Глава 4

– Ну что, ассур, будем? – с чувством сказал мужик, громко чокнулся с Бродовым и лихо осушил стакан. – Ух ты, пошло. Хорошо. Фалернское[9] отдыхает. Кислятина. Вот, колбаски бери. Охотничья. Черкизовского комбината. Хотя по сравнению с теми, что я едал в Марене[10], это не колбаски, а дерьмо. Собачье. Охотники бы есть не стали. Собаки тоже.

Словоохотливый такой сотрапезник, жутко компанейский, только, как сразу понял Бродов, лишнего не болтающий. И очень четко выдерживающий свою генеральную линию. Интересно, и какого черта ему надо?

– А что это ты меня, Сима, все ассур да ассур? – отведал, как учили, охотничьей Бродов. – Нет бы по-человечески, по имени, по отчеству. Можно просто Данилой. Даном. А то как-то не по-людски…

В голове его вертелось из Александра Сергеевича и из Владимира Семеновича. Про шестикрылого серафима, явившегося классику на перепутье, и про лихого духа, гораздого и псалмы читать, и крылья распускать.

[Имеется в виду текст песни Владимира Семеновича Высоцкого:

А в глубине души Бродова мучило сомнение – может, он спит и видит не привычный, со Свалидором, сон, а вот этот странный, с амбалом-гуманоидом. С суперэлитным патентованным бойцом с милой кликухой такой Гвидалбархай, что в вольном переводе, блин, со стародорбийского примерно означает «потрошитель». М-да…

– Не по-человечьи, говоришь? Не по-людски? – рассмеялся Серафим, сунул в огурчик вилку, и в голосе его послышалось презрение. – Да я бы с тобой, Даня, и разговаривать не стал, если бы не был ты, Даня, ассуром. Люди, человеки, хомо сапиенсы. Алчные, тупые, амбициозные твари, возомнившие себя венцами эволюции. Не знающие ни кто они такие на самом деле, ни что у них в душе, ни что у них вокруг. Вернее, не желающие знать. Венцы мироздания, блин. Такую планету просрать!

Очень зло сказал, искренне и вроде бы даже с сожалением.

– Просрать? Планету? – Бродов перестал жевать, нахмурился, выразил вялый интерес. – Что-то я не понял. Вот же он, шарик. Крутится-вертится голубой. Все на той же орбите. А вот мы, алчные, тупые, амбициозные твари. Все на том же голубом шарике. Может, объясните, дяденька?

Хорошо сыграл, на уровне, ни на йоту не показал, что тема ему знакома. И сразу же вспомнил Дорну. Ее глаза, голос, губы. Где она сейчас, с кем, пересекутся ли снова их пути?

– Только вы на нем, Даня, уже давно не хозяева, – ухмыльнулся Серафим, крякнул и вилкой загарпунил сардинку. – Как там ваш этот кашевар-то поет? Кукол дергают за нитки, на лице у них улыбки? Это, Даня, про вас, про вас, вернее, про твое сраное человечество. Ну давай, что ли, наливай.

– А, вот ты про что, – улыбнулся Бродов, выпил и пальцами потащил из банки испанскую маслину. – Как же, как же, знаем, знаем. Летающие тарелки, узоры на полях, таинственные истязатели, терроризирующие парнокопытных. И еще люди в черном, про них еще кино сняли. Вернее, все прочее человечество конкретно в дерьме, а они, эти люди, все белые и пушистые. Фигня, провокация, ересь, полный бред. Эх, хорошо пошло. А у тебя?

Интересно, и к чему это потрошитель клонит? Черта ли ему собачьего в этих разговорах про пришельцев? О бабах было бы приятнее.

– Муру эту сняли по заказу, чтобы выпустить пар. Слишком много накопилось информации, показаний свидетелей, кино-, фото– и прочих материалов. А это уже наводит на мысли, это уже не шутка, – взял колбаску Серафим. – Вот и свели все дело к трепу, к веселухе, к наибанальнейшей комедии. Помню, как-то Мазарини во время ужина в Сен-Клу сказал: «Граф, если угодно вам остаться незамеченным на улице, смело вставайте под фонарь», а уж он-то был не дурак, далеко не идиот. Эх, если бы ты, Даня, только знал, как мы набрались тогда. – Потрошитель рассмеялся, приложился к кваску, и от веселого настроя его не осталось и следа. – Конечно же, просрали. Вчистую. Гуманоиды с Персея трахают ваших баб, инсектоиды с Центавра похищают детей, рептозоиды с Цереры прилетают на сафари. Отгадай с трех раз, на кого же они охотятся? Да у вас не планета, блин, а гадюшник, отстойник, клоака, помойка, межгалактический зоопарк. Венцы мирозданья, такую мать. Да вас же держат за уродов, за скотов, за дичь. Вернее, так вы сами себя держите. В коленно-локтевой позиции. Все чего-то делите, перетираете, выясняете, кроите. Войны, войны, войны. И добром это, чует мое сердце, явно не кончится. – Потрошитель замолчал, посмотрел на Бродова и улыбнулся вдруг очень добро, с детской непосредственностью. – А мне бы, блин, этого очень не хотелось. Ну что, может быть, уже пора кликнуть баб? Давай что ли, ассур, расслабимся, вдарим по рубцу[11], ну, ты как? Несмотря на выпитое, и выпитое изрядно, выглядел он молодцом, совершеннейшим огурчиком – чувствовалась большая практика. Да и потом «Абсолют», он и в Африке «Абсолют», а провисная белорыбица, она и в Арктике белорыбица. А уж в сочетании с чавычей, маринадами, балыками, языком…

– Э, брат, давай-ка сначала здесь закончим, – отвертелся Бродов. – Может, популярно объяснишь, зачем меня нашел? И как? А бабы никуда не денутся, только ласкучей будут. Знаешь, как в той песне поется – первым делом мы испортим самолеты, ну а девушек, а девушек потом.

– Ох, Даня, Даня, эта гнилая людская сущность так и прет из тебя, – огорчился Серафим, тяжело вздохнул и, чтобы, как видно, немного утешиться, начал дефлорировать бутылку. – Ну нельзя же так нечутко относиться к женщинам. Тем более к вашим. Знаешь, – он умело закончил с пробкой, приласкал посудину, водрузил на стол, – я трахал многих. За весьма солидный исторический период. Видывал и баядерок-девадасси[12], и египетских алмей, и афинских диктериад[13], и крутобедрых лакидемонянок, и амлетрид, и куртизанок, и гетер; Пигарету[14] драл, сношал Гнотену[15], Теодоту[16] брал, имел Таис[17]. И вот что я тебе, Даня, скажу, – Потрошитель замолчал, значительно оскалился и чем-то сделался похожим на дохлого бульдога. – Все они в подметки не годятся вашим бабам. Русские скважины самые лучшие, бурил бы и бурил, не вылезал. Это я тебе точно говорю.

– Ну вот, блин, елки-палки, опять ты за свое, – огорчился Бродов. – Сима, хорош про баб, давай по существу. Колись до жопы, зачем звал. Вещай, как на духу, не хитри.

– А я и не хитрю, – усмехнулся Серафим и начал разливать по стаканам, – а предлагаю крепкую мужскую дружбу. Боевую. Понимаешь ли, у меня, как у всякого гуманоида, появилась некоторая проблемка. И решать ее гораздо лучше, когда рядом верное плечо. Крепкое, широкое, испытанное. Да и у тебя, Даня, как я заметил, тоже все складывается не просто. Вернее, не у тебя, у парня одного, отправившегося в «жигулях» на небеса. Вот я и предлагаю работать в паре, в унисон, идти в одной упряжке. Другана-то твоего, судя по всему, ухлопали мои давние знакомые. От которых вся моя головная боль. Вот бы нам с тобой, Даня, двух зайцев одним ударом. Вернее, блин, не зайцев – этих моих давних знакомых…

– Так. – Бродов взял стакан, горестно вздохнул, залпом осушив до дна, помянул Женьку и Клару. – Ну теперь все, в принципе, ясно. Давай, освещай подробности.

– Экий же ты дотошный, брат. И хрена ли тебе в этих подробностях? – усмехнулся Серафим, тоже выпил, отдулся и обратил свое внимание на капустку. – Забыл, что ли, чем меньше знаешь, тем легче спишь. Жизнью проверено, причем неоднократно. И в полной мере. – Глянул на Бродова, перестал жевать и сразу же покладисто опустил глаза. – Ладно, ладно, не лезь в бутылку. В одной упряжке, так в одной упряжке, в унисон, так в унисон… Гм… У вас, как ты уже, наверное, понял, здесь свалка, клоака, проходной двор. Всякой твари по паре, заходи, кто хошь. И заходят, да еще как. Наши тоже прислали делегацию, давно еще, с исследовательской целью. Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. Во имя президента, конституции и Вседорбийской национальной идеи. А мне на эту идею было насрать, и я подался в бега, то бишь в дезертиры. До сих пор ищут с легавыми собаками. Да только хрен им собачий – я оглядываюсь на бегу. Всегда настороже, всегда на стреме, знаешь, как в этой песне вашей: «Ни минуты покоя, ни секунды покоя… тра-та-та, что это такое…»

И, о господи, этот патентованный убийца, гуманоид из пробирки, бодро, на хорошем русском запел. Причем с драйвом, с интонацией, с напором, помогая себе ритмичными телодвижениями. Однако пел Серафим недолго – выкинув невиданное коленце, он замолк, выругался, сел и дружески улыбнулся Бродову.

– Икорки-то, вот, возьми, не стесняйся. Лососевая, небось, не от минтая. По сравнению с ней наша, добываемая из карпа Ре, – отрава, суррогат, скисшие помои. Пусть ее там хавают у нас на высшем уровне. – Он криво усмехнулся, раскатисто икнул и вилкой показал куда-то в потолок. – Так вот, к вопросу о наших. Я славно провел время у этих клоунов в подвале – не только мебель портил, но еще и разговоры разговаривал. А как услышал про отморозков из канареечного минивана, что корешу твоему пустили кровь, так стало, Даня, мне смешно. До слез. Мы ведь, поверь мне, не сами по себе, кто-то нас, как кукол тряпочных, дергает все время за нитки. И тебя, и меня, и человечество твое, и ваших, и наших, и чужих. Всех. Сейчас поймешь, к чему я это говорю, не потеряешь, надеюсь, ход моих мыслей. А крутятся они, мои мысли, вокруг торгового концерна «Альтаир», в распоряжении которого находятся такие точно канареечные миниваны. Знаешь, импорт-экспорт, банковская фигня, филиалы по всему этому вашему голубому шарику. И такие вот поносные микроавтобусы, с отмороженными, на все готовыми уродами. О, у моих бывших сослуживцев прямо-таки непреодолимая тяга к желтому. И еще горячее, прямо-таки пламенное желание загребать жар чужими руками. Потому они всегда и маскируются, и не высовываются, и косят под других, ищут, а вернее, лепят бессловесных исполнителей своей воли. Впрочем, ладно, разговор сейчас не об этом. И даже не о том, что я должен взять у них одну маленькую штучку, и не о том, что помочь мне можешь в этом деле только ты, и без колебания пойдешь навстречу, потому как мои бывшие однополчане ухайдакали твоего лучшего друга. А разговор у нас, Даня, о том, что не далее как сегодня утром мне позвонила какая-то баба и на чистейшем русском языке выдала конкретное ЦУ: что если, мол, интересует меня та маленькая штучка и, как следствие, ассурский Первый брат, то прямая мне дорога на Петроградскую, в подвал к двум мудакам с инициативой Мише и Паше. Такая вот, блин, общительная фемина – в курсе и про тебя, и про меня, и про соратничков моих, мать их за ногу. Вот бы поиметь такую. Только, боюсь, такая сама оттрахает кого угодно.

В голосе его слышались растерянность, испуг и тихое непротивление злу. Командных обертонов что-то в нем не наблюдалось.

– А что это за маленькая штучка, к которой ты имеешь такой огромный интерес? – Бродов развивать тему не стал, взялся, как учили, за зернистую. – Ну эта, маленькая и блестящая?

В голове его вертелись мысли, связанные с Великим Комбинатором: о батистовых портянках, о снежно-белых штанах, об аргентинском танго с интригующим названием: «У моей девочки есть одна маленькая штучка». Интересно, к чему бы это?

– Это лекарство, особая вакцина, – не сразу, после паузы ответил Серафим. – Профилактическое средство, чтоб не сдохнуть от старости. Если бы только знал, сколько мне лет. Столько не живут. Да еще с бабами.

Ну да, я старый, больной, и год не был в бане. Меня девушки не любят…

– А ты молодец, следишь за здоровьем, – веско похвалил его Бродов, кивнул и разом отбросил мысли о сыне турецкоподданного. – Слушай, а все же что этим твоим однополчанам здесь надо? Столько лет уже сидят, портят атмосферу, медом, что ли, здесь намазано?

– Давай на эту тему потом, – отмахнулся Серафим. – О ней надо с трезвой головой. Ты лучше точно мне скажи – пойдешь? Согласен или нет?

Добро так спросил, ласково, глядя, ухмыляясь, в глаза. А взгляд – пронизывающий, ищущий, опасный, словно острие меча.

– А что, разве и так не ясно? – возмутился Бродов. – Друга моего лучшего взорвали, меня пытались убить, ведут себя вызывающе, в нехорошей манере. И что ж, я им это спущу? Схожу, схожу, обязательно схожу, да еще друзей приведу, в коленках не слабых. Будет тебе, Сима, тот самый эликсир, всю жизнь на аптеку работать не будешь.

– Друзей? – хмыкнул Серафим, почесал скулу, и лицо его выразило вежливое презрение. – Если только они не ассуры, то не надо, останешься один. У Рхата там поставлен хрональный директатор.

– И что, хорошо стоит? – с хрустом раскусил огурчик Бродов. – А Рхат, он кто, блондин, брюнет? И одно яйцо у него левое, а другое правое?

Ему вдруг стало до омерзения тошно. Сидит он тут, водку под икорку, с балычком, а Женька с Кларой давно того… Да надо, блин, не разговоры разговаривать, а двигать резать тем супостатам глотки. Клинок есть, настрой тоже, наколку Сима сейчас даст. Конкретно будем посмотреть, какой там у Рхата директатор…

– Директатор, Даня, это форсированный хронокрут, – пояснил Потрошитель, – то есть пси-модулирующий генератор бета-корректирующий свойства континуума. У Рхата он обычно настроен на пи-режим. А это значит, что порох не горит, лазеры не активируются и бластеры не излучают. И все решает только звонкий, издающий песню смерти клинок. И уж поверь мне, Даня, Рхат им владеет весьма неплохо – он мега-лицензированный элитный супербоец тотально специализированного пятого класса. – Серафим замолк, пригорюнился, на лицо его набежала тень. – Мне с ним никак. Армированный скелет, гипертрофированные мышцы, раданиевый активатор, вживленный в мозжечок. Плюс качественно промытые, лишенные всего ануннакского мозги. Чудовище, зверюга, неистовый монстр, обкатанная машина для убийства. Имеет спецзвание обер-вивисектора, сто двадцать восемь полных доз и подчиняется лично Гвару, кураторщику экспедиции. Его боятся все, даже сам Гвар. А тот уж, Даня, далеко не трус, из касты Черных, Шкуродеров. Из тех самых жутких шкуродеров-кишкорезов, что делали Большой Погром, участвовали в Пятой Чистке и вырезали Второй Парламент. А потом и Третий, – закончил Серафим, потупился и тихо, очень значимо вздохнул. Видимо, и впрямь те шкуродеры-кишкорезы были очень серьезные ребята. А стало быть, Рхат – вообще вырви глаз.

– Ну вот и ладно, – обрадовался Бродов, погладил рукоять меча, однако дергаться не стал, взглянул на собеседника. – Давай-ка, Сима, мы устроим с тобой игру в вопросы и ответы, а потом двинем на прогулку, полюбоваться на реалии. Вернее, будем посмотреть, чем вся эта сволочь дышит. Пока. Идти-то далеко, Сусанин?

Вот так и никак иначе – поспешишь, людей насмешишь, да и не людей, залетных гуманоидов, у которых очень странное представление о юморе. А впрочем, ладно, это еще большой вопрос, кому придется скалить зубы последним. Если доживем, увидим…

– Ох, блин, и ты туда же. Да не было Сусанина, не было, поляки сами спьяну заблудились. Все это измышления историков, агитка, пропагандистский бред, фальшивка типа этого вашего Морозова, потом Матросова, – вяло оскорбился Серафим, сплюнул, выпил в одиночку и сменил гнев на милость – начал излагать. И чем больше он рассказывал, живописал, углублялся в подробности, тем более мрачнел Бродов, хмурился, двигал на скулах желваки.

История была еще та, не для слабонервных. Около четырех тысяч лет тому назад Серафим, а вернее, бравый обер-фельдфебель Гвидалбархай за отличие в боевой и политической подготовке был включен в состав особой спецсекретной экспедиции, курируемой лично президентом. Экспедиции к черту на рога. Но, как оказалось, сюда, на Землю, к Нилу, в Египет фараонов. Ответственным начальником был Гвар, тогда еще эрзац-полканин, за боевым настроем следил Пер, имперский прокламатор, командовал спецназом Стукодрон, майорус из Особой супергильдии. Всего было триста – батальон – ануннаков, не считая анунначек из хозроты. Дисциплина была теллуриевой, обеспечение превосходным, кадры насквозь проверенными, зато и задание – непростым. Требовалось найти что-то ценное, какой-то раритет, вроде бы древнюю книгу. Деталей и подробностей Потрошитель не знал, всю миссию, словно туманом, окутывала страшная тайна. Дело еще осложнялось тем, что недавно созданная Всегалактическая инспекция держала ушки на макушке, даром не курила триноплю и тянула свои загребущие щупальца к планетным колонизаторам, не купившим разрешения. Причем ломила такие цены за лицензии, какие Вседорбийский национальный бюджет никоим образом не мог себе позволить. Так что приходилось действовать с опаской, осторожно и по принципу ловли карпа Ре в мутной воде мутить эту воду до крайней невозможности – провоцировать бунты, волнения, восстания, разнообразнейшие войны и социальные катаклизмы. Благо, опыт имелся, и солидный весьма…

– Если бы ты только, Даня, знал, какое это было дерьмо, – сделал паузу Потрошитель, взял стакан, налил, и лицо его выразило отвращение. – Только плавал я в нем недолго. После смуты с Аменемхетом[18] слинял – только меня наши и видели. Причем, само собой, по полной боевой – меч, секира, праща, харчи; на все стреляющее, аннигилирующее и излучающее у нас, естественно, было полное табу. А то ведь эти гниды из галактической легавки имели повсюду толпы стукачей. И до сих пор имеют, да еще как. Я тебе потом предметно покажу, – Серафим прервался, опорожнил стакан, зажевал корейской маринованной капустой. – В общем, слинял я с концами, замел следы и пару десятков веков был в свободном полете. Бога гневить нечего – не бедствовал. Все свое брал сам, а чего брать, было в избытке. Знал бы только, Даня, какое это было славное время. А потом настала мне хана, вернее, начал активироваться ген старения – появились седина, меланхолия, лысина, неполадки с желудком и проблемы с потенцией. Не за горами были старость, болезни и мучительная смерть. А вокруг природа, красота, толпы лохов, океан возможностей, груды золота, доверчивые массы, чудо-девки, роскошнейшие бабы. Словом, кинулся я искать вакцину, а вернее, наших. Нашел в Палестине, в городке Цезария, – они как раз лезли в душу к римлянам и евреям, дабы легче было разобраться с чудиком одним, просветителем с Кассиопеи. У того все было на мази – и галакт-лицензия, и аудитория, и оккультный дар – ваш Кашпировский удавился бы. Дай такому волю – не Кашпировскому – Кассиопейцу – так какой там опиум для народа, какая мутная вода, какое что! Только всепрощение, любовь и кристальная, ни в одном глазу, ясность. А нашим оно надо? Словом, упирались они рогом в поте лица, мазали во все дыры и прокуратора, и синедрион[19], а я тем временем заангажировал недорого одного сикария[20] и с его помощью экспроприировал у Гвара шприц вакцины. Устроился у одной вдовы, ширнулся со всем нашим удовольствием, а как отлежался и полегчало мне, подался навстречу приключениям. И надо же – сразу встретил кореша, того самого заангажированного сикария.

– О, азохенвей, шолом, – говорит он мне, – поздорову ли, многоуважаемый Симон?

– Шолом, Иуда, – отвечаю я ему. – Отлично выглядишь. С таким счастьем – и на свободе.

– Не только на свободе, но и при больших делах, – улыбается он, ярко лучится счастьем и начинает мне толкать про Кассиопейца. Про того самого просветителя, у которого теперь ходит в кодле. Что, дескать, тот и праведник, и законник, и просто без понтов светильник разума. А в заключение говорит: – Пойдемте, многоуважаемый Симон, я справлю вам приватное знакомство. У нас сегодня намечается мероприятие одно, ответственное, учебно-просветительный междусобойчик. Будут все наши.

Нет бы отказаться мне, послать его подальше – что, блин, я кассиопейцев не видал? Да только то ли бес попутал, то ли еще кто, а может, просто вакцина на халяву ударила по мозгам. В общем, пошли мы с ним на то мероприятие учебно-просветительное. Так, ничего особенного – стол, харч, винище, десяток мужиков и ни намека на баб. И Кассиопеец тут сидит собственной персоной – тощий такой, патлатый, как и положено кассиопейцу. Глянул я с прищуром, улучил момент – а ведь действительно мозга, и впрямь просветленный…

– Шур-шур-шур-шур, – что-то зашептал ему Иуда, я, естественно, – психический барьер, и Кассиопеец не врубился, маху дал:

– Здравствуй, – говорит, – Симон-ханаанеянин. Давай, брат, к столу. Будем вечерять…

Приятный такой, радушный гуманоид, а уж на язык-то не прост, ох, мастак поговорить. Такие начал притчи загибать, такие принялся истории заверчивать, что стало всем нам за столом не до еды. А захотелось дружно, сплоченными рядами идти за ним в счастливое далеко. Только не дали. Раздался грохот, дверь упала, и в помещение ворвались римляне – нас брать, тепленькими, с поличным. Наши, само собой, за мечи, я, естественно, тоже, ща вам, думаю, устрою пятую пуническую войну. И сразу же затормозился – увидел Рхата, неслабо закосившего под легионера. Вернее, под опциона[21]. Шлем, панцирь, поножи, серебряные запястья[22]. Только вот меч – не гладиус, наш – из структурированного теллурия. И рожа – куда там римлянам. Против такого не попрешь. И я не стал – рванул с концами. Однако, блин, с концами не получилось. Что, Даня, про Симона-зелота не слыхал? Думаю, что неоднократно[23]. – Потрошитель замолчал, скупо улыбнулся и чересчур уж молодцевато выпятил грудь. – Словом, Даня, я не какой-нибудь там хрен с бугра. И мне приятнее идти на Гвара с тобой, чем с предателем человечества. Ты меня хорошо понял, ассур?

Смотри-ка ты, Потрошитель, а не чужд эмоций. Да, видимо, здорово недоглядели тогда при его кодировании в спеццентре.

– Понял я тебя, апостол, отлично понял, – в тон ему отозвался Бродов. – И к Гвару твоему с Рхатом заглянем непременно, ох и заглянем. – А сам всем сердцем пожалел, что не встретился с Рхатом раньше. Тогда, в Земле обетованной, когда брали Кассиопейца. Быть может, все сейчас в этом мире проистекало бы по-другому.

Ветер дул с запада, со стороны Зоны смерти. Он нес зловонное дыхание земли, стену радиоактивной пыли, мрачные, набухшие кислотными дождями тучи. Жители Столицы не вылезали из домов, наземный транспорт резко сбавил скорость, воинские патрули надели капюшоны, однако же по-прежнему крепили шаг по мостовым. Да, что-то нынче рано пожаловала зима, время низкой, навевающей тоску кислотно-радиоактивной облачности. Впрочем, в низкой этой кислотно-радиоактивной плеве имелись и разрывы – над Дворцом президента стараниями метеорологов розовело по-праздничному небо. Причем не только розовело, внушая оптимизм, но еще и радовало глаз сиянием двойного солнца. Синие, негреющие лучи освещали сад, бассейн, газоны и, заглядывая в амбразуры окон, как бы говорили: «Не все так плохо, ануннаки. У природы нет плохой погоды». Бодрые такие лучики, оптимистичные, ужас как поднимающие настроение.

Однако в Малом кабинете президента, невзирая на раздвинутые жалюзи, настроение у большинства присутствующих, мягко говоря, было не очень. Воздух явственно отдавал грозой, порохом, бедой и далеко идущими неприятными последствиями – шло экстренно внеплановое заседание Старейшин Державного Совета. Собственно, как заседание – гарант полулежал в кресле, Соратники почтительно стояли, Попутчики застыли в большом респекте, кибермеханический, настроенный на ритм гаранта гад свернулся кольцами у ног хозяина и тихо так шипел в ожидании приказа. Кого на время придушить армированным хвостом, кого ударить в пах бронированным носом, а кого, боже упаси, взять на острый, от души отравленный зуб. Однако команды к действию пока не поступало – президент вещал. В том скорбном плане, что дело плохо: казна пустеет, инфляция растет, экология ни к черту, рождаемость снижается. А главное, достали эти сволочи с Плеяд, гниды с Альдебарана и сучьи дети с Веги. Ну, еще, конечно, эти чертовы печены. С другой же стороны, без них никак нельзя – ну как в Отечестве без супостата, на которого все спишешь? В общем, хана, засада, писец, трындец. Еще немного, еще чуть-чуть, и нечем будет платить за членство в Галактсовете. А это значит: введут эмбарго, подрежут крылья, включат счетчик и доведут в конце концов до совершенного расстройства. Со всеми вытекающими гнусными последствиями вроде Галактнаезда, Галактпредъявы и, очень даже может быть, Галактразбора. А это кое для кого может кончиться скверно. Конвертером…

– Что, господа хорошие, не хотите на протоплазму? – стал переходить на личности президент, и маленькие, в выцветших ресницах глазки его сузились от ярости. – А может, вас лучше на органы? Впрочем, мозги ваши никому не нужны, ну разве что на корм полицейским акулам. Что, довыкаблучивались, блин? Довыпендривались, дотрясли мудями? Так вашу этак и не так, и не вашу, и не растак, и не этак…