Ушибся, поранился, кровища, а ни двинуться, ни позвать на помощь не может. Он еще и наблевал вокруг. Через несколько часов вернулась эта подруга - забыла она там, кажется, чего-то. Застает она этот разгром, вонь, срач и его посреди всего этого. Она рвет и мечет, говорит: «Я вернусь через пять дней и чтоб к моему возвращению тут был идеальный порядок, иначе я подам на тебя в суд». А он через три дня умер. Вот уж правда, парень держался до последнего.
 
      Мы с Патриком едем на электричке в Париж, точнее, в префектуру Сержи. У нас свидание у трех фонтанов перед торговым центром. Я ехал с легким сердцем, но как-то сник при виде девицы с длиннющими ногтями, в кожаной юбке и с низким голосом. Хорошо еще, что она совершенно без напряга извиняется за опоздание и не краснеет от смущения, когда Патрик заявляет ей, что мы торопимся. Мы направляемся в крохотную квартирку, будто собираемся пропустить по пивку и поболтать за жизнь. Она наливает нам по стаканчику колы и просит заплатить ей вперед - чтобы сразу покончить с деньгами.
 
      Из обстановки у нее стол, четыре стула, туристический плакат с видом города Фес в Марокко, диван и мелкая собачонка, которая все время тявкает. Она говорит, что это счастье ей подарил ее бывший, пока они жили вместе. Наконец, она раскладывает диван и стелет на матрас махровую простыню. Когда она раздевается, становится виден шрам от кесарева сечения и большая татуировка на левой ягодице. Я спрашиваю, что это означает.
      - А я и сама не знаю. Так, наколола на счастье.
 
      Патрик начинает. Сразу видно, что ему не впервой. Собачонка опять лает. Девушка просит меня запереть несносное животное в ванной, что я и делаю. Когда я возвращаюсь, Патрик трахает ее в задницу, награждая при этом звонкими шлепками. И за что он ее так, она же такая безропотная.
 
      Когда он закончил, она отправилась в душ и не забыла запереть там собачонку. «А теперь, молодой человек, твоя очередь», - сейчас она заметно увереннее в себе. Я снимаю свитер и вздыхаю:
      - Ну, вообще-то у меня гораздо меньше опыта. По правде говоря, его совсем нет. Я бы начал с чего-нибудь более традиционного.
      - Не вопрос, - отвечает она и начинает сосать меня, хотя в этом нет необходимости. Потом мы довольно долго целуемся взасос. Она хочет натянуть на меня презерватив, но тут вмешивается Патрик с воплем: «Нет, пусть учится без этой штуки». Не переставая ее целовать, я вхожу в нее, я держусь молодцом, глубоко дышу, иногда мы с улыбкой смотрим друг другу в глаза, потом я опять начинаю целовать ее шею, губы, уши. В конце она с несколько наигранным стоном просит еще, но мне уже не хочется. Я бы даже сказал, что очень ей признателен и не имею ничего против наигранности. Под конец я ее обнимаю, собачонка завывает в ванной, а я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать ей, что люблю ее. Только по глазам видно, что она все равно все поняла. Мне даже кажется, что она знает, что в тот момент я ее действительно любил.
 

11

 
      Мартен мечется по комнате: «Вернуться в Париж? И что я там буду делать? Начинать все с начала? С кем? Что я на этот раз испоганю? Вернуться в Париж, чтобы видеть, как там все востребованы? Нет уж, я останусь в своей хибаре, буду тут спокойно загнивать, наберусь терпения и буду ждать, когда все кончится, но ждать буду один, чтобы потом не пришлось никого бросать».
 
      - Какое ваше любимое блюдо? - спросил я с утра Матильду по телефону, чтобы все по-взрослому.
      - Устрицы, - ответила она.
      Бе-е, устрицы, терпеть их не могу. Но делать нечего, еду на автобусе до супермаркета, возвращаюсь нагруженный как верблюд. Иду на кухню и делаю все возможное, чтобы открыть дюжину этих тварей, все пальцы в крови, вот уж действительно великая битва. А еще мясной салат, сыр, торт и омары, если мы вдруг проголодаемся.
 
      Мартен приходит на кухню за пивом, я прошу его помочь.
      - Нет уж, ты это затеял, ты и выпутывайся.
      Я с раздражением продолжаю свое дело.
      - Показушник, - продолжает он.
      - Сам показушник!
      - БЫЛ. Я БЫЛ показушником. - Он выкрикивает это, нависая надо мной. Думаю, он так взъелся из-за того, что отец ночует сегодня у него в фургончике. - Да ты вообще представляешь себе, что из-за твоих глупостей мне придется сегодня провести ночь в одной постели с отцом?!
      - Из-за каких глупостей?
      - А сам ты не знаешь?
      - Нет.
      - Тех же самых, из-за которых я сегодня, вот прямо сейчас, торчу здесь. - (Я молчу с презрительным видом.) - Ты ведь не любишь ее, Анри. Ты влюблен, потому что влюбленность - это твое обычное состояние, потому что ты еще не нашел другого способа уменьшить свои страдания.
 
      Здесь, на кухне, Мартен думает только о том, что будет после ужина. Окурки в раковинах устриц, белое вино уже ударило в голову. Он знает, каково бывает на следующее утро. С трудом продираешь глаза, замышляешь измену, потом входишь во вкус. У него хватает таких воспоминаний. Это вранье задевает его за живое.
 

12

 
      Ничего страшного, Матильда. Обыкновенный случай нарциссизма. Вы переносите ситуации из своей юности на другого подростка. В это время Матильда сидит на приеме у своего психоаналитика, который отпускает ей ее грехи, не забывая при этом взять кругленькую сумму за консультацию. Сначала был Паскаль. Он изучал философию и сам набивал себе сигаретные гильзы табаком. Он человек язвительный, с ним интересно. Ненавижу Паскаля. Десять лет расставаний навсегда, раскаяний и хлопанья дверью. А Матильда долгими одинокими вечерами пьет виски. Такая у нее новая привычка. Чтобы согреться. Она до сих пор советует почитать только те книги из своей библиотеки, на которых стоит дарственная надпись Паскаля. На этих книгах в правом верхнем углу проставлены инициалы ее первого возлюбленного. Будто непроходящие следы от засосов.
 
      Матильда рассматривает себя в зеркале со спины. По кровати разбросаны вечерние наряды. Уже вода в ванной полилась через край, а по телефону звонит мама, а на мобильнике - непринятый вызов от лучшей подруги. Не будет она ей перезванивать. Матильда застенчива, она не хочет признаваться, что связалась с таким сопляком.
 
      В сумочке у нее зубная щетка. Ей не в чем себя упрекнуть. Она сделала все возможное, чтобы удержать Паскаля и даже его тень. В плане чувств Матильда близка к абсолютному идеалу. Она из тех редких людей, которые могут себе позволить чистую совесть. Она знает, что сегодня совершит большую ошибку, красивую ошибку, как в юности, когда энергия бьет ключом.
      Школьник? Черт возьми, почему бы и нет.
 

13

 
      Все влюбленные готовятся к свиданию одинаково. Он открывает устрицы и следит за временем. Все должно быть на своем месте и в свое время, ну вы понимаете. Парикмахерская, наконец-то. В парикмахерской можно отдохнуть. Влюбленный не упустит ни одной мелочи, чтобы произвести впечатление. Влюбленный забывает все те ужасы, которые пережил в парикмахерских, когда был маленьким: и запах лосьона после бритья, и хмурое лицо парикмахера, щелкающего ножницами у виска, и мелочное стремление срезать волосы покороче, выстричь все вокруг ушей, несмотря на протесты.
 
      Но сегодня влюбленный отыграется за все. Он проходит мимо парикмахерской, куда его таскали в детстве, едва удостоив ее взглядом, и гордо шествует в салон Сильви, туда, где стригутся одни женщины и гомики. Они-то знают, сколько стоит мечта. Они знают, какой заботы требуют длинные волосы влюбленного, ибо вся его сила в них.
 
      Отец приносит бутылку из подвала. Какой-то он грустный. «Это вино лучше подходит к устрицам, - советует он, - но поступай как знаешь». Он возвращается в сад, я смотрю ему в спину, даже по походке видно, что он уже ни на что не надеется. Матильда. Я знаю, о чем буду говорить с ней. Я готов. У меня уже столько девчонок было. К тому же я немножко порепетировал у себя в комнате.
 
      Она звонит, я открываю дверь, целую ее в щеку, просто целую в щеку, ничего больше, чтобы показать, что все изменилось; тут же предлагаю ей коктейль, она соглашается. Жизнь прекрасна, еще как прекрасна! Она меня слушает, ее глаза блестят, я слушаю ее, придумывая, чего бы еще такого замечательного сказать в ответ; ужин идет своим чередом. По совету Патрика я накрыл на журнальном столике, чтобы создать спокойную, непринужденную и романтичную обстановку. Только с музыкой засада: я выбрал диск лучших произведений Моцарта, а она попросила поставить что-нибудь другое, просто это постоянно крутят в приемной у ее гинеколога.
      - Вообще-то, у меня мало дисков.
      - Что, нет даже «Тиндерстиксов» ?
      - Даже их нет.
 
      Все-таки Патрику надо поставить памятник. Не просто памятник, а здоровенную статую, воздвигнуть в его честь собор, базилику, немедленно соорудить что-нибудь монументальное. Повесить на каждой улице золотую мемориальную доску с его рожей, включить его в школьную программу, захоронить его прах рядом с Виктором Гюго. Государство должно финансировать Патрика, его надо канонизировать, объявить благодетелем человечества, надо сделать так, чтобы он жил вечно. Если бы не его советы, фиг бы мы сейчас целовались у меня в комнате, а так мы целуемся, будто у нас впереди вечность, кажется, рот у меня так и останется красным по жизни. Я начинаю стягивать с нее платье, но она меня останавливает. У Матильды месячные. Матильде очень хочется, но у нее месячные. Но я не сдаюсь. Каждый раз она спохватывается чуть позже, с каждым часом я отвоевываю еще немного, приспускаю трусики все ниже и ниже и наконец совсем их снимаю и осваиваю новую территорию. На губах привкус ее крови, которая смешивается с моей слюной. Я весь взмок, я почти умер, слышу, как часы на церкви пробили пять, я продолжаю ласки, она тяжело дышит, ее охватывает дрожь, будто она сейчас умрет. Она встает, смотрит на меня стеклянными глазами, гладит меня по щеке и сдавленно говорит: «Все, не могу больше терпеть, сейчас вернусь».
 
      Она возвращается, мы опять страстно целуемся, будто после долгой разлуки, но теперь она вытащила тампон, теперь нас даже тампон не разделяет, теперь ничто не мешает моему языку, моим губам, моему носу проникнуть в нее, по ее бедрам пробегает дрожь, мой язык проникает все глубже, она обхватывает руками мою голову и приближает мое лицо к своему. «Я хочу сейчас», - говорит она. Я слушаю, в жизни никого так внимательно не слушал, мы дышим в такт, она жадно обхватила мои бедра, временами мне даже не двинуться, остается только смотреть на ее лицо, на ее мягкие груди; я изощряюсь, придумываю все новые и новые ласки, как и миллионы мне подобных до меня. Я берусь за дело с удвоенной энергией. Мы двое сумасшедших, прилетевших как мотыльки на свет. Мы сошли с ума, мы ведь едва знакомы, даже наговориться друг с другом толком не успели, но уже зажигаем по полной программе.
 
      Она классная. Она устала и немного вздремнула. Еще одна моя маленькая победа. Я бережно вытираю ее лицо, она извиняется за кровь на простынях, я ей отвечаю: «Не переживай, любовь моя, ничего страшного». Я раскуриваю сигарету и передаю ей таким привычным жестом, будто всю жизнь только это и делал.
 
      Я провожаю ее до машины. На улице холодно, а мы говорим и никак не можем расстаться. Кажется, что слова сотканы из пара и постоянно меняются в предрассветном сумраке. Она вставляет ключ в зажигание и вылезает из машины, чтобы поцеловать меня. В этот миг я могу с уверенностью заявить, что даже наше рапсовое поле, даже проезжающий мимо трактор, даже эти грязные коровы на лугу - все это части неповторимого, радующего глаз пейзажа.
 
      Она уезжает, потом дает задний ход, опускает стекло и говорит что-то о сегодняшней ретроспективе в «Аксьон Кристин» , я не все уловил, но когда она сказала, что, если хочешь, после фильма можешь переночевать у меня, я тут же согласился. А как же, я ведь хочу повысить свой культурный уровень.
 
      Я стучусь в фургончик Мартена и говорю отцу, что уже можно вернуться в дом. Пока он там копается, я жарю тосты и завариваю чай. Через большое окно я вижу, как они с Мартеном выходят. Они похожи на заложников, измученных неизвестностью. Ощущение, что они всю ночь просидели за бутылкой и совсем не выспались. Мы втроем сидим и пьем чай. Отец встает, он хочет спать. Мартен тоже встает и долго молча смотрит на него. Отец идет к себе в комнату. Мартен опять садится и допивает чай. Он взъерошивает мне волосы рукой. Он улыбается. Он только что узнал, что отец скоро умрет.
 
      Днем я тащусь на барахолку, где Гортензия с матерью держат ларек. Я с невозмутимым видом разгружаю коробку, в которой привез все, что смог натырить дома: огнетушитель, рубашки, настольную игру, старые шарфики матери, пепельницы, книги покет-бук, электронный микроскоп и даже подписанную фотографию самого Янника Ноа - чтобы получить этот небрежный автограф, в свое время мне пришлось за ним побегать. Но сейчас мне нужны деньги на Париж. У меня мурашки по коже, я хочу преподнести Матильде подарок. На остальное мне начхать. Подходит покупатель в темных очках. Сразу видно, что весь смысл его жизни в коллекционировании. Спрашивает, почем фотка Янника. Я отвечаю, пятьсот, только бы он отвалил, но он тут же вытаскивает деньги и хватает фотку, он и спасибо-то не сказал, даже не посмотрел на обратную сторону, захватанную Янником, который просрал первый же тур Ролан-Гарроса, после чего ушел из тенниса - вполне в его стиле. Чел отваливает. Теряется в толпе. Ну да, ему наплевать на то, как мы когда-то болели за игроков, как переживали из-за их проигрышей, как радовались, если они выигрывали. Ему это по фигу, он коллекционирует. Может, он даже перепродаст мою фотку. Интересно, за сколько? Сколько вообще можно заплатить за фотку? А за подпись? А за воспоминание?
 
      Я сказал Гортензии, что оставлю ей все это добро, а сам пойду спать, потому что устал, потому что быть взрослым, оказывается, не так-то просто.
 

14

 
      Мы сняли домик в горах. Отец запекает картошку с сыром на открытом огне: «Наконец-то мы все втроем выбрались зимой на природу, прямо как раньше». Но Мартен сильно изменился, в нем мало осталось от прежнего Мартена. А мать теперь ездит по выходным кататься на лыжах в престижный Межев. Без нас, понятное дело. «Мы опять зимой выбрались на природу», - все твердит отец. Темнеет. Первый раз в жизни зимний отдых мне не в радость.
 
      Я звоню Матильде по шесть раз на дню. Если бы это только было возможно, я вживил бы себе мобильник в мозг. Если бы это только было возможно, я бы установил на каждом шагу ретрансляторы мобильной связи и установил бы в голове у Матильды крошечную камеру, чтобы быть в курсе каждой ее мысли, даже самой незначительной.
      После еды отец предлагает сыграть в карты. Мартен говорит, что у него болит живот, и идет спать. Я немного выжидаю, покачиваясь взад-вперед, а потом говорю: «Ну, вдвоем играть по-любому не получится». Отец включает телик. Наконец-то я выхожу на улицу. Холодно. На ступеньках лед. Я застегиваю куртку и отыскиваю укромное местечко, где приятно помечтать о любви. Закуриваю.
 
      - Алло.
      - Это я.
      - Я по тебе соскучилась.
      - Я тоже по тебе соскучился, Матильда. Просто жуть, как соскучился.
      - Ну так приезжай, если скучаешь. Давай, садись в поезд и приезжай ко мне в Париж.
      - Не могу.
      - …
      - Матильда, осталось всего три дня. Через три дня я приеду.
      - Я хочу тебя.
      - Я тоже. Я люблю тебя, Матильда. Всем сердцем.
      - Анри, я больше не могу говорить, я опаздываю.
      - Ты уходишь?
      - Да, иду встречаться с друзьями.
      - Матильда.
      - Что?
      - Не клади трубку так сразу.
      - Ну хорошо, тогда ты первый.
      - Нет, ты.
      - Нет, ты.
      - Нет, ты.
      - Ну ладно, я сейчас тихонько положу трубку. Я люблю тебя.
      - Я люблю тебя, Матильда.
      - Я тоже тебя люблю.
      - Без тебя я умру.
      - До завтра, любовь моя.
      - До завтра.
      - …
      - …
      - Алло?
      - Да?
      - Матильда?
      - Да?
      - Ты еще здесь?
      - Да, здесь.
      - Так ты меня любишь?
      - Да, я люблю тебя.
 

15

 
      В автобусе к Матильде подошел какой-то незнакомый мне чел, они расцеловались, перекинулись парой слов, потом он вышел, не сводя с нее глаз, а она ему по-дурацки улыбалась. Она не сочла нужным познакомить нас.
      - Да ладно тебе, мы столкнулись так неожиданно, я даже и не подумала, вот и все. Перестань, ты еще не в том возрасте, чтобы строить из себя ревнивого мужа.
 
      Матильда, или как тяжко быть женщиной. Бороться с нервными срывами. Не поддаваться усталости. Избавляться от волос, растущих на сорока квадратных метрах кожи. Доводить икры до совершенства пинцетом, дотошно выискивать каждый вросший волосок и немедленно от него избавляться. Продезинфицировать все это дело. Жить с ревнивым мужем, который по возрасту до взрослого недотягивает. С ребенком, который не терпит ни малейшего упоминания о прошлом своей жены. Я начинаю замечать недостатки ее квартиры, где ее бывший ухмыляется мне с каждой фотки, из каждой книги, которую она дает мне почитать. Стоило ей выйти в магазин, как я тут же наткнулся на письмо Паскаля. Просто поверить трудно, до чего этот тип любит писать.
 
      Она часто водит меня в тот ресторан, где мы сидели в наше первое воскресенье после фильма в «Аксьон Кристин». Официант всегда сажает нас за столик у окна. Он знает, что мы любим друг друга. Официант, он союзник, брат, который никогда не спал с Матильдой. Я всегда оставляю ему на чай. Иногда так хочется стаканчик колы, но приходится заказывать аперитив «Мартини бьянко». За ужином мы берем бутылку вина. После двух бокалов у меня голова идет кругом. Матильда допивает бутылку одна - и десятка лет, разделяющих нас, как не бывало. Она рассказывает про то, как впервые напилась, и про бурную молодость, про кокаин и про поездки в Барселону. У меня мечта сделать так, чтобы ничего этого не было.
      На обратном пути она берет меня за руку. Мы молчим. Иногда мне кажется, что ей не одна сотня лет. Она с трудом засыпает, прямо как Мартен, как все, у кого есть прошлое. А я, наоборот, после любви тут же отрубаюсь. Мне снится ночная дорога, а на обочине - маленькая девочка, она плачет, поет и зовет родителей. Я хочу ей помочь, но не могу. Я резко подскакиваю, лоб у меня пылает. Матильда смотрит на меня. Она кладет руку мне на лицо.
 
      Я пытаюсь найти нужные слова.
      - Матильда, - бормочу я, - познакомь меня со своими родителями, я хочу, чтобы все о нас знали, я хочу знать о тебе все.
      - Хорошо, Анри, если тебе так хочется, я вас познакомлю и все такое, а потом ты все узнаешь, тебе надоест, и ты меня бросишь.
      И тут же бежит в ванную за таблеткой. Я закуриваю. Она включает музыку.
      - Я всю жизнь буду любить тебя, Матильда.
      - Знаю, ты будешь любить меня всю жизнь.
      - Ты мне веришь?
      - Почти. Спи давай.
 
      Мы с Жанной сидим в кафе. Она выходила из магазина, а я увидел ее с другой стороны улицы и окликнул. Вообще-то она очень темпераментная, но со мной говорит сдержанно. Она хочет рассказать сразу обо всем.
      - А я тут недавно видела твоего брата. Мы обедали с подругой, и я увидела в окно, как он проходил мимо.
      Под платьем угадывается ее красивая грудь.
      - Он едва на ногах держался, блевал повсюду. Знаешь, Мартен довольно быстро меня возненавидел. И показывал он это как-то мелочно, шмотки свои по всей квартире разбрасывал, по дому ничего не делал, а то и просто сбегал от меня.
      Жанна рассказывает все это, а сама сидит прямо, не шелохнется. Мой братец приходил, стучал в дверь, крушил счетчики на стоянках - но те умеют стоять насмерть. Жанна спускалась поговорить с ним, хотя он и был пьян в стельку, но пьяные глухи - выпивка разрушает любовь. Что да, то да. И как это Жанне удается так потрясно выглядеть после бессонной ночи? Она говорит о грустном, но с ней все равно хочется заняться любовью. Она рассказывает о бессонных ночах, о начале разрыва, о том, как всплывали многочисленные обманы, об этом странном ощущении, когда понимаешь, что человек, которого ты столько времени любила, тебе совершенно чужой...
      - Я каждое утро вставала и бралась за дело, Анри. А в то утро, когда я рожала, со мной была моя мать, и в ее глазах была такая тоска. Теперь я снова начинаю смотреть на других мужчин и уже не злюсь постоянно на дочку. В конце концов я забуду твоего братца и заживу по-новому.
 
      Она цапнула сигарету из моей пачки. Спустя годы я пойму, что это очень по-женски - все они, доступные ли, обиженные, таскают у нас сигареты. Мартен зашел посмотреть на свою дочь, несмотря на протесты Жанны. Он вошел в комнатку малышки и застыл, так и не осмелившись до нее дотронуться.
      Жанна - женщина сильная, смелая. Она не заслуживает, чтобы с ней так обращались, к тому же у нее самая красивая грудь на свете. В тот вечер, когда брат в панике сбежал от нее, он мне много о ней рассказывал, как она усталая приходила с работы, а он целыми днями только и делал, что валялся с сигаретой и мечтал, к тому же уже часов с четырех вокруг него собирались эти его почитатели, черт бы их побрал.
      - Жанна могла закатить пир всего за тридцатку, - восхищался он. - У нее хватало терпения вырезать рецепты и наклеивать их в тетрадки и записывать в блокнотики все, что у нее в личной жизни шло наперекосяк, она могла читать часами, несмотря на больной правый глаз; надо было видеть, как она ходила по магазинам, она составляла длиннющие списки, всегда сравнивала товары, чтобы купить все самое лучшее, она откладывала деньги, а потом на сэкономленные средства ходила в салон красоты, или покупала мне подарок, или мы вместе ехали в отпуск. Она очень любила путешествовать. Иногда я видел, как в парижских кафе она, послюнив палец, пересчитывала талоны на обед, была у нее такая примочка. Но главное, что без борьбы она и дня прожить не могла. Тут, Анри, ты можешь мне поверить, она прекрасный боец. Ни один святой, слышишь, Анри, ни один святой, ни одна болотная тварь, ни один восточный мудрец - никто бы столько не вытерпел.
      Жанна, как последняя торговка, насмерть дралась за наши отношения, и при этом было в ней что-то от принцессы. Она жила только надеждой на улучшение, она выбивалась из сил, хотя и не знала правил игры. Это надо было видеть, Анри, надо было попытаться ее понять во что бы то ни стало, хотя она уже тогда проигрывала по всем статьям. С каждым днем дела шли все хуже, а я, подонок, даже не мог сказать ей об этом, я просто смотрел, как она надрывается по мелочам, наводит чистоту в гостиной и спальне, пытается найти хоть какой-то выход. Это могло бы обмануть тех, кто не знал, какие трагедии тут разыгрываются по ночам, как мы, лежа в одной постели, ненавидим друг друга; а по утрам, Анри, никакие с недосыпу, мы готовы были перегрызть друг другу глотку. Она долго не верила, что наш роман кончился. Она боролась до конца. И даже дольше. И все вокруг, даже те, кого это не касалось, знали, что ее мечте не суждено сбыться, потому что счастье невозможно построить, Анри, мечты нельзя воплотить насильно. Но Жанна красивая! Какая же она красивая! Она оставляла мне записки на столе, она считала, что простые слова могут повернуть все вспять. Дудки! Запомни, Анри, слова, да и поступки, все насквозь фальшивы. На самом деле значение имеет только время и реальность. Она прошла через вс?, Анри. Она до дна выпила эту чашу расставания, потому что она сильная и упрямая, а еще потому, что она идеалистка. А потом, после первого разрыва, когда окружающие уже оставили нас в покое, она пыталась, мы пытались, уже на полном автомате, сохранить наши отношения, дать этой, уже не существующей, паре последний шанс, который она давным-давно упустила. Ничего, кроме боли, нас не ждало. Ненависть уходит, начинается боль. Пришло время страдать. Боль возникает ночью. Это как удар кинжалом, - чувствуешь, будто сейчас умрешь. Жанна была готова терпеть и принимать эти незаслуженные удары один за другим. И я, конечно же, сбежал. Ты ведь знаешь, какой я трус. А она осталась одна, бежать ей было некуда. Это ей пришлось показывать спальню и гостиную другой паре, это она возилась с арендой. Это она оставалась в квартире до последнего, когда из обстановки у нее была только свеча и спальный мешок, это она утрясала все формальности. А теперь слушай меня, Анри. Слушай. Представь себе: она закидывает спальник в машину, поднимается в последний раз, чтобы посмотреть на квартиру. Какой у нее взгляд? Этот взгляд не дает мне покоя, он меня опустошает. После этого никакой другой взгляд меня уже не взволнует.
 

16

 
      Мы с Патриком решили малость подзаработать, так, по мелочи. Мы толкали порнушку, простую порнушку. Когда я стал жить с Матильдой, я начал покупать кассеты в секс-шопах. Патрик их переписывал в больших количествах. В каком-то смысле это можно назвать благотворительностью. Мы попались очень по-дурацки: один чел все тушевался, а потом осмелел и сдал нас. Ничего особенного, но в школе нам решили устроить показательную порку. Собрали совет по дисциплине. До заседания десять минут, а Патрик жрет в коридоре «Сникерс». Наши судьи один за другим входят в актовый зал. Учителя, Матильда тоже с ними, она притворяется, что изучает журнал. Потом появляются родители Патрика, представительница от нашего класса - Гортензия, она рассматривает свои кроссовки; у директора такой вид, будто он возглавляет по меньшей мере мужскую тюрьму Флёри-Мерожис; у всех подобающее выражение лица, все такие довольные и важные, с радостью предвкушают звездный час. Я жду отца, Патрик предлагает мне второй «Сникерс». Я спрашиваю, как он может жрать в такую минуту, а он: «Очень просто, Анри, достаточно занять позицию наблюдателя, как будто все это происходит не со мной, а с кем-то другим». Слышно, как в зале начали показывать запись скрытой камерой, когда нас брали, а тут из машины выходит Мартен с пластиковым стаканчиком в руках, в котором он размешивает ручкой с красным колпачком две таблетки цитрата бетаина. Он кидается к нам с Патриком и обхватывает нас за плечи: «Эти умники нарвались по телефону на меня, я им сказал, что отец не сможет приехать - вообще-то это правда. Ну и где тут у нас это сборище пластмассовых медуз?»
 
      Все вместе мы идем до актового зала. Брат говорит, чтобы мы зашли с ним, но мы считаем, что лучше дождаться, пока они сами нас вызовут. Он выставил вперед подбородок и сказал: «Ну как хотите».
      Наконец мы заходим. Мартен уже заливается вовсю: он настойчиво требует, чтобы ему показали начало записи, потому что это единственная улика, которой располагает уважаемая комиссия. Гортензия сидит вся пунцовая, а Матильда все никак не оторвется от своего журнала. Я разглядываю этих людей, я ведь почти все про них знаю, у меня же отец зубной врач. Я знаю про их несложившиеся жизни, я знаю этих брошенных женщин и одиноких мужчин, знаю, что зубы у них шатаются от спиртного, и даже о том, какие зубы у них свои, а какие вставные. Директор спрашивает, призна?м ли мы себя виновными. Нет. Хотим ли мы сказать что-нибудь в свою защиту? Тут встает Патрик: «Дамы и господа, во-первых, я хочу поблагодарить вас за то, что вы немного скрасили мои серые будни. То, что мы с Анри хотим сказать, очень просто. Все мы приходим в мир через одни ворота. А умирая, уходим через другие. Вход и выход, секс и смерть - вот и все, что имеет смысл по большому счету. Впрочем, Жорж Батай рассказал об этом гораздо лучше меня, можете почитать, тем более что есть уже и дешевое карманное издание».
 
      Директор пытается что-то промямлить про то, что есть вещи, запрещенные для лиц, не достигших восемнадцати лет, про разрушение образа женщины, про денежные потоки на территории Французской Республики, но Мартен его срезал: «Можно подумать, во всей республике никто и не подозревает о существовании секса! Да об этом все только и думают с утра до вечера, этим все начинается, этим все и заканчивается; если как следует покопаться, то секс - причина всего на свете, вот прямо от и до. От него все чувства - в туалетах и подвалах, в больницах и тюрьмах; сердце бьется, а вагина заявляет о себе; всё оттуда - живопись и войны, поражения и роды; мы не можем от него отказаться, иногда мы даже плачем из-за него. Давайте оставим секс в покое, в конце концов он делает нас бессмертными на пару секунд в год».
      Потом Мартен начинает вспоминать про Жанну.
      Директора все это достало, и он скостил нам наказание, мы отделались исключением сроком на три дня.
 
      Мы с братом возвращаемся домой. Сегодня я ночую не у Матильды. А как было бы здорово, если бы я сейчас открыл дверь своей комнаты, а она там мечтает обо мне. Я хочу немного задержаться, присесть и поговорить с собой - с тем, кем я был раньше, объяснить, что я делаю все возможное, и ждать, пока он будет испепелять меня взглядом. Я собираю спортивную сумку и думаю о Матильде, о том, что меня бесит, когда она хвалит кого-нибудь из класса, о том, с какой отчаянной быстротой мне приедается все новое. Я кидаю шмотки в сумку, а сам думаю, что неизвестно еще, что со мной будет, и буду ли я так же переживать из-за каждой нашей встречи, и долго ли я еще так протяну, терзаемый ревностью, а подчас и отвращением к другим.
 
      Мартен с отцом о чем-то шепчутся на кухне. Отцовский чемодан на столе. Я думаю о школе: наверное, оттуда что-то сообщили, может, из-за нашей проделки отцу пришлось собрать этот чемодан. У меня перехватило горло. Это знак, чтобы я не думал ни о чемодане, ни о задумчивом выражении лица Мартена, ни о непонятных словах отца, чтобы я сбежал от всего этого подальше, выдумал себе другие миры и даже новую любовь. Но у меня перед глазами стоит усталое лицо отца, и я слышу его слова:
      - Знаешь, Анри, мне придется уехать ненадолго.
      - Куда? - я спрашиваю, а сам уже знаю ответ. - Что с тобой? Что случилось?
      - Ерунда, Анри, просто небольшая опухоль в легком, она доброкачественная, правда, ее только надо вырезать и все. Вот увидишь, недели не пройдет, как я вернусь.
 
      Но ведь зубной врач не может заболеть, он же врач, он знает, как надо следить за здоровьем. Зубные врачи не болеют, расскажите мне всё.