Я требую абсолютно точных данных. Он говорит, что опухоль размером с монетку в десять сантимов. С монетку в десять сантимов - это успокаивает. Она же маленькая, эта монетка, это ни капельки не опасно, подумаешь, монетка в десять сантимов, тут и говорить не о чем. А она точно доброкачественная, пап? Ты уверен, что она доброкачественная? А может, тогда эту монетку не трогать? Зачем столько шуму? Не нужна вся эта шумиха, и не надо эту монетку трогать, не нужно тебя резать, и общего наркоза тоже не надо. Не хочу, чтобы тебя сейчас усыпляли наркозом. Почему сейчас? Почему первую операцию назначили так поздно, почему? Останься, разбери чемодан.
      - Надо удалить этот кусочек, Анри, чтобы можно было провести анализы.
      - Анализы на что?
      - Чтобы убедиться, что там больше ничего нет. Это будет видно через некоторое время после операции.
 
      Меня колотит озноб. Сильный озноб. Отец идет спать. Я остаюсь с Мартеном, мы пьем пиво и курим. Чуть позже я звоню Матильде и спокойно ей все объясняю. Она добрая, она все понимает, обошлось даже без стычек. Мы висим на телефоне допоздна. Наш роман получил передышку.
 
      Уже лежа в постели, я слышу, как отец до рассвета гоняет свои игрушечные паровозики.
      Приятный все-таки звук.
 

17

 
      Мне снятся белые халаты, предсмертные хрипы, мертвецы, смерть уже побеждает, из-за нее я остаюсь в одиночестве, правда пока только во сне.
      Отец один идет к машине, в руке у него чемодан, он идет и наслаждается каждым вдохом, ветер доносит запах луга. Отец не торопится. Мы с Мартеном смотрим ему вслед. Как хрупка эта свобода. Операция назначена на следующий день, что тут скажешь.
 
      Брат хочет проводить меня до вокзала, ведь я еду в Париж к Матильде. Я встаю на дыбы: «Еще чего! Мы остаемся здесь, Мартен, и никуда не едем, нельзя нам СЕЙЧАС расставаться». По-другому я просто не мог поступить, как не мог глотать, как не мог свободно дышать.
 
      Мартен пошел бриться. Он зашел к себе в фургончик взять травку, выпивку и шмотки, он сказал, что будет спать дома, пока все не утрясется. Я знал, чего ему это стоило. Он выкурил пару косяков в гостиной, прежде чем смог говорить о Жанне. Рассказывать. Уже в который раз.
      - Трусость, Анри, не маленькая ежедневная трусость, а большая, заключается в том, чтобы не уходить сразу, а отдаляться постепенно, чтобы не было заметно, удаляться мягкими, кошачьими шагами, нанести удар в спину, спокойно, молча, улыбнуться и промолчать, сначала изменить ей, пасть так, что ниже некуда, чтобы поменьше страдать, а если этого недостаточно, то и влюбиться, я даже на это способен, могу пойти сам знаешь куда и влюбиться - и все ради того, чтобы бросить женщину и при этом не страдать. Потом эта связь сама постепенно сходит на нет. У Жанны была потребность созидать. Она попалась на этот крючок, она дергается, она не понимает, она тебе пишет, что не понимает, а ты смотришь, как она дергается, как борется, ты уже знаешь, как все закончится. По телефону? В письме? Лично? Ничего подобного, запомни, Анри, никогда не сбрасывай со счетов такое достижение человечества, как трусость. Говорить ничего не надо. Нужно только затаиться и ждать, пока ей станет невмоготу, пока она не ошибется, это как в теннисе: стоишь подальше от сетки и изматываешь противника; тихонечко наслаждаешься интрижкой на стороне и ждешь, пока она в порыве ярости не влепит мяч в сетку, пока не станет вопить, угрожать тебе ножом на кухне, пока не скажет: «Ну, раз так, ребенка я оставляю». Но и тут, Анри, не торопись уходить, ведь можно еще классно провести ночь вдвоем, упиваясь ее слезами; а наутро эта отважная женщина встает: волосы дыбом, трусики наперекосяк, но выглядит она при всем при этом просто зашибись, как боксерша, которая больше не пропустит ни одного удара. Когда она встанет, ты можешь вздохнуть свободно, ты слышишь, как шумит вода в душе, как цокают ее каблучки, теперь тебя умиляет до слез то, как она убирается в квартире перед уходом, будто от этого что-то изменится. Дверь закрывается. Наконец-то. Ты потягиваешься в постели. Она так мало спала, что ты не удивишься, если она помрет на работе, но ты зеваешь, ты такой мерзавец, что не уйдешь сейчас от нее. Ты кайфуешь от одиночества, которое ты добыл такой ценой, ты, негодяй, наслаждаешься им, как изысканным деликатесом, ты наконец-то понимаешь, что значит быть негодяем, ты теперь занимаешь всю кровать, ты теперь не узник на своей половине, куда тебя загнали в ходе небольшой войны, ты устраиваешься поудобнее, занимаешь всю кровать целиком, можно поколбаситься, поспать еще пару часиков, если не спится, то глотнуть таблетку-другую снотворного; в общем, ты осознаешь, кто ты есть, только когда просыпаешься, ну, еще пока принимаешь душ, потом можно изображать из себя мыслителя, можно подумать о своих интересах, ты говоришь себе: «Мы ведь даже поговорить нормально не можем, так дальше нельзя, надо просто молча уйти, раз она сама не уходит, раз она не понимает». Ты теперь становишься искателем приключений без гроша в кармане и собираешь вещи. Ты болтаешься по барам, у тебя радужное настроение, ты ловишь кайф, покупаешь всякую дребедень, но вскоре наступает пресыщение. Ты собираешь вещи и хлопаешь дверью. Ты меняешься, но не говоришь об этом. А она - она по вечерам ведет свои записи в надежде что-то понять, она все кружит и кружит на одном месте, она думает, хуже того, она надеется. А тебе приятно, что она надеется, это тебе льстит. Ясное дело, ты хочешь ее бросить, но не насовсем, ведь кто его знает, как оно дальше сложится. Еще бывает, испытываешь уважение к партнеру, но это не мой случай. «Я тебя больше не люблю» - это ты ни написать, ни сказать ей не осмелишься. Никогда. Всей твоей порядочности на такое не хватит. Вместо этого ты оставляешь ее наедине с худшей из надежд, с неугасимой надеждой, в которой она увязает по горло, как в болоте. «Я тебя больше не люблю» - эти слова просто невозможно сказать человеку, который из кожи вон лезет, чтобы его любили. Но сейчас ты не делаешь ничего дурного, ты не выбиваешь ни у кого почву из-под ног. Ты просто ждешь, пока почва сама уйдет у нее из-под ног, пока она сама разрушит свою любовь к тебе, без посторонней помощи. А она прячет свою боль от близких под маской высокомерия и выдирает у себя из раны стрелу, как индеец. Гнусный вестерн - вот что такое любовь, Анри, вестерн, где в конце убивают надежду.
 
      Мартен улегся на диван, его здорово трясет. В конце концов он засыпает. А я долго сижу без сна, сначала один, потом с Гортензией. Когда она узнала про отца, она захотела остаться с нами, помочь чем-нибудь, готовить еду, сбежать от своих, хотя бы на один вечер. Проснулся Мартен и недвусмысленно среагировал, увидев над собой лицо Гортензии, внимательное лицо ребенка, не устоявшего перед сволочью, перед запретным плодом. Я смотрел, как разговаривают эти две противоположности: ангел и подонок. Ангелу интересен подонок, а подонок знает, что в конце концов ангел победит. Так мы и сидим в гостиной до вечера. Пьем и курим. Потом я пошел за телефоном. Сначала Мартен сказал отцу пару ободряющих слов перед операцией. Пару простых, банальных слов, чтобы его поддержать. А потом настал мой черед. Придумывать было уже поздно, болезнь уже пришла, она была повсюду и проявлялась во всем; я понимаю, что это значит, что мы теперь каждый раз засыпаем на краю пропасти, что и в крови у нас, и в каждом нашем движении прячется смерть и она нас не оставит. Я сказал отцу, что мы с Мартеном рядом и все время думаем о нем, мы его будем подбадривать, мы ничего не боимся, поэтому он тоже должен быть спокойным и решительным. Как мы.
 
      Ночь разворачивает свои тени на ковре, мы втроем лежим под одним одеялом: Гортензия в середине, так что мне достался ее затылок, ее горячая спина и ее попка, туго обтянутая джинсами, а она осваивает технику поцелуев с Мартеном. Мы вдвоем ее раздеваем, она дрожит всем своим хрупким телом, она шарахается от порока, от грязного желания, чтобы тут же самозабвенно ему поддаться. Я отпускаю ее, уступая Мартену, Гортензия судорожно обнимает его, и мерзкий Мартен получает что хотел. Гортензию можно поздравить с первым разом.
 

18

 
      Матильда чистит грушу. Я считаю минуты с чисто научным интересом. Она начинает есть, а я, словно телекамера, фиксирую, как кусочки груши выскальзывают у нее из пальцев и сок стекает по подбородку. Вчера она ходила на какую-то вечеринку. Я мимоходом спрашиваю, как все прошло.
      - Великолепно, - отвечает она и смотрит на меня наивными глазами. - Только я легла поздно, мы ходили на концерт в Ботанический сад. Очень здорово.
      Ты выдерживаешь паузу, ты физически наслаждаешься гнетущей тишиной, надо, чтобы негодование как следует наполнило тебя, подготовило к битве на баррикадах.
      - Почему ты молчишь?
      - Потому что я счастлив.
      - Что-то непохоже.
      - Но я счастлив.
      - ...
      - Я счастлив, потому что впервые влюбился.
      - ...
      - Не мне тебе рассказывать, что по большому счету только первая любовь и имеет значение.
      - Анри, прекрати.
 
      Поезд на полной скорости фиг остановишь, особенно если он под завязку нагружен ядом, весь его груз на виду, мелькает, как в кино, кадр за кадром. Я исподтишка наношу удары ниже пояса. Десять лет любви, Матильда, что можно противопоставить десяти годам любви? К тому же ребенка вы так и не завели.
 
      Матильда во все глаза смотрит на свинтуса, в которого превратился ее принц. До нее доходит, что ты копался в ее письмах, в том, о чем ей больно вспоминать, до нее доходит, что ты, как стервятник, разворошил ее прошлое, что ты узнал о ее выкидыше и о депрессии, что ты все понял из писем Паскаля, где он пытался ее утешить. И совершенно спокойно, почти сожалея о своем решении, она предлагает тебе убираться вон. А ты и рад, ты только этого и ждал: «Отлично, Матильда, я возвращаюсь домой, очень вовремя, там сейчас такая радость, ну, в общем, я поеду в больницу. Как это на тебя похоже - бросать людей в такие моменты». Высказав все это, ты собираешь вещи с видом человека, который скорее умрет, чем останется здесь еще хоть минуту; ты идешь к двери, ясно сознавая, что, открыв эту дверь, сделаешь ей очень больно. Но пока ты еще ничего не сделал, а только-только вышел в коридор, ты слышишь, как из ванной доносится жалобное всхлипывание. У тебя дрогнуло сердце. Матильда сидит на краю ванны, закрыв лицо руками, и безутешно рыдает: «Ты меня с ума сведешь, Анри, я совсем из-за тебя свихнусь, ты этого добиваешься, да? Зачем ты так усложняешь? Почему ты такой злобный? Почему?»
      Почему я такой злобный?
      И как мне ответить на этот простой вопрос?
      Асфальт перед больницей усыпан окурками. Отец сейчас в послеоперационной палате. Надо подождать. Мартен достает маленькую коробочку с колесами, достает себе и протягивает мне: «Возьми, сразу полегчает». Вот так я их впервые и попробовал. А рядом растрепанная пожилая женщина, вся поглощенная своим горем, умоляет медсестру: «Мадам, пожалуйста, пропустите меня, мы с мужем работаем с шестнадцати лет, мы только-только купили себе домик, теперь бы жить да радоваться. Мадам, мне бы только хоть одним глазком взглянуть на мужа, больше я ничего не прошу, пожалуйста, только одним глазком. Я не понимаю, что стряслось, я ничего не понимаю: еще с утра он так бодро насвистывал, он тут собрался подработать, уходил, насвистывая, ведь с ним не может случиться ничего страшного, да? Скажите, мадам, скажите, за что нам такая напасть?»
 
      Поднимаю голову и... Здрасьте! Посреди всего этого кошмара объявляется мамочка. Вся сияет. В офигенном небесно-голубом костюме, накрасилась как на свидание. Она подплывает к нам с таким видом, будто все эти драмы, разыгрывающиеся в приемном отделении, ее не касаются, и возвещает, что ехала сейчас через лес Шантильи и что там довольно мило. Моя мать вошла во вкус сладкой жизни, Феллини отдыхает. Прошла целая вечность, появилась медсестра и, к нашему успокоению, сказала, что с отцом все о’кей и что мы можем к нему подняться, но по одному и ненадолго. Перед лифтом толпится народ, я бросаюсь к лестнице и со всех ног мчусь наверх. В палате тишина, повсюду торчат трубки, отец такой хрупкий, такой беззащитный, он еще больше похудел, ему дали специальную грушу, чтобы он мог вводить себе в бронхи обезболивающее, когда станет совсем невмоготу. Я подхожу, мне даже дышать страшно, будто он от этого рассыплется в пыль, я тихонько беру его за руку. Отец не в лучшей форме, он еще не отошел от наркоза, мы смотрим друг на друга, я улыбаюсь, ну, делаю все возможное, чтобы улыбнуться, но на глаза ужасно быстро наворачиваются слезы. Я не говорю ни слова, слезы текут не переставая, а я улыбаюсь, чтобы совсем не раскиснуть. Он спрашивает, приехала ли мать. Я киваю: да.
      - Скажи ей, чтоб не поднималась, Анри, я выгляжу сейчас не лучшим образом, лучше ей этого не видеть.
      У меня опять защипало в носу.
      - Как хочешь, я все сделаю, как ты хочешь, но ты отлично выглядишь, честно тебе говорю, правда, ты отлично выглядишь.
 
      - Знакомьтесь, это Андре.
      Андре вытаскивает свою задницу из роскошной машины и делает вид, что, типа, он не такой уж и кретин.
      - Андре приглашает нас в «Мезон Бланш» отметить благополучный исход операции, - объявляет мать.
 
      Я оглядываюсь на Мартена, тот стоит совсем пришибленный. Тут до матери доходит, что ее ликование совсем не в кассу. Вдруг она снова говорит: «Анри, познакомься, это Андре».
      Я жму руку этому человеку, который вечером будет целовать мою мать, в то время как тут рядом, на больничной койке, кое-кто пытается убедить себя, что жизнь не настолько мерзкая штука, чтобы с ней расставаться. Самое противное, что я сейчас из кожи вон буду лезть, лишь бы только понравиться этому незнакомцу. Каким же я иногда бываю дерьмом, как на меня накатывает, тоже мне, соблазнитель хренов. Потом мать знакомит Андре с Мартеном, который сначала тормознул, а потом подошел к Андре и заключил его в объятия. Сначала матери это показалось забавным, но Мартен не спешил его отпускать, и мать заподозрила неладное. А Мартен как ни в чем не бывало обнимает Андре и с полной серьезностью вещает: «Слава тебе, Андре, слава тебе!» Стоп-кадр. Ни до кого не дошло, что Мартен сильно под кайфом.
 
      Ужин в «Мезон Бланш» прошел мрачно. Мы уже собрались уходить, как - оп-па - заваливает та девчонка, что играет мага в «Трето де Франс». Она пришла сюда с каким-то челом, который здесь явно не впервой. Я тут же рассказываю все Мартену: «Я сейчас подойду к ней и скажу, кто я». Но Мартен придумал лучше. В итоге вместе с дежурным блюдом (в тот день это была курица под фирменным соусом) Элен получила конвертик с такой запиской: «Сердце мое уже принадлежит тебе, а теперь настал черед ляжки. Мюссе (не один)».
 
      Мы с Мартеном сверху долго любовались лицом Элен. Ее широко распахнутые детские глаза повсюду искали идеального незнакомца.
      Но облом, таких в природе нет, и «Мезон Бланш» тут не исключение.
 
      Андре молча ведет машину. Дорога - сплошные потоки красных и белых огней. Мартен на заднем сиденье размышляет о прошлом, о том, зачем он вообще родился на свет.
      В свое время, когда они еще встречались с Жанной, он производил впечатление человека, полного сил, довольного своей личной жизнью, уверенного, что он способен править человечеством. А теперь он смотрит на дорогу и удивляется, как это машины могут ехать после всего, что с ним случилось. Вдруг бесконечный поток замирает, будто дорога подслушала мысли Мартена: тут и там зажглись сигналы аварийки, бамперы всмятку, женщины и дети кричат; после бесконечно долгого торможения наша тачка находит убежище на полосе аварийной остановки. Мать похожа на перепуганную отличницу, она твердит, что все живы, да, все живы. Наверное, для нее худшее из зол - это крушение ее маленького мирка. И тут наш молчаливый Андре раскрывает рот: он приказывает всем выйти из машины, перелезть через ограждение трассы и отойти подальше от дороги, потому что не исключена возможность еще одного столкновения. И вот мы вчетвером стоим и смотрим на размозженные головы и на людей в шоке, а Мартена опять понесло на дорогу, мать разоралась, а Мартен только улыбнулся; я все понимаю, я слежу за ним взглядом, я прекрасно знаю, что означает для него эта горящая машина, которая вот-вот взорвется, эта женщина, которая кричит, потому что ее муж потерял сознание и не может выбраться; вот Мартен подходит, он чуть ли не смеется, у него загорелась рубашка, но Мартен тянет за ремень безопасности, пока тот не отстегивается, Мартен вытаскивает мужчину из горящей машины, потому что смерть невозможна, потому что ее и так слишком много, потому что когда-нибудь придется вырываться из ее лап; а Андре схватил одеяло и бросился в эту сумятицу, мать орет еще громче, Андре набрасывает одеяло на тлеющую рубашку Мартена и помогает оттащить мужчину подальше от машины, но тут их бросает на асфальт взрывной волной. Брат с Андре встают, поддерживают мужчину, а мать бросается в объятия Андре. На Мартене лица нет, но он напрягает все силы и тащит человека, Мартен с ободранными плечами остается один, но не сдается, он идет к этой взрослой женщине и с каждым шагом буквально оживает; Мартен гордо поднимает голову, он наслаждается моментом, он осторожно кладет мужчину к ногам его жены и, присев на корточки, ждет, пока тот откроет глаза, но и тут Мартен не уходит, а стоит рядом и смотрит на красное небо, на огонь и на машины «скорой помощи».
 
      Мартен перебрался из своего фургончика в дом. Теперь он бродит тут взад-вперед. Я столкнулся с ним, когда уже шел спать: у него был такой взгляд, будто он готов ринуться в драку; я понял, что его лучше не трогать. Засыпая, я думал об Андре, который мне нравится, и об Андре, которого я терпеть не могу. Пожалуй, я смогу когда-нибудь стать таким, как он, может, однажды я собьюсь с дороги и разведусь, а потом вновь смогу обрести себя, влюбиться в девушку с безукоризненной прической и смириться с тем, что у нее есть прошлое, я смогу провести вечер с двумя ее детьми и пережить аварию - ничего в этом ужасного нет, меня бы не стошнило от такой перспективы. Вот. Я понял, что больше не хочу быть судьей. Я сворачиваюсь клубочком и продолжаю думать о том, что же со мной будет, если все пойдет так и дальше. Мне холодно.
 
      В кафе на вокзале Мартен смотрит на непрерывный поток людей, спешащих к парижской электричке, чтобы успеть на работу.
      - Придется мне туда вернуться, Анри, пора возвращаться в этот город.
      Порывшись в кармане, он достает свой знаменитый мобильник, который стал его второй жизнью, с трепетом включает его, прослушивает двадцать последних сообщений, то и дело выкатывая глаза или корча рожи. Он вдавливает окурок в пепельницу, будто размышляя над давно известной ему истиной, и платит за выпивку.
 
      Я провожаю его в вагон первого класса, он кладет свою сумку на длинную полку в купе.
      - Ведь все будет хорошо? - говорю я.
      Он сдвинул брови, подчеркивая свое «да», а потом добавил:
      - Для начала переночую в гостинице, а там видно будет.
      Я иду вверх по улице до школы. Подожду, пока у Матильды закончатся уроки, и мы вместе поедем к ней домой, я буду нежным и терпимым - я считаю, что это абсолютный минимум, который мы должны дать любимым.
 

19

 
      Я стойко держался до тех пор, пока не возникло это имя, вечер был отличный, я из сил выбивался, проявляя чуткость, которой у меня нет, уважение к ее прошлому, к тому, что не дает ей спать по ночам, и даже с пониманием встретил оброненную ею невзначай посреди ужина фразу, что Паскаль сегодня собирает гостей, чтобы отпраздновать присуждение ему докторской степени.
      Мы взяли машину.
      Я сижу на кухне. Рядом веселится Матильда, Матильда знает всех на свете, и все на свете знают Матильду. Я ищу в шкафчике сахар, чтобы добавить его в водку, мне нужно выпить и успокоиться. Я лезу в холодильник, стоящий на этой засранной кухне. Возраст присутствующих мужчин и род занятий женщин действуют мне на нервы, близкий смех Матильды сводит меня с ума, надо найти что-нибудь выпить, но в холодильнике только бутылка виски; я задерживаю дыхание, будто пью лекарство, я думаю об Америке и одним махом выпиваю половину. Желудок примирился с этим новым теплом, которое поднимается к голове. Я беру стул. Так еще лучше. Кухня не такая уж и отвратительная. Паскаль приперся за шампанским, я смотрю на него без ненависти. Он вертится в поисках фужеров и, даже не глядя на меня, спрашивает, как дела. Я вижу в нем своего соперника. Он за собой следит, хотя у него слегка отвисший подбородок, но вообще, как люди доживают до такого возраста, непонятно. Он повторяет вопрос, я отвечаю:
      - Блестяще, Паскаль, отличная вечеринка, еще раз поздравляю со степенью.
      Он прекращает свои телодвижения, выдерживает паузу, я тем временем склоняю лицо к бутылке.
      - Я тоже мечтаю когда-нибудь получить докторскую степень, - выговариваю я и потихоньку заваливаюсь на бок.
 
      Он подходит, стреляет у меня сигарету, смотрит, закуривает и уносит бутылку и фужеры. У него такая любовница, просто отпад. Я отпиваю еще виски, я далек от всего этого, я думаю о своих мечтах, надо будет их как-то оформить, хотя бы набросать примерные очертания, но потом я понимаю, что ничего из этого не выйдет и что мечты существуют не для того, чтобы их воплощали, но именно от них все зависит.
 
      Матильда в ванной играет роль медсестры. Она откачивает жалкого мальчишку, который напился первый раз в жизни. Тазик, аспирин, терпение, руку на лоб, усталое лицо, она дает мне спортивные штаны, а я ей рассказываю обо всем на свете, Мартен справится, а Париж ужасен, я хотел бы уменьшить Париж до размеров ее квартиры, этой кровати, свести его к такому доброму взгляду этих глаз, под которым я, наконец, засыпаю.
 

20

 
      Отец сидит на больничной койке, рядом в полиэтиленовом пакете лежат три чистые рубашки, и поди догадайся, на что он там смотрит в окно. Вряд ли он наблюдает за дорожными работами на автостоянке возле больницы, он высматривает свою жену, которая теперь далеко, которая утром проснулась рядом с другим мужчиной, с мужчиной без лица; отцу кажется, что лучше вообще не выходить из больницы, чем выходить, не имея цели в жизни.
 
      Я набираюсь смелости, чтобы войти. Но тут меня хватает за плечо крепкая рука - у меня за спиной возник ночной копатель, наш сосед, весь заросший, зубы гнилые. Мы столкнулись с ним в коридоре, он поздоровался и теперь решил объяснить нам, что нас ждет в будущем; я затягиваю паузу, он смотрит на нас с Матильдой, но как будто не видит. Наш сосед и впрямь не создан для разговоров. Оказывается, отец позвонил соседу, чтобы тот отвез его домой. Сосед говорит медленно и спокойно, почти так же спокойно, как чуть позже будет говорить отец на своей койке.
      Отец покачивает головой, приветствуя Матильду, говорит, что ему действительно не нужна наша машина, и пускается в самый длинный монолог в своей жизни.
      Вокруг больные и медсестры, а он распинается:
      - Хорошо, я оставлю твою мамочку в покое, и работу тоже. Признаться, я не люблю боль, да и больные зубы мне порядком надоели, шум поездов я люблю гораздо больше. Когда меня выпишут, я сяду в поезд и поеду в горы. А вот твоя мать никогда особо горы не любила, так что теперь я смогу наконец-то поездить по горам в свое удовольствие и, сидя на месте, увидеть вершины такими, как они есть на самом деле. Заберусь на поезде как можно выше. Буду долго гулять и радоваться, бродя по колено в снегу.
      Тут он поворачивается к нашему соседу:
      - А вот мой новый друг, он поедет со мной.
 
      Мы с Матильдой сидим в дальнем углу ресторанчика неподалеку от больницы. Пьем вино. До сих пор вспоминаю это время, уединенный столик, ее лицо в тот момент. День клонится к вечеру. Выпивка, сигареты, прошлое тех, кто нам дорог. Мы просто болтаем, я ее не допрашиваю, нет у меня больше этой жажды про все знать и все контролировать, мне просто хорошо вдвоем с девушкой, которую я обожаю, мы как одно целое, мы оба напились, мы провожаем прошлое. У Матильды густые волосы на затылке и блестящие глаза, она не таясь рассказывает мне историю своей жизни: о парне, который любил плыть по течению, о его квартире, о том, как Матильда приходила к нему и каждый раз выносила оттуда огромные мешки мусора, и о том, как этот раздолбай оставлял на столе тарелки с остатками еды, и о ее деде, у которого были огромные виноградники где-то на юго-востоке, он был ужасно вспыльчивым, но сердце у него было доброе, и о том дне, когда его кремировали: восемнадцатилетняя Матильда, стоя на коленях, смешивала его прах с землей на фамильном участке. Ей в колени больно впивались мелкие камушки, а руки были все в грязи. Она рассказывала все это из любви, больше того, тогда, в том безликом ресторанчике, нас связывала еще и дружба.
 

21

 
      Я благодарен ему за эту его привычку громко говорить, проглатывать окончания фраз в порыве возбуждения. Благодарен за эти его колеса на раковине, этот коробок с дозами на журнальном столике в гостинице, это мятное дыхание, скрывающее перегар, я благодарен ему даже за плохое настроение, за его восторг, если удавалось купить рубашку известной марки, за то, что он в конце концов собирается позвонить Жанне. У Мартена совсем сорвало крышу: он все просекает, будто играет в покер, но при этом он совсем без башни, будто под кайфом.
      - Анри, я хочу тебе сказать, Анри, что ты мне нужен, все просто, сиди на месте, я объясню. Ты что, правда считаешь, что я вот так возьму и отпущу Жанну теперь, когда я вернулся в Париж? Ни фига, пусть другие склоняют голову перед неудачами, а я буду бороться до конца, обязательно. Как поступить? Пригласить ее на обед? Пропустить с ней стаканчик? Дудки! Вечеринка, Анри, понимаешь, мы закатим вечеринку в классном месте и не будем предупреждать ее заранее, это будет грандиозная вечеринка, мы пригласим туда ее родных и всех, кого она любит; не просто вечеринка, а предложение руки и сердца - все это примирение мы красиво обставим: ну там ее детские фотки на стенах, понаставим всюду стенды и развесим на них фотки, как мы с ней провели несколько дней в Шанхае, когда только начинали встречаться, навалим подарков, Анри, навалим горы подарков: от сапог до колье. - Мартен возвращается, я так и вижу эту вечеринку, пронумерованные карточки, «Тсс, Жанна в кабаре...». Видишь это многоточие? Это девиз, заголовок всей вечеринки. Скромненько, но цепляет. А вот с остальным ты должен мне помочь, я один не смогу всех обзвонить, каждый из них готов мне морду набить из-за какой-нибудь мелочи: забыл я о чем-то или еще что-нибудь - у каждого свое. Эй, Анри, я с тобой разговариваю, прекрати пялиться на столик, это не колеса, а снотворное, просто снотворное, я здорово подсел на эти лекарства, даже если до смерти устану, не могу заснуть, постоянно какие-то мысли о прошлом, эта чудовищная тоска, никак не могу успокоиться, Анри. Вообще никак. Если встречу на улице девчонку в платье, которое могла бы надеть Жанна, три ночи уснуть не могу. Когда лежишь без сна до утренних новостей, то худшие воспоминания становятся лучшими и наоборот. Когда все начиналось, я чай боялся расплескать - так у меня руки дрожали, я слал ей книги, чтобы она хоть немного меня полюбила, и под конец тоже, эти длинные паузы в разговорах по телефону. Про музыку я вообще молчу. Анри, ты и представить себе не можешь, каким опасным может быть диск с музыкой. Я ее люблю, Анри, я ее люблю, потому что боюсь случайно столкнуться с ней на улице.
 
      Я закуриваю. А что мне еще остается? Брат слишком далеко зашел, его уже не остановишь. У кого хватит духу ему сказать, что у Жанны теперь другая жизнь, другая, более сильная любовь, а иначе зачем жить; у кого хватит духу вернуть Мартена на землю, сообщить, что его ребенок живет с другими людьми и считается их ребенком и что только чудом, если повезет с адвокатом, он сможет добиться права видеться с дочкой по выходным несколько раз в год.
 
      Он включает MTV. У него в руках билет в кино, который он нашел, когда переезжал от нее, руки у него вспотели - он держит материальное воплощение надежды, наконец что-то осязаемое.
 

22

 
      Ревность обостряет интуицию. Может, когда-нибудь ученые займутся этим вопросом, надо будет им завещать мой мозг, вот уж они развлекутся. Я еду с Матильдой в машине, мы застряли в пробке на набережной Сены, мы возвращаемся из школы, Матильда устала, ей не до разговоров, она слушает радио «Франс-культюр» и мечтает о теплой ванне. Я смотрю на Париж, на другой берег Сены и, чтобы ее хоть немного отвлечь - правда, у меня и в мыслях ничего другого не было, - я прохаживаюсь насчет чехлов в ее машине.
      - Это все мама, - отвечает она.
      - Как-то не в твоем духе позволять маме совершать такие ошибки.
      - У нее выбора не было.
      Охотник почуял запах крови. Надо было на этом остановиться, просто заткнуться. Но ты продолжаешь выспрашивать. Она закуривает, чтобы тебе ответить.
      - Однажды пассажир, сидевший на твоем месте, хотел выбросить окурок за окно, но окурок упал в машину, а заметили это поздно, ну, в результате - здоровенная дыра.
      - Почему ты сказала «пассажир»?
      - Потому что, если я скажу, кто это был, тебе это не понравится.
      - Да ладно.
      - Давай не будем спорить.
      - Так кто это был?
      - ...
 
      Паскаль. Я сижу на том самом месте, которое Паскаль пометил дырой от окурка, я целую то же, что и Паскаль, мне всего шестнадцать, а мне уже достаются одни объедки.
      - Что случилось, Анри, почему ты молчишь? Анри, ну скажи мне хоть что-нибудь.
      Ну я и говорю что-нибудь, меня самого тошнит от этой невиданной подлости, от этих колкостей, которые тащат за собой другие колкости, а еще от тех, что сами собой лезут в голову, их не остановишь, если ты уже разошелся. Матильда тормозит у тротуара и открывает мою дверцу:
      - Или извинись, или выходи.
 
      Я долго иду до вокзала Сан-Лазар, на оставшиеся деньги я беру пиво, мобильник я не выключаю - вдруг она позвонит. Последняя электричка до Вернона уходит в 23:57. У меня не осталось денег на такси, я пытаюсь ловить попутки, но ничего не выходит. Я дохожу до школы, сажусь на скамейку возле парковки. В шесть утра открывается кафе, я несколько раз принимаюсь за письмо, но ничего не выходит, я и сам не выспался, и чувства мои спят.