— Как обычно, в шесть, — дернул плечом Рубен Ашотович, покрутил своим широковатым носом и с какой-то болью сказал: — А здесь мы, Василий, и вправду не задержимся. Осталось семьсот сорок восемь дней. Если, конечно, товарищи чекисты чего-нибудь не придумают. А впрочем, черт с ними. И некромантами этими. Пусть приходят. Лопат у нас на всех хватит…
      Да, чувствовалось, что чету Арутюнянов социализм достал и строить то самое светлое будущее они не собирались. Скорее наоборот… А ведь как все славно начиналось-то. Полина, врач первой категории, старалась на улице Саньяго-де-Куба, супруг ее, Рубен Арутюнян, был на переднем крае науки. Работал он в минобороновской конторе, усиленно соображал, как сделать плохо потенциальному противнику, пока его родная сестра Ася не собралась отчалить за кордон. Естественно, со всем семейством, с мужем, детьми, родителями и дальними родственниками. А надо сказать, что Рубен Ашотович, что Ася происходили из армян, имевших когда-то неосторожность приехать под сень библейского Арарата аж из Индии, из-под Бомбея, потянула их нелегкая на родину предков. Это были, мягко говоря, совсем не бедные люди.
      Во втором поколении они все-таки поняли, что в условиях развивающегося социализма долго им не протянуть. Ладно. Из страны, где так вольно дышит человек, их с грехом пополам согласились выпустить, но как вывезти сотни тысяч знаков с бородатым фейсом дяди Франклина? Тем паче что «компания глубокого бурения» была прекрасно информирована, что валюта есть, и с вожделением ждала, когда же ее повезут через границу, — иначе доллары было, естественно, не найти. Выход нашел Рубен Ашотович, хоть и лысая, но светлая голова.
      — Эти деньги нужно сжечь, — вынес он свой вердикт на семейном совете.
      — Вай, вай, вай, вай!
      Кому-то из армян стало плохо, кто-то выхватил булатный кинжал, однако, по здравому размышлению, страсти поутихли. Деньги, сотни тысяч долларов, были безжалостно сожжены, правда, не просто так, а при свидетелях из американского посольства. Национальный банк США был менее всего заинтересован, чтобы немалая сумма в твердой конвертируемой валюте досталась бы ни за что ни про что СССР. Так что все доллары были тщательно сфотографированы, номера их и серии переписаны, после чего их и сожгли, ярким пламенем, без сожаления и истерик. И армяне благополучно улетели за кордон. Напрасно чекисты сажали их на гинекологические кресла, заглядывая во все мыслимые и немыслимые отверстия. Ничего особо привлекательного они не углядели. Сплошная жопа. А в США сожженные билеты отпечатали заново, в точности воспроизведя их серии и номера.
      Понятно, что после всего этого у КГБ вырос большой острый клык на семейство Арутюнянов.
      — Это у тебя, что ли, сестра за границей? — спросили Рубена Ашотовича чекисты, сняли все формы допуска, а потом и вовсе дали пинок под зад — все, свободен. Брат такой сестры нам не брат. Затем выписали волчий билет, чтобы на нормальные места не взяли, и сказали, ласково улыбаясь: — С сестрой увидишься не скоро.
      Ну да, годков этак через десять, пока не позабудешь все секреты родины и, отупев в дрезину, не превратишься в идиота. Полину, как Арутюнянову жену, тоже попросили из морга — сожительницы братьев врагов народа не могут пользовать этот самый народ. Дело врачей-вредителей помните? Пришлось Рубену Ашотовичу перебиваться то дворником, то подсобником, то сезонным рабочим, Полина же устроилась посудомойкой, экспроприировала в общепите то, что не украли повара. Посылки и субсидии, что посылала сестра, страннейшим образом терялись по пути, дачные хоромы вдруг сгорели ярким пламенем, друзья-приятели все куда-то подевались, вместе с непрерывным стажем порвались вроде бы прочные, проверенные прежней жизнью нити. Оскаля гниль зубов и поджимая куцый хвост, подкрался незаметно писец… Хорошо еще, что не было детей, что-то там не ладилось у Полины. Так прошло три муторных года, злых, голодных, похожих на кошмар. Осталось семь. Эх, хорошр в стране советской жить… Однако неисповедимы пути господни — где-то под Новый год бог послал Рубену Ашотовичу подарок: он встретил своего старинного приятеля Оганесяна, вкалывавшего на рынке. Тот был в дубленке из афганской ламы, в шапке из вольного песца и в великодушном настроении.
      — Вах, вах, вах! — только-то и сказал он, скупо прослезился и заключил Арутюняна в объятия. — Эх, Рубен-джан, Рубен-джан!
      Затем по новой пустил слезу, дал по-кунацки денег и клятвенно пообещал помочь. Что и сделал без промедления — уже через неделю доктор Арутюнян трудился на погосте «негром». Рыл ямы, подсыпал щебенку, грузил тяжелые, неподъемные камни. Квадратное катал, круглое таскал. Показал себя не шлангом, не бухариком, не рукожопым интеллигентом. И зарабатывал столько, сколько доктору наук и не снилось. Да что там доктору наук: членкору, академику! Встал на обе ноги Рубен Ашотович, взматерел, человеком стал — вызволил Полину из общепита, без очереди «жигуленка» купил и начал сомневаться всей душой — а хрена ли нам эта заграница? А может, не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна? И наверное, пошел бы Арутюнян проторенной кладбищенской дорогой: набрал бы денег на взятку, оформился бы в штатные землекопы да и стал бы матереть себе дальше. Но только, видно, не судьба. Все вышло по-другому. А причиной тому был Фрол, странный, ужасающего вида бомж, частенько объявлявшийся на кладбище. Все связанное с ним было туманно, загадочно, полно неясностей — он не воровал с могил, не пил, отказывался от денег и непонятно где обретался: то ли в Бомжестане, то ли на свалке, то ли еще неизвестно где. Для него же самого, похоже, неясностей не было — он мог с легкостью найти пропажу, предугадать успех, предвидеть неприятность, предсказать будущность. Но не всем, только тем, кто ему нравился. А еще Фрол рассказывал — о глубинах земных, о проходах во тверди, о злокозненных чудищах, дожидающихся своего часа «X».
      — Они там, там! — раздирал он в крике свой страшный, щелеобразный рот и топал сапогом под полой медхалата. — В глубинах, в пропасти, в зловонии, в бездне! Ждут, изготавливаются, плодятся. Боже упаси, если покажутся. Настало время свернуть им шею, задавить гадину в ее гнезде! Пойдемте, люди, я покажу дорогу…
      — Эхе-хе, Фролушка, экий же ты шутник, — дружно отвечали люди, с усмешкой переглядывались, тайно, чтоб блаженный не видел, крутили у виска пальцами. — Ты ведь наши глубины знаешь, лопатами отмерено. Ну куда же мы от процесса-то, жмур-то, ведь он ждать не будет. Подсыпка опять-таки, установка. На-ка, Фролушка, лучше выпей. Что, не будешь? Зря, зря, холодненькая, под ветчинку. А мы примем. Ну, чтобы всем гадам подземным стало тошно! Аминь! Эх, хорошо пошла. Ну-ка, наливай еще, чтобы уж точно загнулись…
      А вот Рубен Ашотович не ухмылялся, не переглядывался, внимал блаженному с доверием. И тот по дружбе рассказал ему, что у подземных тех тварей есть приспешники на поверхности, называются они некромантами и обретаются недалеко от кладбища, в Ковровой чаще. Там, если топать под прямым углом к свалке, полянка есть. Не простая полянка, особенная, с выщербленным от ударов молний Гром-камнем, Ржавым ручьем и сухими елями, закрученными винтом. Так вот, на этой полянке и собираются те некроманты, занимаются разной чертовщиной и служат своему Великому Змею. Приносят людей ему в жертву, медленно, мучительно, в жутких страданиях. А еще некроманты разыскивают его, Фрола, с тем чтобы вот так же мучительно убить, ибо знает он всю правду об их хозяине и всеми силами призывает род людской на борьбу с ними. Гм, интересно… Мощный интеллект Рубена Ашотовича, задействованный, мягко говоря, не до конца в кладбищенской текучке, нашел наконец-то сферу применения. Арутюнян принялся наводить справки и без особого труда узнал, что секта петербургских некромантов возникла где-то в восемнадцатом веке, а у истоков ее стоял некий барон де Гард, личность легендарная, овеянная славой, отмеченная бесчисленными достоинствами. Так, барон этот в решающем сражении ниспроверг в лужу рвоты своего противника, князя Бурова, негодяя, проходимца и подлеца, и в окружении любящих учеников пообещал приход Великого Змея на эту грешную землю. Не так чтобы скорый, но стопроцентно неотвратимый.
      Пока Рубен Ашотович внимал, сектанты тоже не дремали и только чудом не ухайдакали Фрола — тот появился весь избитый, хромой, со страшной, словно от гигантской бритвы, раной на бедре. Так что пришлось везти его лечиться в Саблино, где он попал к истосковавшейся по практике Полине. Уж та-то обиходила его по всей программе, вот только с памятью о Тоцком полигоне ничего поделать не смогла… А Рубен Ашотович все вникал, расспрашивал, проявлял живейший интерес, совал куда надо и не надо свой несколько широковатый нос. Затем стал привлекать внимание общественности, писать в партийные и государственные органы — мол, непорядок в колыбели революции, дурман, сектантство, злостный оккультизм, гашиш и опиум для трудового народа. Однако вместо понимания и поддержки получил лишь диагноз, крайне настораживающий, психиатрический, в плане агрессивности и буйнопомешательства. Обнаружились вдруг показания свидетелей о том, что он опасен в быту, одержим маниакальной идеей, не реагирует на замечания и бросается на окружающих с ножом. С удивительной оперативностью Арутюняна задержали, погрузили в транспорт, зафиксировали на всякий случай и отконвоировали в лечебницу. Там-то и был вынесен единогласный приговор — да, болен, неадекватен, социально опасен. А значит — стационар, галоперидол, аминазин и, возможно, если будет хорошо себя вести, циклодол. Словом, как сказала Полина, шизофреники вяжут веники, а параноики… Кстати, пока Рубен Ашотович лежал, точнее сидел, ей тоже пришлось не сладко. Кормилась она от баранки «жигулей», возила народ за плату. Ох уж и насмотрелась на изнанку бытия, на социалистическую прозу, на строителей коммунизма. Нет, право же, у себя в холодном зале на Сантьяго-де-Куба ей было куда приятнее. В общем, накушалась чета Арутюнянов советской власти досыта и более ее не принимала. А в настоящий же момент хотела шашлыков — с пылу, с жару, с соусом «Кубанский», плевать, что из свинины и к тому же ворованной. Так что Рубен Ашотович взялся за костер, Полина — за шампуры и мясо. Процесс, хвала труду, пошел, запахло дымом и маринадом. Буров тоже без дела не сидел, также вдарил по мясу, правда, по человеческому — принялся аккуратненько так снимать кожу с кисти отрубленной руки. Плавали, знаем, «Коготь дьявола» — ножик с секретом. Точнее, с заточкой под конкретного владельца. Вроде знаменитого ствола Джеймса Бонда. А идентификация происходит на тактильном уровне, проще говоря, по кожному покрову. Вот так, все строго по науке, никаких чудес…
      — А, кожные покровы, — подошла Полина, с интересом глянула, удрученно покачала головой. — Да ведь не так, бестолочь, не так. Это тебе не лопатой махать. Дай-ка я.
      Взяла дело и конечность в свои руки и мигом добилась результата — кожу как чулок сняла. Сразу видно, ас, профи, советский врач первой категории. Джеку Потрошителю учиться и учиться.
      — Мерси. Иголки с ниткой не найдется? — Буров с уважением кивнул, тщательно выскоблил снятое и принялся старательно сооружать некое подобие перчатки. Топорное, не Ив Сен Лоран, беременным и детям лучше не смотреть…
      А между тем изрядно запахло жареным, и Рубен Ашотович возвестил:
      — Готово! Прошу.
      В голосе его слышались гордость, нетерпение и истинно кавказское радушие.
      «Ладно, после докуем». Буров непроизвольно проглотил слюну, повесил изделие сушиться и стремительно пошел на зов, правда по большой дуге, через рукомойник. Чтобы жить, надо есть. А чтобы выживать — и подавно.
      У костра было хорошо — зелено, бескомарно, в меру цивилизованно. Весело подмигивали уголья, Полина четвертовала огурцы, Рубен Ашотович дефлорировал бутылку. Не какой-нибудь там солнцедар — «Алазанскую долину». Ладно, сели, тяпнули винца, взялись за исполинские шашлыки, и впрямь необычайно вкусные. Ели с аппетитом, но в молчании, общих тем, в общем-то, не было. Вернее, была одна, невеселая, не способствующая пищеварению, говорить на которую не хотелось. Однако что это за трапеза без беседы? Банальное чревобесие. Мало, что ли, приятных тем? И Полина принялась со всей решительностью исправлять ситуацию.
      — Василий, ну как плечо? Я не думаю, что оно загноится. Сукровица выделяется?
      — М-м-м. — Буров поперхнулся, хватанул винца, снова взялся за свинину. — Не выделяется.
      — Ну вот и ладно, — одобрила Полина, тоже приняла винца и, мощно разжевав кусок мяса, принялась за свое: — Василий, а перчатку эту вы как, для дела или на память? На стену, в сервант?
      — Для дела, — положил шампур Буров, удрученно вздохнул и с каким-то странным выражением посмотрел на Полину. — Попозже покажу, для какого. Когда, бог даст, поедим.
      Бог не выдал, свинья не съела, и он действительно устроил представление: надел ужасную свою перчатку и взял за ручку трофейный нож.
      — Ап! Вуаля!
      Клинок разом ожил, замерцал, налился мрачным, мертвенным светом. Словно глаз какой-то хищной, необычайно злобной твари.
      — О, дьявольский коготь! Столько раз слышал, но ни разу не видел! — выдохнул Рубен Ашотович, вскочил, оглянулся на жену: — Полинушка, ты только посмотри! Помнишь, я тебе рассказывал… ты еще не верила, сочилась скепсисом…
      Буров между тем, не ограничась визуальными эффектами, двинулся дальше и показал магический клинок в действии: знатно испоганил ленточный многострадальный фундамент, светящееся лезвие кромсало бетон — куда там агрегату инженера Гарина. Шоу, похоже, удалось.
      — Здорово, — восхитилась Полина и принялась закуривать «болгарию». — Трепанацию черепа делать — лучше не придумаешь. И в плане внутренних полостей… Да, вещь. Конфетка. Был, помню, у меня брюшистый скальпель золингеновской работы, всем скальпелям скальпель, так вот, с когтем этим даже не сравнить. День и ночь…
      А Буров уже выпустил клинок из пальцев, и тот сразу же потух, утратил вес, сделался словно из алюминия. Тусклым, неинтересным, насквозь фальшивым, захочешь хлеб порезать — и то не получится. Все, чудеса окончились.
      — Ну, время, — глянул на часы Рубен Ашотович. — Пора ехать. Уговор дороже денег.
      Сборы были недолги — загасили костер, сполоснули шампуры, навесили на дверь хлипенький, чисто символический замок. Тронулись. И потянулись опять палисады, столбы, лента асфальта, деревья, дома. Дорога лежала к реке, на крутые берега Тосны. Наконец «жигуль» остановился, дальше следовало топать ножками.
      — Ну, на фиг, я пас. — Полина зевнула, раскинулась на сиденье. — Озоном подышу, музыку послушаю. Нам песня строить и жить помогает. Давайте быстрее.
      Из радиоприемника «жигулей» необыкновенно бодро изливалось:
 
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди…
 
      Что строить с такой песней, как жить?..
      — Ладно. — Рубен Ашотович кивнул, вытащил из багажника сумку, осторожно открыл. — Так, все отлично, вроде ничего не расплескалось. — Крякнул, шмыгнул носом, посмотрел на Бурова. — Ничто человеческое не чуждо и Фролу. Жутко уважает окрошку. Только без огурцов, жевать-то нечем.
      Горько усмехнулся, вскинул сумочку и, не оглядываясь, пошел к реке. Буров, наоборот, с оглядкой, медленно двинулся следом. Что-то его совсем не радовали ни местные красоты, ни щебетание птиц, ни пряное благоухание трав. Инстинкт приказывал ему быть настороже — вслушиваться, всматриваться, бдить, не расслабляясь. А он своим инстинктам доверял.
      Скоро вышли на берег Тосны, крутой, живописный, малиновый на разрезе. Вокруг все дышало покоем и безмятежностью. Светило солнышко, струились воды, дуэт акселератов на той стороне с напором занимался петтингом. М-да, дело молодое, дело немудреное…
      — Странно, никого, — нахмурился Рубен Ашотович, почесал висок и указал на древнюю, с лапами до земли, ель. — Он обычно приходит раньше и ждет там. Который сейчас час?
      Буровские командирские показывали ровно восемнадцать ноль-ноль. Ничто не изменилось до восемнадцати тридцати — все так же ласково светило солнце, бежала река, ковали свое маленькое счастье тинейджеры.
      — Может, есть резон его поискать? — быстро глянул Буров на Арутюняна. — Может, заболел, простудился, может, ногу подвернул? Все бывает в жизни.
      — Ну как же, поискать его! — Арутюнян вздохнул, насупился, лицо его выразило муку. — Его вон сектанты два года найти не могут. Что там делается под землей — один бог знает, говорят, есть проходы до Колпино, под Ижорским заводом. А Фрол ведь видит всех и все насквозь. Вот черт, боже упаси, только бы он не попался в лапы к этим изуверам. Давайте, Вася, подождем еще.
      Они простояли под елкой еще с полчаса, оставили, надеясь на что-то, сумку с харчами и в мерзком, прямо-таки похоронном настроении отправились к машине. Собственно, горевал и активно печалился лишь Рубен Ашотович, Буров смотрел по сторонам, ждал сюрпризов, неприятностей и треволнений. Большой беды ждал. Ждать ему пришлось не долго…
      Полины у машины не было, как видно, предпочла озону музыку. И точно, она сидела в кресле с закрытыми глазами, расслабленно, словно во сне, откинув голову на подголовник. Хотя заснуть в машине было сложно — из приоткрытого окна ревел неистово приемник:
 
Сегодня мы не на параде,
Мы к коммунизму на пути.
В коммунистической бригаде
С нами Ленин впереди…
 
      — Полина, ты что это, спишь? — Рубен Ашотович клацнул дверцей, тронул супругу за плечо и вдруг истошно закричал, страшно, жутко, бешено, заглушая оду про Ленина. Потом издал утробный звук, судорожно схватился за дверцу и пополам сложился в рвотных, выворачивающих душу спазмах. Со стороны казалось, что он умирает.
      «Ну-ка, ну-ка, ну-ка», — вихрем подскочил Буров, оттолкнул Арутюняна, мигом оценил обстановку. М-да. Зрелище не радовало — на затылке у Полины зияла круглая, с хорошее блюдце, дыра. Сквозь нее виднелась внутренность пустого черепа. Мозга не было. Причем края раны были на удивление ровные, словно трепанацию делали лазерным лучом. Впрочем, при чем здесь какие-то лазерные лучи…
      — А ну, тихо! — Буров отвесил Арутюняну звонкую пощечину. — Заткнись, будь мужчиной! Иначе сдохнешь.
      Вытащил тело из «жигулей», сел, взялся за ключ зажигания. «Фиг вам», — прострекотал стартер. Раз, другой, третий, четвертый. Это при неостывшем-то еще двигателе?
      — Черт!
      Буров, чудом не оторвав ручку привода, разблокировал капот, выскочил из машины, сунулся в мотор — ага, так и есть. То есть на трамблере нет центрального провода. «М-да, кому-то очень хочется, видимо, побалакать с нами по душам. Кому, кому…»
      — Ну все, хватит киснуть, ей уже не поможешь, — по-настоящему уже разъярился Буров, тряхнул Рубена Ашотовича, как щенка, и тихо, ужасным голосом приказал: — Давай прощайся с ней. В темпе вальса. Живо. Ага, вот так, вот так. Все, хорош. Теперь давай помоги мне. И хватит, такую мать, скулить.
      Вдвоем они погрузили труп на заднее сиденье, Рубен Ашотович, всхлипывая, стал искать в багажнике все колющее и режущее, а Буров несколько уподобился жрецам изуверов ацтеков. Иллюзиями он себя не тешил, настраивался — хотелось бы надеяться не на последний, но уж точно — на решительный бой. И впрямь, только он надел свою жуткую перчатку, как из-за деревьев вывернулись четверо — беззвучно, на знакомый манер, в своих покойницких черных костюмах. Трое держали в руках светящиеся «Когти дьявола», один, видимо самый главный, — трость с вычурным набалдашником в виде головы пса. Пуделя. О, мама мия! Похоже, это был увековечен Барсик!
      — Рубер-джан, держи дистанцию, не лезь, — требовательно прошипел Буров, полузакрыл глаза, вздохнул и привычно отдал якоря. Мир сразу преобразился для него, в сознании не осталось ничего, кроме холодной, всепобеждающей ярости. Это был уже не человек — тигр. Саблезубый. Да еще с «Когтем дьявола». И пошла потеха, смертельная игра, в которой хорошо смеется тот, кто убивает первым. Более быстрый, более ловкий, более тонко чувствующий дистанцию. Заточка у клинков еще ведь та, волшебная, сугубо магическая, и режут они все на плотном плане играючи, без всякого усилия. Еще как режут-то. Вжик — и Буров выпотрошил одного, с легкостью кастрировал другого и, с живостью увернувшись от удара, практически располовинил третьего. Куда этим медлительным существам до разъяренного саблезубого хищника! Драку заказывали? Не обижайтесь. А хорошая это штука, «Коготь дьявола», эффективная, получше, верно, будет самурайского меча.
      Кстати, о мече. Пока еще живой старший супостат переварил наконец увиденное, дернулся, как от удара током, глухо зарычал и вытянул из своей трости клинок, причем клинок, отсвечивающий не блеском стали — зловещим магическим сиянием. Снова глухо зарычал, судорожно оскалился и принялся ужасно суетиться в надежде покромсать Бурова. Дурашка. Мало того что заторможенный, так еще и не наблюдательный. Ведь учиться-то всегда лучше на чужих ошибках. «Ап!» — Буров живо поймал темп, сократил дистанцию и, заранее представляя, что произойдет, быстренько скрестил клинки. Ничего особо интересного не случилось. Клинки, скрестившись, клацнули, хрустнули, пошли трещинами и потухли. Мгновение — и они распались на части, оставив фехтовальщикам лишь одни рукоятки. Нисколько не магические, но увесистые — Буров, например, швырнув свою, с легкостью подбил противнику глаз. Затем приголубил в пах, с чувством уронил на землю и, резко взяв на болевой, так, что захрустели кости, ласково позвал:
      — Рубен Ашотович, ау-у! Вы где?
      Верный Арутюнян был неподалеку — бледный, задумчивый, с потухшими глазами. От полноты увиденного и услышанного его конкретно шатало, однако он был верен приказу — судорожно держал в руках сумку с шоферским инструментом.
      — Рубен-джан, у меня тут разговор намечается с товарищем, — Буров усмехнулся и устроил так, что товарищ от боли замычал, — а вы не тратьте даром времени, занимайтесь трофеями. Руки режьте на уровне кисти и следите за строгим соответствием их клинкам. Чтобы никакой путаницы. Все, давайте…
      Отдал Буров ЦУ, настроился и занялся плененным супостатом — плотно, по всей науке, как учили: со скручиванием спинки носа, с эпиляцией бровей, со сдавливанием мошонки, с давлением на ушной канал. Форсированный допрос, он на то и форсированный допрос, а на войне, как на войне — без сантиментов. Однако как ни старался Буров — а уж он-то разбирался кое в чем, но результат не впечатлял. Клиент стонал, мычал, корчился от боли, но тем не менее был крайне немногословен. Чем-то он напоминал собаку, которая все знает, понимает, но сказать, увы, ничего не может. Правда, кое-что он все же сообщил — о задании, о цели, о методах исполнения, о путях отхода, о транссредстве поддержки. О том, что непосредственно связано с текущими реалиями. Кто он, кем послан, откуда и зачем — молчание, тишина, тотальное табу. Словно в его памяти стоял какой-то шлюз, на прошлом — жирный, все перечеркивающий крест. В общем, выудил Буров то, что мог, поставил пальцем, всаженным в кадык, точку и одобрительно кивнул Арутюняну — мол, давай-давай, заканчивай. Пора. Молодец мужик, с характером. Резко овдовел, вляпался в дерьмо, нашел и приключение на свою попу, и ведь ничего, держится, не сломался, знай пилит себе ножовкой по металлу. По верхним вражеским конечностям на уровне кисти. Похоже, толк с такого будет.
      Скоро все было готово — отпилено, разбито по комплектам, убрано подальше.
      — Уходим, — сказал Буров, но прежде подошел к машине, сдернул шланг со штуцера карбюратора и взялся за рычаг бензонасоса. Захлюпала мембрана, запульсировала струя, заиграла на солнце огнеопасная жидкость.
      — О господи! — Арутюнян всхлипнул, однако тут же справился с собой и сам твердой рукой достал зажигалку. — Дай я…
      Чиркнул кремень, из искры возгорелось пламя, и уже через миг его робкий язычок превратился в чадный, бушующий костер. Бедная Полина в объятиях дыма с треском уходила куда-то в небо. А Буров и Арутюнян двинулись к развилке по направлению к шоссе, там, если только супостат не врал, должна была ждать машина. Да, супостат глаголил правду, и транссредство имело место быть — бежевая «Волга» с амбалистым, одетым опять-таки во все черное водителем. Ужасно любопытным — с жадностью, прислонившись задом к машине, он следил за клубами дыма, выплывающими из-за вершин деревьев. Любопытной Варваре нос оторвали — амбалу пришлось куда хуже. Положил его Буров в канаву, вытер руки, звякнул тихо ключами от машины и к этой самой машине подошел. На первый взгляд «Волга» как «Волга», банальный драндулет развитого социализма. Только вот почему пернатая от антенн, с госномерами, покоящимися в особых направляющих — вставляй любой, какой натура требует, с какой-то навороченной радиостанцией, каких Буров ни разу не встречал? Ведь сектанты же, некроманты, враги народа и государства. Апологеты ереси, мракобесия и воинствующего шаманизма. М-да. Видать, не такие уж и апологеты.
      Ладно, сели — Буров рулевым, Рубен Ашотович смертником, завели мотор, потихоньку тронулись. Миновали проселок, выехали на шоссе и покатили себе под шуршание шин — двигатель был форсирован и на удивление приемист, а на рулевой колонке имелся тумблерок — щелкнешь, и такая сирена заревет, тонально, душераздирающе, куда там паровозной. Шакалы из ГАИ подобных звуков не выносят и шарахаются подальше, словно черт от ладана. В общем, поначалу ехали как надо — бодро, с ветерком. Рубен Ашотович печалился, переваривал пережитое, Буров не внапряг рулил, жал на газ, то и дело щелкал тумблером, усмехался — а ну поди раздайся, прочь с дороги! Едет Буров с победой, при трофеях, с подельником, на добытом транссредстве. Куда едет-то? Да на расправу, на разбор, вершить суд скорый, честный и беспощадный. Не самый гуманный советский суд. А ну-ка ша, довольно сантиментов…
      После Колпино начались неприятности. Резко ожила радиостанция и грубым мужским голосом спросила: отчего это не доложили об обстановке, вовремя не вышли на связь и почему это, не связавшись с базой, предпринимают незапланированные действия? Двигаются с непозволительной скоростью, еще неизвестно, в ту ли сторону. Буров презрительно хмыкнул — ну да, как же, держи карман шире, сектанты-некроманты, идеалисты-сатанисты, у коих «Волги» оборудованы радиомаяками, контролируемые не иначе как через систему спутников. Нет, тут чувствуется рука отечества, цепкая, жилистая, ухватистая, берущая за глотку. Кстати, о конечностях. Верхних, вражеских, отхваченных пилой. Надо бы заняться ими, и как можно скорее. И дело даже не в том, что задубеют, а следует всемерно крепить боеготовность. Жизнь, похоже, обещает быть как песня, где поется про покой, который только снится…
      А между тем голос из радиостанции сделался суров, дрогнул от негодования, зазвенел сталью и чрезвычайно грозно приказал немедленно дать по тормозам. Причем не просто дать, а еще и подтвердить, шепнув в эфир волшебное секретное слово. Мол, все мы тут свои, конкретно буржуинские, так что в Багдаде все спокойно. Трекс-фекс-пекс, тройка-семерка-туз.
      Буров волшебное слово говорить не стал, однако остановился, как требовали, без промедления. Выскочил из машины, следом потянул задумчивого Арутюняна:
      — Ходу, ходу, Рубен Ашотович, быстрее.
      Конечно, быстрее — советская техническая мысль на месте не стоит, особо в плане всего, касающегося безопасности отечества. Придумают и радиомину в багажнике, и отравленную иглу, выскакивающую из спинки сиденья, и баллон с ипритом или фосгеном, запрятанный глубоко под торпедой. Все что угодно для любимых органов — только бы не было войны. Словом, развили Буров с Рубеном Ашотовичем скорость, убрались с расстояния прямой видимости и, отдышавшись, завернули в лес, где занялись кожевенными работами. Так, без особого старания, на живую нитку, на скорую руку — не до жиру, главное, чтобы держалось. Хотя, честно говоря, прожировать изделия совсем бы не мешало… Наконец управились, надели, по-быстрому проверили клинки — Буров испоганил клен резной, Рубен Ашотович — калину красную. Теперь можно было и повоевать. Хотя, честно говоря, не хотелось. Буров притомился, зверски хотел спать и на все сто был согласен с сицилийцами: да, месть — это блюдо, которое лучше есть холодным. Рубен Ашотович как-то сник, сдулся, выглядел больным и потерянным. Переживания, смерть, обилие впечатлений нахлынули на него тяжелым бременем, ему казалось, что он пребывает в каком-то жутком, трудно представимом сне. А что же будет, когда придется проснуться?
      Однако ничего, поднялись через силу, почистились, пошли к дороге на столицу нашей родины. Стали на обочине, изобразили миролюбие, принялись голосовать. Долго, настойчиво, с завидным упорством. Впрочем, нет, завидовать тут нечему. Наконец свершилось, до них снизошли — парень в десантной майке на стареньком КАвЗе.
      — Седайте, — распахнул он дверь, явно обрадовавшись попутчикам, подмигнул подфарником, лихо надавил на газ. — Ну, ласточка, давай.
      Чувствовалось, что он полон жизни, счастья, оптимизма, доброты и горячего желания к приятному общению. Ну да. Все правильно, легко на сердце от песни веселой — из динамика «Весны», установленной на торпеде, изливался голос молодого Розенбаума.
      — Я вас до Средней Рогатки, ладно? — с ходу определился парень. — Дальше уже не поеду никуда. У меня невеста там живет, в доме у универсама. Наташей зовут…
      «Гоп-стоп, ты отказала в ласке мне, — грозно начал Александр Яковлевич. — Ты так любила звон монет…»
      — Вот, — захрустев дензнаками, мощно зевнул Буров, — купи своей Наташе чего-нибудь…
      — А, спасибо. — Парень взял деньги, не считая убрал, и в голосе его послышался восторг. — Ну дает, ну дает. Как фамилия-то его? То ли цветочная, то ли железнодорожная. Ну еврейская, одним словом. А, плевать. Главное, по-русски, с душой поет…
      Так, в приятном обществе, под песни Розенбаума, Буров и Арутюнян въехали в город Ленина. Вздохнули с облегчением, попрощались с водителем и резко окунулись в сутолоку Московского проспекта. Вокруг спешили люди, газовали машины, даже и не верилось, что день уже на исходе, — стрелки на больших уличных часах показывали начало десятого. Программа «Время», верно, уже началась…