18 июля 1919 г. Объяснять Гришину "Розу и Крест".
      А. А. Блок, "Записные книжки"
      А. И. Гришин - тот самый управляющий театром, который в 20-м году давал Блоку пустые обещания, а в 1921-м сбежал за границу, оставив людей без зарплаты. Этот факт засвидетельствовал в своих воспоминаниях артист Геннадий Мичурин.
      Разговорцы с откладываниями пожирают на театре беспримерное время и тянутся бесстыдно и утомительно...
      Вот, к примеру, Гришин, которого, по замечанию Блока, "тянет на второй сорт":
      - Простите, не успел, замотался, сами понимаете, какая жизнь, не до жиру, быть бы живу, жалованье обеспечить и так далее!.. Ради Бога, не сердитесь, Александр Александрович, через неделю непременно прочту... Ах, ах, не успел, каюсь!.. Ну еще денечка два, будьте великодушны...
      - Прочел, прочел, Александр Александрович, дорогой! Какая поэзия! Как высоко!.. Но вы уж простите меня, дурака, не все понял, ну, просто-таки ничего не понял... Вот если бы нам встретиться... Дней через несколько... И вы бы мне объяснили, Александр Александрович, что там все-таки содержится, и для чего это все, и кто кому, как говорится, дядя...
      Объяснять Гришину "Розу и Крест"...
      Оставалось следить, как развивались интересующие нас события, которые никак не развивались, потому что данные Гришину объяснения не помогли.
      10 апреля 1921 г. Я пробовал навести Лаврентьева и Гришина на "Розу и Крест". Лаврентьев отмычался, Гришин, подумав, сказал: "Может быть, после Кальдерона"...
      А. А. Блок, "Записные книжки"
      Стало быть, до самого конца его не оставляла надежда.
      К сведению студентов, аспирантов, диссертантов, докторантов и книголюбов. Размышляя о судьбе "Розы и Креста" в Больдрамте, не худо понимать, что окончательное решение репертуарных и прочих вопросов было все-таки не по силам ни управляющему Гришину, ни главрежу Лаврентьеву. Окончательное решение принципиальных вопросов не выпускала из своих цепких большевистских ручонок Комиссар отдела театров и зрелищ Союза коммун северных областей (кажется, так называлась ее должность) Мария Федоровна Андреева.
      А эта дама еще в 1913 году, возражая против постановки в Свободном театре, писала: "Они хотят ставить пьесу (мистическую пьесу!) Блока - "Роза и Крест" это просто плохая пьеса, написанная плохим языком, искусственная и фальшивая, а я должна буду играть в ней графиню Изору..."
      Да не играй ты, Бог с тобой, другим не мешай!..
      7 февраля 1920 г. <...> Общее недовольство Андреевой.
      28 февраля 1920 г. <...> Вечером - в театре, тяжелое чувство от Андреевой продолжает угнетать, пора объясниться.
      18 марта 1920 г. <...> Заседание директории. Тяжело с Андреевой - еще тяжелее, чем с Горьким.
      22 апреля 1920 г. <...> Вечером в театре - похмелье Лаврентьева, Крючковская морда, вообще - мрачно, уныло, гнетуще, как большей частью.
      4 ноября 1920 г. <...> Вечером - в театр. У Лаврентьева - слухи об отъезде Андреевой и Горького. <...>
      19 ноября 1920 г. <...> Вечером - в театральном болоте своем (Освенцимский разъясняет, как загрыз его Лаврентьев, и др.). А Люба - в своем. Неужели я вовсе кончен?..
      А. А. Блок, "Записные книжки"
      - Зачем вам А.? - спрашивал Товстоногов. - Он будет портить всю атмосферу.
      Р. еще не привык к такой степени откровенности и только переспрашивал:
      - Вы думаете?
      - Уверен.
      Очевидно, у него были основания говорить так. Впрочем, и у Р. их хватало на то, чтобы согласиться с советом.
      - Может быть, поговорить с Б.? - размышлял он, проводя предварительные "пробы".
      - Стоит ли? - без паузы парировал Гога и доверительно добавлял: - с его премьерством!..
      И о третьем без комментариев:
      - Хорошо бы обойтись без В.
      Все эти мимолетности было интересно разгадывать дома: меня ли он защищал от них, или их от меня?
      Когда Р. принес первый вариант распределения, он заговорил конкретней:
      - Нет ли чего-нибудь покрупнее для Г.?
      - Я хочу, чтобы наши "менестрели" смахивали на нынешних певцов, - объяснил я, - один - типа Хиля, другой - вроде Бюль-Бюль оглы. Г. сошел бы за Хиля.
      - Это хорошо, - соглашался он, - Д. вы не боитесь?
      - Георгий Александрович, бояться уже поздно. И потом Д. давно ничего не играл...
      Чувствуя, что он постепенно втягивается, я принялся использовать "домашние заготовки".
      - Композитор Розенцвейг? - переспрашивал он о нашем завмузе, - нет, не композитор, а "музыкальное оформление". Композитору нужно платить.
      - Георгий Александрович, - вкрадчиво говорил Р., оставляя реплику без ответа, - вот если бы вы сами поговорили с Кочергиным... Все-таки он - главный художник, а у нас все-таки юбилей...
      - Надо попробовать, - задумчиво соглашался он.
      - Теперь о помреже... Виктор Соколов учится в Институте культуры на режиссерском отделении. Если назвать его не "помощником", а "ассистентом режиссера", ему зачтут работу как курсовую, и это резко повысит его заинтересованность...
      - Если он не будет рассчитывать на специальную оплату. Я не возражаю, пожалуйста. Только оговорите с ним эту деталь.
      - Разумеется...
      - Есть еще артист Е., но он тоже занят у югослава, - советовался Р.
      - Ну, это ничего, - успокаивал Гога, - он молодой, активный... Кстати, возьмите Ж. Он пришел в театр и попал в массовку, он хочет работать. И у нас будет повод его посмотреть...
      Ж. мне не нравился и брать его я не хотел, поэтому нужно было пропустить несколько дней и вернуться к распределению, делая вид, что разговора о Ж. просто не было...
      Я, конечно, понимаю естественное желание читателя прояснить для себя, какие актерские лица скрываются под литерами А, Б, В, Г, Д, Е и Ж, - а под этими литерами действительно скрываются реальные лица - но что-то мешает мне их назвать. Может быть, мастер уже рассчитывал на мою корпоративную режиссерскую скрытность и этот негласный уговор продолжает иметь силу?.. А может быть, назови я их по именам, меня легко будет упрекнуть в сведении мелких счетов с бывшими сослуживцами. Во всяком случае, здесь автор следует совету Гамлета и, "слушаясь внутреннего голоса", не раскрывает названных имен.
      Наконец Р. удалось убедить Товстоногова назначить на роль Изоры Галю Волкову, которая в театре не работала, но была основной героиней в его студии. "Пушкинская студия" давала спектакли от имени "Ленконцерта" вблизи Кузнечного рынка и Владимирской церкви в стоместном подвальчике Музея Ф. М. Достоевского и, кажется, была, заметна по тем временам.
      - Только надо будет написать в программе "в порядке дебюта", - уступая моим доводам, уточнил Товстоногов.
      - Конечно! - возликовал Р. и на радостях выложил: - Знаете, Георгий Александрович, я нашел в нашем музее докладную записку тридцать первого года с предложением назвать тогдашнюю малую сцену именем Блока!..
      - Да? - удивился он.
      - Ей-богу! - поклялся Р. - Старый музей находился там, где у нас зрительский буфет, и это помещение уже давно предложили переименовать в "Комнату имени Александра Блока".
      - Это интересно, - сказал Гога.
      - Тогда идея почему-то не прошла, а теперь мы могли бы к этому вернуться. Блок сделал для театра, мягко говоря, не меньше, чем Горький: Большой драматический театр имени Горького и Малая сцена имени Блока.
      - Это удачная мысль, - встрепенулся Гога. - Кто это предложил?..
      - Представьте себе, петербургский грузин по фамилии Абашидзе с инициалом "С.". Может быть, Сергей... Видимо, он заведовал музеем, хотя назывался "заведующий культсектором". Кстати, это он записал воспоминания Монахова.
      Тут Р. выступил как настоящий хитрец. Тонкость и даже хорошо скрытая лесть заключались в том, что он как бы заранее отказывался от приоритета в пользу малоизвестного грузина, и одновременно намекал на выдающуюся роль грузинского народа в истории Большого драматического. Это должно было ему понравиться, если не на уровне мысли, то хотя бы на уровне интуиции.
      - Да, - задумчиво повторил Гога и подвел итог: - Большой драматический имени Горького и Малая сцена имени Блока... В момент юбилея это очень хорошая мысль...
      На первой репетиции "Розы и Креста" Гога произнес полутраурную речь с жизнеутверждающими оттенками. Ее содержание сводилось к тому, что он, конечно, понимает, какой трудный был у театра сезон и как все утомлены, но все-таки...
      - Хотелось бы отметить юбилей выдающегося, я бы даже сказал, великого поэта, - сформулировал он.
      Р. не преминул осмыслить про себя скользящую и нарастающую оценку, которую Г. А. Товстоногов дал А. А. Блоку, и догадался о ее смысловом значении: юбилей "выдающегося" можно отметить, а можно и не отмечать, тогда как юбилей "великого" лучше все-таки отметить. Продолжая считать шансы Александра Александровича и, не стану скрывать, свои, я был предельно внимателен к оттенкам.
      Далее Мастер сказал, что пьеса репетировалась во МХАТе, но так и не пошла, и с тех пор существует сомнение по поводу сценичности "Розы и Креста", да и всей драматургии великого поэта.
      - Скажу честно, - признался он, - я и сам принадлежу к числу сомневающихся, вернее, не ощущающих прелестей этой эстетики.
      Это было известно. Лет десять назад Георгий Александрович дал добро режиссеру Розе Сироте на эксперимент с "Незнакомкой" и "Балаганчиком" и даже одобрил эскизы Ларисы Лукониной, сделанные художницей для малой сцены, но когда дошло до распределения ролей, вдруг стал от этой затеи открещиваться. По одной версии, он деликатно откладывал дело на неопределенный срок, а по другой, заявил, что сегодня это никак не звучит и абсолютно никому не нужно. Впрочем, тут важна не столько форма отказа, сколько сам его факт и скрытая от нас первопричина: на перемену решения могло повлиять не только недоверие к автору, но и охлаждение к самому режиссеру. В любом случае полагаю, что Гога был предельно искренен, и мотивы у него были прежде всего эстетические. Ну, не нравятся ему драмы Блока и не нравятся, что тут сделаешь?..
      Но мы с Заблудовским знали, что Гогин отказ тяжело ранил Сироту и послужил причиной ее решения во второй раз и уже окончательно уйти из БДТ... Но подробнее о Розе Абрамовне и ее драматических взаимоотношениях с Георгием Александровичем как-нибудь в другой раз, а пока вернемся на первую репетицию "Розы и Креста".
      Завершив короткий экскурс в историю, Мастер перешел к современности и обратил внимание собравшихся на того, кому рискованный эксперимент поручается, то есть на меня. Он сказал, что ему кажется интересной сама идея спектакля как "застольного чтения, постепенно переходящего в пластические репетиции, так как она снимает излишние претензии и обещает достаточную простоту", а поскольку Р. не только актер, но и поэт (мне было бы легче, если бы Мастер сказал "дурак", но он прибегнул к иносказанию, и, передавая его речь близко к тексту, я прошу прощения у читателя), то и это побочное обстоятельство тоже объясняет его рискованный шаг.
      В итоге получалось, что, с одной стороны, Мастер не слишком верил в затею и почти извинялся за предстоящие трудности, а с другой, чем черт не шутит, и он сам постарается раза два посмотреть на наши упражнения...
      - Вы представили актрису? - вяло спросил меня Гога.
      - Нет, - бодро ответил Р., - я ждал, что это сделаете вы, - и сделал ручкой в сторону Гали, подсказывая: - Галина Владимировна Волкова.
      Галя встала и напряглась под взглядами бессмертных.
      - Галина Владимировна Волкова, - повторил Гога. - У нее есть опыт работы в студии Рецептера, и она будет репетировать у нас в порядке дебюта...
      Мои режиссерские обстоятельства вряд ли можно было назвать идеальными, особенно если учесть бесконечное количество актерских "отпросов".
      Виталика Юшкова (Алискан) на "Тихом Доне" сильно ударил ногой Юра Демич, конечно, неумышленно, но по причине производственной травмы Виталика надо было отпускать на съемку с болгарами.
      У Толи Гаричева (Капеллан) чинили телефон, поэтому я обязан был освобождать его вечерами, иначе он просто "возьмет бюллетень".
      Юзеф Мироненко (Граф Арчимбаут) получал предложения о платных концертах, вместе с Иваном Матвеевичем Пальму, а при наших зарплатах это было святое дело.
      Володя Козлов (Повар), которого я, оказывается, тоже отпускал, обязывал меня помнить об этом и вновь освобождать его по той причине, которую я с прошлого раза ненамеренно забыл...
      Кроме того, я был обязан принимать в расчет, что у Тани Бедовой (Девушка) женится двоюродный или даже родной брат, Алина Немченко (Алиса) должна выкупать и оформлять на себя доставшуюся по ВТОвской очереди автомашину "Лада", о чем мне звонил ее муж, драматург Алеша Яковлев, а Юра Стоянов (Менестрель) должен быть отпущен на домашнее мероприятие, где приехавший из Одессы отец, между прочим генерал от гинекологии, торжественно передаст его молодой семье мебельный гарнитур.
      И даже Семен Ефимович Розенцвейг, "за ту же зарплату" написавший прекрасную музыку, тоже капризничал и взвивался, заявляя, что если исполнитель главной песни о "Радости-Страданьи" Изиль Захарович Заблудовский не возьмет нужную Сене ноту, то Сеня заберет у меня все ноты без исключения и, хотя и "невэтомдело", уйдет из спектакля "вообсче"...
      И все-таки автор клятвенно заверяет читателя, что ни в чем не винит своих дорогих коллег, которые доставили ему много веселья и радости; по модели Блока "квадратный", то есть приземленный мир обязан был противостоять миру высокому, символическому; и он хорошо делал свое "квадратное" дело, важно было не спасовать перед ним и всем вместе позаботиться о другом...
      В писательской поликлинике Р. встретился с Федором Александровичем Абрамовым.
      - Ну, что происходит, Володя, - неподражаемо окая, спросил он, - что делаете?..
      Р. сообщил о "Розе и Кресте" в театре и пушкинской премьере в студии.
      Пока ждали очереди к зубному, Абрамов произнес горячий монолог.
      - Не люблю "Розу и Крест", да и вообще все его пьески... Арлекины, паяцы... Чепуха все это, понимаешь... Вообще, устраивают из него чуть ли не Пушкина... Кощунство это!.. Декадент, понимаешь... Я бы издал одну книжицу, во-от таку-ю, - он показал двумя пальцами, какую тоненькую книжку Блока он бы издал, - и все!..
      Федор Александрович помолчал, щупая щеку. Очевидно, зуб болел не на шутку.
      - "О, Русь моя, жена моя...", понимаешь!.. - снова взорвался он. - Ну что это такое?.. Все говорили: Русь - мать, а ему - жена, понимаешь!.. В постель Родину тащит, понимаешь!.. Что такое?!. Не люблю!.. А вот Пушкин, это - по делу... Это - хорошо, это - приду...
      На решающий прогон Гога появился с Диной Шварц, а может быть, и с кем-то еще, кого я не различил или не запомнил. Р. мог помочь делу только как актер, не хлопоча по пустякам, а сосредоточившись на оценках и действиях рыцаря Бертрана.
      И то сказать, ребята свои задачи помнили, прием должен был сработать сам по себе, а пьесу я уже любил так, как будто сам ее сочинил не далее чем вчера.
      Ну, мы вышли, сели на свои места, я сказал вступительное слово о том, как блок хотел сам поставить "Розу и Крест" в Большом драматическом и даже провел три репетиции; роздал актерам тетрадки с ролями, и началась "читка". То есть сначала читка, а потом - игра.
      Иногда чудилось, будто он сам, председатель режиссерского управления "Больдрамта", в своем белом свитере появляется в репзале светлою тенью и болеет душой за себя и за нас. В конце концов, в тот день мы боролись с исторической несправедливостью: он столько сделал для этого театра, а его пьесы никогда здесь не шли...
      Ради Блока или ради Бога, но все внутренне собрались...
      По мере развития сюжета на глазах у зрителя возникал и сам спектакль вплоть до парадной премьеры. Начиная со второй сцены актеры стали отрываться от стола и тетрадок с ролями, добиваясь своего, взяли в руки оружие, воспользовались реквизитом, превратились в своих персонажей; зазвучала музыка, и вместе с наступлением весны в сцене "Майские календы" возник праздник посильной для нас театральности.
      Чем мы были богаты, тем были и рады.
      Через несколько минут после начала Р. заметил, что Гога выпрямил спину, потянулся в сторону сцены, засопел и начал поводить носом справа налево и наоборот, зорко следя за всем происходящим на площадке. Время от времени он склонялся к Дине и что-то шептал ей в подставленное ухо...
      После прогона Гога сказал исполнителям, что в конце тяжелейшего сезона люди проявили себя с лучшей стороны, и у многих возникла перспектива хороших актерских работ.
      Названные возликовали.
      - Правда, это будет спектакль для эстетов, - не преминул добавить он.
      - Таких много, - жарко вмешалась Дина Шварц, - таких очень много, мне уже все звонят и спрашивают о премьере!..
      - Но мы, Большой драматический театр, - продолжал Георгий Александрович, как бы не замечая Дининой вставки, - имеем на это полное право, тем более что "Роза и Крест" пойдет на малой сцене...
      Когда воодушевленные перспективой актеры ушли, он дал несколько советов, например: обозначить музыкой бой во время сцены "Майские календы", а к любовному дуэту Капеллана и Алисы предложил добавить легкую пантомиму в стиле Ватто.
      Что касается артиста Р., то ему он посоветовал взять внешнюю характерность "в направлении Ричарда Третьего"...
      - Он же урод, - сказал Гога, и Р. в который раз поразился его чуткости.
      "Уродство" Бертрана он если не играл, то имел в виду. Правда, Р. не думал "в направлении Ричарда", а оглянулся на Квазимодо, потому что Бертран француз и простолюдин, с трудом выбившийся в рыцари, и, вероятно, в прогоне позволил себе дать на это подсознательный намек. Но Гога с шаманской проницательностью тайное намерение подхватил и тут же предложил развить его до внешней характерности.
      Здесь таилась опасность, которой ни он, ни Р. еще не понимали: тонкой поэтической ткани Блока не могли подойти внешние приемы, уместные в романтической мелодраме Гюго или шекспировской трагедии...
      Но Р. был восхищен его фантастической чуткостью к актерской природе, мгновенной реакцией на ее тайный сигнал, и, пусть в этом случае ошибочным, но покоряющим ощущением масштабной формы.
      По поводу Гали Волковой (Изоры) дело обстояло хуже: она не показалась Мастеру необходимой для театра героиней. И хотя до Р. доходило заранее, что Гогу активно подбивают заменить "чужую" "своей", это его, мягко говоря, огорчило.
      - Понимаете, Володя, - сказал Гога в нос и почему-то обиженно, - в ней нет явной сексуальности. - такого аргумента Р. не ожидал и не нашелся с ответом. И потом, этически непонятно, почему главную роль играет актриса не из нашего театра...
      - Но вы же решили: Волкова - "в порядке дебюта".
      - Да, я помню, - сказал Гога, - но это не меняет дела...
      Тогда Р. разволновался и пошел ва-банк:
      - В таких случаях Товстоногов задает вопрос: "Ваше предложение?.." Я обращаю его к вам, Георгий Александрович!
      И стал смотреть на него в упор.
      Гога засопел и стал не спеша доставать новую сигарету. Потом вынул зажигалку и закурил. Потом спрятал зажигалку и подвинул поближе пепельницу.
      Р. ждал, не отводя от него взгляда. Молчание затягивалось, и Дина стала ему помогать.
      - Может быть, А.? - неуверенно спросила она.
      Мастер отрицательно покачал головой.
      - А если В.? - снова нашлась Дина.
      Он только поморщился.
      - Ну, тогда - Б., - убежденно сказала она.
      - Нет, она здесь не подходит, - отвел третью кандидатуру Гога.
      Очевидно, он сам успел перебрать наши возможности, и они его не устроили. Теперь, после прогона, он лучше представлял, какая здесь нужна героиня, и если Гале, по его мнению, недоставало сексуальности, то названным Диной - чего-то другого. А чего-то другого у Гали как раз хватало.
      Нам вообще крупно повезло в том, что Мастер не взялся читать "Розу и Крест" до прогона и проглотил блоковскую драму вместе с театральной упаковкой. "Незнакомку" и "Балаганчик" он прочел перед самым запуском и тут же его отменил. Правда, тогда не было речи о блоковском юбилее, а теперь маячил юбилей...
      Подумав еще мгновение, Гога резко повернулся к Дине и так же обиженно, как мне, сказал:
      - В Б. нет настоящего драматизма!..
      Теперь было ясно, откуда ветер дует...
      Тогда я сказал:
      - Георгий Александрович! Вы лучше меня понимаете, что значат пятнадцать репетиций в ноябре. На них упадет вся постановочная работа: бои, свет, музыка, костюмы... Дай Бог, чтобы я как-то довел этих актеров, а начинать от печки с новой героиней - завал!..
      - Я вас понимаю, - сказал он мягко и все-таки упрямо, - поэтому не требую немедленной замены. Пожалуйста, подумайте и скажите мне после премьеры, кого вы собираетесь ввести.
      Да, судьба премьеры была счастливо решена, но он настаивал на своем и не задумался о судьбе Гали. Ей предоставлялось право мучиться ролью все лето, искать и донашивать ее до ноября, с болью и радостью рожать на премьере, и все для того, чтобы тут же расстаться с долгожданным ребенком и отдать его в чужие руки...
      Я сам испытал все это, когда прямо на генеральной он отнял у меня принца Гарри, а теперь вот велит подвергнуть вивисекции Галю, лучшую мою ученицу и первую актрису пушкинской студии. А то, что она, понимая меня с полуслова, помогла сегодня решить судьбу спектакля, будет спасать его в ноябре и тем самым выручает театр, это для него что-нибудь значит? А то, что отказ от Гали равносилен моему предательству, это он понимает?..
      Ситуация была типовой: гроссмейстер видел партию наперед до самой победы, и пешечные жертвы его не заботили...
      Я сидел перед ним и Диной, опустив голову, и чувствовал, что заплатить за спектакль такой ценой едва ли сумею...
      И все же, стоило сейчас "упереться рогом", и я подвергну опасности все дело, в том числе и Галю Волкову. А если дело пойдет насмарку из-за моей прямолинейной настырности, это будет предательством по отношению к Блоку, себе и всем остальным...
      "Пора становиться гибким, - говорил я себе, - пора быть хитрым. Следует довести до "сдачи", а там придут блоковеды и Галю Волкову, может быть, защитят". Что им придется защищать меня, я не предполагал. "И вообще, - думал я, - утро вечера мудренее". Сколько у нас времени до ноября, и как может вырасти в роли актриса! Может, ее и защищать не придется? Ну что мне стоит обещать Гоге "подумать"?
      Но так как он видел, что я уже вовсю думаю, сидя перед ним в позе "Мыслителя" на шатучей табуретке, я этого слова все-таки избежал...
      Перед самым выпуском Гога появился в зале, но не один, а с выводком каких-то стажеров, и стало ясно, что он станет не только помогать играющему режиссеру Р., но и давать гостям "смелые уроки".
      Так и вышло: едва началась репетиция, Мастер тотчас ее остановил и попросил артиста Р., то есть блоковского Бертрана, перейти с правой стороны сцены на левую и сесть на табурет не спиной к залу, как было прежде, а лицом. Таким решительным жестом было достигнуто общее впечатление о том, что собравшиеся станут очевидцами полной сценической перестройки.
      В своей обычной манере Р. открыл было рот, чтобы задать Мастеру знаменитый вопрос "Зачем?", но вовремя спохватился, сообразив, что лучше публично не подставляться, а озаботиться оценками и накоплениями. Хотя "копить" первый монолог Бертрана, сидя к публике спиной, было гораздо удобнее, и Р. к этому удобству уже привык.
      Следующее предложение Мастера выглядело более логично.
      - Володя, - сказал он, - я бы на вашем месте дал монолог Бертрана гораздо медленнее... Вы все знаете, а я ничего...
      Это был его конек: он всегда был вместе с публикой и старался ничего на будущее не знать, чтобы избежать умозрительности.
      И тут было о чем поспорить, потому что он ни при каких обстоятельствах не мог оказаться на моем месте, так как ему никогда не пришло бы в голову ставить пьесу Блока. Несмотря на юбилей.
      Однако Р. удержался от спора и тут.
      - Я попробую, Георгий Александрович, - благоразумно сказал он.
      И попробовал...
      Выходило хуже, потому что искусственное "торможение" вносило разлад в его внутреннюю жизнь и создавало впечатление излишнего груза на телеге. Но Гоге понравилось, что его предложение безоговорочно принято, и он сказал:
      - Вот видите!.. Совсем другое дело!..
      И засопел.
      И закурил.
      Так обнаружилась опасность строительства "совсем другого дела" на костях уже построенного, но Р. решил сегодня стерпеть все, а в остальные дни взять реванш.
      Это была ошибка, но она казалась выходом из положения...
      И как только Р. уступил лидерство, взволнованные "единомышленники" один за другим стали его "сдавать", на всякую Гогину подсказку отвечая восклицаниями вроде: "Да, да, конечно, Г. А., именно так я и думал!" (артист А.), "Ах, вот оно что-о!.. Тогда - понятно!.." (артистка Б.); или "Я понимаю вас, Г. А.!" (артист В.) и так далее. При этом часть исполнителей случайно забывала достигнутые ранее с Р. договоренности...
      - По-моему, получается! - бодро сказал Гога растерянному Р., уходя на перерыв, но после перерыва сильно заскучал, так как действие в Замке графа Арчимбаута, с его бытовыми заботами и понятными интригами, закончилось и начались большие, наполненные символами и загадками диалоги Бертрана и Гаэтана.
      Собравшись изо всех сил и дослушав второй акт до конца, Гога сказал Рецептеру и Заблудовскому:
      - Вы хорошо читаете стихи, но все это очень длинно и скучно!.. По-моему, нужно оставить только два мэста: когда Бертран говорит о своем прошлом и узнавание... этого...
      - Странника, - подсказал Изиль.
      - Да! А все остальное - выбросить, выбросить бэс-пощадно!.. Поверьте мне, Володя, будет гораздо лучше!..
      "Ну вот, - молча кричал Р. - он хочет обнажить сюжет и этим ограничиться! Голый сюжет, понятный любому ежу!.. Он хочет "прийти, увидеть, победить"! В своей обычной манере!.. Но с налету эту пьесу не взять! Не тот случай! Что же делать?.. Терпеть?.. Да, терпеть! Может быть, он еще покуражится, а потом... Нет, так нельзя! Или он все-таки сам сообразит, или я в конце концов скажу, что мы не имеем права так относиться к Блоку... Или бережно, или никак!.."
      Со дня первого прогона Дина Шварц принимала блоковский спектакль близко к сердцу и, полная сочувствия к Р., сообщила ему о репликах, которыми она обменялась с Гогой после этой репетиции.
      Дина сказала Гоге:
      - Вот так Станиславский пришел на репетицию "Розы и Креста" во МХАТе и погубил постановку!..
      Гога ответил Дине:
      - Ей-богу, я его понимаю!..
      Появляясь на репетициях, - а он приходил на "Розу и Крест" не менее пяти раз, - Гога мастерски вел борьбу за сокращения, и Р. изнемогал в этой борьбе. Потому что, следя за общим ходом действия как режиссер, он неизбежно ослаблял внимание к любимой роли, а, ослабив главную роль, начинал мешать созидательному движению.
      По мнению некоторых выходило, что уж если сам Гога - в зале, то от Р. требуется только ударный актерский труд, не более. Однако неполная совместимость Блока и Товстоногова (смотрите, какое аккуратное выражение применил автор!) не давала всех оснований для такого решения.
      А тут еще характерность, о которой ему твердил Мастер!..
      Какая характерность, если в этот момент речь идет о сокращениях важнейших сцен не освоившего характерность героя?!
      Каждая репетиция становилась эпохой тотальной войны, состоящей из мелких стычек, переговоров, измен, пленений, аннексий и контрибуций; создавались враждебные союзы, случались перебежчики, засылались парламентеры, маркитантки, появлялись свидетели, шли трибуналы и пересуды...
      Дина сказала Гоге:
      - Признайтесь, Георгий Александрович, ведь вы увлеклись пьесой?
      Гога ответил Дине:
      - Меня увлекла театральная сторона. А пьесу я не понимаю. В ней есть что-то тайное, завораживающее меня, но... Не понимаю...
      Он был обезоруживающе, трогательно откровенен.
      Пытаясь перехитрить Мэтра и отстоять сцены Бертрана и Гаэтана, Р. использовал "домашнюю заготовку" и сказал, что хочет перенести антракт, то есть устроить его в "неположенном" месте.
      - Понимаете, Георгий Александрович, - сказал он тоном заговорщика, - мы дадим встречу и начало поединка, а когда Бертран скажет Гаэтану: "Проси пощады, или я отрублю тебе голову!" и занесет над ним меч, - тут Р. показал Мастеру, как занесет меч над головой Изиля Заблудовского, и сделал драматическую паузу, - мы устроим внезапную вырубку и дадим антракт!.. Такой "детективный" ход, понимаете? И до начала второго акта зритель ждет разгадки!
      - Давайте делать! - бодро сказал Гога. Но едва начался "бой", как он снова вмешался.
      - Бой нужно делать по-настоящему! - страстно сказал он. Профессионально!..
      По его мнению, Рецептер и Заблудовский должны были не символически обозначить поединок, а применить очевидные усилия, наподобие силовых схваток, которые были поставлены в "Генрихе IV".
      Тут пришлось напомнить Гоге, что у нас не было денег на приглашение профессионального драчмейстера, и он притих...
      - А что, если нам сразу задать, что у него на груди - роза?! - увлеченно воскликнул Гога при появлении Гаэтана-Заблудовского. - Понимаете, Володя?.. Это будет уже изначально задано!..
      - Георгий Александрович! - завопил Р. - В том-то все и дело, что у него не Роза, а Крест!.. Изора мечтает о молодом рыцаре с Розой, а видит старика с Крестом!..
      Нимало не смутившись, Гога сказал:
      - Простите мне мое невежество.
      Р. последовал его примеру:
      - А вы простите мне мою горячность...
      Дине Шварц тоже очень нравилась идея назвать Малую сцену именем Блока.
      - Я напомню Георгию Александровичу, - сказала она, - может быть, напишем в министерство.
      - Напишите, - согласно сказал я.
      - Или сначала нужно провести через худсовет? - подумала она вслух.
      - Диночка, вам виднее, - сказал я, - Гога - за, вы - тоже... Всем ясно, что театр ему задолжал...