Глава одиннадцатая. Мартовские иды

Брат Морен, понемногу браконьерствовавший в молодости, да боюсь, и теперь еще ставящий порой силок, а то и два, сообщил мне, что зимовавшие в хвойнике дрозды растревожились, а у сыча прорезался какой–то странный голос.

На болотах раздавались сиплые крики камышовок, их неровный полет то и дело рассекал тростниковые заросли; в закатные часы рябь бороздила водную гладь от побежки кроншнепов, а в воздухе раздавались их стенания; в наступившей ночи возносились первые жалобы серых журавлей.

Озабоченный брат Морен приметил, что к тому же и козодой, посвященный в тайну сумерек, вернулся в наши края на три недели раньше обычного.

– Дурное предзнаменование, – твердил брат Морен.

Пришлось пригрозить ему покаянным обетом за суеверия.

Но вправе ли я осуждать его?

Сам воздух, коим мы дышали, был словно насыщен вредоносными флюидами смутного страха и тревоги. Добрые отцы монахи постоянно чего–то опасались, их беспокойство сквозило даже в отправлении богослужений.

Да я и сам пребывал в озабоченности, ибо самочувствие Жан–Жака Грандсира не менялось к лучшему.

Казалось, разум юноши помрачился под бременем столь тяжких испытаний, выпавших на его долю; память не возвращалась к нему. Стоило ли сожалеть об этом? Едва ли.

Он узнавал Бетс – я по–прежнему нарушал святой устав нашего монастыря, разрешая ей длительные посещения больного; радовался он и мне – я частенько сиживал у изголовья несчастного, хотя он называл меня то дорогим аббатом Дуседамом, то бедным Ламперниссом.

Однажды в середине марта, в один прекрасный, почти весенний денек, звеневший первыми шумными диалогами синекрылых чирков, к Жан–Жаку отчасти вернулась ясность ума.

Никакого страха он не выказал и вообще не упомянул о роковом доме, оказавшем такое влияние на судьбу его.

– Если доведется когда–нибудь встретиться с доктором Мандриксом, разузнаю у него о моей сестре Нэнси, – ведь я видел тогда ее плачущие глаза, – признался он мне однажды.

Я постарался разуверить его – это–де был всего лишь дурной сон, но в ответ он печально покачал головой.

– Мандрикс – он ведь Айзенготт… нет, он не подлец.

Юноша положил свою исхудалую руку на мою:

– Я жду его… Мне кажется, он придет завтра…

Немного погодя он попросил принести книги: разглядывать старые волюмы из нашей библиотеки, великолепно иллюстрированные талантливыми братьями монахами, сделалось у него любимым занятием.

К вечеру этого весеннего дня погода резко изменилась, разыгралась буря, тяжелые тучи изрыгали дождь и град.

Двое послушников, вернувшись из деревни, донесли, что ближняя речка и соседние ручьи угрожают разливом, и я решил послать братьев для наблюдения за уровнем воды.

Сам я тоже отказался от ночного отдыха и укрылся в библиотеке: окна здесь как раз выходили на пруд, и мне сразу удалось бы заметить прибывание воды, случись это бедствие и в самом деле.

Библиотека представляла собой длинную залу, по стенам сплошь уставленную книгами, – в сем мирном уголке весьма приятно проводить время при ярком свете дня; скудное же освещение с наступлением темноты превращало библиотеку в довольно мрачное помещение.

Начиная свое бдение, я с трудом противился сну: умиротворяющие слова вполголоса произносимой молитвы, словно свинцом, отягощали веки; дабы продлить часы бодрствования, обратился к одной из любимых книг своих – «Пальма небесная, или Беседы души с Господом нашим Иисусом Христом» была превосходно издана; в этой книге я особенно чтил удивительную всеобщую молитву.

– «Господь Бог мой, даруй мне осторожность в делах, отвагу в опасностях, терпение в испытаниях, смирение в удачах. Да не премину быть усердным в молениях, твердым в исполнении долга и уверенным в замыслах моих. Вразуми меня, Господи…» – с радостью возносил я молитву, трижды повторив: – «Вразуми меня, Господи!»

Призыв этот, казалось мне, весьма соответствовал моменту; и вдруг словно эхо откликнулось на мой голос.

Кто–то повторил:

– Вразуми меня…

Но подменил имя Всевышнего, призываемое мной, чуждым именем. Голос в тишине молил:

– Вразуми меня, Мойра!

Испуганный и возмущенный, я обернулся: не раз уже приходилось, к искреннему прискорбию моему, искоренять еретические наклонности даже у весьма благочестивых людей.

Поначалу мне показалось, что кто–то из братьев в прилежных познаниях прокрался в библиотеку вслед за мной с тем же намерением – прогнать сон и бодрствовать ввиду надвигавшейся опасности.

– Кто здесь? – вопросил я, ибо ничего не видел в темноте, сгустившейся вокруг моей лампы. – И что вы сказали?

Голос повторил бесконечно печально, так что сердце мое сжалось:

– Мойра, вразуми меня!

– Что сие означает?… – вскричал я, уже всерьез встревоженный.

Я отодвинулся назад вместе с моим стулом, направив свет лампы на ближние полки, заставленные псалтирями.

Возле полок с книгами виднелся высокий недвижный силуэт.

Луч света сначала озарил сложенные руки – крупные, прекрасной формы, и длинную серебристую бороду. Затем осветилось благородное и печальное лицо.

– Кто вы? Вы не здешний… Как вы проникли сюда, с какой целью? – на одном дыхании проговорил я.

– Я ждал; что ж до моего имени, можете звать меня Айзенготт.

– Боже мой! – только и произнес я в растерянности.

И осенил себя крестным знамением. Ночной гость вздрогнул.

– Ничего, – сказал он тихо, – ваше знамение не страшно мне, я людям не желаю зла.

– Да будет так, – несколько успокоенный, я неожиданно испытал к незнакомцу доверие, – помолимся вместе!

Он вновь содрогнулся, но тихим шагом подошел ближе, и я смог разглядеть его лучше.

Навечно останется загадкой, почему при этом все мое существо захлестнула волна безмерной скорби.

– Несчастный, – воскликнул я, – неужели вам отказано в божественном утешении молитвой, доверьтесь мне: кто вы? Могу ли я вам помочь?

Он пристально смотрел на меня, и глаза его мерцали, подобно звездам.

– Да избавит вас Тот, Кого вы призываете, от этого знания, ибо вы навсегда лишитесь покоя!

В этот миг яростный шквал обрушился на монастырские стены: неистово скрежетали обезумевшие флюгеры, ставни сорвались с крючков, злобно били в окна, ревели дождевые потоки. В ту же секунду небо озарила гигантская вспышка молнии; за окнами бушевала сплошная водная стихия – торжествовали взбунтовавшиеся первоэлементы.

Незнакомец воздел к небу мощные длани в грозном жесте приказания или заклятия.

– Вот она, буря… – возгласил он. – На ее чудовищных крыльях мчатся силы несказанного ужаса. Они близятся, еще мгновение, и они будут здесь! Служитель Галиенянина и его торжествующего креста, моли своего господина о помощи!

Красивая, крупной лепки рука опустилась мне на плечо, и я почувствовал, сколь тяжка эта длань, будто отлитая из металла.

И ослепительнее, чем бороздящие небо молнии, вспыхнуло откровение.

– Айзенготт! Это он – Зевс! Бог богов!

Я ждал проявления мощи, быть может, устрашающего возврата былого величия и всемогущества.

Но взгляд его выражал лишь безмерную печаль: сердце мое едва не разорвалось, и слезы невольно выступили на глазах.

– Поспешим, – мягко, но твердо сказал он. – Необходимо помочь Жан–Жаку Грандсиру.

В этом голосе звучала не просьба, в нем рокотало приказание – я не противился, хотя тревога и нежелание подчиняться усилились. Я молча последовал за ним по коридорам, где метались разбуженные монахи, бормоча спасительные молитвы или испуганные причитания.

Здание монастыря содрогалось в самом своем основании, в потоках огня небесного вкупе с грозными громовыми раскатами слились твердь небесная и твердь земная; сорвало одно окно, и в зияющую брешь хлынула черная волна.

Дважды неистовые порывы ветра валили меня с ног, пока мы добрались до комнаты больного.

Юноша приподнялся на своем ложе, взгляд его, исполненный ужаса, был устремлен в бушующее небо.

Айзенготт бросился к нему:

– Не смотрите! Опустите глаза! Жан–Жак, казалось, не слышал. Айзенготт схватил с кровати покрывало и набросил больному на голову.

– Сделайте же что–нибудь, нельзя смотреть… пусть он не видит!… – взмолился старец.

В коридоре слышались паническая беготня и голос перепуганного брата Морена:

– Дьяволы! Дьяволы!

Железная длань Айзенготта снова тяжело легла на мое плечо.

– По моему приказу опустите глаза, не смотрите на небо, иначе лишитесь зрения. Пока же смотрите, и, возможно, вам будет дано понять.

Его речь была столь мощной и величавой, что я, отринув робкое нежелание повиноваться, обратил взор в небо, куда указывала повелевающая десница Айзенготта.

А там вели битву молнии, и в поднебесье пламенел свет ярче дневного, подобный раскаленному зареву жаровни.

– Смотрите! – повелел Айзенготт. И я увидел.

Три устрашающих силуэта, три кошмарных видения, коим нет имени в языке человеческом, порождение сокровенного адского лона, рассекая пространство, неслись на крыльях, огромных, словно парусная оснастка корабля. Дважды удалось различить их лица, и дважды у меня вырвался вопль ужаса. Эти искаженные бешенством мертвенно белые личины были сведены корчей демонической ярости – а вокруг них кошмарным ореолом извивались бесноватые змеи.

Айзенготт пронзительно рассмеялся.

– Узнаете ли вы их, отец Эвгерий? Эвмениды! И этих чудовищ привез Ансельм Грандсир великому Кассаву! Эвмениды! Тисифона, Мегера… Алекто[9]. Дамы Кормелон, если вас так больше устраивает! Они жаждут завладеть Жан–Жаком…

В когтях крылатых монстров появились гигантские пылающие факелы. Чудовища уже мчались в опасной близости, так что слышно было яростное шипение змей.

Вдруг Айзенготт отпрянул назад.

– Предстоит борьба! – услышал я его шепот. Из глубин неба родились очертания существа, чей неспешный полет устрашал еще более, нежели невероятная стремительность трех названных инферналий.

Видение было словно соткано из молочно–белых вспышек – в нем вдруг явился лик. Но какой?… Подобной устрашающей красоты не скрывала более тайна мироздания.

Бесшумно и величественно видение парило над беснующимися дочерьми Тартара.

Поначалу те как бы замедлили свой полет, но мгновение – и они в едином порыве ринулись навстречу. В этот момент перед ними раскрылся лик бледного огня.

– Не смотреть! – прогремел Айзенготт.

И своей белоснежной рукой резко закрыл мне глаза.

Раздался тройной вопль, безумный крик боли… оглушительный грохот неслыханного человеческим ухом падения.

– Все кончено! – услышал я шепот рядом.

Я открыл глаза: небо опустело, лишь на севере к горизонту стремглав падала большая звезда.

И вдруг откуда–то, словно издалека, донеслось слабое рыдание:

– Эуриалия!

Айзенготт отчаянно вскрикнул.

– Проклятие!… Он видел! Я повернулся к больному.

На ложе никого не было: Жан–Жак стоял посреди комнаты – лицо, словно высеченное из холодного мрамора, было поднято к тихому небесному своду.

Я бросился к нему, но тут же в страхе отдернул руки – я коснулся мраморной статуи, безжизненной и бездушной.

Ледяными каплями пали в молчание слова Айзенготта:

– Так умирают те, кто поднял взгляд на Горгону!

Вокруг меня все завертелось, и обезумев, вырываясь от удерживающих меня, я бросился бежать по коридорам с надрывным воплем:

– Горгона! Горгона! Не смотрите на нее!

Глава двенадцатая. Айзенготт рассказывает…

Я, – а читатель мрачной истории Мальпертюи не удостоит меня иного имени, нежели «вор из библиотеки Белых Отцов», и я смиренно принимаю это ругательное наименование, – я приближаюсь к завершению моего рассказа.

Лишь отдельные блики света – увы, слишком редкие, – удалось нанести неуверенной, трепещущей кистью на темные стены Мальпертюи и еще более темные судьбы его обитателей.

Передо мною лежит целая стопа пожелтелых листов, вовсе не использованных в повествовании, – продолжение рукописи Дома Миссерона.

В этих страницах слишком мало достойного упоминания, к тому же они почти не связаны с Жан–Жаком Грандсиром и Мальпертюи.

Читателю будет довольно и того, что я вкратце сообщу: святой настоятель серьезно заболел вскоре после описанных в предыдущей главе событий, рассудок его отчасти помрачился, и более месяца пребывал он в своего рода прострации, заполненной жуткими сновидениями. Через некоторое время, благодаря неусыпным заботам преданных монастырских братьев, сознание вроде бы вернулось к нему, и настоятель возобновил редактирование своей рукописи (лежащей сейчас передо мной): по–видимому, рукопись сия стала в некотором роде коньком, а проще говоря, манией почтенного аббата, ибо тут в странном беспорядке трактуются самые несочетаемые предметы.

Практически вовсе никакого интереса не представляет воспроизведение бессвязных фрагментов о «братьях, прозванных Барбускинами», – опус заметно отдает умственным переутомлением, чтобы не сказать больше.

Дом Миссерон называет Барбускинов грозными призрачными мстителями на службе у Господа нашего Иисуса, кои сражаются с инфернальными духами, плененными на земле ужасным доктором магии, каковым являлся Квентин Моретус Кассав, в его проклятом жилище Мальпертюи.

К этому опусу следует относиться с тем большей осторожностью, что сюда вкраплены абсолютно вымышленные агиографические жития святого Аншера и славного основателя Шартрё святого Бруно, а также абсурдные страницы естественной истории, где речь идет о миграции вовсе несуществующих птиц, о таинственных цветах, произрастающих под лунным светом и приманивающих вампиров и волков–оборотней.

Однако среди всякого рода дребедени стоит выделить следующие тревожные строки.

Айзенготт сказал мне:

– Никогда не был я пленником Кассава и его сикофантов. В ужасное изгнание я последовал добровольно за своими несчастными собратьями.

– Так значит, – вопросил я, содрогаясь, – вам все еще дарована власть, о грозное божество?

– Возможно… лишь та власть, что из сострадания дарует мне всемогущий Бог, коему служите вы, Дом Миссерон!

– Что же тогда помешало вам спасти Жан–Жака?

– Неумолимый закон Судьбы – он превыше желаний и надежд человеческих, превыше воли богов и даже моей. Записанное на Колесе Сущего должно сбыться…

– И вы не смогли…

– Да, не смог!… Я совершил все возможное для Жан–Жака… Его трагическая судьба была предначертана – две богини, плененные формулами Кассава, полюбили его: Эуриалия, последняя Горгона, и Алекто, третья Эвменида!… Две эти страсти породили роковую драму ревности, какие знавал Олимп в героические времена… Когда впервые, в рождественскую ночь, Эуриалия подняла на Жан–Жака свой ужасающий взор, дабы, обратив юношу в камень, навеки завладеть им, в глазах у нее стояли слезы… Огонь ее взора смягчился, и зловещие чары не действовали в полную силу… Поэтому мне и удалось тогда излечить Жан–Жака… Развязку драмы вы наблюдали сами и видели схватку Горгоны с Эвменидами!…

– Значит, несчастный Жан–Жак пал жертвой их борьбы?

– Он не повиновался!… Эуриалия той ночью устремилась защитить его от Эвменид… Он, и только он сам виноват в случившемся: посметь взглянуть на Горгону!… А ведь Эуриалия страстно любила его и оберегала до конца… Вспомните, какой жребий уготовила она Филарету, когда этот подручный Кассава вознамерился поднять руку на Жан–Жака… Не будь Эуриалии, Эвмениды давно уже покарали бы его за преступления…