      Горы сходились все ближе и ближе, путь становился все неудобнее и мрачнее, и лошади с трудом тащили карету по ухабистой дороге. Вдруг пристяжная лошадь споткнулась упала и потянула за собой другую лошадь. Аделина вскочила.
      — Что случилось? — крикнула она. — Несчастье?
      Она хотела открыть дверцу кареты, чтобы посмотреть в чем дело. Но в ту же секунду кто-то снаружи разбил стекло и Аделина увидела перед собой высокого красивого мужчину.
      Он направил на певицу пистолет и произнес:
      — Сударыня! Ни одного звука, или я буду стрелять.
      С глухим стоном Аделина отшатнулась и упала на сиденье. Она сразу поняла, в чем дело, она попала в руки разбойника Лейхтвейса, о котором ей рассказывали.
      Перепуганный насмерть кучер слез с козел. Он увидел перед собой второго разбойника, который прицеливался в него из ружья.
      — Ничего дурного я вам не сделаю, — произнес этот разбойник, — если вы исполните то, что вам будет приказано. Карета и лошади пока останутся здесь, вам завяжут глаза, и вы пойдете туда, куда мы вас поведем. Вероятно, потом вам придется отвезти письмо во Франкфурт.
      — А лошади? А карета?
      — Никто не отнимает у вас вашей собственности, — ответил второй разбойник — это был товарищ Лейхтвейса, прежний лесничий Рорбек, — мой атаман не грабит бедняков.
      Кучер, видимо, успокоился. Он сел на пень вблизи кареты и стал ждать, что будет дальше. А Лейхтвейс, все время наблюдавший с пистолетом в руке за Аделиной, открыл дверцы кареты, отвесил низкий поклон и сказал:
      — Сударыня, потрудитесь выйти из кареты.
      Аделина вышла. Она успела немного успокоиться, и это неожиданное приключение как будто даже потешало ее.
      Она попала в руки красавца разбойника, по-видимому, весьма вежливого, а в этом опасности большой не было. Она не сомневалась, что разбойника интересуют только ее деньги. Правда, кошелек ее был туго набит золотыми монетами, но в общем эта потеря была не существенна, так как она везла с собою несравненно более крупную сумму переводами на одного из франкфуртских банкиров. Переводы эти она спрятала на груди вместе с письмом короля. Они не представляли собой никакой ценности для разбойника, который не мог бы получить по ним деньги. А что касается письма короля — так думала Аделина, — то откуда же разбойник может знать, какое значение имеет это письмо. Поэтому она спокойно вышла из кареты и даже оперлась на руку Лейхтвейса, которую он учтиво предложил ей.
      Он проводил ее в чащу и там попросил сесть на высокий пень, покрытый мхом. Затем он стал перед ней, скрестил руки на груди и произнес:
      — Прежде всего, сударыня, я прошу у вас извинения, что позволил себе остановить вас. Но я не сомневаюсь, что мы с вами быстро сговоримся, после чего я вас немедленно отпущу.
      Аделина с нескрываемым любопытством посмотрела на красивого и статного разбойника.
      — Вы Генрих Антон Лейхтвейс? — спросила она. — Но вы, господин разбойник, и понятия не имеете, какую крупную неприятность причиняете мне, прервав мою поездку. Говорите же скорей, что вам нужно от меня. Впрочем, я и сама догадываюсь и не буду мешать вам. Вот мой кошелек, берите все, что в нем есть. В нем имеется около ста золотых, и я полагаю, что эта сумма вознаградит вас за ваш труд.
      Она вынула из кармана кошелек зеленого шелка и протянула его разбойнику. Но Лейхтвейс гордым движением руки отстранил его.
      — Как? — в изумлении воскликнула Аделина. — Вы не хотите брать моего кошелька? По-видимому, вам этого мало и вы заметили мои бриллиантовые кольца. Извольте, берите их. Все эти перстни с бриллиантами я снимаю с пальцев и отдаю их вам вместе с кошельком, прошу оставить мне только одно это кольцо: вы видите, оно не имеет почти никакой цены, но я ни за что не хочу расстаться с ним, так как оно подарено мне на память одной очень высокопоставленной особой.
      Аделина протянула разбойнику кольца. Но Лейхтвейс только улыбнулся.
      — Сударыня, — произнес он, — я не считаю возможным лишить ваши прелестные ручки этих украшений. Что касается кошелька с золотом, то отдайте его моему седовласому товарищу, он ему пригодится. Мне лично нужны не деньги и не бриллианты.
      Аделина сверкнула глазами. Она встала и подошла вплотную к Лейхтвейсу.
      — Лейхтвейс, — прошептала она, обдавая его лицо своим горячим дыханием, — я знаю, что тебе нужно. Ты знаешь, что я хороша собой, и воображаешь, что можешь овладеть мною. Но ты жестоко ошибаешься, так как, клянусь тебе, скорее я сама нанесу себе смертельный удар кинжалом в сердце, чем предоставлю тебе то, в чем отказывала сильным мира сего.
      Лейхтвейс опять улыбнулся.
      — Да, вы очень красивы, сударыня, — сказал он. — Сознаюсь, ваши прелести могут свести с ума кого угодно, но только не меня. В моем убогом жилище меня ждет моя жена, которая во сто раз красивей вас. Я люблю свою жену, сударыня, всем пылом моего сердца, и если бы сама богиня Венера пришла ко мне и открыла мне свои объятия, то и тогда я не принял бы ее дара, а ушел бы к своей любимой Лоре. Вы видите, сударыня, что не из-за красоты вашей я причинил вам эту маленькую неприятность.
      Аделина сердито топнула ногой.
      — Если тебе не нужны ни золото, ни ласки, — воскликнула она, — чего тебе нужно? Чего ты ждешь от меня?
      — Пустяк, — учтиво произнес Лейхтвейс. — Мне нужна некая бумага, которую вы везете с собой и которую вы выдадите мне, прежде чем расстаться со мной.
      — Бумага! Что это значит? Что ты хочешь сказать? Бога ради, неужели ты намерен…
      — Отобрать у вас письмо короля, — докончил Лейхтвейс.
      В то же мгновение он сильными руками обхватил Аделину. В лесной чаще началась отчаянная борьба.
      Аделина отбивалась изо всех сил и звала на помощь. Но крики ее не долетали до людей, так как давно уже никто не осмеливался приближаться ночью к Неробергу из страха встретиться там с Лейхтвейсом. Исход борьбы, разумеется, был предрешен. Лейхтвейс без труда заставил Аделину сесть снова на пень и поспешно разорвал платье на ее груди.
      — Разбойник! Негодяй! Оставь мне письмо! — в бессильной злобе кричала Аделина. — Ты не сознаешь того, что делаешь. Ты оскорбляешь могущественную императрицу!
      — И вместе с тем я защищаю великого короля от предательства! — воскликнул Лейхтвейс со зловещим взором. — Неужели ты думаешь, Аделина Барберини, что только красивые и богатые женщины могут похищать письма? Нет, такие вещи более пристойны разбойнику, и я, делая это, по крайней мере не отказываюсь от имени разбойника.
      Он опустил руку в складки платья Аделины, которая извивалась, как раненый зверь. Когда он вынул руку, в ней оказалось письмо короля. Лейхтвейс отступил и насмешливо произнес:
      — Вот все, что мне нужно, сударыня. А теперь приведите в порядок ваш туалет.
      Аделина вся кипела от злобы.
      — Лейхтвейс, — прошипела она, — ты разбойник, ты грабитель, ты обкрадываешь богатых людей. Ты не делал бы этого, если бы тебе не нужно было золото. Тебе представляется случай, единственный во всю твою жизнь. Я вижу, ты знаешь всю важность этого письма. Требуй сколько хочешь, назначай сумму вдвое больше той, которую дали тебе те, по поручению которых ты ограбил меня. Требуй тысячи, они будут уплачены тебе. Клянусь тебе всем, что свято для меня, назначенная тобою сумма будет в твоих руках не более как через три дня.
      Лейхтвейс молча слушал ее. По-видимому, он боролся с собою. Она заметила, что он колеблется, и сочла своевременным открыть свой главный козырь.
      — Ты говоришь, — продолжала она, — что живешь со своей возлюбленной в убогом жилище. Подумай сам, что ты имеешь возможность устроиться гораздо лучше, если ты сразу получишь пять тысяч талеров.
      Лейхтвейс закрыл глаза, но ничего не ответил. Рука, в которой он держал письмо, задрожала.
      — Тебе мало пяти тысяч? — воскликнула искусительница. — Изволь, я обещаю тебе десять тысяч. Лейхтвейс, я по твоему лицу вижу, что ты не обычный грабитель и вор. Быть может, некогда ты вел более благородную жизнь и не по своей вине сбился с честного пути. А честный человек может любить только хорошую женщину. Подумай о том, что твоя Лора будет счастлива, если ей представится возможность вести честную жизнь вместе с тобой. Подумай, Лейхтвейс, я предлагаю тебе десять тысяч талеров за это письмо. Ты можешь устроить при помощи этих денег счастье не только свое, но и своей Лоры.
      Но тут Лейхтвейс отшатнулся.
      — Уйди от меня, искусительница! — воскликнул он. — Твои речи не соблазнят меня. Лейхтвейс дал слово, что передаст это письмо тому, кому оно принадлежит, а слову своему я не изменю, хотя бы от этого зависела жизнь моя и жены моей. Да, смейтесь, потешайтесь. Я знаю, вы, богачи и знатные люди, не цените преданности и честности, вы даете слово и сейчас же изменяете ему. Я испытал это на себе, и я презираю вас, хотя я только разбойник и грабитель. Моя Лора возненавидела и презирала бы меня, если бы я принес ей деньги, полученные за измену. Любовь ее ко мне рушилась бы, и я стал бы беднее, чем последний нищий. Нет, сударыня, письмо в моих руках, и я передам его по назначению. Если бы вы предложили мне все сокровища мира вместе с вашей красотой, то и тогда вы не заставили бы меня сделаться подлецом.
      С этими словами он положил письмо в маленькую кожаную сумку, которая висела у него на поясе.
      Но внезапно Аделина замахнулась правой рукой. Она выхватила кинжал из-за пояса Лейхтвейса и громко крикнула:
      — Ты не уступил моим просьбам, так умри же, презренный разбойник.
      Но Лейхтвейс был настороже. Он быстро отскочил в сторону. Блестящее лезвие кинжала мелькнуло около его левой руки. Удар был так силен, что кинжал глубоко вонзился в ствол дерева. В это же время Лейхтвейс схватил Аделину. Он сжал обе руки ее, как в железных тисках, и сурово произнес:
      — Я мог бы убить тебя — долг платежом красен, — но твоя жизнь мне не нужна. Знай, в этом нет крайней необходимости. Даю тебе три минуты времени: если ты до этого не сядешь в свою карету, то я убью тебя тем же кинжалом, которым ты намеревалась пронзить мою грудь. Ступай, убирайся скорей. Если когда-нибудь ты захочешь убить человека, верящего в твое благородство и не ожидающего коварного удара — а я вижу, ты кровожадна, — то вспомни о Лейхтвейсе, который нынче дарит тебе жизнь, — быть может, ты сжалишься тогда над своей жертвой.
      Аделина опустила голову на грудь.
      Она поняла, что против этого человека она бессильна бороться. Это был первый человек, которого она не сумела победить и который унизил ее. В душе ее зашевелилось нечто похожее на зависть. Да, она завидовала Лоре, которая делила жизнь с таким человеком. Она завидовала жене разбойника, так как Лора могла искренне уважать и любить своего мужа. А Аделина лучше всех знала, что на свете мало людей, достойных уважения.
      Быстро направилась она к карете и села в нее.
      — Поезжай скорей, — приказала она кучеру. — Мы должны как можно скорей приехать во Франкфурт. Быть может, нам еще удастся помешать разбойнику и отомстить ему.
      Она откинулась на подушки, надеясь на то, что успеет добраться до Франкфурта раньше Лейхтвейса. Она рассчитывала на то, что ей удастся поставить на ноги всю полицию, чтобы арестовать разбойника, когда он явится к Зонненкампу, и отобрать у него письмо.
      — Скорей, скорей! — торопила она кучера, когда оба разбойника скрылись в чаще.
      — Постараюсь, сударыня, постараюсь, — ответил кучер и стегнул лошадей.
      Но лошади почему-то не могли быстро двигаться вперед, а лишь медленно переступали с ноги на ногу, еле волоча за собой громадную карету.
      — Что случилось с ними? — проговорил кучер. — Почему они так медленно плетутся? Не устроил ли нам Лейхтвейс какой-нибудь каверзы?
      Кучер слез с козел, взял фонарь и осмотрел лошадей. Он сразу увидел, в чем дело. У обеих лошадей были перерезаны сухожилия левых задних ног, так что они хотя и могли подвигаться вперед, но только шагом.
      — Негодяи! — воскликнул кучер. — Они испортили мне лошадей. Мне остается только продать их живодеру, на дело они уж не годятся.
      Он даже заплакал от злости. Однако, вынимая из кармана платок, чтобы вытереть слезы, он нащупал рукой туго набитый кошелек. Поверх денег лежала записка, гласившая: «Вознаграждение за лошадей. Лейхтвейс».
      Кучер так и вскрикнул от изумления.
      — Вот это благородный разбойник, — проговорил он. — Он не солгал, сказав, что бедняков не обижает.
      Ни слезы, ни брань, ни проклятия Аделины — ничего не помогло: лошади шагом плелись по направлению к Франкфурту.
      Аделина приехала во Франкфурт только в полдень, и прохожие в недоумении оглядывались на тяжелую карету, которую с трудом волокли никуда не годные лошади.
      Аделина остановилась в лучшей гостинице и заняла целый ряд комнат. Еще не переодевшись, она вызвала к себе владельца гостиницы.
      — Знаете ли вы, — спросила она, — купца Андреаса Зонненкампа?
      — Как не знать, — ответил владелец гостиницы, — это один из самых крупных коммерсантов нашего города, покровитель бедняков, славный, хороший человек, которому нет равного во всей Германии.
      — Он очень богат?
      — Да, он миллионер.
      Аделина была неприятно поражена этим ответом, так как знала теперь, что деньгами нельзя было купить Зонненкампа.
      — Сколько ему лет? — спросила она.
      — Он человек средних лет.
      — У него, вероятно, красивая жена?
      — Нет, он не женат.
      — Неужели? Но, вероятно, у него есть возлюбленная. Ведь богатый человек всегда готов жертвовать своим состоянием для какой-нибудь красавицы.
      Но владелец гостиницы покачал головой.
      — Наш Зонненкамп не такой человек, — сказал он. — Правда, он не женоненавистник, но я ни разу не слышал, чтобы он серьезно ухаживал за какой-нибудь женщиной, как бы она ни была красива.
      Значит, на Зонненкампа не действовали и женские чары.
      — Стало быть, он какой-то отшельник? — продолжала Аделина свои расспросы. — И наверное, он не любит даже науку и искусство?
      — Вот этого никак нельзя сказать, сударыня. Зонненкамп большой любитель искусства и науки, и в его роскошном доме на главной улице всегда бывают все выдающиеся художники, которые заезжают во Франкфурт.
      Аделина вздохнула с облегчением. Наконец-то нашлась возможность проникнуть к Зонненкампу.
      Она вынула из сумочки карточку, передала ее владельцу гостиницы и сказала:
      — Будьте добры, пошлите эту карточку Андреасу Зонненкампу от моего имени и велите спросить, могу ли я доставить ему удовольствие представиться ему. Я Аделина Барберини, певица и танцовщица при дворе Фридриха, короля Прусского.
      Владелец гостиницы низко поклонился, взял карточку и пробормотал нечто такое, из чего можно было понять, что он уже слышал о певице Барберини. Затем он вышел, чтобы исполнить приказание своей знаменитой гостьи.
      Аделина была страшно утомлена и потому легла. Но прежде чем заснуть, она пробормотала:
      — Погодите, господин Зонненкамп, вы еще не выиграли игру. Лейхтвейс, несомненно, уже успел доставить вам письмо короля, но вы не успели отправить его дальше в Англию. Письмо никогда не дойдет по назначению. Я отберу его у вас, господин Зонненкамп, хотя бы мне пришлось прибегнуть для этого к убийству. Цель оправдывает средство.
      Голова Аделины склонилась на подушки, и вскоре прелестная авантюристка уснула.
 
      В этот самый час в роскошный дом купца Зонненкампа явился какой-то нищий старик. Он отказался от милостыни, предложенной ему одним из служащих, и попросил доложить о нем Зонненкампу. Старому нищему не было отказано в его просьбе, так как Зонненкамп раз и навсегда строго приказал приводить к нему всякого, кто изъявит желание видеть его лично.
      Старик вошел в кабинет Андреаса Зонненкампа. Тот сидел за своим письменным столом и пытливо взглянул на вошедшего. Затем он встал и подошел к старику вплотную.
      — Вы не тот, за кого себя выдаете, мой друг, — вполголоса произнес он, — на вас фальшивая борода и парик.
      — Если бы я появился во Франкфурте в настоящем своем виде, — ответил старик, — то, несомненно, был бы немедленно арестован и заключен под стражу.
      — Ваш голос мне знаком! — воскликнул Зонненкамп, отступая на шаг. — Вы Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник из Нероберга.
      — Да, я Лейхтвейс, — коротко ответил разбойник.
      — По какому делу пришли вы ко мне?
      — Я принес вам вот это письмо, — ответил Лейхтвейс и вынул из кармана запечатанный конверт, отобранный им у Аделины.
      Едва только Зонненкамп взглянул на это письмо, как воскликнул в волнении:
      — Лейхтвейс, вы оказали мне огромную услугу, всю важность которой вы, вероятно, и сами не можете оценить. Да благословит вас Господь за то, что вы принесли мне это письмо.
      Зонненкамп взял послание короля, отошел к окну, вскрыл конверт и начал читать. Затем он сложил письмо, положил его в боковой карман и снова подошел к Лейхтвейсу.
      — Расскажите мне, — заговорил он, — каким образом это письмо попало к вам в руки. Вот вам кресло, садитесь и отдохните. Я думаю, дорога сюда была весьма утомительна.
      — В течение последних суток, — ответил Лейхтвейс, — я не сомкнул глаз. Я охотно расскажу вам, как это письмо попало в мои руки. Это прелюбопытная история. Я знаю, что скрывать мне от вас нечего: вы знаете, кто я и где я живу. Так вот как было дело. Вчера вечером, во время захода солнца, я с женой своей сидел под большой ветвистой липой в лесу. Вдруг мы услышали топот копыт. Я тотчас же схватился за ружье, ведь меня постоянно преследуют, и я постоянно должен быть настороже. Вижу, из кустов выходит к нам какой-то прехорошенький юноша. Он был одет в костюм курьера, в красном мундире, в белых лосинах в обтяжку и высоких сапогах. В руке у него был хлыст. Глядя на него, можно было подумать, что он мчался по дороге, как бешеный, так как весь был в пыли, волосы были растрепаны, и он сам с трудом двигался. Я сразу понял, что бояться мне его нечего. «Слава Богу, — воскликнул он, — что мне не приходится долго искать вас, Лейхтвейс! Мне нужно поговорить с вами по спешному делу». Я встал и предложил ему сесть рядом со мной. В изнеможении опустился он на пень, покрытый мхом, и заговорил усталым голосом: «Времени терять нельзя, Лейхтвейс, надо действовать решительно. У меня для вас есть дело, но я должен заявить вам, что денег у меня нет, чтобы вознаградить вас за ваш труд. Вы должны совершить доброе дело не для меня, а для другого человека, которого вы, по всей вероятности, уважаете не меньше моего». «О ком идет речь?» — спросил я, так как меня заинтересовало все это дело. «Слыхали ли вы о прусском короле? — продолжал незнакомец, — о Великом Фридрихе, который прославился на весь мир, который отнял у гордой австрийской императрицы Силезию, который уничтожил в своей стране пытки и созвал в Берлине суд из выборных людей?» «Конечно, я слыхал о великом Фридрихе. — ответил я, — я люблю и уважаю его, и если я могу оказать ему услугу, то сделаю это от всей души». Незнакомец радостно улыбнулся, протянул руки к небу и воскликнул: «Благодарю тебя, Господи, что Ты направил меня к Лейхтвейсу. Он один только и может защитить короля от страшной опасности». «Какая же опасность угрожает королю?» — спросил я. — «Король отправил к франкфуртскому коммерсанту Андреасу Зонненкампу курьера с важным письмом, — торопливо проговорил юноша. — Но враги короля нагнали курьера, напали на него, тяжело ранили и отняли письмо». «Гром и молния! — воскликнул я. — Как досадно, что меня не было там, чтобы наказать дерзкого грабителя». «Еще не поздно наказать его, — радостно ответил незнакомец. — Вслед за мной из Эрфурта едет дорожная карета, в которой сидит красавица. Она смертельный враг прусского короля, и именно она похитила письмо у курьера. Она спрятала это письмо у себя на груди, а если вы его не отнимете сегодня же, то завтра оно будет отправлено дальше в Вену». «До Вены оно не дойдет, — решительно заявил я. — Я отниму его у этой дамы. Даже если бы пришлось убить ее для этого». «Нет, Бога ради, не проливайте крови, — возразил незнакомец. — Она женщина страстная и хитрая, но она далеко не порочна. Она враг прусского короля потому, что обожает Марию Терезию. Кроме того, искусство понесло бы слишком крупную потерю, так как она одна из лучших певиц и танцовщиц нашего времени. Словом, это Аделина Барберини». «Я заставлю ее плясать под мою дудку, — ответил я. — Но предупреждаю, что за исход моего столкновения с нею я ручаться не могу: если она не отдаст мне письмо добровольно, то я отниму его силой, и жизни ее не пожалею. Будете ли вы сопутствовать мне?» Но незнакомец покачал головой и сказал: «Нет, этого я не могу сделать, и мое участие в этом деле должно остаться неизвестным. Но когда вы отнимете у синьоры письмо, спрячьте его и доставьте франкфуртскому купцу Андреасу Зонненкампу, причем посоветуйте ему быть настороже: весьма возможно, что Аделина Барберини сделает попытку захватить письмо снова в свои руки».
      — Пусть явится, — спокойно произнес Зонненкамп. — Я не боюсь ее. А вас, Лейхтвейс, я вознагражу по-королевски за ваше благородство и бескорыстие.
      С этими словами Зонненкамп встал, открыл железную кассу и вынул из нее несколько банковских билетов очень крупного достоинства.
      Но Лейхтвейс отказался принять деньги.
      — То, что я сделал, — сказал он, — я сделал для того, чтобы охранять и защищать короля, которого я люблю и уважаю. Деньгами за это не платят.
      — В таком случае я благодарю вас пока только на словах и с удовольствием протягиваю вам руку как честному и достойному уважения человеку! — воскликнул Зонненкамп, крепко пожимая руку разбойника. — И если когда-нибудь я буду иметь возможность оказать вам услугу, то явитесь ко мне в любое время дня или ночи — вы всегда найдете меня готовым помочь вам.
      Лейхтвейс поклонился и ушел. Сходя вниз по лестнице, он встретился с необыкновенно красивой дамой, одетой в шелк и бархат. Он пропустил ее, протягивая ей свою дырявую шляпу.
      Аделина Барберини — это была она — вынула кошелек и кинула нищему серебряную монету. Она и не подозревала, что нищий этот — тот самый человек, с которым она в минувшую ночь боролась в лесу и который отнял у нее письмо короля.

      Ночной покров окутал Нероберг, когда разбойник Лейхтвейс возвращался к своей пещере. Он шел по горным тропинкам с гордо поднятой головой, так как был доволен своим поступком и гордился рукопожатием честного человека. Он сознавал теперь, что не так уж он плох и порочен, как говорили о нем в народе, раз такой человек, как Андреас Зонненкамп удостоил его своего благоволения.
      Дойдя до скалистой горы, он перешел через речку, протекавшую у ее подножия, затем поднялся наверх и спустился в пещеру.
      Тут он услышал тихие стоны. Это стонала Лора, его жена. Что же значили эти болезненные стоны? Лейхтвейс пришел в сильное волнение.
      — Лора, дорогая моя! — крикнул он. — Где ты? Что с тобой? Кто тебя обидел?
      Он нашел ее на мшистом ложе, где они обыкновенно спали. Она была бледна, лицо ее было искажено от боли, и все же она слабо улыбнулась, когда увидела своего мужа. Лора протянула ему руку, которую Лейхтвейс страстно поцеловал.
      — Хорошо, что ты наконец вернулся, — слабым голосом проговорила она, — разве ты не встретил Рорбека? Я послала его тебе навстречу, чтобы он поторопил тебя.
      Странное волнение внезапно охватило Лейхтвейса, он начинал понимать, в чем дело.
      Положив голову любимой жены к себе на грудь, он нежно произнес:
      — Лора, дорогая моя, ненаглядная! Неужели приближается тот час, которого мы ожидали с таким нетерпением? Неужели ты чувствуешь, что Господь благословил тебя и что ты скоро будешь матерью?
      Стыдливо опустила она глаза.
      — Да, Гейнц, — прошептала она, — час этот приближается. Но я не могу подобно другим женщинам ожидать с радостью этого события. Я сгораю от стыда при мысли о том, что в такую минуту я буду одна среди мужчин, что мне не окажет помощи женщина. Ты чувствуешь, я вся дрожу? Ты видишь, что на моем лбу выступил пот, — клянусь тебе, это не от страха, что мне, быть может, придется умереть. Я подчиняюсь закону природы, как и всякая другая женщина, но мне страшна мысль, что ко мне будут прикасаться мужские руки в то время, когда наиболее уместна женская помощь.
      При этих словах слезы выступили на глазах у Лоры, и она судорожно зарыдала.
      Лейхтвейс сильно испугался, когда увидел, в каком состоянии находится его жена. Он знал, что если не удастся успокоить ее, то жизни ее действительно будет угрожать опасность. Но что же было делать? Положение было крайне затруднительное.
      Чтобы привести кого-нибудь к Лоре, надо было указать этому лицу местонахождение пещеры и, таким образом, открыть тайну, в которую до этого времени были посвящены он сам, Лора да товарищ его Рорбек. Что же ожидало бы их в будущем, если бы тайна эта была открыта и если бы им пришлось покинуть пещеру? Куда мог бы он скрыться тогда с Лорой? И можно ли было бы тогда жить так спокойно, как теперь, не опасаясь преследователей? Ведь и без того полиция постоянно преследовала по пятам его и Рорбека, так как за их поимку была назначена крупная награда. И все же, глядя на Лору, храбро боровшуюся с приступами болей, Лейхтвейс сознавал, что речь шла о ее жизни, он понимал, что колебаниям здесь нет места и что нужно во что бы то ни стало привести повивальную бабку.
      — Я знаю, что тебя смущает, — слабым голосом проговорила Лора, — и умоляю тебя, не подвергай себя опасности из-за меня. Да свершится Божья воля. Предоставь меня самой природе, она поможет мне, а если мне суждено умереть, то я умру в то радостное мгновение, когда в первый раз услышу крик ребенка, твоего ребенка, мой Гейнц. И во имя этого ребенка я умоляю тебя об одном.
      Лейхтвейс глухо зарыдал.
      — Говори! — воскликнул он. — Клянусь тебе, что исполню все, что ты пожелаешь.
      Он наклонился к ней, и она начала гладить его темные кудри.
      — Обещай мне, Гейнц, — шепотом произнесла она, — что после моей смерти ты откажешься от разбойничьей жизни и сделаешься честным человеком ради нашего будущего ребенка.
      — Ненаглядная моя Лора! — в отчаянии воскликнул Лейхтвейс. — Не говори о смерти. Если умрешь ты, то умру и я. Ты последовала за мной сюда в пещеру и отказалась от всего, так и я последую за тобой в могилу. Меня будет утешать при этом мысль, что даже в могиле мы будем вместе, как всегда.
      — Господь не пожелает моей смерти, — снова заговорила Лора, — но каждая женщина, когда приближается этот роковой час, обязана думать о том, что ей, быть может, придется умереть. От всего этого, чем я когда-то обладала, у меня осталась одна только твоя любовь. Поэтому я в нескольких словах могу изложить свое завещание: откажись от разбойничьей жизни, Гейнц. Когда твоей жены Лоры не будет более в живых, сделайся честным человеком и дай нашему ребенку высоконравственное воспитание.
      — Последнее так или иначе будет исполнено, — ответил Лейхтвейс, — я уже обещал тебе это и сдержу свое слово. Когда родится наш ребенок, мы расстанемся с ним и я передам его на воспитание хорошим людям. А теперь, Лора, поцелуй меня, обними меня еще раз, я должен уйти. Но, с Божьей помощью, я через час вернусь и приведу с собой женщину, которая окажет необходимую помощь.
      Лора на это ничего не ответила, так как новые приступы боли довели ее до потери сознания. Но она ни разу не вскрикнула. Стиснув зубы, она героически переносила боль, так как не хотела пугать и расстраивать мужа.
      Когда боль немного утихла, Лора пожала Лейхтвейсу руку и сказала:
      — Иди, и да хранит тебя Господь. Но я прошу тебя, не оставляй меня надолго. Если мне придется умереть, то я в свой последний час хотела бы видеть тебя около себя. Дорогой мой Гейнц, возвращайся скорей.
      Лейхтвейс взял ружье, надел шляпу и вышел из пещеры. Окольными путями он, как только мог быстро, направился к Висбадену.
      Стояла дивная лунная ночь, настолько светлая, что появление Лейхтвейса на улицах города было сопряжено с большим риском для него.
      Вскоре он дошел до Висбадена и направился в один из глухих переулков. Тут он остановился перед одноэтажным домиком, дверь которого была наглухо заперта. Оглянувшись еще раз по сторонам, он открыл дверь при помощи отмычки и вошел в дом. Неслышными шагами поднялся он по маленькой лестнице и в верхнем этаже открыл дверь одной из комнат.
      В этой комнате спала на постели какая-то женщина, уже немолодая, по-видимому, высокого роста. Лицо ее носило отпечаток былой красоты. Это была самая опытная повивальная бабка во всем Висбадене. В случае надобности Наталию Высоцкую — так звали эту женщину — приглашали в лучшие дома города.
      При всем этом Высоцкая, в сущности, не возбуждала к себе доверия. Она жила одна-одинешенька в своем маленьком домике, купленном ею за наличные деньги за несколько лет до того, когда она впервые появилась в Висбадене. Знакомства она ни с кем не поддерживала, говорила очень мало и относилась одинаково недружелюбно ко всем людям. К этой-то таинственной женщине и пришел Лейхтвейс, хорошо знавший, что она отлично понимает свое дело и никогда не теряется в самых трудных случаях своей профессии. Он решил привести к Лоре именно эту женщину.
      Неслышными шагами подошел он к постели. Но едва только он наклонился к спящей и прикоснулся рукой к ее плечу, как та встрепенулась и хрипло вскрикнула:
      — Не убивай меня!
      Глаза ее еще были закрыты, так что Лейхтвейс понял, что она еще находится под влиянием какого-то ужасного сновидения.
      — Отраву приготовила не я, — хрипела Высоцкая. — Я сделала это по его приказанию.
      «Какой ужасный сон, — подумал Лейхтвейс, — но, быть может, это не сон, а терзания преступной совести, которая не может отделаться от былых воспоминаний».
      Тут Высоцкая открыла глаза. Увидев Лейхтвейса, она вздрогнула, но вздохнула с облегчением. Казалось, она была более рада видеть перед собой знаменитого разбойника, чем того, кто ей снился.
      — Не бойтесь, — произнес Лейхтвейс, — я явился к вам не с целью обидеть или ограбить вас, напротив, вы можете заработать хорошие деньги, если исполните то, о чем я вас буду просить. Знаете ли вы, кто я такой?
      — Вы разбойник Лейхтвейс, — ответила Высоцкая. — Я видела ваш портрет. Что вам нужно от меня?
      — Ничего такого, что противоречило бы закону и чести. Вставайте и одевайтесь — каждая минута дорога.
      Он отошел к окну и отвернулся. Высоцкая встала и наскоро оделась.
      — Я готова, — сказала она наконец.
      — Возьмите вашу сумку, — сказал Лейхтвейс, — и захватите с собой все необходимые инструменты. Я поведу вас к женщине, которая нуждается в вашей помощи.
      Высоцкая ничего не ответила, а собрала все необходимые ей принадлежности и вместе с Лейхтвейсом вышла из дома, дверь которого тщательно заперла за собой.
      Быстро прошли они по улицам и лишь за пределами города пошли немного тише. Они не говорили ни слова, так как каждый из них был слишком занят своими мыслями. Лейхтвейс все время сильно волновался, думая о Лоре и о муках, которые ей приходилось испытывать. Он надеялся, что с Божьей помощью придет еще вовремя. Ему все казалось, что он слышит, как она жалобно зовет его, и сердце его тоскливо сжималось от страха.
      — Скорей! — кричал он своей спутнице. — Я вознагражу вас по-королевски, если мы придем еще вовремя.
      Они дошли до Нероберга. Перед ними расстилался лес. Буря срывала последние листья с деревьев. Лейхтвейс остановился и вынул из кармана черный платок.
      — Я должен завязать вам глаза, — обратился он к Высоцкой, — так как вы не должны видеть, куда я вас веду. Бояться вам нечего, никто вас не тронет, скорей я пожертвую своей жизнью, чем дам обидеть вас.
      Высоцкая взяла у него платок из рук и сама завязала себе глаза так крепко, что ничего не могла видеть. Лейхтвейс взял ее за руку и повел дальше, но не обычным, а окольным путем.
      Наконец они добрались до входа в пещеру. Из глубины не было слышно ни малейшего звука. Он прислушался, но ничего не услышал.
      — Лора! — крикнул он дрожащим голосом. — Я здесь, моя Лора! Я привел к тебе женщину, которая окажет тебе помощь.
      Ответа не было. Лейхтвейс глухо застонал и поспешно спустился вниз. Потом он помог сойти и Высоцкой. Когда они добрались до низа, Лейхтвейс снял повязку с глаз Высоцкой. Потом он схватил ее за руку и потащил к ложу Лоры. Здесь он услышал нежный писк, такой странный и своеобразный, что невольно отшатнулся и задрожал всем телом.
      — Ребенок! — воскликнул он. — Клянусь Богом, это ребенок — мой ребенок!
      Он выпустил руку Высоцкой и подскочил к ложу Лоры. Да, он не ошибся — там лежал крошечный ребенок, голенький, беспомощный. Он лежал в мягком мху, куда, правда, не доходили лучи солнца, но где ему не могли повредить никакие бури и непогоды. Это была девочка.
      Лейхтвейс остановился как вкопанный. Но вдруг слезы брызнули у него из глаз, и, вне себя от волнения, он наклонился к крошечному созданьицу.
      — Мой ребенок! — воскликнул он. — Боже! Ты не совсем еще отверг меня. Ты не слишком строго взыскиваешь с меня за мои грехи, если даровал мне такое счастье, если Ты удостоил меня принять из рук Твоих самый драгоценный дар, которым удостаиваешь смертных людей. — И он снова зарыдал.
      Теперь только он увидел ту, которая доставила ему столь великую радость. Он страшно испугался, когда заметил, что она лежит с закрытыми глазами, бледная как смерть. По-видимому, страдания и беспомощное состояние, в котором она находилась во время родов, обессилили ее, и она лишилась чувств в ту самую минуту, когда даровала жизнь ребенку.
      — Здесь времени терять нельзя, — сказала Высоцкая. — Приготовьте скорей теплой воды, чтобы выкупать ребенка, а я тем временем приведу в чувство вашу жену.
      — Лора, ненаглядная моя Лора, проснись! — в страшном возбуждении кричал Лейхтвейс. — Я здесь, и ребенок твой жив. Он жив, проснись и ты, моя Лора, чтобы вместе со мной порадоваться нашему счастью.
      Но Высоцкая еще раз приказала ему отправиться за водой.
      Он отошел к очагу, развел огонь и начал кипятить воду. Он вел себя при этом как неразумное дитя: то он изо всех сил раздувал пламя, то подбегал к Лоре, чтобы посмотреть, не открыла ли она уже глаза, то засыпал Высоцкую вопросами, пока та наконец не вышла из себя и крикнула:
      — Поразительно, как в такие минуты все вы мужчины одинаковы! Даже такого человека, как вы, может заставить потерять самообладание такое слабое, крошечное создание.
      Наконец Лора пришла в себя. Она открыла глаза и в изумлении осмотрелась кругом.
      — Где я? — спросила она слабым голосом.
      Едва только Лейхтвейс услышал ее голос, как бросился к ней с распростертыми объятиями.
      — Дорогая, милая, ненаглядная моя Лора! — воскликнул он. — Наконец-то ты открыла глаза. Ты слышишь меня? Скажи мне что-нибудь, моя Лора. Ведь у нас с тобою теперь ребенок.
      Лора протянула к нему руки и обняла его.
      — Ты очень сильно страдала, милая? — спросил Лейхтвейс. — А меня и не было с тобой. Но теперь все устроилось. Вот эта женщина уйдет отсюда лишь только тогда, когда ты уже сможешь встать. Разве это крошечное создание явилось на свет так внезапно? И ты, бедняжка, была одна в нашей пещере, под землей, без помощи, без утешения.
      Но тут Лора вздрогнула и побледнела еще больше.
      — Я не была одна, — прошептала она, — здесь находился еще кто-то. Какая-то черная фигура склонилась ко мне и стояла возле моего ложа, я ясно видела ее. Я не могла разобрать ее лица и не знаю, мужчина ли это или женщина. Я не могла также отстранить ее, так как была слишком слаба и измучена. Но я хорошо помню, что здесь был кто-то, несколько минут спустя после того, как родился ребенок.
      — Дорогая моя! — торопливо воскликнул Лейхтвейс. — Все это тебе, вероятно, лишь пригрезилось. Кто мог прийти сюда в нашу пещеру?
      — Нет, это не был сон, — решительно заявила Лора. — Я отчетливо видела эту фигуру, пока не лишилась чувств. Да, теперь я припоминаю, что слышала какие-то слова, но не могла тогда понять их, так как слишком ослабела.
      — Как? Это странное видение сказало тебе что-то?
      — Только оно и могло произнести те слова, которые я слышала. Оно наклонилось ко мне и к лежащему тут же ребенку и глухо проговорило: «Я явился вовремя. Вот ребенок, который мне нужен. Надо действовать решительно, и я буду спасен».
      — Что же было дальше? — в лихорадочном волнении спросил Лейхтвейс.
      — Не знаю, — ответила Лора, — мне только помнится, что я боялась, чтобы с ребенком не случилось какой-либо беды, и хотела защитить его, но тут я лишилась чувств.
      — Что ж, как видишь, с ребенком ничего не случилось, — вон он лежит, рядом с тобой, цел и невредим.
      Счастливая улыбка пробежала по бледному лицу Лоры.
      — Благодарю Тебя, Создатель, — слабым голосом произнесла она. — Мои опасения были напрасны. Подай мне, Гейнц, сюда ребенка, я хочу прижать его к груди и покрыть поцелуями нашего сына.
      — Сына? — рассмеялся Лейхтвейс. — Сына у нас пока нет, а есть только дочь.
      Но тут Лора через силу приподнялась и, глядя в упор на Лейхтвейса, удивленно переспросила:
      — Как так — дочь? Это неправда. Клянусь тебе, Гейнц, у нас родился сын. Я сама видела его… я знаю это… я произвела на свет мальчика.
      Лейхтвейс стоял, как громом пораженный. Он смотрел на Лору, которая в отчаянии ломала руки, и на невинного младенца, и тысячи разнообразных мыслей проносились в его голове. Но он все еще не мог отдать себе отчета в том, что произошло.
      Он взял ребенка и бережно положил его Лоре на колени.
      — Вот дочь твоя. Этого младенца мы нашли рядом с тобой, когда пришли сюда.
      Но Лора дрожащими руками отстранила от себя ребенка.
      — Нам подменили сына! — громко вскрикнула она. — То мрачное видение, которое неожиданно появилось здесь, похитило нашего ребенка и положило вместо него другого. Горе мне! Я напрасно страдала, я напрасно переносила мучения. У меня похитили моего ребенка!
      В безумных рыданиях опустилась Лора на свое ложе. Лейхтвейс провел рукой по глазам. Неужели все это правда и перед ним лежит не его ребенок? Неужели здесь было совершено ужаснейшее, гнусное преступление. Похищен ребенок. У матери отняли ребенка в то время, когда она лишилась чувств вследствие страданий и не могла защитить невинного младенца.
      Лора оглашала пещеру душераздирающими воплями. Прибежала Высоцкая и в испуге воскликнула:
      — Если ваша бедная жена будет так волноваться, то я не ручаюсь за ее жизнь.
      — Прошу тебя, Гейнц, — обратилась Лора к своему мужу, — отпусти эту женщину, мне нужно поговорить с тобой. Кроме тебя мне никого не нужно. Вознагради ее за напрасный труд и отпусти с миром.
      Лейхтвейс отвел Высоцкую в сторону, дал ей кошелек с деньгами и сказал:
      — К сожалению, вы лишь немногим могли помочь, но все-таки возьмите эти деньги и идите домой. Но предупреждаю вас, если вы кому-нибудь скажете, где вы провели сегодня ночь, то вас настигнет моя месть и вы нигде не скроетесь от нее. Если же вы будете молчать, то в моем лице вы приобретете друга, который во всякое время будет готов оказать вам услугу.
      — Я буду молчать, — пообещала Высоцкая. — Будьте совершенно спокойны.
      Лейхтвейс снова завязал ей глаза и вывел ее из пещеры. Он проводил ее через лес, пока вдали не показалась дорога, озаренная луной.
      — Отсюда вы и сами найдете дорогу в Висбаден, — сказал Лейхтвейс, — а потому возвращайтесь домой и не забывайте о своей клятве.
      Высоцкая ушла, а Лейхтвейс поспешно вернулся в пещеру к своей Лоре. Она сидела на своем ложе и держала ребенка на руках. Жгучие слезы струились из ее глаз и падали на невинного младенца.
      Не замечая, что Лейхтвейс стоит за ее спиной, Лора шептала:
      — Я знаю, ты не мой ребенок, тобою воспользовались для совершения ужасного преступления, тебя подменили. И все же мне от всей души жаль тебя, ни в чем не повинную крошку. Мне кажется даже, будто я держу на руках своего собственного ребенка. Боже, что сталось с моим мальчиком?
      — Лора, — в сильном волнении прошептал Лейхтвейс, — если у нас похитили нашего ребенка и оставили нам вот этого несчастного младенца, то ведь мы не вправе вымещать наше горе на нем, не правда ли? Нет, эта девочка тоже обманута, ее постигла еще более худшая участь, чем нас. Она лишилась своих родителей. Заменим же ей отца и мать и оставим ее у себя. Будем думать, что это наш собственный ребенок, а все, что ты сегодня ночью видела и слышала, один только сон.
      — Благодарю тебя, мой добрый Гейнц! — воскликнула Лора. — Я вполне согласна с тобой. Когда я осталась одна с ребенком и всмотрелась в это беспомощное создание, невинное и беззащитное, то в мое сердце закралась глубокая жалость. Чем виновен этот ребенок, что нас обманули? Да, ты прав, этот ребенок более обездолен, чем мы с тобой, а если бы еще и мы отказались от него, то он погиб бы, едва успев появиться на свет. Но мы этого не допустим, Гейнц, мы оставим его у себя. Мы будем воспитывать его как своего, и мы посвятим ему всю нашу родительскую любовь и заботу. Милая девочка моя, хотя я не родила тебя, я все же буду твоей любящей, заботливой матерью.
      — А я буду ей добрым, хорошим отцом! — воскликнул Лейхтвейс.
      Он взял младенца на руки и поцеловал. Ребенок начал громко кричать, видимо, испугавшись Лейхтвейса. Разбойник засмеялся.
      — Ты слышишь, Лора, — сказал он, — наша дочь благодарит нас за то, что мы хотим заменить ей родителей. И она не ошибается в нас. Глубоко под землей, в скалистой пещере, у разбойника Лейхтвейса и жены его, у изгнанников и опальных, она вырастет и сделается хорошим человеком.
      Лейхтвейс положил ребенка обратно на мшистое ложе, а Лора проговорила сквозь слезы:
      — Не правда ли, мой Гейнц, Господь благословит нас за то, что мы приняли к себе это несчастное создание? За это Он будет беречь и хранить нашего сына и защитит его от искушений и греха.
      Она молитвенно сложила руки и громко произнесла:
      — Боже Правый, — молила она, — сохрани моего ребенка. Тебя молит об этом мать, которая не может быть подле своего детища. Спаси моего сына. Господи. Помоги ему вырасти честным человеком, чтобы мы, если нам суждено встретиться с нашим ребенком, увидели его честным и полезным членом человеческого общества. Я знаю, что ты оторвал от моей груди сына для того, чтобы не повести его по той стезе преступления, на которой стоим мы. И я из глубины благодарной души взываю к тебе, Господи: Ты дал — Ты и взял. Да святится имя Твое!
      — Аминь, — заключил разбойник.
      Он обнял свою жену, страстно прижал ее к своей груди — и слезы двух любящих существ смешались.
      Оправившись несколько от волнения, Лейхтвейс заметил:
      — Как мы назовем нашу дочь, дорогая Лора? Не дать ли ей твое имя?
      — Нет, — покачала головою Лора. — Я уже обдумала этот вопрос. Помнишь ты, милый, мою горничную, которая доказала всю силу своей ко мне любви и дружбы в ужасную ночь моей свадьбы с графом Батьяни и пожертвовала собою для меня? В честь ее пусть нашу дочь зовут Гильдой.
      — Пусть будет по-твоему! — воскликнул Лейхтвейс. — Приветствую тебя, малютка Гильда. Озари нашу пещеру счастьем и посели в нее любовь, радость и благоденствие.
      Минуту спустя Лора уже находилась в глубоком сне… Утомление взяло свое — и прекрасная женщина отдыхала теперь от пережитых волнений… Спала и маленькая Гильда, прижавшись к груди своей названой матери. Не спал один отважный разбойник. С просветленным лицом сидел он у изголовья ложа, на котором покоились два существа, которые были ему дороже всего на свете, дороже даже самой жизни.

      Мы оставили Аделину Барберини, прекрасную танцовщицу, в то время, когда она поднималась по лестнице дома, в котором жил Андреас Зонненкамп… Она шла к тому, кто был тайным агентом прусского короля, заклятого врага Марии Терезии, и знала, что в его руках находилось письмо, предназначенное английскому королю. Мы знаем, как важно было ей получить в свои руки это письмо.
      Каким только опасностям не подвергалась она для того, чтобы вырвать из рук королевского курьера этот важный документ! Чего только не предпринимала она для этого! Каких преступлений не совершала во имя своей обожаемой королевы. И вот, в то время, когда она думала, что ее труды увенчались успехом, когда письмо короля было почти в ее руках, его вырвал у нее отважный разбойник Лейхтвейс и вручил его тому, кому оно и было адресовано, — Андреасу Зонненкампу. Теперь Барберини решила померяться силами с этим человеком. Ведь, в конце концов, Зонненкамп такой же мужчина, как и все, а силу своей красоты прекрасная танцовщица знала хорошо. И, идя к Андреасу, она позаботилась о том, чтобы еще более оттенить роскошным нарядом свои природные прелести.
      Тяжелое шелковое платье красивыми складками облегало ее прелестную фигуру. На иссиня-черных волосах красовалась шляпа с дорогим пером и длинной вуалью. Ни румян, ни пудры Барберини не употребляла. Ее красота была чарующей сама по себе, без искусственных ухищрений, к которым любят прибегать женщины, не наделенные от природы особенно щедро…
      Какое мужское сердце могло устоять против ее красоты? Чья голова могла не закружиться при виде ее? Только человек-камень, только слепой мог не поддаться искушению. И все же, сама не зная почему, Барберини сильно волновалась, поднимаясь в контору купца… Что-то подсказывало ей, что здесь ее ожидает нечто такое, что будет иметь влияние на всю ее жизнь. Внутренний голос говорил ей о каком-то неожиданном обороте дела. Но Барберини с досадой отмахивалась от назойливых мыслей, убеждая себя, что виною всему — последние бессонные ночи.
      «Что такое этот Зонненкамп? — презрительно спрашивала она себя и кривила свои прелестные губки. — Простой купец, торговец. Если он и служит верно прусскому королю, то только потому, что тот ему хорошо платит за это. Зонненкамп — и она, Барберини. Простой торгаш — и очаровательная танцовщица, часто игравшая коронованными особами, хотя бы тем же самым прусским королем. Она возьмет себя в руки, она отгонит этот глупый, нервный трепет…»
      Но нет… ее рука дрожала, когда она постучала в дверь кабинета. Никто не отозвался, и Барберини повторила свой стук. Снова тишина… Аделина нажала ручку: дверь тихо отворилась, и танцовщица очутилась в большой комнате, в которой не было ни души. Зонненкамп, вероятно, вышел из кабинета на несколько минут.
      Барберини подозрительно осмотрелась. Взор ее упал на тяжелый зеленого цвета занавес, занимавший стену, противоположную письменному столу. План быстрой, неожиданно легкой победы возник в голове танцовщицы… Она кошачьей походкой подошла к стене и начала нащупывать тайную пружину, поднимавшую занавес… С чисто женской хитростью работала она над открытием механизма.
      Наконец — победа! Послышался еле слышный треск — и занавес взлетел кверху… Но в комнате, скрытой за занавесом, не было ничего, кроме золоченой рамы… В раме этой не было ни картины, ни зеркала — она была пуста!
      В то время как она с изумлением рассматривала странную раму, в смежной комнате раздался чей-то голос.
      — Скажите тому, кто вас послал, что патер Леони будет здесь минут через десять. Пусть пославший письмо поднимется по этой лестнице и пройдет прямо в кабинет господина Зонненкампа.
      — Это он, Андреас Зонненкамп, — прошептала Барберини. — Но этот… второй… Кто это может быть? Кто такой этот патер Леони? Боже!.. Ведь я слышала где-то этот голос: он будит во мне какие-то воспоминания. Неужели?! Я знаю, знаю этот голос. Это… Но нет. Этого не может быть. Я ошибаюсь.
      С быстротой молнии она вскочила в комнату, где находилась загадочная рама. С легким шуршанием опустился занавес, повинуясь действию нажатой пружины, и прекрасная танцовщица оказалась в тайнике, откуда она могла слышать и наблюдать все происходящее в кабинете.
      Зонненкамп быстро вошел в помещение и большими шагами заходил из угла в угол. В руке он держал письмо, которое время от времени пробегал глазами.
      — Что бы это значило? — говорил он вслух. — Патер Бруно из Доцгейма, которому я вверил Гунду, в доме которого под видом служанки скрыл я свою дочь, пишет мне, что должен говорить со мною по делу, от которого зависит вся будущность Гунды. Конечно, он обратился не к Зонненкампу, а к патеру Леони, не зная, что это одно и то же лицо. Ему ведь было сказано, что свидание с патером Леони можно иметь через Зонненкампа. Я должен узнать, что скрывается за этими немногими строками письма. Итак, скорее надо переодеваться — Бруно не замедлит явиться сюда.
      Открыв потайной шкаф, Зонненкамп сорвал с себя накладную бороду и парик, швырнул их на полку, а из шкафа вынул черную сутану патера и накинул ее на себя. Затем он встал перед зеркалом и принял то самое благочестивое выражение лица, которое все видели у патера Леони.
      Все это зорко наблюдал из своей засады прекрасный демон. Когда Зонненкамп снял фальшивую бороду и парик — Барберини вздрогнула. Лицо ее побледнело, а грудь нервно вздымалась. Она с трудом подавила готовый вырваться из груди крик ужаса.
      Приняв вид патера, купец сел в кресло перед письменным столом, вынул из кармана сутаны молитвенник и погрузился в чтение. Минуты через три послышался стук.
      — Войдите, — тихим голосом произнес Леони.
      Дверь отворилась, и в комнату вошел Бруно. Он был бледен как полотно, губы его нервно дрожали, между бровей залегла глубокая складка, а весь вид его говорил о ночах, проведенных без сна. Подойдя к столу, он благоговейно поднес к губам руку патера, но тот мягко высвободил ее и положил на голову Бруно.
      — Да будет благословен твой приход, брат мой, — заговорил он вкрадчивым голосом. — Ты желал меня видеть? Господин Зонненкамп был так любезен, что сообщил мне об этом и разрешил принять тебя здесь, где ты можешь говорить все, не опасаясь быть подслушанным.
      За занавесом послышался легкий шорох, не долетевший однако до ушей разговаривавших.
      Бруно опустился на стул против Леони и некоторое время сидел молча, опустив голову на грудь, как бы собираясь с мыслями. Наконец он тихо заговорил.
      — Отец мой, я пришел затем, чтобы исповедаться перед вами в том, чего не выносит более моя душа. Я ежедневно слушаю исповеди тех, за душу которых я отвечаю и которые менее нуждаются в милосердии Господнем, чем я, их исповедник.
      — Сын мой, здесь хотя и не Божий храм и мы не в исповедальне, но ты можешь смело открыть мне свою душу. «Идеже об еста два или три собрании во Имя Мое — ту есмь посреде их».
      — Аминь, — благоговейно склонил голову Бруно. — Тяжкий грех лежит на моей душе, почтенный отец. Ты доверил мне сокровище. Ты ввел в мой дом девушку неземной красоты, прекрасную, как ангел. Ты сказал мне, что для меня она всегда должна быть дочерью во Христе и что я должен видеть в ней только голубицу, которую должен вести по пути вечного спасения.
      — И ты… не оправдал моего доверия, патер Бруно? — глухим прерывающимся голосом произнес Леони.
      — Да! — болезненно воскликнул молодой патер. — Да, почтенный отец. Я смотрел на девушку греховными очами земной любви.
      Леони как-то съежился в своем кресле. Его горящие недобрым огнем глаза впились в бледное лицо кающегося.
      — И ты, — угрожающе заговорил он, — признался в своей любви этой девушке? Ты не сдержал своих священнических клятв, не сдержал своего слова мужчины?.. Ты, может быть, обнимал девушку, может быть, осквернил ее уста греховными поцелуями, может быть… Говори, кайся, как далеко зашел твой грех.
      Патер Бруно поднялся со своего места и ясными, спокойными глазами посмотрел на Леони.
      — Клянусь Пречистой Девой, — торжественно проговорил он, — что до сих пор сознание долга не усыпало во мне. Я ничем иным, кроме помыслов, не нарушал своих клятв. Я побеждал свою страсть. Гунда осталась для меня тем же, кем и была: моей служанкой. Ни одно непристойное слово не сорвалось с моих уст. Но от этого грех мой не делается легче, почтенный отец. Я потерял чистоту помыслов, я не могу мыслить о Небе, к которому должны устремляться мой ум и мое сердце. Где бы я ни был — передо мною стоит образ прекрасной Гунды, в ушах моих звучит ее серебристый голос. А когда я вижу ее подле себя, когда ее дыхание касается моего лица, тогда, отец… тогда я Должен усиленно молиться, чтобы не впасть в искушение, не поддаться дьяволу. Во сне я вижу только Гунду. Недавно она в сновидении склонилась надо мною, и… наши уста слились в долгом поцелуе. Это было сновидение, почтенный отец, но и оно ужасно.
      Молодой патер смолк. На его шелковистых ресницах блестели слезы.
      Из груди Леони вырвался вздох облегчения.
      — Чего же ты хочешь от меня, сын мой? — проговорил он. — Как думаешь ты сам обо всем этом? Как намерен ты поступить в будущем?
      — Молю тебя, почтенный отец, — с дрожью в голосе заговорил Бруно. — Освободи меня от испытания, наложенного тобою. Ты ввел Гунду в мой дом, патер Леони, ты можешь ее и вывести оттуда. Ты должен сделать это, если не захочешь, чтобы церковь потеряла одного из ревностных своих слуг, а Небо одного из чистейших ангелов. О! Патер Леони! Я знаю, что с отъездом Гунды для меня закроется солнце, знаю, что тьма ляжет на всю мою жизнь, но пусть лучше буду страдать я, пусть лучше останусь я одиноким, чем причиню страдания ей, чем отниму у Неба чистую голубку.
      — Как?! — загремел голос Леони. — Ты хочешь быть членом нашего Ордена, хочешь быть достойным последователем великого Лойолы, хочешь составлять одно из звеньев великой цепи — и не можешь обуздать своих желаний?! Для тебя, брат мой, позор уж то, что я должен напоминать тебе обо всем этом. Теперь я вижу, что те надежды, которые на тебя возлагали наши великие учителя, были обманчивы. Теперь я скажу тебе, что тебя ожидало: генерал нашего Ордена, которому повинуются короли всей Вселенной, который направляет историю всего человечества, избрал тебя в кандидаты на высокий пост. Он занес тебя в ту книгу, где вписаны имена тех пяти пальцев «Черной руки», которые исполняют непосредственные предначертания генерала. Скажи же мне, патер Бруно, хочешь ли ты, чтобы твое имя было вычеркнуто из этой священной книги и ты бы остался всю свою жизнь никому не известным патером в Доцгейме, или ты хочешь благодаря собственным силам подняться на недосягаемую для тысяч смертных высоту?
      — О, мой отец! — ломая руки, воскликнул Бруно. — Какие горизонты вы мне рисуете и какое тяжкое испытание налагаете вы на меня. Правда, я дал обет целомудрия, правда, я принадлежу к великому могучему Ордену «братьев во Христе», правда, что я не хочу влачить всю свою жизнь в неизвестности и хочу подняться до тех, кому открыты многие тайны, кто знает многое, совершенно неизвестное людям на земле. Но я ведь только человек, великий отец. Мои глаза видят, мое сердце чувствует, моя кровь кипит, мое тело требует. О, как легко сохранять ненарушенным обет безбрачия тем, на кого ты не наложил такого сурового испытания, как на меня! Ты ввел в мой дом ангела во плоти и заставил меня слышать его голос, видеть его самого, касаться его тела, ощущать дыхание… И я должен быть бесчувственным как камень. О! Это выше сил человеческих.
      — И все-таки Гунда останется в твоем доме, — резко произнес Леони, поднимаясь с кресла. — Как и раньше, будешь ты жить в одном доме с нею, пока я не найду возможным взять ее от тебя. Но помни, — подняв руку кверху, продолжал патер, — горе тебе, если ты не сдержишь себя. Тебя постигнет во всей своей полноте та кара, которую наш Орден налагает на всех, изменивших ему. Горе тебе, если твоя страсть к Гунде выйдет за пределы помыслов. Именем Бога, отпускаю тебе грех твой и ручаюсь тебе, что Господь простил тебя. Но еще и еще раз: не сдержав своей страсти, ты сделаешь несчастным и себя, и ее.
      — Милосердия, милосердия молю я, отец, — зарыдал молодой патер. — Это выше сил моих. Прежде чем стать патером, я родился человеком.
      — Мое решение не изменяется, — холодно отрезал Леони. — Ты пойдешь домой, но раньше я дам тебе одно поручение.
      — Слушаюсь и повинуюсь, — печально склонил голову Бруно.
      — Возможно, что разбойник Генрих Антон Лейхтвейс, — другим голосом заговорил Леони, — снова придет к тебе и будет просить тебя совершить требу. Не зная ничего, ты уже обвенчал его с Лорой фон Берген… Теперь, вероятно, он будет просить тебя окрестить его ребенка.
      — Я откажу ему, почтенный отец.
      — Нет. Ты исполнишь его просьбу, — прозвучал ответ.
      Бруно с изумлением взглянул на Леони, но спросить не решился…
      — Хорошо. Я окрещу ребенка разбойника, — тихо произнес он.
      — Иди с миром, сын мой, — сделал Леони движение рукою. — Ну что, девушка чувствует себя хорошо?
      — Она цветет как роза, — прошептал Бруно.
      — Береги же эту розу, — с ударением проговорил Леони. — Горе тому, кто оборвет ее лепестки. Вечное проклятие Неба и ужасные муки на Земле постигнут того. Иди с миром.
      Патер Бруно медленно направился к выходу, на пороге комнаты остановился, начертал в воздухе какой-то таинственный знак — и скрылся…
      Человек, назвавший себя патером Леони, бывший в то же время Андреасом Зонненкампом и порою носивший колпак придворного шута Фаризанта, — этот загадочный человек, оставшись наедине с собою, возбужденно зашагал из угла в угол…
      — Новая опасность, — громким шепотом произнес он. — Гунда, моя Гунда! Ей грозит страшная опасность. И угрожает ей не враг, не ненависть — ей угрожает любовь, та самая любовь, которая иногда гибельнее зла. Да. Я повел рискованную игру, поместив Гунду в доме патера Бруно. А я-то думал, что надежно спас ее, укрыв от герцога и его двора. Теперь я вижу, что я жестоко ошибся. Мало того, я сделал хуже, поместив ее у Бруно. Герцог с его двором были не так опасны. Их она возненавидела бы, познакомясь с ними ближе, но Бруно с его страстью, с его чистым взором, с его стойкостью — заронит искру любви в ее девическую грудь и смутит ее девственный покой. И все-таки я пока не могу взять ее от патера. Куда, где я ее спрячу…
      Он помолчал, перевел дыхание и начал снова, уже более спокойным тоном:
      — Негодовать и ненавидеть Бруно я не могу, не имею права. Как мог он не полюбить Гунду, как мог он сохранить свое сердце от любви, этого высшего счастья на земле? Правда, его связывает обет, но… выдержит ли он до конца? Может быть, да, но, может быть, и нет. Он был прав, говоря мне, что до того, как стать патером, он родился человеком. Да я и сам, занимающий в Ордене очень высокое место, — мог ли я поручиться за то, что моею душою не овладеет могучее чувство любви и страсти? Наконец, разве и теперь еще я не люблю Адель, мою неверную жену, которая бросила меня, несмотря на то, что перед алтарем клялась мне в верности? Разве не вижу я ее постоянно во сне? Разве не тянет меня к ней, к тем уплывшим в вечность временам, когда я обнимал ее, говорил с нею? Где-то она теперь? Может быть, уже ее нет в живых. Может быть, она погибла в чужой стране…
      Зонненкамп закрыл глаза рукою… Воспоминания счастливых дней заставили его задрожать…
      — Теперь я один, — снова заговорил он, — и могу провести несколько часов с тою, кого называл когда-то своей женой.
      Он запер двери на ключ и подошел к зеленому занавесу…
      — Вот где находится теперь мое счастье, — прошептал он. — Силою воображения я вызываю из могилы любимый образ. Один нажим кнопки — и занавес откроет мне вход в комнату… Другой механизм откроет великолепно исполненный талантливым художником портрет моей жены… Но для меня это не портрет — о нет. Я вижу на бездушном полотне живую Адель, в холодных красках я угадываю биение жизни… Сколько раз я прижимал этот портрет к своему сильно бьющемуся сердцу, сколько раз покрывал поцелуями изображение той, которая царит в моей душе. Есть люди, употребляющие опиум для того, чтобы уйти от действительности… Мой опиум здесь, за этим занавесом. Пусть же силы, управляющие нашим воображением, дадут мне забвение.
      Проговорив эти слова, Зонненкамп нажал пружину…
      В ту же минуту с раздирающим душу криком он отпрянул назад. Перед ним, в большой золоченой раме, стоял портрет… нет, не портрет, а его Адель, такою, какой она жила в его мечтах, — Адель из плоти и крови. Ему стоило только протянуть руку, чтобы коснуться видения…
      — Что это со мною? — простонал он. — Я кажется схожу с ума. Мои мысли мешаются. Я вижу живою ту, которая царит в моем воображении. Это та, что разрушила мою жизнь, что сбросила меня с вершины счастия в пучину одиночества. Разве это не те глаза, которые я так любил, в которых так много огня и затаенной страсти? Разве это не те волосы, аромат которых так часто опьянял меня? Разве это не те самые губы, которые я так любил целовать?! Кажется, эти руки сейчас протянутся ко мне с жаждой объятий, эта грудь начнет подниматься и опускаться, и я спрячу на ней свое пылающее лицо, этот рот заговорит со мною… Да. Это она, Адель. Это моя жена, которую я страстно желал забыть, которую хотел ненавидеть, и… все-таки не переставал безумно любить. Адель! Если ты пришла сюда не из царства теней, если ты не создание моего больного мозга — скажи что-нибудь.
      Он протянул руки вперед и ждал… Но портрет стоял по-прежнему немой и неподвижный…
      — Ты не отвечаешь! — воскликнул Зонненкамп. — Ты мрамор, твердый камень — и больше ничего. Да, да. Твое сердце было всегда бездушным как камень. Ты всегда была холодна, безжалостна — иначе бы ты не бросила меня и ребенка. Но если ты мрамор, то оживи. Оживи на одну минуту. Адель! Боготворимая, страстно любимая Адель — оживи!
      И, склонившись к подножию портрета, Зонненкамп зарыдал. Он, могучий титан, распоряжавшийся тысячами людей, он, который не боялся сотен врагов, тот, который ежеминутно играл своей жизнью — плакал теперь, как ребенок…
      — Оживи! Ожжи…ви! — молил несчастный.
      И — вдруг… Вокруг его шеи обвились белые точеные руки, на грудь к нему склонилась чудная, страстно любимая головка…
      — Адель! — вскрикнул Зонненкамп вскакивая. — Адель! Это ты! Моя Адель!.. Моя жена… Моя неверная жена!.. — Он прижал ее к своей груди и целовал ее лицо с бешеной страстью. Слезы радости и счастья текли из его глаз… Минуты бежали за минутами, а он держал ее в своих объятиях.
      Наконец Аделина Барберини выскользнула из его объятий… Сложив руки на высоко вздымавшейся от волнения груди, она медленно отступила назад и вперила свой взор в стоявшего перед нею мужа…
      — Да, Андреас Зонненкамп, — торжественно заговорила Барберини, — это я — твоя жена. Я была ею еще тогда, когда тебя называли бароном Кампфгаузеном и ты был адъютантом прусского короля Фридриха II. Добавлю, что я и остаюсь твоею женою, несмотря на то, что прошло уже семнадцать лет, как я покинула тебя. Да, Андреас. Клянусь тебе, что я одному тебе дала права на меня; один только ты обладал мною. Ни один мужчина…
      Безумная радость сверкнула в глазах Зонненкампа…
      — Адель! — перебил он жену задыхающимся голосом. — Итак, ты была верна мне?! О, как я страдал все эти семнадцать лет! Ведь я искал тебя, как потерянного рая, как задыхающийся в пустыне от жажды путник ищет оазиса.
      — А я, — печально склонила голову Барберини, — не могла даже оставить тебе пары строк, покидая тебя тогда в Берлине. Я покидала тебя, покидала мою дочь, мою горячо любимую малютку. Во мне сострадало чувство любящей матери, я изнемогала под бременем наложенного на меня испытания.
      — Но зачем ты сделала это? Зачем покинула нас?! Кто мог приказать тебе идти за ним и бросить мужа и ребенка? А ты покинула нас. Ты оставила дочку, подобную ангелу, и мужа, который тебя боготворил, тобою только жил и дышал.
      — Да, это так, — грустно произнесла она. — Но обстоятельства сильнее меня. Я и сегодня сделала бы то же, что и семнадцать лет назад.
      — Боже правый! — воскликнул Зонненкамп. — Я думал, что я могу проникать в тайны человеческой мысли, в тайны сокровенных дум, и вдруг — моя жена, которую я люблю, которую, мне казалось, я знаю, имеет тайну, которая темна и загадочна для меня. Разреши, раскрой мне загадку, я сгораю от нетерпения.
      В ответ послышался тихий, как бы журчащий смех. Это был смех сфинкса, над которым можно тысячелетиями ломать себе голову.
      — Этой разгадки я не могу тебе дать и сегодня, — покачала головою Барберини. — Мои уста должны быть закрыты. Страшная клятва тяготеет надо мною.
      — Но есть клятвы, которые хранить — преступно. Такие клятвы надо нарушать.
      — Так гласит ваше учение иезуита Лойолы, но не так оно на самом деле. Клятва есть клятва. Даже на плахе, под топором палача, не нарушу я данной мною однажды клятвы.
      — Но неужели твоя клятва, — надломленным голосом заговорил Зонненкамп, — препятствует тебе вернуться ко мне? Неужели твоя клятва заставляет тебя уйти, не прижав к груди своего ребенка, свою дочь, превратившуюся в прелестную девушку?
      Аделина внезапно обвила руками шею мужа и странным взглядом впилась в его лицо.
      — Есть средство вернуть меня, — тихо произнесла она. — Если ты любишь меня, ты сделаешь все, что я попрошу.
      — Говори, приказывай, требуй. Клянусь тебе, я сделаю все, что ты потребуешь.
      — Докажи же мне, — продолжала Барберини, — что ты действительно готов пожертвовать для меня всем, что у тебя есть, что в твоей власти.
      — Так говори же, — повторял Зонненкамп. — Будь уверена — твое приказание будет исполнено.
      — Хорошо же, — блеснула глазами Адель. — Я требую от тебя немногого — одного письма.
      — Письма? Какого письма?
      — То письмо, — воодушевилась Барберини, — которое доставил тебе необычайный почтальон — Генрих Антон Лейхтвейс, прирейнский разбойник. То письмо, которое тебе должна была доставить рыжеволосая женщина.
      Зонненкамп вздрогнул и медленно поднял голову. Некоторое время он пристально всматривался в лицо своей жены; наконец он отстранил ее рукой и глухо проговорил:
      — Откуда ты знаешь об этом письме?
      — Этот вопрос останется без ответа, — загадочно произнесла прелестная танцовщица. — Но знай, я и никто иной отнял у посланца письмо по дороге в Эрфурт. Около Висбадена, в ущельях Нероберга, я попала в руки Лейхтвейса. Как видишь, я давно уже интересуюсь этим письмом. Мало того, я и к тебе пришла только затем, чтобы силою или хитростью, как придется, но овладеть этим письмом.
      — Но зачем оно тебе? Разве ты знаешь, кто писал его?
      — Прусский король, — был твердый ответ.
      — Тебе известно, значит, и его содержание?
      — К сожалению, я не вскрывала его. Я хотела передать его в руки того, кому служу, в том виде, в каком оно было. Но я знаю, что оно адресовано английскому правительству и что король снова поднимает меч против своего врага — Марии Терезии.
      Зонненкамп побледнел. Ему было страшно даже подумать о том, что королю Пруссии грозит опасность. Что план, от которого зависела судьба государства, известен врагам. И еще больнее было ему при мысли, что погубить Пруссию стремится его жена, мать его дочери.
      — Адель! — простонал он. — Откройся мне. Дорогая Адель, скажи мне, что заставляет тебя быть врагом прусского короля?
      — О, да. Я его враг. Я его заклятый враг, хотя он и считает меня искренним своим другом, — прошипела Адель. — Слышал ты когда-нибудь имя Аделины Барберини?
      — Так это… ты? — не поверил Зонненкамп. — Ты та самая танцовщица и певица, которой король очарован, которую он только и выносит подле себя?
      — Все это так, — подтвердила Адель, — но, несмотря на это, я повторяю: да, я враг, заклятый враг Фридриха, этого проклятого потсдамского тирана. Я его враг — и не успокоюсь до тех пор, пока не сокрушу его гордости, пока не унижу его, пока не передам его, лишенного власти и престола, в руки Марии Терезии.
      Голос ее звучал жгучей ненавистью, глаза сверкали. Вся она дрожала от охватившей ее злости.
      Зонненкамп оперся одною рукою о стол, другую, как бы от чего-то защищаясь, он протянул по направлению к Адели.
      — Ты лукавишь! — крикнул он. — Ты играешь недостойную комедию. Не может быть, чтобы ты… ты, которую я люблю, боготворю… чтобы ты прикидывалась другом короля, может быть, даже влюбленной в него, и в то же время, как он осыпает тебя милостями, думала о его гибели, поднимала голову, как ядовитая змея, с тем, чтобы ужалить.
      — Андреас, — с мольбою сложила на груди руки Аделина. — Андреас! Не разрушай нашего счастья. Отдай мне письмо, перейдя на сторону могучей Марии Терезии. Я умоляю тебя — не оставляй моей просьбы. Дай мне отомстить Фридриху, иначе я должна буду прибегнуть к крайним мерам. Не думай, что я откажусь от мысли получить в свои руки письмо. Нет. У меня есть оружие, против которого ты бессилен. Но прежде, чем я пущу его в ход против тебя, я испытаю еще одно средство. Видишь, я перед тобою становлюсь на колени, а я, верь мне, ни перед одним мужчиной еще не стояла на коленях. В последний раз прошу тебя: отдай мне письмо, — не порывай нашей любви, спаси нашего ребенка.
      Зонненкамп стоял, дрожа как в лихорадке. Глаза его расширились от ужаса, пальцы правой руки до крови впились в ладонь левой.
      Перед ним, на коленях, стояла та, которую он обожал, которою жил, грезил, с которою прожил лучшие годы. Ему стоило только открыть ящик стола и отдать лист бумаги — простой лист бумаги. Но тогда он делался изменником, подлецом.
      — Нет. Нет. Тысячу раз нет! — сорвался с его побелевших губ почти истерический крик. — Требуй все что хочешь, только не это.
      — Сумасшедший! — крикнула Барберини. — Пусть же на твою голову падет ответственность за то, что произойдет.
      Она бросилась к двери и широко раскрыла ее. На пороге она обернулась.
      — Не говори мне больше о своей любви, — со злобным хохотом произнесла она. — Я подумала было, что я для тебя все на земле, твое высшее счастье. Но этот проклятый прусский король, который отравил мне жизнь еще до знакомства с тобою, отнял и твою любовь ко мне. О, за это я ненавижу его еще больше!
      — Пусть так. За него я пойду даже на смерть!
      — Письма ты мне не выдашь?
      — Нет и нет! Я сумею сберечь его, укрыть от твоих взглядов.
      — Андреас! Милый Андреас! — простонала Барберини. — Ты упускаешь такой момент, когда мы случайно встретились. Ты не хочешь протянуть мне руку, не хочешь привлечь меня к себе на грудь, не хочешь вернуть нам обоим счастье.
      — Я люблю тебя, Адель, но изменником не буду.
      — И ты не хочешь вернуть дочери мать? В твоей власти снова соединить нас, а ты… ты! Прусский король тебе дороже счастья дочери!
      — Ты не беспокоилась о дочери целых семнадцать лет, — жестко говорил Зонненкамп. — Гунда обойдется без тебя и в дальнейшей своей жизни.
      Адель вздрогнула, как под ударом хлыста…
      — Помни этот час, Андреас, — металлическим голосом торжественно произнесла она. — Он мог соединить нас всех: тебя, ребенка и меня, но ты не захотел этого. Ты захотел, чтобы мы были заклятыми врагами. Андреас Зонненкамп — этот час разлучит нас навеки.
      Произнеся эти слова, Барберини исчезла. Зонненкамп кое-как добрался до двери, задвинул засов и, не дойдя до письменного стола, тяжело рухнул на пол…

      Звезды уже усеяли небесный свод, когда Бруно добрался до дому. Всю дорогу от Франкфурта до Доцгейма он прошел пешком, выбирая самые глухие тропинки — ему не хотелось видеть людей.
      Когда он говорил патеру Леони о том, что не может дольше жить под одной кровлей с прекрасной девушкой, он, правда, исполнял свой долг, но сердце его рвалось в то же время на части… Он прекрасно знал, что жить без Гунды он не в состоянии… Он любил свою служанку с той страстью, при которой жизнь без женщины, без той, которая владычествует над всем существом, немыслима. Если бы Леони взял от него девушку, Бруно был бы несчастлив, но его дух не был бы так подавлен, как теперь, когда, по приказанию Леони, он оставил Гунду у себя…
      Победить свою страсть. Покорить рассудку страстную любовь. Легче повернуть течение реки, легче задержать молнию в ее полете, легче свести на землю звезды, чем остановить, заглушить в своем сердце любовь к женщине.
      Печальный, вошел Бруно в свой дом. На столе, покрытом белоснежной скатертью, стоял ужин. Очевидно, Бруно ожидали.
      В углу за прялкой сидела Гунда. На его приветствие «Да благословит вас Господь!», она ответила не поднимая головы от работы: «Аминь!» Бруно не мог отвести восторженного взгляда от девушки, казавшейся ему сегодня еще красивее, еще восхитительнее, чем обыкновенно… Наконец он не выдержал.
      — Сядь сюда, Гунда, — пригласил он. — Поужинай сегодня со мною.
      — Нет, святой отец, — скромно вымолвила она. — Не подобает простой служанке сидеть за одним столом с вами.
      Бруно выпил глоток вина, съел кусок хлеба и заходил по комнате.
      — Гунда, — заговорил он, опускаясь на скамью рядом с нею. — Тебя не удивляет, что мы живем с тобою под одной кровлей, как живут муж и жена?
      Яркий румянец залил ее щеки…
      — Скажи, Гунда, — продолжал патер, — тебе не было бы грустно, если бы ты должна была покинуть мой дом и никогда, никогда не видеть меня больше?
      Гунда вздрогнула.
      — Вы знаете, отец: тех, с кем нам хорошо, нелегко покидать. Вы, конечно, знаете народную песню?
      И, выпрямившись, девушка запела чистым звучным голосом:
 
Скорее луна с землей сойдутся,
Чем те, кто дружны, разойдутся.
Но холодеет в жилах кровь,
Коль тех, меж кем царит любовь,
Разлука ожидает.
 
      Бруно слушал, опустив голову на грудь, и слезы текли по его щекам… Вдруг он, сам того не замечая, запел второй куплет песни:
 
Знай: если ветер обвевает
Твое лицо, тебя ласкает, —
То это я тот ветер шлю
Тебе сказать, что я люблю
Тебя сильнее жизни.
 
      — Гунда! Гунда! Я не могу дольше! — внезапно вскричал он, обрывая пение и вскакивая с места. — Я должен высказать тебе все, Гунда. Хотя разлука с тобою для меня равносильна смерти, но все-таки лучше, если ты уйдешь, покинешь мой дом, пока мы не впали в грех, пока я не навлек на тебя позора.
      — Первый раз слышу, — горячо отозвалась Гунда, отбрасывая прялку, — чтобы любовь, благословляемая самим Богом, любовь, все освещающая, животворящая, — была позорна. Нет. Это не так. Не верю я этому, Бруно, — внезапно переходя на «ты», добавила она. — Я тоже не могу и не хочу дольше скрывать. Не прогоняй меня, не отталкивай. Я так долго боролась с собою. Но я не могу, не могу дольше! Я люблю, страстно люблю тебя, Бруно.
      Все угрозы, все предупреждения Леони исчезли, растаяли, испарились. Бруно сильным движением привлек девушку к себе на грудь и на ее коралловых устах запечатлел долгий, жгучий поцелуй…
      — Боже, убей нас, если мы согрешили! — воскликнул он, лихорадочно блестя глазами. — Порази нас громом, если мы преступили Твои заповеди. Я служил Тебе, я возвещал людям Твои Святые слова, я знаю Твои заветы и не могу себе представить, чтобы то, что доставляет высшее благо на земле, в чем не отказано последнему нищему, даже разбойнику, проливающему кровь своих братьев, было запрещено для меня, Твоего верного служителя…
      — Видишь ли, моя Гунда, — продолжал он, после минутной паузы, — Бог не наказывает нас. Мы живем. Будем же любить друг друга.
      — Любить до гроба, — докончила девушка, крепче прижимаясь к своему возлюбленному. — Я буду всю жизнь твоей рабой, твоей служанкой. Ты мой господин. Ты для меня единственное блаженство на земле.
      Бруно снова поцеловал Гунду.
      — Теперь довольно быть патером, — произнес он.
      Он сорвал с себя черную сутану и отшвырнул ее в сторону.
      — Что же будет теперь? — спросила Гунда.
      — Теперь надо бежать, — последовал ответ.
      — Бежать? — испуганно повторила Гунда. — Но куда? Где на земле можем мы найти уголок, в котором мы были бы безопасны от преследований?
      — А ты согласна идти за мною? — спросил Бруно, приподнимая ее головку и смотря ей прямо в глаза.
      — Куда бы ты ни повел меня, — твердо произнесла девушка, — я всюду последую за тобой. Веди меня. Ни бури, ни дикие страны, ни сама смерть не страшат меня, если я буду идти рука об руку с тобою.
      Некоторое время они стояли, тесно прижавшись друг к другу.
      — Слушай, дорогая, — начал твердым голосом Бруно. — Я составил единственно годный план нашего спасения. Ты права, нас будут преследовать. Велика сила тех, кто стоит во главе Ордена, к которому я принадлежу. Даже под землею мы не спаслись бы от их гнева. Тебя навеки заточат в монастырь, меня, разлучив с тобою, отошлют в Америку, в дом трапиистов, как называются у них наказанные члены братства. Там я, вдали от тебя, скоро погиб бы.
      — Не говори так, мой милый, — вздрогнула Гунда. — Одна мысль об этом приводит меня в ужас. Неужели я потеряю тебя?
      — Нет! Этого не будет! — с горячностью воскликнул Бруно. — Мы будем счастливы. Иди в свою комнату, Гунда, сними этот скромный наряд служанки, завяжи его в узелок, а сама надень другое платье. То же самое сделаю я с моим одеянием патера. У меня есть костюм охотника, умершего недавно в деревне. Он просил сохранить его, пока не придет за ним его престарелая мать. Но старушка умерла два года тому назад. Я уверен, что меня в этом наряде никто не узнает. Еще сегодня ночью мы спустимся к Жабьему пруду. Он более похож на глухое озеро, чем на пруд, и на его берегах мы никого не встретим. Там мы бросим в воду нашу одежду. Когда ее найдут, то все подумают, что мы разделись и бросились в воду, а одежду нашу ветром сбросило в пруд. Мы же с тобой потайными тропинками доберемся до Франкфурта-на-Майне, откуда нам будет уже не трудно добраться до Гамбурга. Там мы сядем на корабль и уедем в свободную Америку, где все равны, где от человека требуют только работы, трудов и прилежания.
      А я хочу работать, — закончил он с жаром. — Для тебя, моей Гунды, я буду работать с утра до ночи не покладая рук. Я сам срублю наш дом, сам разведу вокруг него сад, прекраснейшим цветком которого будешь ты, моя дорогая. И если мы найдем людей, которые пожелают от меня, бывшего служителя Бога, слышать Его слова, то я буду проповедовать им ту заповедь, которой научила меня ты, мое солнце. Заповедь эта гласит: «Любите друг друга, люди, и ничем не смущайтесь в вашей любви, ибо нет греха в любви».
      Снова замерли в объятиях влюбленные и не заметили, что через оконное стекло смотрят на них два горящих глаза, сверкающие как уголья из-под черного спущенного монашеского капюшона.
      Гунда и Бруно разошлись по своим комнатам и когда через четверть часа сошлись снова в столовой, крик удивления сорвался с губ каждого.
      Гунда надела платье поселянки, и из-под маленькой шапочки, светлым пятном выделявшейся на ее темно-каштановых волосах, блестели ее чудные глаза.
      А Бруно? Бруно исчез… Перед девушкой стоял стройный, красивый юноша. Исчезла черная бесформенная сутана, исчез наперсный крест. Стройные ноги плотно облегали лосины, на плечах красовалась зеленая шелковая куртка, тонзуру прикрыла войлочная шляпа с пером, а на левом бедре висел охотничий нож. Через плечо было повешено великолепное охотничье ружье.
      — Как ты красив, мой Бруно, — с восторгом прошептала Гунда. — Твое графское происхождение отражается теперь и на твоей внешности. Вероятно, именно такими были твои предки. Как гордо блестит твой взор, как уверенно выпрямилась твоя фигура. Берегись! Под новой одеждой бьется иным темпом и твое сердце. Ну, идем. Об руку с тобой я пойду, куда пожелаешь.
      Внезапно она вздрогнула и бессильно опустилась на скамейку. До слуха Бруно долетели сдержанные рыдания.
      — Что с тобой, дорогая? — заботливо спросил он.
      — Так, ничего… Я вспомнила только о том, кого теперь никогда больше не увижу, кого я очень любила, кого знала, не зная еще тебя…
      В сердце Бруно змейкой зашевелилась ревность.
      — Кто же это, Гунда? — с тревогой в голосе спросил он.
      — Это мой отец, Бруно.
      — Твой отец, — облегченно вздохнул Бруно. — Гунда, приподними завесу над твоим загадочным прошлым. Скажи мне, кто ты, откуда ты происходишь. Какая тайна связана с твоим именем? Почему патер Леони поместил тебя здесь, у меня, в качестве простой служанки?
      — Бери меня такою, какою знаешь, — печально дала ответ девушка… — Не выпытывай у меня моего прошлого. Удовольствуйся тем, что я люблю тебя и что я чиста и невинна.
      — Я верю тебе, моя Гунда, — произнес Бруно, целуя свою возлюбленную. — Больше ты никогда не услышишь от меня вопроса о твоем прошлом. Ну а теперь — идем.
      Они еще раз осмотрелись в комнате, где впервые свела их судьба, где они полюбили друг друга, где, наконец, заключили союз на всю жизнь… С грустью останавливались их взоры на дорогих по воспоминаниям предметах. Затем оба, прижимаясь друг к другу, покинули дом.
      Бледное лицо монаха в окне исчезло.
      Бруно запер дверь, а ключ положил себе в карман…
      — Пусть взламывают дверь, если захотят проникнуть в дом, — сказал он. — Я, Гунда, захватил с собою деньги… Их, правда, немного, но все же достаточно для того, чтобы добраться до Америки и купить там клочок земли. Все свое колоссальное состояние я пожертвовал на церковь в день моего посвящения в священнический сан. Но я не жалею об этом. Я ухожу отсюда более богатым, чем все властители мира вместе: я увожу с собой тебя, мою Гунду.
      Тесно прижавшись друг к другу, не оглядываясь, шли влюбленные через деревню, на улицах которой уже не было ни души. Все спали. А позади них кошачьими шагами кралась фигура монаха. Прячась в тени домов, за деревьями, украшавшими улицу, прижимаясь к заборам, монах не терял из вида молодых людей, оставаясь сам незамеченным. Когда, пройдя Доцгейм, Гунда и Бруно приостановились, чтобы бросить последний взгляд на родные места, монах кинулся на землю и благодаря его черной одежде слился с темнотою ночи…
      Но вот и Жабий пруд. Это был тот самый пруд, из которого Лейхтвейс спас когда-то Ганнеле.
      — Ну, бросим в него наше прошлое, — торжественно произнес Бруно. — Пусть его носят воды Жабьего пруда.
      И, размахнувшись, он швырнул вынутую из узелков одежду в воду. Описав большой круг, одежда упала в широкий пруд и застряла около купы водяных растений, черным пятном выделяющихся у противоположного берега.
      — Прекрасно, — заметил Бруно. — Теперь наше платье не утонет, его найдут и сочтут нас утонувшими.
      — А не будут разве искать нас в пруду? — с испугом спросила девушка. — Что будет, когда не найдут наших тел?
      — Искать никто не станет, — покачал головою Бруно. — Доцгеймцы знают, что здесь в пруду трупы глубоко засасываются тиной. Жабий пруд не отдает никогда своих жертв. Ну, прошлое брошено — пойдем теперь навстречу яркому будущему: завтра уже загорится над нами заря новой жизни.
      Они двинулись по направлению к черневшему неподалеку от них лесу. Вдруг перед ними, словно из-под земли, вынырнула черная фигура капуцина.
      — Назад! — громовым голосом закричал монах, протянув к влюбленным правую руку. — Ни с места, ты, забывший свои обеты патер, и ты, глупая девчонка. От имени ордена «Братьев во Христе» говорю вам — ни шага далее.
      Гунда вскрикнула и подалась назад, выпустив руку Бруно, тоже пораженного неожиданным появлением монаха.
      — Безумцы! — гремел капуцин, тщательно скрывая свое лицо. — Вы оба стремитесь к погибели. Я пришел еще вовремя, чтобы спасти тебя, Гунда. А ты, изменивший священным обетам, позор нашего ордена, нарушитель данного слова — возвращайся к себе в дом и там, где ты согрешил, жди справедливого наказания.
      Проговорив это, монах быстро подошел к Гунде и, словно железными клещами, схватил ее руку своими тонкими пальцами.
      — Бруно! — вскрикнула Гунда. — Бруно, спаси меня, не оставляй меня. Он убьет нас.
      — Да, я спасу тебя, Гунда, — произнес Бруно, быстро схватывая с плеча ружье и направляя его в монаха. — Готовься к смерти, презренный!
      Но капуцин, быстрее молнии, повернул Гунду спиною к себе и закрыл себя телом девушки, как щитом.
      — Стреляй, стреляй, изменник, — обратился он к Бруно. — Пронзи пулею то сердце, которое ты уже заразил греховной любовью. Сделайся убийцей телесным после того, как уже сделался убийцей духовным.
      Бруно с криком ужаса опустил ружье.
      — Скажи, кто ты? — произнес он. — Кто ты, который так неожиданно явился, чтобы отнять у меня мое счастье?
      — Ты спрашиваешь, кто я? — гордо выпрямился монах. — Я тот, кто имеет на Гунду права, в тысячу раз сильнее твоих. Мои права на нее основаны на вечных законах природы.
      — Неправда, неправда! — закричала Гунда. — Нет права выше права любви к избраннику сердца.
      — Нет, есть. Права матери, — сурово произнес монах.
      И, произнеся эти слова, он откинул капюшон. Показалось лицо прелестной женщины, с густыми, иссиня-черными волосами и горящими огнем большими глазами. Гунда, как во сне, невольно обратила свой взгляд на переодетую женщину. В то же мгновение она вскрикнула и опустилась на землю у ног преследовательницы.
      — Гунда, дитя мое, — заговорила женщина. — Настал час нашего свидания, настала минута, когда рухнули препятствия, стоявшие между мною и тобой, Гунда. Приди в объятия своей матери.
      — Ты… Ты моя мать? — медленно поднялась с земли девушка.
      — А твое сердце не подсказывает тебе этого? — заговорила Аделина Барберини. — Да. Я твоя мать, которую жестокая судьба оторвала от горячо любимой дочери семнадцать лет тому назад.
      Она привлекла к себе дочь и покрыла ее лицо, руки и грудь бесчисленными поцелуями… Некоторое время царило молчание, слышались только тихие всхлипывания женщин.
      — Ну что, патер Бруно? — заговорила наконец Барберини. — Ты и теперь будешь утверждать, что имеешь права на Гунду, больше, чем я? Трепещи, Бруно. Если я расскажу о твоем поступке, то погибель твоя будет неминуема. Ты ответишь Ордену и за нарушение обета целомудрия, и за непослушание. Вспомни, Бруно, дом трапиистов в Америке, где гаснут в ужасных муках молодые, сильные жизни.
      — Я ничего и никого не боюсь, — гордо ответил Бруно. — Можете оставить свои угрозы при себе. Даря первый поцелуй Гунде, я знал, что это может стоить мне жизни. Ваши ужасы приберегите для другого.
      — Так внемли же мольбам матери, Бруно. Помни: ты ведь служитель Бога, ты давал обет безбрачия. Та цепь, которую ты надел на себя, принимая посвящение, никогда не рвется. Никогда не узнаешь ты счастья любви женщины, счастья семейной жизни.
      Бруно низко опустил голову… Слова Барберини действовали на него, как удары дубиной по голове.
      — Зачем же, — продолжала Аделина, — хочешь ты, вместе с собою, погубить и мою дочь? Ты ее любишь. Ты говоришь, что любишь ее больше жизни. Докажи же это, патер Бруно, пожертвуй своим личным счастьем ради счастья любимой девушки. Откажись от Гунды.
      Бруно вдруг поднял голову и, почти спокойно, произнес:
      — Хорошо. Здесь борьба любви матери с любовью мужчины. Такая борьба зачастую ожесточеннее, чем борьба двух людей, ненавидящих друг друга. Я согласен: пусть Гунда сама решит, куда призывает ее сердце: к матери ли или ко мне, ее избраннику. Даю клятву, что поступлю так, как решит она. Если она произнесет мой смертный приговор, я беспрекословно удалюсь отсюда и никогда больше не стану на ее дороге.
      — Бруно! Бруно! — раздирающим душу голосом воскликнула Гунда. — Зачем ты предоставляешь мне этот ужасный выбор? Сердце мое буквально разрывается на части. Я люблю тебя, люблю так, как вряд ли когда-нибудь женщина любила мужчину. И если бы выбор зависел всецело от меня одной, я сказала бы: Бруно, я иду с тобой повсюду. Веди меня. Возьми меня… Но здесь вот стоит моя мать, которую я не знала со дня своего рождения. Мать, которая в муках произвела меня на свет, которой я обязана дыханием, самой жизнью, породившей и любовь к тебе, мой Бруно. Если бы она была счастлива, я бы смело предоставила ее судьбе, но я вижу по лицу, что она глубоко несчастна, что она жаждет любви своего ребенка. Бруно, скажи: разве я имею право лишить ее этой любви? Нет, милый. Хорошо, дивно хорошо пользоваться счастьем, но в тысячу раз выше пожертвовать личным счастьем ради другого. И мы докажем, что мы выше других людей: мы откажемся от нашего счастья. Бруно! Не брани. Не упрекай. Не кляни меня — я пойду… пойду — за моей… матерью.
      Проговорив это, Гунда бросилась к Бруно, желая в последний раз обнять и поцеловать его, но Бруно грубо отстранил девушку.
      — Твой выбор сделан, Гунда, — резко произнес он. — Не прикасайся ко мне. Теперь ты для меня чужая. Чужая моему телу, но не сердцу, в котором твой образ будет жить до самой моей смерти… Нет, не до смерти, а и там, по ту сторону жизни. И туда, в заоблачную высь, унесу я память о тебе. Я скажу там, что и я любил девушку, что из-за нее, только из-за нее, я сделался разбойником, что из-за нее я нарушил обеты Ордена, которому служил. И этот мой грех я искупил тем, что изломал всю свою жизнь. Твой выбор сделан. Иди же за матерью, Гунда. Она найдет тебе другого мужа, не связанного обетом, как я. Он будет, правда, свободен, но он не будет любить тебя так, как люблю я. И вот когда ты будешь знатной богатой дамой, вспоминай иногда, что там, в горах, есть бывший патер, горячо любивший тебя, из-за любви к тебе вступивший на путь преступления и порока.
      — Бруно, что ты задумал? — ломая руки, вскричала Гунда.
      Она рвалась из рук крепко державшей ее Барберини.
      — Что я задумал, — гордо вскинул голову Бруно, — в этом я никому не обязан давать отчета, кроме Бога и самого себя. Слышишь, Гунда, как глухо шумит ветер в верхушках деревьев? Слышишь, как сердито плещут волны Жабьего пруда? Знаешь ли, о чем плачет лес, о чем негодует пруд? О погибшей жизни, Гунда. О том несчастном, который с вершины счастья был сброшен в пучину отчаяния. О том безумце, который изломал из-за этого свою жизнь. Обо мне рыдает лес, Гунда, обо мне тоскует и волнуется пруд.
      Он дико расхохотался, быстро повернул назад и через минуту исчез в густом лесу…
      — Милая Гунда, — ласково проговорила Аделина, мягко проводя рукою по шелковистым волосам дочери, — идем отсюда. Нельзя оставаться в лесу двум беззащитным женщинам.
      — Мне будет хорошо только в могиле, мама, — простонала девушка.
      — Ты еще забудешь своего Бруно. Я окружу тебя блестящими юношами, с которыми он не может идти в сравнение.
      — И я все-таки буду любить одного его и ненавидеть их, — прошептала Гунда.
      Они вышли из леса на дорогу, где Барберини ожидал экипаж.
      — Ну, ты знаешь, куда надо везти нас, — обратилась Аделина к кучеру, снова опуская капюшон.
      — Как же. В еврейское Гетто во Франкфурте-на-Майне, — усмехнулся тот.
      Барберини вскочила в экипаж, втащила туда же Гунду и опустила шторы. Теперь доброе и мягкое выражение исчезло с ее лица: дьявольская улыбка играла в углах ее красивого рта.
      — Ну, Андреас Зонненкамп, — прошептала она так тихо, что рыдавшая в углу экипажа девушка не могла ее слышать, — теперь мы посмотрим, выдержит ли твоя собачья преданность королю это испытание. Письмо в твоих руках, но счастье твоего сердца в моих. В душе твоей произойдет страшная борьба, но я знаю: еще несколько дней — и король Фридрих Великий будет тобою предан.
 
      Была бурная осенняя ночь. Ветер дико завывал в верхушках деревьев, ломая сучья, вырывая с корнем кусты и заставляя Рейн течь в обратную сторону. Ручей, протекавший у Нероберга, напротив таинственной пещеры Генриха Антона Лейхтвейса, вздулся и выступил из берегов. Около самой воды стоял, опершись на ружье, красивый юноша с каким-то диким, почти безумным блеском в глазах, в изодранном охотничьем костюме. Видно было, что юноша долго блуждал по лесу: волосы его были растрепаны, в одежде застряли иглы пихт и сосен.
      — Никого, — грустным шепотом произнес юноша, — ни одной живой души. Сколько ни блуждаю я по лесу, я не могу найти того, кого мне нужно, единственного человека, который поймет меня.
      Юноша стукнул прикладом об землю и громко крикнул:
      — Где же ты, гроза прирейнских земель? Где ты, отважный Лейхтвейс?!
      Порыв ветра налетел на юношу, еще сильнее растрепал его волосы и помчался далее, унося его громкий призыв в ночную тьму.
      На противоположной скале выросла фигура человека с темной бородой. Мужчина этот опирался на великолепное двуствольное ружье.
      — Кто тот дерзкий, — заговорил он, — что осмеливается вызывать меня из глубины моей пещеры? Горе ему, если он пришел сюда с дурным намерением. Живым он не уйдет отсюда.
      Юноша, услышав этот голос, быстро бросился в ручей, переплыл его, и в мгновение ока очутился на скале. Не доходя шагов десяти до Лейхтвейса, он опустился на одно колено. Разбойник, не спуская пальца с курка, подошел к юноше и пристально посмотрел на него испытующим взглядом. Лейхтвейс знал, что власти из Нассау готовы применить всевозможные средства, лишь бы заполучить его в свои руки. Но едва он взглянул на юношу, как подозрительность его улетучилась.
      Теперь лицо его выражало крайнее изумление.
      — Как? Это вы, патер Бруно? — проговорил он.
      — Да, это я, — поднялся с колен юноша. — То есть я тот, кто еще недавно был им. Я бывший патер Бруно, священник Доцгеймского прихода. Я тот, кто когда-то венчал тебя с прекрасной графиней Лорой. Но это все осталось там далеко позади. В несколько часов я совершенно переродился, Лейхтвейс. Теперь я отщепенец, как и ты, такой же гонимый судьбою несчастный. Не спрашивай меня ни о чем, великодушный разбойник. Довольно тебе знать, что я не знаю ни любви, ни верности. Об одном умоляю тебя, Лейхтвейс: возьми меня к себе.
      Он с мольбою протянул руки разбойнику, который горячо их пожал.
      — Хорошо ли ты взвесил свое решение, Бруно? — проговорил он. — Подумал ли ты о том, что значит быть презираемым обществом, что значит знать, что за твою голову назначена награда, что за тобою охотятся, как за диким зверем? Подумал ли ты о том, что, войдя в мое подземелье, ты навсегда закроешь себе возвращение в лоно церкви, к людям? Подумал ли ты о том, что слова «назад» нет у Лейхтвейса, что попытка вернуть себе свободу карается смертью? Взвесил ли ты все это, Бруно?
      — Да, я все взвесил, — твердо произнес бывший патер. — Я твой, я буду верен тебе до гроба, Лейхтвейс. С тобою на жизнь и на смерть.
      — Тогда идем. Приветствую тебя как названого брата, — обнял Бруно разбойник. — Идем ко мне, в пещеру. И я, как ты, обещаю тебе, в случае надобности, пожертвовать за тебя самой жизнью.
      Через минуту оба скрылись в потайном ходе, ведущем в пещеру Лейхтвейса. Скала опустела. Звуки голосов затихли. Только ветер по-прежнему рвал и ломал все кругом, завывая на все лады, как бы оплакивая молодую жизнь, загубленную судьбой, жизнь, умершую для радостей и счастья…
      Из патеров — в разбойники. Какой ужас, какая жестокая судьба!

      Перед зданием суда в Висбадене остановился всадник. Сзади всадника ехал его слуга, одетый в сшитую по венгерской моде ливрею. Это были граф Сандор Батьяни и его слуга цыган Риго.
      Риго, соскочив с седла, подошел к стремени графа. Легким, грациозным движением Сандор спрыгнул с коня.
      — Риго, — обратился граф к цыгану, — жди меня здесь. Черт знает, когда окончится этот проклятый процесс. К чему это судьи тянут меня в Висбаден?
      Цыган поклонился и отошел к лошадям, а граф по широкой лестнице направился в зал заседаний. Стоявший у двери сторож распахнул двери, и Батьяни очутился в комнате со сводчатым потолком.
      Вокруг стола, покрытого зеленым сукном, сидели судьи. Над ними, ближе к середине, на стене, висела картина, изображающая богиню правосудия: женщину с весами в руке и с повязкой на глазах. Обнесенные деревянной решеткой места для публики были полны: знак того, что слушавшееся дело крайне интересно.
      Выйдя на середину комнаты, граф слегка поклонился судьям.
      — Высокий суд, — несколько задорно произнес он, — потребовал моего приезда сюда. Я надеюсь, что меня не задержат особенно долго. Дело тянется уже и так целый год.
      — Ваше желание, граф Сандор Батьяни, — поднялся со своего места председатель, — весьма возможно, сегодня исполнится. Я открываю заседание и считаю необходимым из обширного материала, собранного по делу, в которое вы втянули старого, больного графа фон Бергена, огласить следующее:
      — Приблизительно год тому назад графиня Лора фон Берген, дочь графа Эбергарда фон Бергена, была обручена с графом Сандором Батьяни, камергером герцога Нассауского. Свадьба состоялась в церкви в Бибрихе. Когда после венчания молодые уехали в замок графа Батьяни, находящийся в часе езды от церкви, то никто не предполагал того, что случится в ту же ночь. Граф Сандор Батьяни заявил на следующее утро, что молодая пропала. На вопросы, обращенные к нему, граф ответил, что когда он хотел приласкать жену, она вырвалась от него и через открытое окно выбросилась в протекавший внизу Рейн. Все поиски тела остались безуспешными. Это же показание граф дал, между прочим, и его Высочеству, герцогу Нассаускому. Отец новобрачной, явившийся к своему зятю, неизвестно отчего: от потрясения ли, или вследствие происшедшей между ним и графом ссоры, получил удар, лишивший его речи, а также подвижности рук и ног. Теперь это жалкий калека, которого возят в кресле по комнатам его охотничьего замка, куда его перевезли. Все усилия получить его свидетельские показания остались тщетными: граф фон Берген, кажется, пострадал от паралича и умственно. Вскоре после этого ужасного события граф Батьяни предъявил иск к больному старику на сумму восемьсот тысяч талеров, а также о передаче ему двух прирейнских громадных виноградников. Это составляет, по словам графа Батьяни, приданое покойной графини Лоры. Казалось бы, иск, не касаясь его этической, нравственной стороны, совершенно правилен, но дело в том, что у суда нет ясного доказательства смерти графини Лоры, а отец ее оспаривает возможность смерти.
      — Но господин председатель! — вспылил Батьяни. — А мое показание? Я ведь присягал в том, что графиня Лора бросилась в Рейн на моих глазах.
      — Да, — кивнул головою председатель. — Вы дали присягу, и я от души желаю, чтобы она не оказалась ложной.
      — Господин председатель! Это оскорбление.
      — Увидим, оскорбление ли это, — пожал плечами председатель. — Граф Батьяни, подойдите ближе и отвечайте на вопросы.
      С гримасой недовольства на лице Батьяни исполнил приказание.
      — Я еще раз напоминаю вам, граф Батьяни, — начал председатель, — что на все вопросы суда вы обязаны говорить одну только правду. Клянетесь ли вы в этом?
      — Клянусь.
      — Тогда скажите — какое платье было на графине Лоре в тот момент, когда она выбросилась из окна?
      — Белое подвенечное платье, вуаль и миртовый венок.
      — В нем, именно в этом платье, и бросилась она в Рейн? — переспросил председатель.
      — Да.
      — Были на графине какие-либо драгоценности?
      — Н… не помню, — замялся граф. — Вероятно, при венчании на ней были надеты фамильные драгоценности, но сняла ли она их перед самоубийством или нет — я не знаю. Присягнуть в этом я, во всяком случае, не решусь.
      — Вы организовали поиски трупа, — продолжал председатель, — вы предлагали во Франкфурте-на-Майне, Висбадене и других городах по берегам Рейна денежные награды за отыскание тела графини Лоры?.. Это правда?
      — Да.
      — И, несмотря на тщательнейшие розыски, не было найдено ни одного кусочка платья, ни одного из украшений — словом, ничего, что говорило бы о том, что графиня Лора действительно бросилась в воду?
      — Да, — смущенно заявил венгр. — Тело не было найдено.
      — Вы ошибаетесь, граф Батьяни, — торжественно произнес председатель суда. — Тело графини Лоры найдено.
      — Най…де…но? — заикаясь, произнес Батьяни.
      Слушатели замерли, напряжение достигло своего апогея. Был самый захватывающий момент процесса.
      — Если тело графини найдено, — внезапно заговорил Батьяни, — если Рейн вернул свою жертву, то я могу только радоваться этому. Тогда, значит, единственный темный пункт дела разъяснился и я имею право получить следуемое мне по праву приданое. И я хочу, я требую наконец, чтобы оно мне было выдано сегодня же.
      — Так оно и будет, — отозвался председатель, — если суд найдет это законным. Но раньше вы должны подтвердить, что вынутый из Рейна труп действительно труп вашей жены, урожденной графини Лоры фон Берген.
      По знаку председателя раздвинулся зеленый занавес в глубине зала… И в открывшейся взорам присутствующих нише оказались закрытые простыней носилки, которые два служителя внесли в зал заседаний и поставили перед судейским столом.
      В публике воцарилась мертвая тишина. Все затаили дыхание, боясь нарушить эту торжественную тишину…
      — Граф Батьяни, — раздался несколько взволнованный голос председателя. — Предлагаю вам поднять простыню и сказать, та ли это, кого вы называли своей женой всего несколько часов.
      Венгр задрожал всем телом…
      Он боялся увидеть под простыней тело несчастной горничной Гильды, которую сам выбросил из окна в Рейн, боясь, что она разоблачит его сказку о самоубийстве графини Лоры.
      После вторичного требования председателя Батьяни, шатаясь, подошел к носилкам.
      Он прекрасно сознавал, что наступил решительный момент. Его слабость, его трепет могли стоить ему очень многого. Достаточно было судьям усомниться в его правоте, и процесс, с его заманчивой перспективой получения громадного богатства, будет проигран. Этого не должно было случиться. Ведь он только этим приданым и успокаивал всех своих кредиторов. Проиграй он процесс — и векселя посыплются на него, как из рога изобилия, и его место при дворе будет потеряно.
      Быстро совладав с собою, Батьяни сорвал покрывало…
      Перед ним был труп женщины, когда-то, должно быть, молодой, но теперь, после продолжительного пребывания в воде, изменившейся до полной неузнаваемости.
      Вид трупа заставил публику вздрогнуть и вскрикнуть от ужаса. Глаза провалились, кожа набухла и местами полопалась. Сохранилось только белое атласное платье, миртовый венок и чудные белокурые волосы.
      Батьяни понял, что медлить нельзя — от этого зависел исход дела.
      — Лора! — с великолепно разыгранным горем закричал венгр. — Лора! Наконец-то я увидел тебя. Тебя, которую думал видеть подле себя всю свою жизнь.
      Он упал на колени подле носилок, но такая непосредственная близость гниющего тела от его лица заставила его мгновенно отшатнуться…
      Батьяни упал в обморок, но уже не притворный, а настоящий. Публика и судья объяснили себе этот припадок следствием потрясения при виде любимой женщины.
      Скоро Сандор пришел в себя.
      — Господин председатель, — заговорил он, — пощадите меня. Я не могу без боли смотреть на дорогую мне Лору в таком виде. Я не могу, не могу видеть ее трупа.
      — Отойдите в сторону, граф Батьяни. Но труп останется здесь — его должен видеть еще один свидетель. Еще некто должен подтвердить, что это графиня Лора.
      — Еще один? — с дрожью в голосе спросил венгр. — Разве недостаточно моего показания? И разве есть более зоркие глаза, чем глаза любящего мужа?
      — О да, есть, — прозвучал ответ. — Есть, граф Батьяни, — это глаза отца.
      Снова раздвинулся занавес, из-за него показалось кресло на колесах, которое катил слуга. Лицо слуги было грустно: видно было, что он страдал за того, кого вез; взор его с нежной любовью покоился на господине. В кресле полулежал старик с белыми как снег волосами и бледным, изможденным болезнью лицом, на котором только одни глаза говорили о том, что жизнь еще не совсем покинула тело старика. Бессильные руки его покоились на подушках. Это был граф фон Берген, отец Лоры.
      При виде его Батьяни в смущении отвернулся, так как старик смотрел на него в упор и в глазах его выражалась жгучая ненависть к венгру. Публика была растрогана при виде больного. Даже судьи и те склонили головы в знак приветствия и уважения.
      — Граф фон Берген, — обратился к старику председатель. — Мы вынуждены были вызвать вас сюда для того, чтобы получить от вас очень важное показание. Вы увидите тело несчастной, вынутой из Рейна, и мы ждем от вас — не признаете ли вы в ней вашу покойную дочь, графиню Лору?
      Слуга подкатил кресло к носилкам, и больной впился глазами в обезображенный труп. Когда он затем поднял голову, лицо его выражало ужас и недоумение.
      — Это ваша дочь? — спросил председатель.
      Больной отрицательно покачал головою.
      — Он не признал в трупе графини Лоры, — возвестил председатель.
      — И вы хотите основываться на показании этого калеки? — насмешливо произнес Батьяни. — Неужели его свидетельство может что-нибудь значить? Он одною ногою стоит уже в гробу, и мозг его работает далеко не нормально. Я требую, чтобы процесс был решен в мою пользу. Кто вам сказал, что эта развалина вообще может узнать свою дочь? Я требую тогда, чтобы он подтвердил устно, что это не Лора.
      — Эту насмешку вы могли бы оставить при себе, — возмущенно произнес председатель. — Вы отлично понимаете, что граф не может говорить, но это еще не причина, чтобы лишать его возможности вступиться за свои права.
      — Кто отстаивает свои права, тот должен быть правоспособен, — резко заявил венгр. — Граф же фон Берген — пародия на человека. Он, кажется, набожный человек. Пусть же Бог, в которого он верит, сотворит над ним чудо.
      — Не богохульствуйте, граф, — напомнил председатель.
      — Нет, черт возьми, — топнул ногою венгр. — Для меня все это слишком важно, чтобы спокойно смотреть на ваши уловки. Я требую, чтобы граф заговорил. Пусть Бог пошлет ему ангела, который бы возвестил, что Лора фон Берген не утонула в волнах Рейна, что она жива.
      — Она жива! Лора фон Берген жива! — прозвучал в это время чей-то звонкий голос.

      Около кресла больного словно выросла из земли чья-то стройная фигура. Лицо появившейся было закрыто густой вуалью. Торжественно подняв руку, неизвестная заговорила:
      — Меня послал Бог в помощь этому больному старику. На носилках лежит не Лора, и это граф Батьяни знает лучше других. Ты знаешь прекрасно, — обратилась говорившая к венгру, — что Лора фон Берген жива. Ты ведь знаешь, что не ее ты выбросил в ту ужасную ночь из окна, а ее верную горничную, Гильду. Да, выбросил и убил!..
      Батьяни задрожал. Это появление неизвестной, действительно, похожее на Божий промысл, эта уверенность обвинительницы лишили венгра его обычной самоуверенности. Судьи с изумлением, смешанным с ужасом, внимали словам, резко звучавшим в высоком, сводчатом зале. Больной в кресле, при первых же звуках голоса неизвестной, обратил к ней свои потухшие глаза. В них заискрился какой-то огонек, появилось какое-то выжидательное выражение. А неизвестная тем временем подошла к судейскому столу и заговорила, указывая одной рукой на носилки, другой на Батьяни.
      — Высокопочтенные судьи Висбадена, — звонко раздавался ее голос под сводами зала. — Я предъявляю обвинение в убийстве Сандору Батьяни, тому, кто еще сегодня, здесь, требовал Божьего суда. Ну вот. Бог и послал меня. Лора фон Берген жива, и ее приданое не должно быть передано этому авантюристу, этому цыгану, присвоившему себе графский титул. Не около герцога Нассауского подобает быть ему. Он принадлежит тюрьме и эшафоту. Это он убил горничную своей жены, Гильду, чтобы она не могла свидетельствовать против него.
      — Но кто же вы, так внезапно появившаяся среди нас? — задал вопрос председатель. — Для того, чтобы мы имели веру в ваши слова, объявите ваше имя. Лора фон Берген жива, говорите вы… Но где же она? И почему она исчезла в брачную ночь?
      — Клянусь Богом, — клятвенно подняла неизвестная руку к Небу, — что графиня убежала от этого Батьяни, который был ей противен, против которого восставало все ее существо, быть женою которого было для нее равносильно смерти.
      — Но где же она? — повторил председатель свой вопрос. — Почему не приходит она сама отстаивать свои права?
      — Они хорошо охраняются и старым графом фон Бергеном, — последовал ответ. — Графиня Лора явится в нужный момент.
      — Все это ложь, — прошипел Батьяни, быстро взбегая по ступенькам к судейскому столу. — Наглая клевета. Эта свидетельница подкуплена. Здесь, на носилках, тело моей жены, клянусь в этом. А эта свидетельница обманщица!
      Быстрым движением граф сорвал вуаль с лица неизвестной и… отпрянул назад, отмахиваясь обеими руками.
      — Привидение… призрак… — бормотал он. — Лора… моя жена… здесь…
      Его расширенные зрачки с ужасом уставились на спокойно стоявшую женскую фигуру. Ноги его тряслись, руки судорожно мяли кружевные рукава. Публика и сами судьи удивленно рассматривали неизвестную. Ее прелестное лицо дышало силой, чудные глаза сверкали, золотистые волосы от резкого движения волнами рассыпались по плечам.
      — Да. Я Лора фон Берген, — спокойно произнесла она.
      Случилось и еще нечто необычайное… почти чудо. Больной, разбитый параличом старик, не способный до того вымолвить ни слова, внезапно поднялся со своего кресла и ясно, отчетливо произнес:
      — Там стоит моя дорогая, горячо любимая дочь. Лора! Дитя мое! Приди в мои объятия!
      — Отец! Мой дорогой отец!
      И дочь бросилась на шею так неожиданно исцеленному старику. Белая как снег голова графа и цвета спелого колоса головка Лоры, тесно прижавшиеся друг к другу, представляли собою как бы зиму и лето.
      В публике многие плакали от волнения.
      — Дочь моя, Лора, — говорил между тем старик. — Ты снова здесь, на моей груди. Господи! Как часто в тиши бессонной ночи мечтал я об этом счастливом дне. И вот ты здесь. Ты ведь не покинешь меня больше? Не уйдешь от меня?
      — А вы, судьи, — обернулся он к молчавшим представителям правосудия. — Делайте ваше дело. На носилках лежит, я вам клянусь в том, труп горничной моей дочери, Гильды, единственной служанки, последовавшей за Лорой в дом Батьяни. Спросите у него, где Гильда? Ее нет. В ту ужасную ночь исчезла бесследно не одна Лора — пропала и ее служанка, Гильда. Теперь Лора здесь, перед нами… Спросите у него, где же Гильда, и если он не даст вам ответа, бросьте его в тюрьму, так как он убил несчастную.
      И такой правдой, такой мощью дышали слова графа, что это одно его заявление было уже для судей неопровержимым доказательством виновности Батьяни.
      — Вы слышали, в чем вас обвиняют? — обратился к венгру председатель. — Что вы можете сказать в свое оправдание?
      — Что я скажу? — как-то взвизгнул Сандор, быстро соскакивая с возвышения, на котором стоял, и выступая на середину зала. — Ничего не скажу до тех пор, пока не выяснится кое-что другое. Спросите у той, которая стоит гордо перед вами, где проводила она все время с исчезновения своего до появления здесь? Ну, графиня Лора. Зачем же вы дрожите? Зачем вы вырвались из объятий вашего отца? Где были вы все это время?
      Лора стояла бледная как смерть, опустив глаза.
      — Дитя мое, — обратился к ней старик, кладя ей на голову свою аристократически изящную руку. — Скажи этим людям, где ты была. Я ручаюсь своею жизнью, что ты не сделала ничего такого, от чего могла бы покраснеть.
      Лора молчала. Грудь ее высоко вздымалась от внутреннего волнения.
      — Говори, — обратился к ней председатель. — Ты должна знать, что честь девушки очень легко опозорить.
      Из уст Лоры не последовало ни одного звука; зато из груди Батьяни вырвался сильными раскатами злобный, демонический хохот.
      — Она молчит, — заговорил он, не спуская глаз с Лоры. — Молчит — и будет молчать. О! Она не скажет ни за что, откуда пришла сюда, чтобы вырвать у меня верный успех, чтобы лишить меня принадлежащего мне приданого. Да. Оно все-таки должно принадлежать мне, потому что она все равно умерла для общества, все равно будет отдана в руки палача, когда я скажу, кто она такая. А я скажу. Я не выпущу ее из этого зала. О, нет. Судьи, зовите сюда стражу, пусть она закует в цепи эту женщину. Вы поймаете редкую птицу, на писк которой в сети залетит еще более редкий экземпляр. Она…
      — Ради Бога! Ни звука! — с мольбой обратилась к венгру Лора, ломая руки.
      — Вот как! «Ни звука! Ради Бога!» — злобно усмехнулся Батьяни. — Голубок заворковал. Но теперь уже поздно. Я не так глуп, чтобы растаять от этих нежностей. Было время, когда я отдал бы многое за один ласковый взгляд этих чудных глаз, но теперь ты мне противна, противна. Теперь я не взял бы тебя даже в любовницы. Высокопочтенные судьи! Знайте, что перед вами стоит жена разбойника Генриха Антона Лейхтвейса, его сообщница и помощница во всех его преступлениях.
      Могильная тишина воцарилась в зале за этими словами.
      — Ложь, наглая ложь, граф Батьяни, — послышался голос старика. — Не может быть, чтобы вы были правы. В вас говорит злоба за то, что моя дочь питает к вам отвращение, что она убежала от вас в первую же брачную ночь. Ваше неудовольствие понятно, но все же так клеветать на мои седины — недостойно человека. Вы, все собравшиеся в этом зале, знаете меня. Вы знаете, что старый граф фон Берген ничем не замаран, что он не имеет ни одного пятнышка на своем фамильном гербе. Не может же его дочь, его Лора, быть женой злодея, женой грозы всех честных людей. Разве я чем-нибудь обидел висбаденцев, что они допустят нанесения мне оскорбления?
      — Нет человека честнее графа фон Бергена, — загудела публика. — Да здравствует Эбергард фон Берген!
      Судьи переглянулись… Их поразило такое редкое единодушие, и они с уважением посмотрели на седого, величественного старика.
      — Благодарю вас, друзья мои, — растроганно обратился он к публике. — А теперь, мой верный Иоганн, откати кресло в угол: я достаточно силен. Судьи Висбадена, дайте мне поговорить с моей дочерью, и вы узнаете истину. Она смущена, она возмущена брошенным ей в лицо обвинением и потому молчит.
      Яркое солнце, прорвавшись сквозь стекла, осветило голову воодушевившегося старика, и казалось, будто вокруг него распространяется небесное сияние.
      Граф фон Берген твердыми шагами прошел через зал, подошел к молча стоявшей дочери и, положив ей на голову руку, торжественно произнес:
      — Лора! Дорогое дитя! Опомнись, очнись от смущения, вымолви слово, одно только слово. Обличи лжеца, позорящего твое чистое имя и не щадящего седин твоего престарелого отца. Поклянись, что он солгал, докажи им, что дочь графа Эбергарда фон Бергена не может быть женою злодея. Ты знаешь, я сам воспитал тебя и люблю тебя больше самого себя, больше жизни. Успокой меня, дитя мое.
      Бледная, но уже спокойная стояла Лора. В зале царила мертвая тишина.
      — Отец, — вдруг проговорила Лора, опускаясь перед стариком на колени. — Прогони, прокляни меня, но узнай правду. Узнайте ее и вы, судьи, и вы, жители Висбадена, узнай и ты, убийца безвинной Гильды: да, я законная жена разбойника Генриха Антона Лейхтвейса и мать его ребенка.
      Из груди старого графа вырвался болезненный стон. Батьяни же торжествующе, злобно расхохотался. Это был дикий, нечеловечески злобный хохот Сатаны, только что получившего расписку на человеческую душу.
      — Лора фон Берген, — заговорил председатель. — Ты созналась сейчас в таком преступлении, которое для тебя равносильно смертному приговору. Ты заявила при тысяче свидетелей, что ты жена всеми ненавидимого, всеми преследуемого разбойника. Вся прирейнская земля по обеим берегам великой реки дрожит при одном его имени. Он давно уже заочно приговорен к смерти, его голова давно уже оценена. Но вместе с ним должны погибнуть и все те, кто с ним заодно. Ты же заявила нам, что ты — его жена, то есть самый близкий ему человек. Граф фон Берген, мне тяжело наносить вам удар… Я вас глубоко уважаю, я нахожусь с вами в дружеских отношениях. Но превыше уважения и дружбы должно быть правосудие. Стража! Схватите Лору фон Берген и наденьте на нее оковы.
      Старый граф поднялся по ступеням помоста и подошел к столу, за которым сидели судьи.
      — Господин председатель, — глухо произнес он. — Я на вашем месте поступил бы так же, как вы. Пусть обрушится на презренную вся тяжесть закона. Что же вы медлите? Зачем не бросаете в тюрьму эту женщину? Зачем эти лживые глаза смотрят еще на солнце, зачем эти руки, обагренные кровью, еще не связаны железной цепью? Господин председатель. Выносите сейчас же преступнице смертный приговор, и я, клянусь вам, подпишу его собственноручно.
      — Отец! — простонала Лора. — Выслушай меня, отец. Я ведь люблю, пойми же, я люблю Лейхтвейса.
      — Ну и люби его, разбойничья жена, — сурово отозвался фон Берген. — Ты вырвала у меня из груди сердце, ты украла у меня веру в честь, веру в людей. Будь ты за это проклята, проклята и проклята!
      Страшными, звенящими перекатами отозвалось под сводами зала роковое слово. Лора грустно склонила голову на грудь и тихо поднялась с колен.
      — Что, прекрасная графиня, — зашептал ей на ухо подкравшийся, как шакал, граф Батьяни. — Я говорил тебе, что любовь твоя не доведет тебя до добра. Ха-ха-ха! Теперь тебе предоставляется возможность сравнить солому в камере с тем ложем, которое предлагал тебе я. Ну, теперь, вместо моих, вы узнаете объятия палача, графиня Лора.
      — Боже! Зачем я не послушалась Генриха и пришла сюда! — со стоном вырвалось у несчастной. — Если бы я…
      Резкий звонок председателя оборвал ее речь.
      — Стража, — отдал приказание председатель. — Наложите на руки преступнице тяжелые оковы и отведите ее в самую надежную камеру.
      К Лоре подошли четверо служителей.
      — Все погибло, — простонала несчастная. — Я навек оторвана от тебя, мой Гейнц. Никогда не увижу я твоего благородного лица, не услышу твоего голоса. Все погибло… Хорошо. Берите меня, — протянула она вперед свои чудные руки, — вяжите, заковывайте в цепи, бросайте в мрачное, сырое подземелье. Но знайте, — возвысила она голос, — я люблю, страстно люблю того, кого вы так боитесь. Я знаю его лучше вас, знаю, что он не таков, как вы считаете, знаю, что он достойнее многих из вас. И с его именем на устах, с его чудным образом в сердце я пойду на казнь, и моими последними словами в тот момент, когда над моей шеей палач взмахнет топором, будет горячий крик: «Я люблю разбойника Лейхтвейса!»
      Чудно хороша была в эту минуту графиня Лора. Глаза ее сверкали, вся она выпрямилась, воодушевилась: металлическим, серебристым звоном вибрировал ее голос. Даже Батьяни залюбовался ею в эту минуту.
      Стража сплотилась около Лоры. В руках одного из солдат зазвенели оковы. Казалось, для несчастной женщины нет спасения. И вдруг… Все изменилось.
      С задней скамейки в местах для публики поднялся высокий, стройный мужчина, левая щека которого была обвязана черным шарфом. Растолкав локтями толпу, он быстро схватился обеими руками за перила, перелез через них и в следующий момент спрыгнул вниз почти с трехсаженной высоты. Ловко, словно кошка, он приземлился прямо на ноги, двумя скачками очутился подле служителей и страшными ударами кулака свалил их на землю. В мгновение ока сорвал он с лица повязку, и перед ошеломленными зрителями оказался страшный разбойник Нероберга — Генрих Антон Лейхтвейс.
      — Кто здесь осмеливается вырывать из моих рук Лору фон Берген?! — загремел его мужественный голос. — Кто этот дерзкий?! Она моя, и должна принадлежать одному только мне, до конца моей жизни. Прочь с дороги! Прочь, кому дорога жизнь, кто не хочет получить в голову пулю из моего пистолета. Прочь, говорю вам!
      Он левою рукой поднял Лору, а в правой держал пистолет со взведенным курком. Гордо подняв голову, он двинулся к выходу.
      — Скорей, моя дорогая, — шепнул он на ухо своей Лоре, помогая ей сбежать по широкой лестнице, ведущей к зданию суда.
      Из-за колонн, окружавших фасад здания, выскочил Батьяни с двумя пистолетами в руках.
      — Держите его! Это Лейхтвейс! — кричал он, стреляя разом из обоих пистолетов.
      Но от волнения он промахнулся. Пули прожужжали в воздухе и впились в толстые колонны.
 
      Около самого здания суда стояли три лошади, при которых находились два крестьянина, оживленно беседовавшие между собою. Казалось, что здесь происходит купля-продажа лошадей, и никому из прохожих не приходило в голову, что перед ними Рорбек и Бруно, два товарища Лейхтвейса. Прежде чем кто-либо успел остановить его, Лейхтвейс, держа Лору на руках, вскочил на лошадь, его спутники вскочили в свои седла, и страшная кавалькада понеслась по улицам города.
      Через час они были уже в безопасности, в глубине пещеры Нероберга.
      — Дорогая моя, — говорил Лейхтвейс, — какие страшные минуты доставила мне твоя безрассудность. Я ведь как бы нашел тебя снова, больше того — я снова завоевал тебя.
      И он нежно привлек ее к себе, а Лора скрыла свою прелестную белокурую головку на могучей груди своего мужа.

      Ночь… Темная, полная таинственных звуков и трепетных теней ночь распростерлась над еврейским Гетто во Франкфурте-на-Майне. На улицах ни души — евреям строго запрещено находиться вне домов после десяти вечера. Но тем оживленнее делаются эти дома, тем энергичнее проявляется жизнь за каменными стенами построек еврейского квартала.
      Сегодня шаббат, суббота, священный день евреев. В каждой семье, бедной и богатой, горит заветный трехсвечный шандал, все члены семьи сидят вокруг стола и с благоговением слушают чтение священной Торы или горячо спорят о различных хитросплетениях мудрого, но туманного Талмуда, книги книг иудеев.
      В одном доме обстановка была совсем иная: в нем не было ни подсвечников, ни фаршированной щуки, ни оживленных лиц. В нем сидел, низко склонившись над счетной книгой, изможденный седовласый еврей с крючковатыми пальцами и лихорадочно блестевшими глазами. Лицо его было мрачно. Только порою, когда длинный ряд цифр при подсчете показывал солидную сумму, это лицо освещалось каким-то подобием улыбки. Это был богатый Илиас Финкель.
      Как изменился отец Розы и погибшего при пожаре Натана с тех пор, как мы его видели. Прошел всего год, а его нельзя уже было узнать. Глаза его впали, тело исхудало, а на губах появилась злобная усмешка, показывавшая, что Илиас Финкель возненавидел весь человеческий род, что в нем умерли все гуманные чувства и что только одна нажива еще привязывала его к жизни.
      За этот год над ним разразилось два крупных несчастья: первое — смерть его Натана, а второе… второе было еще ужаснее, еще нестерпимее первого для закоренелого в предрассудках Илиаса Финкеля.
      Уже давно замечал он, что его Роза избегает тех домов, в которых когда-то бывала часто и где постоянно являлась украшением общества. Вслед за этим открытием последовало другое: Финкель увидел, что его Роза готовится стать матерью. Но что было ужаснее всего, что заставило замирать от страха его правоверное сердце — это упорные слухи о том, что отец будущего ребенка не только не достойный Розы муж, но даже не еврей, а христианин, презренный гой. Правда, Илиас узнал об этом слишком поздно, но так уж всегда бывает в жизни: люди узнают близкое им несчастье тогда, когда о нем начинают трещать даже воробьи на крышах.
      И в один черный день опасения Илиаса получили подтверждение. К нему, совершенно неожиданно, явился главный раввин общины. Старик раввин почти не выходил из дому, и потому уже самый факт посещения им Финкеля знаменовал собою что-то особенное. К тому же он провел у Илиаса долгие три часа, о чем-то совещаясь в кабинете с хозяином.
      На другой день после этого разговора внимание обитателей Гетто привлечено было крытой колымагой, стоявшей у ворот дома богача Финкеля. Из-под сводчатых ворот появилась одетая по-дорожному Роза, а за нею, с мрачным лицом, и сам Илиас. Захлопнув дверцу колымаги, Финкель сам влез на козлы, и экипаж покатил по направлению к Берлину.
      Позднее все Гетто узнало, что Илиас Финкель увез свою дочь в Берлин, к ее тетке, и оставил девушку там. Но странное дело. После этого он перестал употреблять в разговоре даже ее имя и просил других забыть о самом ее существовании.
      — Она — непокорная дочь, — коротко ответил он на расспросы о причине этого.
 
      Илиас Финкель только что окончил подсчет суммы, которую ему задолжал венгерский граф Сандор Батьяни. Еврею был уже известен неудачный исход процесса, но, странное дело, это нисколько не печалило ростовщика.
      — Тридцать тысяч гульденов, — с усмешкой произнес Илиас. — Цифра большая. Я прекрасно знаю, что Батьяни не кто иной, как сын цыгана Лайоша, что он обманщик и негодяй, но что мне до этого? Я дам ему еще десять тысяч, но заставлю его жениться на богатой девушке, и тогда он вернет мне мои денежки с процентами и процентами на проценты.
      Часы, шипя, пробили полночь.
      — Пора, — почему-то вздрогнул Илиас.
      Он встал, взял небольшую корзиночку, в которой находились хала — белый еврейский хлеб и бутылка с водой, снял с крючка ржавый ключ и вышел в коридор. Здесь он постоял, прислушался и быстро зашагал вглубь по темному коридору.
      — Пора, пора, — бормотал он по дороге.
      В конце коридора была небольшая дверь, за которой слышался какой-то слабый писк.
      — А! Он еще жив, — злобно прошептал Илиас. — Я не найду себе покоя, пока буду слышать этот писк. Мой позор окончится только смертью этого щенка. Я с ужасом думаю о том, что мой внук — гой, христианин. Нет! Я доведу свое дело до конца. Я не хочу, не хочу этого позора. Я не хочу обратить на свою голову гнев Иеговы. «Если твое сердце смущает тебя — вырви его из груди и брось на съедение собакам», — говорит Писание.
      Илиас вставил в замочную скважину ключ и отпер дверь. Здесь, при свете принесенного с собою фонаря, Финкель увидел такую картину, что должен был бы разрыдаться, если бы его сердце было доступно жалости. В углу комнаты на скамейке подле убогой кровати сидела его дочь Роза, прелестная девушка с пышными черными, слегка вьющимися волосами. На коленях она держала ребенка, который тщетно старался выдавить хоть каплю молока из пересохшей груди.
      — А! Он еще жив? — заговорил Илиас, поставив фонарь на пол и передавая корзиночку с пищей Розе. — Еще не умер?
      Роза бережно положила ребенка на измятую, тощую подушку, поставила корзину на пол и вплотную подошла к отцу.
      — Да. Он еще жив, — резко произнесла она, вперяя полный ненависти взгляд в лицо своего отца. — И он будет жить, несмотря ни на что. О! Я понимаю тебя. Ты нарочно даешь мне скудную, едва достаточную, чтобы не умереть с голода, пищу, для того, чтобы в моих грудях не было молока для ребенка. И его нет, этого молока. Но пока Бог хранит моего младенца. Горе тебе, когда его не будет в живых. Я покажу тебе, как я умею мстить. Сам ад содрогнется от моей мести.
      — Роза, — испуганно попятился старик. — Роза! Что ты говоришь?!
      — Да! Я ненавижу тебя! Ты зверь, лютый зверь, хуже тигра, пожирающего своих детей.
      — Розочка, — насколько мог мягче заговорил Илиас, — Розочка! Уничтожим этого ребенка — и я даю тебе слово, что сейчас же открою эту дверь, выпущу тебя и окружу попечением. Ведь никто ничего не узнает; все думают, что ты в Берлине, у тети Хаи. Я стану вывозить тебя в лучшие наши дома, и ты найдешь свое счастье. Я богат, Роза, страшно богат — и все это будет твое. Ему немного надо: один нажим подушки, кровь заполнит его легкие, и все будет кончено. Роза! Сокровище мое, согласись на мое предложение.
      И он уже двинулся было к постели, на которой лежал младенец. Вид Финкеля был страшен. Он весь дрожал от нетерпения, глаза его с хищным выражением устремились на лицо младенца, а пальцы рук то сжимались, то разжимались, как бы чувствуя уже судорожное биение пульса удушаемого ребенка.
      — Прочь! — крикнула Роза, заступая дорогу и с силой отталкивая отца в сторону. — Прочь, или я не ручаюсь за себя. Я задушу тебя, как гадину, если ты только дотронешься до моего ребенка. Ты мне не отец больше. Ты проклятый, отверженный жид. Ты изверг, зверь в человеческом образе. Тебя нужно истребить, убить, как ядовитую змею.
      Илиас побледнел от негодования. Рот его судорожно ловил воздух, все тело изгибалось от дрожи. При слове «жид» он подался назад и, казалось, окаменел.
      — А-а-а! — протянул он, когда Роза кончила. — А-а-а! Ты так заговорила! Ты отрекаешься от меня и от своего народа. Я, по-твоему, жид, пархатый жид? Будь же ты проклята, отщепенка, будь трижды проклята! Отныне ты не выйдешь никогда из этого подвала. Никогда не увидишь ты луча солнца. И тогда даже, когда околеет этот щенок, я не забуду тебе твоих слов.
      Он поднял фонарь, хлопнул дверью и вышел. Вслед за этим послышался звук запираемого замка. Роза бросилась на кровать рядом со своим ребенком и зарыдала.
      — Несчастное мое дитя, — проговорила она надломленным голосом. — Зачем должно ты страдать за грех своих родителей? Тебя хотят убить, раздавить, как червяка, когда ты совершенно невинно, когда ты имеешь право на жизнь. Твой отец… О, этот христианин, отвергший тебя еще тогда, когда ты был в утробе матери. Граф Сандор Батьяни! Настанет день, когда Бог потребует у тебя отчета как за твоего ребенка, так и за меня, доверившуюся тебе.
      Роза склонила голову на грудь, устало закрыла глаза и уснула.
      Сзади нее что-то зашевелилось. Из угла блеснул яркий свет. Это был свет потайного фонаря, направленный прямо на постель несчастной женщины. Отодвинулся занавес, скрывавший весь угол, и обнаружилась потайная дверь, в которую вошла, закутанная в плащ, темная фигура мужчины.
      Это был патер. Красивое, бледное лицо было обрамлено темными кудрями. Сделав несколько шагов, он остановился в изумлении. Видно было, что то, что он увидел, страшно поразило его. Наконец он, видимо, решился: твердыми шагами подошел он к самой постели и поставил фонарь на стол. Роза ничего не замечала: заботы последних дней, заточение, боязнь за ребенка истощили ее силы, и она спала болезненно глубоким сном исстрадавшегося человека.
      Патер низко склонился над спящей и прошептал ей на ухо:
      — Роза! Дорогая, любимая сестра! Проснись.
      Молодая еврейка с легким криком вскочила с постели. Широко раскрытыми глазами смотрела она на стоявшего перед нею мужчину. Одно время она хотела было броситься к нему, но затем, словно сообразив что-то, отодвинулась назад и испуганно произнесла:
      — Нет… Нет… Это не ты. Это невозможно!
      — За кого же ты меня принимаешь? — мягким голосом задал вопрос патер.
      — За своего брата Натана. Но… это невозможно. Натан погиб во время пожара. Я столько раз молилась за него.
      Патер не выдержал долее… Раскрыв объятия, он произнес дрожащим от волнения голосом:
      — Роза, клянусь всемогущим Богом, клянусь его милосердием, Его благостью, что я не кто иной, как твой брат, Натан.
      — Натан! — упала в его объятия несчастная девушка. — Тебя послал ко мне сам Господь, — рыдая, произнесла она. — Да, да. Ты вестник самого Бога, — продолжала несчастная. — Ты тот, кого я ждала. Спаси меня из моего заточения, спаси меня, Натан, мой любимый брат.
      Патер нежно привлек к себе рыдавшую женщину.
      — Не бойся ничего, Розочка, — нежно гладил Натан по голове свою сестру. — Я теперь с тобою и никому не дам тебя в обиду. Но скажи мне, каким образом ты очутилась здесь? Каким образом случилось, что я нахожу тебя в мрачном заточении? Где моя веселая, цветущая Роза с румянцем на щеках? Где красивейшая девушка всего Гетто? Скажи, кто виновник твоих страданий, и я забуду на время свой священнический сан и жестоко покараю обидчика.
      Во время краткой речи Роза стояла, опустив глаза в землю, и понемногу краска стыда заливала ее лицо. Она прижала руки к порывисто вздымавшейся груди, как бы желая сдержать сильное биение своего сердца. Наконец она решилась. Взяв за руку брата, она подвела его к кровати, на которой лежал изможденный голодом ребенок.
      — Ты видишь это? — робко произнесла девушка. — Это мой ребенок.
      Патер выдернул свою руку и устремил на сестру строгий взгляд.
      — Бедная, — промолвил он наконец. — Ты любила и была обманута?
      — Да, — прошептала она, наклоняя заплаканное лицо.
      — Кто же соблазнитель? — мягко спросил Натан.
      Роза упала к его ногам.
      — До сих пор я молчала! — криком вырвалось у нее. — До сих пор имени его у меня не могли вырвать никакие мучения, никакие пытки, потому что я боялась, что отец будет мстить ему, а ведь он хоть и негодяй, но отец моего ребенка. Тебе же я объявляю его имя — и что ты решишь относительно него, то и должно быть. Это — граф Сандор Батьяни.
      — Батьяни, — мрачно произнес патер. — И он бросил тебя в самую ужасную минуту? Он обрек тебя на страдания в Гетто тогда, когда ты готовилась стать матерью его ребенка?
      — Да, — грустно кивнула головой Роза. — Он бросил меня, несмотря на все мои мольбы, несмотря на то, что я говорила ему о тех мучениях, которые ожидают меня в Гетто, если там сделается известным мое положение. Он с насмешкой заметил, что «собаке жидовке — собачья участь»… Я не знала, что судьба связала меня с дьяволом в человеческом образе.
      — Но какой же другой дьявол заточил тебя сюда? — осведомился Натан.
      Роза вздрогнула и с ужасом подняла глаза на брата.
      — Натан, — порывисто заговорила она. — Натан, беги отсюда, оставь меня здесь на страдания. Закрой свое лицо и беги, беги возможно дальше. Знай, что мой мучитель — наш родной отец. Это он запер меня сюда, он хочет уморить голодной смертью моего младенца, чтобы смыть «пятно позора», как он называет мое несчастье.
      Патер отступил назад. Ужас ясно вырисовался на его лице.
      — Что же это? — растерянно произнес он наконец. — Или луна слишком приблизилась к земле и своим вредоносным светом затуманила мозги людей? Возможно ли, чтобы отец мучил, истязал свою дочь, чтобы он покушался на жизнь младенца, своего внука? Теперь я понимаю, зачем Господь повел меня по пути, который так не нравится отцу, зачем Он же допустил Батьяни соблазнить тебя. Я вижу в этом проявление гнева Господня, направленного против нашего отца, Илиаса Финкеля. Слушай, сестра, — твердым голосом продолжал он. — Я пробрался в этот дом, я открыл потайную дверь, через которую я ушел с патером Леони, для того, чтобы повидать тебя, горячо любимую мою сестру. Но, оказалось, и этот мой шаг направлял Господь. Он привел меня сюда, чтобы я стал твоим спасителем и мстителем за тебя. Идем туда, наверх, к тому еврею Финкелю, ростовщику, который деньги любит больше собственных детей, который служит одному только Ваалу, который потерял всякое право на любовь к нему. Идем — я приказываю тебе — следуй за мной.
      Роза взяла ребенка и пошла за патером.
      Поднявшись на верхний этаж, они на цыпочках вошли в спальню старика еврея. Здесь на полу, на подранном матраце спал миллионер Финкель. В головах, вместо подушки, лежал мешок, набитый, должно быть, акциями и векселями, потому что Финкель и во сне крепко держал его обеими руками. Около изголовья лежали нож и пистолет: Илиас боялся воров и принимал меры предосторожности.
      Дверь спальни была не заперта, потому что еврей сильно надеялся на крепость запоров входной двери. В комнате чадила скверная масляная лампа.
      — Спрячься с ребенком вон в тот угол, — шепнул Натан сестре.
      Роза быстро исполнила приказание брата, и патер подошел к матрацу.
      Наклонившись над спящим, он схватил его за плечи и сильно встряхнул. Финкель проснулся. Первым его движением было схватиться за оружие, но Натан предусмотрительно отодвинул его в сторону.
      — Не бойся ничего, Илиас Финкель, — спокойно произнес он. — Я не вор; твоих сокровищ мне не нужно. Взгляни на меня и скажи: узнаешь ли ты, кто перед тобою?
      Финкель пристально вгляделся в лицо склонившегося над ним патера и вдруг с выражением злобы оттолкнул его от себя.
      — Это ты! — с пеною у рта закричал он. — И ты осмеливаешься войти в мой дом, осмеливаешься говорить со мной. Прочь! Я не знаю тебя. Га! Я давно подозревал, что ты не сгорел, что ты изменил вере своих отцов. Прочь от меня, проклятый гой! Будь ты проклят! Мне не о чем говорить с тобой.
      — Зато у меня есть, о чем говорить с тобой, — спокойно произнес Натан. — Да. Я христианин, «гой», как ты называешь меня. Я священник, служитель Бога. И я каждый день молюсь Ему, чтобы он простил тебе твои грехи, Илиас Финкель.
      — Прочь! Уйди прочь! — бесновался старик, со сжатыми кулаками подступая к Натану. — Ты потерян для меня. Я не знаю тебя больше. Уходи! Или я забуду, что ты был моим сыном, что я даровал тебе жизнь. Я схвачу пистолет и прострелю твою лживую голову. Я поступлю с тобой, как с разбойником, а на суде заявлю, что накрыл тебя в то время, как ты хотел обокрасть меня.
      — Я уйду, — медленно заговорил Натан, смотря в упор на своего отца. — Я уйду. Меня позорит пребывание в твоем доме. Но прежде чем уйти, я требую от тебя ответа на один вопрос, Илиас Финкель. Когда я уходил отсюда, я оставлял здесь мою сестру Розу — чудную, пышущую здоровьем и красотой девушку. Где она? Я не нахожу ее в твоем доме. Скажи мне, что стало с моей сестрой?
      Старик еврей расхохотался сатанинским смехом.
      — Где Роза?! — крикнул он. — Почем я знаю, под каким забором издохла эта блудливая собака. О! У меня вообще чудные дети, делающие честь своему отцу, возвышающие его в глазах людей. Мой сын изменил вере своих отцов, стал христианином, священником. Моя дочь сделалась гулящей девкой, на которую последняя тварь во Франкфурте может плевать с презрением. Я не знаю, где она. Она связалась с гоем и убежала из дому.
      — Гнусный клеветник! — загремел Натан, не будучи в состоянии сдерживать долее клокотавшее в нем негодование. — Лжец! Каждое твое слово — ложь! Я знаю, что с Розой. Ты убил ее, ты, Илиас Финкель, презренный ростовщик, паук, паразит общества. Ты запер ее в чулан, ты лишил ее пищи, чтобы она и ее ребенок умерли от голода. Она погибла бы, если бы Бог не привел меня в этот проклятый Им дом. Роза, выйди вперед и подтверди мои слова.
      — Ты прав, Натан, — произнесла Роза, выходя из ниши, закрытой шкафом.
      При виде своей дочери Финкель зарычал, как хищный зверь.
      — Ты свободна! Свободна! — нечеловеческим воем вырвалось из его груди. — Ты пойдешь туда, к людям, и будешь обвинять своего отца. Ты пойдешь в суд и потребуешь, чтобы закон наказал меня за то, что я лишил тебя свободы, желая спасти от позора мое имя. Девка еврейского квартала! Христианская тварь! Нет! Ты не выполнишь своего намерения. Я уничтожу пятно позора!
      И прежде чем ему успели помешать, Финкель подскочил к Розе, вырвал у нее из рук ребенка и высоко поднял его над головой.
      — Проклятое отродье! Пятно позора! Я смою тебя! — завизжал он.
      И прежде чем Натан успел подскочить к нему, он с силою швырнул ребенка об стену. Кровь брызнула во все стороны: череп ребенка был размозжен.
      — Ну, теперь делай, что хочешь, христианская тварь, — хрипло произнес он, брезгливо сбрасывая с рукава кусочки тела убитого им ребенка. — Иди. Приводи судей. Пусть они схватят твоего отца. Я сумею защитить себя.
      Роза при виде убийства ее сына с громким криком упала на руки подскочившего Натана.
      — Это было твое последнее преступление, Илиас Финкель, — мрачно проговорил патер, обращаясь к озверевшему старику. — Этот детский трупик — твой приговор. Я мог бы убить тебя твоим собственным ножом, но я не хочу делать этого, это было бы отцеубийством, а я как духовное лицо не имею права проливать кровь. Нет! Я предам тебя в руки другого, более страшного мстителя за пролитую кровь. Он накажет тебя лучше меня. Трепещи, Илиас Финкель, отныне ты не можешь быть уверен ни за один час твоей жизни. Ты знаешь разбойника Генриха Антона Лейхтвейса. Хорошо знаешь. Один раз он уже наказал тебя за предательство, сжегши твой дом. И теперь он вернется снова и потребует тебя к ответу. Он разорит тебя, превратит в нищего, он уничтожит тебя, но не сразу… И я, твой сын, и она, твоя дочь, — мы оба будем просить его об этом. Прощай, Илиас Финкель, гнусный ростовщик, убийца. Теперь ты будешь, как загнанная лиса, дрожать и оглядываться. И хотя бы у тебя было пятьсот тысяч замков и целый полк стражи, Лейхтвейс сумеет добраться до тебя. Прощай, проклятый Богом убийца.
      Окончив свою речь, Натан поднял на руки свою сестру и вышел из комнаты. Илиас Финкель остался один, над трупом младенца. С минуту он стоял как пораженный громом, затем кинулся к мешку, где хранились деньги.
      — Они меня убьют… Они на меня напустят Лейхтвейса, — забормотал он, судорожно прижимая мешок к груди. — Я погибший человек. Я… деньги… этот Лейхтвейс… Нет… деньги… деньги… деньги…
      И в его глазах, глазах безумного человека, отразилось выражение ужаса…

      Оправившись от столбняка, Финкель осмотрелся вокруг, и взгляд его вдруг упал на ребенка, труп которого все еще лежал посредине комнаты. Поднявшись с матраца, убийца подошел к своей невинной жертве.
      — Это называется убийством, — бормотал он, поглаживая длинную клинообразную бороду. — Это детоубийство. Судьи будут рады, когда нападут на этот труп. Что стоит обвинить еврея и послать его на костер? И судьи сделают это. Они станут пытать меня, они вырвут у меня мучениями то признание, которое им нужно, они продержат меня в тюрьме и затем… затем сожгут меня, во славу христианскою Бога.
      — Донесут ли на меня Натан и Роза? — раздумывал он дальше. — Нет. Я уверен, что нет. Они меня ненавидят, презирают — все это так, но они помнят, что я их отец, и не предадут меня в руки палачей. Но этого ребенка надо удалить отсюда… Га! Я снесу его в погреб, я зарою его в землю. Труп сгниет, и от него останется только горсть косточек, которые я выброшу в реку в темную ночь.
      Финкель снял со стены пустой мешок и без всякого содрогания спрятал в него трупик. В душе этого человека-зверя не шевельнулось раскаяния, в его сердце не проснулась жалость к загубленной им человеческой жизни… Нет. Он просто был заполнен животным страхом за свою жизнь и только поэтому торопился скрыть следы своего преступления.
      Завязав сверху мешок веревкой, Финкель взял со стола отчаянно коптившую масляную лампу и отправился вниз. Через минуту он очутился в том самом подвале, где еще так недавно сидела Роза со своим ребенком, обреченная жестоким отцом на медленную голодную смерть. Но и теперь каменное сердце старика не дрогнуло. Он поставил ночник на лавку, сбросил с плеч свою ужасную ношу и схватился за стоявшую в углу лопату.
      В то время как он рыл землю, взгляд его упал на бумажку, приставшую к комку земли. Финкель наклонился и поднял ее. Бумажка была испещрена словами, набросанными, как это сразу увидел еврей, рукою его дочери.
      С жадностью начал Финкель читать записку. В ней значилось следующее:

       «Вот уже семь недель сижу я в этом подвале, в заточении, вместе со своим ребенком и не знаю, удастся ли мне живой выйти отсюда.
       Меня запер сюда мой отец, Илиас Финкель. Он хочет смыть «пятно позора», то есть уморить голодом моего ребенка. Я дрожу за жизнь малютки каждую минуту. Отец с дьявольским расчетом дает мне слишком мало пищи, и молоко в грудях моих иссякло…
       Может быть, в будущем кто-нибудь проникнет за эти мрачные стены, и для него-то я и пишу настоящую записку и зарываю ее в землю… Не знаю — дойдет ли она когда-нибудь до людей. Ее может вынести на свет Божий одно только Божеское милосердие.
       Но теперь я хочу объявить также и имя того, кто довел меня до настоящего положения… Это венгерский граф Сандор Батьяни. Это он соблазнил меня, лишил меня чести, ему отдалась я, не подозревая всей его гнусности, а когда я потребовала, чтобы он дал имя нашему ребенку, он с хохотом оттолкнул меня. «Жидовка, — крикнул он мне, — твое место в Гетто — вон отсюда!» Я когда-то любила Батьяни, но теперь я его ненавижу и молю Господа только о том, чтобы Он, милосердный, наказал Батьяни за соблазненную им девушку».

      Первое время Финкель, в изумлении, словно прирос к месту, но затем разразился хохотом, от которого мороз пробегал по спине.
      — Га! Значит, отец ребенка — граф Батьяни! — закричал он, отбрасывая лопату в сторону. — Это совершенно меняет дело. Теперь мне не к чему зарывать тело в землю — теперь труп не должен исчезнуть бесследно. Я положу теперь труп на порог дома графа. Я отнесу ребенка к его отцу. «Благородный граф, — скажу я ему, — вы совратили мою дочь, вы обесчестили ее, и она принесла вам этого ребенка. Возьмите его и женитесь на Розе, иначе я пойду с этим самым трупом в суд и заявлю ему, что младенца убили вы, желая отделаться от незаконного сына. И мне поверят, благородный граф. Роза сумеет доказать, что именно вы и никто другой соблазнил ее, — и мое обвинение получит страшный для вас оборот».
      Финкель имел мужество развязать мешок, снова вынуть оттуда обезображенное тельце ребенка и, держа его перед собою с любопытством, смешанным с брезгливостью, рассматривать его.
      — Итак, это маленький Батьяни, — рассуждал старик. — Га! Зачем Роза не сказала мне этого раньше? Ведь ничего этого не было бы. Я бы поговорил с графом — и, клянусь Иеговой, Роза была бы теперь знатной дамой. И я не нищей отпустил бы ее из дому, я дал бы ей много-много денег. Ведь я богат, богат как Соломон.
      — Но что прошло, то прошло, — закончил он, опуская тело в мешок и снова завязывая его. — Сделанного не изменить. Роза скрылась, Натан крестился, и ребенок мертв. Иду сейчас же к Батьяни. Я не отдохну ни минуты, пока не выполню своей мести.
      Выйдя из подвала, Финкель вернулся наверх, сунул в карман кусок хлеба и нож на случай внезапного нападения и крадучись вышел из дому. Проскользнув незаметно мимо сторожа у ворот, отделявших Гетто от остальной части города, Финкель пошел прямо через город, сокращая себе дорогу.
      Ночь была лунная, светлая, и ему приходилось идти держась в тени домов, чтобы не попасть кому-нибудь на глаза: евреям в то время было строго запрещено появляться после десяти часов вечера в «христианской» части города. Финкель находился уже недалеко от цели своего путешествия, когда за спиной его раздался суровый оклик:
      — Стой, жид.
      Делая вид, что не слышит, Финкель вдвое быстрее зашагал по улице.
      Но окликнувший его был быстрее на ходу. Он быстро нагнал еврея и приставил к груди его острие шпаги. Это был офицер, только что сменившийся с караула и обходивший дозором город. Появление на улице еврея показалось ему очень подозрительным.
      Перепуганный насмерть Финкель прижался спиной к стене дома, у которого стоял, и быстро сбросил на землю мешок, заслонив его собой.
      — Как ты осмелился, жид, — начал офицер, — появиться после десяти часов вечера на улицах города? У тебя есть пропуск за ворота?
      Финкель должен был сознаться, что требуемого разрешения у него нет.
      — Что ж побудило тебя уйти из Гетто? — допытывался офицер.
      — Мои дела, мои денежные дела, господин офицер, — униженно произнес Финкель. — Один неисправимый должник написал мне, чтобы я пришел к нему сегодня вечером, обещая отдать мне часть долга.
      — Кто же этот должник? — недоверчиво спросил офицер.
      — Граф Сандор Батьяни, — последовал ответ.
      — Кто это произносит мое имя? — послышался знакомый Финкелю голос.
      Еврей задрожал от ужаса. Человек, имя которого он только что назвал, как раз в это время выходил из погребка. С ним вместе были старший лесничий владетельного герцога — Иост и слуга графа — цыган Риго.
      — Вот хорошо, граф, что вы здесь, — обрадовался офицер. — Может быть, вы опровергнете заявление жида, который убеждает, что вы письмом вызвали его к себе.
      — Все это одно вранье, — дал ответ Батьяни. — Я ничего не писал этой собаке-ростовщику. Да у меня с ним и нет никаких дел.
      — Благородный граф, — заговорил Финкель. — Зачем говорить неправду? Зачем губить бедного еврея? Га! Разве вы не должны мне тридцать тысяч талеров, разве… Благородный граф! Не губите меня. Скажите, что вы написали мне, и господин офицер отпустит меня, я пойду домой и буду так благодарить вас. Не губите меня, милостивый граф!
      Но Батьяни тешил страх старого еврея. Этот Финкель всегда так сердил его. Он так настойчиво требовал уплаты долга. Так непочтительно отказывал ему в новой ссуде, даже в отсрочке. Так дерзко приходил к нему, графу Батьяни, в дом, грозя передать векселя в суд.
      Венгр решил немного наказать своего кредитора. Не беда, если Финкель посидит пару дней в тюрьме, куда сажали евреев, нарушивших законы о Гетто.
      — Я могу повторить только то, что уже говорил, — насмешливо раскланялся он перед стариком. — Я ничего не писал тебе сегодня. Напрасно ты пристаешь ко мне. Я никогда не дам ложного показания.
      — Значит, ты все наврал, мерзавец! — замахнулся на Финкеля офицер. — Пошел за мной, я передам тебя страже, а завтра разберут твое дело. Придется последовать за нами и вам, граф Батьяни. Ваше показание должно быть занесено в протокол.
      Финкелю ничего не оставалось делать, как повиноваться. Следуя за быстро шагавшим офицером, старик прошипел на ухо графу:
      — Вы не пощадили меня — не пощажу и я вас. У меня есть нечто не совсем для вас приятное, есть гостинец, который вам вряд ли понравится.
      С этими словами он отвернул полу кафтана и показал мешок.
      — Что это?! — загремел офицер. — Показывай сейчас, что у тебя в мешке. Бьюсь об заклад, что в нем краденые вещи.
      Илиас Финкель побледнел. Из глубины души поднялось предчувствие чего-то недоброго. Старик увидел перед собой бездну… Он падал в яму, вырытую им для другого.
      — Ну! Что же ты! — нетерпеливо воскликнул офицер. — Долго ты будешь ослушиваться моих приказаний?
      С этими словами он плашмя ударил еврея шпагой по спине. Но Финкель не мог исполнить требования — руки его тряслись как в лихорадке.
      Батьяни быстро вырвал мешок из рук старика, а рыжеволосый Иост, присоединившийся к шествию, разрезал ножом веревку. Офицер нагнулся, выхватил из мешка содержимое и… чуть не выронил его из рук. В руках его был обезображенный труп младенца! При свете масляного фонаря, под которым все пятеро в эту минуту стояли, можно было ясно видеть, что маленькое тельце сплошь залито кровью, к жидким волосикам пристал вытекший из черепа мозг, а ручки и ножки судорожно скрючены.
      Офицер бросился к Финкелю и схватил его за шиворот.
      — Ты убил ребенка! — с негодованием воскликнул он. — Говори! Чей это ребенок? С какой целью ты убил его?
      — Помогите, — захрипел Финкель. — Он задушит меня. Пустите: я все, все расскажу.
      Окна домов начали растворяться. Полусонные обитатели Франкфурта-на-Майне, пробужденные криками еврея, высовывались полуодетыми из-за наскоро распахнутых ставен.
      — Убийство! Еврей Илиас Финкель убил ребенка! — кричал Батьяни.
      Голос его разносился далеко по пустынным улицам города. Крики подняли население на ноги. Из всех дверей выходили жители города, и скоро вокруг Батьяни, Финкеля, Иоста, офицера и Риго собралась громадная толпа народа.
      — Вот, смотрите, граждане Франкфурта! — кричал Батьяни. — Вот ребенок, которого убил жид!
      И он показывал на обезображенное тельце малютки.
      — Слушайте, слушайте же! — захлебывался Финкель, весь дрожа от страха при виде всех этих враждебно настроенных людей. — Слушайте! Я скажу вам правду, одну правду.
      Наступила могильная тишина — все хотели услышать оправдания старика.
      — Ну, говори, жид, — грубо обратился к нему офицер. — Только не вздумай запираться. Труп еще не совсем окоченел — убийство совершено не более часа тому назад. Чей это ребенок?
      Финкель бросил ядовитый взгляд на стоявшего немного в отдалении Батьяни и прошипел злорадно:
      — Ребенок этот графа Сандора Батьяни. Он соблазнил мою дочь, и она родила ему вот этого ребенка.
      Батьяни вздрогнул… Кровь бросилась ему в лицо, когда он услышал это справедливое обвинение, но негодяй скоро оправился и, хватаясь за эфес шпаги, с хорошо разыгранным возмущением произнес:
      — Мерзавец! Ты осмеливаешься клеветать на меня, графа Батьяни! Осмеливаешься утверждать, что я унизился до связи с какой-то жидовкой. Он врет, граждане, нагло врет!
      — Где твоя дочь? — обратился к Финкелю офицер. — Хотя она такая же жидовка, может быть, у нее осталось немного стыда и она не соврет. Пусть она явится сюда и подтвердит, что граф Батьяни находился с нею в любовной связи.
      — Ведите сюда еврейку, — загудела толпа. — Она не соврет — она честная девушка, лучшая из всего Гетто.
      — Моей дочери у меня нет, — проговорил старик. — Я не знаю, где она теперь.
      Раздался насмешливый хохот Батьяни.
      — Смотрите, пожалуйста, — заговорил негодяй. — Важная свидетельница внезапно исчезла. Твоя басня, жид, слишком прозрачна. Выдумай что-нибудь поумнее. Нет! Я скажу за тебя, откуда этот несчастный ребенок. У вас, жидов, есть книга Талмуд. В этом Талмуде заключены ваши обрядовые законы. И вот один из них гласит, что для успешного празднования вашей жидовской Пасхи необходимо убить христианское дитя и в его крови вымыть руки. Ты был командирован своими единоверцами раздобыть ребенка, и ты выполнил прекрасно возложенное на тебя поручение. Ты шел уже домой, когда попал на глаза офицеру. Вот как обстоит дело, проклятый убийца.
      Финкель похолодел от ужаса. Он прекрасно знал, что гнусная, бессмысленная сказка об употреблении евреями христианской крови принимается простым народом всегда за истину; он знал, несчастный еврей, что многие христиане пользуются ею тогда, когда захотят не отдать долга еврею… Тогда, по доносу такого мерзавца, хватали ни в чем не повинного кредитора и приговаривали его к смерти. Ужасное, дикое, но всегда приносящее свои плоды обвинение.
      Вот и теперь: толпа всколыхнулась… Секунда… другая… И стадо баранов, именуемых «толпою», разразилось восклицаниями: «Жиды убили ребенка! Они пьют нашу кровь! Они празднуют Пасху! Смерть жидам! Туда, в Гетто! Бить жидов! Жечь их дома!» И толпа кинулась было бежать в еврейский квартал, но тут выступил на сцену снова Батьяни, сам испугавшийся действия своих слов.
      — Друзья мои! — стараясь покрыть поднявшийся рев хищных зверей, закричал он. — Жиды не избегнут заслуженного наказания, но раньше пусть суд выудит признание у этого убийцы.
      — На пытку жида! — заревела толпа. — На пытку! Пусть жид говорит!
      Не было в этот момент среди этих тысяч народа лица, на которое не было бы противно смотреть… Это были не люди. Нет! Это были дьяволы, радующиеся гибели человеческой души. Страшно становилось за человеческую душу, страшно в такие минуты. Сотни рук протянулись к Финкелю, и не будь подле офицера, толпа разорвала бы его на части.
      Пятеро мужчин, сопровождаемые толпою, дошли наконец до здания суда, мрачно возвышавшегося на базарной площади… Толпа по дороге пополнялась все новыми и новыми жителями, так что когда они остановились около здания суда, количество людей достигло нескольких тысяч.
      Разбудили мирно спавших судей.
      Пока те одевались, гонец поскакал за палачом, Мартином Фуксом.
      Финкеля поместили в «комнате пыток», один вид которой способен был привести в ужас человека с самыми крепкими нервами. Здесь было собрано все то, что изобрел извращенный человеческий ум для того, чтобы мучить себе подобных. Все оснащение прирожденных палачей — католических монахов, весь ассортимент пыток кровавой и мрачной инквизиции был здесь налицо. Посреди комнаты стоял стол, покрытый черным сукном. За ним заняли места семь судей. Против стола стоял Финкель под надзором двух стражей и свидетели: Батьяни, Иост и офицер. Несколько поодаль возился со своими отвратительными инструментами палач. Труп ребенка лежал на маленьком столике.
      Начался допрос. Финкель клялся, что он невинен… В сотый раз рассказывал он историю совращения его дочери, утверждая, что граф сам убил ребенка, желая отделаться от незаконного сына. У судей его слова не вызывали никакой веры.
      — Где твоя дочь? — спрашивали они. — Отчего она не является сюда, чтобы защитить тебя и подтвердить твои показания?
      На этот вопрос Финкель не мог ответить. Он клялся, что не знает, где его дочь, и это было единственное правдивое его показание.
      Наконец председатель суда поднялся со своего места.
      — Илиас Финкель, — торжественно произнес он. — Брось свою ложь, обратись к истине. Расскажи, как ты убил ребенка и кто были твои пособники?
      — Клянусь Богом, — прокричал Финкель, — я сказал правду, одну только правду! Я невиновен, почтенные судьи, совершенно невиновен. Ребенка убил граф Батьяни!
      — А я утверждаю, — раздался голос графа, — что жид убил ребенка по поручению своих единоверцев, которым их проклятый Талмуд предписывает употреблять христианскую кровь во время празднования Пасхи. Для этого и только для этого был убит несчастный малютка, родителей которого мы еще не знаем. Может быть, младенец закричал в то время, как его похищали, и жиды, испугавшись преследования, раздробили ему череп. Судьи города Франкфурта, — продолжал с театральным пафосом негодяй, — во имя спокойствия граждан, во имя человечности, во имя нашей веры, во имя справедливости, служить которой вы призваны, требую я, чтобы жид был подвергнут пытке. Только тогда скажет он правду.
      Эта гнусная речь встретила полное сочувствие судей. Они жили в то время, когда, наряду с быстро прогрессировавшей культурой, свято сохранялись пережитки более грубых времен. Стоило кому-нибудь где-нибудь открыть убийство, как в нем сейчас же обвиняли евреев. Если портилась вода в колодцах — евреям приписывали отравление цистерн, если пропадал ребенок, попросту заблудившись в лесу, поиски его производили в домах еврейского квартала, попутно грабя имущество беззащитного народа.
      Ужасный век! Ужасные сердца! Проклятое время, когда достаточно было, если человек говорил «Шма, Израиль!» вместо «Услышь меня, Господи!», чтобы обвинить его в каких угодно преступлениях и чтобы он явился козлом отпущения.
      Сцена пытки, которой мы не могли избегнуть, оставаясь верными изображаемой эпохе, наглядно показывает, на какой низкой ступени находилось средневековое «правосудие». «Пристрастный допрос» был принят повсюду, и только в Пруссии гениальный монарх, Фридрих Великий, отменил пыточные орудия. Вместо «железных масок», «бронзовых дев», «вестальных сапог» он ввел суд присяжных.
      — Мартин Фукс, — обратился председатель к палачу, — возьми Финкеля, упорно запирающегося и клевещущего на графа Батьяни, друга нашего герцога. Испытай на нем все пытки, чтобы он сознался.
      Илиас Финкель зашатался… Он хорошо знал ужасную силу пыточных орудий. Красные круги заходили у него перед глазами. Он упал на колени, простирая руки к судьям.
      — Сжальтесь надо мною, — жалобно умолял он. — Сжальтесь! Что я могу сказать вам? Я неповинен в убийстве ребенка. Не могу же я брать на себя вину в том, чего я не сделал. Пощадите мое дряхлое тело. Возьмите мое имущество, заточите меня в тюрьму, но не отдавайте на пытку. Я ничего…
      Но палач не дал ему договорить. Он схватил старика и привязал его к железному столбу, упиравшемуся одним концом в потолок, а другим в пол. Затем он вставил большие пальцы рук еврея в тиски для пальцев. Они состояли из двух расположенных одна над другой стальных полос, которые посредством винта сжимались вместе… Финкель скорчился от боли, когда кости пальцев хрустнули под давлением винта. Он сильно стиснул зубы, и холодный пот выступил у него на лбу.
      — Илиас Финкель, — снова заговорил председатель, — сознаешься ты или нет? Имей в виду: это лишь первая ступень пыток. Следующие будут еще ужаснее. Сознавайся!
      Финкель отрицательно покачал головой. Говорить он не мог.
      Палач схватил свою жертву, сорвал с нее одежду и швырнул старика на деревянный станок, стоявший у стены. Обхватив руки и ноги несчастного специально приспособленными ремнями, Фукс стал вертеть рукоятку ворота, на который наматывается конец ремня, накинутого на ноги пытаемой жертвы. Благодаря этому все тело несчастного еврея вытянулось. Суставы и кости трещали от напряжения. Ребра каждую минуту грозили переломиться. Финкель вскрикнул и впал в беспамятство.
      Председатель дал знак палачу освежить водой истязаемого, но это не было сделано. Нет! Несчастный еврей должен был быть сохранен для дальнейших мучений.
      Пока Финкель медленно приходил в себя, палач развел на очаге огонь и положил в пламя различные железные инструменты. Негодяй-граф с дьявольской усмешкой смотрел на эти приготовления.
      Судья еще раз напомнил несчастному старику о том, что от него ждут правды, и, не дождавшись ответа, сделал знак палачу. Финкель в упор глядел на палача, как бы стараясь разжалобить его своим взглядом, но палач выхватил из огня докрасна раскаленные клещи и сдавил ими руку истязаемого. Дикий крик боли пронесся по комнате, но он не тронул сердца присутствовавших, и палач приступил к новым пыткам.
      Он вынул из очага какой то раскаленный инструмент, очень похожий на вилку, имеющую пять красных от жара острых концов, и глубоко всадил их в плечи и верхние части рук еврея. Послышалось шипение охлаждаемого железа. Запах паленого мяса понесся по комнате.
      Выносливость старика, так долго, так мужественно противостоявшего нечеловеческим мучениям, была сломлена.
      — Довольно! — закричал он. — Довольно. Прекратите пытку. Я скажу все, что вам нужно.
      Какой злой иронией, каким ужасным укором «правосудию» звучало это «что вам нужно». Но не людям средних веков дано было понять всю ужасную истину этих слов.
      — Я сознаюсь, — продолжал Финкель, — сознаюсь во всем. Да, это я убил ребенка, я размозжил ему череп.
      — Имел ли ты сообщников?
      Финкель замялся. Палач снова приблизился к нему. По знаку председателя он схватил раскаленными щипцами еврея за грудь.
      — Да! Да! Я имел их! — истерическим криком вырвалось у старика.
      — Тебе поручили это дело евреи? Им нужна была христианская кровь? — продолжал допрос председатель.
      — Да! Да! — не отдавая себе отчета в том, что он говорит, давал показания измученный старик. — Нам нужна христианская кровь. Нужна! Нам велит Талмуд. Мы употребляем ее на наших «сейдерах», мы окропляем ею «афикоймен». Воды! Рады Бога воды!.. Я умираю…
      — Дайте ему воды, — распорядился главный судья. — Натрите его мазями, чтобы он не умер до костра, который заслужил. Где граф Батьяни?
      Но негодяя уже не было в камере. Он, насладившись муками погубленного им старика, отца девушки, которую он соблазнил, поспешил на широкую лестницу здания суда.
      Перед зданием стояла многотысячная толпа. Все ждали результата пыток и допроса. Каждый интересовался вопросом, сознался ли жид или продолжал еще запираться. Толпа гудела, выла, бесновалась и проклинала. Это было скопище озверевших людей, которые вели себя как хищные звери.
      — Граждане Франкфурта-на-Майне, — начал появившийся на площадке лестницы венгр, делая рукою знак, призывающий к молчанию. — Ужасное преступление совершено в вашем городе. Презренный жид только что сознался, что убил ребенка по поручению своих единоверцев, чтобы употребить христианскую кровь при гнусных обрядах, предписанных им Талмудом.
      Ярый рев толпы был ответом на эти слова. Словно морской прибой, перекатился этот вой от передних рядов до последних.
      — Граждане, — продолжал негодяй, прекрасно зная, что в случае еврейского погрома погибнут его долговые обязательства, выданные им тому самому «жиду», которого он так гнусно передал в руки палача. — Если вам дороги ваши семьи, дороги ваши дети, то торопитесь защитить их, пока не поздно. Ужасная участь ожидает их, если вы не вырвете с корнем зло, таящееся в еврейском квартале, в этом проклятом Гетто. Главный раввин и все «знатнейшие» жиды, если только существует знатность у этих собак, решили строго исполнить предписания Талмуда, а это значит, что намечен еще целый ряд жертв. Торопитесь, граждане, защитить ваших детей.
      — В Гетто! — ревела толпа. — Подожгите дома жидов! Расхищайте их добро! Убейте убийц Христа! Раздавите их!
      — Жиды вас не жалеют, — громовым голосом крикнул Батьяни, — не жалейте же и вы их. Они разоряют вашу торговлю, они убивают ваших детей, они поносят вас за вашей спиной. Покажите же им сегодня, кто хозяин во Франкфурте, покажите им, что одна капля невинной христианской крови стоит целых потоков жидовской крови.
      Толпа снова пришла в движение. Она хлынула на одну из боковых улиц и повалила в Гетто. Воздух огласился криком, ревом и бранью. Мужчины вооружились палками, топорами, вилами, молотками, — и все эти обезумевшие от ярости и ненависти люди направились к Гетто. Стража у ворот в испуге скрылась в своем домике, так как не могла оказать сопротивления разъяренной толпе.
      В самом Гетто давно уже распространилась весть об ужасном бедствии. Перепуганные обитатели этой мрачной части города растерялись; с криками, ломая руки, рыдая и вопя, бегали они по улицам; мужчины, бледные как смерть, женщины с растрепанными волосами, нагие дети — все они поспешно направились к синагоге. Здесь своих единоверцев ожидал престарелый старший раввин, всегда проявлявший бесчисленное множество примеров человеколюбия не только по отношению к евреям, но и к лицам других вероисповеданий.
      — Братья мои, сестры мои, — старческим дрожащим голосом произнес он. — Господь возложил на нас новое тяжкое испытание. Какой-то негодяй из нашей среды совершил преступление, а мы все должны нести за это кару. В этом и заключается проклятие, тяготеющее над племенем Израиля, что все мы вместе несем ответственность за проступки одного лица. Заклинаю вас, чада мои, обратитесь за помощью к Господу Богу. Он охранит нас. Не оказывайте сопротивления, не убивайте, не проливайте крови, ибо я говорю вам, пусть лучше наша кровь польется рекою, чем вы обагрите руки свои кровью других. Не мстите, ибо Господь Бог сказал: Мне — отмщение.
      Когда раввин окончил свое слово, все собравшиеся в синагоге евреи запели торжественную песнь, подобную воплю о помощи, обращенному к Богу. Но вдруг звуки песни были прерваны яростными криками приближавшейся толпы.
      — Запирайте двери, — раздался многочисленный крик.
      Но старший раввин с длинной седой бородой приказал не запирать дверей.
      — Вы ослепли! — воскликнул он. — Неужели вы думаете, что деревянные двери защитят вас от ярости толпы? Достаточно нескольких ударов топором, и двери разлетятся в щепки. Если Господь захочет сохранить нас, то не нужно ни стен, ни дверей, ибо ангелы небесные будут охранять нас.
      Разнузданная толпа прошла по улицам Гетто до самой синагоги, поджигая и ломая все, что попадалось по пути. Многие дома уже горели, и ночное небо было озарено желто-багровым заревом. Во главе толпы шел граф Батьяни с обнаженной шпагой в руке. Охотнее всего он в эту ночь истребил бы всех евреев, чтобы не осталось никого, кто мог бы засвидетельствовать, что он соблазнил Розу Финкель, что он — отец мертвого ребенка.
      Он первый поднялся на крыльцо синагоги к толпе:
      — Говорю вам, не щадите никого. Режьте их всех без сожаления, подожгите эту проклятую синагогу, где составляются планы убийств ваших детей. Разрушим это здание до основания, чтобы камня на камне не осталось!
      Вдруг кто-то тяжело опустил руку на плечо Батьяни, и громовой мужской голос пронесся над толпой:
      — Остановитесь, несчастные! Не слушайте того, что говорит вам граф Батьяни. Это — негодяй, который не постеснялся соблазнить еврейскую девушку. Этот человек, который разжигает ваши страсти, который хочет покарать целую общину за проступок одного отдельного лица — сам сегодня был лучшим другом евреев. От Илиаса Финкеля он брал деньги, и, как можно видеть из книг, он перебрал у этого еврея свыше тридцати тысяч талеров. В благодарность за то, что старик ссужал его деньгами, он соблазнил его дочь. А когда нельзя было больше скрывать последствий, когда несчастная девушка, стоя на коленях перед этим мерзавцем, молила его дать ей и ребенку честное имя, он ответил ей насмешками и издевательствами. Граждане! Остерегайтесь человека, имеющего на совести такие преступления, не следуйте его советам, не идите по его стопам.
      Кто был этот незнакомец, слова которого произвели на толпу такое глубокое впечатление, что перед синагогой воцарилась почти торжественная тишина? Никто не знал его. Лицо его было закрыто черной маской, скрывавшей глаза и лоб, но по тонко очерченным губам и гордой стройной фигуре видно было, что этот человек стоит неизмеримо выше толпы.
      — Если вы не верите мне, — продолжал таинственный незнакомец, — то выслушайте вот эту бедную, несчастную женщину и этого священника, который, будучи сыном Илиаса Финкеля, отрекся от веры своих предков и ныне возвещает слово Христово.
      Внезапно, как из-под земли, выросли молодая женщина и юноша в черной сутане. Они очутились между незнакомцем и графом Батьяни.
      — Знаешь ли ты меня, граф Батьяни, — воскликнула бледная женщина, — узнаешь ли ту, которая благодаря твоему злодеянию постарела на десять лет? Знаешь ли ты, кто я такая?
      Батьяни вскрикнул и отшатнулся.
      — Вы видите, — громовым голосом произнес незнакомец в маске, — он узнал ее. Это Роза Финкель, дочь еврея, мать убитого ребенка.
      — Граф Батьяни! — воскликнула чернокудрая Роза. — Можешь ли ты отрицать, что ты соблазнил меня и что мой отец в припадке безумной злобы убил твоего ребенка?
      — Можешь ли ты поклясться именем Всевышнего, — воскликнул молодой священник, — что ты не отказал в помощи моей сестре, когда она на коленях умоляла тебя дать имя ее ребенку и сжалиться над младенцем, тогда еще не появившимся на свет?
      Батьяни упорно молчал.
      Он стоял, словно громом пораженный.
      В толпе поднялся ропот. Из синагоги все еще слышалось торжественное пение евреев, моливших Бога о защите. Выступившая из-за туч луна серебристыми лучами озаряла старинный храм, возбужденную толпу и скорчившегося от страха венгерского графа.
      — Граждане! — снова воскликнул незнакомец в маске. — Нельзя отрицать того, что отец этой молодой женщины убил ребенка своей дочери, так как хотел тем самым смыть позорное пятно со своего имени. Но кто же нанес это пятно, кто довел старика до того, что он сделался убийцей? Не столько виновен в этом старик еврей, сколько христианин. И при том христианин знатный, именующий себя графом и другом нашего герцога, но который на самом деле — только гнусный негодяй и авантюрист, явившийся к нам, чтобы грабить нашу страну.
      — И теперь я узнаю тебя! — внезапно крикнул Батьяни. — Я знаю, кто ты. Твой голос сразу показался мне знакомым, но я не допускал возможности, что у тебя хватит наглости показываться в городе среди порядочных людей. Долой маску! Покажи народу свое лицо, и тебя растерзают на части. Ведь ты…
      Удар кулаком в лоб сшиб графа с ног. Удар этот нанес графу незнакомец в маске своим железным кулаком. Батьяни зашатался и скатился с крыльца, лишившись чувств.
      Толпа, еще недавно рукоплескавшая ему, не сочла нужным оказать ему помощь. Его так и оставили на земле. Один только цыган Риго наклонился к нему, поднял его на руки и, с помощью Иоста, вынес из толпы. Толпа, успокоившись, начала расходиться. Многие остались в Гетто, чтобы тушить ими же разведенные пожары.
      Из синагоги, во главе с престарелым раввином, вышли молящиеся евреи. Они окружили незнакомца в маске и против воли ввели его в синагогу. Раввин подвел его к ступеням святилища и дал знак собравшимся в синагоге замолчать.
      — Ты спас нас от гибели и ужаса, — заговорил старец, — ты явился подобно ангелу Божьему и защитил нас от врагов наших. Мы видим тебя и сознаем, что ты человек из плоти и крови, но мы верим и тому, что ты посланец Господа Бога, присланный для защиты жизни и свободы тысячи людей. Назови нам твое имя, чтобы мы могли запечатлеть его на скрижалях этого храма. Скажи нам, кто ты, чтобы мы могли молиться о тебе и рассказывать нашим детям и внукам о тебе, чтобы имя твое сохранилось в преданиях народа Израилева и чтобы мы таким путем могли бы благодарить тебя.
      В синагоге воцарилась гробовая тишина, когда раввин кончил свою речь. Но незнакомец поправил свою маску и произнес:
      — Не требуйте, чтобы я назвал вам мое имя. Я не могу назвать вам его, да и лучше не делать этого. Я человек такой же, как и вы, быть может, я более грешен и порочен, чем каждый из вас. А потому не требуйте, чтобы я назвал себя. Но когда вы будете молиться вашему Богу, то вспоминайте обо мне, о незнакомце, и помолитесь за меня. Молите Бога, чтобы он простил мне мои грехи. Господь Бог услышит молитву, будет ли она произнесена евреями или христианами, и простит меня.
      Сказав это, незнакомец быстро направился к выходу, причем собравшиеся в синагоге и находящиеся в крайнем изумлении невольно расступились перед ним. Он вышел из синагоги и скрылся.
      В сильном волнении старший раввин смотрел ему вслед.
      — Я знаю, кто он, — произнес он дрожащим голосом, — но я не назову его имени. Вас же, сестры и братья мои, я приглашаю помолиться за него. Как бы этот человек ни согрешил. Господь одарил его лучшим сердцем, чем многих других, ибо он человеколюбив в душе, а не только на языке.
      Престарелый раввин запел молитву, и все присутствующие стали вторить ему. Но никто из них, кроме раввина, не знал, что они молились за разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.

      Разбойники сидели у себя в пещере. Лора подала обед на вырубленный из камня стол. Вкусный запах жареной дичи распространился по всей пещере. Затем она села рядом с мужем, держа ребенка на руках. Младенец весело моргал своими светлыми, голубыми глазками и тянулся ручонками за всяким блестящим предметом. Дальше сидели Рорбек и Бруно. Стол освещался висячей масляной лампой, хорошо озарявшей все подземное помещение.
      Лейхтвейс налил в стакан красного вина из большой бутылки, похищенной недавно из погреба богатого, но скупого виноторговца, нагло обманывавшего своих покупателей и подмешивавшего в вино много воды. Лейхтвейс наказал его за это тем, что в одну из последних бурных ночей утащил, сколько мог, маленьких бочонков и бутылок с вином, пробуравив отверстия в других бочках, так что весь погреб был залит вином. Когда виноторговец на другое утро вошел в погреб, он чуть не упал в обморок, так как по колени очутился в вине. Но никто не сочувствовал его горю. Напротив, когда народ узнал об этом новом подвиге Лейхтвейса, то многие не постеснялись хвалить разбойника, так как были рады постигшему виноторговца несчастью.
      Другие виноторговцы приняли к сведению это происшествие, и в течение многих лет на берегах Рейна народ пил чистое, неразбавленное водой вино. А когда какой-нибудь сорт вина очень нравился гостям своим ароматом и прекрасным вкусом, то пьющие, шутя, спрашивали: «Кажется, это марка Лейхтвейса?»
      Лейхтвейс поднял свой стакан и произнес:
      — Выпьем, друзья мои, за нашу свободу и привольную жизнь. Да здравствует счастливый случай, который нас свел. Думаю, что и вы, друзья мои, чувствуете, что здесь, в сырой и холодной пещере, лучше живется, чем там наверху с людьми. Мы знаем друг друга, знаем, что мы от чистого сердца желаем друг другу добра. А если у вас есть друг там наверху, на земле, то вы не можете верить ему. Он обманет вас и будет уверять в своей преданности, а все-таки вы должны опасаться, что он тут же продаст вас. Не говорите мне о счастии среди людей. Здесь в пещере мы счастливы, здесь я познал радости жизни, и если бы даже я мог вернуться к людям, то я не сделал бы этого. Ведь мне стали бы завидовать, у меня попытались бы похитить мое сокровище, мою дорогую жену. Да, друзья мои, я ревниво скрываю мою Лору в этой пещере. Здесь не увидит ее никто, кроме тех, кто предан мне душой и телом. Не правда ли, Лора, тебе тоже не хотелось бы переменить твое подземное жилище?
      — Я счастлива здесь, — ответила Лора, — так как я с тобою, мой Гейнц.
      Лейхтвейс поцеловал ее и приласкал ребенка, который теперь уже не боялся его.
      Но все-таки обед прошел довольно молчаливо. Даже после обеда товарищи не разговорились, как делали это обыкновенно. Бруно ушел отдохнуть в конце пещеры, где находилось его ложе. Он устал от последней ночной охоты, предпринятой вместе с Лейхтвейсом. Рорбек сидел за каменным столом, склонив голову на грудь, и угрюмо смотрел в пространство.
      Лора уложила ребенка спать и набила своему мужу трубку. Лейхтвейс начал курить, а Лора с работой в руках села рядом с ним на скамью из соснового дерева.
      — Послушай, Рорбек, — заговорил Лейхтвейс после некоторого раздумья, — что с тобой, дружище? Я уже давно наблюдаю за тобой и нахожу, что ты стал грустен и печален пуще прежнего. Я хорошо знаю, что ты не можешь забыть пережитого горя, что ты все еще скорбишь о своей покойной жене и о своем разрушенном домашнем очаге. Но в последнее время с тобой как будто опять случилось что-то неладное. Доверься мне. Ведь ты знаешь, что разделенное горе — полгоря.
      Рорбек поднял голову. В глазах его блестели слезы.
      — С кем же мне делиться, как не с тобой? — ответил он. — Ведь ты мне теперь что брат родной. Мы делим опасность и нужду, поделимся же и горем. Ты знаешь, что у меня есть дочь, радость всей моей жизни. В ту ночь, когда я застал тебя в комнате моей Елизаветы, я выстрелил в тебя, но промахнулся и ранил свою дочь. Моя жена умерла от разрыва сердца, затем меня обвинили в растрате казенных денег и граф Батьяни уволил меня. Вследствие всего этого я пришел к тебе и сделался твоим товарищем. Тогда я был уверен, что убил свою дочь. Но Господь не захотел покарать меня так жестоко и не сделал из меня детоубийцу. Доктор Зигрист принял участие в моей Елизавете, он взял ее к себе в дом, где живет со своей матерью. Он мало-помалу выходил ее, и Елизавета, благодаря заботливому уходу его и его матери, выздоровела. Не знаю, что произошло дальше, так как я ведь не видел Елизаветы с тех пор. Лишь изредка, да и то издалека, я смотрел на нее. Елизавета считает меня умершим, да оно и лучше так. Пусть она никогда не узнает, что ее старик отец, некогда всеми уважаемый старшина лесничий Рорбек, сделался разбойником. Ввиду всего этого я и сам не знаю и тебе объяснить не могу, по какой причине Елизавета внезапно покинула дом доктора. Как бы там ни было, в один прекрасный день Елизавета распростилась с Зигристом и его матерью и поселилась в усадьбе Вейдлинген, с незапамятных времен принадлежащей семье Бауманов. Я сам знал и даже был хорошо знаком со стариком Бауманом, а когда он умирал, то я стоял у его смертного одра, и он просил меня оказать помощь словом и делом его сыну Вольдемару, который раньше был офицером прусской армии. Вскоре я убедился, что мне не удастся исполнить желание покойного старика. Вольдемар не пошел в отца. Еще в Берлине, будучи офицером, он жил широко и швырял деньгами направо и налево, так что наделал кучу долгов. Он, правда, женился на богатой и не только богатой, но и красивой, славной девушке, с которой мог бы быть вполне счастлив. Но он постоянно увлекается другими женщинами, играет в карты, проводит ночи за зеленым столом и возвращается домой с пустыми карманами. Жена его, конечно, чувствует себя одинокой, и ей захотелось иметь вблизи себя кого-нибудь, с кем она могла бы хоть изредка перекинуться словом. Вот почему она и взяла Елизавету в качестве компаньонки.
      Рорбек умолк. Он нахмурил брови, и лицо его приняло мрачное выражение.
      — С тех пор как Елизавета живет в усадьбе Вейдлинген, — продолжал он, — я часто пробирался в сад усадьбы, чтобы хоть издали увидеть мою дочь. Я был счастлив, когда заметил, что она значительно поправилась. Как-то ночью я опять отправился туда, чтобы провести несколько часов вблизи моей дочери, незаметно для нее. Я прокрался в сад и вдруг услышал в одной из беседок шепот. Я прислушался, так как узнал голос моей дочери. К ужасу своему, я услышал, что она находится в беседке с Бауманом. Он заклинал ее ответить ему взаимностью на его любовь, я увидел, как он взял ее за руку, стараясь привлечь ее к себе. «Умоляю вас, — ответила она, — не терзайте меня. Быть может, вы прочли в моих глазах то, чего вам не следовало знать. Бог мне свидетель, я боролась с моим чувством, я воскрешала все воспоминания об отцовском доме моем, чтобы не сбиться с пути добродетели. Я не вправе любить вас, не вправе выслушивать вас. Я совершила бы этим предательство по отношению к вашей супруге, которая доверяет мне и обращается со мной как с подругой, а не как со служащей». «Моя жена обращается с тобой так, как я того желаю, — ответил Бауман, — а если она и любит тебя, Елизавета, то это весьма естественно. Всякий, кто видит тебя, невольно должен полюбить тебя, и ты не можешь упрекать меня за то, что я тоже полюбил тебя, что это мое чувство к тебе заставляет меня заявить, что я жить не могу без тебя, Елизавета, что ты должна сделаться моею во что бы то ни стало». Моя дочь закрыла лицо руками и заплакала. А я должен был стоять вблизи, лишенный возможности подойти к ней, чтобы взять ее под свою защиту, предупредить ее и удержать от пропасти, на краю которой она стояла. В ту ночь я испытал ужасные мучения. Но я стиснул зубы и сжал кулаки, чтобы побороть в себе внутреннюю силу, которая влекла меня к моей дочери. И я сумел устоять против искушения вмешаться в дело. Этим я погубил бы не только себя, но и тебя, Лейхтвейс, и всех, здесь живущих.
      — Благодарю, Рорбек! — воскликнул Лейхтвейс, пожимая руку своему товарищу. — Но рассказывай, что было дальше. Твоя дочь меня очень интересует. О чем же они говорили еще?
      Рорбек печально покачал головой.
      — Моя дочь не устояла против искушения, — сказал он. — Я увидел, как она упала в объятия Баумана, как он целовал ее… Я припал к земле и горько зарыдал. Слишком велики были пытки, перенесенные мною в ту ночь. Когда она вырвалась из объятий этого негодяя, она дрожала всем телом и в изнеможении опустилась на скамью в беседке. «Что мы сделали! — горестно воскликнула она. — Мы нарушили закон, охраняющий святость брака. Мы обманули доверчивую, благородную душу твоей жены. Что мне теперь делать? Оставаться в твоем доме я больше не могу, а покинуть твою жену я не вправе, так как она очень больна. Я одна пользуюсь ее доверием, меня только она и допускает к себе, у меня только она и находит облегчение, я делаю ей постель и готовлю пищу — разве я могу бросить ее?» «И не нужно, — в волнении ответил Бауман, — ты останешься у нас, Елизавета, до тех пор, пока… — Он не договорил и тяжело вздохнул, потом продолжал глухим голосом: — Пока моя жена не умрет». «Бога ради, не говори этого! — воскликнула моя несчастная дочь. — Это похоже на то, что мы оба дождаться не можем ее кончины, что мы с нетерпением ждем, пока она испустит свой последний вздох». «А если бы даже и так, — ответил Бауман, — что в этом греховного? Чем была для меня моя жена с первого же дня нашего брака? Только обузой. В течение одного лишь года она была здорова; потом три года хворала, а теперь медленно угасает. А ты, дорогая Елизавета, ты воплощенное здоровье, олицетворение жизнерадостности. От тебя так и исходит сияние. А от той женщины, что лежит там наверху в комнате, исходит могильный холод. Но ведь я человек молодой, я хочу счастья и радости. С какой стати именно я, среди сотен тысяч других, мне подобных, должен отказаться от счастья совместной жизни с любимой мною и любящей меня женщиной? В сущности, моя бедная Юлия не имеет возможности пользоваться жизнью: постоянно она хворает, ходить самостоятельно не может, она стала в тягость себе и другим. Не лучше ли сократить ее страдания? Неужели было бы преступно, если бы кто-нибудь ускорил ее кончину?» Елизавета громко вскрикнула. «Еще одно такое слово, — воскликнула она, — и между нами все будет кончено. Убийцу я любить не могу. Имей в виду, что кроме меня твою жену охраняет еще доктор Зигрист, а он немедленно догадался бы, в чем дело». «Зигрист! — вспылил Бауман. — Зачем ты называешь его имя? Ведь я ненавижу этого человека и давно уже запретил бы ему вход в мой дом, если бы Юлия не настояла на том, чтобы именно он лечил ее. Я ревную его и откровенно признаюсь, что ревную за то, что ты в течение нескольких месяцев жила под одной кровлей с ним, что он спас тебе жизнь и что он часто пытливо всматривается в тебя и по глазам его видно, что он любит тебя». «Зигриста тебе нечего опасаться», — ответила Елизавета тоном, которого я не могу забыть до сих пор. Судя по тону, между нею и Зигристом произошло нечто необыкновенное.
      — Значит, на том и кончилась беседа, что Бауман предложил отравить свою жену? — спросил Лейхтвейс.
      — Нет, они побыли еще с полчаса в беседке, — ответил Рорбек, — и Елизавета в конце концов обещала этому негодяю не покидать его дома, хотя должна была бежать от него куда глаза глядят. Правда, она дала ему обещание со слезами на глазах, но все-таки дала его. А теперь, друзья мои, дайте мне совет, как мне быть? Могу ли я, как отец, предоставить события своему течению? Могу ли оставить Елизавету без защиты и не обязан ли я снова выйти из мрака забвения, чтобы спасти мою дочь от гибели? Скажите мне, что мне надлежит делать, и я последую вашему совету.
      Воцарилось молчание. Лейхтвейс сидел, нахмурив брови. Трубка его давно уже погасла. Он казался сильно расстроенным рассказом своего товарища. У Лоры выступили слезы на глазах.
      — Надо спасти бедную девушку! — воскликнула она. — И кроме того, надо защитить несчастную жену Баумана, которая и не подозревает об угрожающей ей опасности, не подозревает, что муж готов ее убить. Негодяй способен на все. Страсть Баумана к Елизавете легко может дойти до того, что потом будет уж поздно принимать меры.
      — Да, надо что-нибудь предпринять, — произнес Рорбек, — но что именно, я не знаю. Вот над этим я и думаю днем и ночью и не могу найти никакого выхода.
      Лейхтвейс встал.
      — Я успокою тебя, старина, — решительно заявил он. — Будь спокоен, друг мой, твоя дочь останется чиста, Бауман своего гнусного замысла не исполнит, и жена его от яда не погибнет. Хочешь доверить мне судьбу твоей дочери?
      — Конечно, хочу! — воскликнул Рорбек, пожимая руку Лейхтвейса. — Я хорошо знаю, если ты берешься за дело, то приведешь все к благополучному концу.
      — Так вот, друзья мои, — проговорил Лейхтвейс, — я расстанусь с вами на несколько дней. Тебе скучно будет без меня, Лора, но утешайся тем, что я иду на доброе дело. Ты ведь отпускаешь меня, Лора, не правда ли? Я собираюсь спасти честь девушки и жизнь женщины.
      — Иди с Богом, Гейнц, — ответила Лора. — Да сохранит тебя Господь. А я буду молиться, чтобы задуманное тобою дело окончилось благополучно.
      — Ненаглядная моя Лора! — восторженно воскликнул Лейхтвейс. — Хорошо было бы, если бы было больше таких женщин, как ты, тогда было бы меньше несчастий и горя на земле. А теперь достань мне ножницы, я остригу себе бороду, чтобы меня не узнали там, куда я направляюсь.
      Стояла лютая зима. Давно уж в прирейнских провинциях не было столько снега и льда, как в эту зиму. Богатый дом, возвышавшийся среди огромной усадьбы, был окутан снежным покровом. У подъезда стояли сани. Веселый звон бубенцов был слышен уже издалека. Когда же сани подъехали к крыльцу, открылась дверь и на пороге появился сам владелец усадьбы.
      — Здравствуйте, доктор, — немедленно произнес Бауман, — неужели вы сегодня опять сочли нужным почтить меня вашим визитом?
      Доктор Зигрист — это был он — в изумлении взглянул на Баумана.
      — Вы, по-видимому, не имеете представления о серьезности болезни вашей супруги, — сказал он, — иначе вы не удивились бы, что я снова приехал, невзирая на дальность расстояния и такой мороз.
      Он вошел в переднюю, сбросил шубу и поднялся на верхний этаж. Бауман злобно посмотрел ему вслед.
      — Этакий нахал, — пробормотал он, — погоди, мы с тобой еще сочтемся. Как только она умрет, я его выставлю отсюда и запрещу ему раз и навсегда бывать здесь. Я ведь отлично понимаю, что не из-за Юлии он приходит, а из-за Елизаветы, которую он все еще любит.
      Кучер, возившийся с лошадьми у саней, обратился к Бауману с просьбой позволить отвести их в теплую конюшню.
      — Эй, Гейнц! — крикнул Бауман.
      Из двери сарая вышел высокого роста рабочий. В руке он держал топор, которым только что колол дрова. Несмотря на мороз, рабочий был без пиджака, холод, по-видимому, был ему не страшен. Он был красив собою, хорошо сложен, и лицо его можно было назвать интеллигентным.
      — Гейнц, — обратился к нему Бауман, — отведи лошадей в конюшню и накорми их.
      — Слушаю. Что еще прикажете?
      — После ты поедешь в город и доставишь по назначению вот это письмо.
      Бауман вынул из бокового кармана запечатанное письмо и продолжал:
      — Ты, Гейнц, служишь у меня всего несколько дней, но я доверяю тебе, так как ты смышленый малый. Вот это письмо храни бережно и не показывай никому. Никому не говори, куда я тебя посылаю. Но во избежание недоразумения я тебе скажу, что письмо это адресовано акушерке Наталии Высоцкой в Висбадене. Она женщина и знает больше всех докторов, вместе взятых. А этот Зигрист, который сюда приезжает, ничего не понимает, и я ему не доверяю. Поэтому я заказал лекарства у Высоцкой. Она передаст тебе бутылочку, которую ты бережно спрячешь и незаметно передашь мне. Понял?
      — Понял, — подобострастно ответил рабочий, — я постараюсь угодить вам.
      Бауман вошел в дом, а рабочий отвел лошадей в конюшню и приготовился в путь. Он ушел для этого в свою маленькую каморку. Войдя к себе, он сразу переменился: стан его выпрямился и лицо сделалось мрачным и задумчивым.
      — Кажется, этот негодяй дал мне в руки улику, — пробормотал он, — это письмо имеет существенное значение, и, прежде чем доставить его по адресу, я загляну в него. Горе тебе, Бауман, если мои предположения оправдаются. Тогда ты погиб, и Лейхтвейс будет твоим судьей, а вместе с тем и палачом.
      Дело в том, что Лейхтвейс нанялся рабочим к Бауману, чтобы находиться вблизи несчастной Юлии и дочери Рорбека. Он внимательно рассмотрел письмо, вынул из кармана ножичек и осторожно снял печати, не повредив сургуча и бумаги. Затем он подержал письмо над паром, поднимавшимся из маленького горшочка с кипятком. Конверт легко открылся, и Лейхтвейс вынул письмо Баумана.
      Прочитав его, он, видимо, пришел в сильное негодование.
      — Подлец, — злобно прошептал он. — Я проучу тебя за то, что ты собираешься травить людей. Кроме того, в этом деле замешана Наталия Высоцкая, и я заодно посмотрю, на самом ли деле она принимает участие в убийстве ни в чем не повинной женщины.
      Он снова заклеил конверт, привел его в прежний вид и собрался в путь. Лейхтвейс взял из конюшни лучшего коня и рысью направился к Висбадену. Ему нечего было опасаться, что его узнают в городе. Сбрив бороду, он стал совершенно неузнаваем, а кроме того, никто и не обращал внимания на простого рабочего, приехавшего в город по поручению своего хозяина.
      Перед домом Высоцкой он привязал лошадь к фонарному столбу, подошел к двери квартиры и постучал. Прошло довольно много времени, пока наконец явилась Высоцкая. Открыв дверь, она приняла письмо и спросила:
      — Вы от помещика Баумана? Войдите в комнату и погрейтесь возле печи, пока я достану лекарство, которое ваш хозяин заказал у меня для своей жены.
      Лейхтвейс кивнул головой и вошел в комнату, где топилась большая кафельная печь.
      — Вероятно, с женой Баумана стало опять хуже, — говорила Высоцкая, доставая из какой-то огромной корзины маленькую бутылочку. — Что же делать, ей уж недолго осталось жить. Я недавно видела ее.
      — Если так, — спросил Лейхтвейс, — то для чего же вы все-таки даете лекарство?
      — Оно одно только может еще помочь ей, — ответила Высоцкая, лицемерно закатывая глаза, — мне так жаль ее. Да, кроме того, и заработать хочется. Раз люди верят в целебное действие моих лекарств, то отчего же мне их не продавать. Погоди немного, я скоро вернусь.
      Она взяла пустую бутылочку и ушла в другую комнату. Лейхтвейс воспользовался этим, подкрался к корзине и вынул оттуда другую бутылочку, точно такую же, как та, которую взяла Высоцкая. Он положил эту бутылочку в карман и снова сел у печи как ни в чем не бывало.
      Спустя несколько минут Высоцкая вернулась. Она налила в предназначенную для больной жены Баумана бутылочку какую-то темно-зеленую жидкость и закрыла ее пробкой.
      — Вот это отвезите вашему хозяину, — сказала она, обращаясь к Лейхтвейсу, — и скажите ему, чтобы он дал своей жене не более одной столовой ложки сразу. Если этого будет мало, чего я, однако, не предполагаю, то пусть через час даст еще другую ложку. А вы по дороге не вздумайте отпить из этой бутылочки. Вы, пожалуй, думаете, что лекарство имеет сладкий вкус, но имейте в виду, что если вы выпьете, то захвораете. Эти капли обладают тем свойством, что от них здоровые заболевают, а больные выздоравливают.
      Лейхтвейс как-то странно улыбнулся.
      — Я-то пить не буду, — сказал он, — но я вспомнил, что хозяин дал мне еще одно поручение. Он говорил, что минувшей ночью ему приснилось, будто горячо любимая им жена его отравилась лекарством. Поэтому он просит вас предварительно выпить ложку вашего лекарства, прежде чем передавать его мне.
      Высоцкая изменилась в лице.
      — Вы не в своем уме! — воскликнула она. — Такого поручения ваш хозяин не мог дать вам.
      Лейхтвейс вскочил, подошел к двери и запер ее на задвижку.
      — Что вы делаете? — изумилась Высоцкая.
      Лейхтвейс взял со стола ложку, налил в нее лекарства, поднес Высоцкой и сказал:
      — Пейте.
      Высоцкая испуганно отшатнулась. Она начала догадываться, в чем дело. В ужасе она отстранила ложку. По мертвенно-бледному лицу ее и растерянным движениям видно было, что она ни за что не согласится принять лекарство.
      — Пей, говорю! — крикнул Лейхтвейс.
      Он схватил ее за руку, а она, еле живая от страха, вскрикнула:
      — Кто ты такой? Ты не тот, за кого себя выдаешь.
      — Возможно, — насмешливо ответил разбойник, — подумай немного, и ты вспомнишь, что слышишь мой голос не в первый раз.
      Высоцкая пронзительно вскрикнула:
      — Ты Лейхтвейс! Разбойник.
      — Мститель, — поправил он ее. — Да, я — Лейхтвейс и требую доказательств, что ты не собираешься отравить несчастную женщину. Пей!
      — Не желаю! Я отказываюсь подчиняться тебе.
      — Если так, то я силой волью тебе лекарство в рот.
      Высоцкая хотела вырваться, но Лейхтвейс крепко держал ее за руку и поднес ложку к ее губам.
      — Пей! Живо! Не то задушу тебя. Ты еще сопротивляешься? Так я тебя заставлю раскрыть рот!
      Он схватил ее за горло.
      В эту минуту Лейхтвейс был ужасен: выражение доброты и приветливости исчезло с его лица, и он походил на Бога мести.
      Высоцкая задыхалась и поневоле открыла рот. В то же мгновение Лейхтвейс вылил ей в рот все, что было в ложке, и она, хрипя, проглотила отраву. Тогда разбойник выпустил ее.
      Шатаясь, подошла она к первому попавшемуся креслу.
      — Я погибла, — прохрипела она. — Помогите! Я…
      — Отравилась, — докончил Лейхтвейс. — Да, ты выпила яд, тот самый яд, который был предназначен для другой. Сознайся, негодяйка, сколько заплатил тебе Бауман за то, что ты согласилась отравить его жену?
      — Триста талеров, — простонала Высоцкая.
      — И ты за триста талеров согласилась погубить человеческую жизнь. За эти деньги ты оказала услугу подлецу, который собирается убить свою добрую, хорошую жену, так как ждет любви другой девушки. Умри, Наталия Высоцкая, ты достойным образом наказана. Я дам тебе утешение в дорогу на тот свет: ты отправишься туда не одна, так как, если ты немного подождешь в преисподней, то к тебе присоединится и Вольдемар Бауман. Месть моя покарает и его.
      Высоцкая в страшных мучениях извивалась, ломала руки, рвала на себе волосы, обвиняя себя в ужаснейших злодеяниях. Но Лейхтвейс не чувствовал сострадания.
      Вдруг она громко вскрикнула, упала на пол и, по-видимому, потеряла сознание.
      — Умирает, — пробормотал Лейхтвейс. — Скоро она предстанет пред Вечным Судьей и понесет должную кару за свои злодеяния. Когда ее найдут здесь, то подумают, что она сама покончила с собою. Это правдоподобно еще и потому, что она вела замкнутый образ жизни.
      Лейхтвейс вышел из дома, отправился в ближайшую аптеку, взял обыкновенных капель от желудка и налил их в бутылочку, которую раньше взял из корзины Высоцкой. Бутылочку он спрятал в тот же карман, где лежала бутылочка с ядом. Перепутать он их не мог, так как на них были разные пробки. Затем он вернулся к своей лошади и поскакал по дороге к усадьбе Баумана.
      Тем временем Высоцкая недвижно лежала на полу. Глаза ее были закрыты, на лбу выступил холодный пот. Но вдруг — минут через десять после ухода Лейхтвейса — она подняла руки и схватилась за кресло, вблизи которого упала на пол.
      С большим трудом поднялась она на ноги, терпя ужасные страдания от мучивших ее болей. Она почти теряла сознание, но у нее хватило силы и самообладания добраться до следующей комнаты.
      Комната эта была очень мала. Занавеси на окнах не пропускали в это грязное помещение солнечные лучи. На полках вдоль стен стояло множество бутылок, стаканов, тиглей и жестянок. Это была лаборатория Высоцкой.
      Напрягая последние силы, она достала довольно объемистую бутылку, наполненную какой-то розоватой жидкостью.
      — Господи, — взмолилась она. — Лишь бы у меня хватило силы поднести ко рту эту бутылку. Один лишь глоток, и я буду спасена. Боже, руки отказывают служить. Я вижу спасение и не могу воспользоваться им.
      Но она собрала последние силы и поднесла к губам бутылку. Она выпила несколько глотков розоватой жидкости. Затем она уронила бутылку на пол, и та разбилась вдребезги. Высоцкая, пошатываясь, кое-как добралась до своей постели, на которую и свалилась в полном изнеможении.
      — Я спасена, — пробормотала она, — я достала и выпила противоядие. Погоди, Лейхтвейс, теперь я отомщу тебе.
      Затем она лишилась чувств.
      Она погрузилась в крепкий, оздоровляющий сон. А когда она проснулась, то настал уже вечер. В окно был виден свет уличного фонаря.
      Высоцкая встала и плотно поужинала. Затем она торопливо оделась, вышла из дома и поспешно направилась к коменданту города Висбадена майору Ремусу.
      Ремус сидел вместе со своей семьей за ужином, когда ему доложили, что акушерка Наталия Высоцкая желает видеть его по спешному делу.
      — Что вам угодно? — довольно неласково спросил Ремус, так как терпеть не мог Высоцкую, давно уж казавшуюся ему подозрительной.
      — А вот, слушайте, — самоуверенно ответила Высоцкая, — я хочу получить награду, назначенную за поимку разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.
      Майор насторожился. Он в волнении погладил седые усы и предложил Высоцкой войти к нему в рабочий кабинет.
      — Неужели вы на самом деле можете выдать нам Лейхтвейса? — спросил он.
      — Могу. Если вы будете действовать быстро и решительно, то Лейхтвейс сегодня же ночью будет в ваших руках.
      — Каким же образом можно его поймать? Будьте покойны, награда останется за вами.
      — Он находится в усадьбе Вейдлинген, принадлежащей Вольдемару Бауману. Там он нанялся простым рабочим и сбрил бороду для того, чтобы его нельзя было узнать.
      Майор в волнении шагал взад и вперед по комнате. Возможность поймать Лейхтвейса была весьма заманчива; вся страна жаждала видеть его в цепях, и сам герцог не раз уже говорил, что щедро наградит того, кто задержит этого разбойника. А тут майору представляется случай отличиться.
      — Говорили ли вы уже об этом с кем-нибудь? — спросил он.
      — Кроме вас, ни с кем.
      — Отлично. Не болтайте и впредь, а через час приходите к воротам, где начинается дорога в Вейдлинген. Я явлюсь туда с отрядом надежных людей, вы присоединитесь к нам, и мы все вместе поедем в усадьбу Баумана. Надеюсь, ваша надежда оправдается.
      — Я в этом нисколько не сомневаюсь.
      Высоцкая, заранее уверенная в успехе, распростилась с майором. Она была уверена, что месть ее удастся, что Лейхтвейсу не миновать гибели. Он хотел убить ее, а она теперь намеревалась возвести его на эшафот.
      Майор тем временем обдумывал план поимки Лейхтвейса. Он чувствовал, что сам, по старости лет, не справится с этой задачей. Он вспомнил, что граф Батьяни как-то раз говорил, что даст обет никогда больше не ходить на охоту, если бы ему только удалось предпринять удачную облаву на разбойника Лейхтвейса, что он готов затравить его, как дикого зверя, и что успех в этом деле раз и навсегда вознаградит его за все неудачи.
      Майор сел за письменный стол и написал графу Батьяни письмо, в котором приглашал его принять участие в облаве, устраиваемой по соседству от усадьбы Вейдлинген. Он упомянул о том, что предстоит охота на опасного хищного зверя, давно уже наводящего страх на всю страну.
      Письмо это майор послал графу через курьера. Затем он позвал шесть самых отважных своих офицеров и приказал им приготовиться через час к обходу за чертой города, причем указал на то, что они должны вооружиться с головы до ног.
      Граф Батьяни не заставил себя долго ждать. Он прибыл в отороченном мехом охотничьем костюме, вооруженный двуствольным ружьем и охотничьим ножом.
      — Вы озадачили меня своим приглашением, — сказал он, поздоровавшись с Ремусом, — но я догадываюсь, что вы пошутили со мною. Ведь вы пишете об опасном хищном звере, а между тем у нас, кроме диких кабанов, да разве еще захудалых медведей, нет никаких хищных зверей.
      — Тем не менее сегодня ночью вы встретитесь лицом к лицу с очень опасным зверем, — ответил Ремус, — и я уверен, что вы будете благодарны мне за то, что я вас пригласил.
      — Какой же это зверь?
      — Это зверь в образе человека — Генрих Антон Лейхтвейс.
      Граф Батьяни так и вскрикнул от радости. Глаза его засверкали жаждой мести.
      — Да, — произнес он. — Это будет превеселая охота. Итак, вперед, за дело!
 
      Лейхтвейс прибыл в Вейдлинген уже под вечер. Соскочив с коня, он отвел его в конюшню и затем отправился в дом к Бауману, который ожидал его в одной из задних комнат.
      — Ну, что, — спросил Бауман, — ты привез лекарство?
      — Привез, хозяин, — ответил Лейхтвейс, — я исполнил ваше поручение в точности. Акушерка прислала вам вот эту бутылочку и велела передать, чтобы вы дали больной одну столовую ложку, а если это через час не подействует, то нужно дать вторую.
      Бауман выхватил у Лейхтвейса бутылочку.
      — Хорошо, что ты наконец вернулся, — сказал он, — моя жена чувствует себя все хуже и хуже, и я опасаюсь печального исхода. Надеюсь, что это лекарство спасет ее.
      — Надеюсь, что оно спасет вашу супругу, — отозвался Лейхтвейс и насмешливо взглянул на Баумана.
      Тот сделал ему знак удалиться, и Лейхтвейс вышел из комнаты. Выйдя за дверь, он вынул из кармана другую бутылочку.
      — Вот он, настоящий-то яд, — пробормотал он, — а я дал тебе только безобидные желудочные капли. Негодяй, ты еще сегодня поплатишься за твои злодеяния.
      Тем временем Бауман, держа бутылочку в руках, злобно улыбался.
      — Вот то, что мне нужно, — прошептал он, — оно даст мне желанную свободу и счастье. Скоро Елизавета будет моей женой. Скоро она здесь, в этом доме будет хозяйкой и никто уже не будет в состоянии разъединить нас.
      Он направился в ту комнату, где лежала его больная жена Юлия. Юлия была красивая женщина, но горе и скорбь подточили ее здоровье и наложили на ее лицо печать страдания. Глаза ее, в свое время искрившиеся жизнерадостностью, были отуманены слезами, проливаемыми этой страдалицей в бессонные ночи.
      У постели больной сидела Елизавета. Юлия держала в своих руках руку молодой девушки и глядела на нее благодарным взглядом.
      — Как ты добра, Елизавета, — сказала она. — Ты искренняя и преданная подруга моя, и я не знаю, как тебя и благодарить.
      Елизавета густо покраснела. Ее мучили угрызения совести. Она отлично понимала, что предательски обманывает эту женщину, что она не заслуживает ее доверия и любви.
      Иногда Елизавете было стыдно самой себя, и она проклинала тот час, когда впервые переступила порог этого дома. Куда девалась та Елизавета, гордо шествовавшая с ружьем в руке по лесу и украшавшая домашний очаг лесничего своей добродетелью, красотой и непорочностью? Все это погибло безвозвратно.
      Дом лесничего опустел. Там ныне хозяйничал рыжий Иост; мать умерла, отец пропал без вести, вероятно, давно уже умер, а Елизавета — гордость и радость отца, любимица его — превратилась в любовницу женатого человека. Она сама себя презирала. Как же это все случилось?
      Вспоминая обо всем этом, Елизавета невольно покраснела. Неужели она на самом деле любила Баумана, или она благоволила ему только потому, что хотела рассердить другого? Да, Елизавета принимала ухаживания Баумана, но сердце ее принадлежало другому. Она вспомнила то время, когда еще жила в доме доктора Зигриста в Висбадене.
      Это было дивное время, богатое сладостными и горестными воспоминаниями. Сначала она долго хворала; в то время Зигрист почти не отходил от ее постели, он лечил ее всеми доступными ему средствами, пуская в ход все свои познания и опыт, чтобы спасти ее. Когда ему наконец удалось вылечить ее, когда Елизавета встала с постели, когда поправилась и снова стала сильна, здорова и красива, — она сделалась помощницей матери врача. Не дожидаясь просьбы старушки, Елизавета сама смотрела за ведением всего хозяйства, и Зигрист не раз говорил, что она только и внесла с собою в дом порядок и удобство. Елизавета была счастлива этой похвалой, так как любила Зигриста.
      Любовь эта глубоко вошла в сердце молодой девушки. Но внезапно налетела буря и уничтожила все. Зигрист куда-то уехал. Елизавета думала, что он, как это было уже несколько раз, уехал к какому-нибудь больному во Франкфурт; молодой врач ведь давно уже составил себе хорошее имя, и удачные случаи из его практики принесли ему громкую известность.
      Накануне своего отъезда он попросил Елизавету уложить его вещи в дорогу. Они были только вдвоем в кабинете. Он сидел за письменным столом и при свете лампы читал какое-то научное сочинение, по крайней мере он делал вид, что читает. На самом деле он смотрел через книгу куда-то в пространство. Вдруг он встал, подошел к Елизавете и обнял ее.
      — Елизавета, — прошептал он, — любишь ли ты меня?
      — Больше жизни, — ответила она.
      — Дай же мне обнять тебя и прижать к сердцу! — воскликнул он. — Я хочу быть счастливым хоть один-единственный раз. Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами.
      Нежно прижалась она к нему, охотно принимая его поцелуи и в упоении слушая его ласковый шепот.
      Но вдруг он оттолкнул ее, как бы сознавая, что поступает нехорошо, и произнес:
      — Забудь все, что было, Елизавета. Я тоже постараюсь забыть то, что произошло, хотя не могу себе представить, чтобы я был способен на это.
      Не успела еще Елизавета спросить его, в чем дело, как в комнату вошла его старуха мать. Лицо ее было сурово, почти злобно, чего Елизавета никогда не замечала за ней.
      — Готов ли чемодан? — резко спросила она.
      Елизавета указала на уложенный доверху чемодан. Говорить она не могла, так как была слишком напугана суровостью матери Зигриста. Она не узнавала старухи.
      — Будь любезна, Елизавета, — продолжала та, — пойди в кухню и приготовь ужин, а потом побудь у себя, так как я хочу остаться наедине со своим сыном перед его отъездом. Мне нужно с ним поговорить.
      Елизавета опустила голову на грудь, робко взглянула на доктора и вышла из комнаты. Зигрист отвернулся и подошел к письменному столу. В этот вечер она в первый раз ужинала одна в своей комнате, да так больше и не увидела Зигриста. Когда она на другой день с рассветом встала, его уже не было. Старуха была добра с Елизаветой по-прежнему, но молодой девушке казалось, что прежней ее сердечности уж не было.
      Доктор вернулся через неделю. Он был бледен и сильно утомлен. Здороваясь с ним, Елизавета почувствовала, что рука его холодна как лед. Мать его, видимо, была очень обрадована вестями, которые он привез с собой.
      День проходил медленно, и Елизавете почему-то казалось, что ее ожидает крупное, неотвратимое несчастье. Под вечер, когда Елизавета пожелала Зигристу и его матери спокойной ночи, старуха сказала:
      — Погоди немного, дитя мое, мне нужно поговорить с тобой.
      Елизавета вздрогнула, понимая, что наступил решительный момент. По лицу старухи она видела, что ее ожидает что-то недоброе.
      — Ты знаешь, — заговорила мать Зигриста, — что мы охотно оказывали тебе гостеприимство. После смерти твоей матери и исчезновения твоего отца, который, надо полагать, наложил на себя руки, мы приняли тебя в наш дом и относились к тебе так, как будто ты моя дочь и сестра Зигриста.
      — Да, это правда, — взволнованно ответила Елизавета, — и я никогда в жизни не забуду этого.
      — Слушай дальше. Тебе нечего благодарить нас, так как ты своими услугами отплатила нам за все, приняв на себя бремя хозяйственных забот с моих старых плеч. Поэтому мне и нелегко сказать тебе то, что я вынуждена сказать тебе. Дело в том, Елизавета, что ты должна будешь искать себе другое пристанище.
      Елизавета так и отшатнулась и должна была опереться на спинку стула, чтобы не упасть. Она взглянула на Зигриста, но тот низко опустил голову на грудь и избегал встретиться с нею взглядами.
      — Да, ты должна будешь покинуть наш дом, — продолжала старуха, — так как здесь водворится новая хозяйка. Во Франкфурте мой сын помолвился с дочерью богатого Финеаса Фокса, управляющего делами большой торговой фирмы Андреаса Зонненкампа. Через три недели состоится свадьба, и ты поймешь, что тебе здесь неудобно оставаться, хотя бы уж потому, что не следует подавать поводы к ревности и недоверию со стороны будущей жены моего сына.
      Елизавете казалось, что перед нею разверзается пол, что у нее из-под ног ее уходит земля и открывается бездонная пропасть, что она должна упасть куда-то в глубину. У нее в глазах потемнело, и она лишилась чувств. Когда она пришла в себя, то увидела перед собою мать Зигриста.
      — Вижу, что тебе пора уйти от нас, — сурово произнесла старуха. — Быть может, ты тешила себя надеждами, которые не могут — слышишь, Елизавета, — никогда не могут сбыться.
      На другой день Елизавета покинула дом Зигриста. Она написала доктору на прощание несколько слов, которыми высказала ему свою беспредельную благодарность за все, что он сделал для нее, ни единым словом не упоминая о том, что произошло между ними в день накануне его отъезда во Франкфурт. После продажи домашнего скарба ее родителей у Елизаветы остались кое-какие деньжонки, так что она могла нанять себе маленькую комнатку. Она начала искать себе места.
      Как-то раз явилась к ней Наталия Высоцкая и рассказала, что она ищет компаньонку и сиделку для богатой больной дамы и что жалование на этом месте будет хорошее. Речь шла о Юлии Бауман. Подумав немного, Елизавета приняла это место и таким образом попала в дом помещика Баумана.
      Юлия с первого же дня была добра и приветлива, а Бауман оказывал ей всевозможные знаки внимания и сразу же показал очень ясно, что красота Елизаветы произвела на него глубокое впечатление. Таким образом, Елизавета могла бы чувствовать себя очень неудобно в новой обстановке.
      Но сердце ее было разбито. Она любила Зигриста и все же ненавидела его вместе с тем, так как ей казалось, что он вел с ней недостойную игру. Впрочем, нет — он не играл ею: она видела это по его глазам. Но он пожертвовал ею для того, чтобы взять богатую невесту. Ходили слухи, что Финеас Фокс, несомненно, разбогатевший на службе у Андреаса Зонненкампа, дает своей дочери сто тысяч гульденов в приданое. Елизавете и казалось, что ее продали за сто тысяч гульденов. Ею овладела неотступная мысль, от которой она никак не могла отделаться. Она решила доказать Зигристу, что может быть счастлива и без него. Она решила силой взять счастье и довольство и начала принимать ухаживания Баумана, выслушивать его любовный шепот.
      Юлия была серьезно больна, и ей оставалось жить недолго. А после ее смерти Елизавета могла воцариться в большом имении Вейдлингене, совершенно чистом от долгов, несмотря на то, что Бауман питал страсть к карточной игре. Таким образом, Елизавета сделалась жертвой ненависти, родившейся от отвергнутой любви. Вот о чем думала Елизавета, сидя у постели больной Юлии.
      В комнату вошел Бауман. С выражением лицемерного участия на лице он подошел к постели и спросил:
      — Ну что, дорогая Юлия, чувствуешь ли ты себя немного лучше?
      — Нет, друг мой, гораздо хуже, — ответила больная, не подозревавшая об отношении ее мужа к Елизавете, — я опасаюсь, что мне осталось недолго жить, хотя еще сегодня утром доктор Зигрист уверял меня, что моя болезнь не опасна для жизни. Но я чувствую себя настолько слабой, что должна думать о смерти. Я хотела составить завещание, но мне завещать нечего. Одно у меня только и есть сокровище, — это твое сердце, Вольдемар. Вот этого сокровища я считаю достойной одну только тебя, Елизавета. Вы оба хорошие люди, и я желаю, чтобы вы после моей смерти соединились. Я знаю, вы теперь еще не любите друг друга, так как ты, Вольдемар, очень привязан ко мне и будешь опечален моей смертью. Но вы будете любить друг друга, и если действительно существует лучший мир, то, находясь там, я буду счастлива вашим счастьем.
      Елизавета пришла в ужас. Охотнее всего она убежала бы. Ей было до боли стыдно: Юлия добровольно предоставляла ей любовь того человека, сердце которого она похитила уже давно. Елизавета встала и начала возиться у маленького столика, желая скрыть свое волнение и предательское смущение, заливавшее густой краской ее лицо. Но Бауман, который с нетерпением ждал развязки, воскликнул:
      — Не говори о смерти, дорогая Юлия. Лучше прими ложку лекарства, которое я велел привезти для тебя из города. Быть может, оно вернет тебе здоровье.
      Из привезенной Лейхтвейсом бутылки он налил ложку лекарства и поднес ее к губам своей жены, которая покорно его выпила. Она взглянула на своего мужа взглядом, полным благодарности, и склонила голову на подушки. От слабости она закрыла глаза и лежала совершенно неподвижно, так что можно было подумать, что она кончается, тем более что при свете лампы лицо ее казалось мертвенно-бледным.
      Бауман в сильном волнении следил за ожидаемым действием лекарства. Увидев, что жена его лежит совершенно неподвижно, он не удержался, подбежал к Елизавете и обнял ее.
      — Теперь ты моя, — прошептал он, — на всю жизнь моя. Все препятствия устранены. Смотри туда — моя жена кончается.
      Но Елизавета брезгливо оттолкнула его.
      — Ты убил ее, — глухо проговорила она. — Ты отравил ее, и любить я тебя не могу.
      Бауман в ужасе отшатнулся.
      — Что это, Елизавета? — дрожащими губами произнес он. — Для тебя я совершил преступление, для того, чтобы сделать тебя моей женой, я совершил убийство, а теперь ты отталкиваешь и презираешь меня?
      — Я боюсь тебя, — произнесла Елизавета и отвернулась.
      Бауман выбежал из комнаты. Он был как в бреду; он задыхался и хотел прийти в себя от поразившего его ужасного удара. Он выбежал во двор. Ворота калитки были открыты. Рабочий Гейнц стоял возле какого-то ящика и при свете фонаря рассматривал какую-то маленькую бутылочку. Бауман подошел к нему и схватил за руку.
      — Что это у тебя за бутылочка? — резко спросил он. — Она похожа на ту, в которой заключается лекарство для моей жены. Для чего тебе нужна эта вторая бутылочка?
      — Я купил ее за свои собственные деньги у Высоцкой и хочу испробовать, что в ней содержится. Это любовное зелье, и Высоцкая клялась мне, что оно оказывает верное действие. Дело в том, что я уже давно волочусь за одной девицей, которая, однако, отлынивает от меня. Вот Высоцкая мне и сказала, что если я выпью содержимое этой бутылочки, то девица полюбит меня.
      С этими словами Гейнц откупорил бутылочку и поднес ее к губам. Но Бауман вырвал ее у него.
      — Давай сюда! — дрожащим от волнения голосом воскликнул он. — В моем доме я не потерплю никакого колдовства. Я отберу у тебя эту бутылочку и попрошу не заниматься впредь такими глупостями.
      С этими словами он быстро вышел из конюшни. Гейнц со злобной усмешкой посмотрел ему вслед. Едва только Бауман вернулся к своему дому, он выпил всю бутылочку до дна.
      «Высоцкая женщина умная, — подумал он, — быть может, это действительно хорошее средство, и тогда Елизавета полюбит меня. Во всяком случае, это ничему не повредит».
      Он вошел в комнату своей жены. Переступив порог, он остановился как вкопанный. Жена его сидела на кровати, протягивая к нему руки, и воскликнула:
      — Сердечно благодарю тебя за твое лекарство. Мне действительно стало лучше.
      Бауман попятился. Значит, Высоцкая его обманула? Значит, она прислала ему не быстродействующую отраву. Но что это? Ему самому вдруг стало не по себе, холодная дрожь пробежала по его телу, его затошнило.
      — Елизавета! — воскликнул он. — Я… я…
      Молодая девушка подбежала к нему, но Бауман вдруг упал как подкошенный. Юлия в ужасе выскочила из постели и подбежала к своему мужу.
      — Какая адская мука! — вопил Бауман. — Что я наделал! Что я выпил? Что содержалось в той бутылочке, которую я вырвал у рабочего из рук?
      — Это был яд, — раздался твердый голос со стороны двери. — Да, Вольдемар Бауман, ты выпил тот яд, которым ты намеревался отравить свою жену.
      Бауман дико вскрикнул и приподнялся.
      — Лжешь! — крикнул он. — Говори, кто ты? Кто дал тебе право обманывать меня?
      — Ты хочешь узнать, кто я? — отозвался рабочий и подошел ближе. — Я — мститель. Я — разбойник Лейхтвейс.
      Елизавета вскрикнула и упала на колени.
      — Я приговорил тебя к смерти, — продолжал Лейхтвейс, — и этим только избавил тебя от виселицы, которую ты вполне заслужил. Ты хотел соблазнить вот эту девушку, ты хотел отравить свою жену, так умри же, негодяй!
      Бауман глухо захрипел и упал замертво. Несчастная Юлия тоже упала в обморок. Одна только Елизавета широко раскрытыми глазами смотрела на разбойника, стоявшего пред нею в угрожающей позе.
      — Елизавета, — произнес Лейхтвейс, — узнаешь ли ты меня?
      — Да, я узнала, — еле слышно проговорила она, — я помню, что ты пощадил мою жизнь — это было тогда в лесу, когда ты застал меня спящей. Ты пощадил меня, будучи врагом моего отца. Ты имел возможность пристрелить меня, но ты этого не сделал. Тогда я была от души благодарна тебе, как была благодарна и за то, что ты избавил меня от покушения цыгана Риго. Но теперь я молю тебя, не жалей меня больше, а накажи меня за все те преступления, которые я совершила.
      Лейхтвейс выхватил кинжал и поднял Елизавету с колен. Она еле держалась на ногах. Разбойник замахнулся на нее кинжалом.
      — Сознайся, — воскликнул он, — как далеко зашло у тебя дело с этим негодяем, который теперь уже отдает отчет Вечному Судье? Сошлась ли ты с ним окончательно?
      — Нет! Клянусь Богом, нет! — ответила Елизавета. — Я невинна, как и прежде. Правда, Бауман на коленях умолял меня отдаться ему, но я воспротивилась этому и потребовала оставить меня в покое до тех пор, пока я стану его женой.
      — Женой, — повторил Лейхтвейс, — но ты ведь знала, что жена его еще жива и что он хотел отравить ее?
      Елизавета подняла руки и воскликнула:
      — Я презираю его за это! Я не причастна к его замыслам. Когда он сообщил мне свои намерения, то я оттолкнула его от себя.
      Лейхтвейс опустил руку с кинжалом и вынул из кармана кошелек с золотом.
      — Возьми вот это, Елизавета, — сказал он, — и беги отсюда как можно скорее, так как, если узнают о том, что произошло в этом доме, на тебя может пасть подозрение в отравлении.
      — Куда же мне бежать? — отозвалась Елизавета, пряча кошелек в карман. — Всюду меня знают и везде меня будут укорять за то, что я обманывала Юлию и выслушивала любовные признания женатого человека.
      — Возьми вот это письмо, — сказал Лейхтвейс, передавая Елизавете запечатанный конверт. — Оно адресовано купцу Зонненкампу во Франкфурте. Ему ты можешь довериться. Я когда-то оказал этому купцу крупную услугу, и за это он, по моей просьбе, даст тебе приют. Беги же! Чем скорее ты уйдешь отсюда, тем лучше для тебя. Да я и сам поспешу убраться отсюда, так как больше оставаться здесь небезопасно.
      Елизавета быстро наклонилась, поцеловала руку Лейхтвейса, а потом выбежала из комнаты. Она поспешила в свою каморку, наскоро собрала там кое-какую одежду и белье, связала все это в узел и вышла из дома. Ей стало страшно при мысли о том, что ожидало ее в этом доме и как близка она была к верной гибели. Она вполне сознавала, что только вмешательство Лейхтвейса спасло ее от падения.
      Держа свой узелок в руке, она вышла в сад. Вдруг она услышала таинственный шепот мужских голосов. Какие-то темные фигуры приближались через сад к дому. Елизавета быстро спряталась за толстое дерево.
      — Я войду первым, — услышала она голос графа Сандора Батьяни, — и обыщу весь дом. Вероятно, Лейхтвейс спит в конюшне, так как он ведь играет здесь роль простого рабочего. Как только я узнаю что-нибудь, я вернусь и позову вас на помощь.
      Елизавета страшно испугалась. Она поняла, что Лейхтвейсу угрожала опасность. Его хотели схватить. Она решила во что бы то ни стало предупредить его и вернулась ближайшим путем в дом. Внизу у лестницы она встретила Лейхтвейса.
      — Вам угрожает опасность! — крикнула она ему. — Граф Батьяни и еще несколько человек разыскивают вас в этом доме. Бегите, пока еще не поздно.
      — Благодарю тебя, Елизавета, — ответил Лейхтвейс. — Пусть явятся. Они убедятся в том, что легче задержать полет орла, чем взять в плен разбойника Лейхтвейса.
      — Батьяни отправился в конюшню.
      — Тем лучше. Он один?
      — Один.
      — Горе ему! Настал конец, час расплаты. Я жестоко с ним расправлюсь.
      Лейхтвейс пожал Елизавете руку и через темный двор отправился к конюшне. Там он спрятался за одну из телег. Между ним и воротами конюшни лежало пространство шагов в сто. Двор был освещен луной, так что ясно можно было видеть, что делается кругом. Лейхтвейс увидел, как Батьяни подкрадывается к конюшне.
      Венгр держал ружье наготове. Несомненно, он направился сюда без своих спутников только потому, что собирался убить Лейхтвейса. Дойдя до конюшни, Батьяни осторожно заглянул вовнутрь. Лошади заржали, чуя близость постороннего человека. Лейхтвейс спустился на землю и, по примеру индейцев, стал ползти к графу. Добравшись до графа, он медленно приподнялся, поднял руки и внезапно схватил венгра за горло.
      Граф, не успев даже вскрикнуть, упал. Лицо его исказилось от ужаса, глаза вылезли из орбит. Он понял, что попал в руки своего смертельного врага, и знал, что от Лейхтвейса, которому он отравил всю жизнь, ему нечего ждать пощады. Лейхтвейс сдавил горло графу так, что тот выронил ружье. Затем он повалил графа на пол и прижал ему грудь коленом.
      — Граф Батьяни, — проскрежетал разбойник, — теперь мы с тобой посчитаемся. Ты довел меня до позорного столба. Ты хотел отнять у меня Лору. Ты убил несчастную Гильду. Да, я мог бы перечислить твои злодеяния сотнями, и если бы за каждое из них я только по одному разу ударил тебя кулаком, то ты был бы убит. Но я придумал для тебя другое наказание. Ты явился сюда, чтобы напасть на меня и взять меня в плен, а увидишь, что я свободным уйду отсюда и беспрепятственно вернусь в объятия моей Лоры.
      У Батьяни от страха выступил холодный пот. Если бы он видел в руках Лейхтвейса кинжал, то знал бы, что настал его конец и что смерти ему не миновать. Но он страшился того наказания, которым грозил разбойник, так как не знал, в чем оно состоит.
      Лейхтвейс связал графа по рукам и ногам и заткнул ему рот платком. Все отчаянные попытки венгра вырваться ни к чему не привели. Затем Лейхтвейс отвязал от стойла двух сильных вороных коней, одел на одного из них уздечку, а к другому привязал длинную веревку. Он протянул эту веревку сквозь ремни, которыми были связаны ноги графа, и поднял его настолько, что ноги его очутились под длинным хвостом коня. Батьяни задрожал всем телом, поняв, какую ужасную смерть готовил ему Лейхтвейс.
      Разбойник поднял ружье, осмотрел его и, убедившись, что оно заряжено, сел на другого коня.
      — Теперь мы с тобой поедем, — сказал он, — понесемся по камням и ухабам, по ущельям и скалам. Веселая будет эта скачка, Батьяни.
      Он пришпорил коня, пригнулся к его шее и быстро выехал из конюшни. Другая лошадь, к которой был привязан Батьяни, понеслась за ним. Она волокла несчастного венгра по грязи и снегу. Тот старался защитить лицо тем, что втянул голову между плеч, но все-таки его бросало из стороны в сторону, и он то грудью, то спиной окунался в жидкую грязь.
      Он видел перед глазами смерть — ужасную, позорную смерть. От злобы и ненависти он задыхался. Но разбойник не обращал на него никакого внимания, быстро проехал по двору и выехал через боковые ворота на дорогу. Лейхтвейс хотел миновать сад, где, как ему было известно, находились спутники графа. Но вдруг кто-то громко крикнул:
      — Стой!
      Он увидел перед собою семь человек с ружьями на прицеле. Дело в том, что майор Ремус, руководивший отрядом, услышал топот копыт и сейчас же догадался, что Лейхтвейс намеревался бежать. Тогда он занял выход на дорогу.
      — Сдавайся, — крикнул он, — или мы изрешетим тебя пулями.
      Лейхтвейс поднял курок ружья и крикнул:
      — Кто загородил дорогу Лейхтвейсу, тот должен умереть. Берегитесь, если вам жизнь дорога!
      В ответ прогремело семь выстрелов. Лошадь, к которой был привязан Батьяни, упала и придавила графа. Лейхтвейс чувствовал, что кровь потекла по его лицу. Одна из пуль контузила его. Он пришел в дикую ярость, и, прежде чем преследователи его успели вновь зарядить свои ружья, он выстрелил два раза. Раздался пронзительный крик.
      — Я… убит… умираю!
      Майор Ремус упал, обливаясь кровью. Обе пули разбойника попали ему в грудь, и он тут же скончался. А Лейхтвейс понесся вперед. Офицеры послали ему вдогонку еще несколько пуль, но все стреляющие промахнулись, так как, сильно волнуясь, целились плохо. Прежде чем они успели отдать себе отчет в том, что случилось, Лейхтвейс скрылся в ночном мраке, несясь по горам Таунаса.
      Выступившая из-за туч луна озарила печальную картину. Офицеры окружили труп своего начальника. Кое-кто из них развязал графа Батьяни и помог ему хоть немного очиститься от покрывшей его грязи и снега. Граф был вне себя от ярости. Он клялся, что поймает Лейхтвейса, чего бы это ему ни стоило, что в этом он отныне будет видеть единственную цель своей жизни.
      Офицеры унесли убитого майора в дом и там попали как раз в ту комнату, где незадолго до этого разыгралась другая трагедия. Бауман лежал еще на том месте, где скончался. Рядом с ним на коленях стояла его несчастная жена и широко открытыми глазами смотрела на мужа, как бы силясь прочитать на его мертвом лице его последние мысли и убедиться в том, что он на самом деле намеревался отравить ее.

      Тем временем Елизавета скрылась в лесу. Она предупредила Лейхтвейса и тем оказала ему услугу за услугу. Идя по снежным тропинкам, она все еще с ужасом думала о том, что произошло в доме Баумана. Она чувствовала, что во всем виновата она одна, что на нее падает большая доля ответственности за смерть Баумана. Она сознавала, что с самого начала должна была бы отвергнуть его ухаживания, тем более что вовсе не любила его. Но она поддалась злобе, и теперь ее постигла ужасная кара.
      «Что же будет дальше? — думала она. — Я одна в целом мире. Лейхтвейс хотя и дал письмо к Зонненкампу, но ведь долго оставаться во Франкфурте мне нельзя: весть об ужасном происшествии в Вейдлингене, несомненно, скоро проникнет и туда, и все узнают, что во всем виновата я одна».
      В отчаянии Елизавета опустилась на широкий пень, закрыла лицо руками и заплакала. Вдруг она услышала серебристый звон колокольчиков и топот копыт. Она встрепенулась, сразу догадавшись, кто едет в санях. Несомненно, это был доктор Зигрист, ехавший в Вейдлинген, чтобы удостовериться в том, что его предписания строго исполняются. Он не доверял Бауману в этом отношении. Жгучее чувство горя разлилось в душе Елизаветы при мысли о том, что она в полном одиночестве стоит в лесу, а мимо нее гордо проезжает тот, кого она любила и кто отверг ее. Ее охватила какая-то бесконечная усталость, стремление к спокойствию и желание умереть. У нее не хватило сил бороться с этим состоянием.
      Вот сани показались на дороге. Лошади быстро неслись вперед, Зигрист с трудом сдерживал их.
      — Мне остается только умереть! — воскликнула Елизавета. — Это единственный выход. Смерть загладит все. Я умру под копытами его лошадей.
      Сани подвигались все ближе и ближе. Несчастная слышала уже прерывистое дыхание лошадей, а звон колокольчиков казался ей похоронным звоном. Она спряталась за толстое дерево и долгим любящим взглядом посмотрела на молодого врача. Вдруг она выбежала вперед и бросилась под лошадей, громко вскрикнув:
      — Прощай! Прощай навеки!
      Лошади встали на дыбы и вот-вот должны были ударить несчастную копытами. Но Зигрист мощным движением рванул их назад. Они отскочили в сторону, так что сани чуть не опрокинулись. К счастью, этого не случилось, и лошади, тяжело дыша, остановились.
      Зигрист выскочил из саней.
      — Это не простая случайность, — проговорил он, — эта несчастная нарочно бросилась под лошадей, чтобы покончить с собою.
      Он нагнулся к молодой девушке, поднял ее на руки и взглянул ей в лицо.
      — Елизавета! — в ужасе воскликнул он. — Откуда ты? Ты хотела умереть? Но Бог не допустил этого.
      Он перенес ее в сани и закутал в мягкую, теплую полость. Затем он вынул из кармана какую-то маленькую склянку и вылил содержимое в рот Елизаветы. Несчастная девушка вскоре пришла в себя. Но когда она открыла глаза и увидела, что находится в санях рядом с Зигристом, то тотчас же вскочила, пытаясь бежать. Зигрист удержал ее за Руку.
      — Елизавета, — мягко проговорил он, — зачем ты бежишь от меня? Почему жизнь стала тебе в тягость?
      Казалось, Елизавета вот-вот разрыдается. Но она поборола себя и, почти враждебно глядя на молодого врача, проговорила:
      — И это спрашиваете вы, доктор Зигрист? Вас удивляет, почему мне надоела жизнь, почему я искала смерти? Неужели вы к тому великому горю, которое причинили мне, хотите прибавить еще и насмешку? Ведь вы отлично знаете, что мое сердце разбито с тех пор, как вы отвергли меня и выгнали из вашего дома. Вы отлично знаете, что после моего ухода от вас я не жила, а только прозябала без всякого смысла.
      Зигрист низко опустил голову на грудь. По лицу его видно было, что он борется с собой.
      — Елизавета, — наконец произнес он и взял молодую девушку за руку, — ты вправе требовать от меня объяснения. Ты помнишь тот счастливый час, когда я, поддаваясь своему чувству, привлек тебя к себе на грудь и поцеловал? Тогда я открыл тебе, что люблю тебя всей душой, всем сердцем. Клянусь тебе Господом Богом, здесь, перед лицом окружающей нас природы, столь же холодной, как и жизнь моя, что я не лгал тогда, что я любил тебя, Елизавета, как только можно любить тебя одну, и люблю теперь всей силой моего исстрадавшегося сердца.
      Елизавета была бледна как смерть.
      — Ты любишь меня? — проговорила она дрожащим голосом. — Но если так, то объясни же мне, почему ты женился на другой, почему ты дал имя той англичанке, а не мне?
      — Я расскажу тебе все, — ответил Зигрист. — Сегодня ты узнаешь все, так как я считаю себя обязанным отдать тебе отчет в моем странном поведении. Хотя я и обещал моей матери не посвящать никого в историю моей семьи, но ты ведь не посторонний человек, ты должна знать все. Моя мать раскрыла мне эту тайну в тот день, когда я получил свой докторский диплом, и этим она омрачила мою первую радость. Начиная с того часа, я знал, что не принадлежу себе.
      Зигрист умолк. На лице его выразилась такая мука, что Елизавета участливо пожала ему руку.
      — Отец мой был крупный коммерсант, — продолжал Зигрист, — мать тоже была из богатого дома и принесла с собою большое приданое. В то время родители мои жили во Франкфурте-на-Майне в том самом доме, который ныне занимает Андреас Зонненкамп. Дом этот и контора принадлежали моему отцу, который, как я уже сказал, был одним из крупнейших коммерсантов города. Родители мои горячо любили друг друга, и соединявшие их узы стали еще неразрывнее, когда на свет появился я. Крестины были устроены пышные. Были приглашены самые именитые гости, кушанье подавалось на серебряной посуде, и лучшие вина лились рекой. Но вдруг к моему отцу подошел бухгалтер и шепнул ему несколько слов на ухо. Отец изменился в лице и вместе с бухгалтером вышел. К гостям он больше не вернулся. Его нашли в конторе повесившимся. Один только бухгалтер мог дать объяснение этому самоубийству, и объяснения оказались весьма печальны. Дела моего отца давно уже были расстроены; крупные спекуляции его не удавались, и он совершил подлог, надеясь, что к сроку ему удастся выкупить подложный вексель. Но все обнаружилось еще до срока. Кредиторы явились в то время, когда в квартире шли крестины. Но не застав отца лично, они заявили бухгалтеру, что доведут дело до суда, если через час не получат своих денег. Об этом-то бухгалтер и сообщил отцу. Отец ушел в свой кабинет под тем предлогом, что подсчитает наличные деньги и примет меры. Бухгалтер оставил его одного. Но отец долго не выходил из кабинета, бухгалтер вошел к нему и увидел ужасное зрелище: отец висел на веревке рядом со своей железной кассой. Мать моя от ужаса и страха чуть не умерла. Она не могла понять, каким образом тот, которого она любила и которому безусловно доверяла, мог совершить подлог и убить себя. Она металась по своей комнате как безумная и все время кричала: «Его убили! Убили! Убили!»
      Однако — приходится сказать, к сожалению, — несостоятельность ее предположений обнаружилась очень быстро, и оказалось, что никто не убивал моего отца. Да и кто мог убить его? В свой предсмертный час отец говорил только с бухгалтером, которого никак нельзя было заподозрить, так как в течение последних десяти лет он был правой рукой отца и помимо всего этого был лично дружен с ним. Он, видимо, сильно был поражен происшедшим и искренно сокрушался. Нашлись также подложные векселя. Кредиторы, в руках которых они находились, подтвердили показания бухгалтера, и, кроме того, ревизия торговых книг показала, что отец действительно был накануне банкротства. Помимо горя, причиненного смертью отца, мать моя должна была вынести еще и позор банкротства. Наша фирма была объявлена несостоятельной. Мать моя пожертвовала последним своим имуществом, продала дом, обстановку, бриллианты. Она не стала требовать возвращения своего приданого от конкурсного управления, хотя могла бы выручить для себя кое-что: она руководствовалась только желанием спасти доброе имя отца. При окончательной ликвидации дел оказалось, что непокрытых долгов осталось на две тысячи гульденов, именно столько, сколько нужно было, чтобы приобрести в собственность и затем уничтожить подложные векселя. Моя мать плакала днем и ночью. Вдруг во Франкфурте появился человек, который изъявил готовность продолжать дело отца и уплатить за это сто тысяч гульденов. Это был некий Андреас Зонненкамп. Он пришел к моей матери, поговорил с ней весьма участливо и мягко, так что она ему вполне доверилась. Несмотря на то что он приобрел несостоятельную фирму, он все же выдал моей матери те подложные векселя, которые купил у кредиторов, уплатив по ним сполна. Мать моя со слезами на глазах благодарила Зонненкампа и сказала ему: «Я знаю, что вы великодушно преподносите мне эти векселя в подарок. Но такого подарка я принять не могу, и потому я клянусь вам головой моего ребенка, что он со временем расплатится за долг своего отца».
      Зигрист, сильно волнуясь, умолк. Успокоившись немного, он продолжал:
      — И вот, когда я пришел к моей матери и с торжествующим лицом показал ей мой докторский диплом, когда я сказал ей, что отныне ей уж не придется больше трудиться для меня, шить, работать за деньги для других, что я сам буду зарабатывать все, что нужно для нее и для меня, — тогда она взяла меня за руку и подвела к старому, резному комоду, единственной вещи, оставшейся у нас от нашей прежней дорогой обстановки, открыла его и вынула из ящика какие-то старые пожелтевшие бумаги. Это были подложные векселя моего отца. «Сын мой, — произнесла она дрожащим голосом, — настал момент, когда я должна сообщить тебе, какая трудная задача ожидает тебя в жизни. Твой отец некогда опозорил наше имя, а ты обязан восстановить чистоту этого имени. Это ты можешь сделать только в том случае, если вернешь Андреасу Зонненкампу те сто тысяч гульденов, которые мы ему остались должны. Лишь после этого мы будем вправе сжечь эти позорные бумаги и снова гордиться нашим именем». Она посадила меня рядом с собою на диван и рассказала мне о дне моих крестин, стоившем жизни моему отцу. «До сих пор еще я убеждена, — заключила она свое повествование, — что твой отец тогда пал жертвой преступления, что не сам наложил на себя руки, а что его убили другие. Но доказательств у меня нет, да и не найти их теперь. Остается только уплатить те сто тысяч гульденов, которые за нас уплатил этот добрый Андреас Зонненкамп». Я не мог побороть своего волнения и разрыдался. «Сто тысяч гульденов! — воскликнул я. — Да разве возможно мне, начинающему врачу, заработать сто тысяч гульденов?!» «Ты будешь обладать этими деньгами, — ответила моя мать, — если последуешь моему совету. Ты доктор, ты красив и молод и тебе нетрудно будет жениться на богатой девушке. Но ты должен твердо решить вступить в брак только с такой девушкой, которая может принести тебе в приданое не менее ста тысяч гульденов. Возможно, что придет время и твое сердце заговорит, и ты полюбишь чистую, хорошую, но бедную девушку. Тогда ты должен заглушить в себе голос сердца, ты должен побороть свои чувства и должен вспомнить о священном долге своем по отношению к твоему покойному отцу, твоей старухе матери, да и к самому себе. Я и спрашиваю теперь тебя, готов ли ты поклясться мне, что никогда не женишься на бедной девушке, а что будешь стремиться к тому, чтобы богатой женитьбой погасить долги твоего отца?» И я дал эту безрассудную клятву. Да, в ту минуту я продал счастье своей жизни, свое сердце, а вместе с тем и тебя.
      Елизавета чувствовала, что Зигрист нервно сжал ее руку, она видела, как глаза его загорелись негодованием при воспоминании о клятве, данной им своей матери. Сама Елизавета не была в состоянии говорить. Она была слишком растрогана и разрыдалась.
      Зигрист крепко обнял ее, прижал ее голову к своей груди и тихим, глухим голосом продолжал:
      — Когда я познакомился с тобой, Елизавета, я с первого взгляда полюбил тебя. Я хотел подавить в себе это чувство, не показывая тебе его. Но любовь оказалась сильней меня. Как-то моя мать сообщила мне, что нашла подходящую для меня невесту, а именно дочь того самого бухгалтера, который первым узнал о самоубийстве моего отца и показания которого в свое время не оставили сомнения в том, что отец мой наложил на себя руки. После банкротства моего отца этот англичанин, по имени Финеас Фокс, поступил на службу к Андреасу Зонненкампу и, состоя в должности управляющего делами фирмы, заработал крупное состояние. У него была дочь по имени Роза, некрасивая и далеко не симпатичная девушка, презирающая немцев и обожающая только англичан. Но у нее было состояние в сто тысяч гульденов, и я продал себя. Если бы ты только знала, Елизавета, что я выстрадал после того, как ты покинула наш дом. Я был помолвлен с этой англичанкой, а любил тебя, только тебя одну, мою ненаглядную, дорогую Елизавету. Я не мог забыть той минуты, когда ты покоилась на моей груди. Правда, позорное пятно смыто с имени нашей семьи, моя мать имела возможность сжечь подложные векселя, но счастье ее сына разбито навеки.
      Зигрист закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок. Елизавета страстно обняла его и прижалась к нему.
      — Я буду рыдать с тобой, мой дорогой, — проговорила она. — Твое горе — мое горе. Не только твоя, но и моя жизнь теперь разбита. Твое непонятное по отношению ко мне поведение привело меня на край гибели. Я не сделалась преступницей только благодаря вмешательству одного благородного человека. Не будь его, я теперь была бы погибшей, я совершила бы нечто такое, в чем должна была бы раскаиваться всю жизнь. Никогда больше я не могла бы посмотреть тебе открыто в глаза.
      — Кто же этот благородный человек, о котором ты говоришь?
      — Разбойник Генрих Антон Лейхтвейс.
      — А что же ты собиралась совершить?
      — Озлобленная на тебя за мою отвергнутую любовь, я хотела броситься в объятия другого человека, недостойного, но теперь уже понесшего кару за свои преступные замыслы. Этот человек — покойный Бауман.
      — Как? Бауман умер?
      — Он скончался от яда, которым хотел отравить свою жену, но Лейхтвейс сумел устроить так, что он сам выпил этот яд и таким образом сам наказал себя.
      Зигрист печально покачал головой.
      — Всякое злодеяние находит свою кару, — тихо проговорил он.
      Затем он взял Елизавету за обе руки, заглянул ей в глаза, как бы желая получше запечатлеть в своей памяти дорогие ему черты, и прошептал:
      — Прощай, дорогая моя, ненаглядная Елизавета. Мы должны расстаться и видимся сегодня в последний раз. Я чувствую, что если бы часто видел тебя, я не выдержал бы жизни с другой женщиной, я был бы даже способен совершить точно такое же преступление, какое собирался сделать Бауман.
      — Ты не должен сравнивать себя с ним! — страстно воскликнула Елизавета. — Он не имел права любить другую, так как сам избрал себе жену, а не женился на ней по принуждению. Ты же продал себя, повинуясь приказанию матери, и теперь ты раскаиваешься в этой ужасной сделке. Разве кто-нибудь мог бы упрекнуть тебя, если бы ты вздумал вернуться ко мне и принадлежать одной мне?
      Зигрист вздрогнул.
      — Елизавета, — дрожащим голосом произнес он, — твои слова смущают меня и разжигают мою кровь. Ужасные мысли зарождаются в моем мозгу.
      — Поделись этими мыслями со мной, — ласково попросила Елизавета, — скажи мне, дорогой, что тебя так мучит, о чем ты думаешь?
      — Я думаю о том, — глухо проговорил Зигрист, — как бы разорвать свои оковы, чтобы бросить все, что связывает меня с прошлым, и чтобы наслаждаться жизнью только с тобой.
      — Ты готов бежать со мной? — радостно воскликнула Елизавета. — Неужели ты был бы способен на это?
      — А пойдешь ли ты со мной туда, куда я поведу тебя? Готова ли ты вместе со мною вести жизнь, полную позора и преступлений?
      — Я сделаю все, чего ты только ни потребуешь от меня! — с чувством произнесла Елизавета и обвила его шею руками.
      — Если так, — произнес Зигрист, — то сегодня же я кончаю все счеты с прошлым. Что бы ни случилось, я принял свое решение.
      — Какое?
      — Не разлучаться больше с тобой, — торжественно проговорил Зигрист. — Здесь, под открытым небом, перед лицом Господа Бога, клянусь именем Его, клянусь серебристой луной и мерцающими звездами, что для тебя одной я отказываюсь от всего, что мне до сих пор было дорого… Я лишаюсь матери, честного имени, уважения общества и буду заниматься своим любимым делом лишь тайком, под покровом ночи. Я отказываюсь от всего: от моего дома, от домашнего очага и его удобств. Но зато ты будешь со мною, дорогая Елизавета. Ты для меня теперь самое дорогое существо во всем мире. Скажи же и ты мне, Елизавета, готова ли ты отказаться от радости жизни, готова ли ты делить со мною горе и нужду, позор и преступление?
      — Да, я готова, дорогой мой, — ответила Елизавета. — Клянусь моей жизнью, я никогда в этом не раскаюсь, никогда не буду скорбеть и завидовать счастью других. Ты мое счастье, ты мое солнце и только одна твоя любовь мне нужна, а до людей мне нет дела.
      Зигрист вышел из саней, помог выйти Елизавете, взял свою сумку с инструментами, шерстяную полость и шубу и попросил Елизавету отойти немного в сторону.
      Затем он стегнул лошадей кнутом.
      — Бегите домой! — крикнул он. — Живо, домой!
      Лошади, как бы понимая Зигриста, бешено понеслись по направлению к городу. Сани ударились о какое-то дерево, опрокинулись, разбились, но лошади потащили их дальше.
      — Тем лучше, — с ужасной улыбкой на лице произнес Зигрист. — Люди подумают, что лошади понесли, что сани опрокинулись и что я лежу где-нибудь в лесу убитый. Они будут разыскивать труп и не найдут его. В конце концов явится предположение, что меня растерзали хищные звери. Меня сочтут мертвым, а это мне только и нужно. Теперь пойдем со мной, Елизавета. Я поведу тебя туда, где нам не помешают наслаждаться нашим счастьем, где нас не найдут люди, которым мы теперь бросаем вызов.
      Он обнял Елизавету и повел ее вперед.
      Они прошли через лес, не смущаясь густой чащей и как бы торопясь уйти от мира. Наконец Елизавета остановилась в изнеможении. Она прижалась к Зигристу, вопросительно взглянула на него и прошептала:
      — Куда ты ведешь меня, дорогой мой?
      — Разве ты не догадываешься? — ответил он. — Разве помимо того убежища, куда я веду тебя, есть для нас еще какое-либо место? Я веду тебя к разбойнику Лейхтвейсу.
      — К Лейхтвейсу? Да, ты прав. Мы попросим его принять нас к себе. Мы сделаемся его помощниками, вступим в его шайку, и я уверена, что мы будем счастливее прежнего, так как будем жить вместе.
      Все глубже и глубже проникали они в лес. Вдруг они остановились, услышав топот копыт. Они увидели, как из-за утеса вышел Лейхтвейс, ведя лошадь под уздцы. Он невольно остановился, когда увидел перед собой Зигриста и Елизавету, и, казалось, хотел снова вскочить на коня и ускакать. Но Елизавета бросилась перед ним на колени и воскликнула:
      — Это ты, благородный Лейхтвейс. Тебя мы ищем. К тебе одному шли мы.
      — Ко мне? — изумился Лейхтвейс, недоверчиво взглянув на Зигриста. — Кто твой спутник?
      — Это доктор Вильгельм Зигрист из Висбадена, — ответила Елизавета. — Я люблю его и всегда любила одного только его.
      — Что же ему нужно от меня?
      Тогда Зигрист выступил вперед и протянул разбойнику руку.
      — Дай мне свою руку, Лейхтвейс! — воскликнул он. — Я твой друг, и мне ты можешь верить, так как я не лицемерю. В двух словах я скажу, что мне нужно от тебя. Разреши мне примкнуть к тебе и возьми меня и эту девушку к себе, будем друзьями и товарищами. С людьми у нас более нет ничего общего. Мы махнули рукой на все, бросили все, что имели, и намерены основать новое счастье, новую жизнь там, где и ты живешь. Я врач и могу быть полезен тебе, так как могут настать минуты, когда тебе потребуется помощь врача. Не отвергай меня, Лейхтвейс, мне было бы больно, если бы ты, единственный человек, на которого я еще возлагаю надежду, отказал мне.
      После краткого раздумья Лейхтвейс ответил взволнованным голосом:
      — Доктор Зигрист, вы не мальчик, и мне нечего ставить вам на вид всю серьезность вашего решения. Вы собираетесь отказаться от всего, что вам было дорого. Это ведь не так легко, и не сразу можно покрыть мраком забвения все то, что в течение многих лет было нам дорого и мило.
      — Мне дорог только один человек, — ответил Зигрист, — вот эта девушка.
      — Если так, — заявил Лейхтвейс, — то приветствую вас как моих товарищей. Отныне вы принадлежите мне. Я буду охранять вас от всякой опасности, а вы берете на себя обязанность защищать меня и всех тех, кто со мной. Идите за мной. Тебя, Елизавета, в моей подземной пещере ожидает большая радость.
      Дойдя до лесного ручья, Зигрист с Елизаветой не знали, как перейти на другой берег. Но Лейхтвейс указал им брод, и они тотчас же воспользовались им. Здесь Лейхтвейс отпустил коня пастись на свободе, так как у него не было конюшни. Затем он вместе со своими новыми друзьями взобрался на скалы, и вскоре они очутились у входа в пещеру. Лейхтвейс соскочил вниз, помог сойти Елизавете, а за нею последовал и Зигрист.
      Елизавете и ее возлюбленному все-таки стало не по себе, когда они очутились глубоко под землей, среди огромных скал, куда не проникал ни свет, ни шум. Вдали где-то светился огонек. Это был огонь, разведенный в очаге, около которого стояла Лора. Она сильно волновалась и беспокоилась за Лейхтвейса, опасаясь за его жизнь. В доме Баумана его легко могли узнать, и тогда для него не было бы никакого спасения.
      Но вдруг послышались шаги. Она обернулась и в то же мгновение очутилась в объятиях Лейхтвейса. Но затем она в недоумении взглянула на спутников мужа.
      — Кто это? — спросила она.
      — Наши новые товарищи, — объявил Лейхтвейс и коротко объяснил Лоре, в чем дело.
      Лора подала руку молодому врачу и обняла Елизавету. С глубокой грустью смотрела она на пришельцев, понимая, что они явились в пещеру только потому, что им уж ничего другого не оставалось делать.
      — Теперь вы наши товарищи, — мягко сказала она, — вам придется вести жизнь, полную лишений и опасности, но если вы будете любить друг друга, то вы все-таки будете счастливее многих живущих там, на земле. От души желаю вам, чтобы вы были так же счастливы, как я и мой Гейнц.
      Лейхтвейс поцеловал Лору в губы и в глаза и затем взял Елизавету за руку и отошел с нею в глубину пещеры. Там на выступе скалы сидел старик Рорбек и о чем-то глубоко думал. Быть может, он думал о том, что Лейхтвейс находится еще в доме Баумана, чтобы защитить его дочь от угрожающей ей гибели и соблазна.
      — Отец! — вдруг раздался возле него душераздирающий крик. — Отец! Ты жив! Какое счастье, что я вижу тебя!
      Рорбек вскочил. Он посмотрел на прелестную девушку, стоявшую перед ним в ожидании момента, когда он привлечет ее к своему сердцу.
      Вдруг старик громко вскрикнул:
      — Елизавета! Дитя мое! Дорогое, единственное дитя мое! Наконец-то ты опять со мною!
      Он обнял ее и покрыл ее голову поцелуями. Слезы струились из его глаз.
      — Можешь спокойно ласкать ее, — сказал Лейхтвейс. — Она осталась чиста, несмотря на соблазн и козни негодяя. Добродетель ее победила, и она соединилась с тем, кого давно уж любит.
      Зигрист подошел к старику.
      — Примите меня как вашего сына, — сказал он. — Ведь вы немного знаете меня. В ту ужасную ночь мы в первый раз виделись в вашем доме, и тогда уже я полюбил вашу дочь. Обстоятельства заставили меня вступить в брак с нелюбимой женщиной, но сегодня я очнулся и сбросил с себя гнетущие меня оковы.
      — Вы решили остаться у нас? — спросил Рорбек. — Вы хотите разделить с нами нашу трудную жизнь изгнанников, преследуемых законом, у которых даже нет надежды получить отпущение грехов?
      — Мы готовы разделить с вами все, — решительно заявил Зигрист, — хотя бы даже и строгий суд Божий. Но я верю, что Бог не без милости. Он не осудит разбойников, не выслушав их, а ведь всякий из нас может привести многое в свое оправдание.
      Молодые люди подсели к старику, а Лейхтвейс вернулся к Лоре. Они перешептывались, целовались, ласкали друг друга и радовались, как дети. Потом Лейхтвейс разыскал Бруно и сказал ему что-то на ухо. Бывший священник одобрительно кивнул головой и отошел в темный угол пещеры.
      Прошло около часу. Лейхтвейс с Лорой подошли к Рорбеку, Зигристу и Елизавете.
      — Елизавета! Зигрист! — воскликнул Лейхтвейс. — Идите со мной. Сейчас вы будете повенчаны. Мы знаем, что не имеем права благословить ваш союз, так как ты, Зигрист, уже женат. Но мы не можем считаться с законами, имеющими силу для людей, и вынуждены создавать себе собственные законы, которые и соблюдаем. У нас в пещере есть священник, он ожидает вас и благословит вас.
      Зигрист подал руку Елизавете и пошел вслед за Лейхтвейсом. За ними шли Лора и Рорбек. Завернув за скалу, они увидели торжественную картину. Деревянный стол, покрытый бархатным покровом, изображал алтарь. В двух серебряных подсвечниках горели свечи, а два факела, прикрепленные в расселинах скалы, освещали все помещение. На маленьком возвышении стоял Бруно. Приветствовав молодых, он дал им знак опуститься на колени.
      Затем он произнес краткую, но выразительную речь, в которой указал на то, что любовь, соединившая Зигриста и Елизавету, считается людьми греховной и недопустимой, но люди забывают, что всякая любовь уже сама по себе содержит силу, уничтожающую всякую греховность, если только она основана на благородных и чистых побуждениях, что такая любовь, если ей сопутствует непреклонная верность, стоит выше всяких людских законов, что молодые должны стараться пройти всю жизнь с неослабевающей взаимной любовью и что только тогда им нечего опасаться Страшного Суда.
      — Но вы должны быть верны не только друг другу, — продолжал Бруно, — вы должны сохранить верность также и тем, которых вы избрали своими спутниками и друзьями. Жизнь коротка, и она может быть содержательна только в том случае, если наполнить ее любовью, верностью и сознанием долга, безразлично какого, но только долга. Исходя из этого и основываясь на данном мне некогда праве благословлять союз любящих сердец, я венчаю вас здесь, в скалистой пещере глубоко под землей, и благословляю вас как товарищей разбойника Генриха Антона Лейхтвейса, которого называют мстителем за угнетенных и врагом всякого преступления.
      Елизавета тихо рыдала, Лора плакала, да и на глазах у мужчин навернулись слезы. После этого необычайного венчания все перешли в так называемую столовую, в ту часть пещеры, где находился большой каменный стол. Стол этот был накрыт с посильной роскошью, а стены помещения нарядно убраны ветвями.
      Лора подала вкусный ужин. Так была отпразднована эта свадьба под землей. Долго еще Лейхтвейс с товарищами пил за здоровье тех, у кого хватает силы последовать влечению сердца и сбросить бремя условностей.
      Лишь под утро в пещере все утихло. Глубоко под землей обитатели пещеры спали крепким сном… Им не нужна была никакая стража и нечего было опасаться нападения, так как решительно никто не знал о существовании их убежища. Знал о нем лишь один человек — тот, который время от времени появлялся в пещере с целью взять из клада прелатов столько, сколько в данное время было нужно. Но этот человек не был предателем.

      — Послушай, Фаризант, — обратился герцог Нассауский к своему шуту, который прикорнул у его ног и что-то грыз. — Я недоволен тобой. Куда девалась твоя веселость, бедняга? Ты перестал смеяться, острот от тебя не слышно, и даже твои насмешки, которыми ты прежде выводил из терпения придворных, куда-то испарились. Быть может, ты болен?
      — Да, я болен, — ответил шут, — да так сильно, как сто врачей, вместе взятых, не могли бы заставить меня хворать.
      — А что с тобой?
      — Я перегрузил душу свою печальными мыслями.
      Герцог в этот день, по-видимому, был в хорошем расположении духа.
      — Быть может, — сказал он, — я могу помочь твоему горю? Ты часто веселил меня, так что мне хотелось бы оказать тебе ту же услугу. Скажи мне откровенно, чем вызвана твоя печаль? Я сумею дать тебе целебное средство.
      — Господин мой, — ответил горбатый Фаризант, низко опуская голову на грудь. — Никакие средства мне не помогут. Да я и не в состоянии платить такому дорогому врачу, как вы.
      — Значит, твоя болезнь неизлечима? Но я, по крайней мере, обещаю тебе, что, когда ты умрешь, то будешь похоронен с достойными тебя почестями. Твой катафалк повезут восемь собак в прекрасной упряжи, и вместо гроба мы положим тебя в бочку от вина. Но я не знаю, какую эпитафию поместить на твоем надгробном памятнике.
      — Могу вывести вас из затруднения, — ответил Фаризант, медленно поднимаясь с места. — Я прошу ваше высочество приказать написать на моем надгробном памятнике следующий стих:
 
Здесь погребен несчастный шут,
И будет ждать он воскресенья.
Но те, что рыли яму тут,
Еще глупей шута, без всякого сомненья!
 
      — Вижу, ты еще не совсем утратил веселость! — расхохотался герцог. — Однако, Фаризант, соберись с духом и будь весел. Сегодня вечером в большом зеркальном зале состоится концерт знаменитого скрипача, прибывшего сюда из Италии. Но предупреждаю тебя, шут, пока итальянец будет играть, ты сиди смирно, так как было бы кощунством лишать нас хотя бы одного звука его дивной игры.
      — Да, все дело в звуке, — пробормотал Фаризант, — а человек ни во что не ставится. Что ж, я буду молчать.
      Явился камердинер и доложил, что в кабинете герцога собрались советники. В числе их явился и граф Батьяни, заседание назначено для обсуждения вопроса, какие следует принять меры для прекращения дальнейшей деятельности разбойника Лейхтвейса и его шайки.
      Герцог встал и ушел. Горбатый шут посмотрел ему вслед.
      — Уж недолго я буду служить тебе, герцог Карл, — пробормотал он, — недолго уж я буду носить ненавистную мне личину шута. Если бы ты был способен заглянуть в мое сердце и видеть, что творится в душе человека, у которого отняли самое дорогое его сокровище, любимую его дочь. Аделина похитила ее, она похитила ее у того священника, которому я доверил ее, и после того дня патер Бруно пропал без вести. Я нисколько не сомневаюсь, что несчастный покончил с собою, страшась моего гнева. Ведь нашли же его сутану в Жабьем пруду, значит, он утопился. Бедный патер Бруно. Впрочем, нет, он счастлив, так как он избавлен от людских горестей и забот. Как бы мне хотелось отдохнуть хотя бы там, на дне Жабьего пруда. Но мне нельзя умирать, я должен жить, чтобы разыскать мою Гунду.
      Он встал и беспокойно начал ходить взад и вперед по комнате.
      — Что Аделина сделала с ней? — продолжал он. — Она угрожала мне, что убьет Гунду, если я ей не выдам письма короля. Мне страшно было подумать, что эта бесчеловечная женщина способна привести в исполнение свою угрозу, но я не поддался и не согласился принять ее предложение. Тогда она еще раз написала мне и сообщила, что намеревается убить не тело Гунды, а душу ее.
      Шут глубоко задумался и вспомнил все, как было…
      Аделина угрожала ему, что развратит невинную девушку, и писала Зонненкампу, что она сделает из его дочери блудницу, если он не предпочтет исполнить ее требование и выдать ей письмо короля. Зонненкамп целую ночь страшно боролся с собою, но под утро он принял определенное решение. Он послал роковое письмо в Англию, куда оно было адресовано. Таким образом он пожертвовал своей дочерью, но сохранил верность королю.
      Об Аделине не было ни слуху ни духу: она пропала без вести вместе с Гундой. Зонненкамп не знал, куда она увезла его дочь, не знал, на самом ли деле она приведет в исполнение свою угрозу. Вопросы эти днем и ночью терзали его, а ответа на них он не находил, хотя был твердо уверен, что Аделина не способна повредить Гунде, так как Гунда была все-таки ее дочь; правда, Аделина была ужасной женщиной и ненависть ее была безгранична, но не может же мать погубить своего собственного ребенка.
      Зонненкамп тем не менее решил вернуть Гунду во что бы то ни стало. Он подозревал, куда ее увезли, и решил удостовериться в этом. Зная, что он один вряд ли добьется своей цели, он решил прибегнуть к помощи разбойника Лейхтвейса.
      Но тут Фаризант вспомнил, что именно в это время в кабинете герцога обсуждается участь Лейхтвейса, что тот намерен принять самые энергичные меры в поимке его и всей его шайки. Фаризант решил предупредить Лейхтвейса о грозившей ему опасности и для этого направился в соседнюю комнату. Позванивая бубенчиками, он вошел в рабочий кабинет герцога, где за большим столом сидели советники.
      Герцог Карл сидел посередине, а рядом с ним стоял граф Батьяни. Когда в комнату вошел Фаризант, Батьяни злобно взглянул на него.
      — Что нужно здесь шуту? — воскликнул он. — Убирайся вон, дурак. Ваше высочество не должны были бы позволять ему оставаться здесь. Если наше совещание не будет сохранено в строжайшей тайне, то Лейхтвейс будет предупрежден и нам никогда не удастся задержать этого наглого разбойника и привести его на эшафот, где ему только и место со всей его шайкой.
      Герцог махнул рукой.
      — Оставьте в покое беднягу Фаризанта, — сказал он, — он нас не выдаст. Ведь он только бедный шут и даже не способен понимать серьезные вещи.
      Батьяни не посмел противоречить.
      Фаризант забрался в угол комнаты, притих там, вытащил из кармана кусок воска и начал лепить какие-то фигурки. Затем он прикреплял их к длинным волосам, которые выдергивал из своей головы, и заставлял их плясать.
      — Видите, граф, насколько он безвреден, — шепнул герцог венгру, указывая глазами на шута, — а потому мы можем спокойно продолжать наше совещание.
      — Благородные герцогские советники! — воскликнул Батьяни. — Мы собрались здесь по приказанию его высочества для того, чтобы обсудить, какие меры следует принять для искоренения зла, тяготеющего над этой страной хуже всякого мора и глада. Давно уже разбойник и браконьер Генрих Антон Лейхтвейс бесчинствует на берегах Рейна и смеется над самыми крепкими замками и самыми бешеными собаками. По ночам он проникает в дома мирных граждан для грабежей и убийств. С беспримерной наглостью он уничтожает герцогскую дичь. Лишь недавно он снова совершил гнусное злодеяние, застрелив майора Ремуса, коменданта города Висбадена. Меня он тоже пытался замучить насмерть, привязав к хвосту лошади, и лишь благодаря счастливой случайности я остался жив. Неужели же этот негодяй и впредь будет гулять на свободе и безнаказанно высмеивать законы? Он собрал вокруг себя несколько человек единомышленников. Давно уже замечено, что он работает не один, а при содействии целой шайки. Он совратил с пути истинного мою жену, бедную Лору фон Берген, прежнюю фрейлину герцогини. Она сделалась его женой и разделяет с ним его разбойничью жизнь. Неужели вы, достойные советники, будете дожидаться того, что ваши дочери падут жертвами этого человека? Неужели вы останетесь только безучастными зрителями всех этих безобразий, пока Лейхтвейс не ограбит или не убьет вас самих? Герцогский замок и тот подвергается опасности. Лейхтвейс может явиться сюда и похитить герцогские драгоценности. Надо положить этому конец. Поставим на ноги войска и с их помощью будем днем и ночью делать обходы в горах, где он скрывается. Отнимем у него возможность доставать себе провизию из соседних деревень. Заморим его голодом, доведем его до того, что товарищи бросят его, повысим награду, назначенную за его поимку. Только таким путем мы можем поймать его. А когда он попадет нам в руки, то не следует долго судить его, а в тот же день колесовать. А труп его следует бросить псам на съедение, так как Лейхтвейс не заслуживает погребения.
      Когда Батьяни закончил свою речь, советники оживленно высказали свое одобрение.
      Герцог тоже согласился с предложением графа Батьяни. Он не столько думал о безопасности своих подданных, как о том, что Лейхтвейс со своей шайкой выхватывает у него из-под носа из его лесов лучшую дичь, и потому он решил так или иначе избавиться от этого беспокойного соседа.
      Было решено устроить осаду той местности, где по предположениям скрывался Лейхтвейс, другими словами — оцепить кордоном солдат весь Нероберг. Герцог предоставил в распоряжение графа Батьяни тысячу солдат и назначил его командующим этим отрядом.
      — Даю вам месяц сроку, граф Сандор Батьяни, — обратился герцог к венгру, — я убежден, что вы еще ранее истечения этого срока доставите живым или мертвым этого браконьера и разбойника. В тридцать дней можно взять сильную крепость, а я вам предоставляю столько же времени, чтобы поймать разбойника. Но зато я твердо рассчитываю на успех. Если моей полиции эта задача была не по силам, то вы с моими войсками справитесь с нею. Будьте уверены, граф Батьяни, что если вы исполните возложенную на вас задачу, то я достойным образом награжу вас.
      Батьяни низко поклонился.
      — Ваше высочество, вы не разочаруетесь во мне, — произнес он с самоуверенной улыбкой. — Я сумею оправдать доверие моего господина. Тридцать дней вполне достаточно для того, чтобы взять измором этого негодяя. Он, несомненно, скрывается в какой-нибудь пещере Нероберга. Но я не могу поручиться за то, что доставлю Лейхтвейса живым, так как у меня к нему есть личные счеты, и когда я увижу его лицом к лицу, то я могу забыться и убить его.
      — Хорошо поете, граф. Что-то вы нам потом расскажете, — проговорил Фаризант.
      Граф Батьяни злобно взглянул на него, но не удостоил ответа.
      — Ваше высочество, — обратился он к герцогу, — когда прикажете начать поход на Лейхтвейса?
      — Через три дня, — ответил тот, — я немедленно подпишу соответствующий приказ на имя коменданта города Франкфурта. Солдаты выступят в походной амуниции и будут осаждать Нероберг днем и ночью, чтобы не допустить вылазки Лейхтвейса и его шайки. Впрочем, граф Батьяни, мне было бы очень приятно, если бы вы поскорее покончили с этим делом, так как весьма возможно, что солдаты потребуются для более важных дел. В Европе запахло войной. По-видимому, между Марией Терезией и королем прусским снова вспыхнет война. Военные действия пока еще не начались, но искра уже тлеет, и достаточно пустяка, чтобы пожар разгорелся. Тогда мы должны быть готовы ко всему, так как нас могут втянуть в это дело. Во всяком случае мы должны будем отстаивать нейтралитет нашего государства.
      Советники в изумлении переглянулись. Если герцог высказывал такие вещи, то, по-видимому, он имел серьезные основания опасаться войны. В те времена всякий приходил в ужас при вести о войне, хотя бы даже отдаленной. Во время войны герцогство Нассауское особенно сильно должно было подвергаться всем сопряженным с нею невзгодам. Если Фридрих Великий снова затевал войну с Марией Терезией, то против него должны были выступить также Россия и Франция. А для французских войск самый удобный путь в Пруссию проходил через герцогство Нассауское. Во Франкфурте-на-Майне они удобнее всего могли устроить сборный пункт.
      — Итак, я закрываю заседание, — произнес герцог Карл и встал, — я надеюсь, что оно принесет пользу и что графу Сандору Батьяни наконец удастся покончить с разбойником Лейхтвейсом. Прощайте, господа.
      Он кивнул головой и вышел из кабинета. Вскоре разошлись и советники, так что в кабинете остались только граф Батьяни и шут Фаризант.
      — Послушай, шут! — воскликнул Батьяни и толкнул шута ногой. — Ты слышал все, что говорилось здесь. Предупреждаю тебя: не говори никому — ни слова об этом, иначе я велю повесить тебя на самой высокой виселице.
      Фаризант встал и потянулся.
      — Разрешите мне дать вам совет, — сказал он, — иногда совет шута тоже может пригодиться.
      — Говори, горбатый урод.
      — Когда вы будете осаждать Лейхтвейса, то прикажите выстроить огромную стену вокруг всего Нероберга, запаситесь двадцатью огнедышащими драконами, расставьте несколько сот пушек и зарядите их самыми крупными ядрами. Теперь слушайте самое главное: после всего этого я нисколько не удивлюсь, если вы Лейхтвейса все-таки не поймаете.
      — Убирайся к черту с твоими глупыми остротами, — разозлился Батьяни. — Я тебе говорю, что разбойник будет пойман, и я теперь же приглашаю тебя присутствовать на его казни.
      — Очень благодарен за любезное приглашение. Но у меня есть к вам еще просьба.
      — Что ж, говори.
      — Дело вот в чем: если вы в течение тридцати дней поймаете Лейхтвейса живым или мертвым, то предоставляю вам право нанести мне двадцать пять ударов по моему горбу. А если ваше предприятие не удастся, то вы обязуетесь проехать по всему городу верхом на осле задом наперед, а я буду идти рядом и выкрикивать то, что мне заблагорассудится.
      — Согласен. Принимаю.
      — В таком случае закрепим наш договор письменно. Я не верю ничьему слову, даже вашему, граф Батьяни. Вон на столе имеются чернила, бумага и перо. Составим маленькое письменное обязательство.
      — Ты заходишь слишком далеко, шут. Но его высочество развеселит наше пари, а потому я соглашаюсь. Садись и пиши.
      Фаризант сел за стол и быстро набросал условия в двух экземплярах.
      — Извольте! Подпишите! — воскликнул он, подсовывая графу одну из бумаг.
      Граф громко расхохотался, когда прочитал следующее:

       «Сегодня герцогский совет постановил: по прошествии трех дней начать осаду всего Нероберга при помощи отряда в тысячу солдат для того, чтобы взять измором и задержать разбойника Генриха Антона Лейхтвейса и его шайку. Осада эта будет продолжаться тридцать дней, в течение которых солдаты останутся день и ночь на своих местах. Если мне удастся поймать разбойника Лейхтвейса в течение этих тридцати дней, то придворный шут Фаризант обязуется подставить свой горб, чтобы принять двадцать пять ударов плетью. Если же я окажусь не в силах исполнить данное герцогу обещание и задержать Лейхтвейса живым или мертвым, то обязуюсь проехать по всем улицам древнего города Франкфурта-на-Майне, сидя верхом на осле, задом наперед, причем шут Фаризант будет сопровождать меня и выкрикивать то, что ему заблагорассудится».

      — Это я могу подписать! — воскликнул Батьяни. — Несчастный шут, приготовь свой горб.
      — Я лучше приготовлю осла для вас, — ответил Фаризант.
      Венгр подписал бумагу, и шут торопливо спрятал ее в карман, выдав графу другой экземпляр с своей подписью…
      Затем граф смеясь ушел.
      Если бы он видел взгляд, которым провожал его уродливый шут, он, вероятно, перестал бы хохотать.
      Взгляд этот выражал страшное презрение и насмешку.
      — Благодарю тебя, граф Батьяни, — прошептал Фаризант, выпрямляясь во весь рост, — ты только что совершил огромную глупость. Когда я поступил на службу к герцогу, то принял присягу в том, что ни письменно, ни устно никогда никому не передам ничего из того, что мне придется слышать или видеть в замке. Я не могу и не хочу нарушать мою клятву и потому не мог бы предостеречь Лейхтвейса, если бы ты, милейший граф, не имел глупости выдать мне эту бумажку. Никто не может запретить мне потерять лист бумаги, тем более я и не клялся в этом. Да, граф Батьяни, Лейхтвейс обязан тебе благодарностью за то, что ты сам даешь ему подробное сообщение о твоем плане. Завтра утром, с восходом солнца, неуловимый обитатель скалистой пещеры будет осведомлен относительно того, что против него затевается. У него в распоряжении будет целых три дня, в течение которых он успеет либо уйти из пещеры, либо принять меры для ее защиты. А я возьмусь за дело сейчас, не теряя времени, и переоденусь тем таинственным незнакомцем, который неведомыми путями проникает в скалистую пещеру и снова исчезает, точно он не человек, а призрак.
 
      Разбойники сидели за ужином. Лора изжарила пару кур на вертеле, и все с аппетитом ели. Одна только Елизавета была грустна. Зигрист еще днем ушел, чтобы навести справки в соседних деревнях относительно того, что делается на белом свете, и до сих пор он еще не возвратился.
      — Неужели с ним случилось несчастье? — все снова и снова спрашивала она. — Ведь я не вынесу этого.
      — К чему эти опасения? — успокаивал ее Лейхтвейс. — Зигрист хорошо загримирован, и его никак нельзя узнать. Вероятно, он узнал что-нибудь очень важное, иначе уже давно вернулся бы сюда.
      Вдруг откуда-то послышался крик совы.
      — Идет! — радостно воскликнула Елизавета и побежала к входу.
      Сверху спускалась темная фигура Зигриста. Никто не узнал бы молодого врача, так удачно он был переодет и загримирован. На нем была форма инвалида-солдата, ходившего на деревянной ноге с толстой палкой в руках. На голове у него был надет седой парик. Кроме того, он приклеил фальшивые усы, так что изменился до неузнаваемости.
      — Здравствуй, Зигрист, — приветствовал Лейхтвейс доктора, — ты как раз поспел к ужину. Если бы ты пришел немного позднее, то мы съели бы все и ничего тебе не оставили.
      Зигрист сбросил парик и фальшивые усы, швырнул костыль и палку в угол, поцеловал Елизавету и подошел к столу, за которым сидели разбойники.
      — Дайте мне прежде всего стакан вина, — проговорил он, — а потом я расскажу вам все новости, которые узнал.
      Лора налила в кружку красного вина и подала ее доктору.
      — Вот это приятно, — произнес Зигрист, выпив кружку до дна, — надо вам знать, что я бежал сюда как угорелый, так как хотел поскорее поделиться с вами моими новостями.
      — Рассказывай! Рассказывай! — заговорили разбойники.
      — Итак, прежде всего: Финкель бежал из тюрьмы.
      — Бежал? — воскликнул Лейхтвейс и ударил кулаком по столу. — А я-то думал, что одним негодяем на свете будет меньше.
      — Все так думали, — продолжал Зигрист, — казнь была назначена на сегодня утром, и палач приготовил свой топор. Но когда он со своими помощниками явился в тюрьму, то Финкеля там не оказалось.
      — Вероятно, он перепилил решетку и бежал через окно? — спросил Роберк.
      — Вот в этом-то и загадка. В его камере даже окна не было, а стены ее так толсты, что никакими ядрами их не прошибешь. Остается только предположить, что ему оказал содействие раввин, который посетил узника, чтобы напутствовать его молитвами.
      — Значит, раввина арестовали? — спросил Лейхтвейс.
      — И хотели бы, да нельзя. Его нашли повесившимся в камере. Он повесился при помощи своего пояса.
      — И ты думаешь, что раввин оказывал содействие Финкелю, жертвой которого он, по-видимому, пал?
      — Я в этом уверен. Вообще, носятся разные слухи: евреи из Гетто будто бы считают страшным позором видеть своего единоверца на эшафоте, и потому будто бы старый раввин изъявил готовность не допустить этого позора. Войдя к арестанту, он остался с ним наедине. Среди ночи он постучал в дверь и попросил стражу выпустить его, так как «Илиас Финкель покаялся и готов умереть». При этом он будто бы сказал, что рано утром снова явится в тюрьму и будет сопровождать осужденного до эшафота. Надзиратель отправился к начальнику тюрьмы и спросил, можно ли выпустить раввина еще до рассвета. Тот ответил, что никто не имеет права задерживать его. Тогда надзиратель открыл камеру, и престарелый раввин в своем длинном, черном одеянии, пошатываясь, вышел и спустился вниз по лестнице. Он будто бы был так взволнован, что не мог отвечать на вопросы надзирателя, а закрыл лицо руками, как бы стыдясь своих единоверцев. Надзиратель заглянул в камеру и увидел, что осужденный еврей лежит на полу лицом вниз. Но на другое утро все обнаружилось. Оказалось, что Илиас Финкель надел одежду раввина и приклеил фальшивую седую бороду, а престарелый раввин повесился.
      Разбойники молча выслушали рассказ Зигриста. На всех он произвел глубокое впечатление.
      — Как бы там ни было, — произнес наконец Лейхтвейс, — а я очень недоволен, что этому негодяю Финкелю удалось бежать, но я преклоняюсь перед самопожертвованием старика раввина. Он отдал жизнь не для Финкеля, а для всех своих единоверцев, желая избавить их от позора.
      — Куда Финкель мог бежать? — спросил Бруно.
      — Вряд ли он может остаться в Европе, — пояснил Зигрист, — так как должен опасаться, что рано или поздно его выдадут. А для того чтобы ехать в Америку, он уже слишком стар.
      — Куда бы он ни бежал, — воскликнул Лейхтвейс, — он всегда останется негодяем, так как убить своего внука может только бессердечный и бессовестный человек!
      — У меня есть еще другие новости, — продолжал Зигрист, — в Доцгейме — новый священник. Это Натан, сын Финкеля, тот самый, который крестился и сделался священником. Жители Доцгейма крайне возмущены этим, так как не хотят иметь у себя священником крещеного еврея. Затевается что-то вроде заговора против него.
      — Они большие дураки, — заметил Лейхтвейс, — и совершенно недостойны такого благородного и хорошего пастыря, как Натан. Во всяком случае, он достойный преемник нашего Бруно.
      — Во всяком случае, он человек порядочный, — сказал Зигрист, — он взял к себе свою несчастную сестру, которая и ведет его хозяйство.
      — Натан всегда может рассчитывать на нас и нашу помощь! — воскликнул Лейхтвейс. — Если крестьяне захотят причинить ему зло, то мы не дадим его в обиду.
      — А теперь слушайте третью и последнюю новость, пожалуй, самую приятную, — произнес Зигрист. — Все вы знаете Кровавый замок, где разыгралась не одна уже драма. Вы знаете также, что в последнее время там жила какая-то молодая девушка со старой экономкой и что обе они внезапно куда-то исчезли.
      Бруно пришел в сильное волнение. Он покраснел и судорожно сжал нож, лежавший на столе. Он хорошо знал, что в том замке жила его возлюбленная, Гунда. Образ любимой девушки встал перед ним, как живой.
      — В чем же дело? — спросил Лейхтвейс, который, видимо, тоже сильно интересовался старым замком.
      — У него новый владелец, — ответил Зигрист. — Какой-то богатый англичанин купил этот замок и уже поселился в нем. Он живет там совершенно один, даже прислуги у него нет. Я думаю, что это для нас ценная находка, судя по тому, что, по слухам, он хранит при себе большие деньги.
      — Прежде чем предпринять что-нибудь против него, — прервал его Лейхтвейс, — мы должны узнать, что он за человек. Вы знаете, товарищи, что мы нападаем только на тех, кто заслуживает строгой кары. Наши враги — притеснители бедноты, кровопийцы и развратники. Порядочных людей ни я, ни вы не трогаем.
      Разбойники долго еще беседовали и разошлись лишь около одиннадцати часов вечера. Они пожали друг другу руки и легли спать. Лейхтвейс с Лорой тоже отправились на покой. Их ложе в расселине скалы было устлано мхом и покрыто белой простыней, подушек и одеял тоже было вполне достаточно, так что жаловаться на неудобство не было основания.
      Лейхтвейс вскоре уснул.
      Лора же никак не могла заснуть. Беспокойно металась она из стороны в сторону и наконец села, задумчиво глядя в пространство. Рядом с ней лежала маленькая Гильда, спокойно спавшая. Печальные мысли бродили в голове Лоры. В последнее время она часто грустила, в особенности после того, как сделалась матерью ребенка, которого у нее похитили сейчас же после появления на свет. Лора никак не могла отделаться от гнетущей ее тоски. Она мечтала о том, как было бы хорошо вернуться к людям вместе со своим любимым мужем; она мечтала об этом не потому, что ей хотелось пользоваться благами жизни, а только потому, что при данных обстоятельствах Лейхтвейс расходовал всю свою энергию, все свои силы и способности на преступное ремесло. Лора все еще мечтала о бегстве в Америку, чтобы там начать новую жизнь.
      «Какую новую жизнь?» — думала она.
      Жизнь ее и Лейхтвейса вечно была подвержена опасности: достаточно было несчастной случайности, чтобы они попали в руки властей, а там уж с ними не стали бы церемониться, их немедленно ожидали пытки, эшафот и мучительная смерть.
      Вдруг Лора вздрогнула и чуть не вскрикнула. Во мраке она увидела какую-то белую фигуру. Это несомненно был человек из плоти и крови. Лора ясно видела это по его движениям, за которыми она следила с напряженным вниманием. Это был высокий, статный мужчина в белом одеянии с длинной седой бородой и длинными седыми же волосами. Глаза его горели огненным блеском. Во всей его фигуре было что-то сверхъестественное.
      Лоре стало страшно. Она не сомневалась в том, что это тот же таинственный незнакомец, который не раз уже появлялся в пещере, входя сюда не тем ходом, каким пользовались разбойники. Он появлялся всегда внезапно, как будто вырастал из-под земли, исчезая таким же загадочным образом. Несколько раз уже Лейхтвейс и Лора поджидали появления таинственного незнакомца, но каждый раз они оба падали без чувств, как только он появлялся.
      На этот раз Лора решила быть осторожнее. Она не разбудила Лейхтвейса и, не шевелясь, осталась на своем месте, открыв глаза лишь настолько, насколько нужно было, чтобы видеть, что делается кругом.
      Незнакомец пытливо оглядывался в пещере, по-видимому, желая удостовериться, что все обитатели ее спят. Затем он, избегая малейшего шороха, вынул из-под одежды какую-то сложенную бумагу и направился туда, где была расположена столовая разбойников. Оттуда он вернулся очень скоро и подошел к очагу. Лора ясно видела его, как он стоял возле очага, озаренный слабым светом тлевших угольев, и вдруг он скрылся, точно сквозь землю провалился.
      Опять Лора ощутила какую-то странную усталость, ей казалось, что она с воздухом как бы вдыхает сон. По-видимому, таинственный незнакомец опять рассыпал на своем пути порошок, имеющий действие снотворного средства. Как ни боролась Лора против одолевавшего ее сна, веки ее все-таки сомкнулись, и она вскоре заснула как убитая.
      На другое утро все разбойники жаловались на головную боль; они рассказывали, что ночью видели дурные сны и спали очень плохо. Лора прекрасно знала причину этого явления, но она ничего не сказала. Одному только Лейхтвейсу она рассказала о таинственном видении.
      Затем они направились в так называемую столовую. Елизавета, обыкновенно встававшая раньше других, собиралась подать завтрак.
      Вдруг Рорбек воскликнул, указывая на каменную плиту стола:
      — Должно быть, вчера кто-нибудь из нас оставил здесь на столе бумагу. Уберите ее, Зигрист, прежде чем Елизавета поставит на нее посуду.
      — Постойте, — воскликнула Лора, — не трогайте никто этой бумаги! Тебя одного, Гейнц, я прошу взять ее.
      Лейхтвейс оторвал бумагу с каменного стола, к которому она была прикреплена. Все обступили стол и с любопытством смотрели на Лейхтвейса, молча читавшего это странное послание. По-видимому, содержание его было необычное, так как по мере того как Лейхтвейс читал, лицо его становилось все серьезнее. Никто не смел нарушить общего безмолвия.
      Лора в страхе смотрела на мужа. Она знала выражение его лица и знала, что Лейхтвейс только тогда сжимает крепко губы и хмурит лоб, когда предчувствует или идет на серьезную опасность. Лора не знала, в чем дело и что было написано на бумаге, которую, несомненно, принес с собою и оставил здесь таинственный незнакомец, которого она видела прошлой ночью.
      Прочитав бумагу, Лейхтвейс положил ее на стол.
      — Друзья мои, — торжественно произнес он, — подойдите ко мне и внимательно выслушайте меня. Я должен сообщить вам нечто очень важное, что внесет, к сожалению, весьма серьезную перемену в нашу жизнь. Мы до сих пор спокойно жили в нашей скалистой пещере и отсюда занимались своей, как говорят люди, преступной деятельностью. Но мы ни разу не сталкивались с большой, серьезной опасностью. Правда, нам приходилось рисковать и все мы не раз ставили на карту нашу жизнь. Но на этот раз над нами нависла грозная туча. Друзья мои! Таинственным, совершенно непонятным путем мне доставлено предостережение, не в форме письма, которое можно было бы принять за шутку или досужую выдумку, а в такой форме, которая исключает возможность сомнения и заставляет нас ожидать самого худшего. Через три дня, друзья мои, весь Нероберг будет оцеплен солдатами герцога, и куда бы мы ни обратились, повсюду мы наткнемся на это кольцо из живых людей. Нас хотят заставить покинуть пещеру или же измором принудить нас к позорной сдаче.
      Лейхтвейс умолк. Молчали также и все его товарищи. Каждый из них ясно понимал всю важность этого известия, и на всех оно произвело сильнейшее впечатление.
      — Командовать войсками, — продолжал Лейхтвейс, — будет человек, который является смертельным врагом моим и моей любимой жены, — граф Сандор Батьяни. Одного этого имени достаточно, чтобы показать вам, что борьба будет вестись немилосердная и беспощадная. Осада, по предположению, будет длиться тридцать дней, но я уверен, что она будет продолжена еще больше, если только понадобится. Друзья мои, нам остается избрать один из трех путей, которые я сейчас перечислю вам. Прежде всего, мы можем воспользоваться трехдневным сроком для того, чтобы покинуть наше подземное жилище и бежать за пределы страны. Но я хочу сказать, что этот путь, хотя и самый удобный на первый взгляд, на самом деле весьма опасен и ненадежен. Повсюду нас знают, наши имена красуются на всех позорных столбах герцогства, тысячи людей знают наши приметы и жаждут получить назначенную за нашу поимку награду. Поэтому перейти границу герцогства будет чрезвычайно трудно, а если бы нам даже и удалось сделать это, то в Европе нам так или иначе нельзя оставаться, так как другие государства нас выдадут. Вот первый путь, а теперь я назову вам второй, и при этом искренне прошу вас избрать его. Преследование направлено не против вас, не на вас ведется эта охота. Они хотят задержать одного меня, и только одна моя кровь нужна герцогу Нассаускому. Не медля ни минуты, я готов вступить в переговоры с герцогом и спросить его, согласится ли он помиловать вас всех, если я выдам себя ему добровольно. Не прерывайте меня, друзья мои, а выслушайте до конца. Герцог охотно примет мое предложение, и я один понесу кару за то, что вовлек вас в свою шайку; вам же будет предоставлена возможность начать новую жизнь, если не здесь, то по ту сторону океана, где вы можете еще быть счастливы и обеспечить себе будущее. Правда, мне будет трудно расстаться с тобой, моя дорогая Лора, но, сознавая, что кровью своей я плачу за жизнь и свободу близких мне людей, я без колебаний поднимусь на эшафот. Итак, скажите, что вы согласны с моим планом, и через час герцог будет оповещен о моем предложении.
      — Тише, друзья! — воскликнул Рорбек. — Здесь я старше всех по летам, а потому мне принадлежит право отвечать ему. Генрих Антон Лейхтвейс, мы любили тебя, уважали и чтили в тебе нашего атамана и начальника. Но сегодня ты нанес нам всем обиду, которую мы не скоро забудем. Я лично в этом уверен и не сомневаюсь в том, что Бруно, Зигрист, моя дочь Елизавета и прежде всего твоя жена Лора вполне согласны со мной. Ты знаешь, что мы преданы тебе, что мы всегда делили с тобой опасности и нужду. Почему же ты думаешь, что мы вдруг обратились в негодяев, в бессовестных трусов, которые согласны пожертвовать для своего спасения жизнью своего начальника? Нет, друзья мои. Тот, кто чувствует себя честным человеком, подобно мне, пусть протянет Лейхтвейсу руку и воскликнет вместе со мной: «За нашего атамана, за Генриха Антона Лейхтвейса, идем на смерть, а если нужно, то и в ад!»
      — За Лейхтвейса идем на смерть! — единодушно воскликнули все разбойники. — За него пойдем на эшафот!
      Лейхтвейс, не боявшийся ни врагов, ни невзгод, не страшившийся града пуль, разрыдался.
      Он широко раскрыл объятия, как бы намереваясь обнять всех присутствующих. Лора бросилась к нему на грудь, он крепко обнял ее и со слезами на глазах проговорил:
      — Я не ошибся в вас, друзья мои. Меня окружают только братья и сестры, я нахожусь среди своей семьи, И никто из вас не хочет принести меня в жертву. Итак, слушайте же то, что я скажу вам о третьем пути, который я серьезно советую вам избрать. Несомненно, вы все, как и я, любите наше подземное жилище, вы сердечно привязаны к нему. Лично я не хотел бы покинуть пещеру. Здесь я жил со своей Лорой, здесь окрепла наша молодая любовь, здесь мы сделались мужем и женой и здесь же родился наш ребенок. Вы поймете, друзья мои, что я не хочу покидать этого места, прежде чем иссякнут все средства борьбы, прежде чем я сделаюсь неспособным оказывать сопротивление. Эта пещера, которую природа как бы принесла нам в дар, похожа на неприступную крепость и имеет то неоценимое преимущество, что найти ее весьма трудно. Мы постараемся укрепить и загородить входы в нее, а так как в нашем распоряжении имеется еще три дня, то мы должны как можно скорей запастись необходимыми припасами, порохом и пулями. Будем же работать не покладая рук, чтобы обеспечить себя всем, что нужно на один месяц. Нам нужно мясо и хлеб, которые мы возьмем из соседних деревень. Нам нужны боевые припасы, перевязочные материалы, кое-какие инструменты, — все это мы достанем в городе. Прежде всего необходимо устроить приток свежей воды. Это нетрудно сделать, мы можем отвести русло лесного ручья в течение одной ночи. Я знаю одно место в стене пещеры, которое легко пробить ломом. А когда мы запасемся всем и сделаем все, что нужно, то пусть окружают Нероберг. Мы спокойно будем сидеть в нашей пещере и слушать барабанный бой и звуки труб, мы будем потешаться над каждым их выстрелом, зная, что он будет пущен зря. Я твердо уверен, что если граф Батьяни в течение месяца ничего не добьется и герцогу надоест его хвастовство, то осада будет снята и нам уж тогда нечего будет опасаться. Итак, говорите, согласны ли вы принять мое предложение?
      — Конечно, согласны, — ответил Зигрист, — каждый из нас будет подчиняться твоим приказаниям. Мы будем бороться, Лейхтвейс, а если нужно будет, то сумеем и умереть.
      — Я знал это заранее, — произнес Лейхтвейс, — а теперь, друзья мои, сядем за стол и позавтракаем как ни в чем не бывало назло герцогу Нассаускому и любимцу его, графу Сандору Батьяни.
      Спустя несколько минут был подан кофе, хлеб, испеченный Лорой и Елизаветой, свежее масло, холодная дичь и яйца. Во время завтрака разговор, конечно, шел исключительно о предстоящей опасности и о том таинственном способе, каким было доставлено в пещеру предостережение. Никто не знал, кто принес эту бумагу, кто знал о существовании самой пещеры и каким образом таинственный незнакомец ночью сумел проникнуть сюда, так как обычный выход на ночь всегда закрывался толстой железной плитой на крюках.
      Бруно осмотрел плиту: она, как и крюки, была в полной исправности, так что сверху никто не мог проникнуть в пещеру. В стенах пещеры, правда, имелись щели и расселины, но через них никак нельзя было выйти наружу. Но не мог же таинственный незнакомец вынырнуть из-под земли. Однако все отлично помнили, что накануне вечером бумаги на столе не было. Появление ее представлялось совершенно неразрешимой загадкой. Конечно, ее принес живой человек, так как разбойники не верили в привидения и призраки, будто бы вмешивающиеся в людские дела.
      — Не подлежит сомнению, — сказал Лейхтвейс, — что этот человек, которому мы обязаны этим предостережением, часто бывает при дворе, так как бумага подписана собственноручно графом Батьяни, хотя основанием для составления ее послужило, несомненно, пари. Быть может, пари это было заключено только с тем, чтобы заставить графа письменно изложить свое намерение? Но между кем же заключено это пари? С одной стороны граф Сандор Батьяни, с другой таинственный некто. Но не Батьяни же предостерег нас, так как все его стремления направлены к тому, чтобы погубить нас. Другой был будто бы придворный шут, бедный горбатый урод Фаризант. Но ведь об этом смешно и подумать. Шут этот постоянно только потешался над окружающими, Лора отлично помнит его и знает, что он почти не способен разумно мыслить. Нет, не от него исходило это предостережение. Но если не от него, то от кого же?
      Разбойники были в полном недоумении и в конце концов заявили, что ровно ничего не понимают в этом деле.
      Лейхтвейс и Лора переглянулись.
      Они знали, что предостережение, без которого они погибли бы бесповоротно, было доставлено тем, имени которого они не знали и кого они называли лишь «таинственным незнакомцем». Какие же побуждения заставляли этого незнакомца появляться время от времени в пещере? Что побудило его оказать разбойникам столь ценную услугу?
      Ни Лейхтвейс, ни Лора не могли ответить на эти вопросы. Они решили пока не говорить своим товарищам о таинственном незнакомце, а предоставить времени решить этот вопрос, являвшийся для них самой загадочной тайной.

      В то время как только что описанные нами события происходили в пещере Лейхтвейса, в Европе всюду царило страшное оживление. Как и в пещере, всюду шли спешные приготовления к встрече с врагом. Как и там, по всей Европе днем и ночью кипела неутомимая деятельность. Это была та же картина, но только в более крупном масштабе. Вся Европа кипела, как в котле. Повсюду ожидали войну. На биржах ценности сильно упали, так как все имевшие бумаги стремились обменять их на наличные золото или серебро. На оружейных заводах днем и ночью шла беспрерывная работа, в канцеляриях чиновники засиживались до поздней ночи и сотни тысяч рук трудились без устали.
      Все это делалось не во имя мирного преуспевания, не для науки или искусства, а для того, чтобы подготовить нечто ужасное — войну. Призрак войны грозно носился над Европой, жадно выискивая те места, где он мог бы накосить больше всего жертв. Невидимыми знаками клеймил он те дома, которым суждено было обратиться в груду пепла, рассыпал проклятия на поля и нивы, которым суждено было быть разоренными, побитыми и увлажненными человеческой кровью.
      Все давно уже знали, что Марии Терезии удалось заключить союз с Францией и Россией против Пруссии. Маркграфы Бранденбургские сделались слишком сильны за последнее время. Союзные державы собирались унизить того, кто носил прусскую корону, и отнять у него лавры, которые он стяжал на полях битв и в дипломатическом искусстве.
      В венском своем дворце Мария Терезия днем и ночью оплакивала утрату дорогой Силезии. «Прусский грабитель», как она обыкновенно называла Фридриха, похитил у нее самую дорогую жемчужину ее короны и присвоил себе. Он отнял у нее цветущую Силезию с ее необозримыми полями, ее богатым сельским хозяйством, рудниками и судоходными реками. Но она не хотела мириться с этой утратой. Она поборола свое женское самолюбие и решилась написать любовнице короля Людовика XV письмо, начинавшееся с обращения «Моя дорогая кузина» и заканчивавшееся просьбой помочь ей в борьбе с прусским королем.
      В Россию она тоже обратилась с просьбой и заключила союз с Екатериной I.
      — Бабы на меня ополчились, — писал в то время Фридрих Великий, имея в виду Марию Терезию, Помпадур и Екатерину.
      И действительно, у него было достаточно оснований бояться этого союза; с одними австрийцами уже нелегко справиться, так как им оказывали горячее содействие венгры. А теперь приходилось еще защищать Рейнскую границу против вторжения французов и, кроме того, выставить армию против России, готовой послать в бой полчища азиатских дикарей.
      Всякий другой на месте Фридриха пришел бы в отчаяние. Нужна была исполинская сила воли для того, чтобы не отказаться от мысли о сопротивлении и надеяться на победу.
      Но Фридрих обладал такой исполинской волей. Зная, что борьба неизбежна, он сам начал ее. Война еще не была объявлена, державы еще обменивались обычными дипломатическими нотами, а искра пожара уже тлела, фитиль был уже зажжен, и вот-вот должен был произойти взрыв. Фридрих вооружился и торопливо создавал новые войска. При этом он, конечно, не всегда мог пользоваться законными средствами: приходилось брать солдат повсюду, где только можно было. Король разослал вербовщиков, которым было приказано во что бы то ни стало набрать солдат.
      Для всякого, кто был здоров телом, молод и силен, настало тяжелое время. Если вербовщикам не удавалось достигнуть успеха деньгами, они пускали в ход силу, нисколько не считаясь с законами. Они отбирали сыновей у родителей, даже бывали случаи, что они заставляли молодых, здоровых священников идти в армию.
      Трудно сказать, были ли известны королю подобные случаи самоуправства, но во всяком случае он не одобрил бы образа действия многих своих офицеров-вербовщиков. Эти офицеры не довольствовались тем, что заставляли идти под ружье подданных своего государя, — так как тогда дела их были бы крайне плохи, ибо в самой Пруссии почти уже не было свободной молодежи, — они отправлялись далеко за пределы своей страны и вербовали солдат в соседних государствах.
      Вскоре дошло до того, что иноземные правительства приняли строжайшие меры против вербовщиков. Когда случалось изловить такого офицера-вербовщика, то его без всякого суда вешали, и даже заступничество прусского короля в таких случаях не помогало.
      Отсюда видно, что занятие вербовщиков было далеко не безопасно, но, с другой стороны, оно было весьма заманчиво, так как давало крупные доходы. Поэтому никогда не было недостатка в смельчаках, которые пытались набирать солдат за пределами прусского королевства.
 
      В деревню Доцгейм, расположенную, как известно, недалеко от Висбадена, в один прекрасный день прибыл знатный путешественник и вместе с сопровождающим его лакеем остановился на постоялом дворе. Он назвал себя Оскаром фон Мельгеймом и прибыл будто бы для того, чтобы купить имение в окрестностях.
      Денег у него было, по-видимому, вдоволь. После его приезда в гостинице «Голубой олень» началось веселье, судя по тому, что он в первый же день своего приезда пригласил именитых поселян на пиршество и заказал трактирщику бочонок хорошего вина. У него в кармане постоянно звенели серебряные талеры, и он обыкновенно позванивал ими громче всего, когда мимо проходил какой-нибудь молодой человек. Тогда он спрашивал, не хочет ли этот человек заработать горсточку талеров, и потом объяснял:
      — Деньги заработать нетрудно, надо только уметь взяться за дело. Конечно, за плугом или в конюшне не разбогатеешь, а надо повидать свет, надо проявить отвагу и смелость. Тогда успех заранее обеспечен.
      Вследствие таких речей цель приезда Мельгейма скоро обнаружилась.
      «Он прусский вербовщик», — говорили крестьяне.
      Вскоре все село узнало, что приезжий, остановившийся в «Голубом олене», готов хорошо заплатить за готовность продать себя на десять лет прусскому королю.
      Все чаще и чаще Мельгейм во дворе гостиницы стал перешептываться с молодыми парнями. Нашлось довольно много неудачников, которые были настолько недовольны своей судьбой, что военная служба и сопряженные с нею опасности во время войны казались им счастьем. Они знали, что в Берлине, Потсдаме и Шпандау имеются серые и темные казематы, куда солдат сажали за малейший проступок; они знали, что еще не вывелся обычай применения шпицрутенов и что раньше десяти лет не было никакой возможности освободиться от службы, но все это их не пугало. Они считались только с тем, что при вербовке выдавалась довольно крупная сумма денег, а это было так заманчиво, что уничтожало все доводы разума.
      В те дни, когда Мельгейм проживал в Доцгейме, многие матери не выпускали своих сыновей одних за порог, и не одна невеста сокрушалась о том, что ее возлюбленный заявил, что хочет попытать счастья под сенью прусских знамен.
      Богатые крестьяне имели полную возможность положить конец деятельности вербовщика, так как они могли прогнать его или схватить и доставить властям в Висбадене, где бы с ним живо расправились. Но Мельгейм хорошо понимал свое дело и доставлял тот или иной барыш всем, кто пользовался в селе влиянием.
      А крестьянин довольствуется малой выгодой и охотно мирится со всякими неправдами, лишь бы только заработать.
      К тому же владелец гостиницы, в которой остановился Мельгейм, имел огромную выгоду для себя от пребывания Мельгейма в Доцгейме, так как торговал чуть ли не круглые сутки. Его веское слово решало все пересуды в пользу его постояльца.
      Была ясная, морозная ночь. Несмотря на сильный мороз, в садике гостиницы «Голубой олень», под деревом, стояла, крепко обнявшись, влюбленная парочка.
      Отто Резике, молодой парень высокого роста, крепкого телосложения, с красивым лицом, обрамленным русыми кудрями, считался одним из наиболее порядочных и дельных юношей в селе. Он был сыном мельника, и это был, пожалуй, его единственный недостаток.
      Мельник считался богатым человеком, но односельчане говорили, что деньги доставались ему нечестным путем.
      Он пользовался всяким случаем, чтобы набавить на хлеб цену, а где представлялась возможность, занимался и ростовщичеством. Из-за него во многих домах Доцгейма не раз уже лились слезы. Он был большим другом прежнего старшины Михаила Кольмана, который после пожара сошел с ума, блуждал нищим по селу и просил милостыню у тех, кого раньше притеснял.
      Правда, о старике Кольмане заботились, по мере сил и возможности, внучка его, бедная Ганнеле, зарабатывавшая свой хлеб шитьем. Но хотя она и считалась хорошей швеей и работала с утра до глубокой ночи, но все-таки ей было очень трудно добывать даже самое необходимое для себя и старика. Но она ни за что не хотела допустить, чтобы старик нищенствовал, и старалась препятствовать этому, где только могла. Тем не менее старик просил милостыню у всякого прохожего, копил гроши, а потом закапывал их ночью в землю.
      Один только богатый мельник никогда не давал своему прежнему приятелю милостыни. Старик Резике делал вид, будто никогда и не знал раньше Кольмана, обходил его на улице или, если не мог избегнуть встречи с ним, отворачивался от него. Мельник страшно злился, когда ему говорили, что его сын любит Ганнеле и что они, вероятно, когда-нибудь поженятся.
      — Вы дураки, — злобно говорил мельник в таких случаях, — я скорее сам подожгу свою мельницу, чем позволю своему сыну жениться на швее, у которой нет даже своих собственных ниток, и притом она еще кормит своего сумасшедшего деда. Мой сын женится на дочери Крона, вот и все.
      С сыном своим Резике никогда не говорил о доходивших до него слухах; вероятно, он боялся открытого объяснения, так как опасался, что Отто уже успел тайком сговориться с Ганнеле. Он дрожал при мысли о том, что ему когда-нибудь придется либо прогнать сына и таким образом лишиться лучшего помощника в деле, либо согласиться на его брак с Ганнеле. Во всяком случае, не подлежало сомнению, что Отто ухаживал за Ганнеле, он всегда искал случая встретиться с ней или хотя бы увидеть ее издалека.
      Так они встретились в этот вечер в садике гостиницы.
      В ресторане стоял шум и гам; сельские музыканты наигрывали веселые танцы, молодежь веселилась и плясала до упаду, старики попивали вино; тем более, что все это шло не за их счет; танцевальный вечер устроил Мельгейм: он платил за музыку, за вино, за ужин и даже за табак. Уж очень он был приветливый господин, этот Мельгейм, и все к нему относились весьма радушно, хотя знали, что он вербовщик.
      В то время как в ресторане люди веселились, в саду под деревом лились слезы и раздавались вздохи.
      — Не плачь, Ганнеле, — говорил Отто, поглаживая белокурые волосы внучки Кольмана, — даю тебе честное слово, что женюсь на тебе, хотя бы мой отец лишил меня наследства за это и прогнал бы из дома. Я и без него найду заработок, так как хорошо знаю свое дело и умею работать.
      — Но тогда тебе придется покинуть село, — сквозь слезы прошептала Ганнеле, — а я умру, если ты бросишь меня одну.
      — Не унывай, Ганнеле, — утешал Отто, целуя ее, — разлука не будет вечна, и как только я где-нибудь устроюсь, то выпишу и тебя.
      Но Ганнеле не успокоилась. Она обвила руками его шею, прислонила голову к его груди и со вздохом сказала:
      — В последние дни я чувствую себя как-то особенно несчастной. Вот увидишь, отец твой доведет тебя до отчаяния и ты, пожалуй, дойдешь до того, что попадешь в лапы того душегуба, который теперь угощает чуть ли не все село. Он уговорит тебя, и ты сделаешься солдатом.
      — Что ты болтаешь, Ганнеле! — воскликнул Отто. — Пусть только явится ко мне этот негодяй со своими деньгами. Я швырну ему их в лицо и откровенно выскажу все то, что я о нем думаю. Я сразу догадался, что он вербовщик, и если бы я не ненавидел всякое предательство, то давно уже отправился в Висбаден и вызвал бы герцогскую полицию. Но какое мне, в сущности, до него дело? Давай, Ганнеле, поговорим лучше о наших делах. Скажи мне, будешь ли ты всегда любить меня?
      — До гроба буду любить, мой Отто, клянусь тебе в этом, — прошептала она.
      — Ведь любила же ты прежде кого-нибудь другого?
      — Никогда! Ты первый, кого я люблю, и будешь последним.
      — А разве ты никогда не целовала бедного скрипача Франца? Разве ты всегда была равнодушна к нему?
      — Видишь ли, Отто, — ответила Ганнеле, — я не могу сказать, что я была к нему равнодушна, так как всегда чувствовала к нему глубокое сострадание. Часто я в глазах его читала, что он любит меня так сильно, как только можно любить. Но мое сердце не отзывалось на эту любовь, так как я всегда любила только тебя одного.
      Отто нежно прижал Ганнеле к своей груди и поцеловал ее.
      Отдаваясь своему чувству, влюбленные не расслышали болезненного стона, раздавшегося в нескольких шагах от них. Можно было подумать, что это раненый олень стонет в кустах. Но это был не олень, а человек.
      Вблизи дерева, за кустом крыжовника, была расположена маленькая беседка. В этой беседке, опираясь на сломанный стол, стоял бледный юноша, еле державшийся на ногах при помощи костылей.
      Это был скрипач Франц. Он слышал всю беседу влюбленной парочки. Но, несмотря на то, что каждое слово этой беседы причиняло ему неописуемые страдания, он молчал, крепко стиснув зубы и твердо решив не выдавать себя. Но когда Ганнеле сказала, что она испытывала к нему только сострадание, он не выдержал и громко застонал. Последняя его надежда рухнула. Девушка, которую он спас из пламени, рискуя жизнью, которую он любил еще ребенком и которую он теперь боготворил всей силой своего сердца и души, — эта девушка видела в его лице только бедного калеку, достойного сострадания. Крупные слезы покатились по щекам скрипача Франца. Он мог бы не доставлять себе этого горя, так как никто не заставлял его подслушивать беседу влюбленных. Но он нарочно подкрался к ним, когда заметил, что они остановились во дворе под деревом. Он знал заранее, о чем они будут говорить, знал, что его сердце будет разбито. Но он предпочитал все узнать, чем догадываться.
      — Завтра рано утром, — сказал Отто, — я поговорю с отцом, и если он не даст своего согласия, то я соберу свои пожитки и уйду.
      — Но я не хочу навязываться твоей семье, — возразила Ганнеле, — твой отец вечно будет попрекать меня этим и будет обвинять в том, что я хитростью вошла в ваш дом.
      — Попрекать? — повторил Отто. — Вот тебе моя рука, Ганнеле, обещаю, что мой отец придет к тебе и попросит у тебя, чтобы ты сделала ему честь быть его снохой.
      — Да, но для этого он должен сначала сойти с ума, — внезапно раздался грубый голос позади влюбленной парочки, — пока твой отец еще в здравом уме, он ни за что не согласится принять в дом нищую.
      Из темноты вышел толстый неуклюжий мельник.
      Ганнеле вскрикнула от испуга, выпустила руку своего возлюбленного и отшатнулась. Но Отто тотчас же схватил ее за руки и притянул к себе.
      — Останься здесь, Ганнеле! — воскликнул он. — Здесь, рядом со мной. Ты не должна уходить от меня, а если отец застал нас врасплох, то и объяснять ему нечего. Я и без того собирался завтра попросить его благословить нас.
      — Благословить? — крикнул мельник. — Негодный мальчишка, неужели ты серьезно решил жениться на этой девчонке? Неужели ты забыл, что ты сын богатого мельника Резике? Ведь у нее нет и гроша медного за душой, ровно ничего нет, если не считать сумасшедшего дедушку — нищего. Это все ее имущество.
      — Молчи, отец, — едва сдерживая свой гнев, произнес Отто, — то, что случилось со стариком Кольманом, может случиться и с тобой. Нечего кичиться богатством, тебя за него в селе не хвалят.
      Старик глухо вскрикнул, казалось, он хотел кинуться на сына. Но Отто не дрогнул и стоял совершенно спокойно, так что отец сдержал себя. Он ограничился тем, что набросился на Ганнеле.
      — Бесстыдница, — кричал он, — как тебе не совестно втираться в порядочную семью и отрывать сына у отца. Так поступают только бесстыдные девки. Впрочем, кто тебя знает, как ты проводишь время у себя дома, ведь в окна к тебе никто не заглядывает.
      Отто дико вскрикнул, сжал кулаки и чуть не бросился на отца, чтобы избить его, если бы Ганнеле не успела удержать его.
      — Отто! — пронзительно вскрикнула она. — Не поднимай руку на отца. Не греши.
      — Трудно быть спокойным и сдерживать себя, — проговорил Отто, — когда отец без всякого основания оскорбляет ту, которую я люблю больше всего на свете. Но помни, отец, твои слезы еще более укрепили во мне мое решение. Ты должен немедленно решиться. Либо ты тут же согласишься на наш брак, либо я завтра покидаю мельницу навсегда.
      Лицо мельника перекосилось, и глаза вылезли у него на лоб от страха потерять своего лучшего помощника в деле. Но вместе с тем он вспомнил, что всегда мечтал о том, как сын его женится на богатой невесте с несколькими тысячами приданого, например, на дочери богатого Крона. Ведь ее отец давал в приданое шесть тысяч гульденов, а после смерти отца она должна была получить в наследство дом, который стоит не менее тридцати тысяч.
      Дочь Крона была влюблена в Отто и сокрушалась днем и ночью по поводу того, что он не ухаживает за ней, и ее отец не раз уже просил мельника, чтобы тот уговорил своего сына жениться на его дочери.
      Неужели все эти мечты должны были разлететься как дым, только благодаря нищей девчонке, которая с грехом пополам зарабатывала по тридцать грошей в день?
      Мельник пришел в дикую ярость. Кровь хлынула ему в голову, он потерял всякую способность соображать. Подскочив к Ганнеле, он схватил ее за руку, дернул в сторону и крикнул:
      — Убирайся вон! Пусть лучше сгорит моя мельница, чем ты будешь женой моего сына! А ты, негодный мальчишка, — обратился он к своему сыну, — делай как знаешь. Беги из дома, служи, если тебе так нравится, у чужих. Мне наплевать, я и без тебя найду, кому оставить свое состояние. А тебя, нищая девчонка, я выселю отсюда вон. Мое слово здесь имеет значение, я обращу внимание других отцов на то, что ты ловишь их сыновей в свои сети, что тебя надо остерегаться. Тебя прогонят вон из Доцгейма вместе с твоим выжившим из ума дедушкой, который уже и без того надоел общине.
      — Гони ее! — громовым голосом воскликнул Отто. — Далеко она не уйдет одна. Если ты поступаешь так, то и я не буду больше считаться с тобой. Богатый хлеботорговец Вустер давно уже предлагает мне деньги и зерно на случай, если бы я задумал выстроить свою собственную мельницу. До сих пор я этого не делал, так как не хотел портить тебе дело, но отныне мы ничего общего друг с другом не имеем. Я выстрою мельницу в соседнем селе. Ганнеле будет моей женой, и тогда посмотрим, кому из нас будет слаще, тебе или мне. Тебя и без того все село клянет за то, что ты добыл свои деньги притеснением и ростовщичеством.
      Отто взял Ганнеле под руку и, не взглянув даже на озадаченного старика, вышел из сада.
      Старик Резике разинул рот и широко открытыми глазами смотрел вслед своему сыну. Мешки под глазами у него надулись, а щеки отвисли. Он никак не ожидал, что ссора его с сыном примет такой оборот.
      Итак, Отто собирался построить свою мельницу и конкурировать с ним. Нет, этого никак нельзя было допустить. Старик Резике отлично знал, что стоит его сыну начать работать, как его собственное дело немедленно погибнет. Ведь клиенты приходили к старику исключительно потому, что больше не к кому было обращаться в окрестностях. Так стоял старик Резике, дрожа всем телом от злости, и раздумывал, много ли потребуется его сыну времени для того, чтобы разорить его вконец.
      Вдруг послышались твердые шаги, и к мельнику подошел какой-то высокого роста, представительный мужчина.
      Это был тот самый Мельгейм, который за несколько дней до этого поселился в Доцгейме и ловко обделывал свои дела по набору солдат. Подойдя к мельнику, он положил ему руку на плечо и сказал:
      — Вас-то мне именно и нужно, — сказал он, — мне нужно с вами поговорить.
      — Со мной? — сердито буркнул мельник, недовольный тем, что Мельгейм мешал ему сосредоточить мысли на интересовавшем его вопросе. — Какие у вас могут быть ко мне дела? Ведь я не юноша и не крепкого телосложения, так что не гожусь в солдаты для прусского короля.
      — Да, в солдаты вы не годитесь, — расхохотался Мельгейм, покосившись на толстое брюхо мельника, — для вас пришлось бы сшить форму по особой мерке. Но если вы сами не годитесь, то ваш сын может очень отличиться, состоя на службе у короля.
      Резике отшатнулся и уставился на Мельгейма. Вербовщик вслух высказал ту мысль, которая явилась только что у самого мельника.
      — Давайте потолкуем, — продолжал Мельгейм, — и если мы с вами сойдемся, то вы можете заработать на этом деле хорошие деньги.
      Слово «деньги» так и наэлектризовало мельника.
      — Ваш сын, — снова заговорил Мельгейм, — нравится мне больше всех молодых парней в селе. Рост у него великолепный и мускулы железные. Из него вышел бы отменный солдат, он очень быстро дослужился бы до капрала, а так как на войне все зависит от личной отваги, то он, пожалуй, может вернуться к вам в офицерском чине.
      Мельник молчал, но видно было, что слова вербовщика произвели на него сильное впечатление. Мысли теснились у него в голове одна другой чудовищнее. Его не прельщала надежда на то, что сын его может вернуться офицером; это не интересовало его, а ему было важно, что Отто, если зачислится в армию прусского короля, на целых десять лет исчезнет и поэтому не сумеет ни жениться на Ганнеле, ни выстроить свою мельницу.
      Мельгейм засунул руку в карман и вытащил несколько золотых монет.
      — Вот это я вам дам, — сказал он, — если вы поможете мне. Ваша подпись как отца равносильна подписи вашего сына, так как ему еще нет двадцати четырех лет. Если вы распишетесь за него, то Отто будет связан, и сам герцог Нассауский не сможет его освободить. Кто подписал условие, тот, стало быть, добровольно согласился принять его, и такого человека можно, в случае надобности, увезти силой.
      — Силой? — насмешливо проговорил старик. — Плохо же вы знаете моего сына. У него железный кулак. Он как-то раз одним ударом кулака свалил быка. Такого вы силой не возьмете, даже не мечтайте об этом.
      Мельгейм усмехнулся.
      — Если вы подпишете условие, — сказал он, — то уж я сумею вывезти его из села. Смею вас уверить, завтра утром его уже не будет в Доцгейме.
      — И он не вернется раньше, как через десять лет? — хриплым голосом спросил мельник.
      — За это я вам ручаюсь, — ответил Мельгейм, который понял, что старик хочет избавиться от сына. — Раз мы берем кого-нибудь, то уже не выпускаем его до истечения срока.
      — А если он дезертирует?
      — Мы его вернем, и тогда ему несдобровать.
      — Вероятно, его запрут в тюрьму?
      — Мало того, его расстреляют и зароют в землю, как собаку.
      Мельник потирал руки. Он был в сильном волнении, в глазах его засверкали дикая месть и зверская алчность. Теперь он имел возможность расстроить планы Ганнеле и показать влюбленным, что с ним шутки плохи.
      — Ладно, — произнес он, — я подпишу условие. Сколько дадите мне за это?
      — Десять золотых.
      — Этого мало. Такой солдат, как Отто, стоит вдвое больше.
      В конце концов торг состоялся, и Отто был продан своим родным отцом.
      — Пойдемте в беседку, — предложил Мельгейм, — условие уже заготовлено, чернила и перо у меня есть с собой, вам нужно только расписаться и получить деньги.
      Они направились вместе к беседке.
      В ту же минуту в кустах что-то зашевелилось, точно зверь забирался под деревянный стол в беседке. За этим столом стояли Мельгейм и старик Резике. В беседке было совершенно темно.
      Но Мельгейм всегда был готов ко всевозможным случайностям и носил при себе все то, что нужно. Он вынул из кармана маленькую сальную свечку, зажег ее и поставил на стол. Затем он достал какой-то исписанный лист бумаги, чернила и перо.
      — Не стоит читать всего, что тут написано, — сказал он, — это обычный договор, который вы можете спокойно подписать.
      Он подал маленькое перо, обмакнув его предварительно в чернила, и смотрел на старика.
      Тот как будто колебался, но это длилось недолго.
      — Ганнеле, — прошипел он сквозь зубы, — делаю это тебе назло. Ты поищешь себе другого жениха, моего же сына тебе не заполучить!
      Послышался скрип пера. Мельник подписал условие. Он был хуже Иуды, продавшего своего Учителя, так как он продал родного сына.
      — Ну вот, теперь я возьмусь за него, — проговорил Мельгейм, тщательно сложив бумагу и спрятав ее в боковом кармане, — я только что видел вашего сына под руку с какой-то девушкой. Я его вызову, куда надо, мой лакей будет меня там ожидать с каретой. Через час все будет кончено.
      — Кончено, — глухо проговорил мельник.
      Мельгейм отсчитал ему двадцать золотых. Старик пересчитал деньги и положил их в карман. Он сделал прекрасное дело в эту ночь: избавился от опасного конкурента, разбил сердце Ганнеле и в довершение всего заработал двадцать золотых. Мельник остался доволен собою. Вместе с Мельгеймом он вышел из беседки и отправился в гостиницу.
      Едва только они ушли, как под столом, на котором был подписан этот гнусный договор, что-то зашевелилось. Из-под него вылез худощавый бледный юноша и с трудом выпрямился. Он опирался на два костыля, но дрожал так сильно, что чуть не упал. Это был скрипач Франц. Лицо его было мертвенно-бледно и выражало гнев, негодование и ужас.
      — Боже милосердный, — прошептал несчастный калека, — неужели это не дурной сон, неужели я слышал все это наяву, видел своими глазами? Отец продал родного сына на целых десять лет и отсылает его на чужбину, на верную смерть в коварном бою. Неужели же я буду молчать, неужели я допущу такой торг? Нет! Господь Бог сделал меня свидетелем этого адского дела, и я предостерегу Отто. Я расскажу ему все, что слышал. Он еще успеет бежать и скрыться от этого душегуба.
      Тяжело опираясь на костыль, скрипач Франц вышел из беседки и, пошатываясь, направился к дому, откуда слышалась веселая музыка, смех и звон стаканов.
      Вдруг Франц остановился как вкопанный. На его бледных губах заиграла странная улыбка, и карие глаза его приняли злое выражение.
      — Что я за дурак такой, — пробормотал он, — я собираюсь спасти своего соперника, без которого я был бы счастлив и который похитил у меня сердце Ганнеле. Не будь его, она полюбила бы меня и вышла бы за меня замуж. Он один и есть тот камень преткновения, который лежит на моем пути к счастью, и никогда мне не представится столь удобного случая избавиться от этого камня. Если я буду молчать, то через час все будет кончено. Так сказал этот вербовщик, а он уж не изменит своему слову. Он увезет молодого Резике, Ганнеле поплачет и погорюет немного, но затем поймет, что Отто вернется только через десять лет, а то и вовсе не вернется. Мало ли что может случиться за десять лет. Ганнеле не захочет ждать так долго, а я постараюсь уговорить ее в свою пользу. Да, надо будет молчать, точно я ничего не слышал. Пусть события идут своим чередом, это лучше всего. Наконец я не совершу никакого преступления, если буду молчать и предоставлю Отто его участи. Я вовсе не обязан разрушать свое счастье. Да и глупо было бы.
      Скрипач Франц задумался и проговорил сквозь зубы:
      — Негодяй я буду, не хуже того вербовщика и мельника, если буду молчать. Здесь идет речь о жизни человека, мало того, о счастье двух любящих сердец. Неужели я не сделаю того, что позволяют мне долг и совесть? Господь сделал меня немощным калекой, но он дал мне чистое, непорочное сердце, которое таким и должно остаться. Пойду скорее в дом. Вербовщик не мог успеть исполнить свой замысел, и я улучу минуту, чтобы поговорить с Отто. Я сознаю, что если я это сделаю и Отто скроется, то Ганнеле погибла для меня навсегда и жизнь моя будет мрачна и одинока. Тело у меня немощное, сердце будет разбито, и в одиночестве, без любви, я буду влачить жалкое существование. Но зато когда я буду умирать, то на смертном одре мне станет легче при мысли о том, что я сделал благое дело и остался порядочным человеком.
      Бедный калека, как только мог быстро, направился к дому и вошел в ту комнату, где молодежь танцевала. Молодые парни и девушки кружились в вихре танца, глаза их горели от удовольствия, и веселью не было конца.
      Осторожно, остерегаясь быть задетым кем-либо из танцующих, скрипач Франц пробирался по комнате. Он в жизни никогда не танцевал и не знал этого удовольствия. Но он не думал об этом в данную минуту, а искал мельника Резике, так как времени терять нельзя было.
      В зале стояло густое облако дыма, пыли и испарений от вина и пива. Францу пришлось искать довольно долго, пока он наконец у одного из окон увидел Ганнеле. Быстро подошел он к ней. Он предчувствовал недоброе, так как видел, что Ганнеле стоит одна и Отто с ней нет.
      — Ганнеле, — шепнул он ей, — где твой возлюбленный?
      Она вздрогнула.
      — Возлюбленный, — прошептала она, — значит, ты уже знаешь, что…
      — Я все знаю, все, — дрожащим голосом проговорил Франц, — я знаю, что ты и Отто дали друг другу слово там во дворе под деревом, вопреки старику мельнику, и я от души желаю тебе счастья и радости в жизни.
      — Благодарю тебя, Франц, — тихо ответила молодая девушка, — не правда ли, мы с тобой останемся друзьями, какими были до сих пор?
      — Друзьями, — с горечью отозвался Франц, — да, если хочешь, друзьями, подобно брату и сестре. Не правда ли, так говорят, когда молодая девушка относится хорошо к одному, но любит другого. Но я пришел сюда не для того, чтобы говорить с тобой об этом. Мне надо видеть Отто, у меня для него важное известие. Где он?
      — Он только что ушел с этим приезжим — как его, Мельгеймом, что ли — на двор в конюшню, — ответила Ганнеле, — Мельгейм хочет ему за дешевую цену продать хорошую лошадь, а это ему на руку, так как он собирается покинуть наше село.
      — Он ушел с Мельгеймом? — дрожащим голосом проговорил Франц. — Вербовщик заманил его в конюшню? Значит, я все-таки опоздал. Виноваты мои проклятые костыли. Ганнеле, милая, дорогая, скорей беги в конюшню, быть может, тебе еще удастся предотвратить ужасное несчастье. Если тебе еще удастся увидеть Отто, то крикни ему, хотя бы на весь двор, чтобы он бросился бежать, чтобы немедленно покинул село. Его продали. Родной отец продал его прусскому вербовщику!
      Ганнеле смотрела на калеку широко раскрытыми глазами, как бы не понимая того, что он говорил. Но потом она выбежала из залы, расталкивая танцующих.
      — Что с ней? — крикнул Крон. — С ума она спятила, что ли, что так толкает и наскакивает на людей?
      — Что случилось с Ганнеле, — недоумевали другие, — что с ней?
      Во всей зале только один-единственный человек знал, что было с Ганнеле, а этот человек стоял у окна и горько плакал.

      Ганнеле сама не знала, как добежала до конюшни, она помнила только, что вдруг очутилась перед входом и дрожащими руками рванула дверь. Она увидела ужасную картину. На середине конюшни, освещенной фонарем, стоял большой черный ящик, очень похожий на гроб. На краю этого гроба сидел Отто, отчаянно отбиваясь от двух мужчин, которые хотели втиснуть его в ящик. Ганнеле узнала в нападавших вербовщика и его лакея.
      По-видимому, Отто оказывал деятельное сопротивление, отбиваясь кулаками, судя по тому, что из раны над правым глазом у Мельгейма текла кровь, а у лакея тоже вскочило несколько шишек. Но враги его были очень сильны, и Отто не мог одержать победы. Силы его иссякли, он опустился на край ящика, и все слабей и слабей отбивался, тогда как противники его все больше наступали на него.
      — Вот тебе, мужик проклятый! — крикнул Мельгейм и кулаком ударил Отто изо всей силы по голове.
      Отто упал без чувств, и враги его втиснули в ящик.
      — Живо закрывай, — приказал Мельгейм своему лакею, — в ней есть дыры для воздуха, так что этот молодчик не задохнется, и мы доставим его живым и здоровым в Потсдам.
      — Однако с ним работы было немало, — заметил лакей, закрывая крышку, — если он так же отважно будет биться с врагами короля, то пойдет один за десятерых.
      — Да, из него выйдет великолепный солдат, — ответил Мельгейм, — и меня за него особенно поблагодарят.
      Вдруг со стороны дверей раздался душераздирающий крик.
      Ганнеле ворвалась в конюшню, бросилась на ящик и слабыми своими руками пыталась сорвать крышку. Нежная, хрупкая девушка внезапно превратилась в разъяренную женщину.
      — Отдайте мне его, — кричала она, — разбойники! Грабители! Вы похитили моего возлюбленного! Откройте ящик. Я не выпущу вас отсюда. Только через мой труп вы выберетесь отсюда.
      — Убирайся вон, сумасшедшая, — обозлился Мельгейм, схватил ее за руку и толкнул так, что она упала на пол.
      С помощью лакея он тотчас же погрузил ящик на поджидавшую их коляску, сел рядом с ним на сиденье, лакей вскочил на козлы и стегнул лошадей.
      Но не успели они тронуться, как Ганнеле снова бросилась им навстречу. Она схватила лошадей под уздцы и пыталась остановить их. Но на это не хватило бы даже сил мужчины. Лошади поволокли несчастную девушку по шоссе, пока она не выпустила уздечку и не упала на землю.
      Телега пронеслась мимо, и вместе с нею было увезено самое дорогое, что было у Ганнеле на свете. Вербовщик со своей жертвой скрылся в ночной мгле.
      Ганнеле лежала на дороге в глубоком обмороке, луна озаряла ее серебристым светом, и при этом освещении она казалась умершей.
      На дорогу, со двора гостиницы, вышел, опираясь на свои костыли, скрипач Франц.
      — Ганнеле! — звал он. — Где ты?
      Вдруг он пронзительно вскрикнул, так как увидел ее, лежащую на земле без движения.
      — Она мертва! — вскрикнул он. — Они убили ее. Эй, люди, помогите!
      Крики его были услышаны. Музыка в гостинице сразу оборвалась, и крестьяне, движимые скорее любопытством, чем участием, выбежали на дорогу. Вскоре толпа тесным кольцом окружила лежавшую на земле Ганнеле и бросившегося рядом с ней на колени скрипача Франца. Посыпались расспросы и восклицания.
      — Ганнеле еще жива, — слабым голосом воскликнул скрипач Франц, мучаясь бессильным гневом. — Она жива, сердце у нее бьется. Но когда она очнется, то жизнь ее будет разбита. У нее похитили ее возлюбленного. Вербовщики силой увезли Отто Резике.
      — Силой? — послышался возмущенный голос богатого Крона. — Как же это так? На это они не имели права. Скорей, друзья мои! Снарядим погоню, надо остановить их.
      Он предложил это не из сочувствия к Ганнеле, а из гнева и злобы на то, что увезли предполагаемого жениха его дочери.
      Но прежде чем крестьяне могли двинуться с места, скрипач Франц в отчаянии воскликнул:
      — Не трудитесь. Не гонитесь за ними. Вам не удастся отобрать у них добычу, так как вербовщик имеет в кармане бумагу, которая дает ему право увезти Отто и отдать его в солдаты.
      — Значит, Отто продался ему? — спросил толстый трактирщик.
      — Нет, не Отто себя продал, а отец его, мельник Резике, продал его вербовщикам.
      Толпа вскрикнула от негодования почти в один голос. Все взоры обратились на мельника, который попятился назад, по-видимому, собираясь удрать. Но Крон с трактирщиком загородили ему дорогу.
      — Стой, Резике! — крикнул Крон. — Отвечай нам, правда ли, что говорит скрипач Франц? Правда ли, что ты продал своего сына вербовщикам и подписал за него условие?
      Мельник нахально заложил руки в карманы и сделал вид, будто нисколько не смущается.
      — Давно ли, — воскликнул он, — у нас в селе стали верить несчастному проходимцу, нищему музыканту больше, чем уважаемому члену общества, имеющему состояние тысяч в двадцать?
      — Не отвиливай, мельник! — воскликнул Крон. — Говори ясно, замешан ты в это дело или нет?
      — Ничего подобного, — нагло лгал мельник, — я с вербовщиками трех слов не говорил. Вы должны были помочь мне, а не обвинять меня. Ведь у меня отняли родного сына, самого дельного моего помощника.
      — Он лжет! — кричал Франц, поднимаясь на ноги при помощи окружающих. — Обыщите у него карманы. Там вы найдете двадцать прусских золотых. А если не найдете, то можете назвать меня подлецом.
      — Пускай покажет карманы! — кричали в толпе. — Пускай докажет, что он не продал своего сына. Надо же узнать, в чем дело.
      Несколько дюжих парней подошли к мельнику и вывернули его карманы. На землю вывалилось несколько золотых монет.
      — Подлец! Мерзавец! — вскрикнул Крон. — Ты не стоишь того, чтобы я плюнул тебе в лицо. Мы давно знали, что ты способен продать за деньги своего родного сына. Убирайся вон, негодяй, видеть тебя не желаю.
      Он толкнул мельника кулаком так, что тот пошатнулся.
      — Ко мне в трактир не смей являться! — крикнул владелец «Голубого оленя». — Таких негодяев я видеть у себя не желаю.
      Он тоже ударил мельника кулаком. Тот хрипло вскрикнул от ярости.
      Но этим его испытания еще не кончились. Парни, вывернувшие его карманы, схватили его за шиворот и, напутствуемые криками и ревом толпы, отвели мельника в ближайший амбар, куда было впущено только несколько человек в качестве зрителей. Затем парни заперли ворота амбара.
      Толпа, оставшаяся снаружи, слышала перебранку, какие-то переговоры, стоны, визг, плач и крики. Потом на минуту настала тишина, а затем ясно послышались удары плетьми по мягкому телу.
      Спустя минут десять открылись ворота амбара и оттуда вышли молодые парни.
      Мельник лежал в амбаре на земле, весь в крови. Но он не был мертв, а только избит плетьми до того, что лишился чувств. После того как толпа разошлась, мельник кое-как поднялся на ноги, собрал свою одежду и, кряхтя и охая, поплелся домой. Он кипел от злобы и клялся отомстить всему селу, а прежде всего скрипачу Францу и Ганнеле, которых он считал виновниками своей беды.
 
      На шоссе никого не было. Только Ганнеле сидела на придорожном пне, закрыв лицо руками, и горько рыдала. Она была в безутешном горе и упросила даже скрипача Франца оставить ее одну. Вдруг она услышала за своей спиной шорох. Она обернулась и невольно вскрикнула. В ужасе и изумлении смотрела она на человека, которого видела уже не в первый раз и о котором она сохранила самые лучшие воспоминания.
      — Лейхтвейс, — дрожащим голосом проговорила она, — вы ли это?
      — Тише, — шепнул он в ответ, — не выдавай меня. Я слышал и видел все, и знаю, что у тебя делается на душе. С мельником я рассчитаюсь при удобном случае, но теперь ты прежде всего скажи мне, куда поехала телега, на которой вербовщик увез твоего возлюбленного?
      — Они поехали по направлению к Висбадену, — рыдала Ганнеле, — если вы мне поможете, если вы спасете Отто, то я всю жизнь буду вам благодарна и вечно буду молить за вас Бога.
      — Надейся. Больше я пока не могу ничего сказать тебе, — ответил Лейхтвейс, — а теперь прощай, Ганнеле, я должен приняться за дело.
      Он пожал руку Ганнеле, а потом побежал по полю с такой скоростью, как будто за ним гнались преследователи.
      Ганнеле молитвенно сложила руки, она перестала плакать и снова начала надеяться. Она знала, что за ее дело взялся Лейхтвейс, и потому снова начинала верить, что ее возлюбленному удастся уйти от вербовщиков.
 
      Телега, на которой вербовщики увозили несчастного Отто, быстро катила вперед. Лакей немилосердно гнал лошадей, а Мельгейм еще и понукал его.
      — Торопись живей, — говорил он, — надо поскорее отъехать подальше от этого проклятого села. Моя сделка с мельником может обнаружиться, и тогда крестьяне пустятся за нами в погоню. Бывали же случаи, что народ забрасывал камнями вербовщиков. Меня смущает эта история с возлюбленной нашего пленника.
      — Я не могу ехать скорее, — отозвался лакей, — мы приближаемся к Неробергу, здесь дорога плохая, в особенности после снежных заносов. Но когда мы минуем гору, то снова быстро поедем вперед и скоро доедем до Висбадена.
      — Там мы переночуем, — сказал Мельгейм, — и оттуда поедем во Франкфурт, где у меня есть надежное убежище.
      Лакей кивнул головой и снова погнал лошадей. Ему тоже было не по себе. Он давно уже бросил бы службу у Мельгейма, если бы она не оплачивалась так хорошо.
      Отто лежал в ящике и чуть не задыхался. Он был в отчаянии не от физической боли, не от страха перед будущим, а от горя при мысли о бедной Ганнеле. Что будет с ней, если его не будет в селе? Старик мельник немилосердно расправится с ней и постарается во что бы то ни стало выселить ее из Доцгейма. При этой мысли у Отто навернулись слезы на глазах. Затем им овладела бешеная ярость, когда он вспомнил о подлом нападении, жертвой которого сделался. Он твердо решил при первой же возможности бежать, вырваться на свободу и тогда жестоко отомстить вербовщику, который коварным образом заманил его в конюшню и там одолел при помощи своего лакея. Отто не знал еще, что родной отец продал его вербовщику. Он пока только одно сознавал ясно, что надежды на бегство было очень мало. Вербовщик вез его с собой, как куль товара, в ящике и уж, конечно, постарается никому не попасться на глаза. Без посторонней помощи Отто никак не мог открыть крышку ящика, а потому пока приходилось отказаться от всякой надежды на спасение.
      Тем временем Мельгейм несколько успокоился. Он вынул короткую трубку, набил ее табаком и закурил. Своим пребыванием в Доцгейме он был очень доволен. Ему удалось завербовать несколько молодых людей, которые в назначенный день должны были явиться к нему во Франкфурт в указанное место. А самого здорового и красивого парня из всего села он увез силой и твердо решил не выпускать его на свободу. Спокойно покуривая, сидел он в коляске, время от времени потягивая вино из походной фляги.
      Вдруг прогремел выстрел. Обе лошади сразу упали на землю, и мимо головы Мельгейма со свистом пролетела пуля. Если бы он не наклонился, то пуля неминуемо раздробила бы ему череп. В то же мгновение коляска была окружена со всех сторон какими-то темными фигурами.
      — Кто вы такие? Что вам нужно? — крикнул Мельгейм и выхватил из кармана пистолет. — Назад! Иначе я буду стрелять!
      Но его ударили ломом по руке, так что он выронил пистолет. В то же мгновение кто-то грубо схватил его за ворот и со страшной силой бросил на землю. Дрожавший от испуга лакей не посмел сопротивляться. Он соскочил с козел и бросился в снег на колени.
      Двое из нападавших набросились на черный ящик, сняли его с коляски и вынесли на открытую поляну, шагах в двадцати от лесной дороги. Туда же повели и Мельгейма. Он шел в сопровождении двух человек, приставивших дула своих ружей к его голове и готовых спустить курок при малейшей попытке к бегству.
      Поляна была освещена ярким лунным светом. Мельгейма привели к высокой ели.
      Один из незнакомцев, самый высокий и представительный, подошел к вербовщику и произнес:
      — Я разбойник Генрих Антон Лейхтвейс, а это мои товарищи. Вы в нашей власти, и вам не остается ничего другого, как только подчиниться моим приказаниям.
      — Так, значит, только разбойник, грабитель и бродяга, — высокомерно воскликнул Мельгейм. — Если так, то, конечно, возьмите мои деньги, ведь нас только двое и сопротивляться вам мы не в силах. Но только отпустите меня поскорее и отдайте мне черный ящик, который вы вынесли сюда, вероятно, предполагая, что в нем находятся деньги. Но вы жестоко ошибаетесь. В нем находится только старая одежда, кое-какие мундиры, несколько сабель и другое оружие, с которым я не хотел бы расставаться. Вот вам мой кошелек. Берите его и вознаградите себя его содержимым за ваш труд по нападению.
      Он протянул разбойнику желтый кожаный кошелек, но Лейхтвейс швырнул его вербовщику под ноги.
      — Мы возьмем у вас то, что нам понравится, — сказал он, — но предварительно хотели бы удовлетворить наше любопытство. Мы, надо вам знать, очень любопытны, и были бы весьма благодарны, если бы вы нам показали ваше оружие, которое находится в черном ящике. Я любитель и знаток хорошего оружия, а потому открывайте ящик.
      Мельгейм смутился. Он ни за что бы не хотел показать разбойникам содержимое ящика.
      — Повинуйтесь, если я приказываю, — спокойно произнес Лейхтвейс, — я не люблю повторять своих приказаний. Черт возьми, мне не до шуток.
      Громовой голос разбойника так смутил вербовщика, что он дрожащей рукой полез в карман за ключами. Ящик был заперт двумя висячими замками. Мельгейм открыл эти замки, а лакей его со страхом ожидал, что же будет дальше.
      — Рорбек! Зигрист! Бруно! Подойдите сюда, — приказал Лейхтвейс, — посмотрим, какое такое оружие везет с собою этот господин. Если нам что-нибудь понравится, мы, быть может, кое-что купим у него.
      Разбойники окружили ящик.
      Но когда крышка начала подниматься, лакей вдруг вскочил на ноги и бросился бежать. Раздался выстрел. Беглец подскочил и упал в снег.
      Стрелявший в него Бруно подошел к нему, осмотрел его и затем вернулся к своим товарищам.
      — Этот уж никогда больше не убежит, — коротко сказал он.
      У Мельгейма по телу пробежала холодная дрожь: он видел, что тут человеческая жизнь ни во что ни ставится, и начал догадываться, какая участь ждала его самого.
      — Открывайте! — приказал Лейхтвейс.
      Крышка ящика поднялась.
      — Да тут лежит человек! — воскликнули товарищи Лейхтвейса. — Какой-то юноша.
      — Ведь я говорил вам, друзья мои, — отозвался Лейхтвейс, — что дело идет о спасении человека. Мы слишком торопились, чтобы поспеть сюда, и потому я не мог рассказать вам всех подробностей. Помогите этому бедняге вылезть из ящика. Он славный парень, зовут его Отто Резике, он сын богатого, но скупого мельника, и родной отец продал его прусскому вербовщику.
      Отто вскрикнул и вскочил на ноги.
      — Этого быть не может! — воскликнул он, с мольбой протягивая руки к Лейхтвейсу. — Это невозможно! Я не могу верить этому. Мой отец все-таки не способен продать меня.
      — Мы сейчас убедимся, правда это или нет, — сказал Лейхтвейс, — если твой отец подписал договор, то бумага должна находиться в кармане у этого почтенного господина. Эй вы, душегуб, выверните-ка ваши карманы.
      Он разорвал сюртук и жилет вербовщика, запустил руку за жилет и достал оттуда довольно большой и изящный бумажник, набитый разными документами и деньгами.
      Деньги Лейхтвейс взял себе, а затем начал перелистывать бумаги, пока, наконец, не нашел ту, которая ему была нужна. Это было условие, которое подписал мельник.
      — Бедный вы юноша, — проговорил Лейхтвейс, — мне тяжело показывать вам эту бумагу, так как она навсегда отнимет у вас веру в людей. Взгляните сюда, вы знаете почерк вашего отца?
      — Да, это его почерк! — вскрикнул с рыданием Отто. — Боже, как я несчастен… мой отец подписал эту бумагу. Он продал меня, продал родного сына.
      Разбойники были потрясены горем несчастного юноши.
      Лейхтвейс положил ему руку на плечо и сказал:
      — Время исцелит вашу рану. Не унывайте. Человек так приспособлен, что переносит самое ужасное горе и разочарование. Вы тоже успокоитесь со временем. Вспомните о голубых глазах вашей Ганнеле, пусть они будут вашими путеводными звездами.
      — Ганнеле! Где теперь моя Ганнеле? — тяжело вздохнул Отто.
      — А теперь разделаемся с этим господином, — сурово произнес Лейхтвейс.
      Мельгейм был далеко не трус, но в эту минуту он задрожал от страха. Он предчувствовал, что его ожидает ужасная участь.
      Лейхтвейс размахнулся и нанес ему удар кулаком по лицу.
      — Не знаю, дворянин вы или нет, — воскликнул разбойник, — но если вы дворянин, то этим ударом я разбил ваш герб и обесчестил вас. Впрочем, вы это сделали уже давно сами. Подлый продавец душ, торговец живым товаром, твой последний час настал. От руки разбойника Генриха Антона Лейхтвейса ты понесешь заслуженную кару. Я повешу тебя на этой ели для того, чтобы все знали, как разбойник Лейхтвейс карает тебе подобных кровопийц и негодяев.
      Лейхтвейс сделал знак рукой.
      Рорбек, по-видимому, только и ожидавший этого знака, влез на дерево и прикрепил к одному из сучьев крепкую веревку с петлей на конце. Бруно и Зигрист схватили осужденного и потащили к дереву. Отто с нескрываемым ужасом следил за этими приготовлениями. Хотя он был искренне благодарен Лейхтвейсу за свое спасение, но его страшила мысль, что из-за него должен погибнуть человек.
      Он подошел к разбойнику.
      — Генрих Антон Лейхтвейс, — произнес он с мольбою в голосе, — ты показал себя благородным человеком, выслушай же мою просьбу и помилуй этого негодяя. Довольно и того смертельного страха, который он переживает в настоящую минуту. Отпусти его. Я уверен, он никогда больше не будет торговать людьми.
      — Мягкосердечный вы юноша, — мрачно проговорил Лейхтвейс, — будьте счастливы, что мы освободили вас от этого подлеца. Вы понятия не имеете, какие пытки ожидали вас в будущем. Вместе с тем я запрещаю вам вмешиваться не в ваше дело. Я считаю долгом уничтожить этого негодяя, так я и сделаю. Берите его! — крикнул он своим товарищам.
      — Я прусский офицер, — воскликнул Мельгейм, — и смерть мне не страшна. Не воображайте, что я боюсь умирать, разбойники и грабители. Возможно, что я был негодяем и не всегда поступал порядочно, быть может, мне придется ответить за свои грехи, но я не трус. Скорей делайте ваше дело. Я тороплюсь, мне некогда, я поскорей хочу избавиться от вашего общества.
      Рорбек накинул ему петлю на шею. Бруно и Зигрист едва удерживали пригнутый книзу сук ели, к которому была привязана веревка.
      — Пускайте, — скомандовал Лейхтвейс.
      Разбойники выпустили сук, и он взвился кверху. Тело вербовщика подскочило и потом повисло без движения. Смерть наступила почти моментально. Толстый узел в петле переломил несчастному позвоночник.
      Луна освещала серебристым светом страшно искаженное лицо мертвеца.
      Лейхтвейс вынул из кармана записную книжку, вырвал страницу и написал на ней несколько слов. Затем он подошел к казненному, проколол бумажку кинжалом и воткнул кинжал в грудь мертвеца.
      Отто приблизился к трупу. При ярком свете луны он прочитал следующее:

       «Так карает Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник рейнского побережья, вербовщиков, которые покупают людей за деньги. Отцы и матери, берегите ваших сыновей».

      — А теперь помолимся за упокой его души, — приказал Лейхтвейс.
      Все опустились на колени и начали молиться. Это была ужасная, небывалая панихида. Но прежде чем разбойники успели договорить слова молитвы, они вдруг услышали звуки труб и барабанный бой, доносившиеся откуда-то издалека.
      Лейхтвейс тотчас же вскочил на ноги.
      — Товарищи, — воскликнул он, — скорей домой, в пещеру. То, что мы ожидали, произошло одним днем раньше, чем мы думали. Нероберг окружают войсками. Мы осаждены.
      — Домой! В пещеру! — отозвались разбойники.
      Они схватили молодого Отто, потащили его за собой и быстро устремились вперед.
      Лейхтвейс шел впереди всех, не обращая внимая ни на какие препятствия, лишь бы поскорей добраться до своего подземного жилища.
      Боже милосердный! Что будет с Лорой и Елизаветой, если разбойники будут отрезаны от них?
      Звуки труб слышались все яснее и яснее, подходили все ближе и ближе. Слышны были уже крики, и изредка кое-где в лесу мелькали огоньки. Лейхтвейсу даже показалось, что он слышит голос своего смертельного врага, графа Сандора Батьяни.
      Наконец впереди блеснула серебристая лента лесного ручья, протекавшего мимо пещеры. Разбойники были спасены. Холм, под которым они жили, еще не был занят войсками. Они перешли ручей вброд и, спустя минуту, уже спускались в свою пещеру.
      Лора бросилась к мужу, а Елизавета горячо обняла Зигриста.
      — Наконец-то вы явились! — воскликнула Лора. — А мы уж боялись, что никогда больше не увидим вас.
      — Вот мы снова все вместе, — радостно проговорил Лейхтвейс, — а теперь, друзья мои, мы уж не расстанемся и выйдем победителями. Поклянемся же дружескими узами, связывающими нас, что мы живыми не сдадимся врагам, что лучше мы погибнем под развалинами нашей пещеры, чем отдадимся во власть неприятеля.
      — Клянемся! — торжественно произнесли разбойники, и эхо гулко пронеслось по пещере.
      Лейхтвейс обратился тогда к молодому Резике, которому все время казалось, что он видит какой-то сон.
      — Слушай, Отто, — произнес разбойник, — судьба сделала тебя нашим товарищем. Мы не могли оставить тебя в лесу, так как тебя казнили бы за убийство вербовщика. Подозрение неминуемо пало бы на тебя. Поэтому мы взяли тебя сюда в нашу пещеру. Но, начиная с той минуты, как ты вступил в нашу среду, ты стал нашим товарищем и никогда больше уж не можешь вернуться в общество. Кто разузнал тайну этой пещеры, тот становится товарищем ее хозяина, разбойника Лейхтвейса, или же умирает. Итак, решайся. Выбирай любое: жизнь разбойника либо смерть.
      Отто взял руку Лейхтвейса и дрожащим от волнения голосом произнес:
      — Не потому, что у меня нет иного выхода, я изъявляю готовность быть твоим товарищем и помощником, а потому, что я уважаю тебя, Лейхтвейс, и что мною руководит желание находиться вблизи тебя. Скажи мне только одно: предоставишь ли ты мне право привести сюда Ганнеле и может ли она остаться жить вместе с нами?
      — Может, — ответил Лейхтвейс, — при условии, если она придет охотно и добровольно. Принуждать к этому ты ее не должен. Итак, Отто Резике, посвящаю тебя в свои товарищи. Поклянись мне этим крестом на кинжале, что ты останешься верен мне навсегда, что ты готов жить и умереть для Генриха Антона Лейхтвейса и его друзей.
      Юноша с пламенным восторгом поклялся, и таким образом разбойник Лейхтвейс приобрел четвертого товарища.

      Прошло уже две недели с тех пор, как граф Сандор Батьяни обложил железным кольцом весь Нероберг своей тысячной армией. Осада велась настолько тщательно и внимательно, что из леса не мог бы проскользнуть, оставаясь незамеченным, даже заяц, а тем более человек, не говоря уже о целой шайке разбойников. Батьяни не преминул возбудить рвение своих солдат обещаниями крупных наград и объявил, что тот, кто выдаст ему разбойника Лейхтвейса живым или мертвым, сразу получит повышение в чине. Солдаты, конечно, напрягали все усилия, чтобы заслужить обещанную награду.
      Но граф Батьяни мог бы спокойно обещать целый миллион за поимку разбойников, ему все равно не пришлось бы платить его, так как Лейхтвейс точно сквозь землю провалился. В сущности, так оно и было. Он со своими товарищами находился под землей.
      Батьяни, однако, не унывал. Он не удовлетворился осадой Нероберга, а предпринимал днем и ночью еще маленькие экспедиции с отборными отрядами и обходил все окрестности. Он обыскивал каждое ущелье, осматривал все скалы, даже приказывал взрывать порохом узкие проходы, чтобы убедиться, не ведут ли они в убежище разбойника. Но эти экспедиции тоже ни к чему не привели. Нигде не было ни малейшего следа ни Лейхтвейса, ни его товарищей. Они, по-видимому, старательно избегали столкновения с врагами и не рисковали встречаться с солдатами. Это было самое благоразумное, что они только могли сделать, так как вступать в открытый бой с тысячным отрядом не имело никакого смысла.
      Батьяни со дня на день все больше и больше злился. Он воображал сначала, что стоит ему явиться с такой армией — и Лейхтвейс будет пойман не далее как через три дня. Между тем прошло уже полмесяца, ровно половина назначенного герцогом Нассауским срока, а Батьяни еще не добился никакого успеха. Ему также пришлось разочароваться и в том, что ему удастся взять разбойников измором. Ведь он напал на них совершенно неожиданно, так что они никак не могли заблаговременно запастись припасами. Почему же голод не заставлял их выйти и сдаться? Почему этот могущественный союзник всех осаждающих на этот раз не действовал? Чем питались разбойники? Что они ели в течение этих двух недель? Как могли оставаться в своем убежище, не запасаясь пищей? Для этого они должны были бы сделать вылазку и тогда неминуемо попали бы в руки солдат.
      На всякий случай Батьяни распорядился не пропускать решительно никого за черту осады без пропускного свидетельства за его личной подписью; все, кто проходил за эту черту в ту или другую сторону, подвергались строжайшему допросу. Батьяни распространил эту меру предосторожности даже на лиц, хорошо ему известных. На пятый день осады горбатый шут Фаризант хотел прогуляться в лесу вблизи Нероберга; солдаты схватили его и привели к Батьяни.
      — Могу же я гулять, где мне вздумается, — злился Фаризант. — Неужели вы вообразили, что я товарищ Лейхтвейса? Таких красавцев, как я, Лейхтвейсу не нужно.
      Но Батьяни пригрозил ему, что велит его высечь, если он еще раз покажется вблизи Нероберга во время осады.
      Фаризант сверкнул глазами и крепко стиснул зубы, как бы стараясь подавить невыразимую злобу против того, кто осмелился высказать такую угрозу.
      Таким образом, Лейхтвейс со своими товарищами был совершенно отрезан от внешнего мира. Приходилось сознаться, что обстоятельства принимали весьма дурной оборот для обитателей пещеры. Правда, соглядатаи графа Батьяни не находили их убежища, но к ним являлся весьма нежелательный гость — голод.
      Осада была начата на сутки раньше, чем предполагалось. Заблаговременно предупрежденный Лейхтвейс отдал все необходимые распоряжения, и товарищи его были заняты тем, что собирали крупные партии муки и мяса по соседним селам. Но прежде чем они успели доставить эти запасы в пещеру, в ту ночь, когда к ним, волею судеб, примкнул Отто Резике, осада уже началась, так что они были вынуждены бежать и скрыться в пещере, предоставив события своему течению.
      Положение осажденных представлялось в следующем виде: Лейхтвейс владел неприступной крепостью, обладавшей еще тем преимуществом, что она была совершенно скрыта от всех взоров; совершенно невозможно было догадаться, что в скалистой горе находится огромная пещера, состоящая из нескольких гротов. Свежей воды у осажденных было вдоволь. Протекавший мимо Нероберга ручей был совершенно чист; Лейхтвейсу за день до осады, к счастью, удалось прорубить щель в скалистой стене пещеры и провести воду внутрь. Разбойники проложили в это отверстие железную трубу, и вода свободно текла в пещеру, когда из трубы вынималась специально приспособленная для этого затычка. Таким образом, жажды опасаться было нечего.
      Зато с самого начала запас провианта был весьма ограничен. Когда трубные звуки возвестили о начале осады, в пещере находились следующие запасы пищи: задняя часть оленя, семь жестянок с солониной, около пуда муки и фунтов десять стручковых овощей. Кроме того, в запасе имелся бочонок рома и другой с красным вином. Этими запасами должны были прокормиться пятеро мужчин, две женщины и ребенок, всего восемь человек.
      Даже при строжайшей экономии такими запасами разбойники могли питаться не более двух недель; после этого надо было достать пищу во что бы то ни стало или умереть с голоду.
      Кроме того, ощущался недостаток в топливе. Обыкновенно дрова и хворост приносили из лесу, и на Рорбеке лежала обязанность следить за тем, чтобы топлива всегда было достаточно. К несчастью, старик как раз в последнее время почему-то халатно относился к своему делу, и когда началась осада, в пещере имелся запас топлива всего дней на пять. В пещере всегда бывало так холодно, что даже летом приходилось топить, а тем более это было необходимо теперь, ранней весной, когда так часто дул резкий северный ветер. Со стен пещеры постоянно капала вода, и влияние вредной сырости смягчалось лишь беспрерывной топкой очага.
      Обыкновенно Лора всегда следила за тем, чтобы огонь в очаге никогда не потухал. На вечер шестого дня осажденные израсходовали свое последнее полено и явилась необходимость запастись новым топливом.
      В ту же ночь Лейхтвейс вместе с Рорбеком, в первый раз после начала осады, вышли из пещеры. Лейхтвейс взял с собой ружье. В десяти шагах от него пробежал олень, и он несомненно мог бы убить его. Но он боялся стрелять, так как звук выстрела мог привлечь внимание врагов и обнаружить тайную пещеру. Он ограничился тем, что при помощи Рорбека наскоро срубил молодую ель, распилил ее на три части, а затем сбросил отдельные куски вниз, в пещеру, где они тотчас же были расколоты на дрова.
      Но вскоре появилась новая забота, гораздо серьезнее. На утро пятнадцатого дня Лора шепнула на ухо Лейхтвейсу несколько слов, которые даже на этого смелого человека произвели удручающее впечатление. Он побледнел и пробормотал:
      — Уже? Остается только надежда на Бога.
      Запасы пищи пришли к концу. Никакая бережливость не помогла, и половинные порции, которыми пробавлялись разбойники, не изменили того жестокого факта, что в пещере не осталось больше ни одного куска мяса и все запасы ограничивались двумя фунтами муки.
      Лейхтвейс созвал своих товарищей и произнес:
      — Друзья мои! Теперь наступает самое тяжкое испытание, которое обнаружит истинный характер каждого из нас. Наши запасы пришли к концу. Приближается голод. Можно, пожалуй, надеяться на то, что нам и без применения огнестрельного оружия удастся поймать какого-либо лесного зверя, но надежда эта, боюсь, слишком обманчива. С появлением войска вся дичь в первые же дни ушла дальше в горы, и теперь нам не достать ее. Придется рано или поздно попытаться сделать вылазку, причем мы изберем кого-нибудь из нашей среды, кому и поручим прорваться и достать провиант из какого-нибудь села. Это, конечно, будет сопряжено с величайшей опасностью для того, на кого падет выбор. Но я заранее изъявляю готовность взять эту задачу на себя.
      — Мы тоже! — воскликнули Рорбек, Бруно, Зигрист и Отто.
      — Тем не менее, — продолжал Лейхтвейс, — мы постараемся как-нибудь отдалить эту отчаянную попытку, так как никто из нас не должен жертвовать собой напрасно. А теперь, друзья мои, примемся спокойно за обычные занятия. Будем настороже и будем надеяться, что все окончится благополучно благодаря какому-нибудь счастливому случаю, который положит конец осаде.
      Разбойники разошлись.
      Рорбек по веревочной лестнице поднялся к выходу из пещеры, где постоянно дежурил кто-нибудь из разбойников. Сидя за густым кустарником, отсюда можно было спокойно наблюдать за всем, что делается кругом, и вовремя заметить каждого приближающегося солдата, Зигрист и Бруно, по указанию Лейхтвейса, занимались прорытием подземного выхода из пещеры в лес. Работа эта, однако, должна была продлиться не менее полугода, и рассчитывать в данное время на ее результаты нельзя было. Тем не менее Лейхтвейс настаивал на том, чтобы работа производилась с неослабленным старанием. Он хорошо знал, что на осажденных пагубнее всего действует безделье. Только работа была способна поддержать бодрость и рассеять уныние и сомнения. Елизавета стояла за очагом и пекла хлеб из оставшихся двух фунтов муки.
      Лейхтвейс и Лора были в столовой одни. Лора обняла мужа и с тайным страхом посмотрела ему в глаза.
      — Что-то будет дальше? — прошептала она. — Я вижу, ты сильно озабочен, Гейнц. Скажи мне, жене твоей, всю правду, поделись со мной, тебе самому будет тогда легче.
      — Я опасаюсь, — глухо произнес Лейхтвейс, — что нас ожидают тяжкие испытания, которые мы, быть может, не в силах будем перенести.
      — Неужели ты думаешь, что этот негодяй Батьяни еще долго не снимет осады?
      — Я боюсь, он не сделает этого до тех пор, пока не добьется своей цели.
      — Как так? Неужели ты опасаешься, что настанет час, когда мы, мучимые голодом и движимые отчаянием, сдадимся ему?
      — Нет, этого не будет, — решительно заявил Лейхтвейс, — скорее, чем я выдам графу Батьяни тебя и тех, кто доверился мне, я взорву наш подземный проход, над которым работают теперь наши друзья, и похороню всех нас под развалинами пещеры.
      — Лучше смерть, чем плен во власти Батьяни! — воскликнула Лора. — Обещай мне, Гейнц, что ты не допустишь, чтобы я попала живой в руки Батьяни.
      Лейхтвейс вынул кинжал с крестообразной рукояткой и торжественно произнес:
      — Клянусь тебе этим крестом, дорогая жена моя, что я сам убью тебя этим кинжалом, если не останется надежды на спасение. Граф Батьяни никогда не прикоснется к тебе, пока я нахожусь вблизи тебя.
      — Благодарю тебя, мой Гейнц.
      Глаза Лоры блестели, она тяжело дышала и крепко обняла своего мужа.
      В этот момент раздался свисток.
      — Что это? — воскликнул Лейхтвейс. — Рорбек дает сигнал. Вероятно, он заметил что-нибудь подозрительное.
      Разбойники устремились к выходу.
      — Ну что? — торопливо спросил Лейхтвейс. — Ты заметил что-нибудь особенное?
      — Сейчас, — послышался голос Рорбека, спускавшегося вниз в пещеру, — сейчас приду к вам. У меня важное известие.
      Прошло несколько мучительных минут, и разбойники молча ждали, что скажет Рорбек.
      Едва только Рорбек спустился вниз, как воскликнул:
      — Мы погибли, друзья мои! Наша участь решена. Несколько минут тому назад отряд солдат окружил наш холм. Они привезли с собой палатки и, по-видимому, собираются надолго расположиться здесь.
      — Да, это очень скверно, — проговорил Лейхтвейс, — но не унывайте, друзья мои. Быть может, Рорбек смотрит слишком мрачно на вещи. Быть может, солдаты явились сюда только на время и скоро опять уйдут. Я сейчас сам посмотрю, в чем дело.
      Он поднялся к выходу и пробрался в лес. Его наихудшие опасения оправдались. Батьяни, по-видимому, решил установить надзор за некоторыми наиболее подозрительными пунктами. Он разбил свое войско на несколько отрядов, из которых один окружил тесным кольцом тот холм, под которым находилась пещера. Пока солдаты расположились только по другую сторону лесного ручья и потому не могли еще отрезать приток воды в пещеру.
      Вечером Бруно, находившийся на дежурстве, заметил, что Батьяни лично явился сделать обход передовой позиции. Он слышал, как граф громким голосом приказывал солдатам быть все время настороже.
      — Пусть осада продлится еще месяц, — произнес Батьяни, — но вы не сойдете с этого холма. Где-нибудь под таким холмом скрывается этот проклятый разбойник. Я возьму его измором и выкурю из его логова, если только нужно будет.
      Это был тяжкий удар для осажденных.
      Теперь уж нельзя было надеяться, что как-нибудь удастся раздобыть провиант; никто уже не мог рисковать выйти из пещеры хотя бы на одну минуту, даже дров нельзя было достать из леса.
      Вскоре голод принял самую ужасную форму. Несчастные уже три дня ровно ничего не ели; они пили воду, чтобы не прекращалась деятельность желудка. Но вскоре у некоторых из них появились признаки страшной слабости.
      Первым поддался старик Рорбек. На утро восемнадцатого дня он был так слаб, что не мог уже встать на ноги. Из найденных где-то в пещере сухих кореньев Елизавета приготовила ему настойку, благодаря которой он немного оправился и приободрился. Кроме того, благотворное влияние оказала рюмка рома.
      — Не будем отчаиваться, — все снова и снова повторял Лейхтвейс, — вспомните о том, что бывали случаи, когда потерпевшие крушение по целым неделям носились в открытом море и даже не имели в своем распоряжении свежей воды. Когда к голоду присоединится и жажда, тогда только опасность дойдет до крайней точки.
      Но и это испытание не миновало разбойников.
      Для маленькой Гильды Лора держала в пещере кошку. Ребенок охотно забавлялся с ней, да и все любили ее. Кошке тоже пришлось голодать. Лора давала ей по утрам свежую воду, которую та жадно выпивала. На утро девятнадцатого дня Лора по обыкновению налила в блюдце воды и поставила его кошке. Та набросилась на воду и быстро выпила все блюдце. Но вдруг она упала, начала валяться по полу, мяукать и хрипеть, а спустя несколько минут издохла.
      — Бедная кошка издохла! — жалобно воскликнула Лора. — Она не вынесла голода.
      Но Лейхтвейс, наблюдавший все время за животным, покачал головой.
      — Она издохла не от голода, — сказал он, — она как-то странно корчилась, и надо посмотреть, в чем тут дело. А пока, друзья мои, не пейте воды. Там в бочонке есть еще вчерашняя вода, ее и пейте, чтобы утолить жажду.
      Лейхтвейс вместе с Зигристом отошел в угол пещеры, где молодой врач вскрыл труп кошки по всем правилам искусства. Едва только он осмотрел желудок и кишечник трупа, как в ужасе воскликнул:
      — Кошка отравлена. Я вижу в желудке признаки синильной кислоты.
      — Мы погибли, — в отчаянии воскликнул Лейхтвейс, — эти негодяи отравили ручей и таким образом отняли у нас последнюю возможность существовать.

      Лейхтвейс был прав. По приказанию графа Батьяни в один и тот же день были отравлены все ручьи, протекавшие около Нероберга, а вместе с ними и маленький лесной ручей, водой которого пользовались разбойники. Глоток воды из ручья нес с собою неминуемую смерть.
      Итак, к голоду присоединилась и жажда.
      Прошел девятнадцатый день. Разбойники безропотно переносили свои мучения. Они старались друг другу показать, что мужественно переносят ужасную судьбу. Они все еще не теряли надежды. В ночь с девятнадцатого на двадцатый день старик Рорбек был уже в бреду. Он все время требовал настойку из кореньев, но ее нельзя было приготовить за неимением воды.
      Лейхтвейс приказал утолять жажду вином. Рома осталось уже немного. Лейхтвейс разделил его на маленькие порции, для того, чтобы каждому из осажденных ежедневно доставалось хотя бы по рюмке. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы поддержать силы мужчин. На вечер двадцатого дня Лейхтвейс предложил разварить до мягкости широкий, большой ремень, чтобы хоть им наполнить желудок.
      — Кожа взята от животного, — рассуждал он, — и поэтому в ней имеются хоть какие-нибудь питательные вещества.
      Последним поленом был разведен огонь и в последнем остатке воды было приготовлено это кушанье. Каждый из осажденных проглотил кусок этого ремня. Силы у них от этого не прибавилось, но на несколько часов явилась самообманная мысль, что они поели, так как желудок был наполнен.
      На двадцать первый день осады исполнилось ровно пять суток с тех пор, как заключенные под землей разбойники почти ничего не ели. У некоторых появились признаки ужасных последствий тех лишений, которые человек долго переносить не может. Самый пожилой из разбойников, старик Рорбек, не мог уже вставать на ноги, все время он лежал в каком-то полузабытьи. Елизавета ухаживала за ним с нежной заботливостью.
      Она вливала ему в рот ежедневно порцию рома, бывшего теперь единственной пищей осажденных, и даже жертвовала тайком большей половиной своей порции, чтобы только спасти отца от верной смерти. Старик только благодарно пожимал ей руку; говорить он не мог, так как слишком ослабел, но в глазах его можно было явно прочесть страх за участь дочери и немую мольбу к Небу о ее спасении.
      Зигрист, невзирая на собственные страдания, неутомимо посвящал друзьям свои силы. Все следовали его советам.
      Бруно удалился в темный угол пещеры и почти не выходил оттуда. Он, казалось, ушел от мира, и мысли его уже не были заняты тем, что творится вокруг него. Лицо его как-то просветлело, и лишь изредка с запекшихся губ его срывался вздох.
      Самый молодой из всех разбойников, Отто Резике, который, казалось, был сильнее всех, находился в наихудшем состоянии. Он не привык к лишениям и опасностям, а потому скорее всех и сдался. Он, впрочем, ослабел не столько физически, сколько морально, и страдал теперь глубокой меланхолией, из которой вырвать его не было никакой возможности. На вопросы Лейхтвейса и других товарищей он не давал ответов, а сидел молча, с поникшей головой. Глаза его приняли какое-то странное, бессмысленное выражение.
      Зато обе женщины держались изумительно бодро. Лора и Елизавета во время крайней опасности оказались благороднейшими представительницами своего пола, они ухаживали за больными, подбадривали унывающих, никогда не жаловались и не отчаивались. Если Лора иногда проливала слезы, то не из-за своих страданий, а глядя на других, состояние которых ухудшалось с часу на час.
      Сам Лейхтвейс, казалось, не поддавался ни голоду, ни жажде, он все еще ходил выпрямившись, в глазах его сверкал огонь, он, как только мог, утешал своих товарищей и сотни раз повторял:
      — Не унывайте, друзья мои. Господь нас не оставит. Он видит нас и, если на то будет Его воля, мы будем спасены.
      Но можно ли было надеяться, что Бог сохранит жизнь несчастным разбойникам?
      Казалось, Он судил Лейхтвейса и его друзей.
      У Лоры надрывалось сердце, глядя на страдания маленькой Гильды. Ребенок бился в судорогах, лежа на мягком мшистом ложе, он был уже настолько слаб, что не мог даже открыть глазки.
      — Она умирает! — воскликнула Лора под вечер двадцать первого дня. — Помогите! Не дайте погибнуть бедному, невинному ребенку. Господи, охрани ее! Ведь она ничем не провинилась и не согрешила перед Тобою.
      Зигрист наклонился к ребенку, вытер у него со лба пот и попытался успокоить судороги тем, что делал ему втирания ромом.
      От этого запас рома, конечно, уменьшался, но никто не роптал. Каждый охотно жертвовал свою порцию, чтобы сохранить жизнь ребенку.
      Зигрист отвел Лейхтвейса в сторону и шепнул ему на ухо:
      — Ребенок на доживет до следующего утра, если не дать ему пить. Рома же давать ему нельзя.
      Лора, услыхав это, подошла к столу, взяла острый нож и перерезала себе одну из жил на левой руке. Кровь начала слабо сочиться из раны, и Лора тотчас же поднесла руку к губам ребенка. Гильда стала жадно сосать ее кровь.
      — Лора! — в страшном волнении воскликнул Лейхтвейс. — Неужели дошло до этого? Если так, то упаси нас Господь от ужасных мыслей, которые могут довести нас до помешательства.
      — О каких мыслях ты говоришь? — спросила Лора, протягивая руку Зигристу, который наложил на нее искусную перевязку.
      — Я и высказывать не хочу своих мыслей, — ответил Лейхтвейс.
      Вдруг он всплеснул руками и отрывисто проговорил:
      — Лишь бы не это! Не отнимай у нас разума, Господи! Не заставляй нас терять человеческое достоинство. Не превращай нас в людоедов, в хищных зверей.
      Лора и Зигрист поняли его и в ужасе переглянулись.
      Лейхтвейс поднялся на вышку. Со дня на день он надеялся увидеть, что солдаты ушли. Но каждый раз его надежды не оправдывались. Так и в этот вечер. На холме расположились человек восемьдесят. Они развели костры, и из котлов, в которых они варили мясо и овощи, поднимался соблазнительный запах. Они ели, сколько хотели, вкусную, хорошую пищу, а в нескольких шагах от них, под землей, томились люди, жаждавшие хотя бы глотка воды как спасения, у которых не было куска хлеба, чтобы хотя бы немного поддержать угасавшие силы.
      Лейхтвейс задумался над вопросом, не попытаться ли произвести вылазку. Он хорошо знал, что его товарищи будут биться как герои, что они с отчаянной отвагой бросятся на врагов. Но что могло выйти из такой борьбы, даже в лучшем случае? Рорбека и Отто нельзя было принимать в счет, они уже были не способны держать в руках оружие; старик без посторонней помощи не мог бы даже выйти из пещеры. Оставались Лейхтвейс, Зигрист и Бруно против восьмидесяти. Нет, это было сумасбродство идти на такой бой. Кроме того, Лейхтвейс подумал об участи Лоры, Елизаветы и ребенка. Нельзя было рисковать, чтобы они попали в руки солдат, так как это было бы хуже смерти.
      — Нет, — решил Лейхтвейс, — лучше погибнем в пещере от изнеможения и голода. Тогда, по крайней мере, граф Батьяни не осквернит наших трупов.
      Вспомнив о Сандоре Батьяни, Лейхтвейс пришел в ужасную ярость.
      «Но я не умру раньше, чем сведу счеты с моим смертельным врагом, — думал он. — Клянусь всем для меня святым, что я соберу последние свои силы и, хотя бы ползком через весь лес, доберусь до его палатки. Там последней моей пулей размозжу ему череп, в котором гнездятся его злобные замыслы».
      Тяжело вздохнув, Лейхтвейс спустился вниз.
      Товарищи его, походившие на бескровных призраков, обступили его и спрашивали дрожащими бледными устами:
      — Они все еще здесь? Мы все еще заперты? Все еще заживо похоронены?
      Лейхтвейс только кивнул головой.
      Он обнял Лору и ушел с ней в столовую, где сел на скамью.
      — Милая, несчастная моя Лора! — воскликнул он, и слезы выступили у него на глазах. — Зачем я связал твою судьбу с моей, над которой тяготеет проклятие Божие? Ты была молода, красива, богата, тебя ожидало счастье. Но тут явился я. Зачем я только полюбил тебя? Нет, не то я должен спрашивать. Я полюбил тебя, потому что не мог иначе, потому что не мог не поклоняться тебе. Но зачем в твоем сердце зародилась любовь ко мне, проклятому, заклейменному человеку, к изгнаннику и разбойнику?
      Лора страстно обвила руками его шею и закрыла ему рот поцелуем.
      — Ты хочешь причинить мне новые страдания? — нежно спросила она. — Неужели ты хочешь отнять у меня единственное утешение, которое у меня осталось, — сознание того, что я переношу страдания для тебя одного и что я умру для тебя? Я твоя жена и имею священное право погибнуть вместе с тобой. Даже в эти тяжелые дни, Гейнц, я не поменялась бы ни с какой другой женщиной. Пусть они наслаждаются счастьем, пусть их освещает солнце, пусть им улыбается весна. Я хочу быть с тобой, ненаглядный мой, я умру вместе с тобой во мраке, под землей, но я умру в сознании, что я была женой Лейхтвейса и что ты любил меня.
      — Да, любил! — с рыданием вырвалось у Лейхтвейса. — Тебя, благороднейшую, лучшую из всех женщин, я любил так, как никогда еще ни один мужчина не любил. Мое сердце билось только для тебя. А теперь, Лора, простимся с тобой, пока мы еще сознательно любим друг друга. Быть может, через несколько часов наш ум помутится и тогда будет поздно прощаться так, как подобает нам с тобой.
      Они стали прощаться. Не словами, которыми нельзя было высказать того, что было у них на душе, и не ласками и поцелуями, которые опошлили бы их благородные чувства; они взяли друг друга за руки и пристально смотрели друг другу в глаза.
      Каждый взгляд их, казалось, говорил:
      — Благодарю тебя. Ты доставил мне счастье своей любовью. Я жил только для тебя. Прощай, ты был моей жизнью и моим счастьем.
      Но внезапно суровая действительность вырвала любящую чету из забвения. До них донеслись откуда-то, из отдаленной части пещеры, ужасные звуки. Это были крики помешанного, сопровождаемые душераздирающим хохотом.
      Они поняли, что у одного из их друзей чаша страданий переполнилась.
      — Что это? — проговорил Лейхтвейс, беря под руку свою Лору. — Неужели это голос человека? Ведь это Отто. Несчастный юноша! Ты попал ко мне в начале конца и должен погибнуть.
      Они поспешили в среднее помещение пещеры, где им представилась ужасная картина.
      Зигрист, Елизавета и Бруно оцепенели от ужаса.
      Перед ними плясал Отто, срывая с себя одежду, размахивая руками и громко выкрикивая, не то смеясь, не то плача:
      — Что за прелестная трапеза! Пойдемте есть. Ганнеле накрыла стол. Вон, видите, зеленый луг. Смотрите, там крокодил. Он раскрывает пасть, убейте его! Мельница горит! Караул! Помогите! Пожар! Мы сгорим! Дайте воды… воды… воды… Там журчит ручеек, достанем же воды! Воды!
      В безумном исступлении несчастный бился головой о стенку, пока, наконец, не упал, обливаясь кровью.
      — Он умирает! — воскликнула Лора, всплеснув руками и опустилась рядом с ним на колени, чтобы остановить кровь, сочившуюся из множества ран.
      Но Зигрист предупредил ее.
      — Нет, к сожалению, он не умирает, — печально произнес он, — он будет жить и страдать.
      Разбойники отнесли Отто на его ложе. Там он теперь лежал, точно мертвый, без всякого движения.
      Настроение становилось все более подавленным.
      Зигрист взглянул на часы. Было одиннадцать часов ночи. Еще час и начнется новый день — двадцать второй день страданий.
      Лора была так потрясена зрелищем обезумевшего Отто, что внезапно занемогла. Зигрист установил, что у нее лихорадка, и посоветовал Лейхтвейсу не отходить от нее, так как считал возможным, что у нее тоже начнется бред.
      Лейхтвейс взял свою жену на руки и уложил ее на мшистое ложе рядом с ребенком, спокойно спавшим после того, как его напоили кровью. Сам он сел около дорогих ему существ и впал в тяжелое раздумье. Мало-помалу он лишался способности ясно мыслить; несмотря на все усилия, он не мог собраться с мыслями: какие-то тени начинали мелькать у него перед глазами, то приближаясь, то уходя в туманную даль.
      Елизавета и Зигрист ушли в столовую. Там они сидели, тесно прижавшись друг к другу и ожидая конца.
      В пещере воцарилась тишина. Если бы сердца разбойников не бились так слабо, то можно было бы даже расслышать их биение. Изредка раздавались подавленные стоны одного из умирающих. Старик Рорбек, по-видимому, уже лежал в агонии. Смерть бродила со своей косой в подземном жилище.
      Над головами умирающих раздавалось пение солдат, которые разгоняли сон веселыми песнями, сидя за кострами и запивая вином сытный ужин.
      Но вдруг в глубине, в самом отдаленном углу пещеры, раздался чей-то голос. Сначала он звучал слабо, но потом стал раздаваться сильнее и сильнее, как бы извлекая мощь из самой песни.
      То был Бруно. Он встал, напрягая последние силы, и дрожащим голосом пел дивную церковную песнь, составленную великим реформатором Мартином Лютером.
      Разбойники встрепенулись. Умирающие, изнемогающие — все они приподнялись, все они прислушивались и всем им стало как-то легче. Уже со второго стиха Бруно пел не один, к его голосу присоединились другие голоса. Так они пропели два стиха этой могучей песни, полной силы, веры и упования.
      — Лора, — прозвучал голос Лейхтвейса, — и вы все, друзья мои! Опустимся на колени и помолимся Господу Богу, чтобы Он сотворил чудо и даровал нам жизнь.
      Несчастные опустились на колени. Сквозь горькие рыдания прорвались снова звуки той же молитвенной песни.
      Вдруг… Что это?.. Послышался какой-то шорох, какой-то скрип, как будто зверь протискивается сквозь стену; потом раздался свистящий звук, поднялось облако дыма — и все молящиеся упали на землю, лишившись сознания. Они погрузились в глубокий сон. На несколько часов они потеряли возможность осознания своего ужасного положения…
      Зигрист проснулся первым. Он ощупал свою голову. Она была горяча и тяжела. Ему казалось, что он очнулся от тяжелого беспамятства.
      Взглянув на часы, он увидел, что было три часа утра.
      Начался двадцать второй день.
      Очнулся Лейхтвейс, за ним Лора. Слабым голосом Лейхтвейс спросил у Зигриста, спал ли он.
      — Я спал, как и вы все, — ответил молодой врач, — это тем более странно, что в таком состоянии, как наше, редко является крепкий сон, разве только вечный сон.
      С озабоченным видом наклонился он к Елизавете, но с радостью увидел, что она спокойно дышит. Казалось, она почувствовала его взгляд и проснулась. Медленно открыла она глаза, улыбаясь, взглянула на него и прошептала:
      — Какой мне дивный сон приснился. Мне приснилось, что мы все вышли на свободу и находимся на большом корабле среди моря, направляясь к каким-то зеленым берегам.
      — Бедная моя Елизавета, — ответил Зигрист, — тебя ожидает большое разочарование. Мы все еще находимся под землей, в осаде и в самом отчаянном положении.
      Он помог ей встать. В эту минуту подошел Бруно. Молитва подбодрила всех; они чувствовали, что у них хватит сил бороться с голодом еще несколько дней. Сон подкрепил их, и они смотрели на будущее не так уж мрачно, как раньше.
      — Почему ты не бережешь свечей, — сказал Лейхтвейс, обращаясь к Лоре, — ведь их у нас и так очень мало, а ты оставила свечу в столовой, и она прогорела всю ночь?
      — Я и не думала делать этого, — возразила Лора, — я хорошо помню, что погасила все свечи незадолго до того, как случился этот ужасный припадок с Отто и мы все уснули.
      — Должно быть, ты что-то перепутала! — воскликнул Лейхтвейс. — Ведь отсюда ясно виден свет из столовой.
      И действительно, в столовой было светло.
      — Давай хоть теперь погасим свет, — сказал Лейхтвейс, — нам теперь каждый огарок дорог.
      Он пошел вперед, а Лора за ним. Но едва только они переступили порог столовой, как остановились как вкопанные. Им показалось, что они лишились рассудка и все, что видят перед собою — плод расстроенного воображения. Неужели это был не сон, а действительность?
      Большой стол был накрыт белой скатертью. На середине стола стояла лампа, свет которой и привлек их сюда. Весь стол был уставлен роскошными блюдами, сочной, холодной дичью, жареной рыбой, свежеиспеченным хлебом, даже фруктами, появлявшимися в это время на столе только у очень богатых людей; кроме того, на столе стояло несколько бутылок вина. Недоставало только воды.
      — Лора, — проговорил Лейхтвейс, — милая моя Лора! Ты видишь, нам помог Господь. Он сотворил чудо, о котором мы его просили. У нас есть пища — мы снова можем жить.
      Он крепко обнял Лору, которая в сильном волнении прижалась к нему.
      — Знаешь ли ты, кто это сделал? — спросила она.
      — Ничего на знаю. Знаю только, что Бог не без милости.
      — Да, он посылает на землю своих добрых ангелов, — мечтательно произнесла Лора, — один из них спас нас сегодня от голодной смерти. Это был тот таинственный незнакомец, который время от времени появлялся в нашей пещере. Только он один мог это сделать, и никто иной. Теперь я понимаю все — наш сон, наше тяжелое пробуждение. Кто бы ни был тот, кто является сюда, да благословит его Господь.
      — Друзья мои! Сюда, ко мне! — громовым голосом крикнул Лейхтвейс. — Нашим мукам пришел конец. Здесь все, что нам нужно. Снова мы будем сыты, здоровы и живы.
      Зигрист, Елизавета и Бруно тотчас же бросились в столовую. Радость их не знала границ. Все они были полны горячей благодарности Господу, спасшему их от гибели. В ту же минуту они бросились утолять свой голод.
      Лейхтвейс просил их соблюдать осторожность и не есть сразу слишком много, чтобы не испортить ослабевший от долгих лишений желудок. Лора и Елизавета сначала отнесли легкую пищу Рорбеку и Отто, чтобы хоть немного подкрепить их силы, а также напоить и накормить Гильду.
      А затем все сели за стол и весело поужинали.
      Человеческий организм поразительно долго переносит всевозможные лишения, включая голод, но еще поразительнее то, что он замечательно быстро восстанавливается в силах, как только есть возможность устранить лишения. Еще сидя за столом, разбойники ощутили прилив свежих сил, и кровь их начала обращаться быстрее.
      Лейхтвейс поднял бокал с вином.
      — Я поднимаю бокал, — воскликнул он, — за того, кто наградил нас этой роскошью, за того таинственного незнакомца, который спас нас от гибели и избавил нас от ужасной смерти!
      Все восторженно откликнулись на этот тост.
      Никто не мог дать ответа на вопрос, кто именно явился их спасителем и каким образом он проник к ним в пещеру.
      Бруно успел убедиться в том, что солдаты все еще не сходили с холма. Казалось даже, что за ночь к ним подошло подкрепление. Но разбойники в данную минуту об этом не думали. Опасность на время миновала — они знали, что с голода они уже не умрут. Правда, они жалели о том, что таинственный незнакомец не позаботился также и о воде. Вином можно было утолить жажду, но ненадолго, а человеческий организм требует воды.
      — В сущности, — сказал Лейхтвейс, — нам нельзя сетовать на то, что у нас нет воды. Не мог же наш таинственный благодетель нагрузиться бочонками с водой, — это задержало бы его и лишило бы свободы действий. Я и так положительно не понимаю, как ему удалось усыпить бдительность солдат. Во всяком случае, это благодеяние совершил, назло графу Батьяни, человек весьма умный и изворотливый. Жаль, граф Батьяни не может нас теперь видеть. Он, несомненно, убежден в том, что мы давно уже умерли с голоду или боремся со смертью, а мы сидим за столом и наслаждаемся мясом, фруктами и разными закусками, да попиваем вино, равное которому трудно сыскать. Но, друзья мои, выслушайте мой совет. Мне думается, все мы теперь наелись и можем окончить трапезу. Благодаря таинственному незнакомцу, у нас хватит пищи недели на две, и, таким образом, мы выдержим осаду еще полмесяца. Я полагаю, Батьяни не протянет ее так долго. Лора и Елизавета, поручаю эти запасы вашему надзору. Распределяйте их осмотрительно, памятуя, что от них зависит наша жизнь.
      Лора и Елизавета убрали со стола и спрятали все, что осталось, в природный каменный шкаф, находившийся в одной из стен пещеры. Подойдя к этому шкафу, Лора вскрикнула от изумления. Она увидела маленькую шкатулку. Схватив ее, она поставила ее на стол, за которым еще сидели мужчины. Лейхтвейс только что говорил своим товарищам о том, что было бы весьма недурно покурить после столь сытного ужина и что для него большое лишение отказаться от этого удовольствия.
      — А вот я вам принесла новый подарок таинственного незнакомца, — проговорила в эту минуту Лора и передала Лейхтвейсу шкатулку, — посмотри, что это такое.
      Лейхтвейс медленно открыл маленькую шкатулку. Первое, что попало ему в руку, была продолговатая белая коробка с надписью: «Сернокислый хинин».
      Зигрист пришел в восторг.
      — Теперь наши больные быстро встанут на ноги! — воскликнул он. — Таинственный незнакомец как будто угадал мои мысли. При помощи этого хинина я успокою лихорадку у моего тестя и у Отто. Впрочем, каждому из нас не мешает тоже принять по маленькому порошку.
      Затем Лейхтвейс вынул из шкатулки кисет с табаком.
      — Я уверен, — радостно произнес он, — что таинственный незнакомец подслушал нашу беседу. Ведь тут в кисете самый настоящий табак. Давайте сюда трубки, товарищи. Покурим и будем веселиться назло графу Батьяни и его войску.
      Разбойники быстро набили трубки, и вскоре над каменным столом поднялись голубоватые облака дыма, придавшие вид жилья подземной пещере.
      Кроме того, в шкатулке находились перевязочные материалы и еще три бутылки, наполненные какой-то светлой жидкостью.
      — Что это за жидкость? — недоумевал Лейхтвейс, открывая бутылку.
      Он понюхал, но не ощутил никакого запаха. Никто не мог понять, что содержится в этих бутылках. Лора продолжала внимательно рассматривать внутренность шкатулки. Она не ошиблась в своем предположении. В шкатулке лежало письмо с надписью на конверте:

       «Генриху Антону Лейхтвейсу и его друзьям!»

      Лейхтвейс, сильно волнуясь, распечатал конверт, предчувствуя, что он содержит письмо от таинственного незнакомца, спасшего его и всех его друзей от голодной смерти. Лора села рядом с ним, а Елизавета и разбойники окружили его тесным кольцом.
      Громким голосом прочел он вслух следующее:

       «Находясь в беде, вы обратились с молитвой к Богу. Он услышал вас. Через мое посредство Он послал вам то, что вам всего нужнее — пищу и питье. Распределите ваши запасы с осмотрительностью и пользуйтесь ими разумно, так как я не знаю, когда сумею снова помочь вам, а конца осады пока не предвидится. Граф Батьяни попросил у герцога разрешение продлить осаду еще на две недели сверх первоначального срока. Но не унывайте. Надейтесь и впредь на Бога. Крайней нужды вам больше терпеть не придется. Я нашел путь к вам и буду им пользоваться, хотя он очень опасен и труден. В шкатулке вы найдете три бутылки, содержимое которых для вас весьма ценно. Лесной ручей, протекающий мимо вашей пещеры, отравлен для того, чтобы уморить вас, лишив воды. Но вы можете спокойно пить воду из ручья — стоит только вылить каплю жидкости из бутылки в стакан воды. Тогда действие яда будет уничтожено, и вода становится безвредной. Обращаюсь к вам с просьбой: если когда-нибудь ночью неожиданно появится в вашей пещере солдат, то не стреляйте в него, а окликните его словом: «Здорово!» Если он на это даст вам удовлетворительный ответ, то считайте его вашим другом, а не врагом. Не унывайте. В течение ближайших дней могут произойти события, которые заставят герцога отозвать своих солдат и снять осаду. От души желает вам всякого благополучия
Друг».

      Прочитав это письмо, Лейхтвейс распорядился дать больным хинин, а сам отправился к водопроводной трубе и набрал полную кружку воды. Следуя указанию таинственного незнакомца, он налил несколько капель жидкости из бутылки в кружку и поднес ее ко рту. Он пил быстро и жадно, так как больше других страдал от недостатка воды, и вместе с тем считал своим долгом на себе испробовать средство таинственного незнакомца. И действительно, вода не только не повредила ему, но оказала на него сразу благотворное влияние. Яд был уничтожен противоядием.
      Лора, Елизавета, Зигрист и Бруно тоже с наслаждением выпили свежей воды и снова благодарили таинственного незнакомца, спасшего их от верной гибели. Больным тоже дали воды, что очень помогло улучшению их состояния. На другой день старик Рорбек и Отто встали и, благодаря заботливому уходу Лоры и Елизаветы, начали быстро поправляться.
      Правда, запасы начали снова быстро истощаться и надо было снова уменьшать ежедневные порции, но о прежнем унынии и отчаянии не было и помину. Все они знали, что их охраняет какое-то таинственное существо, более могущественное, чем обыкновенный человек. Это сознание вселило в осажденных надежду и силу, благодаря которым им легче было мириться со всеми лишениями.
 
      Предоставленный графу Батьяни месячный срок подходил к концу. Батьяни был в очень дурном расположении духа. Он стал капризен и еще более высокомерен, чем раньше; с подчиненными ему офицерами он обращался резко, так что его все сильно недолюбливали. Его, кроме того, ненавидели и проклинали за то, что он взвалил на плечи своих подчиненных такую трудную и непосильную службу.
      И действительно, служба у солдат была не легче, чем в военное время. Они должны были быть постоянно настороже и несли службу во всякую погоду: в дождь, снег и бурю. Многие уже захворали, были отвезены в Висбаден в госпиталь и заменены другими.
      Сам Батьяни жил в очень вместительной и удобной палатке, спал на мягкой постели, ел хорошо и ни в чем себе не отказывал, так что другие офицеры, лишенные этих удобств, сильно завидовали ему.
      На тридцатый день осады граф Батьяни сидел у себя в палатке в удобном кресле и давал наставления своим офицерам.
      — Господа, — строго говорил он, — до сих пор у нас только одни неудачи. Но я доложу его высочеству, что я в этом не виноват. Служба соблюдается недостаточно бдительно, и разбойники имеют возможность доставать провиант из соседних деревень, иначе Лейхтвейс давно бы уже находился в наших руках. Заявляю вам, что я буду строжайшим образом наказывать тех, кого замечу в малейшем нерадении. А того, кто заведомо про пускает кого-нибудь в логово разбойников, я велю расстрелять. А теперь ступайте, господа, объявите об этом вашим солдатам. На вас самих я возлагаю ответственность за неукоснительное исполнение моих приказаний.
      Офицеры, сильно раздосадованные, молчали. Лишь старший по чину нашел в себе смелость ответить:
      — Граф! Мы и наши люди до сих пор вполне добросовестно исполняли нашу обязанность, мы не жалели труда и не считались с непогодой. Если, несмотря на все это, Лейхтвейс и шайка его до сих пор еще не пойманы, то в этом виноваты не войска, а какие-нибудь другие причины. Либо разбойники вовсе не скрываются в Нероберге, либо у них имеются достаточные запасы провианта и они могут выдержать осаду еще месяц-другой.
      — Благодарю за объяснение, — злобно проговорил граф Батьяни, — но я остаюсь при своем мнении и снова повторяю вам: будьте настороже и внушите вашим солдатам держать ухо востро днем и ночью.
      Офицеры разошлись и немедленно оповестили своих подчиненных о том, что приказал Батьяни.
      Сторожевая служба была усилена.
      Вдруг произошло событие, как будто подтвердившее мнение графа Батьяни, что солдаты были до этого времени недостаточно бдительны.
      В походе против разбойников принимал участие сын убитого Лейхтвейсом майора Ремуса. Этот молодой офицер однажды утром в самый разгар осады явился с докладом к главнокомандующему. Батьяни немедленно принял его, и тот рассказал следующее:
      Минувшей ночью он со своими подчиненными, находясь вблизи холма, на котором стоял отряд в восемьдесят человек, обыскивал чащу, так как еще за несколько дней до этого заметил следы, оставленные, несомненно, не солдатами. Войдя в самую густую чащу, он вдруг увидел перед собою рядового с большой корзиной в руке. Он тотчас же обнажил шпагу и приказал этому солдату стоять смирно. Солдат, действительно, вытянулся во фронт, но когда Ремус со своими шестью спутниками подошел ближе, чтобы схватить его, он вынул из кармана какой-то предмет, похожий на подзорную трубу, поднес его ко рту и дунул в него. Из трубы показался какой-то беловатый дым, после чего Ремус и его солдаты лишились чувств и упали на землю. Очнулись они только часа через три. Все они жаловались на страшную головную боль и ломоту в теле, так что не подлежало никакому сомнению, что они сделались жертвами какого-то одурманивающего средства. Таинственного солдата и след простыл.
      Граф Батьяни злобно ударил кулаком по столу, так что чуть не разбил его.
      — Ну вот! — крикнул он. — Хорошие дела тут делаются, нечего сказать. Я стою здесь с армией в тысячу солдат, а под носом у нас шныряют переодетые незнакомцы. Это, несомненно, сообщник разбойников. Быть может, он уже давно доставляет им провиант. Если так, то мы можем вести осаду хоть целый год и ничего не добьемся. Но клянусь, что я поймаю этого негодяя! Раз я не могу положиться на своих людей, то я сам возьмусь за дело. Поручик Ремус!
      — Слушаю.
      — Приготовьтесь к обходу на эту ночь. Выберите десять надежных солдат, и мы сегодня в полночь обойдем лес. Говорили ли вы уже с кем-нибудь о том, что вы только что рассказали мне?
      — Никак нет. Я счел своим долгом прежде всего известить вас.
      — Отлично сделали. Я вижу, что на вас-то я могу положиться. Когда мы поймаем разбойника, я представлю вас к повышению. И впредь никому не говорите об этом, а будьте наготове к полуночи. Мы с вами встретимся у того большого дерева, где мы в начале осады нашли повешенного.
      — Слушаю. Я буду на месте.
      Граф Батьяни отпустил поручика.

      — Сегодня на моей улице праздник, ваше высочество, — сказал шут Фаризант, входя в кабинет герцога.
      Герцог Карл в изумлении покачал головой.
      — Ты что, с ума сошел, что ли? — спросил он. — Какой у тебя сегодня праздник?
      — Изволите ли видеть, ваше высочество, — ответил Фаризант, — сегодня благородный граф Сандор Батьяни проиграл пари и должен проехать по городу Висбадену верхом на осле, а я могу идти рядом с ним и выкрикивать все что мне угодно.
      — Верно, верно, — вспомнил герцог. — Ведь ты рассказывал мне об этом своеобразном пари. Неужели ты на самом деле потребуешь исполнения условия?
      — Вы сами всегда ратуете за справедливость, ваше высочество, а в данном случае право на моей стороне. Я настаиваю на этом праве и буду провожать его с правой стороны, это, мне кажется, будет очень и очень смешное право.
      — В твоих словах звучит какая-то ненависть к графу.
      — Видите ли, ваше высочество, я думаю, что вы не будете любить ту змею, которая вас ужалила. Впрочем, ваше высочество, этой осадой логова разбойников граф Батьяни страшно оскандалился. Ведь клялся же он, что не пройдет и трех дней, как Лейхтвейс будет болтаться на виселице. Кажется, он даже приготовил уже и веревку. Если у вашего высочества нет более умелых полководцев, то в случае войны я опасаюсь, что первые семь сражений будут проиграны.
      Улыбка исчезла с лица герцога. Шут задел его своей болтовней за больное место. Герцог давно уже был недоволен тем, что граф Батьяни совершенно бесцельно утомляет войска. В народе даже по этому поводу поднялся глухой ропот, и враги сумели устроить так, что до сведения герцога доходили все колкости и насмешки, распускаемые по случаю неудачи графа. В свое время герцог поверил графу, когда тот говорил, что поймает Лейхтвейса в несколько дней, и теперь люди смеялись не только над графом, но и над самим доверчивым герцогом.
      — Фаризант, поди сюда! — крикнул герцог.
      Горбатый шут послушно подошел.
      — Ты огорчил меня, Фаризант, — продолжал герцог, — неужели ты допускаешь возможность, что граф намеренно не хочет исполнить своего долга и что он, если бы захотел серьезно, давно бы уж мог поймать разбойника?
      — Есть охотники, которые умеют подстрелить парящего в выси орла, — ответил Фаризант, пожимая плечами, — а есть и такие, что на расстоянии пяти шагов не в состоянии убить голубя. Вот к числу последних охотников и принадлежит граф.
      — Значит, по-твоему, он не годится для этого? Говори откровенно, Фаризант. В общем ты дурак, но порой у тебя бывают умные мысли.
      — Я не знаю, — ответил шут, — способен ли граф Батьяни или не способен, но я наверное знаю, что сторожевая служба поставлена у него плохо. Сам же он проводит время больше в своей палатке за картами и вообще не скучает.
      — Неужели это правда? — возмутился герцог. — Хотелось бы мне лично убедиться в этом. Достаточно было бы для меня узнать, что ты прав, и граф навсегда лишится моего благоволения.
      — Ваше высочество желает лично убедиться? — воскликнул Фаризант, и глаза его как-то странно сверкнули, как будто он чему-то очень обрадовался. — Это можно устроить. Вашему высочеству стоит только отправиться на Нероберг.
      — Нет. Стоит мне только приблизиться, и весть о моем появлении тотчас же разнесется. Граф будет предупрежден и спрячет все то, что может мне не понравиться.
      — Но почему бы вам не переодеться?
      — Во что я переоденусь? Ведь тогда меня и близко не подпустят к Неробергу.
      — Знаете, ваше высочество, у меня мелькнула идея. Не нарядиться ли вам в форму рядового солдата? Можете надеть еще и фальшивую бороду. Как вам это нравится?
      — Великолепно! — радостно воскликнул герцог. — Надо будет на самом деле привести в исполнение эту идею.
      — А для того, чтобы обман удался вполне, — торопливо проговорил Фаризант, — я посоветовал бы вам взять с собой корзину с провиантом, как будто вы несете провизию для ваших товарищей солдат. Тогда не возникнет ни малейшего подозрения в том, что вы на самом деле принадлежите к отряду, ведущему осаду.
      Герцог пришел в восторг от идеи шута.
      — Знаешь, Фаризант, — воскликнул он, — ты всем шутам шут! Жаль, что ты не можешь отправиться туда вместе со мной.
      — Это немыслимо, — поспешно проговорил Фаризант. — С таким горбом, как у меня, я никак не могу сойти за солдата. Таких солдат не бывает.
      — Приготовь же мне заблаговременно форму и корзину с припасами.
      — Все будет готово, ваше высочество. В котором часу вы думаете отправиться?
      Подумав немного, герцог ответил:
      — Раньше одиннадцати мне неудобно выйти из замка, так как я не хочу, чтобы кто-нибудь заметил меня, да и тебе, Фаризант, я запрещаю говорить с кем бы то ни было о моем плане, так как иначе все сразу узнают о нем, да, кроме того, поднимутся всякие пересуды. Даже жена моя не должна знать о моей затее.
      — Я буду нем как рыба или как ваши советники во время совещания.
      — Оставь в покое моих советников. Впрочем, сегодня я готов простить тебе твою вольность, так как ты навел меня на прекрасную мысль. Надо будет мне лично убедиться, чем занимается граф Батьяни, находясь во главе моего войска. Я никак не могу допустить, чтобы поимка разбойников была сопряжена с такими трудностями.
      — Ничего нет легче. Надо только, чтобы налицо имелись разбойники.
      — Неужели ты этим хочешь сказать, что Лейхтвейс, быть может, давно уже улетучился?
      — Это вполне возможно. Видите ли, ваше высочество, разбойники и воробьи не ждут, пока придет охотник и схватит их, они вовремя исчезают. Вероятно, так поступил и Лейхтвейс со своей шайкой.
      — Это было бы очень хорошо, — заметил герцог, — мне вовсе не так интересно видеть этого разбойника на виселице. Ты знаешь, Лейхтвейс раньше был у меня гоф-фурьером. Он всегда добросовестно исполнял свои обязанности. Он работал быстро и хорошо, но его погубила страсть к охоте, он сделался браконьером, а затем и разбойником. Если бы Лейхтвейс со своими товарищами куда-нибудь убрался подальше и я таким образом избавился бы от него, то я даже пожелал бы ему счастливого пути. В Америке он может еще сделать карьеру. Все-таки интересно было бы знать, правда ли то, что говорят о нем в народе. Слишком уж все это невероятно.
      — Самые невероятные вещи бывают возможными, — сказал Фаризант.
      — Неужели же на самом деле Лора фон Берген сделалась женой разбойника? Фрейлина герцогини, красивейшая девушка при дворе, невинная, как майский цветок, — неужели она упала так низко, что живет вместе с каким-то разбойником в пещере?
      Шут нахмурился.
      — Разрешите мне, ваше высочество, — сказал он, — рассказать вам сказку. Можно?
      — Рассказывай.
      Герцог сел в кресло, а шут примостился у его ног, провел рукой по лбу, как бы вызывая давно забытые мысли, и заговорил:
      — Много миллионов лет тому назад, когда еще не было ни Земли, ни других планет, а только небо и ад, ангелы и черти постоянно враждовали между собой и вели нескончаемую борьбу. Они знали, что в скором времени будет создана Земля и заранее уже боролись за господство на ней.
      Ангелы считали себя вправе властвовать на земле, ссылаясь на то, что земля будет создана Богом и что поэтому им и надлежит вести все земные дела.
      Дети ада не были согласны с этим. Они говорили, что ангелам и на небе дела достаточно и что они поэтому должны предоставить землю исключительно чертям и что они лучше справятся с людьми.
      Вражда обострилась настолько, что предстояло большое сражение.
      Но когда Бог узнал об этом, он не захотел, чтобы ангелы вступали в бой с чертями, опасаясь, что для ангелов это может окончиться плохо. Чтобы предотвратить возможность битвы, Бог убрал прочь большую лестницу, которая соединяла небо с адом. Таким образом была прервана связь между высями и бездной, между светом и мраком, между ангелами и чертями. Ангелы были вынуждены сидеть на небе, а черти — в аду. Они уже не могли встречаться на большой лестнице, где раньше так часто горячо спорили.
      Но на небе в числе других был один ангел, который горько плакал, когда лестница была снята, так как для него это было большим лишением. Дело в том, что раньше каждую ночь он спускался вниз по лестнице до середины ее, не ниже, иначе зло овладело бы им и он попал бы под власть Сатаны. Он садился на середине на ступеньку, закрывал голову белым своим одеянием и ждал. А снизу, в то же время, поднимался по лестнице наверх один из дьяволов. Он был очень красив собой: черные кудри окаймляли его лицо, и глаза его горели пламенным огнем. Правда, он, несмотря на свою божественную красоту, по натуре оставался все-таки дьяволом. Он тоже поднимался только до середины лестницы. Дальше подниматься было строжайше запрещено, а законы ада должны быть соблюдаемы в точности, иначе ни один черт не мог бы сделать карьеры. А у чертей как у людей. Всякий рад был выдвинуться, и никому не было охоты оставаться нижним чином, каждый хотел быть действительным адским советником с лентой ордена Сатаны через плечо. Так вот, красавец дьявол, не желая рисковать своей карьерой, поднимался только до середины лестницы. Там он садился рядом с ангелом, который почему-то при этом не отодвигался в сторону. Быть может, лестница была слишком узка, быть может, дьявол был слишком красив — не знаю.
      Миллионы звезд горели на небе, внизу мрачным багровым светом горели адские огни, и в это время ангел сидел рядом с дьяволом на лестнице. Дьявол обнимал ангела, прижимал его к своей груди и шептал: «Я люблю тебя, хотя ты и ангел!» А в ответ на это ангел шептал ему: «А я люблю тебя, хотя ты и дьявол!»
      Каждую ночь, между небом и землей, происходили эти свидания. Ангелу ужасно нравился дьявол, а дьявол говорил, что если бы все ангелы были такими, как этот, то и на небе нескучно жить.
      А тут вдруг лестница исчезла. Не было никакой возможности продолжать встречи. Дьявол лежал где-то в бездне, бился головой от отчаяния об адскую скалу и простирал руки к небу, где виднелся чистый образ ангела. А там, у самой окраины небесного рая, стоял ангел, безнадежно оглядываясь и горько рыдая.
      Как-то раз ночью завывала буря, молнии сверкали беспрестанно, гремел гром и казалось, что небо рушится и ад раскрывает свою пасть, — так была создана Земля. Огненный шар, вращавшийся в бесконечном пространстве с невероятной быстротой, охладел.
      Наконец был создан первый человек.
      Тогда сверху послышался звонкий призыв:
      — Иди ко мне сюда, мой дьявол. Вырасти себе крылья и поднимись ко мне ввысь. Я исстрадался по тебе.
      Но дьявол в отчаянии ответил:
      — Не могу я вырастить крылья, не могу подняться к тебе.
      — Если так, — послышалось в ответ, — то я приду к тебе. Раскрой свои объятия и прими меня.
      И в то же мгновение с неба устремилось вниз белое видение, оставляя после себя серебристый след в бесконечном пространстве.
      Первый человек на Земле тогда подумал:
      «Падающая звезда!»
      Но это была не звезда: это ангел ушел с неба в бездну, где он был встречен с распростертыми объятиями с криком торжества и радости. Это был первый падший ангел.
      — После этого, — печально продолжал Фаризант, — много ангелов упало с неба. Пока существует мир, пока существуют свет и мрак, небо и земля — всегда найдутся ангелы, которые из любви к дьяволу откажутся от близости к Богу и добровольно погрузятся в бездну и во мрак… Пусть эта сказка служит вам ответом на вопрос, каким образом Лора фон Берген могла сделаться женой разбойника.
      Герцог сидел, закрыв лицо рукой. Он не видел, как две крупные слезинки скатились по лицу шута Фаризанта. В кабинете воцарилось молчание. Наконец герцог встал и мягким голосом произнес:
      — Я понял тебя, Фаризант. Ты состоишь у меня на службе шутом, но отныне я буду знать, что ты далеко не шут. Иди, приготовь все что нужно и не говори никому ни слова.
      Фаризант как-то странно покосился на герцога, так что тот даже рассмеялся.
      Затем он вышел из кабинета.
      — Падшие ангелы, — бормотал он, — да, Лора — падший ангел. Но она хотя и пала, а все-таки осталась ангелом. А Гунда, дочь моя? Быть может, в настоящую минуту она тоже…
      Он не докончил.
      Спускаясь вниз по широкой мраморной лестнице дворца, шут Фаризант страшно переменился в лице: казалось, оно окаменело.
 
      Нероберг был окутан ночной мглою. Граф Батьяни приказал не разводить костров, и солдаты зябли на холодном воздухе. Закутавшись в свои шинели, они лежали на мокрой от до ждя земле.
      Под высокой елью, на которой месяц тому назад был повешен прусский вербовщик Мельгейм, стоял поручик Ремус и с ним десять человек солдат. Они терпеливо ждали уже целый час. Солдаты не знали, с какой целью их привели сюда. Зато молодой поручик отлично знал, в чем дело. Он сгорал от нетерпения. Он знал, что в эту ночь граф Батьяни лично будет участвовать в обходе и что он, вместе с ним и его солдатами, собирается обыскать весь Нероберг, чтобы наконец узнать, каким образом разбойники достают жизненно необходимые припасы. Поручик Ремус с нетерпением ожидал минуты, когда ему удастся задержать Лейхтвейса с его шайкой. У него были личные счеты с Лейхтвейсом, благодаря которым он имел право ненавидеть и преследовать разбойника. Лейхтвейс убил его отца, застрелив его в ту ночь, когда бежал из усадьбы Баумана. Правда, он стрелял обороняясь, так как, если бы он не выстрелил, то майор, несомненно, убил бы его. Но сын убитого с этим не считался: он только хотел отомстить за смерть отца. Он ненавидел Лейхтвейса всей душой и имел на это право. Вот почему молодой поручик с нетерпением ждал обхода. Наконец он вздохнул с облегчением. Появился граф Батьяни.
      — Все в порядке? — спросил он, окидывая беглым взглядом солдат.
      — Так точно, — ответил Ремус, — солдаты снабжены патронами в достаточном количестве, и я выбрал к тому же самых надежных людей.
      — Отлично. Возьмемся за дело. Пусть солдаты разделятся: четверо пусть идут впереди, шестеро позади нас.
      Солдаты выстроились, и маленький отряд направился к холму.
      — Мы должны найти его сегодня во что бы то ни стало, — прошептал Батьяни, — причем даю вам слово, поручик, что я не пощажу этого негодяя Лейхтвейса. Я размозжу ему череп собственноручно. Если же нам не повезет и мы его не разыщем, то, я надеюсь, мы, по крайней мере, столкнемся с тем таинственным солдатом, который, по-видимому, снабжает разбойников пищей, вследствие чего нам и не удается пока взять их измором.
      — Предполагаете ли вы, что это один из наших солдат?
      — Ни в коем случае. Прежде всего, ни один из наших солдат не рискнет оказывать разбойникам такую услугу, а затем надзор за людьми настолько строг, что ни один из них не имеет возможности уйти незаметно со своего поста.
      — В чем же, однако, тут дело?
      — Это сообщник разбойников, наряжающийся в солдатскую форму, чтобы пройти мимо сторожевых постов. Ведь солдата в форме никто не может заподозрить.
      — Но если мы столкнемся с ним, то откуда мы будем знать, что он не принадлежит к числу наших людей, что он разбойник, расстраивающий все наши планы?
      — Разве вы сегодня не читали приказа? — спросил Батьяни. — Под вечер я распорядился, чтобы все солдаты были снабжены карточками с указанием фамилии. Если мы увидим таинственного солдата, то просто потребуем у него предъявления его карточки. Горе ему, если ее при нем не окажется.
      — Теперь я начинаю понимать смысл вашего приказа, граф, и преклоняюсь перед вашей находчивостью.
      Батьяни милостиво кивнул головой.
      Они проникали все глубже и глубже в чащу, обыскивая каждое ущелье, каждую скалу, осматривая даже верхушки деревьев, точно Лейхтвейс со своей шайкой мог где-нибудь свить там себе гнездо. Прошло часа два, а результатов не было никаких. Маленький отряд подошел к группе елей, где деревья стояли близко одно возле другого. Вдруг Ремус схватил графа за руку и остановил его. Остановились и солдаты.
      — Ложитесь на землю, — шепотом приказал Батьяни.
      Моментально все легли на землю.
      Сквозь чащу пробирался какой-то человек. Луна озарила своим серебристым светом довольно широкую тропинку, расположенную между группой елей и тем местом, где лежал Батьяни со своими людьми.
      — Это он, — шепнул Ремус графу.
      Из-за елей вышел солдат в форме рядового. В руке он держал маленькую корзинку. По-видимому, он совершенно не боялся, так как спокойно вышел на тропинку, направляясь к тому месту, откуда за ним наблюдал Батьяни. Наконец он дошел до этого места. Вдруг перед ним как из-под земли выросло двенадцать человек. Десять ружей было направлено на него. Он был окружен со всех сторон.
      — Кто ты такой? — спросил Батьяни, быстро приближаясь к солдату, который почему-то вынул платок из кармана и закрыл им нижнюю часть лица.
      — Где твоя карточка? — крикнул граф.
      — Какая карточка? — видимо, сильно смутившись, отозвался незнакомец. — Для чего нужна вам какая-то карточка?
      — Ни с места! — воскликнул Батьяни, угрожая незнакомцу шпагой. — При первой попытке бежать я прикажу пристрелить тебя. Что у тебя в руке?
      — Вы видите, это корзина.
      Ремус вырвал у него корзину и открыл ее.
      — Ну вот, дело и в шляпе! — воскликнул он. — Это провиант.
      — Для Лейхтвейса и его шайки, — произнес Батьяни, — сознайся, негодяй! Ты доставляешь разбойникам жизненные припасы?
      — Вы, кажется, с ума сошли, — вдруг громко проговорил незнакомец голосом, по-видимому, привыкшим повелевать, — да, я не отрицаю, что на мне одета чужая одежда, так что вы не могли узнать меня. Тем не менее вы могли бы догадаться, что я…
      Батьяни не дал ему договорить.
      — Свяжите его и заткните ему рот, — приказал он.
      Солдаты тотчас же исполнили его приказание. Незнакомца повалили на землю, и все его попытки объясниться ни к чему не привели, так как Батьяни собственноручно воткнул ему в рот свой платок, в то время как солдаты связывали его по рукам и ногам. Пленник метал злобные взгляды, полные ужасных угроз. Батьяни этим не смущался, вполне понимая, что пойманный сообщник Лейхтвейса не был доволен тем, что его задержали.
      — Вы слышали все, — обратился Батьяни к своим подчиненным, — он сознался, что на нем чужая одежда; благодаря этому признанию и упростится суд над ним. Сегодня же ночью мы повесим этого негодяя на том самом дереве, на котором Лейхтвейс повесил вербовщика.
      На лице пленника появилось выражение страшного испуга, но это было ненадолго.
      — Доставьте его в мою палатку, — приказал Батьяни, — пусть соберутся все офицеры. Приговор будет произнесен еще сегодня же ночью.
      — Не лучше ли, — заметил Ремус, — предварительно известить его высочество об этом происшествии? Быть может, его высочество пожелает присутствовать на суде?
      — Глупости! — вспылил Батьяни. — Здесь я начальник и никто не смеет вмешиваться в мои распоряжения. Я взял на себя обязательство задержать Лейхтвейса, и я исполню его. По крайней мере, дело к тому близится. Герцог удовлетворится тем, что смертный приговор будет уже приведен в исполнение.
      При этих словах графа глаза пленника злобно засверкали — казалось, он готов был убить Батьяни. Но он был в беспомощном состоянии и не мог оказать сопротивления. Солдаты грубо подняли его с земли и понесли по лесу. Спустя полчаса отряд добрался до палатки графа Батьяни. Пленника бросили в угол палатки.

      Через несколько минут здесь же собрались все офицеры. Граф Батьяни предложил им сесть за стол, заваленный бумагами.
      — Господа офицеры, — заговорил граф, — могу сообщить вам приятное известие. Мне удалось, как я того и ожидал, поймать того негодяя, который до сих пор сводил на нет все наши труды и старания тем, что снабжал разбойника Лейхтвейса и его шайку провиантом. Вон он лежит в углу, связанный по рукам и ногам. Этот мерзавец имел наглость нарядиться в форму солдата, и за это он понесет особое наказание. Я пригласил вас, господа, для того, чтобы судить этого негодяя военным судом. Вам известно, что во время войны пойманный шпион приговаривается к смерти, а в данном случае мы имеем дело именно с таким шпионом. Отнекиваться он не может, так как я сам поймал его в то время, как он прятался в кустах Нероберга с корзинкой в руке. Имени своего он назвать не захотел, но сразу же сознался, что на нем надета не его одежда. Этого одного вполне достаточно, чтобы уличить его в полной виновности. Я предлагаю поэтому произвести для формы короткий допрос, вынести приговор и привести его в исполнение сегодня же ночью. Полагаю, что его следует повесить, так как он не достоин выстрела.
      Офицеры, по-видимому, были вполне согласны со своим начальником, так что приговор был, так сказать, произнесен уже заранее.
      — Поручик Ремус, — сказал граф Батьяни, — будьте добры развязать этого негодяя и выньте у него изо рта платок. Ему теперь уж не уйти от нас, но я не желаю, чтобы на допросе присутствовали солдаты. Посмотрим, не удастся ли нам узнать от него, где скрывается Лейхтвейс. Несомненно, он это знает, судя по тому, что он шел туда.
      Молодой поручик подошел к пленнику, разрезал шпагой веревки, которыми тот был связан, и вынул у него изо рта платок.
      Таинственный солдат тотчас же вскочил на ноги, но опять закрыл платком нижнюю часть своего лица.
      — По-видимому, он не желает, чтобы мы узнали его, — шепнул Батьяни сидевшему рядом с ним офицеру, — но мы постараемся все-таки установить его личность. От нас ведь ничего не скроется.
      Когда Ремус развязал пленника, граф Батьяни крикнул:
      — Негодяй! Подойди сюда к столу и отвечай на наши вопросы. Поручик Ремус, садитесь и пишите протокол. Вы готовы? Итак, постараемся установить личность этого человека. Как тебя зовут?
      Пленник каким-то странным взглядом обвел присутствующих. До сих пор он казался растерянным и смущенным, но когда Батьяни спросил, как его зовут, он гордо выпрямился и произнес:
      — Я Карл Нассауский.
      Офицеры вскочили как ужаленные и растерянно уставились на говорившего, видимо, считая его помешанным. Но Батьяни снова спросил:
      — Занятие?
      — Занятие? Я занимаюсь тем, что управляю герцогством Нассауским.
      — Нахал! — прогремел Батьяни, вскакивая с места. — Как ты смеешь шутить с нами и произносить имя нашего герцога? Долой платок, которым ты закрываешь свое лицо. Долой, говорю! Здесь нечего играть в прятки.
      Пленник гордо выпрямился. Глаза его гневно засверкали. Видно было, что он весь дрожит от гнева.
      — Молчать, негодяй! — крикнул он громовым голосом. — Не смей касаться меня своей рукой. Неужели ты до сих пор не узнал своего господина? Граф Батьяни, в эту ночь мне стало ясно, что вы порочный, негодный человек. Вы осмелились прикоснуться грубой рукой к вашему герцогу, вы дерзнули обходиться с ним, как с преступником. Все это я мог бы вам еще простить, так как вы не знали, кто я. Но вы осмеливаетесь приговаривать к смертной казни одного из моих подданных, не учинив даже правильного допроса. Вы собирались повесить на первом столбе человека, о котором вы знали только то, что он шел по лесу с корзиной в руке. Надеюсь, граф Батьяни, вы теперь не сомневаетесь в том, что видите перед собой вашего герцога Карла?
      Нет возможности описать того, что произошло с присутствующими. Офицеры точно окаменели от ужаса и не смели даже дышать. Когда герцог Нассауский обвел их всех взором, как бы пытаясь проникнуть в душу каждого из них, эти гордые офицеры опустили глаза и производили впечатление преступников, осужденных на смерть.
      Батьяни был бледен как смерть. Он смотрел на герцога в упор, как бы надеясь на то, что все это ни больше ни меньше, как только обман зрения. Но затем он, по-видимому, понял, что сделал отчаянную глупость. Он вскрикнул и бросился к ногам герцога.
      — Пощадите, — проговорил он дрожащим голосом, — простите! Клянусь вам, ваше высочество, я не знал, кто скрывается под одеждой солдата. Ваше высочество! Вы знаете, как я предан вам, я это доказывал уже не раз. Я охотно отдал бы свою жизнь, лишь бы не было того, что случилось. Будьте милосердны, ваше высочество, произнесите слово прощения.
      — То решение, которое я приму по поводу вас, граф Сандор Батьяни, — сурово произнес герцог, — вы узнаете позже. А теперь я арестую вас. Господа, вы ручаетесь мне за то, что этот человек будет под надежным конвоем препровожден в военную тюрьму в Висбадене еще сегодня же ночью. Вашу шпагу, граф Батьяни!
      Батьяни озирался по сторонам.
      «Неужели, — думал он, — никто не поможет мне, никто не осмелится замолвить за меня доброе слово?»
      Но на всех лицах он прочел лишь плохо скрываемую радость по поводу постигшего его несчастья.
      И действительно, все офицеры, которых Батьяни раньше изводил, были рады тому, что с ним случилась такая беда.
      Батьяни обнажил шпагу и подал ее герцогу.
      Герцог переломил шпагу на две части.
      — Вы перестали быть моим офицером, граф Батьяни, — произнес он, — завтра к вам явится в тюрьму мой обер-гофмейстер, и вы вернете ему все знаки отличия, которыми я вас наградил.
      — Вы убиваете меня, ваше высочество! — в отчаянии воскликнул Батьяни.
      Он в эту минуту не притворялся, горе его было неподдельно.
      — Вы сами собирались убить невинного, — ответил герцог, — слушайте меня, граф Батьяни. С моим шутом вы заключили пари, согласно которому вы обязались проехать верхом на осле по Висбадену, если вам не удастся в течение тридцати дней доставить ко мне Лейхтвейса живым или мертвым. Вы проиграли это пари. Я имею основание думать, что вы, обыкновенно, не слишком аккуратно расплачиваетесь с долгами, но на этот раз, я ручаюсь, вы аккуратно исполните ваше обязательство. Я извещу Фаризанта о том, что завтра вы будете готовы проехаться по Висбадену.
      Батьяни обеими руками схватился за голову. Казалось, он лишился рассудка.
      Карл Нассауский брезгливо отвернулся от своего недавнего фаворита.
      — Уведите его, — приказал он, — мне противно смотреть на этого человека.
      Два офицера подошли к графу и предложили ему встать на ноги. Тот медленно поднялся. Он походил на совершенно разбитого судьбой человека и постарел в эти несколько минут лет на десять. Он еще раз подошел к герцогу, собираясь снова упасть перед ним на колени. Но одного холодного взгляда герцога было достаточно, чтобы заставить его не приводить в исполнение своего намерения. Он закрыл лицо руками и вышел вслед за офицерами из палатки.
      Когда он вышел наружу, низвергнутый с высоты, лишенный всех чинов и наград, то услышал рядом с собою насмешливое хихиканье. Он вздрогнул. Мысль о том, что позор его уже получил огласку, была способна свести его с ума. Он увидал рядом с собою шута Фаризанта. Хохот шута леденил ему кровь и привел его в бешенство. Неужели же он пал так низко, неужели несчастье было так непоправимо, что даже этот урод осмеливается высмеивать его? Он схватился рукою за портупею, но со стоном опустил ее. Шпаги у него ведь уж не было. У него отняли эту эмблему чести.
      — Вот и вы, граф Сандор Батьяни! — воскликнул Фаризант. — Вероятно, вы явились для того, чтобы потолковать о вашей поездке на осле? Да, сиятельный граф, вы сядете на осла задом наперед. Все ослы пятятся назад, и вы, я вижу, не составляете исключения.
      Батьяни схватился за грудь и разорвал ворот рубашки.
      — Воздуха! — прохрипел он. — Мне нечем дышать.
      — А с Лейхтвейсом вы покончили? — продолжал шут, идя рядом с пленником и ведущими его офицерами. — Покажите мне виселицу, на которой вы его повесили. Неужели вы по ошибке надели петлю на свою собственную шею? Погодите, граф, я ведь поэт и сочинил песенку, которую будут петь на берегах Рейна в честь ваших подвигов.
      Фаризант плясал и подпрыгивал, сопровождая пленника, затем начал громко распевать шутовскую песенку, тут же им сочиненную:
 
Жил некогда Батьяни граф —
Имел он очень гордый нрав,
Казнить других любил.
Разбойником был обозлен,
Построил виселицу он
И все вокруг ходил.
Вот наступил и казни час,
Веревку даже граф припас —
Разбойника же нет.
«Беда! — Батьяни закричал. —
Куда-то вдруг бандит пропал!»
Померк надежды свет.
Но петля уж припасена…
Кому ж достанется она?
В нее пролезет кто ж?
Но граф хитер был, словно бес —
Он сам тотчас же в петлю влез.
И был он в ней хорош.
Мораль отсюда такова,
Что недостаточны слова,
Что гордость ни при чем!
И что тому, кто виноват,
Кто больше, чем бандит, проклят,
Не быть ведь палачом!
 
      — Уберите этого человека, — простонал Батьяни, обращаясь к офицерам, — прогоните его, иначе я сойду с ума. Его насмешки доводят меня до исступления.
      Но офицеры молчали и не мешали шуту.
      — Хорошенький получится список, — продолжал Фаризант, — если на суде будут перечислены все ваши грехи, граф Батьяни. Еще, пожалуй, судьи пожелают покопаться в вашем прошлом. Ведь судьи, говорят, любопытны, да и немудрено, что они захотят знать, кем был раньше любимец герцога. Что-то мы узнаем тогда. Нам расскажут о венгерской пусте, о каком-то нищем цыгане, к которому по ночам крадется графиня, чтобы предаваться преступной любви в его объятиях. Нам расскажут о том, как отпрыск этой преступной любви попадет в графский замок, в то время как настоящий молодой граф оказывается в доме умалишенных. Подумаешь, чего только не бывает на белом свете.
      В это мгновение Батьяни зашатался, схватился обеими руками за сердце и упал, как сраженный молнией.
      — Он умер, — произнес один из офицеров, наклоняясь к нему.
      — Ничего подобного, — расхохотался Фаризант, притрагиваясь к лежавшему на земле графу, — волкодавы из пусты так быстро не умирают. Он только в обмороке. Его расстроили мои причитания и песенки.
      Шут наклонился совсем низко к лежавшему без движения графу.
      Он весь изменился в лице, когда крикнул ему:
      — До свидания, граф Батьяни. Ты очнешься в тюрьме в Висбадене и тогда узнаешь, что от всего твоего величия и дутого великолепия ничего не осталось, кроме глупого воспоминания.
      Затем Фаризант выпрямился и побежал, припрыгивая, в палатку к герцогу.
      Офицеры, конвоировавшие графа Батьяни, посадили своего пленника в карету и увезли его в Висбаден.
 
      Войдя в палатку герцога, Фаризант вынул из кармана большую щетку и начал крошечными ножницами подрезать щетину.
      — Что ты делаешь, — спросил герцог, весело улыбаясь, — зачем ты портишь щетку?
      — Она не нужна вам более, — ответил шут, — с вас теперь спала вся грязь.
      Герцог улыбнулся и сказал:
      — Тебе я обязан, Фаризант, тем, что наконец узнал настоящий характер графа Батьяни. За это даю тебе право испросить какую-нибудь милость.
      — Милость? — переспросил Фаризант и как-то странно покосился на герцога.
      — Ну да. Говори, чего бы ты хотел?
      — Я хотел бы иметь ключ.
      — Какой ключ? Не понимаю. Такой, каким открывается ящик с золотом?
      — Нет, не то. Просимым ключом я намерен открыть дверь в тюрьму графа Сандора Батьяни. Я прошу у вас милостивого разрешения входить беспрепятственно днем и ночью, по моему желанию, в ту камеру, в которой будет содержаться граф Батьяни.
      — Однако странное у тебя желание, — сказал герцог, — я уверен, что каждый из моих офицеров попросил бы себе чего-нибудь другого, а не ключа от тюремной камеры. Но я обещал тебе исполнить твою просьбу, так оно и будет.
      Шут преклонил колени и поднес руку герцога к губам.
      — Теперь только я уверен в том, что Батьяни не удастся бежать, — пробормотал он.
      Вдруг за стенами палатки послышались шум, беготня и суматоха. В палатку быстро вошел весь покрытый пылью и грязью человек, по-видимому, совершивший долгую поездку верхом. Это был курьер от короля прусского, судя по форме. Он подошел к герцогу, вынул из кожаной дорожной сумки письмо с сургучными печатями и передал его герцогу, отвесив низкий поклон.
      — Дайте свечу, — приказал герцог.
      Поручик Ремус взял со стола подсвечник с тремя свечами и, стоя в стороне, светил герцогу, пока тот открывал письмо.
      Читая послание, герцог, видимо, пришел в сильное волнение. Наконец он опустил руку с письмом, глубоко вздохнул и обернулся к находившимся в палатке офицерам.
      — Я получил очень важное известие, — произнес он, — в делах Европы наступает знаменательный переворот, который отразится также на моей стране. Господа, три дня тому назад начались военные действия между королем прусским Фридрихом и императрицей австрийской Марией Терезией. Упаси нас Господь от вмешательства в эту борьбу. Она будет долгая и кровопролитная. Но как бы там ни было, а мы должны быть наготове. Мы должны стянуть войска во Франкфурт, где они должны будут ожидать моих приказаний. Вместе со всей моей армией во Франкфурт отправится и этот тысячный отряд, пробывший целый месяц на Нероберге только в угоду хвастливости графа Батьяни. До поры до времени я откладываю поимку разбойника Лейхтвейса, надеясь на то, что моя полиция сумеет если не обезвредить его совершенно, то, по крайней мере, положить известные пределы его деятельности. Вернемся же во дворец в Бибрих. Еще сегодня же я соберу совет для обсуждения тех мер, которые должны быть приняты для блага страны.
      Офицеры обнажили шпаги и в один голос воскликнули:
      — Да здравствует Карл Нассауский, наш вождь и повелитель!
      Герцог милостливо поблагодарил офицеров. Затем он накинул плащ и в сопровождении небольшой свиты уехал к себе во дворец в Бибрих.
      В походном лагере на Нероберге поднялась суматоха. Весть о том, что бесцельная и бессмысленная осада Нероберга снята, распространилась с быстротой молнии. Все солдаты были чрезвычайно рады этому известию.
      Спустя час по направлению к Висбадену двинулась вся осадная армия и на Нероберге не осталось никого.
      На высоком выступе скалы стоял шут Фаризант и смотрел вслед удалявшимся солдатам. Но в эту минуту Фаризант уже не имел своего обыкновенного жалкого вида. Он стоял, выпрямившись во весь рост. В больших глазах его сверкал мрачный огонь, грудь подымалась.
      — Итак, война, — глухо произнес он, — война непримиримого Фридриха с Марией Терезией. Не скоро будет конец этой борьбе. Я знаю заранее, я предчувствую это. После многих лет упорной борьбы мой великий король, гениальный Фридрих, будет победителем и знамена Австрии преклонятся перед его победоносным мечом. Я вижу, великий Фридрих, как твой орел парит в вышине, и ничто не остановит его гордого полета. Но ты борешься с врагом вполне достойным тебя, великий Фридрих. Мария Терезия — гениальнейшая женщина своего времени, и в груди ее пылает отвага героя. Она умеет воодушевлять свои полчища. Орел вступает в борьбу со львом, и озадаченные людишки узрят великое зрелище. Страна покроется потоками горячей, красной крови. Сотни, тысячи, десятки тысяч людей погибнут в этой борьбе, и смерть будет иметь обильную жатву. Но что это? Небо покрылось багряным заревом. Весь горизонт пылает. Комета!.. Вот он, зловещий предвестник войны, мора и глада!.. Несчастный мир, несчастная Европа!
      Фаризант впился глазами в поразительное небесное явление. На небе появилась, как огненный дракон, большая комета. По верованиям того времени, это предвещало ужасное будущее.
      — Я вижу, — снова заговорил Фаризант, — у кометы есть семь лучей. Неужели это указывает на то, что борьба будет длиться семь лет? Несомненно, это знамение Неба. Отныне я знаю, война будет продолжаться семь лет. В течение семи лет в Европе будут царить смерть и ужас. Сегодня у нас первое мая 1757 года. Этот день кровавыми письменами будет занесен на скрижали истории, и в самые отдаленные времена наши правнуки будут знать о том, что в этот день появилась комета, которая навела страх и трепет на всех людей.
      Помолчав немного, Фаризант пробормотал:
      — Однако не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Вследствие открытия военных действий герцог Нассауский вынужден был снять осаду Нероберга. Лейхтвейс должен благодарить великого Фридриха и императрицу Марию Терезию за то, что он снова свободный человек. Как они будут рады, эти разбойники под землей, когда узнают, что войска ушли. Жаль, что я не могу присутствовать при этом торжестве. Но меня ждут более важные дела. Итак, огненная комета, вестник беды и горя, стала вестником свободы для разбойника Лейхтвейса и его близких!..
      Шут Фаризант умолк. Постояв еще немного, он спустился с возвышенности и медленно пошел по направлению ко дворцу в Бибрихе.
 
      Разбойники еще спали.
      Один только Лейхтвейс рано утром вскочил на ноги, быстро оделся и поднялся на вышку. Ночью ему показалось, что он слышит звуки труб, барабанный бой и глухой топот ног, как будто удалявшихся куда-то в глубь леса. Радостное предчувствие закралось ему в сердце. Но он еще не смел надеяться на благополучный исход и раньше хотел собственными глазами убедиться в том, что произошло, прежде чем сообщить своим товарищам радостное известие. Он поднялся наверх, высунул голову из отверстия наружу и осторожно оглянулся. Он не увидел ни одного солдата. Сердце у него начало усиленно биться, он еле мог совладать со своим волнением. Неужели граф Батьяни пришел к убеждению, что осада ни к чему не приведет, и дал приказ отступить? Или, быть может, тут скрывалась какая-нибудь хитрость, новая коварная выходка?
      Лейхтвейс решил удостовериться в этом. Он спустился вниз и подошел к Зигристу. Шепотом рассказал он ему о своих наблюдениях и приказал как можно скорее одеться и отправиться с ним в лес. Они зарядили ружья и вышли из пещеры. С высоты холма они осмотрели окрестности и убедились, что нигде не видно ничего подозрительного. Медленно, шаг за шагом, пошли они по лесу, держа ружья наготове и осторожно осматриваясь.
      Но чем дальше они уходили от пещеры и чем ближе подходили к шоссе за лесом, тем больше убеждались, что Нероберг свободен, что они снова стали хозяевами скал и гор. Они дошли почти до самой дороги. Повсюду видны были остатки костров, везде валялись брошенные сосуды и утварь, в которых солдаты, по-видимому, варили пищу, кое-какое оружие, ремни и тому подобные вещи. Пока они рассматривали все это, со стороны дороги послышался шум колес. Разбойники увидели телегу, на которой сидел какой-то священник в черной сутане и правил лошадью.
      — Это Натан Финкель! — воскликнул Лейхтвейс. — Вот это счастливое совпадение. Мы расспросим его обо всем.
      Не медля ни минуты, Лейхтвейс вышел на дорогу вместе с Зигристом.
      Молодой священник сразу узнал Лейхтвейса и остановил лошадь.
      — Вы встретили солдат? — торопливо спросил Лейхтвейс. — Они ушли в Висбаден?
      — Они прибыли туда еще сегодня на рассвете, — ответил Натан, — осада снята. Но неужели вы еще не знаете, что произошло и какое известие получено сегодня ночью в Висбадене?
      — Вы знаете, где мы живем, и потому известия до нас не доходят.
      — Слушайте же! Вспыхнула война между прусским королем и австрийской императрицей. Вся Европа пришла в движение.
      — Война! — воскликнул Лейхтвейс. — Это нам на руку. На войне все равны, и даже разбойник становится честным человеком, если примыкает к своему королю.
      — А что касается Батьяни, — продолжал Натан, с видимой брезгливостью произнеся это имя, — то вы тоже еще ничего не знаете?
      — Батьяни? Что случилось с этим негодяем?
      — Его успехам настал конец. Говорят, он тяжко оскорбил герцога Нассауского и за это впал в немилость. Не знаю, так ли это или нет, но я знаю хорошо, что он сидит в висбаденской тюрьме в самой надежной камере.
      Лейхтвейс весело захохотал.
      — Светопреставление какое-то! — воскликнул он. — Мы свободны, как ветер в поле, а Батьяни томится в тюрьме. Да, судьба изменчива. Сегодня она покровительствует одним, а завтра поворачивается к ним спиной. Спасибо вам, Натан, за ваши новости. Мы живо вернемся в свою пещеру, там нас ждут со страхом и трепетом наши друзья, от которых мы не вправе скрывать радостное известие.
      Лейхтвейс и Зигрист быстро побежали через лес. Приближаясь к своему холму, они увидели, что все друзья вышли из пещеры и с озабоченными лицами ожидали их возвращения. Перейдя через лесной ручеек, Лейхтвейс и Зигрист быстро поднялись на холм.
      — Мы свободны! — кричали они. — Солдаты ушли. Батьяни в тюрьме.
      Громко вскрикнув от радости, Лора кинулась на грудь своего мужа, а Елизавета горячо обняла Зигриста.
      Поднялось общее ликование, снова и снова раздавались радостные возгласы, покрываемые одним могучим, гордым словом:
      — Свобода!

      В столице Пруссии, Берлине, царило неописуемое воодушевление. Война была объявлена, и над страной сверкнула молния и грянул гром, разрядивший тягостное, напряженное состояние.
      Так как уверенность всегда лучше сомнения, то народ великого Фридриха вздохнул с облегчением, когда узнал, что война объявлена.
      В то время, когда молодой Фридрих, живя в крепости Рейнсберг, вел веселую жизнь и увлекался Францией и всем французским, многие сильно сомневались в том, что он сумеет властной рукой удержать бразды правления и сохранить то, что было создано его предшественниками. Но теперь вся Пруссия, весь мир знал, что король прусский Фридрих — величайший полководец своего века, умнейший дипломат и даровитейший правитель.
      Силезские войны открыли миру глаза на все выдающиеся качества прусского короля. Маленькая Пруссия, с которой еще незадолго до этого другие державы совершенно не считались, выросла в великую державу. Ее боялись, ее ненавидели, но с этого обыкновенно всегда начинается величие. Пруссия была в восторге от своего короля.
      Перед королевским дворцом в Берлине, куда переселился Фридрих незадолго до начала войны, народ теснился густой толпой, ожидая каждого появления короля на балконе, чтобы приветствовать его восторженными криками.
      По городу ходила масса разнообразных слухов. Говорили, что французы уже подошли к Рейну, что войска Марии Терезии уже заняли Бреслау, что из России идут несметные полчища, чтобы напасть на Фридриха с тыла. Но всем этим жители столицы не смущались. В Берлине царило неописуемое оживление. Поднялось такое волнение, такое ликование, что старики, вспоминая тихую, неторопливую жизнь при отце Фридриха, короле Фридрихе Вильгельме I, в изумлении протирали глаза и говорили:
      — Настало новое время, народ проснулся.
      Веселее всего было вблизи казарм. Туда устремлялись все, кто был способен носить оружие, чаще молодые, здоровые люди, сознававшие в себе силу и отвагу, — все они зачислялись в ряды войск великого короля.
      По соседству с казармами стояли палатки вербовщиков. Там с утра до вечера был слышен звон золота и серебра, но нигде не было видно унылых, печальных лиц — все радостно и по доброй воле шли в армию.
      Молодые люди сочли бы позором для себя, если бы их услуги были отвергнуты. Их не удерживали стоны и вздохи родителей, провожавших их до казарм. Имя великого короля действовало подобно магниту: все горели желанием воевать и побеждать под его руководством, все жаждали оказать содействие королю во имя славы дорогого отечества.
 
      Особенной симпатией жителей Берлина пользовались гусары генерала Цитена. Казарма их была расположена рядом с женским монастырем св. Урсулы.
      Трудно представить себе более резкие противоположности, чем эти два здания и их обитатели. Наружным видом оба здания, правда, мало чем отличались одно от другого: оба они были высоки, однообразны и старомодны. Но в одном из этих зданий жили благочестивые монахини, проводившие свои дни в молитве, посте и пении церковных песен, готовясь к лучшей жизни на том свете. А в другом здании жили лихие, веселые гусары: здесь повсюду раздавались удалые песни о победах, любви и счастье. В одном здании стоял запах ладана и фимиама, а в другом — крепкого табака.
      Здания были отделены одно от другого лишь узким простенком, так что в казарме слышны были благочестивые песнопения монахинь, а в монастыре гулким эхом проносились крепкие словечки гусар, звон сабель и шпор и громкие солдатские песни.
      Бедные монахини давно уже мечтали о другой обители, но король в этом отношении придерживался особых взглядов. Настоятельница монастыря как-то подала ему длинное прошение, в котором подробно изложила ему все неудобства столь близкого соседства с гусарами. Но король собственноручно начертал на прошении такую резолюцию: «Если моим гусарам не вредит близость монастыря, то и монастырю не повредит близость казармы». Так настоятельница ничего и не добилась. Монахини молились и пели под аккомпанемент звона оружия и гусарских острот.
      Поэтому нисколько не удивительно, что настоятельница монастыря урсулинок сестра Беата тоже пришла в восторг, узнав об объявлении войны. Она надеялась, что, благодаря войне, она хоть на время избавится от неприятных соседей, так как гусары должны были отправиться в поход, и в казарме таким образом водворится спокойствие. Сестра Беата сидела в своей келье в глубоком раздумье. К ней вошла привратница и доложила, что настоятельницу желает видеть какой-то молодой кавалерийский офицер.
      — Офицер? Меня? — изумилась настоятельница. — Это, несомненно, недоразумение. У меня нет таких знакомых.
      — Нет, тетя, это не недоразумение, — послышался громкий молодой голос.
      Дверь распахнулась, и на пороге появился красивый юноша в форме гусара Цитенского полка.
      — Георгий! — воскликнула настоятельница, оглядывая молодого офицера не то с нежностью, не то с изумлением. — Неужели это ты, мой племянник Георгий фон Редвиц, единственный сын моей покойной сестры? И ты в форме? Положим, так оно и должно было случиться. «Удалой юнкер» — ведь такая у тебя была кличка — конечно, не упустит случая подраться с австрийцами, французами и русскими, несмотря на то, что совершит таким образом тяжкий грех — убийства.
      — Тетушка, — воскликнул молодой офицер, поднося к губам руку настоятельницы, — вы все та же! Вы называете грехом войну и право сражаться за короля. А по-моему, я совершил бы великий грех, если бы во время общего подъема, когда вся страна берется за оружие, остался бы в своем имении и занимался бы там хлебопашеством и скотоводством.
      — Значит, ты тоже из числа гусар? — спросила настоятельница, косясь на форму своего племянника.
      — Да, тетушка, я имел счастье быть зачисленным в Цитенские гусары, славный генерал разрешил мне сражаться под его командой. Вы даже представить себе не можете, как я горжусь этим.
      В эту минуту кто-то постучал в дверь и, когда настоятельница произнесла «войдите!», в комнату вошла молодая девушка поразительной красоты. Она была не в монашеском одеянии, значит, еще не постриглась. Простое серое платье облегало ее чудную фигуру, а роскошные волосы ее были заплетены в две косы, красовавшиеся на голове подобно короне. Девушка эта своеобразной красотой своей напоминала мадонну. Переступив порог, она остановилась как вкопанная. По-видимому, она не ожидала увидеть столь необыкновенного гостя.
      Молодой Редвиц тоже стоял без движения: своими большими голубыми глазами смотрел он на прелестную девушку и медленно провел рукой по лбу, как бы желая удостовериться, что он видит вошедшую наяву, а не во сне.
      Настоятельница слегка вздрогнула, заметив изумление молодых людей.
      — Вы звали меня, — произнесла молодая девушка, — я жду ваших приказаний.
      — Да, Гунда, я вас звала, — с оттенком досады отозвалась настоятельница, — но это было с четверть часа тому назад, а тем временем ко мне явился неожиданный гость.
      — Не будете ли вы так любезны представить меня? — шепнул молодой офицер.
      — В монастыре не приняты светские обычаи, — шепотом ответила настоятельница.
      Но Редвиц, по-видимому, не соглашался с ней. Он выступил вперед, поклонился молодой девушке и сказал:
      — Имею честь представиться. Я — барон Георгий фон Редвиц, племянник настоятельницы этого монастыря. Сестра Беата — моя тетка по матери.
      Молодая девушка в смущении опустила глаза, не зная, что ответить.
      — Я попрошу тебя, Гунда, — заговорила настоятельница, — вернуться ко мне через полчаса, так как мне нужно серьезно поговорить с тобой о твоем будущем. В один из ближайших дней ты произнесешь обет целомудрия и раз и навсегда вступишь в нашу благочестивую общину.
      Гунда густо покраснела и взглянула на барона Редвица. Во взгляде ее можно было прочитать скрытую мольбу о помощи. Затем она ушла, закрыв за собой тяжелую железную дверь.
      Редвицу казалось, что вместе с нею скрылось небесное видение.
      — Какая прелестная девушка! — воскликнул он. — Неужели вы намерены сделать из нее монахиню? Но ведь этим вы совершаете преступление. Нельзя же запирать такую красавицу в стенах монастыря. Ей нужны свет и солнце.
      Настоятельница хотела ответить резкостью, но сдержала себя, сообразив, что это не вяжется с ее достоинством.
      — Ты все тот же удалой юнкер, — полушутливо, полусерьезно ответила она, — неужели твоя кровь на самом деле так горяча. Впрочем, я должна раз и навсегда запретить тебе вмешиваться в дела монастыря, и если ты желаешь и впредь посещать меня, то лишь при условии, что не будешь засматриваться на монахинь.
      — Но позвольте, тетя. Эта девушка вовсе еще не монахиня.
      — Но в ближайшем будущем она будет ею.
      Редвиц нахмурил брови и печально улыбнулся.
      «А я постараюсь помешать этому», — подумал он и спросил вслух: — Как зовут эту молодую девушку? Из хорошей ли она семьи?
      — Из очень хорошей, знатной семьи, — ответила настоятельница, — а что касается ее имени, то ты ведь слышал, что ее зовут Гунда.
      — Да, это-то я слышал, тетушка, но насколько мне известно, у всех людей кроме имени бывает фамилия. Вот мне и хотелось бы знать…
      — Любопытство большой порок, — прервала его настоятельница, — а ты должен был бы молиться и готовиться к грядущим опасностям. Для того, чтобы навести тебя на другие мысли, я дам тебе вот эту книгу. Она содержит благочестивые песнопения, относящиеся ко всевозможным моментам жизни человека.
      Она взяла со стола книгу и с едва заметной насмешливой улыбкой передала ее молодому человеку.
      Редвиц принял книгу, отвесив низкий поклон. Поговорив еще немного с теткой и пообещав до отправления в поход еще раз заглянуть к ней, он распростился и вернулся в казарму.
      Там он тотчас же отправился в свою комнату, желая побыть наедине с собой, чтобы воскресить в памяти прелестный образ молодой девушки.
      Денщик его, Шульц, хитрый уроженец Берлина, напомнил ему, что он обещал поиграть в картишки кое с кем из офицеров, которые его ждут. Но Редвиц так сердито взглянул на него, что тот поспешил уйти.
      Затем молодой офицер опустился в кресло и задумался.
      «Неужели такое прелестное создание должно зачахнуть в монастыре? — думал он. — Нет, этого нельзя допустить. Скорее, я вмешаюсь в это дело. Гунда! Какое красивое имя, вполне достойное этой красавицы. Я ведь не ошибся — она взглянула на меня с мольбой о помощи, в глазах ее ясно виднелся затаенный страх. Да, не подлежит никакому сомнению, она не по своей воле поступает в монахини, ее хотят заставить постричься. Все это я понимаю, и я расстрою замыслы благочестивых сестер, хотя бы мне даже пришлось впасть в немилость у моей тетушки. Что за странная идея дарить мне книгу с церковными песнями. Цитенский гусар и благочестивые песни — очень уж не сочетающиеся понятия. Однако надо будет заглянуть в эту книгу. Давно уже у меня не было в руках ничего подобного, чуть ли не с самого моего детства».
      Редвиц раскрыл книгу. В то же мгновение он увидел между переплетом и первой страницей какое-то письмо в распечатанном конверте. Прочитав его, он задумался. Письмо было обращено к настоятельнице монастыря урсулинок и гласило следующее:

       «Многоуважаемая сестра Беата! Спешу сообщить вам, что я решила посвятить мою дочь монашеской жизни, как вы мне предлагали. Гунда должна постричься, хотя бы против своей воли. Она вполне достойна высокого призвания монахини, состоящего в том, чтобы спасать души тех, кто погряз в пороках. Пусть она будет Христовой невестой. Я вполне рассчитываю на то, что вам удастся заручиться ее согласием на пострижение. В противном же случае, если она будет оказывать сопротивление, то мы найдем средства сломить ее упорство, хотя бы это причинило горе моему материнскому сердцу. Простите, что я пишу наспех, меня ждет король. Я неутомимо занята интересующим вас делом и надеюсь, что в скором времени будет выстроено для вас новое монастырское здание, чтобы избавить вас от неприятного соседства солдат. Остаюсь благодарная и преданная вам
Аделина».

      Молодой офицер в порыве негодования скомкал письмо и швырнул его в камин.
      — Любящая мать, нечего сказать! — воскликнул он. — Она собирается отдать в монастырь свою дочь даже против ее воли. Бедная Гунда, ты, вероятно, уже выстрадала и перенесла много горя. А в довершение всего тебя хотят запереть в монастырь, отрезать твои длинные косы и надеть на тебя безобразную монашескую одежду. Нет, тысячу раз нет. Этого не будет, пока я жив.
      В этот день товарищи офицеры не узнавали молодого Редвица. Обыкновенно он бывал веселее всех, всегда смеялся и острил, но в этот день он был грустен и молчалив, а глаза его приняли печальное выражение.
      Вечером Редвиц не пошел в офицерское собрание, где товарищи его собрались за карточным столом, а заперся в своей комнате. Он подошел к окну и посмотрел на здание монастыря. Луна ярко освещала узкое пространство между казармой и монастырем. Молодой офицер мечтал о том, как было бы хорошо, если бы ему удалось случайно увидеть Гунду, если бы она занимала келью, выходящую окном в сторону казармы. И вдруг он глазам своим не поверил — за решеткой одного из окон третьего этажа монастырского здания появилась прелестная головка молодой девушки. Это была Гунда.
      Редвиц почувствовал, как сердце у него болезненно сжалось. Но вместе с тем он пришел в страшную ярость. Охотнее он тотчас же побежал бы в монастырь, силой освободил бы Гунду и с саблей в руке пробил бы путь к свободе. Но тут ему пришли в голову другие мысли. Стремилась ли Гунда к этой свободе? Быть может, она добровольно подчинилась воле своей матери? Быть может, охотно поступала в монастырь? Имел ли кто-нибудь право предлагать ей помощь? Редвиц решил немедленно добиться ответа на все эти вопросы.
      Он задумался над тем, как бы ему удобнее всего встретиться с Гундой, и придумал своеобразный способ. Так как он не допускал возможности, что Гунда может услышать его голос сквозь толстые стекла наглухо закрытых окон, то он быстро вырезал из бумаги несколько больших букв и, поработав при этом некоторое время, составил вопрос из следующих слов:
      — Добровольно ли вы поступаете в монастырь?
      Спустя четверть часа у монастырского окна, освещенного маленькой лампой, появились вырезанные из бумаги буквы, по которым молодой офицер прочел:
      — Нет! Спасите меня!
      — Спасите меня! — восторженно воскликнул Редвиц, повторяя ее слова. — Да, я спасу тебя, очаровательная девушка. Не Христовой невестой ты будешь, а моей невестой, моей женой, повелительницей замка моих предков.
      Он вырезал еще несколько букв и составил одно только слово:
      — Завтра.
      Девушка за окном монастырской кельи улыбнулась. Редвицу показалось, что она в знак благодарности опускает голову на грудь и прижимает обе руки к сердцу. После этого она отошла от окна, и свет в келье погас.
      В течение всей ночи Редвиц не сомкнул глаз. Он часто проводил ночи без сна, просиживая с товарищами до зари за вином или за картами или же объезжая верхом леса и поля до полного изнеможения, предаваясь ненасытному ощущению свободы. Эта ночь была первой, проведенной им с пользой. Один за другим он составлял планы спасения Гунды, но никак не мог прийти к определенному решению. Он хорошо понимал, что здесь необходимо действовать наверняка, без промаха, так как был уверен, что больше уже не представится случая увезти Гунду из монастыря. Успех должен быть обеспечен заранее.
      К рассвету он составил отважный план и, надеясь на свою молодость и счастье, решил привести его в исполнение во что бы то ни стало и должным образом провести монахинь.
      Ровно в шесть часов утра денщик по обыкновению вошел в комнату молодого офицера. По лицу его сразу видно было, что он собирается сделать своему господину важное сообщение. Так как он не смел говорить, прежде чем к нему обратится Редвиц, то он молчал, страшно ворочая глазами, давая понять, что хочет говорить. Это было так потешно, что Редвиц невольно расхохотался и спросил:
      — Ну, что скажешь? Что у тебя нового?
      — Слава тебе, Господи, — заговорил денщик, — еще пять минут, и я бы не выдержал, Ваше благородие. У меня важная новость. В казарме говорят, будто получен приказ, чтобы наш полк сегодня же вечером покинул Берлин и форсированным маршем отправился против врага.
      — Ура! — воскликнул обрадованный Редвиц, который давно уже мечтал встретиться с врагом на поле брани.
      Но вдруг он спохватился. Он вспомнил, что именно в этот вечер он намеревается освободить Гунду. А тут приходится собираться в поход и покинуть город.
      Все его первоначальные расчеты должны были рухнуть.
      — А, черт возьми! — крикнул он, топнув ногой. — Нет, я так или иначе спасу ее. Прежде всего надо дать ей весточку о себе. Мне надо повидаться и поговорить с ней, хотя бы в течение одной только минуты. А вот это идея! Да, так я и сделаю. Сегодня же вечером Гунда будет свободна. Если когда-нибудь моя тетка, настоятельница монастыря, узнает, как я умудрился выхватить у нее из-под носа красивейшую из монахинь, то она, наверно, придет в сильнейшее негодование.
      Молодой офицер поспешно принялся за свои приготовления, причем поневоле должен был посвятить денщика в свою тайну. Но денщик этот был вполне достоин доверия. Редвиц мог спокойно положиться на него, так как тот был очень предан своему господину, за которого пошел бы, не задумываясь, в огонь и в воду и даже к черту на рога. Кроме того, он был далеко не глуп и довольно хитер, а это могло пригодиться Редвицу при выполнении задуманного им плана.
      Когда денщик узнал, в чем дело, он так и подскочил от восторга.
      — Мы как следует проведем этих монахинь, — воскликнул он, — вот это дело мне по душе! Я ведь знаю, в чем главная суть, так как уже приметил эту хорошенькую барышню у окна в третьем этаже. Как мне стало жаль ее, когда я увидел, что у нее на глазах слезы.
      — Ну тебя, — заметил Редвиц, — разве ты знаешь толк в женских глазах?
      — Так точно, ваше благородие, — ответил денщик, — я отлично разбираю, какие глаза красивы, а какие нет. Будьте покойны. А когда вон та барышня смотрит своими прелестными глазками, то душа так и радуется.
      Редвиц не мешал болтовне своего денщика, так как был рад его сочувствию.
      Часов в девять утра молодой барон Редвиц снова явился в монастырь к своей тетке. На этот раз он накинул на себя широкий белый плащ, какие носили Цитенские гусары. Стройная фигура Редвица была совершенно скрыта под этим плащом.
      — Ты опять явился, — спросила настоятельница, видимо, не совсем довольная столь ранним его визитом, — неужели тебе так нравится в монастыре? Ты, наверно, пришел с намерением заявить мне, что расстаешься с мечом и постригаешься в монахи? Если так, то я окажу тебе нужную протекцию.
      — Смейтесь, тетушка, — отозвался Редвиц, почтительно целуя руку сестре Беате, что ей всегда очень нравилось, — хотя я и не думаю расставаться с полком, но все же моей просьбой, с которой я хочу обратиться к вам, руководит чувство благочестия.
      — Ты настроен благочестиво? Поразительно, — недоверчиво произнесла настоятельница.
      — Вы, тетушка, на самом деле считаете меня каким-то безбожником. Но я вам докажу, что я вовсе не так уж плох. Дело вот в чем: разрешите мне сегодня утром помолиться у алтаря вашей маленькой монастырской церкви. Наш полк получил приказ выступить еще сегодня в поход. Мы идем на войну, и вот я вспомнил, что давно уже, говоря откровенно, ни разу за последние два года не молился Богу.
      — Два года! — в ужасе воскликнула настоятельница. — Разве можно жить так долго без молитвы?
      — Собственно говоря, я тоже не понимаю, как меня еще земля терпит. Но, как видите, я еще жив, слава Богу, и надеюсь жить и дальше, назло всем австрийцам, французам и русским, которые собираются свернуть шею нашему великому королю. Итак, разрешите мне сойти вниз в церковь, чтобы помолиться у алтаря.
      — Охотно разрешаю. Я позову сестру привратницу; она проводит тебя и откроет церковь.
      — Благодарю вас, от души благодарю, тетушка, — ответил Редвиц.
      Он снова поцеловал руку настоятельнице, которая вслед за тем позвонила и велела позвать привратницу. Явилась пожилая, некрасивая монахиня. Настоятельница дала ей необходимые указания, и Редвиц пошел вслед за ней. Шагая по длинным коридорам монастыря, он зорко оглядывался по сторонам, как охотник, выслеживая добычу. Вдруг он вздрогнул. За приоткрытой дверью одной из келий он увидел прелестное личико Гунды. Значит, он не ошибся в своем предположении: она видела, как он вышел из казармы и вошел в монастырь. Несомненно, она догадывалась, что он явился ради нее.
      Редвиц спокойно вошел вслед за привратницей в церковь, расположенную в самом нижнем этаже монастырского здания. Но едва только привратница удалилась, оставив его одного, он быстро вернулся по тому же пути, по которому пришел.
      Не долго думая, он открыл дверь кельи Гунды и переступил порог. Молодая девушка с трудом подавила в себе громкий крик испуга, готовый было вырваться из ее груди, и в крайнем смущении отступила к окну своей неприветливой комнаты.
      — У меня времени немного, — шепнул ей Редвиц, вынимая из-под плаща какой-то темный сверток, — если вы действительно решили покинуть этот монастырь, то наденьте сегодня к семи часам вечера эту форменную одежду, которую я принес вам, а затем спрячьтесь за большой иконой церкви, направо от алтаря. Все остальное предоставьте мне. Прошу вас не сомневаться в том, что я искренне хочу помочь вам и нисколько не рассчитываю на вашу благодарность или вообще на что бы то ни было.
      — Позвольте объяснить вам…
      — Потом, потом. Сюда может случайно кто-нибудь заглянуть, и тогда все пропало. Прощайте и будьте готовы к семи часам вечера. Не забывайте, что дело касается вашей свободы. Ведь вас принудят постричься, если вы добровольно не согласитесь. У меня имеются данные, что с вами собираются поступить круто.
      — Я буду готова, — ответила Гунда, краснея от смущения и волнения, — сегодня в семь направо от алтаря. А пока примите мою сердечную благодарность за ваше великодушие, которое вы проявляете по отношению к совершенно чужой вам молодой бедной девушке.
      Она протянула молодому офицеру руку, а Редвиц в избытке чувств поднес эту руку к губам и запечатлел на ней горячий поцелуй. Затем он шмыгнул в коридор и поспешно вернулся в церковь. Там он опустился на колени возле алтаря. Но мысли его были заняты не молитвой, а прелестной девушкой, которая так пленила его с первой же встречи, что он решился на столь рискованный шаг, как похищение монахини.
      Вскоре он встал. Явилась привратница и проводила его до выхода.
      — Когда начинается война, — ворчала она, выпустив молодого офицера за ворота монастыря, — и господа офицеры должны отправиться в поход навстречу смерти, тогда на них сразу находит благочестие. Жаль, что этот юноша сделался офицером. Из него вышел бы прекрасный священник. Да, очень жаль.
      Она захлопнула калитку и дважды повернула ключ в замке, в точности соблюдая предписания, чтобы таким образом ни одна овечка не отбилась от священного стада.

      В казарме весь день царило большое оживление. Было семь часов вечера, когда настоятельница услышала в своей келье трубные звуки. Она поняла, что это сигнал к сбору в поход.
      — Слава Богу, — проговорила сестра Беата, — наконец-то мы избавимся от этих неприятных соседей. Грубое пение не будет больше мешать нам молиться, и усатые гусары не будут больше выскакивать, как только у окна своей кельи появится какая-нибудь монахиня. На тех немногих солдат, что останутся в казармах, нечего обращать внимания. Благодаря этому можно будет завтра же приступить к пострижению Гунды, и я немедленно сообщу ей, чтобы она приготовилась к завтрашнему дню. Пусть она проведет наступающую ночь в молитве и посте и достойным образом подготовится к священному акту.
      Она позвонила и приказала прислужнице позвать Гунду. Спустя несколько минут молодая девушка явилась к настоятельнице.
      — Дитя мое, — обратилась к ней сестра Беата, — завтра наступит великий день, когда ты сделаешься Христовой невестой. Я надеюсь, что твое упорство сломлено и ты поняла, что нет лучше призвания для девушки, как совершенствоваться в тиши монастыря в любви к ближнему и подготавливаться к загробной жизни. Поняла ли ты это, дитя мое?
      К изумлению настоятельницы, молодая девушка спокойно ответила:
      — Да, я это поняла.
      — Стало быть, завтра ты дашь обет целомудрия.
      — Да, завтра.
      Настоятельница нежно обняла Гунду и произнесла:
      — Я счастлива, что Господь просветил тебя, но я знала, что ты не будешь упорствовать. Твоя мать также будет очень рада, когда узнает о твоем согласии. А теперь ступай, дитя мое, и проведи ночь в своей келье в молитве, а завтра торжественная процессия придет за тобой и проводит тебя в церковь, где ты обретешь благословение Господне.
      Гунда опустила глаза и молчала.
      — Вот еще что, — продолжала настоятельница, — твоя мать рассказывала мне, что ты когда-то предавалась греховной любви, греховной потому, что предметом ее был священник, столь бессовестный, что решился нарушить свой обет. Скажи мне, но только откровенно: забыла литы этого негодяя — кажется, его величали отцом Бруно, — вырвала ли ты из сердца эту любовь? Она должна умереть в твоей душе, и ничего от нее не должно остаться, даже воспоминания.
      Гунда в сильном волнении порывисто дышала. Неужели она должна отказаться от того, чей образ сопутствовал ей повсюду, кого она все еще любила от всего сердца? Неужели она должна так сильно лицемерить во имя предстоящей свободы?
      — Ты молчишь, дитя мое? — спросила настоятельница.
      — Я умоляю вас, не торопите меня, — произнесла Гунда, — со временем я сумею дать вам удовлетворительный ответ, а пока…
      — Значит, ты все еще любишь его, — прервала ее сестра Беата, — но я, тем не менее, поверю тебе на слово, что ты постараешься забыть этого человека. А теперь иди с Богом.
      Гунда покорно наклонила голову и вышла из кельи. Она направилась в свое маленькое, неприветливое помещение и торопливо заперла дверь на задвижку. Взглянув на часы, она прошептала:
      — Без четверти семь. Пора действовать.
      Постояв еще немного, как бы в нерешительности, борясь сама с собой, она вдруг вспомнила обо всем том, что ей пришлось пережить и перенести за последние полгода. Она вспомнила о своем горячо любимом отце; как он был всегда добр и приветлив с ней, как ласково обходился с ней в детстве, как посвящал ей каждую свободную от многочисленных дел минуту. Потом, когда она выросла, он отправил ее в Кровавый замок на берегу Рейна, где она и жила вдали от людей, в полном одиночестве и замкнутости. Он отправил ее туда не из какого-нибудь каприза, а потому, что опасался вредного влияния на нее людей.
      — Красивый, дорогой цветок, — говаривал он, — не следует оставлять в открытом саду. Существуют жестокие завистливые люди, которые сорвут и испортят цветок, не столько потому, что это доставит им удовольствие, сколько для того, чтобы испортить удовольствие другим. Поэтому я запру свой дорогой цветок в темницу, где никто не прикоснется к нему.
      Гунда помнила чуть ли не каждое слово отца, так как почитала его превыше всего на свете. Но несмотря на то, что отец очень любил ее, молодые годы Гунды протекли без истинной любви, так как у нее не было того, чем богаты даже самые бедные дети: у нее не было матери. Гунда совершенно не помнила своей матери, а когда она спрашивала о ней своего отца, то он отвечал:
      — Мать твоя умерла. Молись за нее.
      Так Гунда и делала каждый день и молилась за свою «умершую» маму. Затем настал день, когда отец открыл ей тайну своей жизни, когда он сознался, что мать ее не умерла, а бросила его, когда Гунда была еще грудным ребенком.
      Эту тайну он открыл дочери в тот день, когда счел нужным взять Гунду из Кровавого замка, чтобы скрыть ее от преследований герцога.
      После этого Гунда жила в доме патера Бруно под видом служанки, и никто не подозревал, кто она на самом деле. Но Зонненкамп, отец Гунды, не принял в расчет проказ бога любви, который умудряется пронзить своими стрелами сердце человека, как бы хорошо оно ни казалось защищенным от них. Молодой священник и его служанка, сами того не замечая, полюбили друг друга: любовь эта крепла и росла с каждым днем и, казалось, навсегда заполнила сердца обоих. Затем патер Бруно решил отказаться ради Гунды от священнического сана, бежать с ней в Америку и там вступить в брак.
      Но тут в дело вмешалась Аделина Барберини и потребовала, чтобы священник вернул ей дочь. Внезапное появление матери так сильно подействовало на Гунду, что она поддалась ее просьбам и последовала за ней. Сначала Аделина увезла свою дочь во франкфуртское Гетто, где Гунда, переодетая еврейской девушкой, должна была скрываться в течение нескольких недель. Ее мать не без основания боялась, что Зонненкамп примет все доступные ему меры для того, чтобы отыскать свою дочь.
      Лишь после того, как попытки Зонненкампа оказались тщетными, Аделина увезла Гунду из Франкфурта в Берлин. Там она отдала свою дочь в монастырь урсулинок и решила заставить ее постричься. Быть может, Аделина надеялась этой жертвой искупить собственные грехи; быть может, она хотела таким образом оградить Гунду от житейских соблазнов. Как бы там ни было, она твердо решила отдать свою дочь в монастырь.
      Но Гунда, молодая и жизнерадостная девушка, не хотела подчиниться решению своей матери. Она давно бежала бы из монастыря, если бы не находилась под строгим надзором.
      А тут неожиданно представилась возможность вырваться на свободу. Молодой гусарский офицер, племянник настоятельницы, изъявил готовность увезти ее из монастыря, и Гунда решила воспользоваться этим предложением. Ей становилось страшно при одной только мысли, что ей всю жизнь придется ходить в сером платье и не видеть прекрасного света, а смотреть только на голые монастырские стены и хмурые лица монахинь.
      — Я решусь на все, — прошептала она, — лишь бы уйти отсюда. А там я где-нибудь найду приют, пока мне удастся известить и вызвать отца. Дорогой отец! Как ты будешь счастлив, когда снова увидишь меня. Ведь я до сих пор не могла даже написать тебе письма, так как мне не давали ни чернил, ни бумаги; а если бы мне даже и удалось написать письмо, то у меня не было бы случая отправить его. Теперь же я явлюсь к тебе сама, и это будет лучше всякого письма. Однако уже без десяти семь. Пора приниматься за дело.
      Гунда вытащила из-под своей кровати узел, который принес ей молодой Редвиц. Развернув узел, она покраснела от смущения от мысли о том, что должна надеть на себя все это взамен своего серого монастырского платья. Перед нею лежала блестящая гусарская форма, состоящая из красного мундира с золотыми жгутами, белых брюк в обтяжку, кивера с красным сукном, сабли на золотой портупее, маленького пантронташа и кавалерийского пистолета.
      Превозмогая свое смущение, Гунда удостоверилась, что дверь крепко заперта, после чего сняла свое платье и надела гусарскую форму. Редвиц выбрал форму самого маленького размера, которая в свое время была предназначена для совсем еще молодого корнета, только что окончившего кавалерийское училище. Форма прекрасно подошла Гунде и плотно облегла ее стройное тело. Молодая девушка надела портупею с саблей, кивер и сапоги и взяла пистолет. С ужасом подумала о том, что ее пышные, прелестные волосы должны были быть на другой день навсегда отрезаны.
      Следуя указанию Редвица, она отправилась в монастырскую церковь. По пути никто ее не встретил, так как в это время все монахини сидели за ужином в большой столовой. Добравшись благополучно до церкви, Гунда спряталась за большой иконой, висевшей по правую сторону от алтаря. Сердце ее усиленно билось от волнения, так как теперь только начиналась самая опасная и трудная часть всего задуманного Редвицем плана. Она пока еще не могла себе представить, каким образом Редвиц намеревался вывести ее из бдительно охраняемого монастыря. Был только один выход, да и тот строго охранялся привратницей.
      И все же Гунда не сомневалась в том, что все удастся, хотя она и не могла отдать себе отчета, откуда у нее взялась такая уверенность; она глубоко доверяла молодому офицеру, и ей казалось, что он способен добиться всего, чего только пожелает. Она стояла за иконой и на самом деле молилась, хотя далеко не в том духе, в каком бы желала настоятельница. Она горячо молила Бога даровать ей свободу и не хоронить ее заживо в монастыре.
      Тем временем монахини сидели в столовой и ужинали. Ели они мало, а молились много, и настоятельница читала отрывок из Священного Писания. Вдруг она опустила в испуге руку, в которой держала Библию, и встала. В это же мгновение вскочили и остальные монахини. Но настоятельница сделала знак рукой, и все они моментально сели на свои места.
      — Что это? В чем дело? — бледнея от ужаса, проговорила сестра Беата. — Кто-то стучит в ворота нашей обители, как будто настал Страшный Суд. Кто осмелился так дерзко врываться к нам?
      И действительно, снизу слышался грохот и сильный стук в ворота и одновременно доносились крики и звон оружия.
      Вдруг в столовую вбежала привратница и дрожащим от страха голосом воскликнула:
      — Сестра Беата! У ворот стоит отряд гусар, и офицер требует, чтобы их впустили. Он сквернословит хуже язычника и кричит, что если через три минуты я не открою ворота, он выломает их.
      — Что за наглость, — воскликнула настоятельница, — это какой-то дикарь!
      — Сестра Беата, — возразила привратница с оттенком злорадства, — это, кажется, ваш племянник.
      — Как? Удалой юнкер? О, он поплатится за это! Привратница, открой немедленно и впусти его сюда. Я предъявлю ему подписанную Его Величеством охранную грамоту, на основании которой мужчинам запрещается входить в монастырь без моего согласия.
      Привратница торопливо ушла, а настоятельница приказала монахиням разойтись по кельям во избежание соблазна. Но прежде чем те успели исполнить это приказание — они, впрочем, особенно не торопились, — на лестнице раздались тяжелые шаги и спустя минуту в столовую вошел фон Редвиц в сопровождении шести гусар, в том числе и своего денщика.
      Пылая гневом, настоятельница встретила своего племянника. Она гордо выпрямилась, и осанка ее была способна смутить кого угодно, но только не удалого юнкера.
      — Назад! — воскликнула настоятельница, простирая руку вперед. — Несчастный, что ты делаешь? Ты нарушаешь покой женского монастыря и этим навлекаешь на себя строжайшую кару. Ты пользуешься тем, что ты мой племянник, и воображаешь, что родственные узы заставят меня простить тебя. Но ты жестоко ошибаешься.
      — Сестра Беата, — произнес Редвиц, — на этот раз я явился не как ваш племянник и должен отказаться от удовольствия поцеловать вашу руку.
      — Зачем же ты явился сюда? Что тебе нужно здесь и для чего привел ты с собой этих ужасных людей, которые своими красными мундирами напоминают палачей?
      — Сестра Беата, — воскликнул Редвиц, пытаясь придать своему лицу грозное выражение, — я явился сюда по долгу службы и по приказанию генерала!
      — Даже генерал не имеет права нарушать покой монастыря. Его величество король дал нам охранную грамоту, на основании которой мы вправе не впускать сюда посторонних.
      — В том-то и дело, — возразил Редвиц, как бы сильно негодуя, — я потому и явился, что вы преднамеренно и заведомо впустили в монастырь и приютили у себя мужчину.
      Настоятельница вскрикнула от ужаса.
      — Мужчину?! Мы приютили мужчину?!
      — Мало того, что мужчину, — заревел Редвиц, так что все монахини перекрестились от испуга, — даже гусара!
      — Но ведь это немыслимо! — простонала настоятельница. — Здесь нечего делать гусару.
      — Не мое дело судить об этом, — ответил Редвиц, с трудом подавляя смех, — я знаю только то, что около часа тому назад из нашей казармы скрылся корнет Курт фон Грасмюк и что есть основание подозревать, что он бежал из страха перед походом. Имеются данные предполагать, что этот дезертир скрывается в монастыре, где его приютила, быть может, одна из благочестивых монахинь, прельстившись его миловидным личиком!
      Редвиц громко крикнул эти слова на всю столовую. Монахини в смущении переглядывались, как бы желая удостовериться, кто из них столь тяжко согрешил.
      Настоятельница вдруг присмирела.
      — Каково содержание вашего приказа, поручик Редвиц? — спросила она.
      — Мне приказано, — ответил молодой офицер, — обыскать все здания сверху донизу и не успокоиться до тех пор, пока я не найду беглеца. Черт возьми, вон уже раздаются сигналы трубы, через несколько минут полк отправляется в поход, и я во что бы то ни стало должен немедленно разыскать дезертира. Итак, начнем с кельи настоятельницы.
      От ужаса кровь застыла в жилах сестры Беаты и всех монахинь, но они не посмели препятствовать молодому офицеру и потому дали ему дорогу. Сначала Редвиц, чтобы не возбудить никаких подозрений, обыскал несколько келий, но потом обратился к настоятельнице со словами:
      — В этих кельях вряд ли кто-нибудь может скрываться, тут нет потайных углов и закоулков. Но я вспомнил, что спрятаться можно в церкви. Надо будет заглянуть туда.
      Настоятельница приказала нескольким монахиням запастись фонарями, а затем все вместе спустились вниз в церковь, где было совершенно темно. Фонари распространяли лишь слабый мерцающий свет. Гусары подползли под скамьи, обыскали все углы и осмотрели все колонны.
      — Вот та икона кажется мне подозрительной! — вдруг воскликнул Редвиц. — Давайте сюда фонари, посмотрим на нее поближе. Я заметил там что-то красное.
      — Красное?! — в испуге проговорила настоятельница. — Это отблеск от твоей формы.
      — Но ведь здесь нет зеркал, — возразил Редвиц.
      Он кинулся к иконе и вдруг радостно воскликнул:
      — Вот он! Я ведь говорил, что мы найдем его в монастыре. Пожалуйте сюда, корнет. Вы арестованы. Ни слова! Молчать! Эй, вы, гусары! Отведите его.
      При этих словах Редвиц вытащил Гунду из-за иконы и поручил ее двум гусарам. Те немедленно стали по бокам, а денщик Редвица почему-то именно в эту минуту опрокинул два фонаря, стоявших на полу, так что в церкви воцарилась почти полная темнота.
      Гунду увели.
      Не прошло и двух минут, как она была уже на свободе.
      Настоятельница проводила Редвица до ворот и там как-то особенно ласково взяла его за руку.
      — Послушай, — шепнула она ему, — ты хорошо знаешь, что ты был всегда моим любимцем, и я не скрою от тебя, что не забыла тебя, составляя свое завещание. Но если ты желаешь, чтобы я и впредь благоволила к тебе, то будь столь добр: не рассказывай никому, что ты нашел этого человека у нас в монастыре. Ведь ты мог совершенно случайно задержать его на улице.
      Редвиц насмешливо улыбнулся.
      — Но позвольте, тетушка, — сказал он, — ведь это будет ложь, а вы сами меня учили, что лгать грешно.
      — Ложь, — взволновалась настоятельница, — но разве можно так строго относиться к таким вещам. Это просто уловка, которую я, конечно, тоже не одобряю, но в данном случае я не желаю огласки во избежание сплетен о нашем монастыре. Очень прошу тебя, мой дорогой, сделай мне одолжение и скажи, что ты нашел этого несчастного гусара в другом месте, а не в монастыре.
      — Хорошо, так и быть, — ответил Редвиц, — если ты, тетушка, пообещаешь мне, что будешь молиться за меня, то я готов взять на себя этот грех. А что касается завещания, то уж не поскупись.
      — Конечно, милый, обязательно увеличу назначенную тебе сумму. Иди с Богом, и да хранит тебя Господь во время этого ужасного похода. Да ниспошлет Он тебе ангела-хранителя.
      — Кажется, Он уже послал мне его, — откликнулся молодой офицер и выбежал из ворот на улицу, думая в то же время: «Ангел этот, правда, одет в гусарскую форму, но не уступит никому по красоте».
      Он пошел быстрее и вскоре нагнал Гунду, которая шла с двумя гусарами впереди.
      — Поздравляю вас со свободой, — обратился он к ней. — Теперь вы сами можете распоряжаться собой и отправиться туда, куда вам заблагорассудится, куда вас влечет ваше сердце.
      — Сердце мое влечет меня к отцу, — сказала Гунда, — но разрешите мне прежде всего поблагодарить вас за вашу рыцарскую помощь, я никогда в жизни не забуду этого благодеяния.
      — Я исполнил только свой долг, — возразил молодой офицер, — но я надеюсь, что мы с вами еще встретимся. Сегодня я должен отправиться в поход, на служение королю и отечеству, но когда окончится война и если я останусь в живых, то надеюсь, что снова увижу вас. Скажите мне, кто ваш отец и где он живет?
      — Мой отец живет во Франкфурте-на-Майне, и зовут его Андреасом Зонненкампом, но…
      Она уже собиралась рассказать молодому офицеру о том, что сердце ее занято, но Редвиц прервал ее, воскликнув:
      — Я должен расстаться с вами, так как вижу, что мой эскадрон уже двинулся в путь. От души желаю вам счастливого пути и всякого благополучия. В маленьком патронташе вы найдете деньги на дорогу, я знал, что, находясь в монастыре, вы вряд ли располагаете деньгами. Итак, прощайте. До свидания.
      Редвиц взял обе руки молодой девушки и, казалось, хотел обнять и расцеловать ее. Но вдруг он выпустил ее руки и даже отстранил от себя.
      — Генерал, — пробормотал он в крайнем смущении.
      На огромной белой лошади к маленькому отряду подъехал высокого роста генерал в сопровождении нескольких офицеров. Это был знаменитый кавалерийский генерал Цитен, любимец короля и кумир народа. Гусары его горячо любили, хотя хорошо знали, что он очень строг на службе и что несдобровать тому, за кем он заметит своим прозорливым глазом малейшую неаккуратность. Генерал сердито посмотрел на Редвица и его спутников.
      — Черт возьми, поручик Редвиц, — загремел он, — вы никак совсем с ума сошли! Ваш эскадрон уже отправился в путь, а вы тут шатаетесь по улицам, даже делаете визиты по монастырям. Что это значит? Что вы делали в монастыре? Живо говорите!
      Но Редвиц молчал и опустил глаза.
      — Если не ответите мне моментально, поручик Редвиц, то я отправлю вас и ваших людей в карцер и заставлю вас сидеть там, вместо того, чтобы пожинать лавры военной славы на поле битвы.
      — Если ваше превосходство сделаете это, то я пущу себе пулю в лоб, — ответил Редвиц и выпрямился.
      — Я требую ответа, — вспылил генерал, — черт возьми, ведь вы не из трусливого десятка. Говорите же! Тут скрывается какая-то тайна. Зачем вы ходили в монастырь?
      — Ваше превосходительство, — вдруг раздался свежий, молодой голос, — виной всему я. Поручик Редвиц ходил в монастырь за мной.
      Гунда выступила вперед. Она была мертвенно-бледна, но, по-видимому, не робела.
      — Вы, кажется, корнет? — воскликнул генерал. — Я вас еще не знаю. Вы недавно, должно быть, поступили?
      — Так точно, ваше превосходительство.
      — Что же вы делали в монастыре?
      — У меня там сестра, и мы с ней прощались очень долго. Поручик Редвиц явился за мной и увел меня силой.
      — Значит, поручик Редвиц исполнил свой долг, — произнес генерал. — А вы, корнет, поступили не как офицер, а как школьник. Я отниму у вас охоту миндальничать!
      Цитен поговорил с одним из офицеров своей свиты, а потом обратился к старику вахмистру:
      — Вахмистр! Вы будете наблюдать за этим корнетом и отвечаете мне за то, что он неукоснительно будет исполнять свой долг. Не спускайте с него глаз ни днем, ни ночью, а в бою он будет находиться рядом с вами. А теперь довольно. И без того потеряли много времени на эту глупую историю. Живо вперед! К эскадрону! Мы скоро сойдемся с врагом, нам предстоит большая работа. До свидания, господа.
      Не успела Гунда опомниться, как вахмистр уже схватил ее за руку, и оторопевший от неожиданности Редвиц только еще успел увидеть, как молодую девушку заставили сесть на коня.
      Потом денщик подал ему лошадь; он вскочил в седло и вместе со своими спутниками помчался вдогонку за своим эскадроном.
      Итак, Гунда нежданно-негаданно превратилась в гусара, который отправлялся в поход, на кровавый бой за короля и родину.

      После того как граф Сандор Батьяни впал в немилость у герцога Нассауского и был заключен в висбаденскую тюрьму, слуга его, цыган Риго, чувствовал себя очень неважно. По приказанию герцога дворец графа Батьяни был заперт и запечатан; бумаги его подверглись судебному просмотру, прислуга была уволена, а вместе с нею лишился места и Риго, очутившийся благодаря этому в незавидном положении. Он уже больше не имел возможности жить, бездельничая по целым дням; прежняя его служба состояла не в исполнении обязанностей камердинера, а в том, чтобы помогать своему хозяину при выполнении его преступных замыслов. Теперь же он не мог больше бить баклуши, не располагал свободными деньгами, как это бывало раньше. Ему пришлось расстаться даже со своей роскошной ливреей, ему дали понять, что присутствие его в герцогстве Нассауском отнюдь не необходимо и что было бы весьма приятно, если бы он вернулся туда, откуда пришел, то есть в Венгрию.
      Но Риго был преданным слугой, хотя и не в обычном смысле слова. Он был вероломен, как никто, он более всего любил подлость и преступления и поэтому вполне искренно был привязан к своему господину, научившему его удить рыбу в мутной воде. Для него была очень тяжела разлука с графом Батьяни. Хотя он и сам был хитер и ловок во всяких темных делах, но Батьяни во многом превосходил его в этом отношении. Риго хорошо понимал, что он без своего господина ничего не стоит и что хорошая жизнь может вернуться только с возвращением самого графа.
      Однако надежд на это возвращение было мало.
      Как всегда, так и в данном случае, беда пришла не одна: герцог после ареста Батьяни воочию убедился во всей преступности своего прежнего любимца. Он знал, что благоволил негодяю, в чем его убедили многочисленные жалобы, поступившие на графа. Явились бесчисленные кредиторы и предъявили векселя графа; явились обманутые поставщики со счетами и всевозможные жалобщики. Все они предъявляли иски и требования.
      Герцог распорядился, чтобы с графом поступили по всей строгости законов, чтобы карьера этого авантюриста была разоблачена во всей своей неприглядной наготе и чтобы преступник был подвергнут строжайшему наказанию.
      Для того, чтобы ознакомиться с прошлым графа Батьяни, нужны были обширные расследования; а так как в XVIII веке не существовало еще телеграфа для быстрой передачи сведений, то приходилось ограничиваться сложной и длительной перепиской, так что расследование могло затянуться на несколько лет. Тем временем арестант должен был сидеть за решеткой, и для него и преданного ему Риго дорогое время пропадало даром.
      Риго сообразил, что настало время «заработать» немного денег и что случай, подобный настоящему, вряд ли скоро представится вновь. Вспыхнувшая война во многих странах нарушила порядок: власти были сильно заняты и не имели времени следить за темными личностями, не упускавшими случая обогащаться путем обмана, подлогов и краж.
      Риго нанял себе маленькую комнату на окраине Висбадена. Там он стоял раз у окна и вздыхал:
      — Если бы только мой господин был свободен. Нам обоим следовало бы немедленно отправиться на театр военных действий, там золото само плыло бы нам в руки. Подумать только, как легко грабить раненых и убитых, как свободно можно по ночам обходить поле сражения, чтобы снимать с покойников кольца, отбирать у них деньги и часы, а затем добивать раненых, чтобы они не смогли пожаловаться.
      Темные глаза Риго засверкали зловещим блеском от жадности и жестокости. Он тяжело вздохнул, вспомнив, что Батьяни томится в тюрьме, откуда не было возможности выйти на свободу. Как Риго ни ломал себе голову, он не находил возможности освободить Батьяни. Ни силой, ни хитростью тут нельзя было помочь. Тюрьма охранялась очень строго, и тот, кто попытался бы помочь графу, мог поплатиться за это собственной шкурой.
      — Что же мне делать? — пробормотал Риго, закурив трубку. — Оставаться в Висбадене я не могу: деньги на исходе, не помирать же мне здесь с голоду. Придется вернуться в Венгрию и там найти какую-нибудь работу. В Будапеште нашему брату найдется дело. Но все-таки без господина я многого не добьюсь, и меня скоро схватит полиция.
      Едва он успел проговорить это, как стекло окна треснуло, и в комнату влетел какой-то тяжелый предмет. Риго подумал, что кто-то выстрелил в него с улицы, и потому бросился плашмя на пол.
      Но на улице все было тихо.
      Он увидел, что к нему в комнату бросили довольно большой камень, к которому была привязана какая-то записка. Риго встал, поднял камень, отвязал записку и подошел к окну. Сначала он выглянул в него, чтобы удостовериться, нет ли на улице того, кто швырнул камень. На улице никого не было. Затем Риго начал читать записку. Так как он был не особенно грамотным, то прошло довольно много времени, пока он разобрался, в чем дело. В записке значилось следующее:

       «Если Риго — преданный слуга своего господина — хочет освободить его, то пусть явится сегодня в полночь в Кровавый замок».

      Прочитав это, Риго прежде всего почувствовал страх.
      — В полночь. Когда появляются привидения. Да еще в Кровавом замке!
      У него волосы встали дыбом. Ведь это был тот самый замок, которого боялись все прирейнские жители; тот самый, где творились неладные вещи, где произошло уже не одно убийство. Не собираются ли укокошить его, заманить в засаду и там убить?
      Врагов ведь у него было немало, особенно из числа тех, кого он обижал, оскорблял и обманывал, состоя еще на службе у Батьяни.
      Вначале Риго решил ни под каким видом не идти в Кровавый замок, так как думал, что его хотят заманить в западню. Но чем долее он раздумывал над этим решением, тем больше начал склоняться к мысли, что записочку эту мог ему написать скрытый доброжелатель графа Батьяни, намеревавшийся вместе с ним освободить его господина. Риго не хотел прослыть трусом, а потому собрался с духом и решил, вооружившись с ног до головы, отправиться в Кровавый замок.
      Весь день он провел в сильном волнении, все еще колеблясь, идти или не идти. То он считал себя обязанным последовать таинственному зову, то клялся, что ни за что не пойдет. Но когда настал вечер и назначенный час свидания стал близок, Риго начал готовиться в путь. Он вооружился двумя заряженными пистолетами и остро отточенным кинжалом, запасся маленьким фонарем и взял с собою толстую палку, одного удара которой было достаточно, чтобы сразить врага.
      Закутавшись в длинный плащ и надвинув на лоб шляпу, Риго вышел из дома. Вскоре он уже был за городом и подошел к берегу Рейна. Осенняя буря вздымала огромные волны, глухо завывая в прибрежном лесу. Но Риго поборол свой страх. Он уже свыкся с мыслью, что таинственный зов пришел к нему от человека, действительно желавшего освободить Батьяни из тюрьмы, и цыган сгорал от нетерпения, желая узнать, кто был этот неведомый друг.
      В течение дня Риго пытался узнать, кто живет в Кровавом замке, но полученные им сведения были очень туманны. Говорили, что некоторое время тому назад замок был снят каким-то англичанином, по-видимому, чудаком, который жил там в полном уединении, без всякого общения с внешним миром. У него не было даже прислуги, а сам он показывался чрезвычайно редко. Свои закупки в Висбадене он делал через посредство какой-то старухи, которой, однако, тоже не разрешалось переступать порога его жилища. Она обыкновенно звонила, после чего из окна к ней спускалась на веревке корзина. В эту корзину старуха клала свои покупки. Тем же путем ей передавались деньги и новые поручения.
      Риго не узнал даже имени нового обитателя замка; ему сообщили только, что Кровавый замок охраняется двумя огромными псами, наводящими ужас на всякого, кто случайно видал их. К счастью, эти псы появлялись вне замка чрезвычайно редко и только в сопровождении своего хозяина, который изредка по ночам выходил с ними на прогулку.
      Риго не помнил, чтобы его господин был когда-либо знаком с таким англичанином, и потому он был уверен, что граф и обитатель Кровавого замка совершенно чужие друг другу люди. Было ясно, что его звал к себе не этот англичанин. Впрочем, тайна скоро должна была разрешиться. Риго уже видел замок и ясно разглядел в ночном тумане его башни и зубчатые стены.
      Снова страх закрался в душу Риго. Он остановился, осмотрел свои пистолеты и кинжал и взмахнул своей палкой; все это было сделано с целью приободриться. Затем он решительно направился вверх по холму, где возвышался таинственный замок. Он дошел до запертой калитки и недоумевал, как ему дать знать обитателю замка о своем приходе.
      Вдруг калитка как будто сама собой отворилась, и путь в замок был открыт. К своему изумлению, Риго не увидел никого перед собой и не мог понять, кто отодвинул тяжелые железные засовы на калитке. Он вошел во двор замка. Там было так же темно, как и снаружи. Не было ни фонаря, ни лампы. Вдруг Риго, остановившись на месте в полном недоумении, услышал мужской голос:
      — Идите прямо вперед; там увидите открытую дверь, войдете в нее и подниметесь наверх по лестнице.
      Риго поднял голову, чтобы посмотреть на того, кто указал ему путь, но в темноте никого не было видно. Он решил последовать указанию неизвестного, хотя сердце у него сильно билось, когда он поднимался по лестнице, держа оружие наготове. Но едва только он поднялся на верхнюю ступеньку лестницы, как на него набросились две огромные собаки и заставили его остановиться. В то же мгновение открылась дверь комнаты, и на пороге появился какой-то мужчина в шелковом халате с турецкой феской на голове.
      — Смирно, Смерть! — крикнул он звонким голосом. — Назад, Ад! Пропустите этого человека.
      Окрик этот сразу подействовал на огромных псов. Они пропустили Риго и, помахивая хвостами, подошли к своему хозяину.
      Риго, у которого выступил холодный пот от страха, вздохнул с облегчением. Он низко поклонился незнакомцу.
      — Вы Риго, слуга графа Батьяни? — заговорил незнакомец с заметным иностранным акцентом. — Хорошо, что вы пришли, а то вы и так намного опоздали. Неужели ваш господин не сделал для вас ничего хорошего, что вы просто-напросто отмахнулись от него?
      Риго пожал плечами.
      Незнакомец сделал ему знак рукой и вместе с ним вошел в комнату.
      Круглое помещение со стеклянным куполом, сквозь который пробивался слабый свет луны, походило на лабораторию алхимика, задавшегося целью найти философский камень или превратить глину в золото. Повсюду валялись разнообразные инструменты, на треножниках стояли реторы и тигли, ковши и котелки, высокие полки вдоль стен были заставлены толстыми книгами в кожаных переплетах, покрытых густой пылью и распространявших неприятный затхлый запах плесени. У одного из тринадцати окон стоял большой деревянный стол, за которым обитатель Кровавого замка, по-видимому, работал. На столе стояла лампа с зеленым абажуром, распространяя спокойный и приятный свет. Стол был завален письменными принадлежностями, книгами и всевозможными инструментами. Вблизи стояло кресло с высокой спинкой.
      Но Риго заинтересовался не столько обстановкой кабинета, сколько личностью ее обитателя, который вел здесь уединенную и замкнутую жизнь. Это был человек высокого роста, худощавый, с гладко выбритым лицом и ярко-рыжими волосами. Все лицо его было усеяно веснушками, которые производили такое же неприятное впечатление, как и толстые его губы. Маленькие зеленоватые глаза хитро бегали по сторонам. Незнакомец пододвинул к столу кресло и предложил цыгану Риго сесть.
      — Вы, конечно, хотите знать, кто я такой, — заговорил он, — хотя дело не в имени; имя скорее может помешать, чем помочь делу. Тем не менее я назову себя. При этом я ставлю, однако, непременным условием хранить строжайшую тайну и требую от вас обещания никогда не говорить о вашем сегодняшнем ночном визите. Впрочем, этого вы и без того не сделаете. Зовут меня Макензи, я уроженец Шотландии. Вам нет дела до того, чем я занимаюсь и каким образом я попал в Кровавый замок. Для вас важно то, что я решил освободить из места заключения вашего хозяина, графа Сандора Батьяни, и что я это сделаю, хотя бы сам герцог со всем своим войском и полицией стал на стражу у тюрьмы. Но для этого мне нужна ваша помощь, поэтому я вас и спрашиваю: согласны ли вы оказать мне содействие в этом деле?
      Риго постарался уверить шотландца, что освобождение графа Батьяни является его заветной мечтой.
      Макензи улыбнулся; он достал ящик с сигарами, предложил Риго закурить и сказал:
      — Вам же ведь лучше будет, если граф окажется на свободе. У графа будет возможность заработать большие деньги, часть которых, конечно, попадет в ваш карман.
      Для Риго не существовало лучшей приманки. Он только и мечтал о том, как бы заработать побольше денег, не выбирая средств к достижению этого.
      — Знает ли мой господин о том, что вы решили помочь ему? — спросил он.
      — Он об этом понятия не имеет, так как совершенно не знает меня, — ответил Макензи.
      — Какая же у вас цель освобождать графа? Какую вы ожидаете от этого выгоду? Откровенно говоря, мистер Макензи, человек всегда делает только то, что ему выгодно, и вы, вероятно, не составляете исключения.
      — Если вы будете задавать мне такие вопросы, то, пожалуй, заставите меня совершенно отказаться от моего намерения. Я не привык давать отчет в своих действиях и делаю то, что мне заблагорассудится, не ища одобрения у других.
      — Но разве существует возможность освободить графа из тюрьмы? — после небольшой паузы спросил Риго. — Я сам долго ломал голову над этим вопросом, но ничего не придумал.
      — Знаете ли вы, в какой камере сидит граф Батьяни? — спросил Макензи, выпуская клубы дыма из своей сигары.
      — Мне разрешили посетить моего господина на второй день после ареста.
      — И вы, конечно, воспользовались случаем, чтобы внимательно осмотреть камеру?
      — Да, я это сделал, так как тогда уже думал об освобождении графа.
      — Опишите мне камеру.
      Риго подумал немного и сказал:
      — Она расположена во втором этаже здания висбаденской тюрьмы и выходит в запущенный сад. В этом саду днем и ночью стоят на часах два солдата. В камере имеется только одно окно, загороженное толстой решеткой; стены у нее каменные, дверь железная, а замок не поддается даже самому искусному слесарю, если бы он попытался открыть его без особых специальных инструментов. Вот и все.
      — Нет, это далеко не все, — возразил Макензи, — у дверей камеры тоже стоит часовой, и, кроме того, дверь соединена посредством проволоки со звонком в комнате старшего надзирателя. Стоит только открыть дверь, как сейчас же поднимется громкий трезвон. Вы, очевидно, плохо осведомились, когда были у своего хозяина.
      — Откуда же вы могли узнать все это? — изумился Риго, пришедший в полное недоумение от загадочной личности своего собеседника.
      — Это не ваше дело, — грубо ответил шотландец, — а теперь выслушайте меня. Я должен вам передать еще очень много. Все эти затруднения, о которых мы только говорили с вами, можно преодолеть при некотором старании. Часовых можно убить или оглушить, решетку можно снять, проволоку можно перерезать, а железные двери можно выломать. Граф Батьяни был бы уже завтра на свободе, если бы не существовало еще одного препятствия.
      — В чем же оно состоит?
      — В лице маленького, горбатого урода, — ответил Макензи, медленно стряхивая пепел со своей сигары.
      Риго в недоумении взглянул но собеседника.
      — Что это за урод? — спросил он. — Собака, что ли?
      — Собаку можно было бы отравить, — спокойно ответил Макензи, — если бы это была собака или четвероногое животное, то я не стал бы и разговаривать долго. Но то существо, о котором в данном случае идет речь, следит за камерой вашего хозяина внимательнее, чем самый лучший сторожевой пес.
      — Черт возьми, кто ж это такой?
      — Это шут.
      — Шут? Ничего не понимаю.
      — Извольте, я объясню яснее: это придворный шут герцога. Неужели вы не знаете горбатого Фаризанта, который всегда был врагом вашего хозяина? К сожалению, граф Батьяни не обращал на него должного внимания. Этот самый Фаризант и навлек на графа немилость герцога. Он сам следит за тем, чтобы пленник не мог скрыться, причем герцог, вероятно, знает об этом; на это указывает то обстоятельство, что у шута имеется собственный ключ от камеры.
      — Черт возьми! Это расстраивает весь план.
      — Напротив, — спокойно возразил Макензи, — это служит ручательством его успеха. Дело в том, что ключ, которым Фаризант открывает дверь камеры, окажет ту же услугу и нам.
      — Значит, мы отнимем у него этот ключ? — воскликнул Риго. — Теперь я понимаю, в чем дело. Мы выждем удобный случай, поймаем горбатого Фаризанта, укокошим его и отберем у него ключ.
      — Милейший мой, — сказал Макензи с насмешливой усмешкой, — вы, быть может, прекрасный камердинер, но создавать планы вы не мастер. Неужели вы думаете, что Фаризант на самом деле шут? Смею вас уверить, он настолько хитер и лукав, что не попадется легко на удочку.
      — Но каким же образом вы хотите завладеть ключом?
      — Мы отберем его не у Фаризанта, а у другого человека.
      — Как у другого? — изумился Риго. — Как можно взять ключ у другого, раз Фаризант носит его при себе и, вероятно, не выпускает из рук?
      — Мало того, он носит его на шее на тонкой стальной цепочке и хранит как зеницу ока. Тем не менее, мой друг, вы будете обладать этим самым ключом, если решитесь на то, чтобы напасть ночью на человека, которого я вам укажу, и убьете его, если это будет нужно.
      — Если этим путем я завладею ключом, которым можно будет освободить графа, то за мной дело не станет, — ответил Риго. — Но где же я могу встретить этого человека? Кто он такой и где можно напасть на него?
      — На все эти вопросы я вам отвечать не буду. Предлагаю вам ждать меня завтра ночью у ворот еврейского квартала во Франкфурте на том месте, где находится большая доска с надписью, предупреждающей христиан не входить ночью в Гетто. Вместе с тем вы должны будете держать наготове пару хороших лошадей. Когда мы выведем вашего хозяина на свободу, то он вместе с вами должен будет немедленно выехать за пределы страны.
      — Лошадей-то я достану, — сказал Риго, — я еще недавно слышал от трактирщика Крюгера, что он хочет продать своих лошадей, а они у него очень выносливые, и на них можно далеко уехать.
      — Что ж, купите их. Деньги у вас имеются?
      Риго стал уверять, что оставшихся у него денег еле хватит на самое скромное существование в течение нескольких недель.
      Макензи встал, подошел к маленькому шкафу и вынул оттуда кошелек с золотыми монетами.
      — Этого будет достаточно на покупку лошадей, — сказал он, — а что останется, возьмите себе.
      Он бросил кошелек цыгану, который ловко поймал его на лету.
      — Остается еще вопрос об оружии, — продолжал Макензи, — которым вы убьете человека с ключом. Есть ли у вас такое оружие?
      Риго вынул кинжал и передал его шотландцу.
      Тот внимательно осмотрел его и, презрительно улыбнувшись, вернул цыгану.
      — Этот кинжал никуда не годится. — произнес он. — Лезвие его слишком широко и потому оно может соскользнуть в сторону, если наткнется на твердый предмет. Я вам дам другой кинжал, получше вашего.
      Он открыл ящик письменного стола и вынул оттуда кинжал, который, в сущности, представлял собою не что иное, как толстую, длинную и чрезвычайно острую иглу.
      — Это итальянский кинжал, — объяснил Макензи, — этим оружием пользуются наемные убийцы на юге Италии, когда нужно одним ударом так ловко уложить человека, чтобы тот и пикнуть не успел. Если хорошо ударить этим кинжалом, то так оно и будет. Если этот кинжал и не пронзит сердца, то рана настолько узка, что раненый сразу даже не почувствует удара. Но он будет истекать кровью, им овладеет страшная слабость, и в конце концов он упадет либо мертвый, либо без сознания. Для нас очень важно, чтобы человек с ключом не успел даже вскрикнуть.
      Риго взял кинжал, осмотрел его и сказал улыбаясь:
      — Будьте покойны, мистер Макензи, я не промахнусь; тот человек наверняка не успеет вскрикнуть.
      — Если так, то успех дела обеспечен, — произнес Макензи, — как только он упадет, мы набросимся на него и отнимем ключ. Я в костюме Фаризанта поспешу в тюрьму и выведу на свободу вашего господина совершенно беспрепятственно. Теперь ступайте, а завтра ровно в одиннадцать часов вечера ждите меня на указанном месте. Не забудьте о лошадях и никому ничего не говорите.
      Риго стал уверять, что исполнит все приказания таинственного доброжелателя графа Батьяни. Попросив Макензи придержать собак, он ушел из Кровавого замка гораздо более веселый и довольный, чем пришел. Он не смущался тем, что обязался совершить убийство. Для него это не играло никакой роли, раз дело не касалось его собственной жизни.

      Фаризант по два раза в день являлся в висбаденскую тюрьму, чтобы убедиться в том, что его смертельный враг не ухитрился бежать, а сидит за решеткой. Обыкновенно Фаризант приходил по утрам и затем под вечер.
      Надзиратели и стража знали придворного шута; им было известно, что он уполномочен являться и заходить в камеру пленника, когда только ему заблагорассудится. Он даже не обращался к тюремщику, а сам отпирал дверь камеры, пользуясь ключом, нарочно изготовленным для этого с разрешения герцога. Как ни смешон был шут Фаризант и как ни хотелось тюремщикам посмеяться над ним, они не смели делать этого. Фаризант как-то сумел вызвать у них уважение к себе. Достаточно было одного взгляда его больших серых глаз, и тюремщики почтительно кланялись ему, не осмеливаясь чинить какие-либо препятствия. Они, впрочем, хорошо знали, что Фаризант пользуется благоволением герцога и, если пожелает, может доставить любому из них как награду, так и повышение по службе.
      В один из пасмурных осенних вечеров Фаризант снова вошел в камеру Батьяни. Быстро посмотрев по сторонам, он убедился, что все в порядке. Не обращая никакого внимания на пленника, Фаризант осмотрел решетку окна и ощупал стены и пол. Все оказалось в полном порядке; пленник, по-видимому, не делал попыток выйти наружу. Затем Фаризант осмотрел железную дверь и замок; и то и другое оказалось в полной исправности.
      Батьяни в бессильной злобе следил за каждым движением шута. Из всех страданий и унижений, которыми сопровождалось его сидение за решеткой, посещения шута казались ему самыми невыносимыми.
      Шут, добровольно взявшийся исполнять роль тюремщика, отнимал у него всякую надежду на спасение. От зорких глаз шута не ускользало ничего. При всем этом Батьяни был совершенно бессилен что бы то ни было предпринять против Фаризанта. Оружия у него не было никакого, иначе он давным-давно бы уже пристрелил или убил шута, не смущаясь последствиями этого нового преступления. Кроме того, Батьяни хорошо знал, что шут вооружен пистолетом, так что пуститься врукопашную с ним было опасно. Пленнику оставалось только терпеть и с молчаливым презрением смотреть на шута, хотя Фаризант, по-видимому, нисколько не смущался таким отношением графа.
      В тот день, о котором идет речь, Батьяни был особенно зол, так что не в состоянии был молчать.
      — Что же ты, шут, — злобно окликнул он Фаризанта, — убедился ли ты в том, что я еще не ушел вместе со всей тюрьмой? Не беспокойся, твоя жертва от тебя не уйдет.
      — Знаю, — спокойно отозвался Фаризант, — ты не уйдешь отсюда, хотя бы сто друзей хлопотали за тебя. Я денно и нощно слежу за тобой и успокоюсь лишь тогда, когда ты будешь болтаться на виселице. Будь покоен, Батьяни. Ты в хороших руках, а за материалом для обвинения дело не станет. Ты, быть может, воображаешь, что тебя будут судить только за грубое обращение с герцогом? О, нет, это пустяки. Дело в том, что мы списались с Венгрией и оттуда начинают приходить весьма интересные известия о сыне цыгана Лайоша и графини Батьяни.
      Граф Батьяни побледнел и принялся искать рукой опоры.
      — Мои слова задели тебя за живое, — продолжал Фаризант, — если бы я не считал более благоразумным молчать, то мог бы порассказать тебе много интересного. Так или иначе можешь быть уверен, что палач приготовит для тебя хорошую веревку, за которую, в крайнем случае, я сам заплачу из собственного кармана.
      — Скажи мне, шут, — глухо проговорил Батьяни, — почему ты так ненавидишь меня?
      Горбатый Фаризант подошел к пленнику, молча взглянул на него, а потом медленно произнес:
      — Я ненавижу тебя потому, что ты мой смертельный враг.
      — Откуда же у тебя эта вражда?
      — Она родилась из моей ненависти к тебе.
      Но Батьяни не удовлетворился этими словами, которыми Фаризант, по-видимому, хотел скрыть свои тайные мысли.
      — Фаризант! — почти с мольбой воскликнул он. — Я знаю, я часто обижал тебя. Но не в том же кроется причина твоей ужасной ненависти. Мало ли шутили с тобой и все другие при дворе? Почему же ты так непримирим? Остается предположить, что ты скрываешь от меня тайну. Ты, наверное, не пожалеешь, если откроешь мне ее. Если я и был неправ по отношению к тебе, то ведь можно будет так или иначе загладить эту вину. Говори, Фаризант. Прошу тебя, скажи мне всю правду.
      Шут насмешливо улыбнулся.
      — Поразительно, — произнес он, — до чего граф Батьяни стал покладист. Он упрашивает несчастного шута, того самого, которого раньше угощал пинками и побоями. Граф Батьяни. Ты узнаешь всю правду. Клянусь тебе, что ты будешь знать все и что тебе станет известно, за что я ненавижу тебя хуже чумы. Но я открою тебе эту тайну, которая разделяет нас с тобой, только тогда, когда палач наденет на твою шею петлю и когда ты уж почти повиснешь в воздухе. Тогда я тебе дам напутствие в дальнюю дорогу, чтобы ты не забыл меня.
      Фаризант пронзительно расхохотался и выбежал из камеры.
      Железная дверь с грохотом захлопнулась за шутом, и Батъяни расслышал, как он дважды повернул ключ в замке.
      — Я погиб, — простонал он, опускаясь на свою постель, — все мое прошлое будет разоблачено. Меня осудят и приговорят к смертной казни уж за одно то, что я давал герцогу заведомо ложные сведения о себе и снискал его благоволение нечистыми путями. А надежды на бегство нет. Этот шут наблюдает за мной неусыпно. Скорей удалось бы мне уйти от зоркого взгляда голодного тигра, чем от этого горбатого урода. Приходится расставаться с жизнью, так как скоро настанет всему конец. Да, Сандор Батьяни, твоя песенка спета.
 
      Тем временем Фаризант в глубоком раздумье спустился по широкой каменной лестнице тюремного здания и вышел на улицу. Не оглядываясь, он пошел дальше и прошел несколько переулков. Вдруг к его ногам упала сложенная бумажка. Фаризант остановился и поднял бумажку. То, что он прочел в этой записке, заставило его замедлить шаги. Он даже зашатался и должен был прислониться к стене. Им, казалось, овладела какая-то странная слабость. Он прочел лишь несколько слов, а именно:

       «Если Андреас Зонненкамп пожелает узнать что-либо об участи его дочери, то пусть явится сегодня вечером к одиннадцати часам к воротам еврейского квартала во Франкфурте-на-Майне».

      Вот все, что было написано на бумажке, но это было бесконечно много для того, кто прочел записку. Лучшие и самые святые чувства его души всколыхнулись.
      «Неужели, — думал он, — в Висбадене, вблизи меня, есть человек, знающий о тождественности шута Фаризанта с коммерсантом Зонненкампом? Мало того, этот незнакомец готов дать мне сведения об участи моей горячо любимой дочери, моей Гунды, которую увезла ее коварная мать».
      Не задумываясь, Фаризант решил последовать этому таинственному зову. Быть может, сама Аделина желает его видеть в Гетто или от нее явится посланец? Так или иначе, нужно узнать, в чем дело.
      К счастью, Фаризант и без того приказал Ансельму Ротшильду в этот именно вечер приехать в Висбаден, так как намеревался провести следующий день во Франкфурте. Благодаря этому можно было прибыть на условленное место к назначенному времени. Фаризант с нетерпением ждал прибытия своей кареты. Как только горбатый шут уселся в ней, он немедленно превратился в представительного коммерсанта. Спустя несколько минут от уродливого Фаризанта не осталось и следа и на его месте в карете сидел Андреас Зонненкамп. Он приказал Ансельму Ротшильду ехать скорее.
      Когда миновали городские ворота во Франкфурте, Зонненкамп взглянул на часы и увидел, что до назначенного времени осталось не больше четверти часа. Он еще раз ощупал на своей груди ключ, которым в данное время более всего дорожил. Затем он вышел из кареты и приказал Ансельму ехать домой. Ротшильд, пользовавшийся большим доверием Зонненкампа, соскочил с козел и торопливо спросил:
      — Неужели вы пойдете домой пешком?
      — Нет, но у меня есть еще одно дело, с которым хочу покончить, прежде чем вернуться к себе.
      — Возьмите меня с собой, куда бы вы ни отправлялись, — проговорил Ротшильд дрожащим от волнения голосом.
      — Что за странная просьба?
      — Клянусь вам, что не любопытство заставляет меня просить вас об этом, а опасение, что с вами может случиться беда. У такого человека, как вы, помимо друзей есть и враги. А в последнее время я не раз уже замечал, что кто-то выслеживает вас. Вот и сегодня, когда мы выехали из Висбадена, я видел какого-то мужика, который почему-то околачивался все время вблизи кареты и тогда только ушел, когда вы уже сели.
      — Почему же ты не сказал мне об этом раньше?
      — Я не хотел напрасно беспокоить вас, но теперь снова прошу вас: возьмите меня с собой.
      — Нельзя. Ты мне будешь мешать, а потому поезжай домой.
      — В таком случае возьмите с собою хоть пистолеты, которые лежат под сиденьем в карете.
      — Что ж, давай их сюда.
      Ротшильд вынул из ящика два маленьких пистолета и передал их Зонненкампу. Тот положил их к себе в карман, приветливо кивнул Ансельму головой и ушел. Минуя оживленные улицы, он окольными путями приближался к еврейскому кварталу. В столь позднее время в этой местности уже не было прохожих. После десяти часов вечера обитатели еврейского квартала не имели права выходить в город, а христиане должны были запасаться особым разрешением от полиции, чтобы входить в Гетто. Обыкновенно христиане и сами туда не ходили поздно вечером, так как это было связано с опасностью.
      Зонненкамп бесстрашно направился к маленькому серому домику, в котором обыкновенно дежурила стража, наблюдавшая за воротами Гетто. Он приблизился к большой доске, на которой были написаны на немецком и еврейском языках все правила, которые приходилось соблюдать при посещении Гетто. Доска эта была настолько высока и широка, что позади нее мог спрятаться взрослый мужчина.
      И действительно, как только Зонненкамп подошел к доске, перед ним внезапно, как из-под земли, вырос какой-то худощавый человек с рыжими волосами и неприятным лицом. Это был Макензи.
      — Вы Андреас Зонненкамп? — спросил он, приподнимая шляпу.
      — Да, это я, — ответил Зонненкамп, — а вы, вероятно, тот самый человек, который может дать мне сведения о моей дочери Гунде? Должен вам сказать, что если сведения будут соответствовать истине, то вы будете по-королевски вознаграждены, не говоря уже о безграничной благодарности отца.
      — Благодарности вашей мне не нужно, — возразил Макензи, — мне гораздо интереснее заработать побольше денег. По моему произношению вы замечаете, что я иностранец; я хотел бы возможно скорее вернуться на родину, чего, однако, за недостатком средств сделать не могу.
      — Я дам вам эти средства, — прошептал Зонненкамп, — а вы поскорее говорите, где находится моя дочь. Где я могу найти ее? Как ей живется?
      — Ваша дочь в Берлине, — ответил Макензи, — в столице прусского короля.
      Зонненкамп сложил руки и радостно воскликнул:
      — От души благодарю вас за это известие о моей бедной, без вести пропавшей Гунде! Я вас прошу пожаловать ко мне; там я снабжу вас деньгами и там же вы мне расскажете все, что знаете о моей дочери.
      Зонненкамп совершенно не заметил, как из-за доски вышел другой незнакомец, низкого роста и весьма подвижный. В руке он держал длинный, тонкий кинжал.
      Макензи задал Зонненкампу несколько вопросов, а тем временем вооруженный кинжалом незнакомец успел прокрасться за спину своей жертвы.
      — Идите же со мной поскорей, — повторил Зонненкамп.
      — Сегодня никак не могу.
      — Но завтра обязательно зайдете?
      Убийца, стоявший за спиной Зонненкампа, замахнулся кинжалом.
      — Завтра ждите меня на этом месте в этот же час, — ответил Макензи.
      — Хорошо, я приду, если вы наверно явитесь. Не назовете ли вы мне вашего имени?
      В это мгновение острие кинжала вонзилось на секунду в спину Зонненкампа, в то место, что приходится против сердца. Затем убийца быстро вынул кинжал из крошечной, но глубокой раны и снова скрылся за доску.
      Зонненкамп ощутил только лишь незначительный толчок и обернулся. Убийцы уже не было. Зонненкамп вздрогнул.
      — Сегодня холодно, — сказал он, — я почему-то начинаю зябнуть, как будто внезапно окунулся в холодную воду.
      Макензи сообразил, что кровь уже струится из раны.
      — Прощайте, — произнес он, — до завтрашнего вечера.
      — Завтра вечером, — отозвался Зонненкамп.
      Он повернулся и пошел. Но не прошло и двух минут, как он вдруг остановился и слабым голосом пробормотал:
      — Что это со мной делается? Какая-то слабость овладевает мною, и в глазах у меня темнеет. Боже, неужели это разрыв сердца? Дочь моя, дорогая Гунда!.. Аделина, что ты наделала?!
      Он грузно упал на землю.
      В то же мгновение оба преступника выбежали из своей засады.
      — Мое дело сделано, — шепнул Риго.
      — Весьма неудовлетворительно, — отозвался Макензи, — если бы ты попал в самое сердце, то он был бы убит на месте. Впрочем, довольно и этого. Он лежит в глубоком обмороке и через десять минут умрет, так как до того времени истечет кровью. Живо, достанем ключ!
      Несчастный Зонненкамп лишь слабо стонал.
      Негодяи расстегнули ему сюртук и жилет, отдернули сорочку и увидели желанный ключ на тонкой, стальной цепочке.
      — Черт возьми, — шепнул Риго, — цепочка стальная, и нам не удастся разорвать ее.
      Макензи ничего не ответил на это, вынул из кармана какой-то инструмент и перерезал цепь. Ключ оказался у него в руках.
      Вдруг послышался шум шагов.
      — Где вы, господин Зонненкамп? — раздался голос Ансельма Ротшильда. — Где вы? Отзовитесь!
      — Надо удирать в дом псаломщика Боруха, — шепнул Макензи своему сообщнику. — Давай поскорее кафтаны.
      Риго быстро достал из-за доски какой-то узел, развязал его, и спустя минуту Макензи и Риго облеклись в длинные, черные кафтаны еврейского покроя; на голову они надели парики с пейсами и черные ермолки. Затем они торопливо направились к тому месту, где стояла стража, и позвонили. Скоро явился стражник.
      — Кто вы такие и что вам нужно? — злобно окликнул их сторож.
      Макензи вынул из кармана какую-то грязную книжку с полицейским штемпелем.
      — Я еврей Мендель, — сказал он, — а это мой племянник Соломон. Вы видите, что мы имеем разрешение вернуться в Гетто до полуночи.
      Разрешение оказалось в порядке. Стражник открыл калитку, и мнимые евреи скрылись в Гетто. Спустя минут пять они вошли в дом псаломщика Боруха. Этот человек за деньги был готов на все что угодно. В конюшне при его доме стояла пара хороших лошадей. Их запрягли в маленькую, легкую карету, а Макензи вошел в квартиру Боруха и там переоделся и загримировался. Когда шотландец вышел из спальни Боруха, то был похож на шута Фаризанта как две капли воды.
      Риго был озадачен и клялся, что никто не узнает Макензи.
      — Тебе тоже придется переодеться, — сказал шотландец.
      — Каким образом?
      — Это я покажу тебе после, — ответил Макензи.
      Он не любил распространяться о том, что еще не было исполнено. Вместе с Риго он сел в карету.
      Выехать из Гетто было уже нетрудно: мнимому Фаризанту стоило только взглянуть на стражника, как тот уже отпер ворота и пропустил карету. Преступники быстро уехали по направлению к Висбадену. По дороге Макензи спросил у Риго, где он купил лошадей. Риго ответил, что купил их у трактирщика Крюгера.
      — Говорил ли ты ему, для чего тебе нужны лошади?
      — Я ему соврал, что хочу на свои сбережения начать торговать лошадьми. Крюгер одобрил эту мысль и расхвалил мне своих вороных.
      — А где они теперь стоят?
      — В своей прежней конюшне, откуда я могу их вывести в любое время дня и ночи.
      — Отлично. Слушай же, что я тебе скажу. Мы подъезжаем к Висбадену и потому должны условиться заранее. Я отправляюсь в тюрьму и надеюсь, что мне удастся освободить твоего господина. Но тебе придется в этом принять участие, которое тебе, быть может, не понравится, но — делать нечего — оно необходимо. Вот мы уже подъезжаем. Поверни-ка немного левее, к тем деревьям, которые виднеются в стороне от дороги: там ты переоденешься.
      Вскоре карета остановилась вблизи высохшего рва. Макензи выскочил из кареты и подозвал к себе Риго. Затем он развязал узел, который захватил из дома Боруха. Риго был поражен: в узле оказалась лишь одна большая мохнатая шкура.
      — Что это, — спросил он, — вы, по-видимому, были на охоте и уложили медведя?
      — Нет, друг мой, — возразил Макензи, — это шкура большого ньюфаундленда, и ты наденешь ее на себя.
      — Черт возьми! Неужели вы заставите меня играть роль собаки?!
      — Это очень подойдет тебе, — засмеялся Макензи, — ведь ты достаточно увертлив и гибок для этого. Шкура сшита таким образом, что руками ты изобразишь передние, а ногами — задние лапы собаки. Голову со стеклянными глазами ты наденешь себе на голову. Как видишь, пасть приводится в движение изнутри.
      Риго в изумлении покачал головой. Но он уже привык к тому, что Макензи ставил необыкновенные требования, и успел убедиться в их целесообразности. Поэтому, не теряя времени, цыган начал переодеваться. Для этого ему пришлось совершенно раздеться. На ноги он надел черные чулки, к носкам которых были приделаны когти собачьей лапы; на руки он натянул черные перчатки, тоже с когтями.
      — Но как же я буду дышать? — спросил он.
      — А вот увидишь, — ответил Макензи и надел на него голову собаки.
      Голова была устроена так, что Риго мог, потянув за маленький шнурок зубами, открыть пасть собаки и вдыхать свежий воздух. Шкура была довольно большая, но это неудобство устранялось тем, что внутри в шкуре были пришиты толстые слои ваты, заполнявшие лишнее место. Не прошло и пяти минут, как Риго превратился в огромного ньюфаундлендского пса.
      — Ну вот и отлично, — пробормотал Макензи, — ночью не отличишь тебя от собаки; впрочем, оно и немудрено: от цыгана до собаки ведь недалеко.
      Он вынул стальную цепочку с ошейником и надел на мнимую собаку.
      — Пойдем! — воскликнул он наконец. — Помни, что твоя кличка Неро. Во всем же остальном делай то, что я тебе прикажу.
      Риго охотно отозвался бы, но не мог. Поэтому он только покачал головой. Не без труда влез он в карету и там развалился у ног мнимого шута Фаризанта. Макензи погнал лошадей и вскоре доехал до трактира Крюгера, где и остановился у подъезда. Толстый трактирщик, услыхав стук колес, вообразил, что приехал запоздалый гость.
      — Эй, трактирщик! — крикнул Макензи. — Надеюсь, узнаете меня?
      Трактирщик поднял свой фонарь и направил его на приехавшего.
      — Вы придворный шут его высочества, — отозвался он и низко поклонился. — Чем могу служить?
      — Тем, что примете моих лошадей и карету на час-другой, — ответил мнимый Фаризант, — возьмите пока этот золотой, а я пойду в тюрьму и скоро вернусь сюда.
      — Знаю, знаю, — засмеялся Крюгер, кладя золотой в карман, — вы следите за тем, чтобы благородный граф Батьяни не исчез. Хорошо делаете. Графа Батьяни весь город ненавидит; он вполне заслужил свою участь.
      — Конечно, — ответил Макензи, — будьте покойны, графу не миновать виселицы. Однако мне надо торопиться. Эй, Неро, иди сюда. Черт возьми, что это с тобой делается? Никак не вылезешь из кареты. Он, видите ли, вчера вонзил себе гвоздь в заднюю лапу и с тех пор еле ходит.
      — Великолепный пес, — заметил трактирщик и снова поднял фонарь, чтобы поближе рассмотреть собаку.
      Но тут Макензи как-то неловко повернулся и так задел фонарь, что Крюгер уронил его на землю. Он тотчас же потух. Мнимый Фаризант пробормотал что-то похожее на извинение и быстро ушел, ведя на цепочке свою собаку.
      Трактирщик отвел лошадей в конюшню, а карету оставил во дворе.
      Мнимый Фаризант вместе со своей собакой дошел до здания тюрьмы и позвонил у подъезда. Изнутри был отодвинут тяжелый засов, и привратник, прежде чем открыть калитку, выглянул в маленькое оконце. Увидев горбатого шута, он быстро отворил дверь, и Макензи вместе со своим четвероногим спутником вошел в здание тюрьмы.

      — Это вы, Фаризант? — произнес привратник. — Вы сегодня являетесь в столь необычное время. Неужели вы считаете нужным навещать графа Батьяни даже ночью?
      — Я видел дурной сон, — ответил мнимый шут, — мне приснилось, будто Батьяни бежал. Вот я и собрался, чтобы лично удостовериться, что это был только сон.
      — Даже собаку привели с собой?
      — Да, это мой Неро, — ответил Макензи, гладя собаку, — ночью я побоялся выйти один на улицу. Пока разбойник Лейхтвейс не обезврежен, следует быть настороже.
      — Да, это верно. Если бы Лейхтвейс сидел в тюрьме, как сидит Батьяни, то всем жилось бы много спокойнее.
      — Со временем и это устроится, — ответил мнимый Фаризант и пошел дальше.
      По широкой каменной лестнице он поднялся до второго этажа. Тут в коридоре стоял вооруженный часовой; когда последний услышал шаги, то крикнул:
      — Кто идет?
      — Это я, Фаризант, — ответил Макензи, — а вместе со мной и моя собака Неро. Не стоит поднимать шума из-за шута и собаки. Ведь вы знаете, любезный, что шут Фаризант может в любое время входить в камеру графа Батьяни.
      Часовой вспомнил о приказе и отступил.
      — Проходите, — коротко произнес он.
      Мнимый Фаризант прошел мимо него и направился к камере, в которой сидел граф Батьяни. Он вынул из кармана ключ и отпер дверь.
      — Тише, Неро, — прошептал он, — не буди графа.
      Он распахнул дверь и вместе с собакой вошел в камеру, тускло освещенную маленькой лампочкой. Граф Батьяни спал. Он беспокойно ворочался на своей койке и время от времени вздыхал. Не снилось ли ему, что за его спиной стоит палач и собирается набросить ему на шею петлю? Так или иначе, судя по его движениям, он видел дурной сон.
      Мнимый Фаризант наклонился к графу и расслышал, как тот бормотал сквозь сон:
      — Не вешайте! Сжальтесь! Я сознаюсь во всем!
      — Сон дурной, — пробормотал Макензи, — надо разбудить его.
      Он коснулся рукой лба спящего.
      Батьяни слегка вскрикнул и вскочил. В ужасе уставился он глазами на мнимого Фаризанта.
      — Опять ты здесь! — хрипло воскликнул он. — Даже ночью не оставляешь меня в покое. Что за собаку привел ты с собой? Убери ее. Ты не имеешь права травить меня собакой.
      Дрожа всем телом, Батьяни отошел в самый крайний угол камеры.
      — Успокойтесь, граф, — произнес мнимый Фаризант, стараясь подражать голосу шута, — мой пес не так зол, как кажется. Неро! Подойди и дай графу лапу.
      Батьяни был крайне озадачен, когда огромный пес вдруг выпрямился и, став на задние лапы, подошел к нему и протянул переднюю лапу.
      — Тише! Ни звука, — прошептал Макензи.
      В то же мгновение Риго откинул назад собачью голову.
      — Вы видите, граф Батьяни, что к вам явились добрые друзья?
      Батьяни, дрожа от волнения, прислонился к стене. Он не мог произнести ни слова и чуть не лишился чувств.
      — Риго, — отрывисто произнес он, — мой дорогой Риго! Неужели это ты? Какая великолепная идея. Ты выведешь меня на свободу, говори? Ты сумеешь это сделать? Говори же, не томи меня.
      — Если вам хочется узнать подробности, — ответил Риго, — то обратитесь вон к тому человеку. Он затеял весь этот план, а я только исполнитель.
      — Как? Шут Фаризант?! — в крайнем изумлении воскликнул Батьяни. — Ведь он все время мучил меня и терзал. Неужели он только притворялся?
      — Не верьте Фаризанту, — сказал Макензи, — если бы ваша судьба зависела от него, то вам не миновать бы виселицы. Но, к счастью, есть люди похитрее Фаризанта, хотя этот шут очень умен и может водить за нос кого угодно. Взгляните на меня. Я намерен освободить вас.
      Макензи снял парик и выпрямился во весь рост.
      — Значит, вы не Фаризант? — проговорил Батьяни. — Но вы походите на него как две капли воды.
      — Без этого меня не пропустили бы сюда, — ответил Макензи.
      — Кто же вы такой, — спросил Батьяни, — как вас зовут? Что побуждает вас помочь мне?
      — Погодите, — перебил Макензи, — послушай, Риго, стань-ка у дверей и прислушивайся, не идет ли сюда кто-нибудь; если заметишь что-нибудь подозрительное, то предупреди.
      Риго отошел к двери, а Макензи приблизился к графу и положил ему на плечи обе руки.
      — Выслушайте меня, граф Батьяни, — произнес он, — вы знаете, что на свете даром ничего не делается. Если вы согласны заплатить мне за оказываемую вам услугу, то через четверть часа вы будете на свободе.
      — Заплатить? Но ведь я разорен! У меня отняли все, что у меня было. Эти негодяи разгромили все, и у меня в данную минуту нет ни гроша.
      — Денег у вас никто и не просит. Напротив, вас еще снабдят деньгами и удовлетворят все ваши желания, если только согласитесь на наше условие.
      — Ваше? Разве вы действуете от имени других?
      — Я являюсь лишь представителем большого, могущественного сообщества, которое давно уже наблюдает за вами. Мы знаем, кто вы такой на самом деле, и имеем возможность закрепить за вами то имя, которое вы присвоили себе, а также и огромное состояние, оберегаемое ныне вашей матерью. Но за все это мы требуем от вас определенной услуги.
      — Какой именно?
      Макензи бегло взглянул на стоявшего у двери Риго.
      — Я вынужден говорить в присутствии третьего лица, — прошептал он, — но вы, быть может, понимаете немного по-латыни? Недаром ведь графиня держала для вас учителей и воспитателей. Что-нибудь да осталось у вас в памяти?
      — Я постараюсь, по возможности, понять вас, — ответил Батьяни, — говорите. Мой слуга вас не поймет.
      — Извольте, — произнес Макензи на латыни, — вам известно, что проклятый еретик, именующий себя королем прусским, снова затеял войну с Марией Терезией? Силезию он уже занял, а так как он искусный полководец и умеет влиять на своих солдат, которые за него готовы идти в огонь и воду, то приходится опасаться, что он похитит еще и другие провинции, принадлежащие католической церкви. Мария Терезия почти бессильна что-нибудь сделать. Но те, от имени которых я говорю, добились содействия Франции и России, и вот мы намерены оказать ей еще более важную услугу. Граф Батьяни, неужели война должна снова погубить тысячи человеческих жизней? Не лучше ли, чтобы погиб лишь один человек, тот самый, со смертью которого прекратится война?
      — Понимаю. Вы говорите о…
      — Не называйте имени. Как вижу, вы меня поняли, и этого довольно. Отвечайте, готовы ли вы, по выходе из тюрьмы, немедленно отправиться в Берлин и совершить то, что нужно?
      — Вы требуете многого, — отрывисто проговорил Батьяни, — сами подумайте: это ведь цареубийство. Тот, кто совершает его, идет почти на верную смерть. Меня схватят и разорвут на куски.
      Макензи презрительно улыбнулся.
      — Вам терять нечего, граф Батьяни, — проговорил он, — если вы не согласитесь принять мое предложение, то через несколько месяцев вас повесят здесь, в Висбадене, в этом можете быть вполне уверены. Вы погибли безвозвратно, если не примете моего условия; в противном случае у вас есть надежда остаться в живых и даже разбогатеть, положив конец вашим скитаниям.
      — Когда должно быть совершено то, что вы требуете? — спросил после некоторого раздумья Батьяни.
      — Через неделю, считая от настоящего дня, не должно быть более в живых того человека, о котором идет речь. Отсюда вы поедете прямо в Берлин. Хорошие лошади будут вас ожидать на всех станциях, а паспорта для вас и вашего слуги у меня в кармане.
      — Каким образом я получу возможность приблизиться к королю?
      — Эта возможность будет вам доставлена. Если вы согласны и поедете в Берлин, то там вы обратитесь к танцовщице Аделине Барберини. У нее имеется запечатанное письмо со всеми необходимыми для вас указаниями.
      — Но ведь Аделина Барберини предана королю прусскому? Говорят даже, что она его любовница.
      — Что вам за дело до того, кто она такая? Вы явитесь к ней, назовете ей то имя, которое указано в паспорте, и получите от нее письмо. Больше вам у нее делать нечего.
      — Но где же спрятаться после совершения убийства? Куда я скроюсь от ярости толпы и всех преследований?
      — Все это вы узнаете из того письма, о котором я говорю.
      — А кто поручится вам за то, что я за доставленную мне свободу действительно совершу то, что нужно?
      — Нам гарантий никаких не нужно. Если вы обманете нас, граф Батьяни, то не уйдете от заслуженной кары. Сообщество, членом которого я состою, раскинуло свои сети по всему земному шару. Вас найдут повсюду: в Сахаре или в Сибири, в прериях Америки или на побережье Африки. Члены нашего сообщества находятся везде, где только живут люди.
      — Я догадываюсь, кто вы такой, — с дрожью в голосе произнес Батьяни, — и если моя догадка верна, то вы могущественны. В ваши руки сходятся нити со всего света. Вам стоит захотеть — и все рушится, как по мановению волшебного жезла.
      Макензи ничего не ответил на это, а спросил:
      — Ну что же, граф, согласны ли вы принять мое предложение?
      Батьяни тяжело вздохнул и задумался. Он хорошо понимал, что не может не принять предложения и что тот, с кем он ведет переговоры, властен над его жизнью и смертью. Выбора не было. Батьяни знал, что Макензи прав, предсказывая ему смерть на виселице, если он останется в тюрьме. Неужели же сидеть сложа руки и ожидать появления палача? Нет, уж лучше рискнуть.
      — Я готов! — воскликнул Батьяни, протягивая своему собеседнику руку. — Через неделю прусского короля не будет в живых.
      — В таком случае, — со странной улыбкой произнес Макензи, — остается только оформить ваше условие на бумаге. Я написал здесь все, что нужно; вам остается только подписать. Мне это нужно для того, чтобы я мог предоставить доказательство пославшим меня к вам.
      Батьяни внимательно прочел роковой документ, который передал ему Макензи. Там было ясно сказано, что граф Сандор Батьяни, за предоставление ему свободы, обещал совершить убийство.
      — Я подпишу эту бумагу, — глухо произнес Батьяни, — есть ли при вас чернила и перо?
      — Я забыл захватить их с собой, — ответил Макензи, — но это пустяки. Вон на полу валяются щепки; мы обмакнем одну из них в вашу кровь. Дайте-ка мне вашу руку.
      Макензи взял руку графа Батьяни, завернул рукав арестантского халата и сделал маленький надрез. Затем он обмакнул в кровь маленькую щепку и подал ее графу.
      — Подойдите к столу и распишитесь, — сказал шотландец.
      Батьяни подошел к столу, на который Макензи положил бумагу, и четко написал: «Граф Сандор Батьяни».
      — Этого мне мало, — шепнул шотландец, — пишите то, что я вам продиктую.
      Батьяни в недоумении взглянул на него.
      Но Макензи спокойно произнес:
      — Пишите дальше: «в действительности Сандор Лайош, сын цыгана того же имени и графини Батьяни, родившийся от прелюбодеяния».
      Батьяни злобно швырнул щепку на пол.
      — Я понимаю вас! — воскликнул он. — Вы слишком многого требуете от меня. Если я напишу то, что вы диктуете, то вы можете уничтожить меня и погубить все мои лучшие надежды.
      — Поднимите щепку, — сурово приказал Макензи, — и пишите то, что я вам говорю. Иначе вы останетесь в тюрьме и в скором времени попадете на виселицу. Если вы откажетесь подчиниться, то те, кто ныне защищает вас, станут на сторону ваших врагов. Мы дадим вашим судьям все необходимые разъяснения и доказательства того, что в Кровавом замке вы убили настоящего графа Батьяни.
      — Это неправда, — простонал Батьяни, дрожа от страха, — это ложь. Тот, кто именует себя графом Батьяни, никогда не был в Кровавом замке, а потому я и не мог убить его там.
      — Если так, то он лично обвинит вас в покушении на убийство.
      Батьяни отшатнулся, как будто его ударили кулаком в лицо.
      — Как? Он жив? — вскрикнул он.
      — Да, он жив, — сухо произнес Макензи, — я вовремя явился в Кровавый замок и успел снять его с того крюка, к которому вы привесили его с целью уморить голодной смертью.
      Батьяни сжал кулаки, глаза его засверкали, и на лбу появилась глубокая складка. Но, несмотря на душившую его злобу, он поневоле должен был покориться таинственному незнакомцу, явившемуся к нему от имени столь могущественной организации. Вместе с тем он отлично понимал, что погиб безвозвратно, если незнакомец или его доверители пожелают воспользоваться подписанным им документом. Ему незачем было жить, если бы у него отняли возможность именоваться графом Батьяни, располагающим огромным состоянием. Правда, это состояние находилось еще в руках старухи графини, но ее дни, несомненно, были сочтены.
      — Пишите, — произнес Макензи.
      Батьяни покорно нагнулся и поднял пропитанную его кровью щепку. Он снова обмакнул ее в кровь и написал все то, что ему продиктовал таинственный незнакомец. Едва успел он сделать это, как Макензи схватил бумагу, тщательно сложил ее и спрятал в карман.
      — Условие наше подписано, — произнес он, — мы обязаны исполнить его и сейчас же приступим к делу. Снимите вашу арестантскую одежду, а ты, Риго, сними с себя собачью шкуру.
      Батьяни и Риго повиновались, не смея противоречить этому человеку, так как понимали, что он превосходит их во всех отношениях.
      — Все-таки я еще не понимаю, — заговорил Батьяни, снимая одежду, — каким образом вы выведете меня из тюрьмы. Ведь Риго не согласится остаться здесь вместо меня. Вероятно, вы рассчитывали на то, что я надену эту шкуру и под видом собаки уйду отсюда.
      — Отсюда уйдете не только вы, но и Риго, — ответил Макензи.
      — Но ведь стража нас всех не пропустит. Быть может, вы намерены перепилить решетку и выйти через окно? Из этого ничего не выйдет, так как в саду стоят вооруженные часовые, и нам стоит только высунуть голову в окно, как нас осыпят градом пуль.
      — Нам незачем высовывать голову в окно. Мы спокойно уйдем через дверь, откуда и пришли.
      — Ничего не понимаю. Ваш план мне непонятен.
      Не удостоив графа ответом, Макензи поднял с пола собачью шкуру.
      — Вам придется проделать маленький гимнастический фокус, — сказал он, обращаясь к Батьяни, — но ведь вы хороший гимнаст, а ваш слуга очень ловок. Слушайте же меня: вы, граф, наденете на себя шкуру и будете изображать мою собаку, а ваш слуга обовьет вас руками и ногами, так что вы оба поместитесь в шкуре, которая достаточно широка для этого. Я знаю, что вам будет нелегко спуститься таким образом вниз по лестнице. Но не забывайте, что в таком положении вам придется идти только по лестнице и выйти на улицу. А там вы оба сбросите шкуру и поспешите скрыться. Итак, за дело.
      Батьяни надел черные чулки и перчатки. Затем Риго обнял его, плотно прижавшись к нему всем телом. Макензи надел на обоих собачью шкуру, предварительно сняв всю вату, бывшую внутри, и Батьяни нахлобучил на себя голову собаки.
      — В состоянии ли вы вынести тяжесть вашего слуги? — спросил Макензи, чтобы удостовериться в том, что план его удастся и Батьяни выдержит вес тела Риго.
      — Постараюсь, — ответил Батьяни уже из-под шкуры.
      Макензи торопливо надел парик и снова съежился, привязал цепочку к ошейнику и спокойно подошел к двери. Он быстро распахнул ее, вывел мнимую собаку в коридор и захлопнул дверь за собой.
      — Все в порядке? — спросил часовой, увидев мнимого Фаризанта.
      — Все, — отозвался тот, — граф спит, и я удостоверился, что он не делал никаких попыток к бегству.
      Затем он быстро пошел вперед. Нельзя было терять ни минуты, чтобы силы графа не истощились преждевременно. Спускаясь вниз по лестнице, Макензи ясно расслышал подавленные стоны из-под шкуры.
      — Тише, Неро, — произнес он, — не унывай. Скоро мы вернемся домой; там ты выспишься.
      Беглецы дошли до широкого вестибюля, где им предстояла самая трудная задача. К ним навстречу вышел привратник, дежуривший у главного выхода. Он очень любил поболтать с придворным шутом. Он и теперь подошел к мнимому Фаризанту, держа в одной руке кружку пива, а в другой кусок колбасы.
      — А вот и вы, Фаризант! — воскликнул он. — Надеюсь, граф Батьяни еще сидит в своей камере. Ему не уйти от нас; мы зорко наблюдаем за ним, и наших замков ему не взломать.
      — Об этом нечего беспокоиться, — отозвался Макензи, — Батьяни не избегнет виселицы. Однако пропустите меня, милейший. Я спешу домой, так как мне хочется спать, да и собака моя устала.
      — Великолепная у вас собака, — заметил привратник и погладил ее рукой, — что ж это вы никогда не приводили ее раньше? На, собачка, возьми колбасу. Что это она не берет? Сразу видно, что она глупа, как и подобает быть собаке шута. Отказывается от колбасы.
      — Нет, не в том дело. Вы давать не умеете.
      Макензи хорошо понимал, что поведение собаки не должно показаться подозрительным, он взял у привратника колбасу и поднес ее собаке. Риго изнутри потянул за шнурок, и таким образом открыл пасть. Макензи быстро всунул туда колбасу, и Риго выпустил шнурок, так что пасть опять закрылась. Но вместе с тем Макензи услышал легкий стон. Он сильно испугался, так как понял, что Батьяни больше не в силах выдерживать тела Риго.
      — Выпустите меня поскорей, — обратился он к привратнику, — мне пора домой. Поболтать и завтра успеем.
      Привратник медленно достал из кармана ключ, закурил трубку, почему-то уронил одну из своих туфель, снова надел ее и только после этого направился к калитке. Он уже хотел вставить ключ в замок, как вдруг увидел, что захватил вовсе не тот ключ. Он сказал, что сейчас достанет нужный ключ, повернулся и ушел к себе.
      — Можете ли вы еще выдержать немного? — шепнул Макензи графу.
      — Силы меня оставляют, — слабым голосом ответил Батьяни, — я задыхаюсь: Риго стиснул мне шею. Но иначе нельзя, если он разнимет руки, то все погибло. Я постараюсь еще потерпеть, сколько могу.
      — Еще одну только минутку потерпите, — отозвался Макензи.
      Он злобно топнул ногой, так как начал терять терпение. Обычная выдержка чуть не оставила его, так как он привык повелевать, а не находиться в зависимости от других. Каждая минута промедления могла расстроить все дело, и все трое поплатились бы если не жизнью, то во всяком случае своей свободой.
      Наконец привратник вышел из комнаты.
      — Я стал удивительно забывчивым и рассеянным, — смеялся он, — как вы думаете, куда я девал ключ? Вместо того, чтобы повесить его на крючок, где ему и место, я положил его в угольный ящик, а кочергу повесил на гвоздь. Удивляюсь, как я его так быстро нашел. Ну, а теперь вы уж скоро будете дома.
      И действительно, медлить нельзя было. Макензи видел, как спина мнимой собаки сгибается все больше и больше, это служило признаком того, что Батьяни не имел уже больше сил держать на себе цыгана.
      Вот привратник вставил ключ в замок, повернул его два раза и отодвинул тяжелый железный засов. Калитка со скрипом открылась. Осталось сделать шага три, и беглецы были бы на свободе. Макензи радостно улыбнулся.
      — Назад! — раздался вдруг громкий окрик.
      В то же мгновение послышался лязг оружия и тяжелые шаги. Макензи чуть не испустил громкого проклятия, но вовремя воздержался. Он моментально сообразил, в чем дело.
      За воротами, на крыльце, стоял отряд солдат под командованием поручика. Это был поручик Ремус, сын убитого Лейхтвейсом коменданта города Висбадена.
      Макензи хотел быстро проскользнуть на улицу, зная, что в случае, если ему это не удастся, все погибло. Но Ремус загородил ему дорогу и крикнул:
      — Назад! Никто не имеет права выходить из тюрьмы, даже вы, Фаризант. Мне приказано его высочеством никого не выпускать отсюда, а убедиться предварительно, что граф Батьяни еще находится в своей камере. В городе совершено преступление, о котором его высочество только что получил донесение. Гнусный злодей покушался на жизнь купца Андреаса Зонненкампа, который, придя в сознание, тотчас же известил герцога, что покушение это находится в связи с вероятной попыткой к бегству графа Батьяни. Станьте у дверей! — обратился Ремус к своим солдатам. — Стреляйте во всякого, кто попытается выйти из тюрьмы без моего разрешения.
      Макензи с искаженным от ярости лицом прислонился к стене. К ногам его свалилась собака и из-под шкуры послышался стон. Батьяни и Риго поняли, что попытка к бегству не увенчалась успехом.

      Приготовления к войне, волновавшие всю Европу, нашли также отзвук и в подземелье, где Лейхтвейс беззаботно жил с товарищами, сплотившимися в тесную и дружную семью.
      После того как, благодаря аресту графа Батьяни, миновала страшная опасность, угрожавшая Лейхтвейсу и его друзьям, разбойники жили довольно спокойно. Они не предпринимали никаких крупных дел, ограничиваясь добыванием необходимого провианта из Висбадена и окрестных деревень. Все они чувствовали, что близится какая-то решительная перемена в их образе жизни.
      Лейхтвейс постоянно ходил задумчивый и мало говорил. Случалось, что он с утра до вечера бродил один в лесу. Видно было, что он обдумывает какое-то серьезное дело.
      Как-то раз, вскоре после того, как Фридрих Великий объявил войну Марии Терезии, разбойники сидели в своей столовой за каменным столом и ужинали. Лейхтвейс обратился тогда к своим товарищам со следующей речью:
      — Друзья мои! Я должен вам сообщить нечто очень важное. Все вы, вероятно, догадываетесь, о чем я буду говорить. Со времени осады пещеры, когда мы чуть не умерли с голоду, я все обдумываю вопрос, не следует ли нам на время скрыться из здешних мест, чтобы дать возможность местному населению и полиции немного забыть нас и наши дела. Вы сами прекрасно знаете, что мне нелегко расстаться с этим подземельем, где я испытал столько счастья с Лорой, моей дорогой женой, где я находился в тесном единении с вами, друзья мои, где мы делили не только нужду и опасность, но и радости и сознание нашей свободы и независимости от людей, которых мы презираем и законы которых попираем ногами. Друзья мои! Надо сознаться, что за последние годы мы взяли слишком много с окрестных жителей. А так как мы поставили себе правилом не обижать бедняков, а брать только у богатых, то нам остается признать, что больше грабить некого. Мы обобрали всех без исключения богатых скряг, а я ни за что не соглашусь грабить бедняков.
      Разбойники высказали свое одобрение, так как все были согласны с тем, что бедняков не следует трогать.
      — Именно теперь, — продолжал Лейхтвейс, — нам представляется новое поприще, на котором мы можем достигнуть больших успехов, благодаря чему мы в скором времени будем, пожалуй, иметь возможность отказаться от разбойничьей жизни, переселиться в Америку и там начать новую жизнь. Прусский король и австрийская императрица снова затеяли войну, которая, быть может, охватит всю Европу. Где свирепствует война, там царит беспорядок и смута, а это даст нам возможность крупной наживы. Поэтому я предлагаю вам, друзья мои, покинуть нашу пещеру и отправиться на театр военных действий.
      — Так-то оно так, — воскликнул Бруно, — но ведь мы и сами пока еще не знаем, в какой именно стране произойдет борьба.
      — Совершенно верно, — ответил Лейхтвейс, — поэтому я и придумал следующий план. Отсюда мы отправимся в Берлин и примкнем к выступающим оттуда прусским войскам. Мы будем следовать за ними, разумеется, на почтительном расстоянии. Таким образом, мы всегда будем находиться вблизи тех мест, где будут происходить сражения, и на наших глазах, наверное, сгорит не один город или село. Нечего и говорить, что это доставит нам богатую добычу. Само собою разумеется, что мы никогда не должны поддаваться искушению грабить раненых. Мы не преступники, которые по ночам бродят по полю сражения и грабят беззащитных людей. Нет, друзья мои, никто не будет иметь основания обвинить нас в столь бесчестном деле. Но мы будем обыскивать карманы убитых, забирать то, что брошено бежавшими жителями сел и деревень, и присвоим себе все, представляющее собою известную ценность. Не будем же теперь терять напрасно время, а отправимся туда, где будет самый разгар борьбы. Отвечайте мне, друзья мои. Согласны ли вы последовать за мной на театр военных действий и признать меня своим атаманом, приказаниям которого вы обязаны беспрекословно подчиняться?
      Вместо громогласного ответа все разбойники поочередно крепко пожали Лейхтвейсу руку.
      — Итак, вопрос решен, — снова заговорил Лейхтвейс, — мы покидаем нашу пещеру. А так как времени терять не следует, то завтра же мы сделаем все, что нужно, а послезавтра двинемся в путь.
      — Ты говоришь, что мы двинемся в путь, — сказал Зигрист, — но ведь это будет скорее бегством. Нелегко нам будет добраться до Берлина, оставаясь незамеченными полицией.
      — Да, Зигрист прав, — согласилась Лора. — Каким образом доберемся мы до Берлина, не попадаясь в руки полиции?
      — Все это уже обдуманно мною, друзья мои, — произнес Лейхтвейс, — мой план готов и в этом отношении. Нам придется переодеться и так нарядиться, чтобы иметь возможность идти большой компанией. Мне кажется, что я нашел то, что нужно, и предлагаю вам изобразить труппу бродячих актеров.
      — Великолепно! — воскликнул Зигрист. — Это умно придумано. Полиция не слишком-то строго следит за актерами и смотрит сквозь пальцы на неточности и неправильности в их паспортах. Актеры только и делают, что перекочевывают из одной страны в другую; везде они чувствуют себя как дома. При этом никто не обратит внимание на разнородность костюмов.
      — А если вздумается кому-либо предложить нам сыграть какую-нибудь пьесу? — спросила Елизавета.
      — Ну что ж, и сыграем, — рассмеялся Лейхтвейс, — ведь все мы кое-чему учились и кое-как сумеем что-нибудь изобразить на сцене. С нами идут хорошенькие женщины, а ведь это, говорят, самое главное достоинство бродячих трупп.
      Разбойники обсудили все подробности плана. Каждому из них были даны определенные указания, о чем ему следует позаботиться; после полуночи в пещере не осталось ни души, так как разбойники разошлись в разные стороны, чтобы достать и сделать то, что нужно было.
      На другое утро уже было собрано все, что требовалось для дальнейшего пути. Бруно и Отто Резике побывали ночью в одной из висбаденских костюмерных мастерских и принесли огромный узел с богатым выбором костюмов. Зигрист вместе с Елизаветой и Лорой достали из окрестных сел битую птицу, солонину, масло, хлеб, яйца, словом, все, что нужно было на первые дни в дороге. А Лейхтвейс и Рорбек раздобыли крепкую телегу и двух здоровых лошадей. Они похитили все это из конюшни богатого содержателя гостиницы, который жил вблизи Бибриха и был известен тем, что ставил в счетах всегда двойные цены. Днем Лейхтвейс и Зигрист в костюме крестьян отправились во Франкфурт и закупили там оружие, обувь и кое-какие другие предметы, которые были им необходимы в дороге.
      Таким образом, к вечеру все приготовления были закончены и можно было пуститься в путь. В то время театральное дело обстояло далеко не так, как теперь. Тогда еще не существовало больших, роскошных зданий, в которых попеременно давались драмы, оперы и балет. Не было постоянных трупп, остающихся безвыездно в одном и том же городе. Германское драматическое искусство еще не было создано Лессингом, Шиллером и Гете; поэты и артисты не награждались орденами, как это делается в наше время. Артисты не были приняты в обществе, их не осыпали почестями и не искали возможности познакомиться с ними. В те времена на актера смотрели, как на презренного бродягу и проходимца, и его появление вызывало всегда всевозможные опасения. Правда, иногда актеров принимали радушно, так как они приносили с собою возможность развлекаться, но все-таки при их появлении заботливые хозяйки спешили спрятать свои ценные вещи подальше. Этих несчастных кочевников, бездомных и бесприютных, принявших на себя из любви к искусству тягость всеобщего презрения, считали способными на мелкие кражи. Этим характеризуется тогдашний взгляд на артистов.
      Правда, уже и тогда жили в больших городах артисты, пользовавшиеся почетом, но это были преимущественно иностранцы. Даже такой государь, как Фридрих Великий, презирал искусство своей родной страны до того, что не считал нужным выстроить постоянный театр. Его уважением и наградами пользовались исключительно французские и итальянские артисты.
      В такую-то эпоху и при таком общепринятом взгляде на искусство Лейхтвейс со своими друзьями предпринял путешествие из Висбадена в Берлин под видом бродячих актеров.
      В наше время артисты, как и все люди, ездят по железной дороге и пользуются всеми удобствами наравне с другими пассажирами, так что нелегко узнать профессию их, так как по наружности они не отличаются от окружающих.
      В то время актеры путешествовали иначе. Они ездили в огромной колымаге, чтобы иметь возможность останавливаться возможно чаще, давать представления и этим зарабатывать на дальнейший путь. Кроме того, актеры ездили не в обыкновенной одежде, а в тех костюмах, в которых они появляются во время спектакля. Делалось это для того, чтобы привлечь внимание поселян, — это был единственный доступный актерам способ рекламы.
      Лейхтвейс и друзья его тоже решили нарядиться в костюмы, тем более что таким образом им легче всего было обмануть бдительность полиции.
      Похищенная у владельца гостиницы колымага была довольно вместительная: внутри были устроены мягкие постели и даже кресла для сидения, а по бокам откидные столы. Далее в колымаге была устроена маленькая железная печка, труба которой выходила наружу; эта печь должна была не только согревать актеров, но и служить для приготовления горячей пищи. По бокам колымаги были привязаны два больших ящика с провиантом, оружием и костюмами, эти ящики были заперты на замок.
      На козлах сидел Рорбек, наряженный средневековым ландскнехтом. На нем были надеты кожаный колет, черные бархатные шаровары, высокие желтые сапоги, огромный меч висел на широкой портупее. Рядом с ним сидел Лейхтвейс, одетый во все ярко-красное, так как он изображал черта. Он нарочно выбрал этот наряд. Лицо его было слишком известно — его знал каждый ребенок, и потому необходимо было иметь возможность закрывать лицо в любой момент. Для этого Лейхтвейс пользовался отвратительной маской дьявола с большими рогами. Когда ему казалось, что к колымаге приближается опасный человек, он моментально надевал маску, становясь таким образом неузнаваемым.
      Лора и Елизавета были одеты очень изящно и должны были привлекать всеобщее внимание и вызывать восторг. Лора была в наряде средневековой немецкой мещанки. Ее пышные белокурые волосы широкой волной спадали на плечи, и в своем голубом платье она производила впечатление молоденькой девушки. Елизавета была наряжена тиролькой, и это чрезвычайно шло к ней, так что Зигрист стал на нее еще больше заглядываться и все чаще обнимать и целовать.
      Сам Зигрист был в костюме средневекового рыцаря. На нем были латы, и он был вооружен мечом, копьем и щитом; в случае надобности он мог спускать забрало своего шлема, чтобы не быть узнанным. Бруно и Отто были одеты французскими крестьянами.
      Что касается маленькой Гильды, то разбойники не взяли ее с собою. Лейхтвейс и Лора устроили так, что могли быть совершенно спокойны относительно ее участи. Роза Финкель, которая, как известно, вела хозяйство у своего брата Натана, священника в Доцгейме, изъявила готовность взять ребенка на воспитание, и Лора охотно доверила ей младенца.
      Конечно, в Доцгейме никто не должен был знать, что Гильда — дочь разбойника. Роза придумала выход и рассказала, кому следует, что в одну из последних ночей брат ее, священник, был экстренно вызван к какой-то умирающей женщине, которая поручила своего ребенка его попечению. Он сжалился и взял ребенка к себе.
      Жители Доцгейма поверили этой сказке, не подозревая, что накануне отъезда Лора тайком принесла Гильду в дом священника. Хотя Лора была твердо уверена в том, что Гильда не ее дочь и что в ту ночь, когда она родила мальчика, ребенок был подменен, она все же проливала жгучие слезы, расставаясь с Гильдой. Она прижимала ее к своему сердцу, обещая никогда не забывать ее, где бы она ни находилась. Потом она обняла и поцеловала Розу, поблагодарила ее за заботы, которые она посвятит ребенку, и высказала глубокую признательность Натану за огромную услугу, оказываемую им своим согласием принять ребенка.
      Отъезд был назначен Лейхтвейсом на полночь. В семь часов вечера разбойники еще раз собрались в большой подземной столовой, чтобы в последний раз поужинать в пещере. Настроение было подавленное; все приуныли, а в особенности был грустен сам Лейхтвейс при мысли о том, что он на долгое время оставляет свое подземное убежище, где он нашел приют и защиту от злых людей. По окончании ужина Лейхтвейс налил полный бокал вина и сказал:
      — Вот этот последний бокал я посвящаю тебе, мой дорогой приют. Здесь были мы счастливы, несмотря на все угрожавшие нам опасности. Вместе с тем, друзья мои, чтобы с нами ни случилось, если нам придется временно расстаться, а это во время войны весьма возможно, будем всегда помнить, что наша пещера во всякое время готова служить нам местом сбора и встречи. Торжественно объявляю пещеру моим владением, доступ в которое разрешен вам во всякое время. Присоединитесь же, друзья мои, к моему тосту. Да здравствует пещера Лейхтвейса! Да будут счастливы те, кто жил и будет жить в этой пещере!
      Разбойники дружно подхватили этот тост и выпили свои бокалы до дна.
      — А теперь, друзья мои, — продолжал Лейхтвейс, — отдохнем еще немного, так как сейчас же после полуночи мы отправляемся в путь и нам придется всю ночь и весь следующий день ехать без перерыва, чтобы поскорее покинуть Нассауское герцогство.
      Разбойники разошлись, и в столовой остались только Лейхтвейс и Лора. Она ласково прижалась к своему мужу и взглянула на него с выражением мольбы в глазах, но ничего не сказала. Лейхтвейс погладил рукой ее пышные белокурые волосы.
      — Тебе незачем произносить просьбу, — сказал он, — я и без того знаю, что ты хочешь, и заранее изъявляю согласие. Ты хочешь повидаться с твоим стариком отцом, прежде чем покинуть страну. Ты опасаешься, что не застанешь его более в живых, когда вернешься сюда.
      — Да, милый, об этом я собиралась просить тебя. Я не знаю, примет ли меня мой отец, но я попытаюсь склонить его взять назад проклятие, которое он произнес надо мною в зале суда. Видишь ли, Гейнц, мне тяжело, невыносимо тяжело жить, будучи проклятой отцом.
      — Я хорошо понимаю тебя, Лора, и искренно, от всего сердца даю тебе просимое разрешение. Мало того, я даже сам провожу тебя к маленькому охотничьему замку твоего отца. Но предупреждаю тебя, Лора, не предавайся несбыточным мечтам. Твой отец вряд ли простит тебе, так как он не сможет примириться с мыслью, что ты из любви ко мне отказалась от света, что ты стала женой разбойника.
      — Я буду на коленях умолять его простить меня. Ведь он когда-то любил меня больше всего на свете. Неужели он не смягчится?
      — Изволь! — воскликнул Лейхтвейс. — Ты хочешь испытать на себе, что есть люди, ставящие свою гордость выше родительской любви. Пойдем. Друзья наши не должны знать, куда мы идем, а потому уйдем из пещеры незаметно для них.
      Лейхтвейс взял ружье, а Лора накинула на плечи кружевной платок; они бесшумно вышли из пещеры и скрылись в лесу. Но не одни они вышли из пещеры, чтобы перед отъездом совершить путь, казавшийся им необходимым.
      Вскоре после ухода Лейхтвейса и Лоры из глубины пещеры вышли еще два человека.
      Кроме того, оттуда вышел и Отто Резике. Он осторожно осмотрелся по сторонам и лишь после того, как убедился, что никто за ним не следит, побежал в лес. Он взял путь по направлению к Доцгейму. Он хотел еще раз повидаться со своей Ганнеле, поговорить с ней и предложить ей отправиться вместе с ним в дальнее странствие в качестве жены его, подобно тому, как Лора и Елизавета шли со своими мужьями, любовь которых заставила забыть их все остальное. Отто Резике знал кратчайший путь в Доцгейм, но он нарочно пошел по другой дороге, по горам и ущельям, не желая встречаться с людьми. Часов в десять он увидел вдали колокольню Доцгеймской церкви. Сердце его сильно забилось. Он страшно волновался.
      После ужасной разлуки с Ганнеле ему предстояло в первый раз увидеться со своей возлюбленной. За все время пребывания его среди разбойников ее образ не покидал его ни разу. В общем, он не сожалел о том, что сделался товарищем Лейхтвейса, но все-таки ему недоставало возлюбленной, оставшейся в родном селе. Он приблизился к селу и вскоре очутился вблизи маленькой хижины на окраине, где жила Ганнеле со своим выжившим из ума дедушкой.
      Отто заглянул в окно. Ганнеле сидела за столом. По-видимому, она долго работала. Шитье выскользнуло у нее из рук, и голова опустилась на грудь. Она спала.
      Старик уже лежал в постели. Исхудалое лицо его виднелось из подушек и походило на лицо мертвеца.
      У Отто болезненно сжалось сердце; он вспомнил о том, что милая его Ганнеле чахнет и вянет в этой обстановке и что никто не защищает ее от насмешек односельчан, так как единственный друг и защитник ее был далеко от нее.
      — Она обязательно должна последовать за мной, — пробормотал Отто, — Лейхтвейс дал разрешение принять ее в нашу шайку. В лице Лоры и Елизаветы она найдет подруг, у которых она может научиться только лишь одному хорошему. Она вскоре убедится, что те, которых люди презирают, которых они клеймят прозвищами воров и разбойников, отнюдь не так плохи, как о них говорят, и что с ними можно жить.
      Он осторожно постучал в окно. Но Ганнеле спала так крепко, что ему пришлось еще раз постучать сильнее. Он сделал это лишь после того, как оглянулся и убедился, что вблизи нет никого из жителей деревни. Хижина Ганнеле стояла далеко в стороне, так что в это время вблизи не бывало прохожих.
      Ганнеле подняла голову, так как наконец услышала стук. Она стала протирать глаза и взглянула на дедушку, думая, что он постучал в стену. Затем она посмотрела на окно. Луна освещала бледное лицо стучавшего.
      — Боже праведный! — вскрикнула Ганнеле и вскочила со стула. — Да ведь это Отто.
      — Да, это я, — шепнул молодой разбойник, — отвори дверь. Мне нужно с тобой поговорить.
      — Не здесь, — ответила Ганнеле, — ты не должен входить со стороны улицы. Обойди кругом дома через маленький огород. Я открою тебе заднюю дверь.
      Отто сильно смутился. Неужели Ганнеле стыдилась его и не хотела принимать его открыто и без стеснения? Ведь в прежнее время она не задумываясь впускала его через переднюю дверь, когда он по вечерам приходил, чтобы поболтать с ней в саду. Но затем он рассудил, что Ганнеле руководствовалась, несомненно, другими доводами, и потому решил повиноваться. Он обошел кругом дома, перелез через забор и очутился в маленьком огороде. В ту же минуту открылась задняя дверь дома и на пороге появилась Ганнеле.
      Она была мертвенно-бледна. Широко раскрытыми глазами смотрела она на Отто, который приблизился к ней с распростертыми объятиями. Правда, во взоре ее по-прежнему светилась любовь, но тем не менее лицо ее выражало явный ужас и страх.
      Отто хотел обнять ее, но она отстранила его и прошептала:
      — Сначала отвечай мне на мой вопрос. Уйдем подальше в сад к забору, там никто нас не увидит и не помешает.
      Она взяла его за руку и потянула за собой.
      — Ганнеле! — воскликнул озадаченный Отто. — Что с тобой? Неужели этой кратковременной разлуки было достаточно для того, чтобы твоя любовь прошла? Неужели ты полюбила другого? Скажи мне всю правду, Ганнеле. Я хочу узнать, глупо ли я сделал, что все это время верил в твою любовь и верность.
      — Я люблю тебя по-прежнему, но не тебе меня расспрашивать. Это право принадлежит мне. После того, как ты скрылся из Доцгейма, — продолжала Ганнеле, — после того, как тебя увез вербовщик и я тщетно пыталась спасти тебя, после всего этого о тебе не было никаких вестей и все поиски мои ни к чему не привели. С течением времени начали ходить ужасные слухи о тебе. Стали говорить о том, что твое местопребывание известно, что тебя видели, но не днем, в обществе честных людей, а по ночам в компании разбойников. Я ничего не подозревала, так как эти слухи еще тогда не доходили до меня. Когда кто-нибудь заговаривал о тебе, то скрипач Франц, под тем или иным предлогом, всегда отвлекал или уводил меня. Этот несчастный благородный юноша не хотел, чтобы я загоревала, узнав такую ужасную правду. Ее открыл мне твой родной отец. Как-то раз вечером я пришла к богатому Крону, чтобы сдать работу. Когда я вошла во двор, твой отец загородил мне дорогу, смерил меня злобным взглядом и сказал: «Как, ты все еще здесь, Ганнеле? Ты работаешь на других? Ведь ты могла бы жить припеваючи. В шелках и бархате и разъезжать в карете». А когда я в ужасе и смущении взглянула на него, он продолжал: «Положим, все женщины очень хитры. Они знают, как себя держать, чтобы люди не знали, как хорошо им живется. Твое шитье ведь только для отвода глаз, чтобы провести полицию, когда она произведет обыск в твоей хижине. Ведь все же знают, что мой сын — этот подлец и негодяй — записался в разбойники, сделался товарищем Лейхтвейса и что у тебя прячут краденое добро. Ты здесь служишь у них шпионом». Я вскрикнула и чуть было не упала в обморок. Меня поддержала дочь Крона. Но я узнала, что мнение твоего отца разделяют все жители Доцгейма, что об этом открыто говорят повсюду. Что ты сделался товарищем разбойника Лейхтвейса. Но я не верила этому, Отто, я не хотела верить, не будучи в состоянии допустить, что ты, сама воплощенная честность, пал так низко.
      Отто все время слушал Ганнеле, но когда она произнесла последние слова, он положил ей руку на плечо и спокойно произнес:
      — Погоди, Ганнеле. Прежде чем продолжать, скажи мне одно: ведь Лейхтвейс спас тебя от смерти и поступил с тобой так благородно, как никто, как не поступил бы ни отец, ни брат родной?
      — Это правда, — ответила Ганнеле, — и я не могу отрицать этого. Лейхтвейс спас мне жизнь и дважды оказал мне услугу. Но тем не менее, видишь ли, Отто, Лейхтвейсом я могу восхищаться, несмотря на то, что он разбойник, так как мое сердце принадлежит не ему и его судьба не связана с моей. Тебя же я люблю, с тобой я собираюсь провести всю жизнь. И мне невыносимо тяжка мысль, что ты разбойник, отщепенец — словом, я лично хотела убедиться, правду ли говорят люди или только клевещут на тебя. Вот почему я каждую ночь отправлялась к тому месту, где я очнулась, когда Лейхтвейс вытащил меня из Жабьего пруда. Семнадцать ночей я прождала напрасно и никого не видела, но в восемнадцатую ночь я вдруг заметила, как точно из-под земли вышло два человека. Один из них был Лейхтвейс, другой — был ты. Я чуть было не вскрикнула и не разрыдалась, но удержалась и убежала как можно быстрее. Тогда я убедилась, что лишилась тебя навеки.
      Отто злобно расхохотался.
      — Навеки, — повторил он. — Вот все, что ты можешь сказать мне, пришедшему сюда с целью спросить тебя, не последуешь ли ты за мной, не хочешь ли ты быть моей, несмотря на то, что я стал разбойником. Погоди, не принимай опрометчивого решения. Сначала выслушай меня. Ты была бы не единственной женщиной в шайке Лейхтвейса. У нас есть уже две женщины, лучше которых не сыскать во всем мире. Сама герцогиня во дворце не может быть чище и добродетельнее этих женщин, которые последовали за разбойниками, руководствуясь только любовью, только горячей, искренней любовью. Ганнеле! Не отталкивай меня. Вспомни, как мы любили друг друга, как мы клялись никогда не расставаться. Докажи мне, что твоя любовь способна на великую жертву. Последуй за мной сегодня же ночью. Мы уедем отсюда далеко, ты никогда не будешь встречаться со знакомыми из Доцгейма, и тебе не придется краснеть перед ними. Подари мне счастье, Ганнеле. Я сделался разбойником вследствие странного стечения обстоятельств, но твое присутствие может подействовать на меня облагораживающим образом. Быть может, в скором времени мы все уедем в Америку и там начнем новую, честную жизнь.
      Отто нежно обнял свою возлюбленную и ласково прижал ее к себе.
      Куда девались все ее намерения, ее брезгливое, презрительное отношение к разбойникам и ее твердое решение не идти с Отто, прежде чем он не оставит свой образ жизни и не вернется в среду честных людей.
      — Отто, мой милый Отто, — шептала она, не противясь его поцелуям и крепко обнимая его, — какой я дам ответ Богу на Страшном Суде, когда мне придется сознаться, что я отдала себя человеку, который грешил против всех его священных законов?
      — Ты ответишь, что ты любила его и потому согрешила. Поверь мне, Ганнеле, Он простит тебя. Идем. Времени терять нельзя. Захвати с собой то, что ты считаешь необходимым, и пойдем.
      — А что будет с моим больным дедушкой? — все еще колебалась Ганнеле.
      — Он попадет в богадельню, — ответил Отто, — и кроме того, Ганнеле, даю тебе слово, что я ежегодно буду посылать в Доцгейм известную сумму на содержание твоего дедушки.
      — Это было последнее препятствие! — воскликнула Ганнеле. — Отныне я принадлежу тебе на всю жизнь. Веди меня отсюда, куда хочешь.
      Она вернулась в хижину, и Отто видел через окно, как она собрала кое-какую одежду из сундука и связала в узел. Далее он видел, как Ганнеле подошла к постели старика и провела рукой по его голове, как бы благословляя его на прощанье. Затем Ганнеле с узлом в руке вышла в сад.
      — Я охотно простилась бы еще с одним человеком в Доцгейме, — сказала она, — с одним-единственным только. Но оно и лучше, что я не увижу его, а то я не вынесла бы немого упрека в его взоре.
      — Я знаю, о ком ты говоришь, — с явным раздражением отозвался Отто, — я был бы способен приревновать тебя, если бы не уверенность в твоей любви ко мне.
      — Ревнивец, — произнесла она, — неужели женщина может принести более серьезную жертву, чем та, которую я приношу тебе в данную минуту?
      Они вышли вместе из сада. Ганнеле дрожащей рукой открыла калитку. Но в то же мгновение она вскрикнула от ужаса и отшатнулась. Отто тоже остановился в смущении и нахмурился. Перед беглецами стоял бедный калека, скрипач Франц. Он бегло взглянул на узел в руке Ганнеле, потом пытливо посмотрел на Отто и затем произнес:
      — Куда ты идешь, Ганнеле? Куда тебя ведет среди ночи этот человек?
      Ганнеле и Отто ничего не ответили. Им казалось, что несчастный калека имеет полное право задавать им такие вопросы, им казалось, что пред ними предстал судья, которому они обязаны дать отчет во всем том, что собирались совершить.
      — Впрочем, зачем мне спрашивать! — воскликнул скрипач Франц дрожащим от волнения голосом. — Я знаю все и без слов. Пришел разбойник и уводит с собою невесту в свое логово, чтобы она жила с ним среди грабителей, чтобы ее покарало правосудие. Да, нечего сказать, хороша любовь, которая способна довести любимую девушку до плахи и позорного столба.
      — Молчи, Франц, — хрипло произнес Отто, — или я пущу в ход силу.
      — Что ж, бей меня, — продолжал скрипач Франц, — довольно одного твоего удара, и я свалюсь. Ведь я калека и драться с тобой не могу, а ты мужчина сильный, да еще и разбойник, привыкший убивать.
      — Уйдем поскорей, — шепнул Отто своей возлюбленной, — я не в состоянии выслушивать его. Уйдем и скроемся из села.
      Но Ганнеле стояла как вкопанная. Она выпустила свой узел, скрестила руки на груди и задумалась.
      — Ганнеле, — немного спокойнее проговорил скрипач Франц, — ты должна засвидетельствовать, что когда вербовщик увозил Отто, я сделал все что мог для его спасения, что я заглушил в себе свою любовь к тебе и что именно я сообщил тебе, где находится Отто. Следовательно, ты знаешь, Ганнеле, что я не способен на зависть или ревность. Но именно потому, что я люблю тебя больше, чем можно выразить словами, больше, чем тот, которого любишь ты, — именно потому я и не допущу, чтобы ты сделалась сообщницей преступника. Я схвачу тебя за руки, буду кричать на все село и не отпущу тебя с ним. А ты, Ганнеле, поверь мне, наступит время, когда ты поблагодаришь меня за это.
      Тут Отто подскочил к Ганнеле, обнял ее и хотел насильно увести ее.
      Франц поднял костыль, размахнулся им над своей головой и хотел ударить Отто, но Ганнеле крикнула:
      — Не трогай его, Франц. Не обижай его. Тебе незачем пускать в ход силу — твои слова и без того озарили мне душу. Я не уйду никуда. Я остаюсь в Доцгейме.
      Отто страшно вскрикнул и оттолкнул от себя Ганнеле с такой силой, что она упала бы, если б не удержалась за ствол дерева.
      Потом он отошел на несколько шагов и хрипло произнес:
      — Прощай, Ганнеле. Ты больше никогда меня на увидишь. Сегодня я убедился, что ты любишь скрипача Франца больше, чем меня. Что же, выходи за него замуж, живи в счастье и спокойствии. А я один пойду по своему тернистому пути. Но когда тебе придется услышать, что в шайке Лейхтвейса один из разбойников отличается особенной жестокостью и кровожадностью, то знай, что речь идет обо мне, и знай, что виновата в этом только ты.
      Он постоял еще немного, грозно потрясая кулаками, с искаженным от злобы лицом; потом громко расхохотался, повернулся и ушел.
      Ганнеле и скрипач Франц молча смотрели ему вслед. Ганнеле точно окаменела от ужаса. Она не шевелилась и не плакала; казалось, жизнь оставила ее.
      Франц подошел к ней и тихим голосом произнес:
      — Ганнеле, я хочу доказать тебе, что спас тебя от гибели не для себя, а для тебя самой. Я знаю, ты никогда не будешь моей женой, но я посвящу тебе всю свою жизнь, чтобы своей любовью отплатить тебе за доверие ко мне.
      — Да, я дала убедить себя, — еле слышно произнесла Ганнеле, — но это стоит мне молодости и счастья. Вследствие этого разрушились все мои надежды. Иди домой, Франц, я обещаю тебе, что не наложу на себя руки и не последую за Отто. Я обещала тебе не быть сообщницей его преступлений и сдержу свое слово; в этом можешь быть вполне уверен. Но когда придет весна и снова расцветет вот это грушевое дерево, тогда ты выкопай под ним глубокую яму и опусти меня туда, вот здесь, на том самом месте, где с надорванной душой и разбитым сердцем я отказалась от своей любви. Прощай, Франц. Ты сделал доброе дело, за которое тебя, быть может, благословит Господь, так как ты спас мою душу. Но при этом ты разбил мое счастье.
      Медленно подняла она свой узел и ушла в дом.
      А скрипач Франц упал на землю, закрыл лицо руками и горько зарыдал.

      После того как распространился слух, что дочь графа фон Бергена покончила с собой в свадебную ночь, престарелый граф поселился в своем охотничьем замке, в дебрях густых лесов Таунаса. Здесь редко бывали проезжие или прохожие, но старик предпочитал именно это уединение после того, как к нему точно чудом вернулся дар слова. Он мог в любое время вернуться в свет и лично управлять своими поместьями, но всему этому он предпочел уединенную жизнь отшельника в маленьком замке, предоставив своим управляющим заниматься делами.
      Старый граф держал при себе для услуг лишь одного пожилого, преданного камердинера, который во время болезни возил его в передвижном кресле и знал все привычки своего господина. Этот камердинер смотрел на графа, как на существо высшего порядка. В одном только вопросе он не соглашался с ним. Но именно этого вопроса он никогда не касался, так как граф строжайшим образом приказал ему молчать об этом.
      Дело в том, что старый Христиан носил на руках Лору, дочь своего господина, когда она еще была совсем маленькой девочкой. На его глазах прошли ее детство и юность, и потому он не переставал любить и уважать ее, хотя знал, что она стала женой разбойника Лейхтвейса. Старик Христиан был человек простой: он не понимал, почему его господин ни за что не хочет простить свою дочь, которую он прежде так боготворил. Христиан не отрицал того, что быть женой разбойника и принимать участие в злодеяниях — грешно, но, с другой стороны, он спрашивал себя: могла ли графиня Лора поступить иначе, раз она полюбила Лейхтвейса? Все чаще и чаще просматривал он старую Библию и искал в ней ответа на волнующие его вопросы. Он находил там много изречений, казавшихся ему подходящими, но все они противоречили взгляду старого графа.
      Прежде всего сам Господь ясно повелел: «Оставь отца своего и матерь свою и прилепися к мужу своему!» Так графиня Лора и поступила, когда последовала за Лейхтвейсом. Затем Христиан читал о Руфи, которая из-за любви своей покинула дом и страну и даже изменила вере своей. В Ветхом и Новом Завете верный слуга нашел много доводов, которые он мог бы привести своему господину. Но ему было приказано молчать, и он не смел даже произносить в присутствии графа имени так низко павшей дочери его.
      Однажды вечером граф со своим камердинером сидели в одной из больших, высоких комнат замка. В камине горел огонь, и пламя раздувалось осенним ветром, проникавшим через трубу. Граф пододвинул свое кресло к камину и в глубоком раздумье смотрел на огонь. Он был совершенно одинок, и свет для него уже не существовал; здесь, в уединении, он спокойно ожидал своей смерти и даже желал, чтобы она наступила возможно скорее и избавила бы его от необходимости думать и страдать. Правда, граф Берген никогда не произносил имени своей дочери и даже не хотел слышать его, но все же это имя ежедневно и ежечасно звучало в его душе. Но каждый раз, когда он вспоминал, как она сама на публичном заседании суда громогласно и откровенно заявила ему, что она законная жена разбойника Лейхтвейса, овладевшее им мягкосердечие и желание простить куда-то исчезали, и старик, нахмурившись, снова твердил с мрачным упорством:
      — Нет ей прощения. И никогда не будет.
      — Не пора ли вам на покой, ваше сиятельство? — тихим голосом спросил Христиан, подойдя к креслу господина. — Не следует слишком много думать и грустить, а то на другой день вы будете чувствовать себя опять плохо.
      — Я желал бы не дожить до другого дня, — хриплым голосом ответил граф, — ступай, ложись, старик. Ты тоже уже не молод, и тебе нужен покой. Ты еще можешь спать, а я не нахожу уже сна. Все ночи я провожу в бессоннице, слышу каждый шорох и все время думаю, только думаю.
      Тут старик Христиан собрался с духом и решил просить своего господина простить Лору, чтобы хоть на склоне лет украсить свою жизнь ее любовью. Прежде чем граф успел его остановить, Христиан опустился перед ним на колени.
      — Что тебе нужно. Христиан? — спросил граф.
      Он откинулся в кресле и мрачно взглянул на своего слугу.
      — Для себя мне ничего не нужно, — отрывисто произнес Христиан, — Бог мне свидетель, что я ничего не хочу и ничего не желаю. Я умоляю вас, ваше сиятельство, не отвергайте того счастья, которое Господь может еще дать вам, и не отталкивайте от себя единственного вашего утешения.
      — Молчи, Христиан! Я знаю, о чем ты говоришь.
      — Я не буду молчать! Гоните меня от себя, а я не уйду, так как знаю, что я вам нужен. Я считаю своим священным долгом говорить. Ваше сиятельство! Призовите вашу дочь, вашу единственную дочь, вашу Лору. Снимите с нее ваше проклятие. Примите ее и простите ей то, что она стала женой разбойника. Если вы это сделаете, то Лейхтвейс сможет начать новую, честную жизнь. Он мог бы уехать со своей женой за границу, туда же могли бы уехать и вы, да и я отправился бы с вами. И все были бы счастливы.
      Старый граф сердито топнул ногой.
      — Приказываю тебе молчать! — крикнул он. — Ты хорошо знаешь, что эта недостойная женщина для меня больше не существует. Когда я умру, ты похоронишь меня, и если она явится и пожелает молиться у моего гроба, то приказываю тебе прогнать ее, так как я не найду покоя в могиле, если слезы ее оросят ее.
      — Какое ужасное поручение, — простонал Христиан.
      — Она погубила не только себя, — продолжал граф, — но она запятнала честь моего имени и всего нашего рода. Встань, Христиан, и выслушай меня. Я объясню тебе, почему я проклял ее, и ты согласишься со мной, что я был прав.
      Христиан встал и, дрожа всем телом от волнения, прислонился к камину.
      — Род графов Берген, — продолжал старый граф, — существует с незапамятных времен. Мои предки владели лучшими замками на берегу Рейна, и наш род существовал еще задолго до рода нынешнего герцога. В жилах графов Берген текла чистая кровь, и ни разу в семье не было недостойного брака. Если случалось, что та или другая из женщин нашего рода любила человека, ниже ее стоящего по происхождению, то ее отправляли в монастырь и она там умирала. А что сделала моя дочь Лора? Она вышла замуж не только за человека ниже ее стоящего по рождению, не за рабочего и не за бедняка — а за преступника, за негодяя, который сначала был браконьером, потом стал разбойником, а в конце концов и убийцей. Имя его проклято повсюду на побережьях Рейна. Дочь графа Бергена тоже затоптала в грязь свое имя, и ныне, когда упоминается имя Лейхтвейса, то с презрением вспоминают также об имени графов Берген. Когда я умру и на том свете — я верю в загробную жизнь — встречусь с моими предками, и они спросят меня: «Соблюдал ли ты чистоту нашего имени? Сохранил ли ты честь нашего рода?» — что я им отвечу?! Говори, что я отвечу? Да, я должен буду опустить глаза и молчать, так как я виновен в бесчестии моего рода.
      Старый граф медленно встал. Длинная, белая борода покрывала его грудь подобно серебряному панцирю, и в эту минуту, когда он говорил о чести своего имени, он походил на тех бого-героев, которые в минувшие века отправлялись в Святую землю на защиту Гроба Господня.
      Христиан не ответил ни слова. Печально опустил он голову на грудь, пожелал своему господину покойной ночи и вышел из комнаты. Но он не лег спать, так как всегда дожидался, пока ляжет его господин. Он ушел в свою комнату, взял Библию и снова стал искать какое-нибудь изречение, которое доказало бы, что не следует придавать слишком много значения роду и имени. Старый граф не убедил его, так как он все-таки придерживался того мнения, что любовь должна побеждать все сомнения и доводы.
      Граф фон Берген тоже взял книгу и начал читать, присев к маленькому столику, на котором стоял канделябр с пятью свечами. Из-за окон доносился рев осенней бури; в лесу стонали и трещали деревья, сгибаясь до самой земли под напором ветра. В душе старика тоже бушевала буря. Он так глубоко задумался, что не заметил, как снаружи за окнами появилось очертание двух человеческих фигур. Он не расслышал, как кто-то открыл снаружи окно и как оба пришельца влезли в комнату.
      Это были Лейхтвейс и Лора.
      Только в то мгновение, когда они соскочили с подоконника, старый граф оглянулся. Он оттолкнул столик с книгой, схватился за свою палку, стоявшую рядом, и хотел бежать. Но у него не хватило сил на это, и с глухим стоном он опустился в кресло.
      В ту же секунду Лора бросилась к ногам своего отца. Пышные волосы ее распустились. Лицо ее выражало горячую мольбу.
      — Отец! — воскликнула она, вся в слезах. — Я еще раз являюсь к тебе, чтобы сломить твое упорство. Я не могу быть счастлива, будучи проклята тобой. Если ты желаешь мне добра, то сними с меня проклятие. Скажи, что ты прощаешь меня и благослови мой брак.
      Старик поднял палку и указал на дверь.
      — Вон! — дико вскрикнул он. — Вон отсюда! Вот мой ответ.
      — Отец, я не уйду отсюда, не высказав тебе всего. Я хочу объяснить тебе все, рассказать тебе, как все произошло. Я не могла не последовать за любимым человеком. Отец, ты всегда был добр и милостив. Ты жалел бедняков и отверженных, неужели же ты не пожалеешь своей единственной дочери? Нет, на это мой отец не способен. Взгляни на него, я привела его с собой. Посмотри ему в глаза, и ты увидишь, что он, хотя и ведет предосудительный образ жизни, все же хороший человек. Тебе стоит сказать одно слово, отец, и ты спасешь твою дочь, ты спасешь ее душу и доставишь ей счастье на земле. Какое счастье доставило бы мне сознание, что вы друзья, что вы не ненавидите друг друга, а заключили между собою навсегда мир.
      — Ты осмеливаешься предлагать мне это, — вспылил старый граф, — ты, отверженная, дерзаешь унижать меня предложением вступить в дружбу с разбойником, с преступником. Уйди отсюда, иначе я чувствую, что не властен над собой и впервые употреблю против тебя насилие.
      — Бей меня, отец, — воскликнула Лора, — бей, но выслушай! Я буду целовать твою бьющую руку, так как этим ударом ты докажешь, что питаешь ко мне отеческое чувство, что ты еще принимаешь участие во мне.
      — Я осквернил бы эту палку, — сурово возразил граф, — так как она сделана из хорошего дерева и не должна касаться отбросов общества. Довольно тебе этого, или ты хочешь услышать еще более горькую правду? Прекрати свои мольбы, иначе со мною снова из-за тебя может случиться удар. Быть может, ты добиваешься моей смерти? Быть может, твой любовник уговорил тебя довести меня до исступления, чтобы я на склоне дней своих наложил на себя руки и тебе досталось бы наследство? Если разбойник Лейхтвейс построил на этом свои расчеты, то он жестоко ошибается. Я уже составил завещание и устроил так, что от всего того, на что ты раньше имела законные притязания, тебе останется лишь один медный грош. Закон предписывает, что всякий, рожденный в законном браке отпрыск рода графов фон Берген, должен так или иначе получить известную сумму денег. Что ж, грош тоже деньги.
      Старик разразился ужасным хохотом, гулко прозвучавшим в большой комнате.
      Лейхтвейс хотел подойти к Лоре, поднять ее и увести.
      Но она сделала ему знак остановиться, так как все еще на что-то надеялась.
      — Отец! — воскликнула она. — Ты жестоко оскорбляешь меня таким предположением. В моих жилах течет кровь гордого рода фон Берген, и мне, после твоих слов, следовало бы только уйти от тебя навсегда. Но я хочу испытать все средства и потому клянусь тебе памятью моей дорогой матери, которую ты любил больше всего на свете, что не из корысти я явилась к тебе. Я заявляю и беру Бога в свидетели, что отказываюсь от всякого наследства. Пусть богатство графов Берген достанется нищим. А тебя, Лейхтвейс, я спрашиваю, одобряешь ли ты то, что я сказала, и согласен ли ты с моим заявлением?
      — Да будет проклят тот грош из состояния моей жены, к которому я прикоснусь!
      Произнеся это, Лейхтвейс приблизился к креслу, в котором сидел старый граф.
      Противники смерили друг друга взглядами.
      — Встань, Лора, — произнес Лейхтвейс, поднимая свою жену, — ты сделала все, что было в твоих силах, чтобы тронуть каменное сердце твоего отца. Случилось то, что я предсказывал тебе. Скорее ты своими нежными руками поднимешь гору, чем переубедишь этого старика.
      — Итак, надо уходить, — рыдая воскликнула Лора. — Я уйду, не сняв с себя проклятия отца. Отец! За это ты ответишь перед Богом, в этот час ты совершаешь великий грех, более ужасный, чем тот, который я совершила, следуя за любимым человеком и принимая участие в его преступлениях. Мы с ним — Бог нам свидетель — согрешили из взаимной любви, а ты, отец, грешишь из гордости.
      Граф Берген медленно встал. Глаза его сверкали, когда он громко воскликнул:
      — Да, я горд, так как я граф фон Берген и никогда в жизни не запятнал своего имени. Ты же первая представительница нашего рода, которая отдала себя человеку, стоящему неизмеримо ниже тебя.
      Едва старик произнес эти слова, как Лейхтвейс совсем близко подошел к маленькому столу, за которым стоял граф.
      — Ошибаетесь, граф фон Берген! — воскликнул он. — Мы уйдем через несколько минут, и вы никогда больше не увидите вашей дочери. Но прежде чем уходить, я отвечу вам на ваши слова и унижу вашу гордость. Этим я отомщу вам за все. Вы утверждаете, что ваша дочь первая в роде, которая из любви отдалась человеку, ниже ее стоящему по рождению. Я докажу вам, граф фон Берген, что в истории вашего рода уже однажды произошла точно такая же потрясающая трагедия, что не в первый раз графиня фон Берген становится женой человека, не только ниже ее стоящего, но и презренного отверженца.
      Граф содрогнулся и обеими руками оперся о столик. Широко открытыми глазами смотрел он на Лейхтвейса, который стоял перед ним, скрестив руки на груди.
      — Несколько сот лет тому назад, — начал Лейхтвейс, — на берегу Рейна возвышался гордый замок графов фон Берген. Это был великолепный замок, со множеством башен, отражавшихся в зеркальных водах реки, и когда открывались его ворота, то туда входили и выходили знатные особы в богатых одеяниях. Целые полчища слуг сопровождали господ, и всегда у них было много дела, так как графы фон Берген славились своим широким гостеприимством. Всех гостей они принимали радушно и с распростертыми объятиями.
      Старый граф кивнул головой. Лейхтвейс говорил правду — род графов фон Берген имел блестящее прошлое.
      — Один из лучших замков графов фон Берген, — продолжал Лейхтвейс, — был расположен вблизи Дюссельдорфа. Там жил граф Куно фон Берген, который тогда был главой всего рода. Это был благородный человек, соратник и советник своего герцога, пользовавшийся уважением даже у германского императора. У него была красавица дочь, по имени Адельгейда. Равной ей по красоте трудно было сыскать на всем побережье Рейна, но вместе с тем она была и образцом добродетели. Граф Куно лелеял гордые мечты: он не хотел удовлетвориться простым дворянином в качестве зятя, а хотел, чтобы на его дочери женился по меньшей мере герцог, из тех, которым было предоставлено право участия в выборах императора. У владетельного герцога был сын, принц Эгинальд. О нем и думал граф Куно. И действительно, казалось, что Эгинальд по уши влюблен в красавицу Адельгейду, да и она сама была к нему неравнодушна.
      Пришла зима. Гости, прожившие чуть ли не всю осень в замке графа Куно и принимавшие участие в устраиваемых им охотах, разъехались. Но ненадолго. Они уехали только для того, чтобы приготовиться к зиме, в течение которой предстоял ряд новых торжеств и увеселений в замке графа Куно. Всякий родовитый дворянин считал честью получить приглашение от именитого графа. Увеселения открылись большим маскарадом. Весь замок был залит светом тысяч огней; то и дело подъезжали экипажи, и граф Куно на большом крыльце лично приветствовал своих гостей. В залах гремели звуки оркестра, столы, накрытые в трапезных залах, ломились под тяжестью обильных яств и напитков.
      Самое великолепное зрелище представлял собою танцевальный зал. Тут царила молодая графиня Адельгейда. Все охотно преклонялись перед ней, и все считали счастливым быть допущенным к ее нежной ручке. В белом шелковом, шитом золотом, платье графиня Адельгейда, сияя красотой, производила чарующее впечатление, навсегда остававшееся в памяти всех видевших ее. Почти все гости были одеты для маскарада, хотя некоторые из них предпочли явиться в собственных своих дорогих костюмах. Когда начались танцы и графиня Адельгейда под руку с принцем Эгинальдом шла в первой паре полонеза, то все были согласны с тем, что она вскоре будет помолвлена с молодым герцогом.
      Так, по-видимому, думали и те два старика, которые стояли под парчовым балдахином в конце залы. Это были — владетельный герцог и граф Куно фон Берген. Вероятно, они обсуждали будущий брак своих детей, так как все время перешептывались.
      Но что это? Вдруг графиня Адельгейда смутилась. Она посмотрела на входную дверь и попросила своего кавалера проводить ее к ее месту. По-видимому, виной этому был другой кавалер, весь в красном, который в эту минуту вошел в зал. Он был замечательно красив, прекрасно сложен и обладал благородной осанкой. Медленно подошел он к возвышению, на котором стояли владетельный герцог и граф Куно, и низко им поклонился.
      По всему залу пронесся шепот. Присутствовавшие спрашивали друг друга, кто этот красный кавалер, этот чернокудрый юноша, такой красивый и благородный, что никто не мог сравниться с ним. Никто не знал его, он был неизвестен всем и даже хозяевам: граф Куно фон Берген не был знаком с ним.
      Но прежде чем граф успел подойти к нему и спросить, каким образом он получил приглашение на бал, Адельгейда встала и приблизилась к красному кавалеру. Она наклонила голову, а красный кавалер обнял ее за талию и начал танцевать с ней. Никто из гостей никогда в жизни не видел ничего подобного, никому и не снилась такая красивая пара.
      Граф Куно фон Берген был не совсем доволен своей дочерью, но так как она уже успела потанцевать с незнакомцем, он не мог удалить его из зала, иначе оскорбил бы свою дочь перед лицом всех гостей.
      Казалось, танец никогда не кончится. Адельгейда и красный кавалер, крепко обнявшись, носились по залу, и увлечение, с которым они кружились, невольно передавалось оркестру. Музыка гремела, как никогда, все остальные гости перестали танцевать, и Адельгейда со своим кавалером одни только кружились по залу. Но наконец красный кавалер учтиво предложил руку своей даме и проводил ее до места. Тут он поклонился ей и взглянул на нее так, что она покраснела до корней волос. Затем он медленно вышел из зала и скрылся.
      Адельгейда не сделала больше ни одного тура. Даже принцу она отказала, ссылаясь на сильную головную боль. Она ушла раньше обыкновенного и скрылась в своих комнатах.
      На другой день граф Куно фон Берген подверг всю прислугу строжайшему допросу, желая допытаться, каким образом таинственный незнакомец проник в замок. Но слуги уверяли, что не видели его раньше, что он вошел неизвестно откуда в танцевальный зал. Отсюда было ясно, что красный кавалер проник в замок не обычным ходом.
      В течение последующих дней увеселения чередовались одно за другим, и о красном кавалере забыли все, кроме Адельгейды. С ней произошла поразительная перемена. Целыми часами сидела она в глубоком раздумье и смотрела либо куда-то вдаль, либо на дверь, как бы ожидая, что вот-вот появится кто-то давно ею ожидаемый. Но дверь не открывалась, и никто не являлся.
      Спустя две недели после первого маскарада был назначен другой. Как только начались танцы, красный кавалер снова появился в зале. На этот раз он направился прямо к Адельгейде, низко поклонился ей и пригласил ее на тур вальса. Черные глаза его так сверкали, что по телу Адельгейды пробежала холодная дрожь. Она тесно прижалась к нему и снова закружилась в вихре вальса.
      На этот раз граф Куно фон Берген внимательно следил за красным кавалером, так как твердо решил заговорить с ним и спросить, кто он такой и откуда родом. Так он и сделал. Едва только красный кавалер проводил красавицу Адельгейду к ее месту и, молча поклонившись ей, хотел было скрыться, как вдруг к нему подошел граф Куно фон Берген и обратился к нему со следующим вопросом:
      — Как ваше имя, благородный рыцарь, и к какому дворянскому роду вы принадлежите?
      Красный кавалер моментально закрыл лицо черной маской, до этого висевшей на рукоятке его шпаги, и произнес:
      — Вы спрашиваете, как меня зовут? Мое имя всем известно, и на побережьях Рейна меня знают лучше, чем любого из ваших гостей. Мой замок построен из железа, и не один рыцарь уже сложил под ним свою буйную голову. А герб мой изображает два скрещенных меча на багрово-красном фоне. Прощайте, граф Куно фон Берген. Я знаю, что вы слишком благородны, чтобы задавать мне еще дальнейшие вопросы. — И красный кавалер повернулся и ушел.
      Граф Куно вернулся в зал в полном недоумении.
      На следующее утро граф Куно вошел в комнату Адельгейды, поцеловал ее в лоб и, присев у стола, сказал:
      — Дочь моя! Вчера ты снова танцевала с незнакомцем, который, судя по его наружности, принадлежит к благородной семье. Но когда я попросил его назвать свое имя, он дал мне столь неясный ответ, что я до сих пор еще нахожусь в недоумении. Дочь моя! Этот вопрос весьма серьезный. Приняв от этого кавалера приглашение на танцы, ты этим оказала ему большую честь. Мало того, ты отличила его своим благоволением перед всеми другими гостями, благодаря чему он оказывается, так или иначе, близок с нашим домом. Поэтому нам необходимо во что бы то ни стало выяснить, кто он такой. Я заметил, что он смотрел на тебя как-то особенно, что глаза у него блистали каким-то особенным огнем.
      Адельгейда опустила голову.
      — Я полагаю, что он будет с тобой менее скрытен, чем со мной, — продолжал граф Куно, — и поэтому я прошу тебя сделать следующее: в конце будущей недели в нашем замке снова состоится бал, и я уверен, что таинственный кавалер наверно явится. Когда он опять пригласит тебя танцевать, то спроси его, кто он и откуда родом, а если он не даст тебе ответа, то задержи его после танцев. Музыка умолкнет, в зале воцарится тишина, и тогда ты громогласно повтори ему те же вопросы. Я думаю, что он не уклонится тогда от ответа.
      Адельгейда обещала исполнить просьбу отца, и граф Куно ушел, вполне успокоившись.
      Молодая графиня осталась в сильнейшем волнении.
      — Боже праведный! — воскликнула она, прижимая руки к груди. — Мне страшна эта минута. Я не знаю, кто он, этот незнакомец, не знаю, откуда родом, но я не сомневаюсь, что он из знатной семьи. Но почему же он так упорно скрывает свое происхождение? Почему он не говорит со мной о том, о чем так красноречиво говорят его глаза? Я боюсь, что он больше не вернется в наш дом, если я стану беспокоить его своим любопытством. А я не вынесу этого, так как люблю его, люблю безумно.
      Лейхтвейс остановился. Помолчав немного, он спросил старика:
      — Угодно ли вам слушать, что было дальше? Рассказать вам, чем кончилось это событие? Имейте в виду, вас ожидает большой сюрприз.
      — Говорите, — глухо произнес старый граф, — мне нечего бояться конца вашего рассказа. Ни одна женщина из рода графов фон Берген не отдала себя неравному по происхождению, как это сделала моя дочь.
      — Извольте, я доскажу все, — продолжал Лейхтвейс, — слушайте дальше. Начался бал, о котором граф Куно говорил своей дочери. Опять явился владетельный герцог с блестящей свитой, опять парадные залы дворца графа Берген были залиты светом сотен свечей и все блестело от множества золота и драгоценных камней. Едва только оркестр заиграл, как в зале появился красный кавалер. И снова он танцевал с Адельгейдой. Она чувствовала, как он нежно обнимает ее, видела, как он пожирает ее глазами, ощущала биение его сердца и блаженствовала от сознания, что находится вместе с ним. Но она помнила данное отцу обещание и спросила своего кавалера: «Благородный рыцарь! Как ваше имя?» — «Прелестная графиня! Не спрашивайте». — шепотом ответил он и закружился еще быстрее. «Но я прошу вас, назовите мне ваше имя и скажите, откуда вы родом». — «Прелестная графиня, имя лишь звук пустой. Человек приобретает ценность не по рождению своему, а по заслугам своим». — «Благородный рыцарь, умоляю вас, удовлетворите мое любопытство. Кто вы? Откуда вы родом?» — «А я умоляю вас, графиня, не требуйте ответа. Ответив, я должен лишиться вас». Адельгейда умолкла, чувствуя, что ее душат слезы.
      Когда танец кончился, красный кавалер проводил графиню к ее месту. Но когда он хотел уйти, она схватила его за руку. В то же мгновенье умолк оркестр. Точно по сигналу, в зале воцарилась гробовая тишина, и отчетливо был слышен вопрос, с которым дочь графа фон Бергена обратилась к таинственному кавалеру: «Скажите, как ваше имя и откуда вы родом?! Я не отпущу вас, прежде чем вы не дадите мне ясного ответа». В ту же минуту к красному кавалеру подошли владетельный герцог и граф Куно фон Берген и вопросительно взглянули на него. Незнакомец схватился рукой за черную маску, но, взглянув на Адельгейду, опустил руку и громко произнес:
      — Я прирейнский палач.
      Ответ незнакомца вызвал страшное замешательство. Несколько дам громко вскрикнули, мужчины схватились за шпаги, готовясь отомстить за оскорбление, нанесенное дому графа фон Бергена.
      Одна лишь Адельгейда оставалась спокойна. На испуганный взгляд своего отца она ответила спокойной улыбкой и приветливо взглянула на красавца юношу, который угрюмо стоял рядом с нею.
      Вдруг среди мертвой тишины выступил вперед владетельный герцог. Он хорошо понял взгляды, которыми обменялись красавица Адельгейда с палачом; он нашел выход из создавшегося положения.
      — Опустись на колени, прирейнский палач! — воскликнул герцог.
      Красный кавалер повиновался, а владетельный герцог, вынув шпагу из ножен, произнес:
      — Ты сумел победить сердце красавицы графини фон Берген, и за этот подвиг я посвящаю тебя в рыцари. Ты стал на колени прирейнским палачом, встань же на ноги полноправным рыцарем.
      Герцог трижды прикоснулся острием шпаги к плечу и голове красного кавалера.
      В то же мгновение Адельгейда опустилась на колени перед герцогом и поцеловала его руку.
      Нечего говорить, что из красного кавалера и Адельгейды вышла счастливая супружеская чета. Их род и поныне живет на побережье Рейна, и прежний палач был причислен к знатнейшим господам. А вы, граф Эбергард фон Берген, вы — правнук того палача, который некогда был самым презираемым существом в стране.
      Эти слова Лейхтвейса произвели ужасное впечатление на старого графа. Он сжал кулаки и глухо воскликнул:
      — Я правнук палача! Палача! Палача!
      Но он не высказал сомнения в достоверности повествования Лейхтвейса. Он отлично знал, что каждое слово, произнесенное Лейхтвейсом, соответствовало истине; что переданное разбойником событие начертано в родословной книге графом фон Бергеном. Всю свою жизнь он стремился к тому, чтобы доставать все эти родословные книги и уничтожать их, так как хотел во что бы то ни стало предать забвению это позорное, по его мнению, событие. И вот ему пришлось дожить до того, что человек, которого он презирал и ненавидел больше всего на свете, что похитивший его дочь разбойник рассказал ему об этом событии со всеми подробностями.
      Но старый граф не воспользовался примером владетельного герцога, упоминаемого в рассказе. Он не последовал примеру того, который предпочел посвятить палача в рыцари, чем допустить посрамление герба графов фон Берген. Он резко отвернулся от Лоры, которая хотела подойти к нему, и хриплым голосом воскликнул:
      — Уйди! Не отравляй мне последних дней твоим ненавистным видом. Я любил тебя больше всего на свете; тебя я боготворил и от тебя же ожидал радости и утешения на склоне своих дней. Но ты осквернила честь моего имени, и потому между нами не может быть мира. Даже та Адельгейда, которая уронила себя до того, что отдалась палачу, избрала человека, который казнил преступников, а ты опустилась еще ниже. Ты отдала себя не палачу, а самому преступнику — ты сделалась женой разбойника.
      — Довольно, — холодно произнес Лейхтвейс, — наше присутствие, граф фон Берген, не будет вам больше в тягость. Лора исполнила свой долг, придя к вам с просьбой о прощении. Довольно! Да, я разбойник, которого люди отвергли и изгнали, но моя честь жива в моей груди и дорога мне не менее, чем честь живущего одними только предрассудками. Лора, жена моя. Наша честь повелевает нам более не унижаться перед этим упрямым стариком. В последний раз ты посетила дом своего отца, и после его смерти ты не будешь молиться у его гроба. Пеняйте на себя, граф фон Берген. Когда вы будете лежать на смертном одре, никто не прольет ни одной слезы печали.
      — Боже праведный! Что за ужас! — простонала Лора и закрыла лицо руками.
      Лейхтвейс обнял ее и увлек к окну. Она все еще протягивала руки к отцу, все еще надеясь, что жестокосердный граф смилуется над своей дочерью.
      Лейхтвейс уже собирался помочь Лоре взобраться на окно, как вдруг услышал звук столь потрясающий и страшный, что он и Лора остановились как вкопанные. Когда Лора пошла к окну, старый граф выпрямился во весь рост. Страшная внутренняя борьба потрясла все его тело, и… он наконец простер руки к своей дочери.
      — Лора, — прохрипел он.
      Но возглас этот замер в каком-то невнятном бормотании.
      Старик вдруг побледнел, глаза вышли у него из орбит, и с глухим стоном он упал на пол.
      — Отец! — пронзительно вскрикнула Лора. — Он умирает!
      Обезумев от ужаса и волнения, она опустилась на колени у тела отца. Лейхтвейс тоже наклонился к нему и поспешил разорвать на нем жилет и сорочку, чтобы дать ему возможность свободнее дышать. Он сейчас же убедился, что всякая помощь излишня. Старого графа во второй раз поразил удар, на этот раз смертельный.
      На громкий крик Лоры прибежал из своей комнаты старик Христиан. При виде лежавшего на полу старого графа он не стал терять время на расспросы, каким образом здесь в комнате очутились Лейхтвейс и Лора и что произошло между ними и графом. Вместе с Лейхтвейсом он поднял старика и перенес его на диван.
      — На то, вероятно, была Божья воля, — произнес он затем, — что вы, графиня, должны закрыть глаза вашему старику отцу. Вы сделались свидетельницей его смерти.
      Лора с грустью покачала головой.
      — Я не вправе оказать моему отцу эту последнюю услугу. Мне нельзя прикоснуться к нему. Его проклятие еще тяготеет надо мною — он не снял его, ушедши в лучший мир, и всю свою жизнь я должна буду сознавать на себе всю тяжесть его ужасных слов.
      Вдруг умирающий сделал слабый знак рукой. Христиан взял его под руки и приподнял. Старый граф поднял свою правую руку и опустил ее на голову стоявшей перед ним на коленях Лоры.
      — Благословляю, — дрожащим, еле слышным голосом произнес он, — снимаю проклятие. Благословляю.
      Лора, заливаясь слезами, не могла произнести ни слова.
      Старый граф еще раз встрепенулся. Казалось, он не исполнил еще всего того, что хотел сделать. Он протянул руку Лейхтвейсу.
      Лора от изумления даже вскрикнула.
      — Дай мне руку, Лейхтвейс, — проговорил граф, — прощаю тебе во имя твоей любви к Лоре. Ее любовью ты заслужил милость Господню. Прощаю тебя.
      Лейхтвейс опустился на колени перед умирающим старцем и дрожащим от волнения голосом произнес:
      — Благодарю вас, отец мой. Вы совершили великое дело всепрощения, и я никогда не забуду ваших слов. Клянусь вам, вся моя жизнь принадлежит вашей дочери, моей возлюбленной жене.
      Но умирающий граф, по-видимому, еще не успокоился. Глаза его блуждали кругом, он порывисто дышал. Казалось, что он хочет что-то сделать, привести в порядок какое-то дело.
      — Христиан, — пробормотал он, — верный слуга мой. Благодарю тебя за то, что ты не бросил меня, когда все другие меня оставили. Скорее, Христиан!.. В черном железном ящике под моей кроватью лежит завещание. Скорее… возьми… ключи у меня… на груди… достань завещание… я хочу подписать… ты свидетель… я хочу исправить… отдать все моей дочери… скорее, Христиан… не то… поздно будет.
      «Боже милосердный, — подумал старый слуга, доставая ключи из-под жилета умирающего графа, — если мы промедлим несколько минут, то все огромное состояние достанется другим, а законная наследница графа фон Бергена останется ни с чем».
      — Торопитесь! — воскликнул Лейхтвейс. — Я помогу вам.
      — Боже! У меня ноги дрожат. Графиня Лора, возьмите, приготовьте чернила и перо. Они стоят вон там, на маленьком столике, подвиньте их сюда. Боже праведный! Помоги моему господину, чтобы он мог покончить с этим делом и исправить завещание в пользу графини Лоры.
      Страшно было смотреть, как старый граф боролся со смертью, как он пытался сохранить еще хоть на короткое время угасающие силы, чтобы выиграть еще несколько минут, от которых зависело все благополучие его дочери.
      Когда граф фон Берген в свое время вернулся из зала суда, где Лора открыто признала себя женой Лейхтвейса, он в тот же день в присутствии нотариуса и старика Христиана составил завещание, согласно которому отписал все свое огромное состояние из земельных угодий, замков, лесов и пастбищ, драгоценных вещей и бумаг каким-то дальним родственникам, отчислив в пользу Лоры один медный грош.
      Ныне же умирающий старик молил Бога даровать ему возможность изменить его завещание. Но лицо старика уже побледнело, подбородок его отвис, и смерть начертала свое клеймо на челе графа; дыхание его становилось все реже и реже, глаза как бы заволоклись туманом, и по телу пробегала дрожь.
      Лейхтвейс вместе с Христианом побежали в спальню старого графа, где под кроватью стоял железный ящик, в котором хранилось завещание вместе с другими документами.
      Сердце Лоры усиленно билось. Минута проходила за минутой, и она сознавала, что жизнь ее отца все более и более угасала. Она обняла его обеими руками, ощущая на своем лице его все более слабеющее дыхание.
      — Отец! Ты еще слышишь меня? — шепотом спросила она, наклонясь к умирающему.
      Старик слабо кивнул головой, поднял руку, как бы желая убедить Лору, что еще сумеет держать перо, раскрыл губы и прошептал:
      — Не волнуйся, дитя мое. Я успею устроить и исправить все.
      Движимый непоколебимой силой воли, старый граф боролся со смертью.
      Наконец Лора услышала хлопанье дверей и шаги. Лейхтвейс и старый камердинер вернулись. Христиан держал в руке завещание. Умирающий граф как будто снова ожил при виде документа. Почти без посторонней помощи он приподнялся и произнес твердым голосом:
      — Дайте перо и чернила. Дайте бумагу.
      Христиан предусмотрительно принес с собою деревянную подставку с доской, которую и подсунул своему господину, положив на нее документ. Лейхтвейс достал со стола серебряный канделябр и осветил завещание. Лора подала письменные принадлежности. Старый граф посмотрел на завещание, взял дрожащей рукой и проговорил:
      — Достаточно будет несколько слов. Я напишу здесь, что беру назад первоначальное завещание и подпишу свое имя, а ты, Христиан, распишешься в качестве свидетеля. Тогда все будет в порядке. Второй экземпляр завещания, который хранится в суде в Висбадене, тогда потеряет свою силу, и ты, Лора, получишь все.
      Он уже хотел начать писать, как вдруг хрипло произнес:
      — Это не завещание. Христиан, ты подал мне не ту бумагу.
      Камердинер задрожал всем телом от ужаса. Он бросился к дверям, чтобы достать завещание, которое, несомненно, осталось в железной шкатулке, но не успел еще добежать до выхода, как услышал возглас Лоры:
      — Поздно! Отец умирает.
      Третий удар сразил графа. Он испустил дух. Голова его откинулась назад, и он скончался, не успев исправить завещание.
      Лора горько рыдала над телом своего отца, но ни одной слезинки не проронила она по поводу потерянного навсегда богатства: она плакала о дорогом отце своем, даровавшем ей жизнь и руководившим ее воспитанием.
      В глубоком волнении Лейхтвейс смотрел на благородное лицо покойного графа, черты которого приняли спокойное и величавое выражение.
      Старый Христиан забился в какой-то угол и там сквозь зубы молился.
      — Окажи твоему отцу последнюю услугу, — произнес Лейхтвейс, поднимая Лору с пола, — закрой ему глаза.
      — Теперь я могу сделать это, — воскликнула она, — он снял с меня проклятие. Он снова признал меня своей дочерью, и я вправе закрыть ему глаза. Мир праху твоему, дорогой отец. Да будет земля тебе легка. Когда ты будешь находиться в лучшем мире, молись за меня и моего любимого мужа и ниспошли нам оттуда твое благословение.
      Она прикоснулась к векам покойного и закрыла ему глаза. Затем она поцеловала его в высокий лоб и бросилась в объятия своего мужа, горько рыдая. Вдруг она услышала тихий плач и, когда обернулась, то увидела у своих ног старика Христиана, с мольбой простиравшего к ней руки.
      — Простите, — стонал старик, — не проклинайте меня, графиня. Из-за моей оплошности вы лишились огромного состояния. Я знаю, что ничем не могу загладить своей вины.
      — Прощаю вас, — воскликнула Лора, — от всего сердца прощаю. Пусть состояние это достанется другим, пусть оно их осчастливит. А я, как и раньше, буду счастлива в бедности одной любовью моего мужа.
      — Нет, графиня, — проговорил старик, — не говорите так. Состояние не должно уйти от вас, вы должны защищать свои права. Ведь я был свидетелем того, что покойный граф имел ясное намерение завещать вам все свое имущество. Ведь он уже держал перо в руке, и лишь моя непростительная ошибка не дала ему возможности исполнить свое намерение. Я надеюсь, что ваш супруг практичнее вас. Если вам потребуются мои свидетельские показания, то я во всякое время дня и ночи готов явиться куда следует.
      — Благодарю вас, — ответил Лейхтвейс, — но мы ничего не можем предпринять в этом направлении, так как в настоящее время вне закона и лишены всех прав. Мы не можем подавать жалоб, по крайней мере теперь. Быть может, когда-нибудь настанут лучшие времена. А теперь скажите, Христиан, какие желания выразил покойный граф относительно своих похорон?
      — Он просил, — ответил старик, — чтобы его похоронили под высокими липами, в саду, без гроба, в одном лишь саване.
      — Исполним же его волю, — произнес Лейхтвейс, — и сделаем это сегодня же, немедленно.
      Лейхтвейс собственноручно выкопал могилу, и спустя час смертные останки графа фон Бергена были похоронены в сырой земле. Над могилой стояло только три человека, но они искренно оплакивали усопшего, а рыданиям их вторил вой осенней бури. Воздав старому графу последние почести и жарко помолившись на его могиле, Лора и Лейхтвейс вернулись в подземелье.

      В ту же бурную осеннюю ночь разбойники покинули свое убежище и отправились в путь. Нарядившись в свои пестрые костюмы, они уселись в огромную колымагу. В последний раз взглянули они на холм, где прожили столько времени среди бесконечных опасностей и где все-таки были счастливы по-своему. Потом Лейхтвейс подал знак Рорбеку, исполнявшему обязанности возницы, и колымага, скрипя, тронулась в путь.
      В течение ночи им нечего было опасаться столкновения с полицией, но они должны были стремиться к тому, чтобы с рассветом быть уже за пределами Франкфурта, так как в окрестностях этого города Лейхтвейс и его шайка пользовались наиболее широкой известностью и там скорее всего могла их захватить полиция. Рорбек подгонял лошадей, которые, хорошо отдохнув, и без того бежали довольно быстро. Лейхтвейс решил ехать через Фульду и Готу в Эрфурт, а оттуда уже через Галле и Магдебург в Берлин, так как этот путь считался самым кратчайшим. Правда, разбойники должны были проехать множество местечек, сел и деревень и повсюду могли столкнуться с полицией. Они постоянно должны были быть готовы к неприятностям, и с минуты на минуту им могли встретиться опасные препятствия.
      Но когда взошло солнце и яркими лучами озарило проселочную дорогу, по которой ехала колымага, Лейхтвейс с облегчением вздохнул, увидев, что они уже оставили Франкфурт далеко позади себя. Он и товарищи выразили благодарность Рорбеку за умелое управление лошадьми. Лейхтвейс приказал остановиться на берегу ручья. Разбойники вышли из колымаги, достали свежей воды из ручья и приготовили себе великолепный завтрак. Не успели они позавтракать, как услышали конский топот. Лейхтвейс увидел быстро приближающегося всадника.
      Это был пожилой мужчина с длинной седой бородой, очень представительный и, по-видимому, из знатного рода. Одна его осанка уже свидетельствовала о благородном его происхождении. Увидев пестро наряженных путников на лужайке, всадник насторожился, повернул своего коня и направился прямо к Лейхтвейсу и его товарищам.
      — Здорово, господа, — обратился он к ним, вежливо поклонившись обеим женщинам, — я очень рад встретить на своей утренней прогулке служителей искусства. Я уверен, что вы бродячие актеры, странствующие из города в город, из села в село, чтобы развлекать народ и доставлять ему художественное наслаждение. Кто из вас является директором труппы?
      Лейхтвейс встал и почтительно ответил на приветствие старика.
      — Директором этой труппы состою я. Меня зовут Энрико Антонини. Но, несмотря на то, что мое имя итальянское, я сам немец, и мы играем только на немецком языке.
      — Отлично делаете! — воскликнул старик. — Я ужасно люблю наш родной язык, и мне кажется, что другого такого красивого языка на свете нет. У нас почему-то принято думать, что французский язык является непременной принадлежностью каждого мало-мальски образованного человека и что где нет французского языка, там нет и искусства. Ну, а теперь скажите, согласны ли вы дать сегодня вечером в моем замке представление? Замок мой расположен недалеко отсюда, вблизи деревни Шенейх. Я граф Шенейх и страстно люблю искусство. В молодые годы я много путешествовал и видел много красивого и хорошего, а теперь я сижу дома в своем замке, почти безвыездно, в одиночестве, и очень рад буду приветствовать вас у себя. С вашей колымагой вы до вечера далеко не уедете, а потому лучше всего будет, если вы остановитесь у меня сегодня в замке.
      — Мы с радостью принимаем ваше приглашение, ваше сиятельство, — ответил Лейхтвейс, — и сочтем за честь остановиться в вашем замке. Но предупреждаю вас, не ждите ничего особенного от нашего искусства, так как я, к несчастью, лишился во Франкфурте нескольких членов моей труппы, которые предпочли остаться в этом городе. Из-за этого нам приходится разучивать новые пьесы, а для этого нам нужно время.
      — Тем лучше! — воскликнул граф. — Если так, то разучите какую-нибудь пьесу у меня в замке. В моей большой приемной зале имеется маленькая сцена с занавесом и кулисами. Словом, имеется все необходимое, недостает только актеров. Итак, друзья мои, поезжайте вслед за мной, я буду вас ждать после обеда в замке.
      Приветливый старик любезно поклонился, пришпорил коня и вскоре скрылся из виду.
      — Что-то выйдет из этой истории? — в крайнем смущении произнес Рорбек. — Как же мы станем играть, когда мы об этом даже понятия не имеем? С другой стороны, очень выгодно и приятно принять приглашение графа, так как в замке нас полиция не будет искать.
      — Само собою разумеется, что мы воспользуемся этим приглашением, — решил Лейхтвейс, — а что касается представления, то дело не станет за каким-нибудь предлогом, чтобы отсрочить это дело на несколько дней, а там кто-нибудь из нас внезапно захворает, и мы избавимся от необходимости выступать на сцене. Тогда мы соберем наши пожитки и снова отправимся в путь.
      Все товарищи Лейхтвейса согласились с его мнением, что если полиция и успела заметить их бегство, то удобнее всего скрыться на время в замке графа Шенейха.
      Разбойники миновали несколько деревень и сел, продолжая свое путешествие. Повсюду на улицы высыпал народ, и крестьяне с любопытством смотрели на их необычные, пестрые костюмы. Когда Лейхтвейс замечал такое проявление любопытства, он говорил сидевшему на козлах Рорбеку:
      — Живее, вперед! Гони лошадей, чтобы поскорее выехать из этих деревень. Повсюду, где есть люди, нам угрожает опасность, и мы можем быть сравнительно спокойны лишь в лесу или в широком поле.
      Лошади как будто понимали, в чем дело: как только появлялись где-нибудь любопытные, они ускоряли ход, торопясь поскорее отъехать подальше. Лейхтвейс не сделал ни одного привала и не разрешил даже сделать передышку для обеда. Около четырех часов дня разбойники увидели у подножия горы хорошенькую деревушку с чистенькими домиками, крыши которых были озарены лучами заходящего солнца. По-видимому, деревня эта была довольно зажиточная: это видно было по жилым домам, амбарам, садам, да и по самим крестьянам.
      На вершине горы, высоко над крышами деревьев, стоял старинный замок. Он не был похож на те замки рыцарей-разбойников, которые в прежние времена строились на крутых обрывах; он не был окружен ни рвом, ни валом и не был снабжен висячим мостом и башнями. Это был замок, выстроенный, несомненно, богатым человеком с одной только целью — приятно провести в нем время.
      Лейхтвейс спросил проходившего мимо крестьянина:
      — Скажите, милейший, в какой мы находимся местности? Что это за деревня?
      — Это деревня Шенейх, — ответил крестьянин, — а там на горе стоит замок нашего графа. Он хороший господин, и я убежден, что если вы попросите у него ночлега, то он окажет вам радушное гостеприимство. Вряд ли в другом месте на всем побережье Рейна можно найти еще человека, который так любит искусство и науку, как наш граф.
      Лейхтвейс счел целесообразным расспросить немного о графе, чтобы составить себе некоторое представление о нем. Поэтому он спросил:
      — Значит, крестьяне довольны своим владельцем? Вероятно, он всегда хорошо обращается с вами?
      — Еще бы, — с радостью ответил крестьянин, — у нас нет нищих, мы не знаем нужды и беды. Тюрьмы у нас тоже нет, так как она нам совершенно не нужна. Правда, трудно сказать, что это еще долго будет продолжаться. Похоже на то, что скоро произойдут большие перемены. Граф уже стар, а с тех пор, как в замке появилась Красная мамзель и распоряжается делами, граф как будто лишился собственной воли и все идет так, как того хочет мамзель. Впрочем, я слишком разболтался. Беда будет, если экономка в замке узнает, что я непочтительно отозвался о ней.
      — Будьте покойны, милейший, — возразил Лейхтвейс, — я не выдам вас. Вы сделаете мне большое одолжение, если расскажете что-нибудь о Красной мамзели. Как ее зовут, кто она такая и какую роль играет в замке?
      — Вы задали мне такие вопросы, на которые я затрудняюсь ответить, — сказал крестьянин, — начать хотя бы с ее имени. У нас в селе ее называют Красной мамзелью, так как ее действительного имени мы не знаем. Затем вы спрашиваете, кто она такая. Видите ли, в настоящее время она полная хозяйка в замке и в селе; ее воля для всех закон. Должно быть, старый граф влюблен в нее. Положим, она чертовски хороша собой и второй такой красавицы во всем мире не сыскать. Но в нашем селе никто ее терпеть не может за то, что она отнимает все права у дочери графа, молодой графини Ядвиги. В сущности, владелица-то — молодая графиня и ей надлежит хозяйничать, ее следовало бы уважать наравне с графом, а не эту Красную мамзель, которую сам черт принес нам в недобрый час.
      Крестьянин до того разозлился, что высказал все накопившееся у него на душе.
      — Уж скажу прямо, — продолжал он, — что она пришла сюда в Шенейх бродягой и нищей и постучала в дверь замка. На беду, сам граф открыл ей и спросил, что ей нужно. Она пленила его своими красивыми глазами. Ведь старая солома быстро загорается. Граф приютил пришелицу, предоставил ей ночлег, чтобы дать ей возможность хорошо отдохнуть, а она возьми да и останься совсем здесь. В прежнее время, когда графиня Ядвига проходила по селу, она всегда была весела и на лице ее играла приветливая улыбка, а теперь она приуныла и постоянно грустит. Мы-то знаем, откуда это все взялось. Красная мамзель похитила у нее сердце отца, она постоянно подводит ее и устраивает каверзы. Говорят даже, будто она пыталась отравить графиню Ядвигу. Пусть только попробует причинить ей зло. За это мы сломаем ей бедра и не выпустим отсюда живой, хоть бы нам для этого пришлось поджечь замок и выкурить ее оттуда.
      Лейхтвейс остался очень доволен: он узнал о лицах, проживающих в замке, знал, с кем ему придется там иметь дело, и был предупрежден относительно Красной мамзели. Сам он не боялся ее. Он вообще никогда не боялся женщин и знал, что экономка графа нисколько не опасна.
      По удобной дороге колымага разбойников поднялась к замку на вершине холма. На одном из балконов замка стоял граф Шенейх. Он махал белым платком в знак приветствия. Вдруг рядом с ним появилась прелестная молодая девушка лет шестнадцати, с темными кудрями и правильными чертами лица. Судя по поразительному сходству с графом, это, несомненно, была графиня Ядвига.
      Когда разбойники въехали во двор замка и вышли из колымаги, граф вышел к ним и приветствовал их. Он приказал сбежавшимся слугам разместить лошадей по конюшням и поставить колымагу в сарай. Сам он проводил своих гостей в замок и был так внимателен и мил, что разбойники сразу полюбили его.
      Граф Иоган Фридрих Шенейх мог быть вполне спокоен: он, конечно, не подозревал, что пригласил к себе известного разбойника Лейхтвейса с его шайкой, но и зная об этом, он мог бы спать совершенно беспечно: ни Лейхтвейс, ни его товарищи не присвоили бы себе ничего, а, напротив, в случае надобности, сами стали бы на защиту его имущества.
      Старик проводил своих гостей в огромную столовую, стены которой были увешаны портретами его предков. Посередине комнаты стоял большой стол, за который граф и усадил своих гостей. Был подан великолепный ужин, и слуги разносили разбойникам самые изысканные блюда, наливая им в бокалы прекрасное вино из лоз прирейнских гор. Во время ужина граф весело беседовал со своими гостями, причем обращался преимущественно к Лейхтвейсу и Лоре. Он говорил много о сценическом искусстве и рассказал, что видел самых выдающихся артистов своего времени. В конце беседы он высказал свою просьбу.
      — Через несколько дней, — обратился он к Лейхтвейсу, — дочь моя будет праздновать день своего рождения. Я хотел бы сделать ей сюрприз постановкой маленькой пьесы, и потому прошу вас и ваших товарищей остаться здесь и подготовиться к спектаклю. Не правда ли, вы не откажете мне в моей просьбе? Будьте уверены, я достойным образом вознагражу вас за это.
      Лейхтвейсу оставалось только изъявить согласие, хотя ему было не по себе при мысли, что ему и его товарищам придется выступить на подмостках. Однако нельзя было поколебать доверия графа и возбудить его подозрения.
      — Будьте уверены, ваше сиятельство, — произнес Лейхтвейс, — что мы сделаем все, что будет в наших силах. Правда, труппа моя расстроилась, но я все-таки надеюсь удовлетворить вашу просьбу.
      — В таком случае завтра же возьмитесь за дело, — ответил граф, — и начните свои репетиции.
      Лейхтвейс обещал не откладывать дела в долгий ящик.
      Побеседовав еще около часу, граф ушел к себе и приказал слугам проводить гостей в отведенные им комнаты.
      Было уже довольно поздно, когда разбойники встали из-за стола. Слуги с зажженными свечами проводили их в боковой флигель замка. Здесь для них было приготовлено несколько комнат. Одну из них заняли Лейхтвейс с Лорой, другую — Зигрист с Елизаветой, а третью — большую, в три окна, — Рорбек, Отто и Бруно. Все три комнаты были расположены рядом, Лейхтвейсу это было очень приятно, так как в случае надобности можно было действовать сообща. Прежде чем лечь спать, разбойники устроили маленькое совещание.
      — По-моему, — сказал Рорбек, — мы должны завтра утром под тем или иным предлогом уехать отсюда. Мне что-то не по себе в этом замке. Возможно, что старый граф на самом деле благоволит к нам, но ведь он принимает нас за актеров, и гостеприимство он нам оказывает во имя искусства. Как только он узнает, что ошибся, что мы не смыслим ничего в театральном искусстве, его приветливость превратится в презрение и ненависть, так как он сочтет нас обманщиками.
      Бруно высказался в том же смысле, присоединяясь к мнению Рорбека.
      Однако Лейхтвейс разубедил их обоих.
      — Мы обязательно должны остаться на несколько дней в замке, — сказал он, — весьма возможно, что в Висбадене обратили внимание на наше исчезновение и что за нами уже послана погоня. А если нас преследуют, то здесь в замке мы находимся в полной безопасности. Что касается представления, то нам волей-неволей придется как-нибудь примириться с необходимостью исполнить желание графа. Лично я как-то раз уже участвовал в любительском спектакле, а Лора, будучи фрейлиной при дворе в Бибрихе, тоже не раз уже играла на сцене. Зигрист и Елизавета, вероятно, тоже имеют некоторое представление об этом деле, а что касается остальных, то вам придется взять на себя исполнение хотя бы маленьких ролей. Впрочем, я еще и по другим причинам хочу остаться на несколько дней в замке. Вы слышали, что здесь не все обстоит благополучно. Граф любил свою дочь, красавицу Ядвигу, пока какая-то посторонняя авантюристка не ухитрилась заслужить его доверие. Ее прозвали Красной мамзелью, и она всячески старается уничтожить молодую девушку. Я клялся раз и навсегда заступаться за угнетенную невинность, и если здесь мне представится случай действовать в этом направлении, то я, не задумываясь, сделаю это.
      Разбойники хорошо знали своего атамана и потому поняли, что спорить совершенно бесполезно, так как Лейхтвейс неуклонно исполнял раз задуманное им дело. Они пожелали ему покойной ночи и ушли к себе.
      Но Лейхтвейс не думал ложиться спать. Он крепко и нежно поцеловал Лору и сказал:
      — Я лично еще не лягу, а произведу подробный осмотр всего замка. Нам не мешает хорошо ознакомиться с местом, где мы находимся. Возможно, что в ближайшие дни нам придется бежать отсюда, и если мы тогда не будем осведомлены относительно расположения помещений, то мы погибли.
      — Если так, то иди с Богом, милый, — ответила Лора, уверенная в том, что Лейхтвейс всегда поступает правильно, — но будь осторожен и не подвергай себя без нужды опасности. Нечего мне просить тебя, чтобы ты не трогал собственности графа — я знаю, что ты этого не сделаешь.
      — Конечно, нет, — сказал Лейхтвейс, крепко обнимая свою жену, — я никогда не унижусь настолько, чтобы присвоить себе собственность того, кто оказал мне столь щедрое гостеприимство. Напротив, я готов сам стать на его защиту, если это понадобится.
      Затем Лейхтвейс вооружился пистолетом, кинжалом и связкой ключей, взял с собой на всякий случай веревку и вышел из комнаты.
      В больших помещениях замка, в коридорах и на лестницах стояла глубокая тишина. Никто не попадался ему навстречу; прислуга давно уже спала, да и сам граф, по-видимому, уже лег. Лишь ветер изредка врывался в открытые окна и уныло завывал. Лейхтвейс осторожно открыл дверь столовой. Там все еще стояло в том положении, как во время ужина, но лампы были погашены и в комнате было совершенно темно; лишь изредка проникал сюда свет луны.
      Из столовой Лейхтвейс прошел в следующую комнату. Там он увидел, что через одну из дверей — из-за портьер — падает свет, по-видимому, от лампы в соседнем помещении. Тихими шагами Лейхтвейс добрался до двери, раздвинул портьеру и заглянул в комнату. По-видимому, это была спальня графа. Там в это время находилось два лица. Старый граф Шенейх, закутавшись в халат, сидел в большом кожаном кресле, а рядом с ним стояла какая-то женщина. Лица ее Лейхтвейс не видел, так как она стояла спиной к двери. Но по фигуре ее было сразу видно, что она — красавица. Она, видимо, была уже не первой молодости, того именно возраста, когда женщины бывают всего опаснее. Пышные, золотисто-рыжие волосы толстыми косами были собраны у нее на голове.
      Но когда Лейхтвейс услышал то, что она говорила графу, то он забыл о ее красоте и преисполнился негодованием.
      — Да, добрейший граф, — произнесла рыжеволосая женщина, садясь у ног графа на скамеечку, спиной к Лейхтвейсу, — если вы хотите заслужить прощения, то должны всеми доступными вам средствами убедить вашу дочь Ядвигу поступить в монастырь Серого ордена на острове Рейна. Вы тяжко согрешили и не сумеете дать ответа Господу Богу в ваших грехах, если ваша дочь не возьмет на себя решение молиться за вас. Если бы я была вашей дочерью и если бы мне был известен ваш поступок, то я, ни минуты не задумываясь, пошла бы в монастырь. Но ведь Ядвига упряма, своенравна и скрытна, она жаждет развлечений и веселья. Ее невинные глаза обманчивы, и добровольно она никогда не принесет вам этой жертвы.
      — Неужели я должен принудить свою дочь, — тяжело вздохнул граф, — и заставить ее поступить в монастырь? Друг мой, я знаю, что вы печетесь о моем благе, но нельзя же требовать от меня навсегда расстаться с Ядвигой. У меня сердце разрывается на части от одной мысли об этом.
      — Но ведь это необходимо! — воскликнула рыжая женщина. — Спросите у вашего священника, и он вам скажет то же самое; из исповеди он знает ваши тайны, и содеянное вами зло ему известно.
      Седовласый граф молитвенно сложил руки и глухо проговорил:
      — Да, я согрешил. Я был легкомыслен и поддался женским чарам. Но это Господь простил бы мне, ибо Он Сам дал людям сердце, чтобы любить. Но ведь я оттолкнул от себя на произвол судьбы ту, которая доверчиво отдалась мне, я бросил своего ребенка — вот этот грех не дает мне покоя ни днем, ни ночью.
      — Расскажите мне еще раз всю историю, — сказала рыжая женщина, — до сих пор вы говорили со мной об этом лишь в общих чертах, а мне хотелось бы знать все подробности. Быть может, я найду те или иные смягчающие обстоятельства.
      Старый граф в тяжелом раздумье склонил голову на грудь и тяжело вздохнул. По-видимому, ему было нелегко говорить о неприятном ему деле. Но рыжая женщина имела, казалось, большое влияние на старика. Она резко произнесла:
      — Говорите.
      И старик усталым голосом начал свое повествование.

      — Я был единственным сыном у своих родителей, единственным наследником графов Шенейх. Вполне понятно, что мои родители начали рано думать о моей женитьбе. Они искали мне невесту в лучших и знатнейших семьях, но нигде не нашли достаточно благородной и красивой девушки, достойной чести сделаться хозяйкой в этом замке. Я лично мало беспокоился о браке, так как, в сущности, мне вовсе не хотелось связывать себя брачными узами. Издавна я интересовался науками и искусством и считал более приятным и полезным сидеть у себя в комнате за книгами, чем тратить дорогое время на ухаживание за девушками или на попойки с товарищами. Вот почему я в душе был рад тому, что моим родителям никак не удавалось найти для меня достойную подругу жизни. Но зато я был неприятно поражен, когда в один прекрасный день мой отец заявил мне, что он нашел для меня невесту. Она была родом из знатной семьи и приехала из Вены погостить при дворе герцога Нассауского. Все восхищались ее красотой и добродетелью. Звали ее Магдалина фон Кинринг. Она была очень богата, но этим отец, конечно, не руководствовался, так как мы сами были довольно богаты. Он приказал мне готовиться к поездке в Вену, в сопровождении большой свиты, чтобы достойным образом представиться моей будущей невесте.
      Я пытался по мере возможности отсрочить эту поездку, но в конце концов пришлось подчиниться требованию родителей и собраться в путь. Таким образом, в один прекрасный день я уехал в Вену в сопровождении домашнего духовника, моего воспитателя и большой свиты слуг.
      Дороги тогда были плохие, и мы подвигались вперед очень медленно. Проехав Саксонию и миновав Дрезден, мы собирались перейти чешскую границу.
      Обыкновенно я сидел в большой дорожной карете вместе с воспитателем и духовником. Но в ту ночь, когда мы приблизились к границе, мне почему-то захотелось проехаться верхом. Духовник мой и воспитатель остались в карете, так как их не манила чудесная весенняя ночь. Они оба были уже стары и предпочитали поспать, чем восхищаться горами и долиной Эльбы. А я сел на коня и быстро поехал вперед вдоль реки. Я был почему-то сильно взволнован, какое-то странное предчувствие теснило мою молодую грудь. Мне казалось, что я вижу перед собою мою будущую невесту. Правда, мне уже пришлось видеть ее портрет, но в эту ночь я мечтал о другой женщине, я мечтал о своем идеале. Незаметно для себя я все больше удалялся от своего экипажа и почти потерял его из виду. Ночь была тихая — такая тихая, что слышен был легкий плеск речных волн и шелест крыльев ночных птиц.
      Вдруг эту торжественную тишину резко нарушил ужасный крик. Какая-то женщина молила о помощи. В ее крике чувствовалось столько отчаяния и ужаса, что я весь содрогнулся. Даже лошадь моя отскочила в сторону и, вероятно, соскользнула бы в реку, если бы не была вовремя остановлена. Мой испуг длился недолго: я сразу решил оказать помощь той, которая, несомненно, нуждалась в ней. Я пришпорил коня и, несмотря на ухабы и рытвины, быстро помчался вперед. Крик повторился, и я расслышал также мужские голоса, смешивавшиеся с рыданием какой-то женщины. Я направил коня туда, откуда раздавались эти звуки. Обогнув скалу, я увидел зрелище, от которого у меня волосы дыбом встали.
      На высоком выступе скалы стояли три человека. Двое мужчин в черных плащах держали какую-то женщину, пытавшуюся вырваться из их рук. Но они продолжали тащить ее к обрыву; по жестам и возгласам я понял ужасное намерение этих негодяев. Они собирались сбросить молодую, беззащитную женщину в реку. Женщина эта была необычайно красива. Никогда в жизни мне еще не приходилось видеть подобную красавицу.
      — Не убивайте меня! — кричала она душераздирающим голосом. — Умоляю вас, не совершайте это гнусное злодеяние! Пощадите меня! Я ничего дурного не сделала и являюсь невинной жертвой предрассудка. А ведь я такая молодая! Пощадите! Не бросайте меня в реку! Мне страшно умирать!
      — Нам самим вас жалко, — отозвался один из мужчин, — но ваш отец нам приказал, и мы должны повиноваться, так как мы его слуги.
      — Мой отец поддался влиянию злых людей! — воскликнула несчастная, опустившись на колени. — Он приказал вам совершить ужасное преступление из-за какого-то мрачного предсказания старой ведьмы и обманщицы. Если у вас есть дети, то вспомните о них и спросите себя, способны ли вы убить их.
      Один из незнакомцев, видимо, колебался, поддаваясь мольбам несчастной, но другой злобно крикнул на него и потащил молодую девушку к обрыву.
      — Ваш отец обещал мне двадцать тысяч гульденов! — воскликнул он с диким хохотом. — Такие выгодные дела редко попадаются.
      Негодяи уже собирались толкнуть несчастную вниз в бездну; еще полминуты, и злодеяние было бы совершено. Но я выхватил пистолет, прицелился и выстрелил. Злодей громко вскрикнул и полетел с обрыва вниз в бушующие волны. Прежде чем я успел выстрелить во второй раз, другой наемный убийца бросился бежать. Рискуя сломать себе шею, он быстро сбежал вниз со скалы и скрылся в лесу. Молодая девушка, на жизнь которой покушались злодеи, была так озадачена и ошеломлена неожиданным спасением, что лишилась чувств.
      Я соскочил с коня, привязал его к дереву и быстро взобрался на скалу, где лежала красавица, озаренная луной. Она казалась мне не женщиной, а какой-то богиней. Я опустился рядом с ней на колени. При мне случайно оказалась бутылка с целебной настойкой, благодаря которой я мог растереть молодой девушке виски и привести ее в чувство.
      Когда девушка открыла глаза и увидела, что за ней ухаживает незнакомый юноша, то, видимо, была чрезвычайно изумлена. Она, кажется, не могла сразу вспомнить всего того, что произошло в течение последних минут. Вскоре она печально улыбнулась и, взглянув на меня, тихо произнесла:
      — Кто бы вы ни были, я благодарю вас от всей души. Мало того, что вы спасли мне жизнь, вы не допустили совершиться злодеянию, которое легло бы позорным пятном на имя очень знатной семьи.
      Теперь только я обратил внимание, что она была в богатом наряде. Темные, шелковистые кудри, падавшие на прелестное, несколько бледное личико, великолепный бюст и стройная фигура — все это представляло собою необыкновенный по красоте образ спасенной девушки.
      — Вы спасены от смерти, — сказал я, — не бойтесь, никто вас не тронет, так как я буду защищать вас.
      Она приподнялась немного и вдруг разрыдалась.
      — Как я вам ни благодарна, — проговорила она сквозь слезы, — что вы спасли меня от ужасной смерти в волнах реки, но все же думаю, что было бы, пожалуй, лучше, если бы злодеяние было доведено до конца. Я одинока, у меня нет никого на свете, и мне теперь негде преклонить свою голову.
      — Но судя по вашему платью, вы из богатого дома.
      Она кивнула головой и ответила:
      — Я родом из знатной семьи, и мой отец человек влиятельный, но, тем не менее, я не имею больше приюта.
      — Доверьтесь мне, — просил я, — и расскажите мне все, что произошло с вами и почему ваш отец дал тем двум негодяям столь ужасное поручение. Если вы провинились в чем-нибудь, то не будет ли лучше, если вы раскаетесь и вернетесь домой, чтобы умилостивить своего отца?
      Но красавица печально покачала головой.
      — Я ни в чем не виновна, — проговорила она, — за мной нет никакого преступления. Я расскажу вам все, но имени своего не назову, чтобы не позорить рода моего отца.
      — Расскажите все, что находите нужным.
      Я взял ее за руки без всякого сопротивления с ее стороны. Мною овладело чувство, которого я раньше не разу не испытывал; грудь моя расширилась, сердце забилось сильнее — я сам не понимал, что со мной делается. Я помог ей сойти вниз со скалы. На берегу реки мы сели под деревом, и она рассказала мне свою печальную повесть.
      Мать ее умерла от родов. В ту ночь, когда она появилась на свет Божий, в замок отца пришли бродячие цыгане. Одна из цыганок предсказала отцу, что новорожденный ребенок со временем покроет позором его имя. Дословно это предсказание гласило следующее: «Из чресл твоей дочери вырастет дерево, стройное и красивое на вид, но дерево это широко разрастется и ветвями своими погубит все, что будет расти вблизи него». Когда отец новорожденной попросил точнее объяснить ему смысл этого предсказания, цыганка ответила:
      — Извольте, сударь, я скажу вам, в чем дело, хотя это будет очень печально для вас, и вы, пожалуй, натравите на меня собак, считая меня обманщицей. Предупредив вас, теперь я изложу смысл прорицания. Родившаяся сегодня дочь ваша родит в свое время ребенка, который покроет ваше имя позором. Сын вашей дочери сделается разбойником и будет грозой всей страны; он будет проливать кровь невинных и грабить мирных граждан, а когда совершит все свои злодеяния, то закончит свою жизнь на эшафоте. Все будут знать, что это ваш внук, сын вашей дочери, отпрыск вашего рода.
      Отец новорожденной не прогнал со двора цыганку за ее предсказание; напротив, он щедро наградил ее и гордо усмехался, как бы презирая ее зловещие слова. Но у него засело в голове это ужасное предсказание. Чем больше росла его дочь и чем больше она развивалась, тем больше укоренялась в нем мысль, что она отмечена роком, чтобы опозорить его род, до сих пор считавшийся украшением родной страны.
      Маленькая Лукреция провела печальное детство, так как матери у нее не было, а отец не желал ее видеть. Он положительно помешался на этом роковом предсказании. Когда Лукреции исполнилось семнадцать лет, в тот именно день, когда я ее спас, отец решил покончить с ней. Он обещал двум своим слугам огромную награду и приказал им отвести молодую девушку к берегам Эльбы и сбросить ее в реку. Лукреция объяснила этот поступок умопомешательством отца и даже старалась оправдать его.
      Слушая ее рассказ, я все более влюблялся в нее, и она стала мне еще дороже прежнего.
      — Лукреция, — сказал я, взяв ее за обе руки, — если желаете, то поедемте со мной. Я богатый прирейнский граф и еду в Вену жениться, повинуясь приказанию моих родителей. Я не могу ослушаться их, хотя знаю теперь, что никогда не полюблю своей невесты.
      Она опустила глаза и густо покраснела. Я заметил ее волнение; обняв ее и нежно прижав к своему сердцу, я положил ее голову к себе на плечо. Она взглянула на меня своими дивными глазами. Я уже не сомневался более в том, что брак мой с Магдалиной Кинринг никогда не будет счастлив. Мы продолжали сидеть молча и нежно обнявшись; я целовал Лукрецию в губы и шептал ей о своей любви. Если бы зависело только от меня, я прервал бы немедленно свое путешествие и повернул бы домой. Но на это я не решился, так как любил и уважал своих родителей и не хотел их огорчать. Лукреция вполне понимала, что я не могу жениться на ней.
      — Я не достойна тебя, — говорила она, — и не могу даже мечтать об этом. Ведь у меня даже имени больше нет, я без роду и племени, а на такой ты жениться не можешь. Но я люблю тебя и разлука с тобой равносильна моей смерти. Поэтому я последую за тобой и буду жить в твоем доме, жить простой служанкой. Поезжай в Вену и сватайся за избранницу твоих родителей, а я тем временем отправлюсь в твой замок и поступлю к твоей матери в прислуги. Когда вернешься домой, ты найдешь меня служанкой, и поверь, что твоя мать будет довольна моей работой. Таким образом я буду постоянно находиться вблизи тебя. Сердце мое будет истекать кровью при мысли о том, что ты принадлежишь другой, но я перенесу все это, лишь бы жить с тобой под одной кровлей.
      Когда она произнесла эти слова, я страстно поблагодарил ее за это решение. В моих глазах она была мученицей.
      Старый граф произнес эти слова со слезами на глазах. Он пришел в сильное волнение. У него перехватывало дыхание, когда он вспоминал самые счастливые и вместе с тем роковые часы своей жизни. Низко опустив голову на грудь, сидел он в своем кресле. Мысленно он снова переживал то время, когда сидел с прекрасной Лукрецией под деревом на берегу Эльбы и ласкал эту девушку без роду и племени.
      Сидевшая у ног графа рыжая женщина благоразумно молчала, предоставив старику делиться нахлынувшими воспоминаниями. Она знала, что он снова заговорит; старик находил облегчение в том, что мог поделиться своим горем с другим человеком.
      Но и Лейхтвейс, стоявший за портьерой, с напряженным вниманием слушал рассказ старого графа. Все это казалось ему столь странным, как будто он сам пережил только что услышанное, точно он сам принимал участие в событиях, о которых шла речь, хотя все лица, игравшие какую-либо роль в повести графа, были ему совершенно чужды. Графа Шенейха он видел впервые, что касается Лукреции, то она, несомненно, уж давно покоилась в могиле, так как события, о которых граф говорил, произошли более тридцати лет тому назад.
      Наконец граф Шенейх снова заговорил:
      — Я снабдил Лукрецию деньгами на дорогу, высыпал ей в руки почти все, что было в моем кошельке. Я хотел, чтобы она спокойно могла доехать до Шенейха. Но денег она не приняла и взяла лишь несколько серебряных монет.
      — Этого вполне достаточно, — сказала она, — так как я не хочу в пути производить большие расходы, а хочу заблаговременно привыкнуть к нужде и бедности. Ведь я буду уж не дочерью герцога, а лишь простой служанкой.
      Она, очевидно, невольно проговорилась. Значит, девушка была дочерью какого-то герцога. Мы стали прощаться. Мы никак не могли расстаться и продолжали обниматься и целоваться, хотя увидели друг друга впервые за какой-нибудь час до этого. Это-то и есть самая лучшая любовь, что приходит сразу, явившись внезапно, неожиданно, подобно птице, спускающейся из облаков. Мы вдруг услышали голоса. К нам приближались мои спутники, громко выкрикивая мое имя. Они, по-видимому, опасались, что со мной случилось несчастье. Мы поцеловались с Лукрецией в последний раз и потом расстались.
      Я снова продолжал путь, но уже с совершенно новыми мыслями и чувствами. После утомительного путешествия мы наконец добрались до Вены. Мы были ошеломлены великолепием императорской столицы и царившей в ней роскошью, равно как и богатством дома родителей моей избранницы. Магдалина жила в великолепном дворце. К ее услугам было все, что тогдашняя роскошь могла предложить ей. Богатство отца позволяло удовлетворять все ее прихоти. Нельзя было отрицать и того, что она была красива, но все же красота ее не могла сравниться с красотой Лукреции, как тюльпан не может сравниться с розой.
      Мое предложение было принято. Магдалина принадлежала к тем людям, у которых нет собственной воли: ее родители желали, чтобы она вышла за меня, и она исполнила бы их желание даже в том случае, если б я не понравился ей. На самом деле я ей очень понравился. Наша помолвка была отпразднована с большой пышностью. Мы побывали на целом ряде празднеств, так как вся венская знать наперебой приглашала нас к себе. Несколько месяцев прошло в сплошных увеселениях и развлечениях.
      Но я веселился лишь для виду — в душе моей царило смятение, меня угнетала мысль, что, в сущности, я обманываю двух женщин: Магдалину, так как я не признался ей откровенно, что не могу ее любить, поскольку сердце мое принадлежит другой, и Лукрецию, так как у меня не хватило мужества и решимости воспротивиться желанию родителей и жениться на ней. Отец мой писал, чтобы я отпраздновал свадьбу с Магдалиной в Вене. Желание его было исполнено. Венчание состоялось в соборе св. Стефана, и свадебные торжества продолжались целых семь дней. После этого я вместе с моей молодой женой уехал домой.
      Я страшно страдал в то время, когда другие считали меня счастливейшим из смертных. Сопутствуя Магдалине в дороге из Вены домой и пользуясь всеми правами любимого супруга, я все время думал только о замке Шенейх и жившей в нем простой служанке, дочери герцога.
      Целуя Магдалину, я думал о Лукреции. Это был ад среди моря блаженства.
      Когда мы достигли границ наших владений, мною овладело лихорадочное состояние, и я все время думал о том, застану ли я Лукрецию в Шенейхе и исполнила ли она свое обещание. Наконец мы добрались до замка моего отца. Нас встретили торжественно: музыка гремела, флаги развевались на всех башнях замка, и на пути нас приветствовали большие толпы народа. А я искал глазами только ее одну. Ее нигде не было видно. У меня сердце надрывалось от тоски, и хотелось кричать от горя. Волнение мое все росло и росло — я с трудом держался в седле и смотрел на все сквозь дымку грусти и печали. Где находилась та, которую я любил? Где была Лукреция? Неужели она не привела в исполнение свое намерение?
      «Если бы дело даже обстояло так, — думал я, — то ее нельзя обвинять, так как нужна слишком большая сила воли для того, чтобы из любви к человеку сделаться его служанкой».
      Навстречу нам вышли мои родители и приветствовали меня и мою молодую жену. Я видел по их глазам, что Магдалина им очень понравилась и что они благословляли мой брак от всей души. Родители мои понятия не имели о той огромной жертве, какую я принес.
      Мы вошли в замок. Я искал глазами во всех залах, комнатах и коридорах ту, к которой стремилась вся моя душа. Но ее нигде не было. Лукреция не показывалась.
      В большом зале замка была устроена торжественная трапеза. Были приглашены все родственники и знакомые; со всех сторон раздавались поздравления, а мне все это казалось каким-то кошмаром: все мои надежды рухнули. Наконец торжество пришло к концу и настала пора удалиться к себе.
      Моя мать обратилась к моей молодой жене со следующими словами:
      — Дочь моя! Я от всей души желаю, чтобы ты чувствовала себя хорошо в нашем доме. Ту половину замка, где ты будешь жить, я приказала отделать заново и надеюсь, что ты останешься довольна ее устройством. Далее, я позаботилась о выделении тебе преданных слуг, и в особенности обращаю твое внимание на одну служанку, которая хотя служит у нас недавно, но уже успела показать себя преданной, порядочной и умелой. Назначь ее камеристкой, так как она знает отлично свое дело. Я сейчас позову ее и представлю тебе.
      При этих словах моя мать позвонила и дверь открылась.
      Я зашатался и должен был опереться на кресло. Ведь радость и горе одинаково способны взволновать человека. Но я поборол свое волнение и с неописуемым блаженством посмотрел на служанку, которая показалась на пороге и остановилась в ожидании приказаний. Служанка эта была Лукреция, моя возлюбленная Лукреция, с которой я, сидя на берегу Эльбы, обменивался страстными поцелуями и клятвами любви.
      — Чем могу служить, ваше сиятельство? — спросила она.
      Она была в незатейливом сером платье, приличествующем простой служанке, и все же она была так красива, что жена моя невольно засмотрелась на нее и, казалось, была ослеплена ее красотою.
      — Лукреция, — обратилась к ней моя мать, — ты до сих пор хорошо служила мне, и потому я хочу отличить тебя. Вот моя сноха, которой ты отныне будешь служить. Служи ей хорошо и оправдай мое доверие к тебе.
      Моя жена сказала своей новой служанке:
      — Ты нравишься мне, Лукреция. Я уверена, что ты будешь мне служить хорошо, не правда ли?
      Но Лукреция не прикоснулась к ее руке, а стояла с опущенными глазами. Слегка краснея, она тихо произнесла:
      — Да, ваше сиятельство, я честно буду служить и останусь верна до гробовой доски.
      Правда, она не сказала, кому она будет верна, но при этом она смотрела на меня в упор, и я понял ее.
      Мне удалось поговорить с ней в ту же ночь. Мы встретились в парке, в беседке из сирени, которая цветет еще и поныне. Да, сирень ежегодно снова расцветает, но Лукреция не возвращается. А мне пора, пора было бы увидеться с нею.
      — Как? Разве она жива? — воскликнула слушавшая в крайнем изумлении.
      — Не знаю, жива ли, — ответил старый граф, — но я хочу рассказать, каким образом она покинула наш дом. Она ушла от нас с разбитым сердцем, но внутренний голос говорит мне, что она еще жива и что я мог бы увидеться с ней, если бы на то была воля Божья.
      Несчастный старик закрыл лицо руками и умолк. Успокоившись немного, он продолжал:
      — Брак с моей законной женой оставался бездетен. Родители мои были крайне удручены тем, что Господь не благословил нас детьми.
      Но родился другой ребенок: в один прекрасный день Лукреция со слезами на глазах заявила мне, что она чувствует себя матерью. Я обнял ее, расцеловал и поклялся, что не оставлю ее, что всегда буду заботиться о ней и о ее ребенке. Я был вполне искренен, так как любил ее в тысячу раз больше, чем жену. Я был не из тех подлецов, у которых хватает наглости на то, чтобы увлечь и погубить девушку и бросить ее в то время, когда она становится матерью. Такие мужчины охладевают к предмету своей страсти, когда узнают об этом, а я почувствовал, что Лукреция стала мне еще дороже. Что же предпринять, когда явится на свет ребенок? Как Лукреции оправдать свое состояние перед моей женой и матерью? Этот роковой вопрос был для меня причиной многих мучительных и бессонных ночей.
      Мое здоровье пошатнулось от роковых дум; я побледнел и похудел. Наш старый домашний врач, который жил тут же в замке, лечил меня пилюлями и лекарствами, но, конечно, ничего не достиг. Он не мог дать мне того лекарства, которое одно и могло бы меня исцелить, да и никто не мог бы этого сделать. Лекарство это состояло в разводе с Магдалиной и женитьбе на Лукреции. Но развод не допускался церковью. Тогда у меня зародилась та ужасная мысль, которую я по сие время не могу простить себе. Когда состояние Лукреции нельзя было больше скрывать, я отправился к своей жене и сознался ей во всем. Я умолял ее быть милосердной и принять ребенка моей возлюбленной за своего.
      — Господь не благословил нашего брака, — говорил я ей, — он отказал нам в высшей благодати. Будь милосердна, прости Лукрецию, забудь ее вину, состоявшую в том, что она не могла не полюбить меня и не принадлежать мне. Прими ее ребенка.
      — Я знаю, — глухо произнес старик, — что я потребовал огромной жертвы, на которую не способны обыкновенные женщины. Но я считался с известным мне мягкосердечием и благородством Магдалины и присущей ей податливостью. Я оказался глупцом и жестоко ошибся в своих расчетах. Я не знал того, что самая благородная женщина превращается в демона, когда она убеждается в измене любимого человека. Когда я признался своей жене во всем, она пронзительно вскрикнула и побежала к моей матери.
      Спустя несколько минут ко мне явился слуга и доложил, что мать ожидает меня у себя. Когда я вошел, то увидел Лукрецию, которая стояла на коленях перед двумя рассвирепевшими женщинами…
      — Так-то ты платишь мне за добро, которое я оказала тебе, подлая холопка! — кричала моя мать. — Как осмелилась ты искушать моего сына? Для тебя и чернорабочий был бы хорош!
      Лукреция молчала, хотя могла одним словом заставить мою мать замолчать. Ей ведь стоило только сказать, что в ее жилах течет благородная кровь, что она дочь владетельного герцога.
      Я хорошо видел, что она боролась с собою, что она как будто уже собиралась обнаружить свое происхождение. Но она оказалась слишком благородной, слишком честной. Она не пожелала опозорить имя своего отца и потому молчала, оставаясь все тою же — без роду и племени.
      — Что ты сделала со мной? — крикнула Лукреции моя жена, которая стала почти неузнаваемой вследствие охватившей ее ярости. — Сознайся, чем ты соблазнила моего мужа? Ты, очевидно, околдовала его. Быть может, ты цыганка и посвящена в тайны заговоров, при помощи которых совращают людей с пути истины?
      Тут Лукреция поднялась на ноги. Она гордо выпрямилась и спокойно, с достоинством произнесла:
      — Графиня Магдалина фон Шенейх, я назову вам средство, при помощи которого я пленила вашего супруга. Средство это — преданная, сердечная любовь, та любовь, которая не боится жертв, которая знает только одну цель — любить и доставлять счастье любимому человеку.
      Моя жена дико вскрикнула и забылась до того, что ударила Лукрецию по лицу.
      Несчастная Лукреция пронзительно вскрикнула, всплеснула руками и простонала:
      — Я обесчещена! Обесчещена этим ударом в лицо!
      С глухим стоном упала она на пол и лишилась чувств.
      Я больше не мог сдержать себя, подскочил к моей жене и начал трясти ее за руку.
      — Что ты натворила, несчастная! — крикнул я. — Этим ударом ты обесчестила не ту, что лежит на полу, а себя. Ты лишилась моего уважения. Ты остаешься моей женой, так как перед алтарем я дал тебе мое имя, но между нами все кончено. Виновна не эта девушка — если вообще может быть речь о чьей-то вине — я виновен, я! Я любил Лукрецию еще до знакомства с тобой, а она унизила себя до того, что пошла в служанки, лишь бы находиться вблизи меня. Клянусь тебе, моя любовь к этой несчастной никогда не умрет, и я буду боготворить ее до последнего вздоха.
      Я поднял бедняжку Лукрецию и перенес ее в ту половину замка, где жил наш старый домашний врач. Ему я наскоро сообщил, в чем дело, и умолял его привести Лукрецию в чувство. Старик доктор, который всегда благоволил ко мне, изъявил полную готовность помочь. Но после осмотра больной он заявил мне, что вследствие нервного потрясения, удара и падения наступили преждевременные роды. Он попросил меня удалиться из комнаты. Я заклинал его употребить все меры к тому, чтобы спасти не только мою возлюбленную, но и ожидаемого ребенка. Он крепко пожал мне руку и посмотрел мне в глаза: я видел, что он не обманет меня, так как знал, что он честный человек.
      Лукреция родила мальчика. В ту же ночь наш домашний духовник крестил ребенка тут же, у постели роженицы. Мой сын был наречен именем Генрих Антон.
      В этот момент портьера зашевелилась; казалось, что кто-то крепко схватился за нее рукой и чуть не сорвал ее. Потом все снова успокоилось.
      К счастью, ни граф Шенейх, ни рыжеволосая женщина не расслышали сдавленного крика, раздавшегося за портьерой.
      Старый граф продолжал:
      — Моя мать и жена все время оставались в своих комнатах и не мешали мне, так что я имел возможность ухаживать за Лукрецией. Я сидел у ее постели с утра до ночи. Мы говорили мало, но наши руки все время лежали вместе на одеяле. Когда нужно было кормить ребенка, я сам поднимал его из кроватки и подавал ей; она давала ему грудь и нежно ласкала крошечного младенца. Глядя на эти сцены, мне казалось, что предо мною изображение Мадонны с младенцем.
      Наконец Лукреция поправилась настолько, что могла встать. В тот же день в комнату, занимаемую моей возлюбленной с ребенком, явилась моя мать. Она избрала такое время, когда меня самого не было в замке, так что я лишь впоследствии, со слов врача, узнал обо всем, что произошло в мое отсутствие.
      После рождения моего сына и ужасной сцены между мной и женой, я впервые отправился на охоту, которой я вообще страстно увлекался. Сделал я это по совету врача, которому сильно не нравилась моя бледность. Он и настоял на том, чтобы я развлекся на свежем воздухе. Таким образом, пока я охотился, мать моя с глазу на глаз беседовала с моей Лукрецией. Она воображала, что никто не услышит этой беседы, но старый врач счел нужным спрятаться в стенной шкаф и оттуда подслушал все. Моя мать заклинала Лукрецию не нарушать семейного счастья в замке Шенейх; она говорила с ней сердечным тоном и напоминала ей о том, что когда Лукреция в свое время явилась в замок утомленная, голодная и больная, ей был предоставлен приют. Она говорила ей, что спокойствие в семье может установиться лишь после того, как будет устранен камень преткновения в лице Лукреции и ее ребенка.
      — Кроме того, — заключила моя мать, — жена моего сына может подать на тебя в суд жалобу за прелюбодеяние, и ты тогда подвергнешься строгому наказанию.
      В то время разлучниц выставляли у позорного столба, секли розгами и заключали в тюрьму. Яркими красками описала моя мать Лукреции все эти наказания и увещевала ее не доводить дело до крайности, прося ее навсегда уйти из замка еще до моего возвращения с охоты.
      Лукреция, заливаясь слезами, с трудом проговорила:
      — А что будет с моим ребенком? Куда я дену невинного, дорогого мне младенца? Неужели вы можете забыть о том, что в жилах этого ребенка течет кровь вашего сына, что он — граф Шенейх?
      — Он не граф, — резко оборвала ее моя мать, презрительно взглянув на колыбель, в которой мирно спал младенец, не подозревая, что в эту минуту решается его судьба. — Он родился от греховной связи, от прелюбодеяния, и с нашей семьей у него нет ничего общего. Но я дала себе слово не волноваться и кончить с вами миром. Я сделаю вам предложение, Лукреция, которое вы примете, если не пожелаете подвергнуть себя публичному позору и законной каре. У нас в течение нескольких лет служит рабочий, человек уже не молодой; ему лет сорок с лишним. Благодаря своему зрелому возрасту он оказался настолько благоразумным, что принял наши условия и согласился помочь нам смыть позор с нашего имени. Вы повенчаетесь с этим рабочим. Венчание будет совершено немедленно: священник уже ожидает вас в нашей домашней церкви. А затем после венчания мой муж выплатит вашему супругу десять тысяч талеров чистыми деньгами. Это целый клад для людей вашего сословия, и вы будете иметь возможность обеспечить таким образом свое будущее. После венчания вы вместе с вашим ребенком сядете в дорожную карету и уедете с мужем в Бремен. А оттуда первым кораблем в Америку. Вы обязуетесь никогда больше не возвращаться в Европу. В Америке вы с вашим мужем и ребенком будете довольны и счастливы. Я лично от души желаю вам всяческого благополучия. Говорите же, согласны ли вы принять мое предложение и повенчаться с тем рабочим, которого мы наметили вам в мужья?
      Несчастная Лукреция широко открытыми глазами смотрела на мою мать, как бы не понимая того, что она говорит. Ей казалось невероятным, что ее заставляют сделаться женой нелюбимого человека, который ни в чем не был равен ей. Неужели же ей, дочери владетельного герцога, придется сделаться женой простого рабочего? Если бы она любила его так, как любила меня, то с радостью повенчалась бы с ним, но при данных обстоятельствах требование моей матери казалось ей чудовищно жестоким.
      — Решайтесь скорей, время не терпит, — настаивала моя мать.
      — Не могу, — рыдая ответила Лукреция, — дайте мне время подумать, умоляю вас. Я поговорю с вашим сыном и затем дам вам ответ.
      — Нет, этого я допустить не могу, — возразила моя мать, — сына моего вы не должны больше видеть. В настоящее время он на охоте, и когда он вернется, вас уже не должно быть в этом доме. Я буду откровенна с вами, Лукреция. Если вы не примете моего предложения и не отправитесь немедленно к алтарю, чтобы повенчаться с избранным нами человеком, то вы будете перевезены в тюрьму. Полиция уже предупреждена. Вас выставят к позорному столбу как преступницу, а ваш ребенок — позор нашей семьи — будет отправлен в воспитательный дом, где он будет находиться среди сотен других незаконнорожденных детей, как и он сам. А через несколько недель он, вероятно, будет похоронен на кладбище воспитательного дома. Ведь все знают, что из двадцати воспитанников этого дома в течение месяца умирает восемнадцать.
      Лукреция страшно крикнула и кинулась к ребенку.
      — Дитя мое! — воскликнула она. — Дорогой мой мальчик, радость моя, жизнь моя! Я не отдам тебя в руки жестокосердных злодеев. Пусть лучше я сама сделаюсь несчастной, но принесу для тебя эту жертву.
      — Ну вот, это благоразумно, — раздался за спиной несчастной Лукреции голос моей матери, — идите же скорей. Подвенечный наряд уже готов: он лежит в следующей комнате. Правда, миртового венка вам не придется надеть: вы сами лишили себя права на это украшение.
      — Я надену венец мученичества, — ответила Лукреция, медленно поднимаясь на ноги, — а вы, жестокие люди, кичащиеся подобием Божьим, вы кощунствуете и злоупотребляете Его святым именем. Вы руководствуетесь вами же созданными законами, которые противоречат основам христианской любви. Вы вырвали сердце из моей груди и заставляете меня идти к алтарю, чтобы венчаться с человеком, согласившимся на эту сделку за деньги. Да, я буду его женой, но души своей я не принесу ему с собой.
      Лукреция вся в слезах еще раз обернулась к колыбели, подняла на руки своего ребенка, горячо поцеловала его и положила обратно на место. Даже моя мать испугалась, глядя на мертвенно-бледное, искаженное горем лицо Лукреции, которая глухим голосом произнесла:
      — Извольте. Я готова.
      Лукреция даже не спросила об имени того человека, женой которого она должна была сделаться. Это имя ее не интересовало, так как она венчалась с ним по принуждению; ведь и осужденный на смерть не интересуется именем своего палача. В комнате рядом был приготовлен подвенечный наряд. Дрожащими руками надела его Лукреция на себя, все время рыдая. Моя мать хотела надеть ей на шею золотой крест на золотой цепочке, но Лукреция сорвала его и швырнула ей обратно.
      — Этот крест, — воскликнула она при этом, — слишком мал для того, чтобы прикрыть зияющую рану, которую вы нанесли моему сердцу.
      Моя мать смолчала, так как заранее решила сносить всяческие оскорбления, лишь бы добиться своей цели, состоявшей в том, чтобы выжить из дома бедную Лукрецию с ее ребенком.
      Тем временем настал вечер. В домовой церкви были зажжены свечи, и священник уже стоял у алтаря, ожидая жениха с невестой. Наш духовник всегда относился ко мне хорошо, но ему ничего не оставалось делать, как подчиниться приказаниям моей матери. В церкви находились лишь мой отец и мать, моя жена, Лукреция и какой-то мужчина, весь в черном, стоявший за одной из колонн. Это был жених Лукреции.
      Несчастная медленно подошла к алтарю. На минуту она опустилась на колени перед изображением Богоматери, простерла к ней руки и душераздирающим голосом воскликнула:
      — Царица Небесная! Ты, Чье сердце истекло кровью от нечеловеческих страданий, сжалься надо мной и помоги мне хоть теперь, в последнюю минуту.
      Но призыв остался без ответа.
      Лукреция поднялась на ноги, шатаясь, подошла к алтарю и надорванным голосом произнесла:
      — Я готова. Да исполнится воля Господня!
      Из-за колонны вышел жених. Несчастная Лукреция содрогнулась; у нее не хватило сил взглянуть на своего будущего мужа. Но все же она увидела, что это был высокого роста бородатый мужчина, с густыми волосами и бровями, сросшимися над переносицей. Руки его были красные и мозолистые от работы, лицо его загорело от солнца и не располагало к себе — напротив, было видно, что этот человек грубый и злой. Он стал рядом с Лукрецией, цинично глядя на нее. Священник хотел уже приступить к совершению обряда, как вдруг рабочий сделал ему знак рукой и грубым голосом произнес:
      — Погодите, дело еще не оформлено. Сначала давайте условленную сумму, а уж потом я соблаговолю повенчаться с содержанкой его сиятельства молодого графа.
      Лукреция чуть не лишилась чувств, когда услышала эти ужасные слова. С трудом она устояла на ногах, и священнику пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. Мой отец выступил вперед и положил на ступень алтаря два мешочка, наполненных золотыми монетами.
      — Вот это дело другое! — воскликнул рабочий. — Теперь можно повенчаться. За эти десять тысяч талеров я беру невесту с ребенком и уезжаю в Америку.
      Священник начал свою проповедь. Он произнес лишь несколько слов, обращаясь преимущественно к Лукреции. Он напомнил ей о том, что высшая житейская мудрость — смирение, что лишь смиренный может спастись и достигнуть Царства Небесного. Затем он соединил руки венчающихся. Лукреция с ужасом ощутила пожатие твердой, мозолистой руки рабочего, который этим рукопожатием как бы хотел сказать: «Отныне ты принадлежишь мне, я никому не отдам тебя. Ты моя жена и должна быть покорна мне».
      — Клянись, — обратился священник к жениху, — что будешь уважать свою жену, что ты будешь охранять ее неустанно, в счастье и несчастье.
      — Клянусь, — коротко ответил рабочий.
      — А ты, Лукреция, — произнес священник, — поклянись и ты, что признаешь этого человека, Германа Франца Лейхтвейса, своим супругом и главою и что будешь ему верна и покорна.
      Лукреция невнятно простонала, а священник счел этот звук за утвердительный ответ.
      Лукреция сделалась женой рабочего Лейхтвейса.
      — Что это! — вдруг испуганно воскликнул граф Шенейх, приподнимаясь со своего кресла. — Мне показалось, будто в соседней комнате кто-то вскрикнул. Что с вами Адельгейда? Вы дрожите? Вы прижимаете руки к груди. Вы побледнели. Неужели моя повесть так сильно взволновала вас?
      — Да, очень, — глухо произнесла Адельгейда, — ваша повесть более ужасна, чем я ожидала. Как вы назвали того человека, с которым была повенчана Лукреция? Неужели фамилия на самом деле Лейхтвейс?
      — Да, именно так, — несколько успокоившись, ответил граф, — но почему вас так пугает это имя? Вероятно, вы вспомнили того разбойника, который живет вблизи Висбадена в горах Таунаса. Успокойтесь, Адельгейда, этот рабочий ничего общего не имеет с тем разбойником. Я в этом уже удостоверился. Если бы даже этот рабочий еще был жив, то он был бы одинаковых со мною лет, а ведь разбойник Лейхтвейс, как слышно, человек еще молодой.
      — Известно ли вам, — дрожащим голосом спросила Адельгейда, — как зовут разбойника Лейхтвейса по имени?
      — Нет, этого я не знаю, — ответил старый граф, — я никогда не интересовался этим человеком — бичом побережий Рейна. Но я докончу мою повесть, так как я не в силах долго предаваться воспоминаниям, каждый эпизод которых раздирает мое сердце.
      Когда я вернулся домой с охоты, Лукреции уже не было. Мне не сказали, что произошло в действительности, а хотели уверить, будто Лукреция изменила мне; что ребенок у нее родился от этого рабочего, что последний потребовал осуществления своих прав и что она, во избежание гнева своего сожителя, решила наскоро повенчаться с ним и бежать. Я, конечно, не поверил ни одному слову из всей этой гнусной лжи, и, кроме того, старый домашний врач рассказал мне правду. Он считал своим долгом защитить Лукрецию от клеветы, которой другие пытались запятнать ее.
      — Неужели вы никогда больше не получали известий от Лукреции или о ее ребенке? — спросила Адельгейда. — Разве вы не узнали, что сталось с вашим сыном и с женщиной, которую вы любили больше всего на свете?
      — Как-то раз до меня дошла весть о них, правда, не непосредственно, а через газету, случайно попавшую в мои руки. Там сообщалось о потрясающей драме, имевшей место в Бремене. В газете рассказывалось о выходе в море корабля, местом назначения которого была Америка. Все уже было готово к отплытию: пассажиры уже собрались, и матросы стали поднимать якоря. В числе других пассажиров, собравшихся на палубе, чтобы в последний раз взглянуть на родные берега, находилась также своеобразная чета: грубый на вид мужчина и красивая, но мертвенно-бледная женщина, державшая на руках ребенка. Она целовала его и орошала слезами. Ее спутник не удостаивал ребенка ни одним взглядом, а с ней самой он обращался крайне грубо и дерзко, так что все пассажиры страшно возмущались его поведением. Но вот корабль вышел из устья реки в открытое море, удаляясь все дальше и дальше от берега. Вдруг пассажиры услышали пронзительный крик и отчаянный возглас:
      — Нет, не могу! Матерь Божья! Ты видишь, что я не в силах больше бороться. Лучше смерть, чем жизнь вдали от него, с дьяволом в образе человека. Господи, помилуй и спаси мою грешную душу!
      С этими словами бледная женщина перескочила через перила вместе со своим ребенком и исчезла в волнах моря.
      Правда, в это время проходила мимо какая-то датская шхуна, но ни с палубы немецкого корабля, ни со стороны берега нельзя было разглядеть, удалось ли спасти несчастную женщину или нет. Дело в том, что в тот день стоял густой туман, который мешал что-либо видеть.
      Быть может, их удалось спасти, и возможно, что Лукреция с моим сыном попали куда-нибудь в чужую страну. Вероятнее всего, что они оба покоятся на дне моря. Оно и лучше было бы для них, иначе они оба были бы обречены выносить жестокость людей, которые охотнее всего издеваются над беззащитными и обездоленными.

      При этих словах старый граф Шенейх прослезился. Он не старался остановить слезы, надеясь найти в них облегчение. Успокоившись немного, он продолжал:
      — Что касается лично меня, то после исчезновения Лукреции я заболел и чуть не умер. Своим спасением я обязан только заботливому уходу нашего старого врача. Мои молодые силы побороли болезнь, и я стал медленно выздоравливать. Но душа моя так и осталась больна; из юноши я превратился в старика. Я принудил себя обращаться ласково с моими родителями и Магдалиной, но я не мог забыть того зла, которое они мне причинили, и в глубине души я таил на них злобу.
      Родители мои вскоре после этого умерли. Их точно поразила кара небесная. Моя мать, сидя в саду, была убита неожиданно свалившимся деревом; она скончалась, не успев даже исповедаться. Отец мой прохворал после этого целый год. Он жестоко страдал, и когда мне приходилось сидеть у его постели по целым ночам, он часто обвинял себя самого во всем том, что произошло, и не раз в горьком раскаянии произносил имя Лукреции.
      Жена моя вела тихую, уединенную жизнь и, казалось, была довольна своей судьбой. На самом деле тяжкое горе подтачивало ее здоровье. Она ужасно страдала от сознания, что Господь не благословил наш брак ребенком. Я никогда не упрекал ее ни в чем, да и вообще мы с ней не вспоминали прошлого. Мы скорее прозябали, чем жили. По целым неделям мы не встречались, так как я запирался в своей комнате и сидел над книгами, не впуская к себе жену даже тогда, когда она просила позволения войти.
      С течением времени, в особенности после смерти отца, который на смертном одре просил меня обращаться приветливее с Магдалиной, наши отношения немного улучшились, хотя теплоты и сердечности в них не было. В один прекрасный день Магдалина заявила мне, что она решила поехать в Святую землю, чтобы помолиться у Гроба Господня о даровании нам ребенка. Я не воспротивился ее желанию, и она в сопровождении нескольких преданных ей слуг отправилась в путь. Она вернулась вполне благополучно, а через год свершилось чудо: она почувствовала себя матерью. Но теперь она начала терзаться опасениями, что Господь покарает ее и ребенка за то, что она поступила так жестоко с невинным младенцем, сыном Лукреции.
      — Я молю Бога, чтобы Он дал мне только увидеть моего ребенка, — говорила она, — чтобы я могла убедиться, что он жизнеспособен. А там — да будет воля Божья.
      Прошло несколько месяцев в беспрерывных волнениях. Наконец настал решительный час, и Магдалина родила девочку. Но еще во время родов она потеряла сознание, да так уже и не пришла больше в себя. Силы ее с поразительной быстротой все больше и больше таяли. Несмотря на все старания старого врача спасти ее, она умерла у меня на руках, не успев даже взглянуть на своего ребенка. Проклятие свершилось — она ни разу не видела своего ребенка. Дочь свою я назвал Ядвигой, а Магдалину похоронил в нашем склепе. Гроб ее стоит рядом с гробами моих родителей. В своем завещании я высказал желание, что не хочу быть похороненным в том же склепе, а хочу покоиться в саду под тем старым дубом, где мы с Лукрецией так часто проводили счастливые часы.
      — Разве вы ни разу не осведомлялись о вашем сыне, — спросила Адельгейда, — и не пытались разыскать Лукрецию?
      — Конечно, я добивался этого, — ответил старик, — так как считал своим долгом завещать часть своего состояния моему сыну, имевшему на то преимущественное право. Я дал бы много, чтобы разыскать хотя бы моего сына. Если бы это удалось, то моя старость не была бы столь печальна. Я знал бы тогда, что у Ядвиги есть защитник и что она после моей смерти не останется одна. Но я не нашел ничего, ни малейшего следа ни Лукреции, ни ее ребенка. Их точно земля поглотила. И все же внутренний голос мне говорит, что оба они остались живы, что волны моря не поглотили их. Быть может, они живут где-нибудь на чужбине и Лукреция сочла своим долгом не нарушать данного ею обещания: не возвращаться сюда в нашу местность. Часто я в бессонные ночи молю Бога, чтобы Он доставил мне утешение и привел ко мне моего сына. Ведь он теперь уже должен быть мужчина в полном расцвете сил. Быть может, он лицом своим напомнит мне черты лица моей дорогой, незабываемой Лукреции.
      В эту минуту кто-то дернул портьеру в дверях с такой силой, что одна половина упала на пол. Старый граф вскрикнул от испуга, а Адельгейда обернулась, глядя на дверь.
      На пороге стоял Лейхтвейс. На нем не было уже костюма актера, так как для ночного обхода замка он надел свой обыкновенный костюм. Он стоял, мертвенно-бледный от волнения, с широко открытыми глазами, при этом он был поразительно красив, но вместе с тем видно было, что он сильно потрясен услышанным им рассказом.
      Старый граф поднял обе руки и дрожащим голосом проговорил:
      — Кто вы такой? Что вам нужно? Если вы явились сюда с дурными намерениями, то имейте в виду, что мне стоит позвонить, и сюда прибегут мои слуги. Уходите, я не буду препятствовать вашему бегству.
      Рыжая Адельгейда при виде Лейхтвейса вскрикнула и отшатнулась. Она не выдержала, схватилась обеими руками за старого графа и пронзительным голосом крикнула:
      — Мы погибли. Знаете ли вы, кто стоит перед вами? Это Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник и браконьер!
      Старый граф в ужасе смотрел на неожиданного пришельца.
      — Генрих Антон Лейхтвейс, — произнес он, — правда ли это? Если вы явились сюда, чтобы убить меня, то знайте, мне смерть не страшна и вашего кинжала я не боюсь, а хранящиеся в этом замке сокровища мне не дороги. Но я заклинаю вас спасением вашей души, откажитесь от вашего преступного намерения, так как ваши руки и без того запятнаны кровью и вас преследуют бесчисленные проклятия.
      Лейхтвейс медленно подошел к старику, все время глядя на него в упор. Подойдя к нему вплотную, он нежно, почти ласково положил ему руку на плечо и дрожащим от волнения голосом произнес:
      — Взгляните на меня, граф Шенейх. Всмотритесь в мое лицо внимательнее. Быть может, вы найдете сходство, которое вас поразит.
      Граф Шенейх исполнил желание Лейхтвейса и пытливо посмотрел ему в лицо. Свет висевшего фонаря ярко озарял лицо Лейхтвейса, которое в этом освещении казалось еще более бледным, чем оно было на самом деле. Вдруг старый граф задрожал всем телом.
      — Боже! — воскликнул он, сжимая голову обеими руками. — Неужели я схожу с ума? Или я помешался на воспоминаниях и грежу о том, о чем все время говорил? Это лицо… эти глаза… эти черты лица… да и имя… теперь я начинаю понимать. Ты — сын Лукреции! Да, ты сын той женщины, которую я люблю и поныне. В твоих жилах течет моя кровь. Ты мой сын!
      — Да, я сын твой, — дрожащим от волнения голосом произнес Лейхтвейс, — дорогой мой отец. Я опускаюсь перед тобою на колени и в первый раз целую твою руку.
      Разбойник опустился на колени и хотел взять руку найденного отца. Старый граф уже протягивал ему руку и хотел уже наклониться к нему и обнять его, как вдруг рыжая Адельгейда торопливо проговорила:
      — Неужели вы, граф Шенейх, назовете разбойника своим сыном? Неужели вы признаете за своего сына самого отъявленного во всей стране негодяя? Неужели вы дадите свое честное имя вору? Граф, остановитесь пока еще не поздно. Вы еще можете избежать позора. Опомнитесь и оттолкните от себя этого человека.
      Лейхтвейс хорошо расслышал эти слова. Он вскочил на ноги и с презрением посмотрел на Адельгейду.
      — Я знаю тебя, — грозно воскликнул он, — ты скрываешься здесь в то время, как твой муж болеет душой по тебе. Убирайся вон из этого дома, который ты своим присутствием осквернила больше, чем мог это сделать я. Ты жена палача. Я отлично понимаю, с какой целью ты хочешь разлучить меня с моим отцом. Ты ненавидишь меня за то, что я пренебрег твоей любовью и предпочел тебе Лору. Знай же, что Лора доставила мне несказанное счастье и что я ни одной минуты не раскаиваюсь в том, что посвятил ей всю свою жизнь.
      — Мы с тобой еще посчитаемся, — прошипела Адельгейда и снова обратилась к старому графу:
      — Неужели вы хотите быть отцом разбойника? Неужели вы хотите дожить до того, когда отпрыск вашего рода будет стоять у позорного столба? Неужели вы собственными глазами хотите увидеть, как палач отсечет голову последнему графу Шенейху? Если вы хотите этого, то обнимите вашего сына. Но я знаю, как высоко вы чтите свое имя и не захотите, чтобы этот проходимец осквернил его.
      Старый граф с видом полной растерянности и отчаяния опустил голову на грудь.
      — Боже милосердный, — проговорил он, — что же делать? Господи, укажи мне путь истины, научи меня как быть, сам я не знаю, какое принять решение. Я чувствую влечение к этому человеку, так как он похож на Лукрецию, он — мой сын. И вместе с тем я не могу приветствовать его, так как знаю, что он преступник, за поимку которого назначена крупная награда. Мне хотелось бы обнять его, прижать к сердцу и осыпать его поцелуями, и вместе с тем я должен отвергнуть и сторониться его, так как общение с ним ужасно.
      Лейхтвейс положил руку на плечо графа и сказал:
      — Граф Шенейх, я явился сюда не для того, чтобы нарушить ваш покой и заставить вас терзаться сомнениями. Бог мне свидетель, как часто я жаждал узнать моего отца, но никогда у меня не было стремления навязываться ему. Быть может, вы подозреваете, что я мечтаю о ваших сокровищах, что я думаю о вашем наследстве, благодаря которому я сразу сделался бы миллионером? Клянусь вам памятью моей дорогой матери, слишком рано сошедшей в могилу, что я не приму от вас ни одного гроша. Даже в вашем доме я больше не останусь и сегодня же ночью вместе с моими друзьями покину гостеприимный замок, который вы открыли нам, принимая нас за актеров. Но у меня к вам есть две просьбы.
      — Говори, — глухо проговорил старик, — что ты требуешь?
      — Я ничего не требую, я прошу. Прежде всего прошу вашего благословения, граф Шенейх. Если вы благословите меня, то мне простится много грехов. Благословите меня, отец. Вспомните о Лукреции, о проведенных вместе с нею часах блаженства, вспомните о вашей молодости и не откажите вашему сыну в своем благословении.
      Старый граф положил обе руки на голову разбойника, который опустился перед ним на колени, и торжественно произнес:
      — Благословляю тебя, Генрих Антон Лейхтвейс. Каковы бы ни были твои преступления, да будет тебе за них воздано на земле. Да простит тебя Господь на небе. Он будет милосерден во имя твоей матери и тех мук, которые она перенесла ради тебя. Иди с миром. Если уж не суждено тебе носить имя графов фон Шенейх, то жизнью своей сделайся достойным этого имени.
      Граф умолк.
      Лейхтвейс встал и произнес:
      — Благодарю вас. Ваши слова окажут свое благотворное действие. Клянусь вам, что никому и никогда я не выдам тайны своего происхождения, и даже жене моей я ничего об этом не скажу.
      — Ты говорил, что у тебя две просьбы, — сказал старик, — скажи, в чем состоит вторая просьба. Заранее обещаю тебе исполнить все, что пожелаешь.
      — Поклянитесь мне в этом! — воскликнул Лейхтвейс.
      — Воздержитесь, — быстро вмешалась Адельгейда, — не клянитесь, иначе, быть может, вам придется раскаяться.
      Но граф отстранил ее рукою.
      — Клянусь тебе, сын мой, — сказал он, — что исполню все, что ты пожелаешь.
      — В таком случае, — хрипло произнес Лейхтвейс и негодующим взглядом смерил Адельгейду с головы до ног, — прогоните еще сегодня ночью вот эту женщину из замка и запретите ей раз и навсегда показываться здесь.
      Адельгейда яростно вскрикнула.
      — Так я и знала, — дрожащим от злости голосом произнесла она, — я догадывалась, что он затевает что-то против меня. Но ты ошибаешься, Лейхтвейс, если воображаешь, что одним словом можешь удалить меня из этого дома. Я необходима графу, он это знает и ответит тебе за меня.
      Когда Лейхтвейс произнес свое требование, старый граф в недоумении покачал головой, но теперь он обратился к Адельгейде и сказал:
      — Я должен исполнить свою клятву. Сегодня же ночью ты покинешь этот замок и никогда больше сюда не вернешься. Правда, мне тяжело остаться без тебя и я буду чувствовать себя еще более одиноким, чем раньше. Но я должен исполнить свое обещание. Граф Шенейх никогда не нарушает данного им слова.
      — Вы не будете одиноким, — торопливо произнес Лейхтвейс, — верните к себе вашу дочь, вашу Ядвигу. Я слышал, что она славная и хорошая девушка. Если она стала вам чужой, то в этом виновата одна только рыжая женщина, несомненно рассчитывающая на ваше наследство.
      — Отец! Дорогой мой отец! — раздался в эту минуту звонкий голос.
      Открылась другая дверь, и в комнату вбежала молодая, прелестная девушка.
      Это была Ядвига, сестра Лейхтвейса.
      — Отец! Я слышала все! — рыдая, воскликнула она и бросилась в объятия старого графа. — Я знаю, кто этот человек. Я знаю тайну твоей жизни. Заклинаю тебя и умоляю: последуй совету моего брата, отпусти эту женщину еще сегодня. Довольно она посеяла раздора между тобою и мною, и не будь вмешательства Генриха Антона, дело кончилось бы очень плохо.
      — Дитя мое! — воскликнул граф Шенейх. — Милое, дорогое дитя мое! Да, я чувствую, что был несправедлив по отношению к тебе. Прости меня, дитя мое.
      — Мне нечего прощать, — ответила Ядвига, целуя обе руки графа, — ты всегда был добр ко мне, и лишь по свойственному тебе мягкосердию ты поддался влиянию этой обманщицы.
      Рыжая Адельгейда, дрожа от гнева и ярости, стояла в углу комнаты. Она покачала головой.
      — Моя игра кончена! — воскликнула она. — Я хорошо вижу это и не стану пытаться вернуть потерянное. Но я хочу отомстить тому, кто выжил меня из этого дома и заставляет меня снова вернуться к ненавистному мужу, которого я никогда не любила. Да, Лейхтвейс, я отомщу тебе скорее, чем ты думаешь, и не тебя одного сразит моя месть, но и всех твоих друзей, которые тебя сопровождают. В первую очередь она сразит твою Лору, которую я ненавижу от всей души. Клянусь тебе, что сделаю ее несчастной. Вы снова гоните Адельгейду и лишаете ее приюта. Что ж, пусть будет по-вашему. Но я буду дьяволом в образе человека и всех вас низвергну в ад вместе с собою.
      — Ты не страшна нам, — ответил Лейхтвейс, — против дьявола нас защитит Господь Бог. Мы уповаем на Него, и Он не оставит нас.
      Адельгейда подошла вплотную к Лейхтвейсу и подняла сжатые кулаки. Белые зубы ее блестели, как у хищного зверя; она хрипло воскликнула:
      — Я люблю тебя, Лейхтвейс, люблю так же безумно и страстно, как любила тебя и раньше. Будь уверен, я покажу тебе, кто из нас сильнее. Я оторву тебя от твоей Лоры и заставлю принадлежать мне, как побежденный враг принадлежит победителю. Скоро уже пробьет твой час.
      Громко выкрикнув эти слова, Адельгейда повернулась и выбежала из комнаты.

      В ужасе граф Шенейх посмотрел вслед Адельгейде, которая хлопнула дверьми с такой силой, что гул пронесся по всему замку.
      — Боже, — воскликнул старик, — она уходит со злобой в душе и будет мстить нам всем! За себя, да и за мою дочь, я не боюсь, но боюсь за тебя, сын мой. А потому прошу тебя, удались из замка как можно скорее.
      — Да, вы правы, граф Шенейх, — ответил Лейхтвейс, — я не могу больше оставаться в этом замке. Но я ухожу не потому, что боюсь мести этого дьявола, а потому, что мне здесь больше делать нечего. Прощайте, дорогие мои. Вспоминайте иногда обо мне, как будто видели меня во сне. Не судите меня строго и не презирайте меня.
      — Отец, — воскликнула Ядвига, — неужели ты на самом деле отпустишь его?! Неужели ты только для того нашел своего сына, чтобы сейчас же и лишиться его? Нет, отец. Если ты любишь меня, то ты дашь ему свою руку и попросишь его остаться у нас как можно дольше. Ведь он мой брат, а тебе он сын.
      Лейхтвейс в глубоком умилении смотрел на молодую девушку. Он нежно пожал ей руку и произнес:
      — Благодарю тебя за участие. Да, я люблю тебя, как родную сестру, и если когда-либо тебе нужен будет защитник и я буду иметь возможность помочь тебе, то я не пожалею для тебя своей жизни. Горе тому, кто обидит тебя или причинит тебе зло.
      С этими словами он вынул из-за пояса маленький кинжал и передал его девушке.
      — Если я понадоблюсь тебе, — сказал он, — то пришли мне этот кинжал. Я сразу узнаю его, и тогда я не пожалею ни труда, ни времени и приду к тебе.
      Ядвига взяла кинжал и восторженно посмотрела на Лейхтвейса.
      — Пусть люди дурно отзываются о тебе, — воскликнула она, — пусть ты разбойник, но все же ты останешься моим братом, и я всегда буду любить тебя!
      Старый граф опустился в свое кресло и закрыл лицо руками.
      — О, зачем я не могу оставить при себе моего сына, — воскликнул он сквозь тяжелые рыдания, — зачем я не могу гордиться им! Вот каким образом исполнилось ужасное предсказание, ставшее источником всех страданий моей бедной Лукреции. Цыганка оказалась права, и Лукреция на самом деле родила сына, который сделался преступником и покрыл наше имя позором.
      — Если я даже и сделал это, — воскликнул Лейхтвейс, — если я и продолжаю идти по этому пути, то можете ли вы утверждать, граф Шенейх, что виновен в этом только я один? Если бы я вырос в другой среде, если бы мною руководил любящий отец, то я сделался бы честным человеком и не опозорил бы вашего имени. Но молодость моя была печальна и мрачна. Собственными силами я выбился на дорогу и сделался слугою герцога Нассауского. Но во мне кипела кровь дворянина, я возомнил о себе, ставил себя выше моих товарищей — других слуг, и, благодаря этому, во мне загорелась любовь к знатной девушке, к фрейлине герцогини. Это было решающим моментом в моей жизни. Недостойный соперник погубил меня и обвинил в преступлении, в котором я не был виновен. Меня выставили у позорного столба. Начиная с этой минуты порвалась моя связь с остальным миром. Я стал катиться по наклонной плоскости и полетел в бездну. Я — разбойник Генрих Антон Лейхтвейс, но если бы мне сегодня вновь была предоставлена возможность загладить свое прошлое и снова служить — я ни за что не пожертвовал бы своей свободой. Да, я разбойник, разбойником и останусь, так как я свободен, как ветер в поле. А теперь прощай, отец, прощай, сестра. Судьба свела нас на короткий миг, и я думаю, нам лучше поскорее расстаться. Я постараюсь забыть, что у меня есть отец и сестра. Я не одинок, меня любит женщина, которая мне так же дорога, как вам некогда была дорога Лукреция.
      Лейхтвейс направился к двери.
      Но граф Шенейх остановил его.
      — Погоди, — произнес он дрожащим голосом, — не покидай нас в гневе. Скажи мне, не примешь ли ты от меня некоторую сумму денег, которая дала бы тебе возможность начать новую жизнь?
      Лейхтвейс махнул рукой.
      — Денег мне не нужно, — ответил он, — у меня их много. От вас я никогда не приму ни гроша, так как обыкновенно беру либо все, либо ничего. Если вы не можете или не хотите открыто признать меня вашим сыном, то вы должны забыть меня. Да и я постараюсь забыть, что у меня есть отец.
      Он открыл дверь и быстро вышел из комнаты.
      Ядвига со слезами на глазах обняла своего отца.
      — Что ты делаешь, отец? — воскликнула она. — Ты оскорбил его. Как бы тебе не пришлось раскаяться в этом.
      Старик молитвенно сложил руки и тихо произнес:
      — Если я и совершил грех, то Бог мне свидетель, что я не мог поступить иначе. Я должен был заглушить в себе родительские чувства, так как раньше, чем сделаться отцом, я был графом Шенейхом и обязан чтить и хранить это имя.
      Лейхтвейс вернулся в ту комнату, где находилась Лора. Она сладко спала, сложив руки на груди и улыбаясь во сне.
      — Придется разбудить ее, — пробормотал Лейхтвейс, — надо прервать ее сладкие грезы. Ведь в замке нам нельзя больше оставаться. Рыжая Адельгейда разъярена, и я убежден, что она поспешит устроить мне какие-нибудь козни. Здесь в маленькой деревне она ничего не может сделать, так как верховным судьей в округе состоит сам граф, но она, по всей вероятности, уже направилась в ближайший город и донесла властям о том, что в замке Шенейх находится разбойник Лейхтвейс.
      Он наклонился к Лоре и разбудил ее.
      — Лора, — шепнул он ей, — проснись. Мы немедленно должны пуститься в путь.
      Лора встрепенулась.
      — Что случилось? — спросила она. — Разве над нами разразилась беда? Нас преследуют?
      — Пока еще ничего не случилось, — успокоил ее Лейхтвейс, — не расспрашивай меня теперь, а одевайся как можно скорее.
      Лора вскочила с постели и начала одеваться, а Лейхтвейс отправился будить своих товарищей и приказал им готовиться в путь.
      Все они спрашивали себя, в чем дело, и были крайне изумлены, так как еще за два часа до этого Лейхтвейс считал необходимым остаться в замке в течение нескольких дней, а тут он же сам торопил их с отъездом. Но они давно уже привыкли без рассуждений повиноваться своему атаману. К тому же они заметили, что Лейхтвейс был серьезно озабочен, и знали, что в такие минуты он не расположен к расспросам.
      — Друзья мои, — сказал Лейхтвейс, — нам нельзя больше наряжаться актерами и разъезжать в качестве бродячей труппы. Необходимо переменить свой внешний вид, и потому я предлагаю следующее: у нас в запасе имеется несколько костюмов могильщиков и факельщиков. Вы помните, что мы их захватили с собой для наших предполагавшихся представлений. Мы наденем эти костюмы и сделаем вид, что будто сопровождаем к границе покойника. Обе женщины сядут в колымагу, а Зигрист, Резике, Рорбек и Бруно будут изображать могильщиков. Я сам поеду верхом, как бы провожая покойника, я буду говорить любопытным, что моя жена умерла по пути и что мы везем ее труп на родину. Это, конечно, жестокая комедия, но я рассчитываю на уважение, питаемое людьми к покойникам, и на страх, испытываемый народом перед трупом. Это оградит нас от излишнего любопытства. Итак, друзья мои, живее за дело.
      Сказано — сделано. Разбойники открыли сундук с костюмами, и спустя четверть часа Резике, Бруно, Зигрист и Рорбек уже нарядились факельщиками, они одели черные костюмы и черные треуголки, а в руки взяли факелы. Лора и Елизавета сели в закрытую колымагу, Лейхтвейс, в черном костюме и с фальшивой бородой, сел на коня. Разбойники зажгли свои факелы, так как было еще темно, и весь кортеж, покинув замок Шенейх, выехал на дорогу. Прохожих было мало, да и те, что попадались, набожно крестились и сворачивали с дороги.
      Разбойники выехали из деревни и медленно подвигались дальше. Факелы слабо освещали колымагу, и кортеж действительно производил жуткое впечатление. Вдруг разбойники услышали позади конский топот. В ночной мгле начали вырисовываться очертания двух всадников, быстро мчавшихся на них.
      — Уступим им дорогу, — приказал Лейхтвейс.
      Колымага свернула в сторону, где рядом с дорогой тянулся глубокий ров. Всадники быстро приближались, и фигуры их выступали все яснее из мрака. Вдруг прогремел выстрел, и пуля пролетела совсем близко мимо головы Лейхтвейса. Она разбила бы ему череп, если бы он не успел вовремя наклониться. В то же мгновение раздался чей-то грубый окрик:
      — Именем закона! Остановитесь!
      Лейхтвейс повернул своего коня и подъехал к колымаге.
      — Друзья мои, — сказал он взволнованным голосом, — готовьтесь к отчаянной борьбе. Я убежден, что тот всадник, который приближается к нам, мой смертельный враг, граф Сандор Батьяни.
      — Он не один идет на нас! — в сильном волнении воскликнул Зигрист. — Вон там за его спиной мелькают факелы и фонари. Я вижу сверкающие топоры и косы. Этот негодяй Батьяни натравил на нас крестьян из деревни Шенейх.
      — Каждый из нас знает свой долг, — с железной решимостью произнес Лейхтвейс, вынимая из кармана два пистолета. — Мы вместе будем биться и вместе погибнем, если так нужно будет. Пока нам еще нечего отчаиваться. Нас мало, но если будем действовать решительно, то нам, быть может, удастся одолеть врагов. А отваги каждому из нас не занимать.
 
      Старый граф Шенейх был прав: рыжая Адельгейда со злобой в душе покинула замок и вся пылала жаждой мести. Она побежала в свою комнату и наскоро собрала свои пожитки, так как ей не хотелось оставаться даже до рассвета в замке, из которого ее просили удалиться. В свое время она явилась в замок нищей, а уходила отсюда с порядочным запасом наличных денег. Как известно, жена палача, рыжая Адельгейда, была командирована Андреасом Зонненкампом к прусскому королю Фридриху в Берлин с важным сообщением. Она была переодета курьером и благополучно добралась до Потсдама, где и передала королю письмо.
      Но на обратном пути ее постигло несчастье. Красавица Аделина Барберини, которая считалась другом короля Фридриха, а на самом деле была его смертельным врагом, преследовала Адельгейду по пятам, желая во что бы то ни стало отнять у нее письмо короля. И, действительно, Барберини удалось нагнать Адельгейду и напасть на нее на большой дороге, где она и подстрелила ее. Но, следуя желанию сопровождавшей ее подруги Ильки, переодетой доктором Лазаром, сжалилась над раненой, отвезла ее в Эрфурт и там отдала на лечение.
      Поправившись сравнительно быстро, рыжая Адельгейда пустилась в дальнейший путь. Но у нее не хватило сил, чтобы добраться до Франкфурта. В деревне Шенейх она снова захворала. Здесь в ней принял участие старый граф. Он приказал перенести больную в замок, а дочь его, Ядвига, заботливо ухаживала за нею.
      Когда Адельгейда выздоровела, старый граф, которому она сильно понравилась, предложил ей остаться в замке. Жена палача вскоре сумела занять господствующее положение. Она до такой степени подчинила себе старого графа, что без ее совета он ничего не предпринимал и предоставил ей больше власти в замке, чем своей собственной дочери. Адельгейда забрала в руки все хозяйство, завладела всеми ключами, вела хозяйственные книги, управляла всеми делами, принимала и выдавала деньги — словом, сделалась полновластной хозяйкой в огромном поместье графа Шенейха.
      Ядвига все больше и больше отступала на задний план, и, вследствие нашептываний Адельгейды, отец начал даже пренебрегать ею. Рыжая Адельгейда забыла, что молодая девушка спасла ей жизнь, и поставила себе целью совершенно разлучить отца и дочь. Она стремилась к тому, чтобы убедить старого графа отдать Ядвигу в монастырь и составить завещание в пользу ее, Адельгейды. Граф Шенейх был очень богат. Одно поместье Шенейх представляло собою огромную ценность; его владелец принадлежал к числу богатейших людей в стране. Таким образом Адельгейда почти добилась своей цели и едва не сделалась владетельницей поместья. Граф Шенейх, по старческой слабости и расстроенному здоровью, поддавался внушениям авантюристки и в конце концов поверил ей, что Ядвига его не любит и что к нему относится хорошо одна только Адельгейда.
      До этого времени граф считался добрым, отзывчивым господином, и крестьяне его поместья жили безбедно и припеваючи. Но после того, как в замке водворилась Красная мамзель — так прозвали крестьяне Адельгейду, — граф стал ко всем недоверчив, скуп и даже несправедлив. Полагавшиеся ему, как владельцу огромного поместья, подати собирались с неуклонной строгостью, чего прежде никогда не было. У недоимщиков отбирался последний домашний скарб, а все дарованные крестьянам в прежние времена привилегии были постепенно уничтожены.
      Крестьяне возненавидели Красную мамзель. Они называли ее злым духом, дьяволом, исчадьем ада, явившимся для того, чтобы совратить графа Шенейха под конец его жизни и лишить Царствия Небесного. Они отправили к графу депутацию, которая изложила просьбу всех поселян об удалении Красной мамзели. Но граф резко ответил, что не их ума дело вмешиваться в его частные дела и что всякий, кто откажет его экономке в почтительности, будет строго наказан.
      Вероятнее всего, что в конце концов рано или поздно крестьяне убили бы ненавистную им экономку, но она благоразумно не ходила одна в деревню, а всегда в сопровождении самого графа. А старика крестьяне очень уважали, несмотря на все то, что произошло за последнее время.
      Кроме того, у графа был ангел-хранитель, который, сам того не сознавая, сглаживал много погрешностей старика. Это была его дочь Ядвига. Она ежедневно посещала бедных и больных, раздавала щедрой рукой вспомоществования и довольно часто ухаживала лично за больными и утешала несчастных.
      Тем не менее Красная мамзель уже почти достигла своей цели. Ослепленный ее лицемерием, старый граф, несомненно, решился бы заставить свою дочь поступить в монастырь, завещав половину своего состояния святой обители, другую — Адельгейде. Но тут вовремя явился Лейхтвейс. Добрый гений Ядвиги привел его в замок и расстроил таким образом все замыслы Адельгейды. Она осталась ни с чем и даже лишилась убежища, так что ей оставалось только вернуться к своему мужу — палачу, который внушал ей одно только отвращение. Она очутилась в самом незавидном положении.
      Спускаясь с холма, на котором был расположен замок, она содрогалась от страха, так как знала заранее, что если попадется в руки крестьянам, то над нею будет учинена жестокая расправа. Бедняки, которых она угнетала и к которым она всегда относилась высокомерно и жестоко, давно уже ожидали случая поймать Красную мамзель.
      В деревне все спали. Это немного успокоило Адельгейду, и она надеялась не столкнуться ни с кем из крестьян. Она решила пройти пешком до следующей деревни и лишь там нанять экипаж, чтобы уехать в Висбаден. Денег у нее было вдоволь. Она за время ведения хозяйства в замке пользовалась доверием графа и, пользуясь этим доверием, ухитрилась отложить порядочную сумму.
      Когда она приблизилась к окраине деревни, то вдруг услышала топот копыт. Прежде чем она успела отойти в сторону и спрятаться, перед нею показался всадник и сделал ей знак остановиться. Всадник был закутан в черный плащ с высоко поднятым воротником; шляпу он надвинул на лоб и, по-видимому, не хотел показывать своего лица. Рядом с этим всадником ехал другой незнакомец.
      — Послушайте, — обратился к Адельгейде первый всадник, — кто бы вы ни были, скажите, что это за деревня, в которой мы очутились?
      — Это деревня Шенейх, — ответила Адельгейда.
      — Есть ли здесь гостиница, где можно было бы отдохнуть и дать поесть лошадям?
      — Есть и гостиница. Но к чему вам она? Владелец замка, что виднеется на холме, очень гостеприимен, и если вы дворянин, то он сочтет своим долгом приветствовать вас у себя.
      Всадник ответил не сразу. Он прошептал что-то своему спутнику, а затем снова обратился к Адельгейде.
      — Вот что, милая, — сказал он, — надо вам знать, что я граф и должен спасаться бегством, так как убил своего противника на дуэли. За это меня преследуют из Висбадена по приказу герцога Нассауского. Поэтому я хотел бы знать, имеется ли здесь полиция, а если имеется, то знает ли она о том, что меня разыскивают? Если вы можете ответить мне на эти вопросы, то я вас щедро награжу.
      — Высшим начальством, — ответила Адельгейда, — здесь считается сам граф Шенейх, но и старшина состоит на казенной службе, так что он должен знать, в чем дело.
      — А можете ли вы выведать от него то, что мне нужно знать?
      — Могу, — ответила Адельгейда, тщетно пытавшаяся разглядеть в темноте лицо своего собеседника, — я могу сделать это, если буду знать, кто вы такой.
      — Да, конечно, я должен вам назвать свое имя, без него вы ничего не узнаете. Но если вы намерены подвести меня, то знайте, что вам несдобровать. Я убью вас собственными руками, если вы намерены заманить меня в ловушку.
      — Не беспокойтесь, — возразила Адельгейда, заинтересовавшаяся этим ночным происшествием, — возможно, что и я попрошу вас оказать мне услугу. Я собираюсь покинуть деревню и попрошу вас подвезти меня на вашей лошади до следующего села. Назовите мне ваше имя, а я найду какой-нибудь предлог, чтобы разбудить старшину и расспросить его обо всем, что нужно.
      — Я граф Сандор Батьяни, а со мною едет мой слуга Риго.
      Услышав имя своего собеседника, Адельгейда громко расхохоталась.
      — Вы смеетесь? — в злобном недоумении спросил граф и схватился за пистолет. — Почему мое имя заставляет вас хохотать?
      — Я смеюсь тому, — ответила Адельгейда, — что в темноте не узнала давнишнего приятеля. Взгляните на меня повнимательнее, граф Батьяни. Быть может, вы узнаете во мне человека, который может быть вам полезен при нынешних обстоятельствах.
      Граф Батьяни соскочил с коня. Он подошел к рыжей Адельгейде и с изумлением посмотрел ей в лицо.
      — Да ведь это рыжая Адельгейда! — воскликнул он. — Это она, жена палача.
      — Неужели вы на самом деле скрываетесь от преследования, граф? — спросила она.
      — Да, к сожалению. Притом дело обстоит хуже, чем я говорил вам. Не из-за поединка меня преследуют, а за то, что я оскорбил герцога Нассауского. Это дало моим врагам возможность свергнуть меня, и неблагодарный герцог, которому я служил с беззаветной преданностью, заключил меня в тюрьму, откуда я вышел на свободу лишь благодаря чуду.
      — Куда же вы намерены отправиться?
      — В Берлин, — ответил граф Батьяни. — Правду сказать, мне казалось, что уйти за границу будет гораздо легче. Повсюду, где я появлялся, меня уже ждали сыщики герцога. Ведь он вне себя от ярости вследствие моего побега из висбаденской тюрьмы; он хочет во что бы то ни стало поймать меня. А во всей этой беде виноват один только Лейхтвейс. Недоразумение между мной и герцогом произошло тогда именно, когда я руководил осадой Нероберга, где этот мерзавец засел со своей шайкой. Я ненавижу его, — хрипло продолжал Батьяни, — и с радостью отдал бы десять лет своей жизни, если бы мог отомстить ему.
      — Если так, то вы попали сюда весьма кстати, — заявила Адельгейда, — Лейхтвейс скоро будет в ваших руках.
      — Как так, — радостно воскликнул Батьяни, — неужели вы в состоянии выдать его мне? Этим вы окажете мне неоценимую услугу, так как на свете нет другого человека, которого я ненавидел бы так сильно, как Лейхтвейса. Из-за него я сидел так долго в тюрьме, и по его милости я лишился расположения герцога. Неужели он находится в замке графа Шенейха? Там я его найду и заставлю драться со мной.
      При этих словах граф Батьяни осмотрел свои пистолеты и убедился, что они заряжены.
      Адельгейда, подумав немного, ответила:
      — Лейхтвейс еще сегодня будет в вашей власти, если вы согласны на одно условие.
      — Говорите.
      — Вы не должны убивать Лейхтвейса, — произнесла она, — это я сама сделаю. Вы обещаете мне своим честным словом, что выдадите мне разбойника, связанного по рукам и ногам; вместе с тем предоставите мне и лошадь, на которой я могла бы увезти его, так как оставаться здесь мне больше нельзя.
      Батьяни нахмурился и пытливо посмотрел на жену палача.
      — Вы влюблены в этого разбойника, — спросил он, — и желаете воспользоваться моим содействием, чтобы захватить его в свои руки? Впрочем, не все ли равно? Я согласен. Лейхтвейс достанется вам, а красавица Лора — мне. Вы видите, Адельгейда, что я делюсь с вами поровну, каждый из нас получит свою долю: вы — мужчину, я — женщину.
      Батьяни злорадно усмехнулся.
      Вдруг спутник его, цыган Риго, приблизился к нему и спросил:
      — А что перепадет на мою долю в этом деле? Что достанется мне?
      — Не беспокойся, Риго, — ответил Батьяни, — Лейхтвейс за последнее время награбил много денег, и, я думаю, у него их запас не маленький. Мы с тобой разделим поровну все то, что найдем при нем.
      — Благодарю вас, господин, — отозвался Риго.
      — Что за господин, — воскликнул Батьяни, — я тебе больше не господин, я — твой друг. Вечно буду помнить, что ты освободил меня из тюрьмы в Висбадене. Ты ведь рисковал жизнью для меня и чуть не погиб при этом.
      — Да, граф, — сказал Риго, — мы оба вышли из тюрьмы лишь благодаря какому-то чуду.
      — Оставим это. Мне и теперь еще страшно вспомнить о той ужасной ночи. Поговорим лучше о деле. Времени терять нам нельзя, — обратился он снова к Адельгейде, — так как я тороплюсь в Берлин, куда должен прибыть как можно скорей. Встреча с Лейхтвейсом должна состояться возможно скорее. Говорите же: где могу я найти разбойника Лейхтвейса и его жену? Быть может, мы можем застать их врасплох во время сна?
      — Не так это просто, как вы думаете, — ответила Адельгейда, — Лейхтвейс не один с Лорой, а окружен своими товарищами.
      — Черт возьми, — злобно воскликнул Батьяни, — и этого вы мне не сказали раньше! Если Лейхтвейса сопровождают его товарищи, то вряд ли нам удастся задержать его. Ведь нас с Риго только двое, а их пятеро, и нападение на них ни к чему не приведет.
      — Силой вы, конечно, ничего не сделаете, — ответила Адельгейда, — но там, где одной силы недостаточно, всегда можно всего достичь хитростью. Скажите, имеется ли при вас паспорт или вообще документ, удостоверяющий вашу личность?
      — Я не так глуп, чтобы возиться с подобными бумагами, — рассмеялся Батьяни, — не забудьте, что я спасаюсь от преследования. Мой побег из висбаденской тюрьмы наделал много шума, и мне необходимо уйти как можно дальше и к тому же возможно скорее. Я ни за что не прервал бы путешествия, но возможность отомстить Лейхтвейсу слишком заманчива, чтобы не воспользоваться ею. При мне, правда, имеется документ, который я получил благодаря содействию одного приятеля, — это паспорт на имя майора герцогской службы, графа Зебурга.
      — Вот и отлично, — сказала Адельгейда, — при помощи этого документа вам удастся без труда провести старшину деревни Шенейх, а в крайнем случае даже и самого графа. Подойдите поближе ко мне. Я объясню вам мой план, и если у вас хватит отваги и решительности, то мы скоро достигнем своей цели. Еще сегодня ночью Лора будет принадлежать вам, а Лейхтвейс — мне.