Исповедь графомана

      Но себя я был сильнее,
      притворился, что дурак,
      Я решил быть похитрее,
      чтоб узнать, что хочет враг.
      И поэтому тревожно
      я спросил напрямоту:
      "Как же это все возможно?
      Я вас, тетя, не пойму".
      Только эта баба знала,
      Как себя со мной вести,
      прямо тут и показала,
      что другие бы ни-ни.
      Ох, как трудно быть в разведке
      понял я со вздохом "ах",
      как увидел я прищемки
      на капроновых чулках.
      Но не сбить ничем с дороги
      комсгруппорга-вожака,
      даже если б свои ноги
      она выше задрала.
      Я спросил правдоподобней:
      "Слишком темные дела.
      Можно ли узнать подробней
      про расценки на места.
      Потому как я учуся
      и степуха 30 рэ,
      знать хочу, где очутюся
      и чего покажут мне".
      "Эх ты, жадный пэтэушник
      начала меня склонять.
      Чтоб увидеть - надо двушник,
      а потрогать - уже пять.
      Ну, а если дело круто
      и захочется "того",
      10 рэ отдашь без звука,
      так как сразу сделал все".
      Видит враг я мнуся, вроде,
      и на раны сыплет соль.
      Ну, а я вхожу все боле
      в героическую роль.
      "10 рэ за все хотите,
      мне ж нельзя рубить с плеча.
      Вы мне справку предъявите,
      чтоб с печатью от врача.
      Мы ведь тоже малость варим,
      образованные все,
      и довольно много знаем
      про болезнь на букву "се".
      Тут она пошла вертеться,
      из грудей мне справку шмыг,
      только, чтобы насмотреться,
      тут уж, братец милый, фиг.
      Я, конечно, соображаю,
      глупо тут уж проиграть,
      и все дальше роль играю,
      хоть сомнительна печать.
      "Коль свела нас вдруг дорога,
      то хочу "того", как всяк,
      только 10 рэ уж много,
      я ведь буду натощак.
      И, к тому же, я учуся
      и немного мне годов.
      Я желаю, тетя Муся,
      скинуть малость со счетов.
      Это что же за расценки?
      Кто их выдумал, ответь?
      За такие, тетя, пенки
      можно быстро загреметь.
      Совращенье молодежи
      в нашем обществе ого!
      Ладно задрала одежу,
      но ведь ты зовешь "того"...
      Ну, а может вдруг заманишь
      и совсем не для того,
      даже, может, не покажешь,
      ни того и ни сего".
      Округлила тетя зенки:
      "Да не вру я про "того".
      И опять пошли прищемки
      И повыше кое-что.
      Я стоял ужасно красный,
      так как видел все впервой.
      Тут пришел грузин носастый
      и сказал: "Хочу такой".
      Понял я, что карты биты,
      враг от кары ускользнет
      с этим хахалем небритым
      от кого винищем прет.
      Он, как видно, той закваски,
      чуждой людям СэСэСэР,
      за такие капзамашки
      он достоин строгих мер.
      Только я успел подумать
      про интриги капврагов,
      он успел ей деньги сунуть
      да и с нею был таков.
      Вот он мой рассказ правдивый
      для мужчин, что с головой.
      Мы должны вести незримый,
      самый главный в жизни бой.
      Так что, если даже слабы,
      на вокзалы ни ногой,
      там вас ждут плохие бабы
      с репутацией дурной.
      Пародии пародиями, но я не забывал и про прозу. В ту осень я увлекся рассказами Михаила Зощенко, которые читал запоем ночи напролет, причем иные читал по нескольку раз и знал наизусть, вплоть до запятых. Само собой, мне захотелось написать нечто подобное, но уже на современном материале. Так в октябре 83-го на свет явился целый цикл моих рассказов "под Зощенко". Приведу лишь два из них.
      Когда сходятся вкусы
      Я баб лучше вас знаю, поэтому советую в этом деле со мной не спорить, а сидеть и молчать. Оттого я и не женюсь никогда, что на этом деле погорел и поумнел одновременно. Было это давненько, но я помню все, как будто это давеча приключилось, даже отдельные детальки отчетливо так вылупляются.
      В тот день получку у нас на заводе задержали, пришлось обождать. А пока ждал, время к вечеру, на удицу вышел, хоть глаза выкалывай, ничего не видать. Иду я, значит, по улице в настроении бодром и даже чего-то веселое под нос себе насвистываю. Вдруг на углу, ка раз возле продуктового и парикмахерской, где я намедни стригся и меня на семь копеек обсчитали, одходит ко мне такая клевая девочка, что я рот раззявил, так меня ее ножки и прочий фурникет заворожили.
      - Извините, - говорит она таким англельским голоском, - я домой возвращаюсь, а там за углом какие-то мужчины стоят и мне одной страшно. Не проводите ли вы меня
      Я говорю:
      - С привеликим удовольствием я вас, дорогая, провожу, так как я боксом занимаюсь и троих одним ударом мне плевое дело укантовать.
      И тут она взяла меня под руку и мы пошли вдоль о улице смело и ысоко держа головы. Я хоть про бокс наврал, но чувствовал себя тогда замечательно и если бы кто тогда мне под руку попался, я бы его за эти ножки так отдубасил, что он многое бы чего подзабыл.
      Идем мы, значит, себе, а я ее расспрашиваю, то есть некоторыми детальками ее биографии интересуюсь. Узнал я, что звали ее Оля и была она студенткой какого-то там института из четырех или пяти букв, какие я не запомнил, а помню только, что буква "и" два или три раза попадалась. Я сказал, что меня зовут узьмой, на что она громко рассмеялась и сказала, что такое имя ей очень даже симпатично и я почувствовал как она прижалась ко мне своим бочком, а может, это мне только показалось.
      А она держала меня под руку, улыбалась и спрашивала:
      - А вам нравится Алла Пугачева?
      Я сказал, что от Алки просто без ума, особенно если ее показывают на ночь. Потом выяснилось, что мы оба болеем за "Кубань", любим пирожки с капустой и хотим иметь двух детей, причем первого родить после двух лет супружества.
      Я сказал:
      - Это очень редко бывает, Оленька, когда мужчина и женщина так схожи во многих своих интересах и это все неспроста, никак сам господь послал нам эту встречу.
      Оленька сказала "м-да", что позволило мне обнять ее за талию и кое-что нащупать. Когда мы подошли к ее дому и вошли в лифт, я спросил: "Куды?" и она сказала: "На пятнадцатый". Я нажал кнопочку и мы поехали. Этажа до третьего ехали молча, на пятом я осмелел и опять обнял Оленьку за талию и продолжил свои смелые нащупования. Оленька тихо охнула, но не отстранилась, а даже наоборот, прижалась ко мне очень душевно и облегчила мне работу. До пятнадцатого доехали в обоюдной полюбовности, а когда лифт остановился Оленька горько вздохнула, но я осмелел настолько, что нажал на первый этаж и мы опять поехли.
      Ездили мы так не помню сколько, а помню только, что я был очень доволен, а Оленька не очень, так как я, кажется, помял ей юбку. Когда я взглянул на часы, они показывали час ночи. Оленька очень сильно забеспокоилась за меня, ведь метро уже закрыли, но я ответил, что денег у меня сегодня завались и я возьму такси. Простились мы внизу, договорились встретиться в воскресенье и Оленька даже назвала свою квартиру - 402.
      Но на остановке такси обнаружилось, что мой бумажник, а с ним японский перочинный ножичек и проездной билет на текущий месяц исчезли неизвестно куда и как я ни тужился вспомнить, ничего кроме Оленьки и ее анатомических деталей вспомнить не мог. Единственное, что мне пришло в голову, это то, что вещи я выронил в лифте и милая Оленька, поднимаясь домой, все это нашла и теперь не спит, смотрит в окошко и ждет-недождется своего Кузю. Чтобы не обманывать Оленькиных надежд и себя самого пришлось вернуться назад вприпрыжку.
      Квартира 402 на звонки долго не отзывалась, что меня очень удивило, но я подумал, что слабенькое Оленькино здоровье не выдержало и она сердешная заснула прямо у окошка. Наконец дверь отворилась и на пороге показался заспанный старичок в измятой пижаме.
      Я говорю:
      - Можно Олю, пожалуйста.
      Он очень удивляется и спрашивает:
      - Какую Олю? Мою жену зовут Соня.
      Я говорю:
      - Очень приятное имя у вашей супруги, но мне нужна Оля с которой полчаса назад мы катались в лифте. Я ее щупал и, видимо, тогда обронил на пол из бокового кармана бумажник, а с ним ножичек и проездной билет.
      - Я не знаю, - отвечает мне старичок, - какую Олю вы щупали, но в нашей квартире такие не живут и я попрошу вас убраться по-доброму, так как время уже два часа ночи и я хочу спать.
      И так это раздраженно он говорил, будто бумажник с двумя сотнями пропал не у меня, а у него. Я помню, очень на это обиделся, стукнул старичка по лбу и, заскочив в комнату, содрал одеяло с кровати, где кто-то сильно сопел и даже из-под одеяла торчала голая ступня и очень подозрительно светилась при лунном свете. Содрал одеяло и вижу, лежит маленькая такая старушонка в длинной распашонке, а Оленьки нигде нет, даже и духом ее не пахнет, а пахнет кирзовыми сапогами и еще чем-то.
      А старушка долго-долго так чухалась, а когда очнулась, взглянула на меня и говорит:
      - Пашенька, на помочь, он меня изнасильничать хочит. Чтоб у него руки-ноги околели у паразита!
      Я говорю:
      - Не надо, бабуся, волноваться, так как вы никакого интереса для меня не представляете, а не знаете ли вы Оленьку, белобрысую такую и грудастую?
      Старушка говорит:
      - Никакую грудастую и белобрысую я не знаю и знать не хочу. Пашенька, это хулюган, вызывай скорей милицию, а я его держать буду.
      Старушка встала и давай меня за пиджак хватать, а я тут сказал: "Цыц, бабуся!" и даже щелкнул ее по носу. И тут милиционер вошел, которого дед вызвал, пока мы с бабулей разговаривали и говорит:
      - Руки вверх, вы арестованы!
      Ну, я руки поднял, хотя точно знал, что в кобуре у него пусто, а обычно они там папиросы или чего из мелких продуктов носят.
      В отделении я чистую правду рассказал полному капитану в очках и тот сказал:
      - Дело ясное. Это опять "Машка белобрысая". Вы, гражданин, по счету уже третий за эту неделю.
      Я говорю:
      - Я не знаю какой я буду там по списку, но вы мне, родная милиция, эту Машку поймайте, так как я, признаюсь, ее щупал, но чтоб за это двести рублев отдавать, извини-подвинься. Эти бабы многого хочут.
      И дальше я пошел говорить афоризмами, что у нас в заводской курилке пропагандируются и капитан меня понял и ничего не запротоколировал.
      Вот я и говорю, как бы у вас с бабой вкусы и интересы не совпадали, у нее глаз всегда на одно метит - на ваш бумажник.
      Поговорим о героическом
      Кругом, товарищи, столько героев развелось, что людям скромным и незаметным деваться некуда. Просто какой-то массовый героизм повсеместно наступил, все хотят чего-то геройское совершить, отличиться и чтоб обязательно в газете об этом, пусть и мелким шрифтом, но упоминалось. А я лично живу скромно и очень даже не геройски и меня эти разные геройские поступки ни капельки не привлекают, так как кому как, а я лично думаю, что герои они разные нынче бывают. Может быть, я тоже своеобразный герой нашего времени, потому как никуда не рыпаюсь и ничего великого в своей жизни не хочу. Таких сейчас мало и таким, может, как раз и надо медали давать за их спокойные идеалы и невозмутимость. А то вот героев то много, а какие они и почему они ими стали мало кто знает. Вот потому и припоминается мне одна поучительная история.
      Жил, значит, в Москве на улице Чкалова скромный такой мужик Прохор Загребаев. И хотя фамилия у него была очень даже и не скромная, а подозрительно вызывающая, но ничего такого Прохор не загребал, а жил тихо и мирно в своей однокомнатной квартирке с супругой Анютой и работал обыкновенным бухгалтером в одном скромном московском учреждении в каком-то там тихом и незаметном переулке. И на работе Прохора уважали за его некрикливую и спокойную натуру, считали хорошим и справным работником, а на вечную его молчаливость смотрели хоть и с удивлением, но с почтительным.
      И во всех отношениях Проша был бы человеком положительным и безгрешным, если бы не игра природы, которая, как известно, безгрешных людей не держит. А имел Проша очень даже подозрительный грешок, какой многие особи мужского пола в себе часто обнаруживают и потом, в виду своих взглядов и наклонностей, по-разному в течение всей жизни развивают или наоборот беспощадно гробят. Одним словом, Проша увлекался порнографией и собрал очень большую коллекцию этого добра, где-то около двухсот фотографий различного цветового и смыслового содержания.
      Супруга Прохора Анюта, как только обнаружила зачатки этого убийственного для здоровой советской семьи увлечения, сразу встала на дыбы и первые срамные открытки порвала на глазах у ошеломленного супруга. И Прохор, такой спокойный и невозмутимый всю предыдущую семейную жизнь, тут прямо взорвался и впервые приложил свою пятерню к выпуклым анютиным организмам. Это так ее потрясло, что она даже не заплакала и не закричала, как другие слабые семейные половины, а полностью смирилась с мужниным "хобби" и больше к открыткам не притрагивалась. Но стена непонимания и отчуждения после этого случая между супругами росла и особенно это проявлялось под ночь, когда Прохор, насмотревшись в ванной комнате на своих буржуазных красоток, начинал приставать к своей Анюте и требовать таких непристойностей, о каких в нормальных советских семьях и думать никто не смел, не то чтобы заниматься.
      Так продолжалось до тех пор, пока Прохор не понял наконец, что его семейный корабль дает крупную бортовую трещину, вызванную его увлечением. Во всей своей полноте встал вопрос выбора между живой, пускай и не красивой женщиной, и завлекательными, но запечатленными на бумаге красотками. Прохор думал два дня, после чего его туго соображающее вещество, наконец нашло спасительный выход. Все двести аморальных фотографий были вынесены из пределов его комнатушки на улице Чкалова и спрятаны в рабочем столе в одном скромном московском учреждении в каком-то там тихом и незаметном переулке. И вот в один прекрасный день Анюте была официально сообщена весть о том, что "голые стервы" безжалостно сожжены на газовой камфорке и хотя Анюта мало этому поверила, но не найдя на прежнем месте коробки из-под чехословацких полуботинок, где хранились эти "бабы без порток", несколько успокоилась и даже в ближайшую ночь позволила себе расслабиться и сделать ебольшую часть того, чего раньше она делать с мужем стеснялась в виду своего деревенско-патриархального воспитания. Проша же обрел наконец долгожданную уверенность в своих мужских возможностях морального и физиологического толка, ходил на свою работу окрыленный семейными победами и в обеденный перерыв, когда весь отдел уходил в ближайшую пельменную, доставал из своего стола увесистую коробку и с наслаждением возбуждал свое больное мужское воображение. А после обеда Прохор снова превращался в тихого и скромного служащего с добрым лицом и непрерывным двадцатилетним стажем. Так продолжалось до того памятного дня тясяча девятьсот какого-то там года.
      В тот день Прохор, как обычно, явился на работу к восьми часам утра, но, подойдя к своему родному учреждению, увидел страшную картину того, как второй этаж этого небольшого серого здания, где помещалась его бухгалтерия, горит синим пламенем, на которое с открытыми ртами и убийственным хлоднокровием взирают все его сослуживцы - обычные советские люди, для которых хорош любой повод лишь бы не работать.
      Может быть, и Прохор присоединился бы к этой толпе и открыв свой губастый рот также хлоднокровно взирал бы на рыжие языки пламени, вырывавшиеся из раскрытых окон, если бы не внезапная мысль о том, что его кровные, собранные с таким трудом и муками произведения западных бульварных салонов сейчас находятся в очаге огня и без всякого сомнения сгорят вместе со всей этой шарашкиной конторой и ее никому не нужной бухгалтерией. И как только эта мысль промелькнула в прошиных мозгах, он, под удивленные возгласы толпы, бросился в горящее учреждение и, поднявшись на второй этаж, в дыму и чаду нашел свой драгоценный стол и полуживой вытащил его на улицу и долго никого к ему не подпускал, выпучив глаза и обхватив стол руками так крепко, как не каждый мужчина обнимает горячо любимую женщину.
      А на следующий день все выяснилось окончательно.
      В соседнем Доме культуры состоялось торжественное собрание пострадавшего учреждения, посвященное героическому поступку скромного советского бухгалтера Прохора Загребаева, который, рискуя своей жизнью, вытащил из горящего здания... стол начальника бухгалтерии с очень важными и ценными бумагами, за что ему и была торжественно вручена медаль "за отвагу на пожаре" и почетная грамота. Заполненный до отказа зал ДК стоя приветствовал своего скромного героя, и когда ему на грудь была прикреплена обещанная медаль, на глазах Прохора показались крупные слезы, отнесенные присутствующими к слабым нервам героя, расстроганного такой высокой наградой. А Проша, между тем, стоял на ярко освещенной сцене и перед его заплаканным взором вставали живой стеной все двести его раздетых девиц, каждую из которых он помнил до мельчайших пупырышков на их бронзовых обнаженных телах.
      А еще через день в одной из газет была даже заметка о героическом поступке рядового бухгалтера, рисковавшего жизнью ради служебных бумаг и я эту заметку очень бережно храню, так как был знаком с Прошей Загребаевым очень близко и то, почему он стал героем, знал не по этой заметке, а из его уст самолично.
      И вот теперь я эту историю рассказал вам, а вы уж думайте, бывают ли в наше героическое время такие вот герои.
      Поговорим о шуме
      Каждый вечер, товарищи, я включаю свой телевизор и слышу просьбу дикторов уменьшить звук, дабы не мешать своим соседям, которые, может быть, уже легли в свои теплые постели. Да, что ни говори, в наше время, когда со всех сторон наши уши буквально атакуют различные посторонние шумы, остро встал вопрос об ограждении наших органов слуха от шума телевизоров, магнитофонов и прочих бытприборов. И я всегда, товарищи, слыша просьбы уменьшить, уменьшаю, а иногда даже и выключаю. Только, честно говоря, очень часто по этому поводу вспоминается мне одна удивительная история, происшедшая в современном блочном доме с его такими звукопроницаемыми стенами.
      Переехала в Орехово-Борисово семья Любодуевых. Семья молодая, здоровая во главе с Василием Любодуевым, его женой Варварой и четырехлетним сынишкой Сережкой. Дали им двухкомнатную квартиру где-то на улице Домодедовской, как раз возле нового Универсама. Из мебели у Любодуевых ничего особо не выделялось, если не считать старую, деревянную, перешедшую еще от деда Василия Богдана, кровать с резными ножками и расписными набалдашниками у изголовия и ног. Не хотела Варвара везти эту кровать в новый дом, только Василий почему-то вскобенился, сказал, что кровать сделана еще дедовскими руками, на ней его бабка отца зачала, потом и его, Василия, зачали, да и маленький Сережка тоже в этом деле многому ей обязан. Ничего против этого Варвара возразить не сумела, да и чего возражать, если все это правда, к тому же кровать дюже мягкая и удобная, не то что нынешние на которых одному-то человеку трудно удержаться. Правда, и эта кровать имела один небольшой изъян, но к нему Василий с Варварой малость уже привыкли, а вскорости и вовсе перестали замечать. А изъян был такой, что при сидении кровать малость поскрипывала, а когда молодые супруги ночами занимались любовью, скрипела уже вовсю и как Василий ее не подбивал и не подкручивал, скрипела, окаянная, всеми своими деревянными частями как нарочно.
      Соседом же Любодуевых за стенкой проживал дряхлый старичок Бабарыкин, страшно страдавший бессонницей. К каким только врачам старичок не обращался за советом и какие только лекарства ему те не прописывали, бессонница не отступала и мучался старичок, стонал по ночам от безысходности до тех пор, пока его соседями не стали молодые Любодуевы.
      В ту памятную ночь Бабарыкин, как всегда, не спал, тяжело вздыхал и сверлил глазами низкий потолок своей тесной комнатушки. Внезапно, часам так к двенадцати ночи, где-то поблизости послышалось мерное поскрипывание, привлекшее внимание мучающегося старичка. Прислушался он и засек, что скрип доносился из-за дальней стены, откуда еще утром слышался шум передвигаемой мебели, не иначе как въезжавшими в новую квартиру новоселами. И так этот скрип успокоил утомленного и ослабшего от бесполезных стараний уснуть старичка, что уже через две минуты Бабарыкин стал пускать слюни и заснул сном младенца под мерное поскрипывание соседской кровати.
      На следующую ночь ободренный, свежий и выспавшийся старичок передвинул свою легкую кроватку ближе к стене и с замиранием сердца стал терпеливо ждать двенадцати часов ночи. И опять, как и в прошлый раз, вскоре послышалось мерное поскрипывание соседской кровати и Бабарыкин, благодаря Всевышнего за этот божественный скрип, заснул еще быстрее, чем раньше.
      Не знаю, товарищи, есть ли разгадка такому феномену, но только через неделю, плюнувший уже на советскую медицину безнадежно дряхлеющий старичок, невероятно посвежел, помолодел и даже обращал на себя любопытное внимание сидящих на скамеечке у подъезда старушек. Одним словом, обычное поскрипывание старой деревянной кровати благотворно повлияло на расшатанную психику старого человека, чего нельзя было сказать о соседях Рыпашкиных, живших под Любодуевыми. На них этот скрип в течение недели произвел обратное впечатление и после восьми дней героического терпения Рыпашкины пошли в ЖЭК и, просто говоря, "настучали" на Любодуевых начальству. К молодым на следующий день явилась довольно внушительная комиссия из четырех человек, которые всеми силами боролись со всевозможными посторонними шумами в нашей такой бешеной и шумной жизни. Комиссия прослушала скрип деревянной кровати Любодуевых и пришла к мнению, что в такое время, когда вся наша московская общественность борется за то, чтобы Москва стала образцовым коммунистическим городом, владение такой кроватью является не чем иным, как преступлением перед обществом и играет на руку нашим классовым врагам, с чем и были тут же уведомлены Любодуевы. Вася сказал, что он плевать хотел на классовых врагов и кровать свою, как память о родном дедушке, выкидывать не собирается. Тогда уважаемая комиссия попросила молодых супругов умерить свои сексуальные аппетиты и хотя бы не скрипеть еженошно, а придерживаться определенного графика, что привело Васю в такое бешенство, что комиссия вынуждена была отступить за пределы жилищной площади Любодуевых. Вася метал громы и молнии и метал очень долго, что было слышно на улице и, естественно, весьма привратно истолковано лавочной общественностью.
      Только, как Вася не зарекался не разбирать свою фамильную кровать, ему это сделать пришлось, благодаря его же собственному сыну.
      Как-то утром маленький Сережа подошел к папе и трогая его за рукав, спросил:
      - Пап, а что это у вас с мамой ночью кровать скрипит?
      Это стало последней каплей для слишком ранимой мужской совести Василия, который очень уж испугался за только формирующуюся юную душу ребенка. В тот же день кровать была разобрана, выставлена на балкон, а ее место заняла широкая софа производства наших друзей по социалистическому лагерю.
      А для старичка Бабарыкина, напрасно теперь ожидавшего и с нетерпением прикладывавшего то одно, то другое ухо к холодной стене, этот день отозвался такой болью в сердце, что он за одну ночь постарел еще на несколько лет.
      Через неделю такой жизни Бабарыкин скончался.
      В течение 18 лет мои литературные опыты носили самодеятельный характер. Пока в 1994 году я не закончил писать книгу "Жизнь и смерть Владимира Высоцкого". Идея написать эту книгу пришла ко мне с подачи моей дочери Евгении. Ей было пять лет, когда я 25 июля 1993 года повел ее на Ваганьковское кладбище, на могилу Высоцкого. Там она стала расспрашивать меня, кто это такой, чем знаменит, и вот здесь меня осенило: а почему бы не написать биографию этого человека, тем более, что материал у меня на его был собран предостаточный.
      Книгу я написал быстро. Но когда я сделал попытку пристроить ее в пару издательств, там от нее отказались. Тогда я решил издать ее на собственные средства, занял деньги у моего студенческого приятеля Игоря Строжука (он в ту пору занимался бизнесом) и вступил на издательскую стезю. Ох, и намучился я на этом поприще. Уйдя со всех работ, я целыми днями только и делал, что занимался делами книги: нашел издательство, которое предоставило бы мне свой "лейбл" ("Альтекс"), ездил в типографию (в 1-ю на Проспекте Мира), доставал бумагу, договаривался с компьютерщиками (они делали оригинал-макет книги) и т. д. и т. п. Книга вышла в свет в августе 94-го, но я к тому времени настолько устал от издательских мытарств, что вкус победы ощущал не полностью. Тем более первый блин получился комом: книга вышла с массой ошибок, опечаток и вообще - сырая. В "Литературной газете", а потом и в журнале "Вагант" появились разгромные статьи на нее, в общем-то, справедливые.
      Однако польза от появления моей первой официальной книги тоже была: я почувствовал вкус к этому делу и твердо решил встать на писательскую стезю. Тем более, что материалов моего архива могло хватить на несколько новых книг. В итоге в 1995 году я сел за написание первой хроники отечественной преступности, охватывающей огромный период - 1917-1995 годы. Писал я эту хронику, что называется, денно и ношно: я тогда работал в частной охране и в свободное от работы время (с вечера до глубокой ночи) стучал на машинке. Вернувшись с дежурства домой, я вновь садился за машинку. В итоге за несколько месяцев я настучал первый том (он охватывал 1917-1991 годы), а второй том у меня был в рукописном варианте. Поскольку меня буквально раздирало жгучее желание увидеть книгу изданной, я решил попытаться пробить пока хотя бы первую часть. Я купил в магазине двухтомник "Издательства России" и стал подыскивать нужное издательство (хлебнув лиха с "Высоцким", я уже сам этим делом заниматься не помышлял). Наконец, выписав несколько телефонных номеров, я сел за аппарат. Но мне хватило всего двух звонков.
      В первом же идательстве, узнав о чем моя книга, сказали, что они такую литературу не выпускают. Я же хотел было положить трубку, когда голос на том конце провода мне внезапно посоветовал: "Вы позвоните в издательство "ЭКСМО", вот они все печатают". Я так и сделал. Там мне сказали: приносите рукопись, посмотрим. Я приехал на улицу Народного ополчения, оставил рукопись и пару-тройку недель их не беспокоил. А когда позвонил, мне сказали, что книга моя их полностью устраивает. Более того, они спросили, где продолжение. Я ответил, что она у меня в рукописном варианте, то бишь написана от руки. "Ничего, приносите, наши девочки ее набьют". И ведь действительно набили: с грехом-пополам, но набили.
      Двухтомник "Бандиты времен социализма" и "Бандиты времен капитализма" увидел свет в декабре 1996 года. Их реклама прошла в одной из самых популярных телепередач "Что? Где? Когда?". Их ведущий Владимир Ворошилов, представляя их, сказал: мол, страна должна знать не только своих героев, но и своих бандитов. В январе книга была уже во всех магазинах и на книжных лотках и стартовала весьма успешно: она сместила с 1-го места бестселлер Николая Модестова "Москва-бандитская" (по рейтингу газеты "Книжное обозрение"). На волне этого успеха двухтомник был несколько раз переиздан.
      Оседлав "криминального" конька, в том же 1997 году я выпустил еще две книги на эту же тему: "Век террора" и "Бандиты Запада". Затем писать про бандитов мне стало скучно, и я простер свою длань в сторону артистической богемы. Благо материалов о ней в моем архиве было, что называется, завались. Их было столько, что мне с первого захода хватило их аж на 6 томов серии "Досье на звезд". Мог бы написать и больше, да сами издатели меня стреножили. Тогда я решил податься в детективщики. Желание было вполне объяснимое. До этого все мои книги являли собой хроникально-документальные произведения, а повести и романы я писал разве что в юности (те самые, про индейцев). В итоге летом 1999 года я сочинил роман "Убить футболиста". Его издал "Вагриус", посколько "ЭКСМО" отнеслось к нему кисло.
      Никакого особого ажиотажа роман не вызвал, но я, честно говоря, на него и не рассчитывал. Главная цель у меня была другая: доказать самому себе, что я могу писать и такое. Поставленной цели я добился. И вновь вернулся к жанру хроники. Я добил "Досье на звезд" (написал еще две книги: "Наши любимые фильмы" и "Любовные истории Голливуда") и приступил к написанию многотомной эпопеи "70-е годы" (1970-1979). Закончив "70-е", я написал биографию Аллы Пугачевой (самую полную на сегодняшний день) и переиздал "Жизнь и смерть Владимира Высоцкого" (давно хотел это сделать, да все руки не доходили). Что будет дальше я пока не решил. Может быть, вернусь к детективам (в голове созрели три романа про тех же героев, что действовали в "Убить футболиста"), может быть, напишу хронику 60-х и 80-х. Есть идеи и на телевидении. Короче, жизнь покажет.
      Полная библиография Федора Раззакова
      1994 - "Жизнь и смерть Владимира Высоцкого" (из-во "Альтекс")
      1997 - "Бандиты времен социализма" (1917-1991) (из-во "ЭКСМО")
      1997 - "Бандиты времен капитализма" (1991-1995) (из-во "ЭКСМО")
      1997 - "Век террора" (Хроника покушений) (из-во "ЭКСМО)
      1997 - "Бандиты Запада" (Хроника знаменитых преступлений) (из-во "ЭКСМО")
      1998 - "Досье на звезд" (1934-1961) (из-во "ЭКСМО-Пресс")
      1998 - "Досье на звезд" (1962-1980) (из-во "ЭКСМО-Пресс")
      1998 - "Досье на звезд" (Кумиры всех поколений) (из-во (из-во "ЭКСМО-Пресс")
      1998 - "Досье на звезд" (За кулисами шоу-бизнеса) (из-во "ЭКСМО-Пресс)
      1999 - "Досье на звезд" (Их любят, о них говорят) (из-во "ЭКСМО-Пресс)
      2000 - "Досье на звезд" (Тайны телевидения) (из-во "ЭКСМО-Пресс)
      2000 - "Убить футболиста" (боевик) (из-во "Вагриус")
      2001 - "Досье на звезд" (Наши любимые фильмы) (из-во "ЭКСМО-Пресс")
      2002 - "Любовные истории Голливуда" (из-во "ЭКСМО-Пресс")
      2003 - "Алла Пугачева: по ступеням славы" (из-во "ЭКСМО-Пресс")
      2003 - "Летела жизнь. 70-е" (1970-1975) (из-во "ЭКСМО-Пресс")
      2003 - "Летела жизнь. 70-е" (1976-1979) (из-во "ЭКСМО-Пресс")
      Переиздания
      2000 - "Секс-символы России" (30-60-е годы) (из-во "ЭКСМО-Пресс)
      2000 - "Секс-символы России" (70-90-е годы) (из-во "ЭКСМО-Пресс")