Прикомандированных было двое — чинный, с величественной осанкой самурай и юркий, двигающийся, словно ласка, ниндзя. Доктор Мбвенга расстарался, приволок с собой, видимо, для лучшего психологического климата. Еще доктор взял с собой дюжину племянников — мускулистых, зверообразных и свирепых, вооруженных щитами, бангванами и толлами. Выглядели людоеды совершенно по Хаггарду: черные плюмажи, леопардовые плащи, пояса, браслеты и поножи из хвоста белого буйвола. У самого доктора, видимо, в знак старшинства была еще наброшена на плечи шкура пантеры. К слову сказать, весьма предусмотрительно — вечер, даром что безветренный, был изрядно свеж, небо прояснело, заиграло звездами, полная луна формой напоминала блин. В мутном свете ее и поляна, и кусты, и махина Гром-камня казались нереальными, призрачными, донельзя обманными. Словно в каком-то тягостном, страшном похмельном сне после пары дюжин просроченного «Жигулевского».
      — Да, не май месяц, — шевельнулся Буров, глянул на командирские — смотри-ка, идут! — передернул плечами. — Двадцать три сорок восемь. Уж Герман близится, а полночи все нет. Ну что, Донатас, дадим драконам просраться?
      — Костями будут срать, — свирепо кивнул тот и неожиданно придвинулся к Бурову вплотную: — Знаешь, у меня земляк там был один, в Афгане. Старлей. Так вот, духи взяли его раненым, вырезали кишку, привязали к ней леску и вывернули земляка моего со всеми внутренностями наизнанку… Я сразу и не понял ничего — сплошной живой шевелящийся ковер. Зеленый, как изумруд, омерзительно жужжащий. Мухи, мухи, мириады мух… А потом, где-то через месяц, всплыло, что наши наверху снабжают духов стволами и патронами… Нет, мне такой блядский мир не нужен… А мух я с тех пор не переношу. Зеленых мух и красную сволочь. Ладно, пойду я, пожалуй, к агрегату. На моих уже двадцать три пятьдесят пять.
      И, пригибаясь, стараясь не шуметь, он пошел к замаскированной под куст гордости советского тяжмаша — бульдозеру Т130. Доблестно упертому не далее как сегодня.
      — Двадцать три пятьдесят восемь, — посетовал Анджей, горестно вздохнул и скорбно, но с надеждой посмотрел на небо. — Ну где же вы, гады? Почему не летите!
      Ему жутко хотелось подвигаться, показать себя, помахать своими заточенными рессорами. А всё гниды свалочники виноваты, зажались сволочи, послали его к едрене фене с самострелами. Какие битвы, вот добывание ворон и чаек — это да. Свалочники, как есть свалочники. Живущие даже не на помойке — с помойкой в душе…
      — Прилетят, мои шер, прилетят. Куда они, на хрен, денутся, — успокоил его Буров, и в это время, как бы в подтверждение его слов, махина Гром-камня ожила, налилась светом, и в ее боку обозначилось движение — будто там открылась дверца в тесное, донельзя прокуренное помещение. Мгновение — и из дымной этой дверцы начали показываться фигуры, разногабаритные, всяческих калибров, но, хвала аллаху, все прямостоящие, на двух конечностях, в одинаковых черных балахонах с капюшонами, скрадывающих обличье. Причем на поясе у каждого, видимо согласно униформе, покоилось в широких ножнах что-то колюще-режущее. И пяти минут не прошло, как пришельцы сориентировались, разобрались по ранжиру и образовали на поляне этакий застывший хоровод. Было их числом не менее сотни.
      «Встаньте, дети, встаньте в круг, встаньте в круг, встаньте в круг, — почему-то вдруг вспомнилось Бурову древнее, черно-белое кино, веселый голос, задорный и певучий, женский, донельзя земной. — Ты мой друг, и я твой друг, тра-та-та-та-та… Ладно, суки, — улыбнулся он, с хрустом разминая пальцы, и ощутил себя красным смилодоном. — Будет вам хоровод у елочки-палочки».
      Впрочем, какая там елочка-палочка — откуда-то из-под небес ударил гейзер света, мигом превратился в вулкан, и на полянку, в самый центр круга, спикировала летающая тарелка. Вернее, по космическим масштабам, блюдце — трехногий, переливающийся всеми цветами радуги диск размером с КамАЗ. Что-то зашипело, утробно лязгнуло, ударило, словно в сковороду, и на горбе летательного аппарата открылся люк — из него, словно тесто из квашни, стала подыматься фигура, внушительная, мощная, раздавшаяся вширь, в такой же, чтобы, видимо, не выделяться из коллектива, хламиде с капюшоном. Фигура эта отбрасывала длинную, похожую на вытянутую кляксу тень. Она все росла, росла и росла — подъем осуществлялся медленно и печально…
      — Миямото-сан, пора, — шепотом потревожил Мбвенга медитирующего самурая, а тот, хоть и сидел спиной к поляне, да еще с закрытыми глазами, ответил сразу, невозмутимым голосом:
      — Я готов, уважаемый. — Резко развернулся, сбросил с плеч накидку, тронул рукоять великолепного, украшенного драгоценностями одати.  — так, девяносто восемь голов, легко вооруженных, стоят произвольно.
      Верно говорят, что развившему гоку и глаза не нужны.
      «Миямото-сан? Да неужели?» — изумился Буров, сопоставил детали и понял, что действительно лицезреет Мусаси. Легендарного манке, патриарха меча, невозмутимого философа и талантливого писателя. Не на этих ли дзори пыль дорог средневековой Японии, не ради этого ли одати пришлось однажды смешивать мух и котлеты? Ай да доктор Мбвенга, ай да сукий сын! Ну теперь дело будет!
      А на поляне тем временем дело тоже шло, по нарастающей. Вернее, по выпирающей. Черную фигуру наконец выперло из чрева блюдца, и, вытянувшись во весь рост, она решительно рассталась с капюшоном. О, мама мия! О, боже мой! И почему это сразу Бурову снова вспомнилось кино? Правда, мультипликационное, и задушевный голос, на этот раз мужской, запел: «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…»
      Да, кино было еще то — амбалистое существо на блюдце было рожей один в один как крокодил Гена. Только это был не добрый весельчак, знаток гармошки и знатный альтруист — нет, злобное, свирепое, кошмарно скалящееся, аки тиранозаурус-рекс, создание. Одно слово — Великий Змей. Истинно великий — окапюшоненные на поляне воздели руки кверху, упали на колени и в наилучших традициях опиума для народа уткнулись лицами в подзолистые почвы. А Великий Змей тоже на месте не стоял, бодро так шаркнул ножкой, с экспрессией поводил башкой и до боли знакомым жестом простер в далеко перепончатую лапу — мол, тики-так, все путем, верной дорогой идете, товарищи.
      «Ну, блин, Ленин с броневика выступает перед рабочими», — усмехнулся Буров, сделался свиреп и велел передать Донатасу по цепочке, чтобы начинал — что-то этот фарс инопланетного актера слишком затянулся.
      И вот взревел пускач, оживляя дизель, пришли в движение поршни и коленвал, бульдозер вздрогнул, изрыгнул завесу дыма и, загребая траками, рванулся на поляну. Внешне он был очень неказист — весь в пятнах гуанако, то бишь в птичьем дерьме, с отметинами помойки на выщербленном отвале, а из кабины ну уж очень символично выглядывала исполинская наточенная литовка. Однако же, слава труду, не подвел — выехал на поляну, угробил четверых и, хотя задору в его рыке поубавилось, докатился-таки до тарелки, взял ее на таран. Из последних сил взял, на последнем дыхании, на последнем судорожном качке плунжеров. Впрочем, хватило и этого — Великий Змей, оказывается, наши бульдозеры не жаловал. Живо он прекратил пантомиму, с лихостью убрался внутрь, а спустя мгновение вообще из виду, не зажигая бортовых огней, по эллиптической кривой. Впрочем, дела до него уже никому не было — дело разворачивалось на поляне. Мокрое, жестокое, бескомпромиссное. Не оставляющее пришельцам ни шанса. Они, правда, схватились за клинки, массивные, похожие на гладиусы, да только куда им до Анджея, Мусаси, докторовой родни или стремительного ниндзя, орудующего парными кусиригамами. Чмокала насилуемая плоть, с хрустом ломались кости, хлюпала под ногами кровь — красная, синяя, зеленая. Предатель ли, захватчик ли, ренегат — все одно, смерть. От самурайского ли меча, от людоедского ли бангвана, от прибалтийской ли литовки — ею Донатоса рассекал пришельцев не хуже Мусаси, от плеча до бедра. Буров тоже на месте не стоял, знай себе орудовал лопатой. Причем лопатой не простой, а вдумчиво модернизированной — на длинную ошкуренную рукоять был насажен с любовью второй штык. Получилось вроде байдарочного весла, с легкостью вскрывающего животы, располовинивающего головы, прокалывающего ноги. Ох, и наплавался же Буров, наразводил волну, а уж брызг-то напустил, брызг! А сам все смотрел, прикидывал, оценивал биомеханику — ну где же, где же, где же этот чертов де Гард, неужели экстрасенс соврал?
      Побоище тем временем приближалось к своему логическому концу: пришельцы постыдно отступали, их гнали на восток, к ручью — он хоть и неглубокий, а илистый, на берегах его особо не попятишься.
      — Опа-на! — Буров с легкостью отбил клинок, в темпе перевернул лопату и проткнул штыком сунувшегося было супостата. — Отдыхай! — Сплюнул, вытер с рукояти кровь, хотел было идти крушить дальше, но вдруг остановился, витиевато выругался — заметил на опушке тень. И как же это он, блин, раньше не допер, ведь не высшая же математика, просто, как дважды два: слинять, залечь в кустах, а потом, когда побоище откатится…
      — Стой, сволочь, стой! — заорал Буров и рванул наперерез, а тень вначале вильнула в сторону, но потом снова встала на курс — к призрачной, курящейся обманным дымом двери в громадине Гром-камня. Причем бежала совершенно так же, как тогда, после крайне неудачной партии в бильярд…
      — У, сука! — Буров отшвырнул лопату, наддал что было мочи, сократив отрыв. — Убью!
      И действительно бы убил, на ноль помножил, разорвал на части, да только в это время де Гард нырнул в клубящуюся дымом дверь. Миг — и силуэт его растаял, как в тумане. По идее, конечно, нужно было остановиться, плюнуть и ногой растереть. Ну, бывает, блин, ну, оплошал. Но только не Бурову. Чтобы спецназу с пятью железками зассать перед каким-то там порталом? Да ни в жисть! «Херня, прорвемся». Ни на мгновение не колеблясь, Буров бросился следом за де Гардом. Дымное облако приняло его, лишило опоры, куда-то понесло. Потом перед глазами его словно вспыхнула молния, на миг он ощутил себя парящим в небесах, и тут же радужная круговерть в его сознании остановилась. Как будто разом вдруг поблекли, выцвели все краски мира. Стремительно он провалился в темноту.
      Однако ненадолго…