- Да, но только не от имени театра, - ответил Мэтр, - предложите ей внеплановую работу, быть может, ее привлекут обстоятельства престижа.
      Я понимал, что лезу в петлю, но только обстоятельства юбилея давали мне тихую надежду на будущее, потому что в наши времена слово "юбилей" имело магическое действие на всяких, в том числе даже и на партийных чиновников. Важно было по наполеоновскому принципу ввязаться в бой, а там видно будет...
      - А с актерами вы поговорили? - прервал мои размышления Гога.
      Имелось в виду, что и актерское участие в репетициях должно было быть практически добровольным.
      - Я не приступал к распределению до встречи с вами, но, очевидно, могу рассчитывать на Заблудовского, Мироненко, Данилова... На себя, - сделал я предварительную заявку.
      - Ну, эти не откажутся, - согласился он.
      Так я зарезервировал за собой рискованное право и ставить, и играть.
      С этого дня мы встречались более или менее регулярно.
      9
      - Черт меня дернул дать интервью "Советской России"! - сказал Р. Юре Аксенову, сидя на низкой скамейке среди тропической зелени детского парка Каракуэн. Они только что вернулись из пешего похода по Акихабаре, большой торговой улице, отнимавшей у бездельного коллектива деньги и силы. Прежде чем браться за консервы, хотелось отдышаться на японской природе.
      - Да, - согласился Аксенов, - это было непредусмотрительно с твоей стороны.
      Р. продолжал готовить себя к разговору с Гогой...
      Сравнительно недавно в "Советской России" появилась на редкость ругательная статья о БДТ молодого критика Ирины Вергасовой, которая привела в ярость нашего Мэтра. Он даже куда-то звонил и на чем-то настаивал, мгновенно назначив газету и критика "врагами No 1".
      Молодой театровед Вергасова была хороша собой и еще с институтских времен известна в художественных кругах как девушка андеграундная и эксцентричная. По рассказам очевидцев, она могла появиться на занятиях чуть ли не наголо стриженной, в редкой сетке на голое тело: сквозь отверстия сетки эпатирующей двустволочкой выстреливали оба соска.
      Ирина Вергасова откровенно не принимала ничего академически выверенного, житейски-благополучного и признанно-государственного. Этой ее ориентацией и воспользовались недоброжелатели из газеты, чтобы нанести коварный удар якобы не по идеологии, а по эстетике Большого драматического...
      - Расскажи Гоге, пока тебя не опередили, - напомнил Юра, - и учти, что после "России" была "Правда"...
      И правда. После на редкость ругательной статьи Вергасовой в "Советской России" появилась на редкость хвалебная статья Строевой в "Правде", а в статью Строевой в "Правде" специальным попечением был введен на редкость ругательный абзац про "Советскую Россию" и Вергасову. И поскольку "Правда" являлась центральным органом центрального комитета, то Георгий Александрович мог считать честь театра восстановленной, а себя удовлетворенным.
      Но Гога этого случая не забыл.
      И вот, не учтя всех обстоятельств или из алчного желания славы, Р. поделился с корреспондентом враждебного органа своими незрелыми мыслями, и теперь любой недоброжелатель уже по одному факту данного интервью получал возможность представить артиста Р. изменником и перебежчиком в стан врага...
      Вступив на скользкий путь режиссуры, нужно было освоить такой предмет как театральная политика, которая совершенно сродни политике государственной и даже международной, и, если бы не советы Юры Аксенова, на которые он не скупился в Японии, я бы, конечно, чего-нибудь наворотил. Но Юра даже репетировал со мной будущие диалоги с Мэтром, играя его роль и подсказывая мои возможные реплики.
      В диалогах с Аксеновым даже мне, дураку, стало ясно, что лучше бы этого интервью было не давать.
      Хотя, конечно, еще бы лучше эксцентричной Вергасовой своей статьи вовсе не печатать. Велась же с ней профилактическая работа.
      - Зачем тебе брать БДТ? - спрашивала Ирина Шимбаревич, ее однокурсница, целиком посвятившая себя театру и Мастеру. - Это же не твой театр!.. Твой анализ ничего БДТ не даст, никакого блага... У тебя острое перо, пиши о подвальных студиях, пиши об униженных и обиженных, о тех, кто тебе нравится... Тебя оскорбляет не эстетика, а уровень жизни...
      - Я на это смотреть не могу, - отвечала непримиримая Вергасова, имея в виду всех нас. - Адреналин выделяется...
      У Товстоногова тоже начал выделяться адреналин, потому что наш импрессарио, господин Ешитери Окава, по причине зрительского бойкота в Токио, никак не мог принять решения о начале гастролей и, более того, вознамерился прекратить выплату суточных. Возможно, его смущали моральные обязательства перед японской общественностью или кто-то оказывал на него скрытое давление, но, главное, стоило ли открывать занавес в огромном зале "Кокурицу Гокидзё", где дает свои представления знаменитая труппа "Кабуки", если на наши первые спектакли продано всего по тридцать-сорок билетов?..
      Когда слух о намерении г. Окава прекратить валютные поступления в карманы гастролеров достиг ушей Товстоногова, он не на шутку рассердился и сказал, что это - "саботаж".
      О его реакции доложили бедному Ешитери.
      Тогда он приехал к Гоге и, перестав сдерживаться, заплакал крупными слезами. Рыдая, он через переводчицу Маргариту поведал о том, какие страшные убытки терпит фирма и насколько она близка к настоящему разорению.
      Вообще это было не очень по-японски, потому что плакать взрослым мужчинам на островах Хоккайдо, Хонсю, Сикоку и Кюсю не положено, но дело зашло так далеко, что Ешитери ничего не мог с собой поделать и на глазах у Гоги, Анты и Маргариты всхлипывал, как маленький ребенок.
      Собравшиеся стали утешать Ешитери и обсуждать, чем ему можно помочь.
      Наконец решили звонить в посольство и все вместе отправились к чрезвычайному и полномочному послу СССР в Японии В.Я. Павлову. И уже вместе с Павловым принялись названивать в Москву, в Госконцерт и Министерство культуры с просьбой, во-первых, разрешить показ одного из спектаклей по японскому телевидению без дополнительной оплаты Госконцерту, что даст возможность г. Окава хотя бы частично покрыть безнадежные убытки, а во-вторых, в срочном порядке выделить ему дозу советского цирка и порцию Большого Балета, ибо только с их помощью бедный Ешитери мог поправить свое отчаянное положение.
      О цирке обещали подумать, и разрешение на одноразовый безвозмездный телепоказ было дано...
      Но мы с Аксеновым всего этого еще не знали. Мы сидели на лавочке в детском парке Каракуэн, напротив нашего "Сателлита", и, как заведенные, токовали о тайных пружинах управления театром и умении себя вести.
      - В чем ошибка Вадима Голикова, почему его не приняли в Комедии? спрашивал Юра и рассудительно отвечал: - Потому что руководить театром - это другая профессия, отличная от профессии режиссера... Вообрази сцену... В Комедии идет репетиция, в зал входит директор театра Янковский, смотрит на декорацию и говорит: "Это оформление плохое, оно не пойдет". А Вадим отвечает: "Михаил Сергеевич, выйдите вон из зала!..". А Янковский тут же Вадиму: "Я вас увольняю!..".
      - Здорово.
      - Да, здорово, - согласился Юра. - А требовать от худсовета звания для жены? У нее же нет театрального образования... Худсовет отказывает, и Вадим вступает в конфликт с худсоветом.
      - Жена есть жена, - сказал Р. словами Чехова и спросил: - Может быть, там все не так просто?
      - Может быть, - сказал Юра. - Но главный режиссер должен понимать, к чему ведут его поступки. Зачем наживать себе врагов? Они и сами найдутся.
      Мы помолчали.
      - Я могу руководить театром, - твердо сказал Юра и открыл свои методологические тайны. - Во-первых, нужно выбирать хорошие пьесы, во-вторых, приглашать других режиссеров... Нужно организовать работу театра... Я не обсуждаю постановки Вадима, он - человек талантливый, но он не организовал работу театра, то есть не проявил себя главным режиссером, понимаешь?..
      - Понимаю, - сказал я. - Понять несложно. Сложно организовать работу... И хорошо поставить... Поставить, по-моему, самое сложное...
      - Это другой вопрос, - сказал Юра, рассматривая большой черный мотоциклетный шлем, который он только что нашел под кустом в детском парке Каракуэн. Японский мотоциклист, носивший эту каску, видимо, пару раз налетал головой на столбы, но она сохранила ему жизнь и сама неплохо сохранилась. По-моему, Юра задумал взять ее в Питер. Если подновить краску на шлеме, он мог вполне пригодиться для нескольких лобовых встреч с нашими столбами...
      Здесь же и не откладывая, необходимо внести существенные добавления, так как сведения о В. Голикове и его взаимоотношениях с директором и коллективом, полученные в парке Каракуэн, могли иметь односторонний характер. Известно, что приход нового главного режиссера - крупнейшее событие в жизни всякого театра, и театра Комедии в частности. Поэтому многие его старослужащие теоретически должны были искать и находить Юру Аксенова, с тем чтобы во имя своего светлого будущего засвидетельствовать ему свою изначальную преданность и навешать на уши полновесную домашнюю лапшу.
      Поэтому, вернувшись на материк, автор решил перепроверить информацию и задал прямые вопросы о двух вышеупомянутых эпизодах непосредственно Вадиму Голикову.
      Действительно, отношения Голикова с им же приглашенным Янковским вскоре после начала совместной работы стали портиться и испортились вконец, но, по словам самого Вадима, они никогда не были настолько вульгарны и анекдотически примитивны. А все диалоги, даже самые острые, велись Вадимом и Михаилом Сергеевичами в абсолютно корректной и цивилизованной форме.
      Задать тот же вопрос самому М.С. Янковскому у автора нет никакой возможности по самой жестокой и непоправимой причине.
      Что же касается жены Вадима Милочки Оликовой - ее сценический псевдоним усеченная на одну букву фамилия мужа Голикова, - то в действительности был лишь один эпизод, когда, в числе других претендентов, она была представлена не к званию, нет! - а всего лишь к увеличению зарплаты на пять или десять рублей, что привело бы ее к счастливому переводу в более высокую актерскую категорию, причем в момент голосования именно ее кандидатуры Голиков демонстративно и принципиально покинул заседание худсовета, что и привело к вполне демократическому завалу Милочки Оликовой и непредоставлению ей искомого повышения ставки.
      Конечно, Вадим и здесь поступил как интеллигент, что вызвало нарекания друзей и знакомых, назвавших его поступок идеализмом и глупостью.
      Но на этих двух примерах (директор Янковский и жена Милочка) мы снова могли проследить, как незначащие события театральной жизни в устах заинтересованных лиц легко превращаются в анекдот или даже в легенду. Поэтому автор и стремится всякий раз передать объем и воздух события, если и не приводя весь путь от факта к апокрифу, то давая хотя бы его исходную и заключительную стадии.
      - Понимаешь, Володя, - наставлял меня Юра Аксенов еще на "Хабаровске", пригнув голову и стаскивая с себя свитер в тесной каюте четвертого класса, Гога должен узнавать о тебе только от тебя самого!.. И о Пскове, и о Ташкенте. - Имелось в виду то, что к этому моменту Р. были предложены постановки в двух городах, и он собирался просить разрешения на обе. - Ты же знаешь, как ему могут преподнести самый безобидный факт?..
      - Знаю, - вздыхал я, ожидая своей очереди на раздевание в камерном кубрике.
      Мы оба пытались заглянуть в наше вероятное будущее, которое, несмотря на Японию, было скорее темно, чем прозрачно. Во всяком случае, у меня.
      - Я ни о чем не жалею, - говорил Юра, осторожно укладывая свою крупную плоть на узкий матросский рундучок, - но театр я мог получить десять лет назад. Да, лет десять, не меньше...
      - Зато у тебя опыт, - слабо возражал Р., балансируя на одной ноге и борясь с узкими джинсами, - ты столько ездил, столько с ним работал...
      Если бы Юра не был назначен на высокую должность и не уходил бы от нас, он ни за что не стал бы откровенничать со мной, а только молчал бы, как сфинкс, и улыбался. Но он уходил, и ему хотелось подвести какие-то итоги.
      - Главное, я его ни о чем не просил, - сказал Юра, - он всегда сам вызывал меня. Вызывал и предлагал работу...
      А мне предстояло просить. Причем, просить особого положения. Чтобы уехать на две недели или хотя бы на десять дней, нужно было сперва добиться, чтобы расписание спектаклей было составлено в мою пользу, и мои коллеги играли бы за меня.
      "Мало того, что артист занимается не своим делом, он и подрабатывает на стороне, а мы должны играть за него. С какой стати?.."
      Конечно, таких рассуждений было не избежать, но, с другой стороны, театр всегда шел навстречу артисту, если ему выпадала хорошая роль в кино. И расписание составлялось гибко. Смотря чьи интересы учитывались...
      - А рекомендовать тебя главным режиссером Комедии ты Гогу не просил?..
      Юра глубоко вздохнул, и мне пришлось задать вопрос по-другому:
      - Это он помог тебе с театром Комедии?
      - Да, - сказал Юра. - Но мог бы сделать это гораздо раньше...
      "Хабаровск" мелко подрагивал и напрягался. В каюте было жарко, и, глубоко вздохнув, Аксенов пояснил:
      - Без Гоги в городе театра бы не дали. И Владимирову театр устроил Гога... И Корогодскому... И Агамирзяну... И Голикову. И Падве.
      - И тебе, - напомнил я.
      - Да, и мне, - теперь уже довольно согласился Юра. - Обком почти никогда без него не решает, какой кому театр отдавать...
      - Кроме Александринки? - уточнил я.
      - Да, кроме Александринки, - подтвердил Юра. И добавил: - Расскажи ему об интервью. Не давай себя опередить... Спокойной ночи.
      В темноте, за тяжелой волной, медленно и навсегда уходил от нас остров Осима.
      Теперь Гога был с нами, и жизнь всем скопом, без спектаклей и репетиций, в атмосфере тревог и неясности, в виду сотен тысяч обещанных иен и тьмы японских возможностей казалась невиданным приключением и рождала чувство лунной невесомости.
      Тут скорбящая фирма надумала показать нам новооткрытый "Диснейленд". Двумя группами нас повезли на берег моря, где сначала был создан насыпной полуостров, а потом на отвоеванном у воды пространстве раскинулась еще одна сказочная страна.
      Вторая группа, не помещаясь в автобус, позавидовала первой, а первая осталась на второй сеанс. Но именно здесь, в выдуманном мире, среди искусственных прерий и рек, гор и водопадов, железнодорожных станций и индейских поселков, салунов и лачуг, дворцов и замков, среди ковбоев и горилл, гоблинов и призраков, волков и кроликов, слоняясь в толпе веселых туристов и беззаботных детей под флагом бессмертного Микки Мауса, Р. безвольно уносился назад, к цепким обстоятельствам предотъездных дней.
      У космического павильона, оказавшись рядом с Нателлой Товстоноговой, которая знала о нашей жизни если не все, то очень многое, я обратил к ней сверлящий меня вопрос: кто же из общих доброхотов догадался рекомендовать меня и Стржельчика в список доблестного антисионистского комитета?
      - По-моему, мы никаких поводов не давали, - сказал я.
      - Это не в театре придумали, - уверенно сказала Нателла и, конспиративно оглянувшись, добавила: - Но говорить об этом никому не надо.
      - Но вы-то знаете, - сказал я.
      - Знаю, - сказала Нателла. - И знаю, что вы отказались. Но вам в любом случае лучше молчать.
      - Хорошо, - сказал я, - но они-то молчать не будут.
      - Будут, - убежденно сказала Нателла. - Вот если бы вы согласились, они стали бы говорить.
      Это было логично. Недаром Гога всегда советовался с сестрой.
      - Может быть, - сказал я, - но, черт побери, до сих пор противно!..
      - Не чертыхайся, - сказала Нателла, - и выбрось это из головы...
      Я, конечно, понимал, что в великом театре Уолта Диснея о таких вещах лучше не думать, что здесь и сейчас надо попробовать отключаться от глупостей, но впасть в детство мне никак не удавалось.
      У горных каньонов меня взял под руку Рома Белобородов и стал степенно склонять к решительному поступку. Оказалось, что и он осведомлен о предложении и отказе и советует мне по возвращении на родину вместо антисионистского комитета вступить в Коммунистическую партию Советского Союза.
      - Сейчас - самое время, - сказал Рома, а веселый Микки Маус, оказавшись тут как тут, поочередно пожал наши руки. Можно было подумать, что он поздравляет меня с новым заманчивым предложением.
      - Почему сейчас? - спросил я.
      - Потому что пришла новая разнарядка, и нас просят принять десять призывников. - Теперь с нами здоровался улыбчивый заяц, и его манеры были безупречны. - Все легко пройдут, а вы - тем более...
      - Что вы имеете в виду? - спросил я.
      - Всё, - ответил Рома.
      Роман был спокойным человеком и никогда не повышал голоса. Молодой, профессионально подготовленный, он был уверен в себе и по-настоящему перспективен. Рано или поздно он мог стать даже директором, если бы кадровики закрыли глаза на его пятую графу.
      - Вы ведь не ребенок, - сказал Роман, и я вынужден был с ним согласиться. - вы должны понять, что это расширит ваши перспективы, особенно режиссерские... Посмотрите на Кирилла Юрьевича. Разве ему как актеру мешает то, что он - член партии, а теперь и член ЦК?.. Нет, не мешает. А помогает это ему?.. Думаю, да. Вот и вам это никак не сможет помешать, а, наоборот, поможет. Вы же знаете, что я это говорю из уважения к вам.
      - Спасибо, Рома, - сказал я, - может быть, вы и правы. Знаете, когда был жив Ефим Захарыч Копелян, он соседствовал в гримерке с Лавровым. И вот однажды они сидят друг к другу спиной, а в зеркалах им видны лица друг друга. Копелян смотрел, смотрел и вдруг говорит: "Да, Кира, мне бы твой нос, я бы такую карьеру сделал!..". Мне это Зина Шарко рассказывала... Не уверен, что смогу пригодиться...
      - Сможете, Владимир Эммануилович, - сказал Роман. - Сейчас нужны именно такие люди, как вы. И если вы вступите в партию, то отказ от антисионистского комитета не будет иметь значения...
      - Рома, - сказал я, - неужели вы говорите серьезно?
      - Какая разница, Владимир Эммануилович, серьезно я говорю или нет? Отнеситесь к этому философски, и все будет хорошо...
      Тут я заметил переводчицу Рику и предложил ей прокатиться со мной по "Замку призраков". Русского языка она почти не знала, но была так молода и хороша собой, что мне показались смешны американские страшилки, и мы с Рикой принялись хохотать, скользя на двухместной вагонетке мимо разверзающихся могил, плящущих скелетов и отрезанных женских голов.
      Очевидно, не я один так устроен: чужие ужастики просто смешат нас, а свои призраки до ужаса страшны...
      10
      Чтобы отвлечь Гогу от черных мыслей и скрасить тоскливое ожидание, Ешитери организовал мэтру несколько платных лекций о театре в Нагое, Осаке и где-то еще. С одной стороны, все знали, что Мастер откладывает деньги на "мерседес", а с другой - кто лучше него может объяснить японцам, что такое метод Станиславского?..
      Гога вернулся в Токио, несколько повеселев, и во время концерта в газете "Асахи" я рискнул провести с ним первый диалог, неукоснительно следуя наставлениям старших товарищей.
      - Георгий Александрович, - заинтересованно спросил я, - как прошли ваши выступления?
      - Хорошо, Володя, - откликнулся он, - но очень устал: душно, влажно...
      - Вы рассказывали им про систему Станиславского? - продолжал интервьюировать я, готовя признание о своем интервью "Советской России".
      - По-разному, - сказал он, - я не люблю говорить одно и то же. Где о системе, а где о нашем театре...
      - А о "природе чувств" вы рассказываете? Я недавно перечитал вашу статью.
      Мне всегда казалось, что литературные "негры" и научные редакторы ужасно сушат Гогину речь и темнят язык, и его статьи и книги не идут в сравнение с любой репетицией, где он всегда выступает живо и выразительно, но этого говорить было нельзя, во всяком случае, теперь, когда моя задача состояла совершенно в другом.
      - Вам нравится? - серьезно спросил Гога, и я, не погрешив против совести, серьезно ответил:
      - По-моему, "природа чувств" - самая актуальная тема сегодняшнего театра.
      - Вы правы, - сказал он.
      - Это вы правы, - искренне сказал я и круто сменил галс. - Да, кстати, вы, наверное, не обратили внимания до отъезда... Дело в том, что ко мне приходили за интервью из "Советской России"...
      Мгновенно изменившись, Гога страстно и агрессивно перебил:
      - Я бы не стал им давать!
      - Да, георгий Александрович, - подхватил я, словно именно это имел в виду, - я тоже удивился, чего это они?.. А потом подумал: может быть, после выступления "Правды" они как бы заходят с фланга, чтобы наладить отношения? Идут на попятный, а непосредственно к вам подойти боятся...
      - Ах, так? - переспросил Гога, уже заинтересованно, и я стал развивать свою версию:
      - Я сказал корреспонденту, что вряд ли они напечатают, а он ответил, что с начальством все договорено и даже дан "карт-бланш", а поскольку речь шла о режиссуре, было сказано о "Розе и Кресте" и о том, что репетиции Товстоногова - школа современной режиссуры... По-моему, они идут на попятный, - повторил я.
      - Да, исправляются, - довольно подтвердил он. - Это хорошо. - И многозначительно добавил: - И хорошо, что вы сказали...
      Посмотрев прогон "Розы и Креста", Эдик Кочергин сказал:
      - Может получиться, только... с этими костюмами я спектакль не подпишу... Подбор не годится...
      - Ну, вот, - сказал я, - как же тогда может получиться?
      - Ты учти, - сказал он, - костюмы из его спектакля. Он к этому относится ревниво.
      - Что ты предлагаешь? - спросил я.
      - Надо заставить их раскошелиться! - решительно сказал Эдик, достав карандаш. - Я за день могу сделать чертеж... Так... Стол, да?..
      И он стал набрасывать на белом листке, который догадливо положил перед ним помреж Витя Соколов.
      - теперь... Табуреты, да?.. Вот такие... И спинки к табуретам, вставные, да?.. Вставки вот такие, видишь?.. Теперь, подсвечники, да?.. Как трезубцы... Видишь, уже стильно, да?.. Костюмы возьмем простые... Во-первых, свитера, да?.. Шарфы... Они преобразуются по ходу... Теперь... В табуретах отверстия для мечей... Ручки - крестовые. Мечи, как кресты, да?.. Вставим их в табуреты... Плащи, да?.. Мечи стоят тут же, плащи висят тут же... Вот так... Тысячи за полторы можно это сделать. - И он бросил карандаш на готовый рисунок. - Я пойду к Гоге и попробую его развернуть против директора...
      - Здорово! - сказал я, - и, конечно, заманчиво... Но верится с трудом...
      - Посмотрим! - решительно сказал Эдик.
      Но его первый разговор с администрацией - до Гоги Эдик не дошел - ни к чему не привел. Вернее, привел к тому, с чего все и начиналось: необходимо избежать затрат. Уходя с этого свидания, Кочергин заявил, что если ему не дадут сделать то, что он хочет, то есть денег на воплощение задуманного, он спектакль не подпишет. Ситуация выходила патовая, но, учуяв будущее представление, Эдик взгрустнул.
      - Понимаешь, Володя, я бы мог сделать еще один хороший спектакль, - стал размышлять он. - Жалко терять возможность.
      - Понимаю, - сказал я, - а мне не жалко?
      Тогда он сказал:
      - Вообще-то можно заказать мебель рабочим как халтуру... Нет, они сделают нормально, только им надо заплатить, понимаешь?
      - Понять нетрудно, - сказал я.
      - Работа может обойтись рублей... Ну, в полтораста-двести... Если дадут материалы... Стол - тридцать пять, да?.. Это я беру на себя... табуретки, скажем, по червонцу, да?.. Штук двенадцать...
      - Двенадцать - мало, - сказал я, - народу-то больше...
      - Ну, шестнадцать... да?
      - Эдик, - сказал я, лелея в груди возрождающуюся надежду. - О чем разговор? Что Бог пошлет - отдам...
      - Ну, вот, - сказал он, - тогда попробуем таким путем... Не мытьем, так катаньем...
      - Конечно, - сказал я. - "Розу и Крест" вообще никто не видел. Нет, вру. В Костроме, в двадцатых годах, несколько раз прошла... Мы будем - вторые.
      - Да? - спросил Эдик.
      - Да, - сказал Р. и добавил: - Юрий Бонди ставил и оформлял, брат Сергея, пушкиниста... У меня с братьями Бонди опять одни интересы: сначала "Русалка", теперь - "Роза и Крест"...
      - Ладно, - решил Эдик, - к Гоге вместе пойдем.
      Когда мы "взошли" в кабинет, у Мастера в гостях был Саша Гельман.
      Гога был благодушен, и мы с Эдиком внесли свое предложение.
      - А что?.. Скинемся! - весело сказал Мэтр. - Я тоже участвую. - И, показав на нас Саше Гельману, добавил: - Вот какие люди у нас в театре!.. Не перевелись!..
      Но тут Эдик сказал:
      - В этом случае я подписываю спектакль, и он мне засчитывается в норму, да?
      - А-а-а! - громко и обрадованно протянул Гога, - вот оно что!.. А я думал, что вы абсолютно бескорыстны!.. Но зато это - честное признание!..
      И все засмеялись...
      Занятый в "Розе и Кресте" Женя Соляков как член профкома пообещал разбиться в лепешку, но обеспечить участие в "складчине" профсоюзных средств из графы "на культуру".
      - Деньги "на культуру" пустим "на халтуру" и оформим "Розу и Креста". Да, да! - спел он Розенцвейгу на какой-то одесский мотив.
      Однако, узнав об этих планах, Суханов заявил Гоге, что не может допустить, чтобы творческие люди во вверенном его руководству БДТ "скидывались" на левую работу. Поэтому он предлагает нанять и оформить на пару сотен рублей какого-нибудь человека со стороны, который передаст деньги тем рабочим из наших мастерских, которые будут делать мебель по чертежам Эдика. Таким образом, Геннадий Иванович рисковал и даже шел на должностное преступление, чтобы сделать благородный вклад в юбилейный блоковский спектакль.
      Оставалось решить вопрос о материалах, но далеко не все рифы были уже преодолены.
      Однажды, выходя от Гоги, я столкнулся с директором и завпостом Кувариным. У них были решительные лица, и завпост, не успев плотно закрыть за собой дверь, тут же выглянул из кабинета и позвал меня за собой. Его тон мне не понравился.
      - Садитесь, Володя, - строго сказал Гога и, повернувшись к Куварину, добавил: - Я слушаю.
      - Георгий Александрович, - сказал Куварин официальным тоном, - я поговорил с Кочергиным. Оказывается, у него по "Розе и Кресту" десять позиций. Он хочет строить новые станки, покрывать сцену линолеумом, красить все в черный цвет, чертить и заказывать мебель и так далее... Мы тут подсчитали с Геннадием Ивановичем, во что это обойдется, - Володя повернулся к директору, и тот, поджав губы, кивнул, - получается три тысячи рублей...
      Очевидно, цифра представлялась убийственной, взрывная реакция Товстоногова - неизбежной.
      Я понял, что атака была подготовлена: по плану ни я, ни Кочергин не должны были участвовать в сцене. Подтекстом наступающей стороны было глубокое возмущение несоблюдением предварительной договоренности обнаглевшим Рецептером. Ему, мол, была разрешена постановка безо всяких затрат, а он, стакнувшись с Кочергиным, хочет запустить руку в театральный карман на целых три тысячи!.. Хорошо, что в театре есть люди, которые стоят на страже государственных интересов и не допустят беспочвенных посягательств...
      Вообще-то говоря, Володя Куварин, в прошлом фронтовик, потом отличный макетчик, был человек мастеровой и дельный и неслучайно вырос при Гоге до положения заведующего постановочной частью. Просто он хорошо усвоил негласное правило: то, что ставит в театре Товстоногов, достойно материальных и трудовых затрат, все же остальное - никак нет. Особенно - малая сцена и всякие там сомнительные эксперименты!..
      К тому же Эдик Кочергин, сценограф блистательный и бескомпромиссный, а человек нервный и фанатический, придя в БДТ главным, стал предъявлять Куварину повышенные требования и, при поддержке Товстоногова, добивался своего.
      В случае с "Розой и Крестом" появлялся хороший повод взять у Кочергина реванш: их то скрытая, то явная конфронтация с Кувариным длится, по-моему, по сей день и не имеет шансов окончиться при жизни.
      Но главной причиной атаки на "Розу и Крест", на тот момент частично поддержанной директором, было, мне кажется, исторически сложившееся, корневое и в общем совершенно естественное нежелание русского мастерового делать лишнюю работу.
      - Вы же договаривались, что спектакль ничего не будет стоить, - сказал Куварин, не глядя на меня.
      И тут произошло чудо. Вопреки ожиданиям атакующих, Гога развернулся на сто восемьдесят градусов и принял нашу сторону.
      - То есть как это спектакль ничего не будет стоить? - грозно переспросил он, глядя поочередно то на директора, то на завпоста. - Кто это вам сказал?..
      В некотором замешательстве, однако и не без твердости в теноре, Суханов ответил:
      - Это мне сказали вы, Георгий Александрович.
      Куварин подтвердил:
      - и мне...
      Но Товстоногов не дал им опомниться.
      - Да, - страстно сказал он, - мы договорились, что не покупаем ничего нового!.. Но это вовсе не значит, что ничего не будет сделано!.. Разве вы не понимаете, что придет зритель, и нужно ему показать СПЭК-ТАК-ЛЬ, а не халтуру!.. Если у Кочергина есть десять позиций, это значит, что он отнесся к делу всерьез!.. А если он отнесся всерьез, значит, и мы должны подойти серьезно и эти десять позиций ему дать!..
      Гога молотил их железной логикой, и ему не потребовалось дополнительных аргументов. На моих глазах с Кувариным и Сухановым происходило чудо преображения, и, начиная со второй фразы монолога, они принялись согласно и дружно кивать ему в такт.
      - Ну, да, - сказал Куварин,- конечно, работа будет сделана. - И предположил: - Ведь она будет засчитана на спектакль?..
      - Разумеется, - удовлетворенно подтвердил Товстоногов и добавил: - Ведь если бы цеха не делали этого, они должны были бы делать что-то другое!..
      - Конечно! - сказал Суханов.
      - Вот видите, - сказал Гога, и, действительно, все увидели все гораздо яснее и как бы заново...
      Оказалось, что у Володи даже есть наготове отличный план.
      - Я думаю так, - сказал он, - 25 октября на Малой сцене пройдет последний спектакль, после чего мы разбираем старый станок и делаем новый, для "Розы и Креста". А когда театр вернется из Венгрии, можно будет уже до самого выпуска репетировать на новом станке.