Тим (1980)

Еще недавно глухарь был пернатым красавцем — с гнутым клювом, черной бородкой, с блестящими под желыми веками глазами. Увы, все бренно в этом мире — сейчас от лесного петуха остались лишь морщинистые лапы, глянцевые длинные перья да хорошо обглоданные кости. Будет чем поживиться лисам.

— Хорош, словно кура первой категории, — сыто поделился впечатлениями Тим и отхлебнул дымящегося, заваренного в кружке чая. — Его бы еще в глине запечь, с брусникой, по рецепту викингов. Был бы вообще цимес. А, Куприяныч?

Глухаря они испекли в углях по-походному, обернув в мокрые тряпки.

— Ты бобрятины не пробовал, тушеной с беленькими, — Куприяныч, тощий, неопределяемого возраста человек усмехнулся и погладил редкую сплошь седую бороденку. — А еще хоршо ленка замалосоленного под водочку калганную. При вареной икре и лососиной теше, да со свежезапеченным хариусом. А главное, ребята, не дай нам бог хавать никогда казенной пайки.

Его голос, насмешливый и тихий, сразу сделался отрывистым и злым, будто кто другой встрял в разговор. Потому как пайки этой казенной с хряпой да бронебойкой Куприяныч в свое время наелся предостаточно. Досыта накормили товарищи, как ЧСИРа — члена семьи изменника родины. А потом еще загнали к черту на рога, в колонию-поселение, что на берегах Нотоозера. С тех самых пор Куприяныч и живет на Кольском безвылазно, исходил его вдоль и поперек, древню землю Самиедны знает не хуже уроженцев лопарей. Вечный странник, бородатый эрудит перекати поле.

— Да, шила стаканец сейчас был бы кстати, — Влас Кузьмич, пожилой, много чего видевший геолог, закурил, и в голосе его послышалась мечтательность. — Закачать его шприцем в арбуз, дать настояться денек, и вот они тебе, нектар с амброзией, куда там коньяку. Душа сразу отлетает в райские кущи.

Увы, ни арбуза, ни спирта, ни райских кущ. Только сухой закон, сопка-варака, поросшая елями, да недвижимая вода в синем загадочном озере. А еще — комарье непроглядными тучами, брусника мириадами рубинов, бескрайняя тайбола на сотни километров. Лапландия. Страна Санта-Клауса, волшебников и андерсеновских гусей.

Летнее, незаходящее солнце между тем чуть приспустилось к верхушкам елей, но продолжало припекать, словно раскаленная сковородка. Сейды на гребнях гор в его лучах казались брошенными, погасшими навек маяками. Хотя наверняка кто-то видит их свет.

— Ну что, пойдем купанемся? — сладко потянувшись, Юрка Ефименков встал и со значением посмотрел на Тима. — С полным контактом? Чтоб глухарь не залежался.

Тренировались они каждый божий день, благо энергии хватало, потому как делать особо им было нечего. Так, побыть на подхвате, разложить костер, помыть посуду. Хоть и хорошие ребята, но недотепы, не умеют ни бороздочную пробу взять, ни шурф отрыть, как полагается. Археологи, мать их… То ли дело мы — крепись, геолог, держись, геолог, ты ветру и солнцу брат.

Да, да, археологическая практика на реки Выг, что неподалеку от Беломорска, не состоялась — во-первых, заболел руководитель, во-вторых, доконал неотвратимый всероссийский бардак. Так или иначе Тима с Ефименковым засунули в геологическую партию по святому принципу: свалите в туман. Плакали орудия труда времен неолита — каменные сосуды, рыболовные крючки, пилы, топоры. Пустили слезу украшения из бронзы и раковин. Горько зарыдали петроглифы, изображающие зверей, птиц, рыб, людей в лодках и сцены охоты. На кого же вы нас покинули?

На необъятные просторы тайболы, на величественные, нередко называемые в знак уважения морями озера, на склоны древних, поросших лесом тундр (по-саамски горы) Ловозерского массива. На загадочную Нинчурт, что переводится как женские груди, на скалистую Куйвчорр с явственно различимой на обрыве фигурой старца Куйвы, грозного повелителя ветра и снежных бурь, на священную Карнасутру, гору Ворона, действительно напоминающую гигантскую, раскинувшую крылья птицу. Говорят, что это окаменевший божественный Ворон-творец, который когда-то проклевал в небе путь матери заре.

Вот уж подвигали-то ножкам Тим с Ефименковым, погуляли на природе, вволю надышались живительным лапландским ветром. Может и хрен с ними, с беломорскими петроглифами? Сейчас геологи дробили скалы на берегах Сейдозера, искали то ли уран, то ли редкоземельные руды, и потому из проводников остался только Куприяныч — все саамы ушли. Не пожелали участвовать в осквернении святыни. Духи не простят. Их это озеро, так шаманы нойды говорят. А самый большой острой на нем, Могильный, и не остров совсем — заколдованная лодка. И когда он плывет вдоль озерных берегов, появляется на его остром мысу прекрасная повелительница вод Сациен, белокожая и черноволосая, облаченная лишь в лучи света. Она высматривает мужчин, соблазняет их, а затем безжалостно топит в озере. Ну ее на фиг однако…

— Никак на озеро собрались, археологи? — Куприяныч вытащил кисет, шумно понюхал, крякнул и наставительно глянул на Ефименкова. — Смотрите там, не забудьте духов задобрить. И так верно на нас злые.

На полном серьезе сказал, без тени улыбки, аккуратно насыпая табачок на папиросную бумажку. Археологи, промолчав, переглянулись, кивнули согласно, мол, знаем, знаем. Желтую монетку хозяину земли, белую владычице вод. И непременно заклинание. Привыкли к чудачествам лапланского Фенимора Купера. А может и не к чудачествам, кто его разберет, на блаженного он не очень-то похож. Слишком много знает. Ишь как рассказывает под настроение — и про бога солнца Пейве, и про повелителя ветров Пьегг-ольмая, и про могучего метателя молний Айеке-Тиермеса. С неудержимой страстностью гоняется он по небу за Мяндашем, большим белым оленем с черной головой и золотыми рогами, причем судьба этого оленя таинственнейшим образом связана с будущем земли саамов. Первая же стрела Айеке-Тиермеса, попавшая в него, вызовет землетрясения, от которых горные массивы Самиедны распадутся, а все озера и реки высохнут и наполнятся огнем. Попадет вторая стрела в лоб оленю — и разольется тот огонь по всей земле. Когда же Айеке-Тиермес вонзит свой охотничий нож в сердце Мяндаша, тогда упадут с неба звезды, погибнет солнце и наступит конец мира. Вот такие, блин, пирожки с оленятинкой.

— Да ладно тебе, Куприяныч, ребят-то стращать, — хмыкнув, сказал бывалый геолог Влас Кузьмич и выщелкнул окурок в костер. — Юрка вон любому равку ногой в лобешник закатает так, что все фиксы на полку.

Чувствовалось, что лукавит Влас Кузьмич, вызывает Куприяныча на разговор, хочет сказку послушать на сон грядущий. А то чертова скука заедает не хуже комарья.

— Чтоб с равком справиться, нужно быть очень сильным нойдой, — сделав вид, что не заметил хитрость, простовато сказал Куприяныч, и живое рябоватое лицо его сделалось серьезным. — От равка можно лишь убежать, да и то если рисовать осиновым колом на его пути кресты. Только есть вещи и пострашнее железных зубов, — он замолчал и густо окутался махорочной, убийственной для комарья завесой. — Самое страшное, когда злой нойда по своей воле забирается в камень, то бишь превращается в сейд. Жизнь в округе становится невыносимой — ураганы от одного края неба до другого, пурга всю зиму напролет, летом непрекращающиеся ливни. В охоте нет удачи, олени мрут, не ловится рыба, бабы не рожают. Единственное средство — найти другого, более сильной нойду, чтобы закопал тот камень поглубже в землю. Поближе к царству Рото-Абимо, властителя саамского ада. Рассказывают, что жил когда-то ужасно лютый нойда Риз и было у него злых духов помощников сэйвов-куэлле словно звезд в небе. Очень сильный был нойда, наверное самый сильный во всей Лапландии. И вот однажды у реки он откарнал кусок берега, сел на него и словно на плоту отправился в плавание, естественно против течения. Плыл себе плыл и вдруг видит, как на берегу из огромного, размером в дом камня появляется сам властитель ада Рото-Абимо. Махнул когтистой лапой, так что буря поднялась, и проревел, будто громом ударило: «Иди ко мне, нойда Риз. Пришло твое время».

С таким не поспоришь — нойда причалил беззвучно, низко поклонился и следом за владыкой вошел в камень. И все, никакого житья в округе не стало. То мор, то засуха, то проливные дожди. На тысячи полетов стрелы место это обезлюдело, заболотило, превратилось в пустошь. Дьявольским стало, гибельным, проклятым. Много лет никто не селился там. Пока не нашелся нойда из рода Огненного Пса, не расколол чертов камень на тысячи кусков и не заложил их в основание своего дома. Вот так-то, ребята. А вообще, чтоб вы знали, страшнее всего манда с зубами.

— Верно, Куприяныч, неподмытая и горизонтального разреза, — пошутил Тим, но как-то машинально и совсем невесело. Он со скрипом соображал, где ему пришлось встречаться с именем шамана Риза, и был изрядно похож на Чапаева из одноименного фильма: «Риз лапландский? Кто такой? Почему не помню?»

Хорст (1978)

Каир был точь-в-точь таким же, каким его помнил Хорст — городом контрастов. С нарядной суетой площади Тахрир и подозрительными кривыми улочками района Булак, с современными небоскребами и шпилями минаретов тысячи и одной ночи, с приторной блевотиной «Кока-колы» и изысканным вкусов бриуатов — треугольных аппетитных пирожков с мясом, курятиной и рыбой. Со школой при Каирском музее, где два тысячелетних саркофага служат в качетсве скамеек, с величественной цитаделью, построенной Салладином из блоков, обрушившихся с пирамид, с великолепными, переливающимися всеми цветами радуги песками Ливийской пустыни. Воздух был полон запахов мускуса, традиционного арабского кофе с кардамоном, нагретого солнцем асфальта, жареной зелени — таамии, мяса, а главным образом — неуловимых ветров истории. Африка, экзотика, отрада любопытствующих путшественников.

Только Воронцова, Хорст, Ганс и полудюжина громил прибыли сюда не по сторонам глазеть, а заниматься высокой наукой. По крайней мере так следовало из сопроводительных документов, выданных Гарвардским университетом: профессор Тимоти Лири со своей женой секретарем-ассистенткой Линдой, а также ученик его бакалавр Фритьов Олафсон с лаборантами Лассе, Ноэлем, Свартфлеккеном, Пером, Бьеландом и Бьерком были командированы на берега Нила предаваться серпентологии. И судя по тому, что разместились они в Найл Хилтоне, — с очень и очень приличными командировочными. К слову сказать, экспедиция и впрямь готовилась основательно и не только в финансовом плане — все было продумано скрупулезно, тщательно, вплоть до малозначимых деталей. Хорст завел очки, галстук и голливудскую улыбку, Воронцова начала носить колготки, Ганс велел своим отрастить академические бороды, а сам все покуривал глиняную трубочку и истово поругивался по-норвежски. Вобщем когда ученые по прибытии пожаловали на ужин, шум в ресторане затих, танец живота застопорился, а местная секьюрити схватилась за кинжалы. Дикари-с, настоящих серпентологов не видели. Привыкли к своим грязным заклинателям дантистам, вырывающим у бедных кобр ядовитые клыки.

Да уж, кого-кого, а дрессировщиков змей в Каире хватало — благо было, кого дурачить. Словно зачарованные, раскрывая рты, смотрели любопытствующие туристы на беззубых кобр, на ошейниковых аспидов с выдоенными железами, на исключительно опасных, харкающих ядом рингхальсов с зашитыми пастями. Вскрикивали хором, когда рептилия кусала заклинателя, не дыша, следили за процессом исцеления и громко восхищались стойкостью к отраве, с легкостью убивающей слона. Да, спектакль был еще тот, дело по «дрессировке» змей в Каире процветало. На бульварах, улицах, терассах ресторанов объявлялись бойкие молодые люди и с улыбочками предлагали посмотреть, как они живьем будут заглатывать кобр. «Настоящих? Кобр? — Да, добрый господин, настоящих. С зубами и хвостом. Не пожалеете, увлекательнейшее зрелище».

От зрелища этого крепких заграничных мужчин начинало тошнить, а чопорные заграничные женщины снопами падали в обморок. А бойкие молодые люди извергали заглоченных кобр, хватали их за горло, заствляя открывать бездонные отвратительные пасти, и смачно, не слюной, а наркотиком, плевали в них. Бедные змеи каменели, впадали в ступор и превращались в жезлы, живописанные еще в библии. Крепких заграничных мужчин тошнило по-новой, а чопорные заграничные женщины опять лишались чувств.

Были, правда, на берегах Нила и подлинные мастера, люди мужественные и бесстрашные, продолжающие традиции предков. Эти небось у своих кобр зубы не рвали и не резали складки в пасти, чтобы новые не росли. Одним из таких гениев дрессуры был рыжий Шейх Мусса, действительно рыжий, наполовину лысый, вечно улыбающийся араб. Его дед, отец и старшие братья были тоже заклинателями, и все погибли от змеиных зубов. Печальную их судьбу разделил и младший сын шейха, бесшабашный Ахмад. Так что в жизни у Муссы не осталось ничего кроме единственного наследника Али, шипящих ядовитых тварей и смертельной, филигранно выверенной игры с ними. Смерть он презирал, и может быть поэтому мастерство его и было непревзойденным. Не прибегая к дудочке-сумаре, одними заклинаниями, он выманивал диких змей из нор и особым пением подзывал их к себе. Если кобра пыталась напасть, он своей раздвоенной на конце палкой аккуратно отбрасывал ее, и когда она, раздувая капюшон, поднималась, медленно, не прекращая пения, бесстрашно приближался к ней. Шаг, еще один, еще, еще. К стремительно грациозной, затейливо раскрашенной смерти. Наконец, приговаривая что-то, он клал на землю руку, и змея, будто кланяясь, опускала голову человеку на ладонь. Иногда Мусса заключал дикую, только что пойманную кобру в круг, очерченный с заклинаниями на песке палкой, злобная, смертельно оскорбленная тварь делала боевую стойку, страшно шипела, разевая пасть, но была не в силах пересечь тонкую, едва различимую границу. Чтобы ей было не скучно, Шейх подсаживал в круг еще одну кобру, еще, еще. И так до полудюжины. Слов нет, он был великим заклинателем, выдающимся хауи.

А познакомился с ним Хорст случайно, на Змеином рынке во время выступления. Подошел поближе, поцокал языком, подержал в руках огромную, но не опасную змею, отвалил богатый, прямо-таки царский бакшиш. В знак профессионального восхищения. Однако рыжий Шейх Мусса знал себе цену и пошел на контакт лишь после того, как Хорст помог достать ему королевскую кобру — огромную, четырехметровую гадину привезли в специальной клетке аж из Бирмы. С тех пор они стали друзьями, и каждый с щедростью делился тем, что у него было: Хорст — распроклятым металлом, а Шейх — опытом, знаниями и чисто арабским радушием. Жил он, несмотря на известность, в скромном глинобитном доме на самом берегу Нила и больше всего на свете любил принимать гостей.

Каждую пятницу профессор Тимоти и супруга его Линда были званы на кускус из хорошей телятины, ароматный кофе со свежевыпеченной сдобой, на трубочку-другую гашиша и дружескую, уходящую далеко за полночь беседу. Разговаривали о ценах, о делах, о боге, об Асуанской плотине, о женщинах, об арабской автономии и еврейской экспансии, о политике Советов и конечно же о змеях. Старшая жена Муссы Лейла молча прислуживала за столом, его сын Али развлекал гостей карточными фокусами, с Нила тянуло свежестью, запахом воды, тихо квакали породистые, с суповую миску, лягушки. Текла неторопливая серечная беседа — размеренно и плавно, как великая река. Хорст ни о чем не спрашивал и не форсировал событий — отлично понимал, что Шейх болтает с легкостью лишь о пустяках, держа в серьезных вопросах язык за зубами. Как там говаривает Валерия-то на ночь? Поспешишь — меня насмешишь? Вот-вот, а со старым заклинателем будет совсем не до смеха. Главное — не спугнуть его. С человеком, который чувствует запах кобры, прячущейся в норе, ухо нужно держать востро. Вернее, язык…

И вот настала очередная пятница. Вечер был тепл и тих, в воздухе роились светлячки, быстро убывающие воды Нила сулили хороший урожай. Все в природе дышало гармонией и спокойствием. Только дома у Муссы яростно сверкали молнии, оглушительно гремел гром и пахло порохом — по недосмотру Али королевская, презентованная Хорстом гадина без зазрения совести сожрала Голду Меер, любимую, самую способную кобру Шейха. И кто теперь, спрашивается, будет делать «мертвую петлю», «поцелуй Клеопатры» и изображать жезл Моисея? Эта что ли четырехметровая бездельница, которая только-то и может, что шипеть, раздувать свой капюшон и глотать своих собратьев по искусству. Дождется, будет без зубов.

Однако как только гости прибыли, Шейх сразу подобрел, заулыбался, прижимая руки к груди, начал кланяться и как ребенок обрадовался подарку.

— О, спасибо, уважаемый, очень кстати. А то кое-кто вместо того, чтобы поднимать голову, поднимает хвост.

Хорст привез ему семейку мангуст, на редкость симпатичных и располагающих с виду. Пушистого полосатенького самца и хорошенькую длиннохвостую самочку. Зверьки, делая стойку, нюхали воздух, водили носами и предвкушающе пофыркивали — как видно, учуяли кобр. На их усатых хорошеньких мордах было написано счастье…

И потянулся привычный уже вечер пятницы — с кускусом, кофе, карточными фокусами, глубокомысленной беседой и молчаливой Лейлой в чадре. Когда дошли до давамеску — дурманящего как кальян печенья из гашиша, Мусса вдруг загрустил, нахмурил брови и пальцем погрозил Али.

— Ты, ты, ты, сын греха. Зубб-эль-хамир, никуммака, твою мать…

Потом рыгнул, понюхал бороду и начал посвящать гостей в несчастье, случившееся с Голдой Меер. При этом он сморкался, пускал слезу и жутко костерил змеиное племя, не забывая впрочем и человеческое.

— Скольские тупые бездушные твари, только-то и умеют, что жрать друг друга… Словно люди… Ты думаешь, змею можно приручить? Зубб-эль-хамир! Ей неведомы благодарность, беспокойство, чувство привязанности. Она делает только то, что ей интересно, или уступает силе. Ее нам не понять. Ее и кошку. Недаром Змеевод коворит, что они не отсюда и…

Внезапно он замолк, как бы приходя в себя, тряхнул своей рыжей головой и, резко уклоняясь от темы, сурово воззрился на Али:

— Ну что ты сидишь, как скоробей в навозе. Развлекай гостей дорогих, покажи им свой номер.

— Да, отец, — понурившись, Али поднялся, не сразу погасил в глазах отточенный блеск ненависти, — как скажешь. Пальцы его нехотя расстегивали грубую домотканную рубаху.

— А кто такой Змеевод? — с фальшивым равнодушием осведомился Хорст, многозначительно взглянул на Воронцову и сразу сделал вид, что больше всего на свете его интересует кофе. — Никак тоже хауи?

Внутренне он весь напрягся и напоминал борзую, почуявшую дичь.

— А кто у нас здесь не хауи? — невесело отшутился Шейх, вытащил длинный нож, резко рассек им воздух, грозно воззрился на Али. — Ну, долго тебя ждать, сын греха?

— Я готов, отец, — тот скинул рубаху на скамейку и, по пояс голый, смуглый и худой, змеей обвил изнутри огромную пузатую корзину. Пятки его соедились с затылком, глаза закрылись, тело одеревенело, дыхание замедлилось — смертельный номер начался. Правда продолжался он недолго: Шейх сунул нож в частое плетение прутьев, как раз напротив солнечного сплетелния сына, дважды повернул, крякнул, вытащил обратно и сделал зверское лицо. Али, вскрикнув что-то, вылез из корзины, сделал фляк, потом переднее сальто и принялся усиленно кланяться. На смуглом животе его отчетливо выделалая узкая багровая полоса.

— Браво, браво, брависсимо! — громко одобрили гости, веско поддержали свой восторг зелеными бумажками, и дальше вечер потянулся как обычно — размеренно, глубокомысленно, под кваканье лягушек. Нечто необычное случилось позже, когда Али провожал дорогих гостей до машины.

— Если доброму господину интересно, Али расскажет ему о Змееводе, — шепотом сказал он, судорожно глотнул и тронул просяще Хорст за рукав. — Пусть только добрый господин увезет Али отсюда. Куда угодно…

Андрон (1980)

Рожала Анджела в большом родильном доме на Малой Балканской улице. Весьма и весьма непросто. Благодаря халатности врачей вся порвалась, измучилась, но все же произвела на свет здоровенькую пацанку весом в три с половиной кэгэ. Вареньку. Уж такую хорошенькую, такую пригожую, писаную красавицу. Всю в ненаглядную дочку Анджелочку.

— Ну теперь мы с приплодом, — кричал в восторге Иван Ильич, плюнув на работу, неделю пил горькую и подарил Анджеле бриллиантовые серьги. — Костины завсегда были крепки в кости.

Только Андрон себя счастливым отцом не чувствовал, некогда было, работал каждодневно как проклятый. Вовсю уже поспела земляника, и садоводы поперли валом. С утра до вечера — очереди за весами, дефицитные дюралевые лотки, мятые в красных липких пятнах квитанции. Правый карман с кассой, левый с наваром, вонь, мухи, раскаленный асфальт, ментовский беспредел, проверяющие из госторгинспекции, управления торговли и объединения рынков. Каждый норовит застать врасплох, поставить раком, ошеломить напором, дабы поиметь свою долю малую от общака рыночного изобилия. Здесь как в джунглях, будешь щелкать клювом, сожрут.

Чуть живой после этого бедлама возвращался Андрон в семью, но и там ему не было покоя — Анджела, оправляясь от ран, сетовала на судьбу, Иван Ильич, если был на базе, звенел посудой, новорожденная, как и полагается, громко и жизнеутверждающе орала, теща Катерина Павловна, на которой лежало хозяйство, сетовала в голос, за что ей это все. В одиночестве Андрон ужинал на кухне, долго мок под струями душа и, несколько приободряясь, шел на ложе к молодой жене, под сахарный бочок. Только какой там к черту сахарный бочок — железное табу, сплошные швы, перманентный целобат. С полгода наверное уже.

Так что счастливым супругом Андрон себя не чувствовал и все чаще стал ночевать в родительском доме, благо из-за холеры в Одессе детсад в это лето не поехал на дачу, и Вера Ардальоновна сидела безвылазно в четырех стенах. Естественно разговаривая исключительно с Арнульфом. Вот весело-то. Тим же отвалил на южный берег северного моря и обещался быть не ранее конца лета. Господи, когда же оно закончится. Когда отойдет эта чертова клубника. А то денег куча, а счастья… Тошно было у Тима на душе, муторно — и скучно, и грустно, и некому руку пожать. И не только руку…

Однако не угадать, где найдешь, где потеряешь, жизнь, она, как известно, похожа на тельняшку. В пятницу, уже под занавес, Андрон, взопревший и мрачный, собирал торговый инвентарь. Вернее, с боем выдирал его у торгующих из лап… Все, все, тетки, алес. Надоели вы мне хуже горькой редьки, домой хочу. Всех денег не заработаешь, всех баб не переимеешь.

— Суки драные, опять лотки не помыли, — Андрон с лязгом отомкнул замок, настежь распахнул дверь будки и принялся расшвыривать по полкам добычу, как вдруг услышал голос снаружи, вроде бы знакомый:

— Андрей! Андрей! Можно вас?

— Нас уже не можно! А вас? — Андрон поставил на пол стопкой лотки, бросил в верхний россыпью гири-стограммовки и, высунувшись в дверь, вдруг резко сменил тон: — Оксана… э… Дмитриевна? Привет, перивет.

Ему дружелюбно улыбалась заведующая рыночной гостиницей, фигуристая, стриженная под мальчика блондинка лет двадцати пяти. Поговаривали, что с ней жил прежний замдиректора…

— Андрей, обращаюсь к вам как к специалисту, — сказала белозубо она и поправила на загорелом плече сумочку из крокодиловой кожи. — Мне нужен букет, очень качественный. Розы, девять штук и непременно алые.

Бриллиантовые семафоры в ее ушах при этом качнулись, и солнце заиграло в них мириадами ярких брызг.

— Что за вопрос, Оксана Дмитриевна? Сделаем, — Андрон покладисто кивнул, оскалился и понимающе заверил: — Айн момент.

Прошелся по рядам, набрал — не краснодарского шиповника — свежайшей прибалтийской «Сони», добавил гипсофилы, завернул и чуть ли не бегом вернулся к завгостиницей.

— Прошу. Только прежде чем дарить, не забудьте снять целлофан. Чтоб не случилось моветону.

Вот так, пусть знает, что и мы не лыком шиты.

— Замечательные розы, высший класс, — проигнорировав ремарку, Оксана Дмитриевна улыбнулась, бережно взяла букет и потянулась к крокодиловой своей сумке. — И сколько?

Браслетка на ее руке была тоже бриллиантовая и переливалась на солнце ничуть не хуже серег.

— Ну что вы, коллега, нисколько, — ухмыльнулся Андрон и непроизвольно, очень по-мужски глянул на заведующую. — Гусары денег не берут.

Ох уж эти барские замашки, тоже мне, дочь миллионера. Вот содрать бы все эти брюлики да и поставить бы…

— Вот как? — весело удивилась Оксана Дмитриевна и с интересом, словно только что заметила, прищурилась на Андрона. — А ведь верно, похож, похож, только без усов. Слушайте, Андрей, а не заглянуть ли вам ко мне на рюмочку кофе? Без церемоний, знаете ли, по-соседски, ну скажем, завтра, часикам к восьми. Живу я совсем рядом, за Ручьем. Если смотреть отсюда, по правой стороне первый дом по Гражданскому, квартира двадцать семь. Так что давайте на завтра, к восьми. По-соседски. Тем более, что муж у меня в дальнем плавании…

Даже слова не дала сказать Андрону, словно все уже было заранее решено. Улыбнулась, помахала букетом и исчезла. А хороши у нее ноги — стройные, с изящными икрами, породистые, как у чистокровной кобылицы. Ужасно завлекательные… Особенно, когда жена не дает…

День следующий был субботний, выходной, только для Андрона выходных пока что не намечалось — Иван Ильич все никак не мог выбраться из запойного штопора. А может не очень-то и хотел. По праздникам, когда можно насшибать немеряно, о водке и не думает, как лось носится по рынку, клацкает вставными челюстями как волк. А так — вкалывай, зятек, набирайся опыта, тащи семью. Молодым везде у нас дорога.

«Чертова жара», — обливаясь потом, нарезал Андрон круги по пятаку — бдил, заполнял квитанции, следил за чистотой, гаркал на цыганок, чтоб не забывали, кто здесь главный, а сам все думал о шикарной завгостиницей. Красивая баба, и вроде не дура, с головой. Ладно, недолго ждать осталось, посмотрим…

А жизнь вокруг кипела. На углу ветеран мелкой розницы Васька торговал бананами из ларька и конечно же, гад, работал «на педали», обвешивал почем зря. Девки из кафе, замочив еще с вечера в чану сардельки, бойко, под очередь, пихали их с ресторанной наценкой. Приехал на красных жигулях матерый человечище прыщавый дядя Миша. Оставив из конспирации машину за углом, принес мешок с гвоздикой, оглянулся и дал знать брылатой Марфе — все как уговаривались, чавелла, деньги против стульев. Дядя Миша работал в крематории, заведовал процессом кантования гробов в топку. Так что цыганская братия без цветка революции не сидела. А вот Варька у него гвоздику не брала, отоваривалась у ментов с Пискаревского кладбища. Собственно как отоваривалась — ночью отстегивала червонец-другой, чтобы отвалили в сторону, да и навещала Маму-родину и надгробия павшим героям. Полежите и без цветов, бог, он велел делиться.

Неистовала рыночная стихия — шум, гам, суета, тонкое благоуханье роз, вонь невывезенных баков, всезглушающий шелест денег, денег, денег.