Хорст (1979)

Небо над ночным Каиром было необыкновенно ясным, призрачно таинственным, в россыпи крупных звезд. Его подсвечивала полная луна, дырявили минареты, надежно подпирала Цитадель, построенная еще самим Садах эд-Дином на вершине горы Мукаттам. К ее подножию и вела дорога, которую указывал Али, — мимо известного своим базаром квартала Хан эль-Халили, минуя знаменитую средневековую мечеть Аль-Азхар, оставляя позади кузницу исламских кадров, авторитетный богословский университет, называемый так же Аль-Азхаром. Путь лежал в Город мертвых, бесчисленное скопище надгробий,склепов и могил времен фатимидов и мамлюков, занимающее территорию целого квартала и пользующееся зловещей репутацией.

На первый взгляд все здесь обстояло благополучно — в дремучих зарослях акаций и пальм угадывались остовы мечетей и мавзолеев, звонко перекликались беспечные ночные птицы, горели кое-где веселые костры, отбрасывая отсветы на человеческие лица — угрюмые, осунувшиеся, не располагающие к знакомству. Все верно, мертвые — они без претензий, могут и потесниться… В воздухе, теплом и тугом, висели запахи земли, прели и готовящемся на костре кошары — жуткой смеси бобов, фасоли, чечевицы и один аллах ведает чего еще…

«Да, тяжеловато на ночь-то», — Ганс потянул носом бобовую струю, тягуче сплюнул.

— Эй, парень, далеко еще?

За плечами он тащил ранец огнемета. Да и остальные серпентологи прибыли на кладбище совсем не налегке — кто с «ремингтоном» двенадцатого калибра, кто с ностальгическим «шмайсером», заряженным разрывными пулями, обер-лаборант Сварт Флеккен, огромный и мощный как скала, пер трехпудовое взрывное устройство — адскую машину, управляемую по радио. Мелочиться не стали, чтоб хватило всем. И Змееводу, и Муррам, и прочей ядовитой сволочи. Серпентологи как-никак, специалисты по гадам.

— Уже близко, совсем, — Али до шепота понизил голос, непроизвольно замедлил шаг и указал на четко видимый на фоне неба исламский полумесяц со звездой. — Там Змеевод, там.

Заросшая, когда-то прямая как стрела дорожка скоро вывела к заброшенной, взятой в плен кустарником мечети, у подножия ее стоял массивный белого, потемневшегося от времени камня мавзолей. Это было настоящее произведение искусства — прекрасные пропорции, филигранная резьба, тончайшие, похожие на пену кружева из мрамора. Усыпальница казалась призрачной, нереальной, порожденной красноречием Шахерезады, однако все очарование сказки разрушала вонь из заболоченного, сплошь поросшего лотосами водоема.

— Так значит, говоришь, внутри один человек? — Хорст мягко взял Али за плечо, чувствительно сжал пальцы. — Ты ничего не путаешь, мальчик? Ничего?

В тихом голосе его звучал булат.

— Да, добрый господин, один. Проводник. Только он знает дорогу к Змееводу, — он с усилием проглотил слюну, яростно, гораздо громче, чем говорил, вздохнул. — Я видел, как отец заходил внутрь. О, отец! О, аллах! О, я отомщу!

Однако, судя по его виду, это были всего лишь слова, жалкий, испуганный лепет.

— Ладно, стучи. Только ты уж не подведи меня, мальчик, не подведи, — Хорст с ухмылочкой отпустил его, сделал красноречивый знак Гансу и взвел курок автоматического, стреляющего разрывными пулями парабеллума. — Внимание, начали. Али — вперед.

— Да, добрый господин, — прошептал тот, на негнущихся ногах подошел к двери усыпальницы и троекратно постучал. Дробно и отрывисто, словно дятел.

Ему ответили без промедления, на древнеарабском, бодрым, невзирая на ночное время, тягучим голосом. Али тоже сказал что-то в тон, гортанно, заунывно и заумно, глухо лязгнул несмазанный засов, древняя, с остатками чеканки дверь приоткрылась. Тут же она распахнулась настежь, лаборант Пер мягко перешагнул порог и приставил дуло к голове упавшего на пол смуглокожего человека — он, как и говорил Али, был в усыпальнице один.

Внутри мавзолей был великолепен — гранитное надгробие в центре, бронзовое, дивной работы ограждение вокруг, синие, желтые, ярко-красные цветы, вырезанные из камня и распустившиеся на стенах. Впечатление торжественности не нарушала даже деревянная лежанка, затертая, грязная, убого скособочившаяся в углу. В целом усыпальница сильно смахивала на прихожую, за которой открывается дорога, если не в лучший, то уж явно в мир иной. А смуглокожий человек на полу напоминал привратника.

— Ну все, все, — Хорст играючи приподнял его, тряхонул как куклу, похлопал по щекам, и едва тот ожил, дернувшись, открыл глаза, ласково и нежно улыбнулся. — Давай, к Змееводу веди.

— О, аллах! Какой еще Змеевод? — смуглокожий громко застонал, всхлипнув, потрогал голову, и по щекам его градом покатились слезы. — О, горе мне несчастному, горе! О, аллах, чем я прогневал тебя в этой жизни, какой еще Змеевод? Я старый и больной, никому не нужный мусульманин. Не знаю никакого Змеевода. Пророком Мухамадом, да светится его имя, клянусь!

— Врешь, врешь, ты, собака! — Али с неожиданной горячностью подскочил к нему и с силой, резко вскрикнув, пнул его в пах. — Пачкаешь своими грязными губами Мухамада, да светится его имя в веках! Я видел, как ты открывал дверь моему отцу, когда тот ходил к Змееводу. Ты, шакал, падаль, ослиный хвост! Вот тебе за отца, вот тебе за пророка!

И он снова попытался пнуть смуглолицего — еле оттащили.

— У тебя хорошая память, мальчик, и сильные ноги, — прохрипел тот, скрючившись, и вдруг резко плюнул кровью Али на башмак. — Но длинный язык. Будь ты проклят! Мамира, кабира, барит, китира сохн… Сказал, не знаю никакого Змеевода да и знать не хочу. Я просто старый больной араб. Иль хамдуль илла!

— Ну как знаешь, мусульманин, — Хорст глянул на часы и сделал знак Гансу. — Приступайте.

Время разговоров закончилось, началось время действий. Решительных и безоговорочных. Ганс был профи и не привык, чтобы ему повторяли дважды — опрокинув смуглолицего на пол, он прижал ему голову коленом, вытащил свой верный золинген и начал ампутацию уха. Не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой. В ответ — бешеные крики, кровь, судорожные телодвижения, но ни малейшего желания познакомить со Змееводом.

— Так, так, так, — Ганс нахмурился, отшвырнул хрящи и взялся за клиента со всей решительностью — с треском распорол ему штаны, сдернул до колен и приставил нож к его мужской гордости. — Ну, швайн, сейчас будет как с ухом.

Страшно закричал араб, фыркнула с презрением Воронцова, Хорст велел включить еще фонарь. Подошел, вгляделся, выругался — ну и ну. Тот еще правоверный, необрезанный. С татуировкой в виде кобры, трижды опоясывающей талию и заползающей в ложбинку между смуглыми поджарыми ягодицами. Не мусульманин вовсе… И вроде бы не совсем дурак.

— Ладно, ладно, хорошо, — сразу согласился тот, с ненавистью застонал от безысходной злобы, а будучи отпущен, встал, подтянул штаны и медленно, как сомнабула, с руганью подошел к надгробью. — Ослиный член, бога душу мать…

Бережно потрогал кастрированное ухо, выругался снова, воззрился на ладонь, помянул аллаха, Магомета и всех ангелов, вытер окровавленную руку о штаны и надавил ажурную резную розу на гробнице.

— Черт с вами…

Глухо щелкнула секретная пружина, заработал тайный механизм, и мраморная глыба с гулом отошла, открывая вход в чернеющую неизвестность — туда вела узкая каменная лестница. Из бездонного прямоугольного провала повеяло запахом тысячелетий.

— Бьерк и Лассе — занять пост, остальные со мной, — Хорст повелительно повел фонарем, переложил его в левую руку и с силой ткнул стволом вальтера смуглокожего в тощую спину. — Калибр девять миллиметров. Специальная экспансивная пуля. Глаз — алмаз. Так что без глупостей.

Тот не отозвался, только выдохнул негромко — дома и стены помогают, а в темноте все кошки серы. Еще неизвестно, кто кому хребет переломает. Посмотрим…

— Ни черта не видно, все как в жопе…

Первым стал спускаться в ад серпентолог Пер, за ним юркий, как хорек, тяжеловооруженный Ноэль, следом пожаловали в преисподнюю Свартфлеккен, Бьеланд, плотно опекающий фальшивого араба Хорст, встрепанная Воронцова с парабеллумом наизготовку и испуганный Али с округлившимися глазами. Замыкал сошествие в недра Ганс, мрачный, невозмутимый, привыкший ко всему — с русским самозапальным огнеметом «Светлячок», дающим струю с температурой как на солнце. Двигались молча, не разговаривая, след в след, напряженно вслушиваясь в пульсирующую темноту.

Узкая, крутоопускающаяся лестница скоро закончилась, воздух сделался парным как в бане, и дорога пошла просторной галереей, проложенной судя по рисункам на стенах еще во времена достославных фараонов. Это была несомненно часть какого-то древнего захоронения наподобие Серапеума. Восковые, не выцветающие тысячелетиями краски поражали воображение: вот его Величество Царь Фараон Правогласный — грозный, исполинского роста, в двойной короне Повелителя Обоих Миров — Верхнего и Нижнего Египта, окруженный дрессированными львами и прирученными грифами, выступает на врага во главе свого победоносного войска. Вот, сопровождаемый ручными бабуинами, он ищет корень мандрагоры — символ счастья, жизни и врачебной магии. А вот он же с большими дрессированными котами охотится в дельте Нила на гусей, воплощающих собой поверженных врагов. А вот…

Однако досмотреть жизненные коллизии фараона не удалось. Послышался какой-то свист, и первопроходец Пер истошно вскрикнул, выронив фонарь, судорожно прижал к лицу ладони , сгорбился, всхлипнул и рухнул на колени. В световом конусе метнулась змея и глубоко вонзила зубы ему точно в сонную артерию. Это была африканская черношеяя кобра, полутораметровая гадина, плюющаяся ядом на расстоянии до семи футов.

— Тварь!

Выстрелом навскидку Ноэль размозжил ей голову, ногой отбросил извивающееся тело и стремглав кинулся к ужаленному товарищу, однако тому ничего уже не могло помочь — укус кобры в шею неотвратимо смертелен.

— Всем стоять! Ганс, вперед!

Хорст, мигом разобравшись в обстановке, замер, сильней уперся дулом вальтера в лопатку лже-араба, а темень впереди вдруг ожила, превратилась в свете фонарей в скопище гибких, неумолимо приближающихся тел — желтых, зеленых, коричневых, черных. Зашипело так, будто разом в таксопарке прокололи все колеса. Не удивительно — змеи шли стеной, валом, нескончаемым потоком, построившись по всем правилам военной науки. Впереди в роли лучников и пращников выступали плюющиеся гады, следом, словно легковооруженная пехота, выдвигались гадюки всех мастей — рогатые, ковровые, с капюшоном, основную же массу полчищ составляли кобры — египетские, черношеии, капские, среди которых были и элитные, королевские, державшиеся отдельно и с достоинством — кадрированным взводом. Как и полагается гвардейцам. Все эти гады пронзительно шипели, уверенно держали строй и двигались слаженно, как на параде. Шли в психическую.

Вот передние ряды встали в стойку, страшно разевая пасти, приготовились брызнуть ядом. Однако тут-то их движение и нарушилось — это Ганс выдвинулся вперед и с ухмылочкой пустил огненную струю. Да, много чего говорят про русских — и будто уровень жизни у них низкий, и дороги паршивые, и дамское белье фиолетового цвета. Может и так, да только огнемет они сделали классный — мощный, дальнобойный, с объемистым бачком. «Светлячок» ужасно — куда там гадам — зашипел, раскаленная струя ударила в змеиные ряды, вспыхнули гигантскими свечами королевские сдыхающие кобры. Запахло жареным. А тут еще и серпентологи добавили, в упор, картечью из двенадцатого калибра. Залп, еще, еще… С чмоканьем стальные шарики разносили головы рептилиям, корчились в огне гибкие тела, лопались от жара помутневшие, близорукие змеиные глаза. Однако это была лишь преамбула — разведка боем. Словно повинуясь неведомому полководцу, змеиные полчища изменили тактику и, разом отказавшись от фронтальных атак, начали широкомасштабную партизанскую войну. Откуда-то сверху, из трещин потолка, на головы серпентологов стали падать шипящие диверсанты. Вот дико закричал укушенный в лодыжку Ноэль — раздавил врага, согнулся вдвое и упал. Вот Бьеланд отстрелил корону королевской кобре, прикладом, словно играя в лапту, размозжил голову капской, подошвой, словно танцуя краковяк, расплющил череп египетской, с ловкостью сломал хребет зазевавшемуся рингхальсу, подскользнулся и упал, укушенный в обе щеки…

— Свартфлеккен, мину! — Хорст в упор пришил атакующую гадину, поймал в полете другую, с силой, как кнутом, щелкнул головой о стену. — Ганс, еще струю!

В глубине души он переживал, что не взял второго огнемета.

— Яволь, — тихо отозвался Свартфлеккен, судорожно, из последних сил, включил приемную часть мины и, дернувшись, затих — борозчатые, брызжущие ядом зубы трижды за сегодня коснулись его могучего тела.

— Отходим!

Хорст с одобрением отметил, как ловко Ганс поджаривает тварей налету, помог с балансом споткнувшейся Воронцовой и вдруг, почувствовав, что смуглокожий пытается сбежать, без всяких колебаний нажал на спуск — сдохни, Сусанин гадский!

На войне как на войне. Однако верный, испытанный в сражениях вальтер вдруг сухо щелкнул бойком — осечка. Еще, еще одна. Странно. А лже-араб тем временем бежал по галерее, поддерживая штаны, нечеловечески орал, и змеи не только не жалили его — мгновенно расползались, уступая дорогу. Странно, очень странно. Может, все дело в кобре, вытатуированной у него на заднице?

Отстреливаясь и отплевываясь огнем, серпентологи добрались до лестницы, чуть перевели дух и стали подниматься по выщербленным ступеням. Ползучих тварей хватало и тут, однако «Светлячок» в руках Ганса творил чудеса. А вот в мавзолее серпентологов ожидала беда — у надгробия лежали мертвые Бьерк и Лассе, и торжествующе шипящее змеиное племя укрывало их живым шевелящимся ковром. Правда, шипело оно не долго. Ганс захрустел зубами, страшно выругался и, выжимая из «Светлячка» последние соки, кремировал всех, и живых, и мертвых. Жал на спуск, пока не опустел баллон. Потом повернулся к Хорсту и тихо попросил:

— Группенфюрер, разрешите мне. Всю эту распросукину сволочь… Всех, всех, всех…

Молча Хорст отдал ему инициатор мины, хлопнул ободряюще по плечу Али, уважительно глянул на Воронцову.

— Пошли отсюда. Здесь воняет.

Выполнили его приказ без промедления…

Кладбище встретило их шелестом ветвей, птичьим беззаботным гомоном и утренней, холодком за ворот, свежестью — светало. Арабская ночь минула — какая из тысячи и одной?..

Однако не все еще было кончено — Ганс взвесил на руке инициатор мины, сломал кронштейн защиты тумблера, с ухмылочкой замкнул контакт. Глухо охнув, затряслась земля, дрогнул, проседая, древний склеп, шумно приземлился, спикировав с мечети, исламский священный полумесяц.

— Эх, мало взрывчатки, мало, — горестно покачал головой Ганс и первым пошагал к машине. — Как же я теперь без лаборантов-то?

Было неясно, что его печалит более — то ли гибель боевых товарищей то ли недобор тротиллового эквивалента. Остальные двинулись следом. Хорст — молча, Али — с остановками, чтобы поблевать, Воронцова — отчаянно матерясь. На подоле ее короткого трехтысячедолларового платья от Кардена зеленело гнусное, явно несмываемого пятно. Еще хвала аллаху, что кобра не взяла чуток повыше…

Андрон (1981)

Наступила весна, но в стране родной было как-то нерадостно. Из Афганистана, обгоняя эшелоны с ранеными и увечными, шли цинковые гробы, похоронки и дурные вести. Правдолюбца академика Сахарова турнули в ссылку в закрытый город Горький, а когда он устроил голодовку, кормили через зонд, зажимая нос специальными щипцами. Суды и трибуналы работали без выходных, вынося стандартные, проверенные временем приговоры: «семь лет тюрьмы и пять лет ссылки за антисоветскую агитацию, за хранение, распространение антисоветской литературы, за иную деятельность, направленную на ослабление советского строя». Сажали за все — за анекдот, за опус Солженицына, за американский журнал, за длинный язык, за красивые глаза. А ровно в двадцать один ноль ноль по всем телеканалам, число коих доходило до трех, транслировали программу, называемую в народе «бремя», посвященную в основном двум постоянным темам — все о Нем и немного о погоде. О Нем, о Нем — гениальном пятизвездочном маршале-писателе, несущем свою славную вахту на ответственнейшем посту генерального секретаря.

Газеты вяло писали о героях, доблестно исполняющих свой интернациональный долг в дружественном Афганистане, в народе был популярен тост «за безбрежное счастье», в Москве и Ленинграде прокатилась странная волна убийств — погибали самиздатовские поэты, модернистские художники, музыканты-авангардисты, поговаривали, что без КГБ дело здесь не обошлось. Председателя его, Андропова, в шутку называли Юрием Долгоруким. Впрочем, какие уж тут шуточки. В стране каждый пятый работал на органы, основной жизненный лейтмотив был — лучше стучать, чем перестукиваться. Политика внедрялась во все щели, не исключая половых — чекисты не гнушались услугами путан, вульгарных проституток и банальных давалок. Не брезговали они и прямыми проходами — с органами КГБ активно сотрудничали гомосексуалисты. Основной лейтмотив звучал так — лучше быть пидором, чем антисоветчиком. К тому же один раз — не педераст. Политика.

Только Андрону на нее было начихать — он открывал филиал. Трудно, в поте лица, в одиночку, сменщица, о которой так много говорил директор, пока что болела гриппером. Хорошо еще верный Аркадий Палыч не подвел, явился по первому зову наскипидаренным львом на горячее дерьмо — накинулся на объем работ. А тот впечатлял немерянностью — за зиму хозяйство здорово пришло в упадок. Пятак по колено занесло, столы завалило снегом, девки из кафе набросали гору мусора, а баки, кривоссачки, вывезти и не подумали. Что с них возьмешь, слабый пол… Однако, где наша не пропадала?

— Здравствуй, Марфа. Иди-ка ты сюда…

Андрон со знанием дела взялся за цыганок и, выцыганив нужную сумму, отправился на поиски грейдера, а Аркадий Павлович взялся за лопату, за зубило да за молоток. Пошла мазута… Скоро со снегом, мусором и бесхозяйственностью на пятаке было покончено. Ржавые и обшарпанные столы выстроились шеренгой вдоль тротуара, Аркадий Павлович и Андрон крыли их матом и серебрянкой…

А потом пришло Восьмое марта, и как водится — с непомерной суетой, копчеными курами, рижским бальзамом и залежами денег. Андрон вкалывал, как папа Карло, крутился, как Фигаро, и к концу женского праздника был словно выжатый лимон, так что появлению сменщицы обрадовался чрезвычайно. Это была не столько ладно скроенная, сколько крепко сшитая дама лет тридцати пяти по имени Полина. Полина Афанасьевна Арутюнян. Можно просто Полина, Поля.

Все в ней было крепкое, ядреное, несмотря на фамилию, по-русски разухабистое — ноги словно ножки от рояля, груди как футбольные мячи, острый язык, бьющий и не в бровь, и не в глаз, а наповал. По ухваткам же — Швейк в юбке. Не удивительно, потому как всю свою сознательную жизнь Полина проработала врачом, в «скорке» да на «неотлоге». Там, само собой, не до хороших манер…

Муж же ее, Рубен Ашотович, ученый-геофизик со степенью, работал в минобороновской конторе, усиленно соображая, как бы это половчее встряхнуть мозги потенциальному противнику, пока его родная сестра Ася не собралась отчалить за кордон. Естественно со всем семейством, с мужем, детьми, родителями и дальними родственниками. А надо сказать, что Рубен Ашотович, что Ася происходили из армян, имевших когда-то неосторожность приехать под сень библейского Арарата аж из Индии, из-под Бомбея, потянуло их на родину предков. Это были, мягко говоря, совсем не бедные люди. Довольно скоро они поняли, что в условиях развитого социализма долго им не протянуть. Ладно. Из страны, где так вольно дышит человек, их с грехом пополам согласились выпустить, но как вывезти сотни тысяч знаков с бородатым фейсом дяди Франклина? Тем паче, что «компания глубокого бурения» была прекрасно осведомлена, что валюта есть, и с вожделением ждала, когда же ее повезут через границу. Выход нашел Рубен Ашотович, голова хоть и лысая, но светлая.

— Эти деньги нужно сжечь, — вынес он свой вердикт на семейном совете.

Кому-то из армян стало плохо, кто-то вытащил булатный кинжал, однако по здравому размышлению страсти поутихли. Деньги, сотни тысяч долларов, были сожжены, безжалостно и тщательно, правда, не просто так, а при свидетелях, из американского посольства. Национальный банк США был менее всего заинтересован, чтоб немалая сумма в твердой и конвертируемой валюте досталась бы ни за что, ни про что СССР. Так что доллары были тщательно сфотографированы, номера их и серии переписаны, после чего их и сожгли, ярким пламенем, без сожаления и истерик. И армяне благополучно улетели за кордон. Напрасно чекисты сажали их на геникологические кресла, заглядывая во все мыслимые и немыслимые отверстия. Ничего особо привлекательного они не углядели. Сплошная жопа. А в США сожженные билеты отпечатали заново, в точности воспроизведя их серии и номера.

Понятно, что после этого у КГБ вырос большой острый клык на семейство Арутюнянов.

— Это у тебя что ли сестра за границей? — спросили Рубена Ашотовича в первом отделе, сняли все формы допуска, а потом и вовсе дали пинок под зад — свободен. Брат такой сестры нам не брат.

Выгнали Рубена Ашотовича с работы, выписали волчий билет и сказали ласково, широко улыбаясь:

— С сестрой увидишься нескоро.

Ну да, годков эдак через десять, пока не позабудешь все секреты родины и, отупев в дрезину, не будешь выпущен за государственный кордон. Полину, как Арутюнянову жену, тоже поперли с неотлоги — сожительницы братьев вражин народа не могут этот самый народ лечить. Дело врачей-вредителей помните? Пришлось Рубену Ашотовичу пробавляться то дворником, то подсобником, то сезонным рабочим, Полина же устроилась посудомойкой, воровала в общепите то, что не украли повора. Посылки и субсидии, что посылала сестра, страннейшим образом терялись по пути, друзья-приятели все куда-то подевались, вместе с непрерывным стажем порвались вроде бы прочные, проверенные прежней жизнью нити. Оскаля гниль зубов и поджимая куцый хвост, подкрался незаметно писец… Хорошо еще, что не было детей, что-то там не ладилось у Полины. Так прошло два муторных года, злых, голодных, похожих на кошмар. Осталось восемь. Эх, хорошо в стране советской жить…

Однако неисповедимы пути Господни. Где-то под новый год бог послал Рубену Ашотовичу подарок — тот встретил своего старинного знакомца Генриха Оганесяна, работающего на рынке.

— Вах, Рубен джан, Рубен джан, — только-то и сказал при виде его Оганесян, сытый, вальяжный, в болгарской дубленке. — Вах, вах, вах! — По-кунацки обнял, прослезился и пообещал ссудить тысячу рублей. — Директору дадим, он пропасть не даст…

Однако Рубен Ашотович уже имел виды на место дворника на мясокомбинате, так что вкалывать на рынок пошла Полина. Упираясь рогом, пахать с рассвета до заката, рьяно вышибать деньгу с торгашей, цыган и спекулянтов — посидите-ка на подсосе пару лет…

По субботам вечерами Андрона приглашали на хаш, Рубен Ашотович готовил его лично, из уворованного мяса, и был на редкость хлебосолен и радушен. Ели огненно-горячий хаш, пили огненно-холодную водку, разговаривали неспешно и, боже упаси, только не о политике. Все больше на отвлеченные темы. А тем этих за годы на скорке у Полины накопилось немеряно — начнет рассказывать, так сразу и не понять, то ли смешно, то ли грустно. О диагнозах типа «нарыв левой половины жопы», о врачебной примете, что если наденешь хорошую обувь, то обязательно вляпаешься в дерьмо, о препарате для внутривенного наркоза китамин, который, будучи введен без транквилизатора, разом растормаживает подкорку и буйно пробуждает основной инстинкт — с криками, стонами, соответствующими телодвижениями. Под настроение Полина затягивала песню, любимую неотлоговскую, про то, как «мы поедем, мы помчимся в венерический диспансер. И отчаянно ворвемся прямо к главному врачу. Ты узнаешь, что напрасно называют триппер страшным, ты увидишь, он не страшный, я тебе его дарю». Пела, улыбаясь, а у самой на васильковых глазах слезы. Десять лет жизни отдала, врач первой категории как-никак… Рубен Ашотович наоборот предпочитал серьезную тематику — о дрейфе материков, о деформациях литосферы, о сетях Пара, Витмана, Хартмана и Кури. Причем в своих воззрениях он был весьма далек от ортодоксов, стоящих на позициях воинствующего марксизма.

— Планета наша не есть нечто неживое, окаменевшее, тупо вращающееся вокруг Солнца по регулярной орбите, — говаривал он нередко в изрядном подпитии и тер вместительный, в залысинах, лоб, — она живая, и древние отлично знали это. Они считали, что духи земли двигаются по определенных каналам или венам, подобно тому, как кровь человека пульсирует по жилам. И подобно тому, как душа человека пребывает в конкретном органе — в мозгу, печени или сердце, духи земли тоже сосредотачиваются в конкретных местах, там-то и концентрируются все жизненные силы. Такие зоны называются «пупами земли». В них устраивались захоронения, строились святилища и возводились храмы. Весь вопрос только в том, какие именно духи локализованы в таких местах. Добро, как известно, не бывает без зла…