Завлекательно скрипели на ластахnote 59 «инспектора» note 60, а вот в погребах его шкарятnote 61 был нищак — что-то он сегодня заскучалnote 62. Сосать лапу надоело, и Сарычев не заметил, как ноги сами собой вывели его на Привоз.

Там он мгновенно срисовал себе бобраnote 63 — хорошо прикинутого фраера средних лет с печатью Соломона на витрине. Нюхать воздухаnote 64 майор не стал и, закричав громко:

— Абрам Соломонович, чтоб мне так жить! — кинулся к неуспевшему даже трехнуться смехачуnote 65 и за секунду умудрился нанести ему страшный удар головой в лицо с одновременным хлопком отворотами воротника по шее.

Через мгновение он уже обчистил карманы жертвы и, не оглядываясь, двинулся прочь, оставив клиента в бледном виде. Подсчитав навар, майор вышел на Дерибасовскую и заглянул к мордомазуnote 66 Шнеерсону, а когда пархатый обшмольнулnote 67 его, то спросил:

— Следячий выделnote 68 не прорезался?

— Нет, ваше степенство, все спокойно, — по-старорежимному ответил тот и, хрустнув полученными булерамиnote 69, кланяясь, проводил майора до выхода.

Выбритый и пахнущий как штампnote 70, майор вышел на набережную и внезапно узрел такую морду протокольнуюnote 71, что не удержался и, подойдя поближе, удивленно спросил:

— Товарищ, что это у вас на правом плече?

Тот повернул витринуnote 72 в сторону и, получив сильный удар в челюсть, стал медленно оседать на землю. Майор бережно его поддержал и, облегчив карманы, быстро затерялся среди фланировавших без особого успеха профуратокnote 73.

Потолкавшись еще немного без всякого понта, он двинул по направлению к морю а вскоре, сам того особо не желая, оказался в блудилище note 74. В зале было пусто: шлюхи еще давили харю после работы в ночь, только какая-то тощая шикица note 75 — наследие проклятого царизма — умножалась, как видно, на халяву холодной цыпой на крайнем столе. Майор хмуро глянул на ее худые градусники note 76 и, отогнув занавесь, прошел в соседнюю, похожую на трюм комнату. Несмотря на раннее время, там уже катали. Были кое-кто из своих — Сенька Чиж, Витька Косой да Жора Француз, а кроме них присутствовал еще какой-то с виду фраер захарчеванный note 77, и что-то он Сарычеву не понравился страшно.

— Талан на Майдан note 78, — поздоровался он с присутствующими и, бросив пачку финашек note 79 на стол, небрежно спросил: — Катанем без кляуз? note 80

— Третямиnote 81, — предложил незнакомец и вполне профессионально «сделал сменку» — незаметно, как ему самому казалось, подменил колоду, а майор это дело срисовал, но, виду не подав, пожелал удачи: — С мухойnote 82.

Как только съянцы попали в его щипальцы note 83, Сарычев сразу въехал в тему: игра шла «на шур» — пометки на картах отчетливо прощупывались руками, — и, бросив карты на стол, он процедил мрачно:

— Стиры коцаныеnote 84.

Одновременно майор потянулся к пивной бутылке, и, заметив это, мутный note 85, оказавшийся вроде бы не фраером вовсе, оперативно дернул внушительных размеров перо.

По тому, как оно лежало в его пальцах, было видно, что он совсем не лох, и Сарычев, понтуясь, слызил note 86:

— Лады, корешок, не бери в голову. Воткни перо туда» где оно торчало — При этом он показал зубы, и, посчитав оскал за улыбку, обладатель пера свой клинок опустил, а Сарычев ласково продолжил:

— Ежели хотел бы я тебя расписать, то сделал бы это вот как.

С этими словами, ударив бутылкой о край стола, майор сделал из нее «розочку» и смачно вонзил ее мутному супостату в вывеску. Для порядка смазал еще по кумполу и, промолвив:

— Это тебе, сука, печать королевская на память, — цвиркнул с презрением и… проснулся.

Было три часа ночи, однако убедившись, что уснуть больше не удастся, майор пошел на кухню ставить чайник. Чувствовал он себя как-то странно — голова была непривычно ясной, а тело легким, казалось, что он еще не проснулся. Сарычев зажег газ, налил в чайник воды и внезапно увидел себя со стороны. Было такое ощущение, будто, открыв какую-то дверцу, он вышел из своего тела и теперь находится там, где цвета можно слышать, а звуки переливаются волшебством красок. Это продолжалось всего мгновенье, но руки у майора задрожали. «Так, уже вольты пошли». — Опустившись на табуретку, он призадумался. СПИД СПИДом, но голова-то здесь при чем? Сны эти непонятные, обмороки, как у гимназистки, козла вот черножопого третьего дня умочил. Не пора ли обратиться к Маше по месту работы? И тут же сообразив, что он не взял у нее телефона, Сарычев сплюнул и до самого утра яростно стирал исподнее. Да, с головкой у него, видимо, и впрямь не того…

Переживал он зря. Василиса Прекрасная позвонила сама и категорическим тоном захомутала его вечером в Мариинку. «Балет! — Сарычев вздрогнул. — Этого еще только не хватало!» Искусство танца Александра Степановича не вдохновляло, к тому же он всегда недоумевал, зачем обязательно в исподнем-то скакать по сцене? Однако, как дама скажет… Тем более такая — с косой по пояс и тягой к общению. Смотри-ка ты, сама позвонила. Молодец. Майор позавтракал и пошел разогревать машину — настало время платежей за гараж.

Снова мела метель, на дороге было неуютно, беспокойно и скользко. На обратном пути буквально на капот «семерки» кинулся бешеный мужик с чемоданами — болезный опаздывал в аэропорт. До Пулкова в принципе, было рукой подать, за стоху-то чего не прокатиться, и майор судьбу гневить не стал, поехал. Несмотря на непогоду и совершенно не в жилу установленный знак ограничения скорости, поспели вовремя, а вот на обратном пути опять с Сарычевым случилось непонятное.

При въезде на площадь Победы он вдруг заметил правый бок не пропустившей его иномарки. Чтобы избежать столкновения, майор дал по тормозам, и на такой дороге его, естественно, вынесло в левый ряд. Кативший там «Икарус» в шесть секунд измял «семерке» заднее крыло и, даже не посчитав нужным остановиться, поехал дальше.

Виновник же всего этого безобразия, сидевший в анатомическом буржуазном кресле, резко дал по газам. По принципу батьки Махно — хрен догонишь!

Сарычев вылез, покрутил головой в поисках гаишника, плюнул и, глядя вслед быстро удаляющейся иномарке, внезапно ощутил себя черным колдуном-чертознаем, ведовством, чародеянием да зелейством пробавляющимся, и в сердцах пожелал:

— Чтоб тебе, сука, тошно стало!

В следующее мгновение он увидел, как стремительно удалявшиеся огоньки габаритов начали смещаться вправо, затем до слуха донесся звук удара, и впереди стало быстро разрастаться белое, клубящееся облако. Александр Степанович сел в машину и подъехал поближе. Иномарка буквально обняла столб уличного освещения. Массивный, из армированного бетона поставленный на века. Парил струящийся ручьем тосол из расколотого картера весело бежало масло, пахло вокруг бензином и бедой. Сарычев подошел ближе и сквозь покрытое трещинами лобовое стекло глянул на водителя — тому действительно было тошно.

«Да, сильный нынче гололед». — Особо удивляться случившемуся Сарычев не стал. Да и возиться с изувеченным крылом тоже. Купил банку «мовиля», щедро закрасил покореженный металл и успокоился до лучших времен. Дома он с полчаса лупил по мешку, основательно взмок и после душа почувствовал себя голодным, как недобравший в рационе лесной санитар. Захотелось непременно мяса, так что пришлось бежать в универсам, покупать солидный кусок свинины, резать его тонкими ломтиками, солить, перчить и кидать на сильно разогретую чугунную сковородку — всякие там «тефали» Сарычев не уважал.

Когда запахло жареным и на лангетах образовалась корочка, Александр Степанович убавил огонь и, глотая слюни, стал ждать. Момент был самый волнительный. Передержишь — мясо будет жестким, как подметка, поторопишься — придется есть сырое. Однако на этот раз свинина получилась как надо — снаружи хрустящая, а внутри нежная, истекающая соком. Убрав полную сковородку, Сарычев слегка осоловел. Минут десять он сидел неподвижно, как обожравшийся удав, потом помыл посуду и отправился бриться по второму разу — щетина у него росла буйно, и уже к вечеру на щеках всегда появлялся синевато-черный отлив.

Потом Александр Степанович отпарил брюки от своего выходного, еще свадебного костюма, смазал гуталином чешские туфли фирмы «Ботас», оделся и глянул в зеркало. На него смотрел широкоплечий усатый дядька с благородной сединой в густой черной шевелюре. «Тоже мне, гангстер средней руки». — Александр Степанович состроил отражению рожу и, надев пальто из кожи монгольских коров, пошел заводить остывшую уже машину.

А на улице все мела метель. Власти, тоже разгулявшись, решили объявить войну стихии, потому Сарычев, долго лавируя среди уборочной техники, приехал к Маше с некоторым опозданием. И не в добрый час — весь проезд возле дома был заставлен машинами, так что пришлось запарковать «семака» раком, то есть носом к парадной. Кое-как заперев машину, он вбежал наверх, перевел дыхание и позвонил.

— Привет. — Маша была в черном облегающем платье, на шее нитка жемчуга, волосы уложены в замысловатую прическу. — Уже одеваюсь.

Майор молча наблюдал, как она положила в сумку пакет с черными «лодочками» и принялась надевать высокие, теплые сапожки. Ступни у нее были маленькие, как у девочки, весьма аппетитные, весьма…

Внизу их ждал неприятный сюрприз — выезд «семерке» загородил «мерседес», стоявший с работающим двигателем на проезжей части. Сарычев снял машину с сигнализации, посадил Машу и резко газанул, надеясь, что водитель иномарки вникнет, оценит ситуацию и даст «семерке» выехать. Но тот не двинулся с места, и майор понял, что его пытаются достать.

— Из машины не выходи, что бы ни случилось, — небрежно сказал он Маше, вылез и, приблизившись к водительской дверце «мерса», громко и вежливо попросил:

— А не будете вы так любезны…

Водила в «мерсе» любезен не был — ответом Сарычева не удостоил. Тогда майор скверно улыбнулся, прижал на всякий случай дверь выставленным вперед коленом и тихо так постучал в окно. Стекло тут же опустилось, и в образовавшуюся щель Сарычев разглядел стриженую башку водителя, его мутные, со странным блеском глаза. В нос шибанул запах паленых веников, как в перегретой парной, — курили «Леди Хэми» note 87.

— Дайте выехать, уважаемый, — еще раз попросил майор.

В глубине салона кого-то из пассажиров «пробило на ха-ха»:

— Ты, гля, уважает…

— Ты, козел, мою плацкарту занял, — выдал водила нараспев, под замысловатую пальцовку, — давай теперь со своей лакшовкой на своих двоих канай. Все, свободен.

Он тут же отгородился от Сарычева непроницаемым экраном тонированного стекла, и майор, почувствовав, как им овладевает знакомое чувство ярости, снова ощутил себя бородатым длинноволосым старцем. Дико вскрикнув, он с легкостью пробил кулаком стекло иномарки, нанеся при этом сокрушительный удар по бритой бестолковке водителя. Уже в следующее мгновение Сарычев ухватил его за ухо и дернул с такой силой, что грубиян пулей вылетел из машины.

— Сявки, сидеть! — Александр Степанович быстро распахнул водительскую дверцу «мерса» и, устроившись за рулем, свирепо глянул на окаменевших от ужаса пассажиров — те были явно не бойцы. Проехав чуть вперед, он заглушил двигатель, сломал ключ в замке зажигания и поспешил к своей «семерке», попутно отметив, что одноухий все еще пребывает в рауше. note 88 Похоже, чертов старец опять погорячился. А ведь заметут в случае чего его, Сарычева…

— Ну вот, теперь можно ехать, — не глядя на Машу, сказал он, запустил мотор и принялся выруливать.

— Да, не очень-то ты похож на умирающего. — Она как-то странно глянула на Сарычева, на его окровавленные руки, вздохнула. — Ты больше на вампира тянешь. Тебя, Саша, в театр не пустят. Теперь а верю, что ты из МВД.

«Да уж, Джек-потрошитель, мать твою». — Майор промолчал, припарковался к сугробу и долго оттирал снегом руки от крови новых русских. Не сказать, чтобы его особо мучила совесть.

Самое удивительное, что к началу они не опоздали, успели даже купить программку и заангажировать бинокль. Давали «Лебединое озеро».

В зале как-то очень торжественно погас свет, стало слышно, как дирижер постучал палочкой о край пюпитра, и полились звуки божественной музыки, вышедшей из-под пера грешного и земного композитора. Поначалу майору было просто интересно, он внимательно смотрел на сцену, начиная улавливать некую гармонию в движениях танцоров. Однако постепенно все его внимание сосредоточилось на музыке, он почувствовал, как звуки приобретают цвет и форму, а мелодия, подобно хрустальной лестнице уводит душу в небесный храм блаженства. На глазах у Сарычева выступили слезы, и, словно озарение, он вдруг постиг, что истинному творцу дано не создавать, а слышать музыку планетных сфер и доносить до смертных. Время как бы остановилось для него, очнулся он, лишь когда многоцветье звуков угасло…

Не говоря ни слова, майор с Машей выстояли очередь в гардероб, оделись и неторопливо вышли к машине. Было холодно, в небе висел молочно-белый блин луны, казалось, что зима обосновалась в городе навсегда. Наконец выстуженный двигатель нагрелся в салоне потеплело, и, выжав сцепление, Сарычев плавно тронулся с места. Под колесами приятно хрустел снежок, бледный свет фонарей волшебно преобразил безлюдные ночные улицы, майору казалось, что они попали прямо в добрую сказку старого чудака Андерсена. Увы, едва он вывернул на Декабристов, раздался вой сирены и «семерку» обогнала «скорая», я впереди уже вовсю сверкал проблесковый маячок милицейского УАЗа.

Неподалеку от поребрика в кроваво-красном дымившемся снегу лежала молодая женщина, на которой из одежды были только черные чулки. На месте сердца у нее зияла страшная рваная рана.

— Господи, — от увиденного Машу заколотило. — Ну и зрелище. Чем же ее так угораздило-то?

— Не иначе как пушечным ядром. — Майору тоже стало не по себе, и всю оставшуюся дорогу он молчал, впрочем, как и его спутница, — вот тебе и сходили, пообщались с прекрасным!

Наконец приехали.

— Давай-ка я тебя провожу, — под впечатлением увиденного сразу же сказал майор. — Чтобы спалось спокойней.

Запарковав машину и машинально отметив, что одноухий уже куда-то отогнал свой «мерседес», он вдруг почувствовал, как в голове у него начал стремительно вращаться огромный раскаленный шар. От страшной боли на глаза навернулись слезы, однако, не подавая виду, он довел Машу до двери, подождал, пока она откроет замок, и, отказавшись от чая, внезапно ощутил, что начинает проваливаться в темноту.

Разбудило его громкое карканье. Огромный черный ворон сидел на ветке высокого, обожженного молнией дуба и, не отрываясь, смотрел на майора блестящими бусинками глаз. Повернув голову, Сарычев увидел уже знакомого длинноволосого старца и сразу вспомнил его имя — Свалидор. Только теперь тот был в длинной красной рубахе, перетянутой поясом с широким прямым мечом. Старец одновременно походил и на жреца, и на воина. Он сидел на замшелом, вросшем в землю валуне у самого края крутого песчаного обрыва, и голос его был таким же неторопливым и плавным, как желтые воды струившейся внизу реки.

— Сначала были два царства, — колючие глаза старца пронзительно смотрели на майора из-под густых, кустистых бровей, — бездна, провалившаяся на самое дно Мира, и Светожары — царство Огня, распростертое над ней. Первым из богов-гигантов был Сварог. Он правил Светожарами, но его огонь легко затухал в Бездне. Тогда Сварог создал Сварожича и разделил его на триединые части. Постигни — это основа всего.

Он еще не кончил говорить, а Сарычев уже представил изначалье Мира. Благодаря первичным силам Вселенной — Нагреванию и Охлаждению — был создан основной строительный материал — Энергия, которая дала понятие материи и духа, их разводя и вместе с тем объединяя.

Майор внезапно осознал, что всякое явление в природе при разложении на противодействующие силы рождает неизбежно третью, барьерную, которая всегда усиливает и скрепляет полюса. Он понял, что для жизни более важны не крайности — «добро» и «зло», а то, что их уравновешивает, — справедливость. Так и настоящий воин триедин во всем, он и буйный Ярило, и рассудительный Перун, и мужественный, не знающий сомнений несгибаемый Троян. Только так и никак иначе возможно победить врага. Тихо трепетала листва на столетних дубах, по небу плыл в вечном коловращении лучезарный Даждь-бог. Седобородый из-под руки глянул на небо.

— Запомни, настоящий воин плывет посередине, не приставая к берегам. А по течению он движется или против, зависит только от него. Только от него зависит, возьмет ли огненный Семаргл его в чащобы Ирия note 89…

Сказал и, легко поднявшись, пошел в глубь дубравы, постепенно исчезая из виду.

Опять закаркал ворон, и Сарычев с удивлением обнаружил, что лежит под одеялом. Рядом неслышно дышала Маша, и майор ощутил ее запах — свежескошенного сена, полевых цветов, теплой земли. Он попробовал встать и чуть не закричал. Казалось, голова наполнена множеством стальных шаров, которые бьются и перекатываются при малейшем движения. Все-таки он поднялся, медленно, стараясь не разбудить Машу, оделся, вышел в коридор и, накинув пальто, захлопнул за собой дверь. Так плохо ему еще никогда не было. Уцепившись за перила двумя руками, чтобы лестница не качалась, Сарычев добрых полчаса спускался с третьего этажа. Ночная стужа заставила его трястись от холода, однако в машине ему внезапно сделалось необыкновенно жарко, он взмок как мышь и, осознав, что ехать не может, вытащил ключ зажигания. Мгновение — и его вновь поглотила тьма.

На подворье беззлобно забрехал куцый кобель Шарок, и Сарычев услышал, как Петька Батин закричал истошно:

— Утаман, а утаман!

Майор сунул за правое голенище крепкого свиного сапога многократно точеный нож-кишкоправ, надел шапку и, бухнув дверью, громко отозвался:

— Будя орать-то, будя.

Увидав, что вся артель уже в сборе, он потишел и подмигнул веселым карим глазом:

— А что, обчество, наломаем бока заричанским?

— Намнем, коли пуп выдюжит, — рассудительно заметил Митяй Худоба — первый кузнец в округе, прозванный за свой зубодробительный «прямой с подтока» дядей Чеканом.

Ох, простой был мужик, что в голове, то и на языке. А ведь правду сказал — заричанские-то артельщики не пальцем деланные и щи не лаптем хлебают. Уж как поединщики-то на всю округу славятся своей силой да изворотливостью, не напрасно, видать, проживает у них в деревне кривой бобыль Афоня. Отец его, Василь Кириллыч, бывало, встанет на пути летящей навстречу тройки и со всего плеча ударом кулачища в торец оглобли так и завалит ее набок. Сынок, знамо, пожижей будет, но кирпичи из печей вышибать, а ежели приспичит, и дух из поединщиков, весьма горазд. Конечно, бобыля в ватагу не возьмешь — несовместно, а вот набраться у него, как путево винтить «подкрут в подвяз» или «мзень» заделать, тут уж сам Бог велел. Так что «ломаться» с заричанскими — это не Маньку за огузок лапать.

Между тем ватага уже миновала кривую, по самое оконце вросшую в землю избушку бабки Власьевны, и вышла за околицу. Солнце касалось верхушек елок, быстро тонуло в медно-красных облаках — завтрашний день обещался быть ветреным. Когда переходили через речку Ольховку, было видно, как играют в воде пескари, и Сарычеву подумалось: «Поклев нынче будет знатный». Наконец опушка леса осталась позади, и ватага вышла на Дубовку — огромную поляну, известную артельщикам всех окрестных деревень. Лучшего места для «бузы» и не сыскать.

Возле огромного валуна под высоким столетним дубом горел костер, отбрасывая красные тени на сидевших вкруг него артельщиков.

— Эй, заричанские, зады не остудите, драпать будет невмоготу! — громко крикнул Сарычев.

— Не бось, — отвечали ему с обидным смехом, — о своем гузне печалься, скоро портков лишишься вовсе.

Слово за слово дошли до обидного, и со стороны заричанских гармошка заиграла наигрыш — «на драку».

Сарычев взъерошил волосы, гикнул, притопнул и пошел в пляс. Незатейливый мотив полностью подхватил его, движения сделались легки и раскованны, а расслабленное тело стало готово откликаться на любые действия противника. То же, видать, происходило и с атаманом заричанских — вот он пошел, повел плечами, и внезапно ноги удивительно легко понесли его на майора. Пританцовывая, они все более отрешались, все неожиданней и резче сходились, и, видя, что «ломание» перешло в драку, гармонист замолк, здесь его власть закончилась.

Атаман заричанских был крепким, рослым мужиком, звали его Артемом Силиным. Сарычева недолюбливал он издавна — парнями еще повздорили как-то из-за девки. Дело тогда кончилось тем, что майор наградил соперника целым градом оплеух, наворотов, затрещин и накидух, да так, что оттащили того без памяти. С той поры и пробежала промеж них черная кошка, так что чего удивляться, что заричанский атаман попер на Сарычева люто, с яростью.

— Держишь ли? — хрипло спросил он майора и, сильно толкнув плечом в грудь, сразу из Уключного Устава нанес размашистый «оплет» подошвой сапога, пытаясь изурочить руку. Затем, не останавливаясь, пошел с затрещины в «отложной удар» молотом кулака— «кием». Атака была стремительной, подобно молнии, однако Сарычев, не забывая ни на секунду про «свилю» и извиваясь подобно ручью, остался невредим. Уже через мгновение тяжелым «брыком» в грудь, усиленным «распалиной» в лоб, он уложил соперника на землю. По уговору бились до падения или до первой крови.

— Ну, чья взяла? — спросил майор лукаво. Вместо ответа упавший вскочил и, кинув шапку оземь, дернул из-за голенища нож.

— Э, Митрич, окстись, побойся Бога! — враз закричали свои же, заричанские. — Это ж супротив закону, охолони малость!

В глазах атамана загорелись огоньки бешенства, и дикой свиньей кинулся он на Сарычева, метя отточенным острием клинка тому в самое дышло. Баловство закончилось. Майор извернулся змеей и, захватив правую вооруженную руку врага, ударил его внутренним ребром подошвы — «косой подсекой» — снизу по ребрам. Того скрючило, а Сарычев широким, размашистым движением руки — «рубильней» — сломал супротивнику локоть. Дико взревел заричанский атаман, да больше не от боли, а от того, что, встав поперек закону, сразу сделался отверженным. Понял он это, да, видать, поздно.

От крика его истошного в голове у Сарычева зазвенело, он прикрыл уши руками и обнаружил вдруг, что сидит в выстуженном салоне «семерки».

Еще не рассвело. Негнущейся от холода рукой он с трудом попал ключом в замок зажигания, хотел было вытащить подсос, но не смог, не хватило сил. Перед глазами его вдруг словно полыхнула молния, в голову стрельнуло так, что, не удержавшись, он вскрикнул — дико, оглушительно, на пределе. Но не услышал себя. Заглушая все звуки в природе, в ушах его раздался голос:

— Поднимись, Яромудр! Время твое пришло!

— Лада и согласия! — Оторвав лицо от земли, Сарычев встал с колен и увидел самого Властимира — Верховного Кощунникаnote 90, Семистопного Ягаряnote 91 и Старейшину Круга Главных Рахмановnote 92. Это была великая честь — волхвы такого конаnote 93 своим присутствием учеников не баловали, ибо любое общение с низшими по духу означает в магии потерю силы. Только ведь пожаловал Властимир на Поляну Славы не случайно, отнюдь — Яромудр был лучшим из лучших, самый ловкий, самый сильный, старательный и напористый. И если будет на то воля Ра note 94, то, одолев все трудности и препоны, он отправится на север в Лукоморье, к Поясу Могуществаnote 95 за Силой. Однако прежде надо было показать свою собственную, накопленную за годы ученичества. Потому как долог и труден путь — через широкие реки, за Рипейские горы, сквозь дремучие леса, где водятся невиданные звери. Не всякий пройдет. Лишь тот, кто ведает про семь волшебных сил, таящихся в человеке. При их посредстве возможно и горы двигать, и целительствовать, и пророчествовать, и облака гонятьnote 96, и входить в блажьnote 97, и изменять природу вещей, и управлять судьбой. Нет ничего невозможного, ибо человек по сути своей бог. Правда, о том забывший. Но только не Яромудр…

— Достоин. — Порадовался за него Властимир, когда испытания закончились, и снизошел, явил великую благодать, допустил к рукеnote 98. — Ступай, Перун с тобой. И помни, что Змеище Поганое мечом не одолеть. Токмо духом.

Сказал, величественно повернулся и медленно, не оставляя следа на изумрудных травах, пошел прочь. Фигура его казалась расплывчатой, нереальной и светилась изнутри золотистым сиянием.

Ветер шелестел листьями в Священной роще, с ручья, ее опоясывающего, тянуло холодком, и лучи полуденного синего солнца не казались такими обжитающимиnote 99. Купол Кудаnote 100 в их сиянии играл, радужно переливался, далеко отбрасывал разноцветие сполохов. Казалось, что он славил всех богов сразу…

«Доброе знамение, доброе». — Сарычев, не в силах отвести глаз от великолепия красок, зажмурился, упал на колени и вдруг понял, что сидит в морозильнике-«семерке». Голова раскалывалась по-прежнему, но хоть не тошнило. «Видать, загнусь скоро», — подумал майор как-то совершенно спокойно, буднично даже. Себя ему было нисколько не жаль. Как ни крути, а каждый получает то, чего достоин…

Поднявшись домой, он сразу же услышал телефонный звонок.

— Ты живой? — Это была Маша, в голосе ее сквозило беспокойство.

— Живее всех живых, — соврал Сарычев.

— Что-то я не уверена. — Маша усмехнулась. — Я тут температуру тебе мерила, пока ты был никакой. Так та скакала, как шальная, как только сердце у тебя выдерживает! Вечером жди меня, будем тебя лечить. — Она выпытала у майора адрес и повесила трубку.

«Нам каждый гость дарован Богом», — ни к селу ни к городу пропел Сарычев и полез под душ. Ему вдруг все стало до лампочки. Двигаясь как во сне, он неторопливо разделся, включил воду, но едва упругие струи коснулись кожи, как на него вязкой волной накатилась слабость. Ноги стали ватными, перед глазами опять вспыхнули разноцветные круги, и он медленно сполз вниз, во всю длину растянувшись в скользкой холодной ванне. Сил хватило только на то, чтобы заткнуть пяткой сливное отверстие, и, лежа в теплой мелкой луже, майор понял, что умирает.

Дыхание его сделалось хриплым и прерывистым, сердце то бешено колотилось, то вдруг замирало, а перед глазами, подобно ослепительным вспышкам, мелькали бесчисленные мгновения прожитого. Чужая любовь, ненависть, гнев, ярость волной накатили на его сознание, и, не в силах вынести это бремя, он в который раз провалился в темноту.

Ленинград. Развитой социализм. Лето

— Это хорошо, что ты мента замочил до кучи, — сказал Яхимсон, дождавшись, пока Титов передвинет коня.

Вот уже час, как они играли в шахматы, и аспирант, который молча слушал бубен Рото-Абимо, постоянно выигрывал, хотя расхититель соцсобственности и клялся, что имеет первый взрослый разряд.

— Понимаешь, — перворазрядник решился было сделать рокировку, но передумал, — главное, было бы к чему прицепиться, а 117-я — хороший предлог испоганить человеку жизнь. Это у нас в «лунявке» беспредел, а в нормальной хате все по закону — «столовая иерархия».

Расхититель внезапно понял, что проморгал ферзя, вздохнул, горестно поцокал языком и продолжил политблатинформацию.

— За первым столом помещаются хозяева хаты — блюстители воровских законов. Второй стол — пристяжь, доводящие решения «первостольников» до сокамерников. За третьим столом бойцы, они вершат суд и наказание от имени первого стола, по принципу: лучше перегнуть, чем недогнуть. На плечах у них обычно набита «картинка» — гладиатор с мечом. Четвертый стол для людей в возрасте, они ни за что не отвечают и живут по принципу: моя хата с краю. Пятый стол для людей, отвечающих за «дорогу», самих их называют «конями», а бывают они дневные и ночные. Так я к чему все это говорю. — Яхимсон вытер свой несколько широковатый книзу нос и, опять вздохнув, положил короля на шахматную доску. — Если вся эта накипь с первого стола чего-то захочет, то своего добьется непременно. А чтобы легче человека достать, много всякой фигни придумано. Взять хотя бы «прописку». — Расхититель неожиданно махнул рукой в неопределенном направлении. — Вначале проводится «фоловка» — знакомство с законами тюрьмы, беглый, так сказать, обзор. А потом экзамен. Собственно, это прописка и есть. Вопросы разные задают, типа: «Мать продашь или в задницу дашь?» или там: «Что будешь есть, хлеб с параши или мыло со стола?», затем предложат проделать что-нибудь, к примеру, скомандуют «садись!». И во всем обязательно есть подляна какая-нибудь. Чуть оступился, и тебя опустят. Сколько дохлой рвани малолетней, не выдержав прописки, стало вафлерами — один Бог знает.

Нынче Яхимсон был говорливей обычного, потому как посетивший его с утра адвокат поведал, что трестовский «папа» нажал в обкоме, и оттуда уже был звонок самому главному прокурору. Титов же своего защитника еще ни разу не видел, таскали его только к «сове» — следователю прокуратуры. Когда Рото-Абимо дал прочесть мысли следователя, аспирант от внезапного приступа злобы весь затрясся.