– Выругавшись, Алалу показал мощный татуированный кулак, сплюнул и гадостно оскалился. – Да уж, на них, небось, эти гниды с Веги не поднимали хвосты. Равно как и эти твари с Альфа Дзеты. А сволота с Кассиопеи была, уж верно, тише воды и ниже травы, не то что, блин, сейчас… Ну да ничего, так твою растак, еще не вечер. – Он по новой выругался, выпрямился в кресле и уставился на Ана, как удав на кролика. – В общем, ладно, буду краток. У тебя на этой планетке есть власть, авторитет, сила, возможности и развитая инфраструктура. А мне нужно на этой планете кое-что найти. Так что живи, но дышать будешь, как я скажу. А слово мое таково: бабки пополам, хербея этого твоего на протоплазму, вывоз радания, куги и кубаббары обеспечу лично и в полном объеме. И само собой, мои дела – это мои дела, в них твой интерес нулевой, а номер шестнадцатый. Ну что, друг мой, какие вопросы?

Как все-таки переменился Алалу, жутко облагородился, набрался манер, бросил пальцовки и уркаганскую феню. Хотя нет, если глянуть в корень, повнимательнее и поглубже, то ничего, по сути дела, в нем не изменилось – все та же наглая, самоуверенная, донельзя алчная сволочь. Сволочь, которой хорошо бы пересчитать все кости, а потом отправить на протоплазму в конвертер. Эх, и почему же он не окочурился в шахте, не сгинул от радания, не задохнулся под обвалом. Выжил, выкарабкался, забрался наверх, да так высоко, что стал Куратором Безопасности. И теперь опять за свое. Мало ему денег, почета и власти, еще могущества ассуров подавай. Этот не дрогнет, наворотит делов, напорет косяков, повыпускает кровушки. По щиколотки, по лодыжки, до колен, до горла, выше крыши. Во славу Вседорбийской идеи демократии. Тьфу! А скорее всего, во славу своих личных амбиций. Амбиций ануннака без сердца и души.

– Вопросов нет. Все ясно и понятно, – не сразу отозвался Ан, брезгливо усмехнулся, с достоинством кивнул. – Ну что, будем разбегаться? Пойду-ка я помаленьку к себе, охвачу инструктажем народ.

– Не спеши, мой друг, не гони волну, мы ведь так давно не виделись, – улыбнулся Алалу. – Ты знаешь, как бы там ни было, а ведь ты часть моей жизни. Именно мысли о тебе придавали мне силы, заставляли подниматься из дерьма, наполняли значением все мое существование. Там, на нижнем уровне шахты, в раданиевой пыли, в облаках рудного газа. О, как мне хотелось встретиться с тобой, заглянуть тебе в глаза, услышать твой знакомый голос. Так что не спеши, позволь мне напоследок развлечь тебя, впечатления, уверяю, будут неповторимыми.

С этими словами он поднялся, взял медъемкость со стола, не спеша открыл и, вытащив оранжевый, с фасолину контейнер, без всякой интонации позвал:

– Номер сорок восемь, ко мне.

– Внимание и повиновение, начальник, – ближний из мордоворотов ожил, бодро отделился от стены и статуей командора в белом вытянулся перед Алалу. – Повелитель номер сорок восемь. Внимание и повиновение.

– На, жри, – ткнул ему фасолину Алалу. – Жуй.

Мордоворот послушно взял, сунул, не раздумывая, в рот и тут же тяжело упал, забился, скорчился эмбрионом на полу. Всхлипнул судорожно, застонал, дернулся и навсегда затих. По подбородку его, клубясь, текла обильная желтая пена.

– Ну, как шоу? Впечатляет? – воодушевился Алалу, подмигнул и резко повернулся к стенке, где скучал второй мордоворот. – Эй, номер двадцать три. Тело сорок восьмого в конвертер.

– Да, начальник. Внимание и повиновение, – встрепенулся тот, почтительно кивнул и, с легкостью подхватив почившего коллегу, моментом отчалил из закута. Обыденность происходящего убивала – ни сожалений, ни вопросов, ни сомнений. Ничего ануннакского.

– Что, хороши? – хмыкнул ему в спину Алалу. – Наша новая секретная разработка под названием Патентованный Боец. Ануннаки, но без ануннакских слабостей. Выращиваются в пробирке, воспитываются в строгости, умны и инициативны, не то что биокиборги. Но полностью управляемы, предсказуемы, лишены привязок и знают единственный закон – приказ начальника. К тому же психически продвинуты, подвергнуты нейропрограммированию и знают пару оккультных фокусов на уровне магистра магии. Не ассуры, конечно, но и то хорошо. М-да, очень хорошо. Впрочем, как ты мог бы заметить, у меня все отличного качества. И отрава в том числе, – Алалу снова взялся за свою емкость с ядом, медленно священнодействуя, открыл и, вытащив зелено-черную фасолину-контейнер, демонстративно зарядил ее в инъектор-пистолет. – Сейчас, друг мой, ты узнаешь это на своей шкуре. Точнее, мозге. Очень хорошо узнаешь.

Тут же длинное, являющееся по сути дела зондом дуло вонзилось Ану глубоко в ноздрю – с хрустом раскололся мир, боль на время погасила его краски, а из мрака, из липкой темноты доносился громкий смех Алалу:

– Ну что, друг мой, как ощущения? Я же предупреждал, что это шоу запомнится надолго. О, ты будешь помнить о нем все время, каждую минуту, каждый миг. В башке у тебя сидит контейнер с ядом, с тем самым, очень качественным, действие которого ты только что видел. Только концентрация его подобрана так, что действует он не сразу, медленно и печально. Однако каждые четыре часа необходимо принимать противоядие. Иначе – масса впечатлений и страшная, жуткая, пролонгированная смерть. Так что давай, друг мой, иди общайся с народом, а потом возвращайся – с банковской матрицей и с планом на перспективу. Подробным, обстоятельным, разработанным до мелочей. И если он меня, друг мой, устроит, то, так и быть, я дам тебе противоядие. Ну а если нет, – Алалу вдруг выругался, затрясся от бешенства и, уже не владея собой, хотел было ударить Ана в лицо крепким, похожим на кувалду мосластым кулаком, – сдохнешь, сука, загнешься, окочуришься.

Однако Ан уже пришел в себя и инстинктивно уклонился, так что Алалу снова подал голос, еще свирепее и еще активнее:

– Ну, сука, ну, бля!

Не мудрено, было с чего. Кулак его со всего маха попал в бронированную макушку шлема, тут не захочешь, а закричишь.

– Ушатаю! Раздербаню! На ноль помножу! – прижал Алалу к брюху подраненную руку, ужасно зарычал и превратился в старого недоброго Алалу, беспределыцика с Нибиру. Со всеми соответствующими мерзкими аксессуарами – руганью, пальцовками, угрозами и понтами. Казалось, еще чуть-чуть, и он схватится за бластер, дабы разнести на протоплазму, на молекулы, на атомы этого лидера гнойного, ложкомойника Ана.

Однако ничего, обошлось. Вернее, обошлось малой кровью. Той самой, свежевыпущенной, окрасившей кулак Алалу.

– Ладно, – неожиданно прервался он, смачно пососал конечность, и жуткая, напоминающая оскал ухмылка скривила его губы. – Сочтемся. Какие наши годы. Увидимся. Через четыре часа.

Все еще продолжая скалиться, он вытащил командный пульт, не глядя надавил на ввод, и сейчас же страшная, неотвратимая тяжесть горою навалилась на Ана: кокон силового концентрированного поля сжал его со всех сторон, сбил, словно дубиной, дыхание, сдернул, как пушинку, с табурета. Сил хватило только на то, чтобы закрыть бронезабрало, а мимо уже мелькали потолки, стены, проходы, переборки. Вроде бы небольшой с виду супербот внутри являл собой лабиринт Минотавра. Наконец нелегкая занесла Ана в шлюз, с минуту продержала в полумраке и, дав понаслаждаться урчанием насосов, швырнула на просторы метагалактики. Снова прошелся по глазам свет мириадов звезд, знакомо заголубела Земля, привычно, жаркой сковородой, напомнило о себе Солнце, посудина Алалу в его лучах казалась исполинским фаллосом, очень символично направляющимся в сторону вульвообразно-треугольного линкора.

«Вот, вот, шел бы ты в пизду», – пожелал ему удачи Ан, сориентировался в пространстве и тоже включил скорость, максимальную – времени, если Алалу не врал, оставалось немного. А ведь наверняка не врал, не брал на понт, не заколачивал баки, не вешал лапшу… Все точно рассчитал, гад, устроил веселую жизнь… Падла…

Призрачно мерцали звезды, старалась реактивная струя, плыл в космическом пространстве Ан, а внутри него, где-то в подсознании, работали, постукивали, отсчитывали время часы. Тик-так, тик-так, тик-так. Еще секунда, еще, еще. Сколько там их еще осталось-то в запасе? В активе? До самого конца? Да, да, до конца. Он, Посвященный в Мудрость и Воин по крови, не будет брать подачки из рук своего врага. Лучше уйдет… Правда, уйдет не впустую, не напрасно, не тихо, не зря. Уходя, громко хлопнет дверью. Помня хорошо слова своего отца: «Все мы, сынок, когда-нибудь сдохнем. Весь вопрос только как…»

Несся в бесконечности Ан, насиловал ранцевый двигатель, держал верный курс на звездолет. И не было в его душе ни страха, ни сожаления, ни горечи, ни обиды на судьбу. Чего обижаться-то – пожил. Пошумел, покуролесил, показал себя, полюбил. Близко видывал смерть и не отказывался от жизни, много выпустил крови, но и в бою говорил, что хотел, ни перед кем не гнул шею, замутил большое дело, воспитал двух сыновей. Гм… М-да, что-то хреново воспитал… Что Энки, что Энлиль, два сапога пара… Каретная… В общем, несся Ан на бреющем по околосолнечной орбите, и в душе его царил абсолютный нуль[5]. Одна лишь несуразная, убийственная мысль почему-то беспокоила его: а ну как не услышат, оплошают, не откроют этот чертов люк, протянут драгоценное время? Сколько там ему еще осталось-то?

Однако беспокоился он зря, люк уже был предусмотрительно открыт, внешние створки распахнуты настежь, а у высокого порога шлюзового терминала стоял субподорлик в тяжелом скафандре. Он гостеприимно махнул рукой, изобразил подобие респект-салюта и, подождав, пока Ан в темпе зарулит внутрь, взялся за массивный, на времянке, рубильник. Щелк – и внешний периметр закрылся. Щелк – и заклубился облаком дезактивирующий туман. Щелк – и заурчали, потянули воздух активированные вручную могучие насосы. Скоро Ан уже стоял на пандусе, лично снимал обрыдлый скафандр и внимательно, с какой-то странной улыбочкой, слушал старавшегося с докладом Тота. Тот, как всегда, говорил по существу: главный двигатель, оказывается, можно было запустить безо всякой автоматики, непосредственно из машотсека, при помощи заводского тарировочного режима. Сразу взять с места, с невиданным напором – дать пиковую, запредельную, неконтролируемую мощность. Что равносильно стопроцентному, хорошо продуманному самоубийству. Ну, во-первых, выброс пси-гиперонов; во-вторых, пульсации мегахронного поля; ну а в-третьих, суперускорение, разрывающее внутренности, деформирующее кости, делающее из ануннака кровавую котлету. А потом, куда лететь-то, в какую сторону? От пушек сублинкора все равно не уйти…

– Ладно, – Ан освободился наконец из объятий скафандра, глянул на часы, отрывисто вздохнул. – Через полчаса чтобы все наши у меня. В полном составе. Нет, нет, ребята, я один, – улыбнулся он охранникам Гиссиде и Таммузу, дружески кивнул Тоту и двинулся к себе – через весь корабль, наверх, наверх, в роскошь и расслабуху президентской палубы. Шел, смотрел по сторонам, вздыхал, непроизвольно вспоминал былое. Да, а ведь большая часть его жизни прошла здесь, в звездолете, в этом исполинском, вращающемся на орбите утюге. Да, послужил, голубчик, послужил, изрядно пригодился, был и домом, и кровом, и убежищем не одну тысячу лет. И не две, и не три. И не десять. И не сто… И вот сейчас, видит бог, выполнит свое последнее, самое главное предназначение. Если этот бог не выдаст, а свинья не съест…

Однако, несмотря на мысли, Ан не забывал и про ноги, напористо держал бодрый темп и вскоре уже был у себя – в парадном, однако необремененном роскошью рабочем кабинете. Здесь его ждали с любовью и нетерпением: на коврике, высунув язык, лежал черный, в красных яблоках альдебаранский муркот. Огромный, саблезубый, до одури опасный. Кажется, давно ли он был котенком, забавным, маленьким, с висячими ушами. Теперь вот морда в инее, гноящиеся глаза, облезлый, некогда пушистый, длиннющий мощный хвост. Да, время-время, безжалостный невидимый убийца. Куда до него муркоту. И чего Ан только ни делал – и гипервакцинацию, и криотерапию, и зообиовибротомографию – нет, ничего не помогало, начисто стереть программу смерти в генах питомца не получалось никак. Впрочем, сейчас вроде бы это уже не имело ни малейшего значения…

– Ну, здорово, зверюга, здорово. – Ан с ловкостью увернулся от розового языка, погладил треугольные, с кисточками уши и, вытащив из криогенника лоток с деликатесами, с отеческой улыбкой положил его на пол. – Давай. Больше не придется.

Самому ему есть что-то не хотелось, да и вообще было как-то не по себе – ломило позвоночник, кружилась голова, желудок трепыхался где-то у самого горла. Как видно, Алалу не понтовался, и гадская его отрава уже начинала действовать.

– Мр-р-р-р, – рявкнул муркот, не спеша поднялся, с достоинством понюхал и взялся за еду: ну кто же по своей воле откажется от икры карпа Ре? Пряного закваса, крупного зерна, да еще с молоками да с ястыками? Да никто…

А в кабинет тем временем стал набиваться народ, все ануннаки нормальные, свои, проверенные в деле: Тот, Мочегон, Красноглаз, братаны, Гиссида, Таммуз, Исимуд и игиги[6]. Эх, жаль, что не было здесь Нинурты и Шамаша, корешей бывалых, крученых, верченых, достойно прошедших все тяготы и препоны. Эти бы подсобили, эти бы помогли. А вот о наследничках своих Ан и не вспомнил даже, ничуть не опечалился, нисколько не загрустил. Вернее, само собой вспомнил, качнул головой, вроде бы нахмурился и… с облегчением вздохнул. Нет их, и слава богу. А то опять – шум, гам, гвалт, кипеж, крик, разборки и махаловки. Подрыв голимый и конкретный отцовского незыблемого авторитета. Бардак. Конечно, слава богу. Хорошо, что они там, на Земле, подальше от парализаторов и бластеров. Хотя нет, если Алалу не стреножить, то эта гнида доберется до всех – и до людей, и до богов, и до приматов, и до лулу. Всех пустит в расход, в распыл, в конвертер на протоплазму. Хотя ладно, еще будем посмотреть…

– Братва, буду краток. – Ан сел на край своего стола, посмотрел на собравшихся, кинул быстрый взгляд на часы. – Пообщался я тут приватно с Алалу и скажу одно: как он был пидером гнойным позорным, так и остался. В подробности вдаваться не буду, но отвечаю головой, что пока он жив, все нам, братцы, хана. И не только нам. Нашим бабам, детям и хатам там, на Голубой планете. – И Ан большим пальцем показал куда-то вниз, в пол, в направлении орбиты Земли. – В общем, вопрос этот блядский стоит конкретно ребром: или мы, или он. Я сказал.

– Валить его, суку, надо!

– Очко порвать!

– Уделать начисто!

Народ отреагировал правильно, дружно, без экивоков и шатаний – ну да, мочить. И мочить бескомпромиссно, жестко, со всей возможной конкретикой. Только вот как? На психрональный сублинкор с голой жопой не попрешь. В общем, эмоций было много, а конструктива не хватало, все избегали острых углов, никто не хотел на амбразуру. Никто не хотел умирать. Один лишь Тот, уже напоследок, с убойной прямотой изрек:

– Все это шум, визг, гам, блуд, бакланские базары. Никакой конкретики. А ведь вопрос вполне конкретен: или он, или мы. Теперь по существу. – Он вытащил свой вычислитель, активировал голорежим, заставил медленно вращаться в воздухе утюг объемного изображения. – Это наш корабль. Узнали? А это, – он подвесил над утюгом нечто напоминающее женскую вульву, – вражеский линкор. Находится он на расстоянии прямой наводки, в зоне действия этого гребаного парализатора, но самое главное, что точно по курсу. И если мы запустим главный двигатель и стартанем на форсаже, то и от линкора, и от парализатора, и от самого Алалу останутся лишь воспоминания. Масса звездолета огромна, мощность гипердвигателя соответствующая, так что кинетическая энергия полностью преобразуется в тепловую. Расстояние не велико, погрешность минимальна, вероятность неудачи в пределах допустимого. Вот, я тут прикинул в первом приближении…

Мгновение стояла тишина, задумчивая и напряженная, затем подал голос Мочегон, без всякого энтузиазма.

– Да, брателло, вот это план так уж план, в натуре солидняк, и никакого бакланского базара. Все конкретно до невозможности – ша, идем на таран. Сядем усе. Только не врубаюсь я, а где же тут соль анекдота, центральная идея, самый цимес, так сказать? Эх, жаль, Нинурты здесь нет, он бы вразумил. Он ведь главный спец у нас по таранам-то[7], страшный виртуоз, такую мать…

– Весь цимес, корешок, в расположении причальных боксов, – веско вклинился в беседу Ан, через силу улыбнулся и посмотрел на Тота. – Не так ли, дорогой коллега? – Уважительно кивнул, встал, поперхал горлом и повернулся к Мочегону: – Расположены-то они в кормовой части. То есть при отсутствии фиксации и наличии ускорения зашвартованное судно просто выбросит наружу. Словно пробку из бутылки с шампанским…

Ему было на редкость приятно, что ход мысли Тота на сто процентов совпал с его собственным. А впрочем, как может быть иначе-то? Ведь любимый ученик, друг, сподвижник, опора, наследник и продолжатель всех идей. Не пиздобол Энлиль, не мудила Энки, не блядоватая, пробы ставить негде, слабая на женский орган Нинти. Эх, дети, дети, и кто только вас выдумал…

– Вы, уважаемый учитель, правы, как всегда, – отреагировал Тот. – Да-да, словно пробку из бутылки. А наиболее подходящая посудина – это личный хронобот нашего общего друга Исимуда – комфортабельный, достаточно вместительный, грузопассажирского регистра. Сядем усе. Весь вопрос только в том, как запустить двигатель – управляющие контуры не работают, серворобы не функционируют, вся надежда только на ануннакский фактор. В общем, предлагаю тянуть жребий.

И сразу повисла тишина – тревожная, волнительная, ужасно напряженная. Вручную активировать гиперонную турбину по своей воле не хотелось никому. Оно, конечно, жизнь копейка, смерть прошмондовка и судьба индейка, да только ведь надежда умирает последней. А тут – все, финита, аллее, капут, никакого просвета, никакой надежды. Вернее, мгновенная, стопроцентная хана.

– Отставить жребий, – нарушил паузу Ан, встал, сделался спокоен, как скала. – Я пойду. Лично нажму эту кнопку. – Глянул невозмутимо на вытянувшиеся лица, в корне пресек игру в вопросы и ответы. – А ну-ка ша, это приказ. Всем закрыть пасти, не терять нюх и резко приступить к погрузке. Оружие, топливо, медикаменты, харчи. Шевелите грудями, вошкайтесь, время пошло. У нас в запасе, – он щелкнул по хронометру, – всего два часа. Давайте, давайте, время не ждет. Красноглаз за старшего, Мочегон на подхвате. А вас, Тот, я попрошу остаться…

Все произошло как-то буднично, обыденно, в рабочем порядке – резко отыскался выход, в тумане забрезжил свет, появился оптимизм, вера в лучшее и та самая надежда, что умирает последней. Массы бросились грузить добро в Исимудов бот, жизнь в недрах звездолета резко закипела, все ясно осознали, что промедление смерти подобно, и квадратное катали, а круглое таскали с невероятной экспрессией. Быстрей, быстрей, быстрей, чертово время не терпит. Да еще как не терпит…

– Друг мой, я тебя не задержу. Только пара слов, здесь, сугубо приватно, – с чувством сказал Ан Тоту, когда они остались одни. – Ты ведь знаешь, у ануннака настоящего всегда есть выбор. Я выбираю смерть, а тебя – моим преемником и волеизъявителем. Дети мои никчемны, сподвижники недальновидны, последователи и почитатели донельзя амбициозны. Один лишь ты и воин, и мудрец, и жрец в одном лице. И я прошу тебя приложить все силы, чтобы дело, начатое нами, не развалилось, не похерилось, не пошло ко всем чертям собачьим прахом. Вот так, друг мой, в таком разрезе. Ну все, давай иди, следи за процессом, я буду там где-то через полтора часа. И слушай, помогите там собраться Анту, она ведь всегда такая росомаха. Давай.

Закончив говорить, Ан кивнул, с улыбкой проводил взглядом Тота и обратил свое внимание на муркота, непросто переваривавшего заглоченное.

– Ну вот, хвостатый, и все. Финиш, финита, амба. Впрочем, спи еще, спи, у нас с тобой пока еще есть время.

Да, время еще было, и следующий час Ан провел со всей возможной приятностью: вмазался ханумаком, вдарил по тринопле, съел ломоть паюсной икры карпа Ре. Никогда еще ханумак не казался ему таким забористым, тринопля такой ядреной, а икра карпа Ре такой сочной, радующей нёбо. Затем Ан принял контрастный душ, надел парадное исподнее и облачился в супергенеральскую малиново-черную форму. Желтые лампасы, ультрамариновый кант, красные, на белом капюшоне, рога. Шик, блеск, красота, глаз не оторвать. Конечно, по идее, еще следовало бы сконцентрироваться и по максимуму, напоследок-то, пообщаться гормонально, однако было Ану что-то не до баб, вернее, было что-то конкретно хреновато. Да, рубь за сто, Алалу не соврал, и мерзкое его зелье уже проникало в мозг. Эх, вмазаться бы еще, лечь, вытянуться, закрыть глаза, однако какое там – надо идти на таран. Еще слава богу, что не с места в карьер, а медленно, торжественно и печально, через процедуру расставания, пускание слезы, выкатывание желваков и вибрации гортаней. Со всеми этими проявлениями истинной любви, несказанного уважения и тотальной благодарности. Да, умирать что-то не хочется никому…

– Ну что, зверюга, подъем. – Ан надел на питомца парадный, из кубаббары, ошейник, ласково похлопал по спине и, намотав на руку прочную, из кованого орихалка, цепь, направился к массивной, открывающейся вбок двери. К двери, которую он уже никогда больше не откроет. Никогда. М-да, над этим стоило подумать. Но только не сейчас, не в этой жизни, времени оставалось не так уж много. Алалу наверняка уже посматривает на экраны, раскатывает губу, томится в ожидании его, Ана. И будет очень нехорошо, если это его ожидание затянется. Так что, не мешкая, с энтузиазмом, сколько хватало сил шагал Ан с питомцем по дебрям звездолета – вниз, вниз, вниз, в трюм, на швартовочную палубу. Тускло мерцали аварийные огни, мягко пружинил пластик пола, дружно звенели, задавали нужный темп шпоры, цепочка, ордена, этакий веселенький, в темпе вальса, играемый заранее похоронный марш…

А вот на швартовочной площадке у бота Исимуда ничто не напоминало о смерти – там царили оптимизм, надежда и атмосфера трудового подвига. Массы с рвением грузили матбазу, Тот вел учет, Мочегон со всей свирепостью рычал, Красноглаз в силу привычки бдил. Какой-то бородатый амбалистый хербей спецкраской выводил по борту бота какие-то знаки. Хербей был упитанный, спецкраска светящейся, знаки корявые, напоминающие абракадабру. Рядом печалился угрюмый Исимуд, помешивал в ведерке и мрачно повторял:

– Ну почему же ты не слышишь сюда, Хурдонай? Ну почему же, азохенвей, ты такой поц? Можешь залить себе все эти краски в тохес. Пустое это все, пустое. Сегодня у меня были сон не в руку и скверное предчувствие…

– Ну не скажите, рабби, не скажите, – басом отвечал маляр, сплевывал сквозь зубы и усиливал струю. – Это древнее магическое заклятье, которому меня научила моя бабушка, их у меня уже целый талмуд. Зуб даю, должно помочь. Прошу вас, добавьте растворителя.

Ловкий такой, самоуверенный хербей, почему-то сразу не понравившийся муркоту – тот чуть было с ходу не взял его на зуб, верхний, тридцатисантиметровый, очень похожий на кинжал…

– А за штурвал потом кто сядет? – мягко одернул его Ан, хмыкнул, глянул на часы и сделал движение рукой. – Ну все, финита, аллес. Капут. Время.

Негромко так сказал, вполголоса, как будто про себя, но услышали все – трудовой накал иссяк, массы дружно затормозились, Мочегон заткнул фонтан, Хурдонай прикрыл струю. Наступила тишина, но ненадолго, ее нарушил Ан. Он был спокоен, чуть-чуть торжественен, слегка печален и на удивление краток.

– Я ухожу. Прощайте, ануннаки. И помните, что все мы когда-нибудь сдохнем. Весь вопрос только – как. Я сказал.

Да уж, со спичем Ан не затянул, не изошел на красноречие, но столько было в его словах силы, смысла и скрытой экспрессии, так величествен был он на пороге своей смерти, что все присутствующие дрогнули, потупили глаза и бухнулись на колени.

– О, генерал! О, отец наш!

Никто не пренебрег, все выразили респект, мужчины утирали слезы, и даже Адонай, даром, что крутой, не вздумал выделяться из коллектива. Да, никто не хотел умирать.

Потом Ан попрощался с женами, особо – с официальной, Анту, и в сопровождении друзей и своих приближенных направился в машинное отделение. Идти было недалеко, на инженерный уровень, сквозь хитрые препоны переборок, но путь этот дался ему трудно. Ужасно тошнило, подкашивались ноги, перед глазами семафорили круги. Однако он шагал, не подавая вида, являя пример железной стойкости – родился воином, жил генералом, а уходил генералиссимусом.

Наконец дорога на Голгофу кончилась, перед глазами Ана предстал машинный зал – масштабы, изоляция, защитные панели, веселенькие надписи, намалеванные повсюду: «Внимание. Угроза пси-хротонов». В самом центре зала, под заглушкой в полу, начиналась шахта гиперонового реактора. Там, в энергококоне, за многоуровневой защитой, бурлили, как в автоклаве, пространство и время.

– Генерал, прошу вас сюда, – сказал с почтением главмех и потянул Ана к стенке, на которой красовался внушительный рубильник. – Мы подключились напрямую, в обход коррект-цепей. Теперь достаточно ручку вниз, до упора, точнее, до первого щелчка…

Взгляд его был полон благоговения, преклонения и восхищения. И – непонимания.

– Ясно, понял. Вниз до первого щелчка. – Ан дружески кивнул ему, подал для прощания руку и грустно посмотрел на своих, скорбно пребывающих в молчании. – Ну что ж, кореша, время. Оно не ждет.

Крепко поручкался со всеми, кого расцеловал, кого обнял, кого похлопал крепко по плечу. Ведь столько тысяч лет вместе, в одной упряжке, по одной, вихляющей то вверх, то вниз дороге. Друзья…

– Ан!

– Утес!

– Генерал!

Тот горестно молчал, Исимуд печалился, урки катали желваки, Гиссида и Таммуз вздыхали, нервничали и судорожно лапали глаза. А Мочегон и Красноглаз, эти несгибаемые законники, пускали в унисон слезу, злую, воровскую, скупую.

– Утес! Утес! Утес! Ну, сука, бля, жизнь, ну, сука, бля!

– Ну все, хорош мякнуть. Валите, – быстро заглушил поток страстей Ан. – Время не ждет. Контакт замкну через двадцать минут. Все, увидимся на том свете.

Честно говоря, он вдруг почувствовал приступ тошноты и не хотел показывать напоследок всем содержимое своего желудка.

– Да, да, Утес, увидимся в раю. – Все, не задерживаясь, свалили, а на Ана девятым валом накатила рвота – жесточайшая, выматывающая, до судорог, до крови. Затем наступила слабость. Резко подогнулись ноги, стремительно надвинулся пол, перед глазами чередой пошли туманные картины. Отец, мать, Анту, Нинти, муркот, еще маленьким, смешным зверьком. Таким трогательным, беззащитным, забавным, вислоухим. С длинными, топорщащимися усами, с розовым сопливым носом, с влажным треугольным языком. Очнулся Ан от боли – что-то шершаво-мокрое, напоминающее наждак, вольно гуляло по его лицу.

«Что за черт!» – Он открыл глаза и непроизвольно вздрогнул, увидел над собой муркота. С жуткими убийственными клыками, огромной пастью и тем самым шершавым языком. Напоминающим наждак. В глазах у зверя светилось недоумение – впервые он наблюдал хозяина таким беспомощным и жалким, похожим на всех прочих бесхвостых обезьян…

– Ну, сука. – Ан трудно повернулся на бок, прищурясь, глянул на часы, и внутри у него все оборвалось. Захолодело, оделось инеем, окунулось в жуткий, беспросветный мрак. Пять минут. Уже пять минут, как все должно было закончиться, а он еще вылеживается себе в луже собственной блевотины. Словно патогенно-токсикозная беременная блядь. А что там, небось, творится в хроноботе? Как чувствуют себя, о чем думают сейчас сидящие там ануннаки? Понадеявшиеся на него, уповающие на его мужество, доверившие ему свои жизни. А он, а он… Стыд, как каленым железом, с головы до ног обжег Ана. Мучительным усилием, сдерживая рвоту, он взялся за гриву муркота, встал и медленно, шатаясь из стороны в сторону, трудно дошел до стены. Глубоко вдохнул, обернулся, глянул муркоту в глаза и, уже повисая всей тяжестью на рубильнике, вспомнил слова отца: «…весь вопрос только как».