Он не слышал, как вскрикнула научная сотрудница, как, громко стуча каблучками, побежала звать на помощь. Он беззвучно двигался по Ябме-Акка-абимо — стране Матери-Смерти, где праведно живут души добрых людей. Быстро миновав рай саамов, он очутился возле мрачного спуска, окруженного остроконечными черными базальтовыми скалами, и, мгновенно оказавшись в еще более глубинном царстве смертоносного Рото-Абимо, своими глазами узрел невыносимые муки тех, кто прожил свою жизнь во зле. Грешники медленно замерзали в студеных водах бездонных адских озер, страшный оборотень Тал огромными когтями сдирал кожу с их голов, ужасные упыри-равки грызли железными зубами их кости, и постепенно их сердца превращались в осколки льда. От созерцания чужих страданий аспиранта оторвал громоподобный, похожий на звук водопада голос. Обернувшись, он увидел горящие кровавым огнем глаза самого Рото-Абимо.

— Ты услышал звук моего камлата, — подобно сходящей с гор лавине произнес владыка ада. — Я научил тебя своей волшебной песне, и теперь мы будем всегда вместе — ты и я. — На Титова надвинулось темное облако, на мгновение он ощутил свое сердце прозрачной звенящей льдинкой, плавающей в черных водах озера Смерти, и его закатившиеся глаза открылись.

Прямо перед собой он увидел взволнованное лицо научной сотрудницы.

— Ну как он там, Наталья Павловна? — В дверях послышался козлитон директора. — «Скорая» уже едет.

Аспирант поднялся на ноги так стремительно, что его спасители отшатнулись. Во всем его теле ощущалась небывалая легкость, оно было просто переполнено энергией, а в голове слышался далекий звук камлания Рото-Абимо: «Голод, голод, голод…» Мгновенно что-то темное и вязкое обволокло мозг Титова, ощущая, что движется в такт с могучей, всеразрушающей силой, он подскочил к козлобородому музейщику и одним движением порвал дряблое старческое горло. Наталья Павловна дико завизжала от ужаса, но когда аспирант рывком содрал с нее платье, она вдруг замолкла и судорожным движением прикрыла грудь.

— Юра, ну что ты делаешь, Юра… Не надо…

Рассмеявшись, Титов скинул с себя мешавшую ему парку и схватил научную сотрудницу за волосы. В мгновение ока он разорвал на ней трусики и, не обращая внимания на крики, швырнул ягодицами кверху на ворох истлевшего барахла. Мощным движением он глубоко вошел в податливое женское тело и не останавливался до тех пор, пока глаза его не закатились и из груди не вырвался торжествующий крик обладания. Где-то далеко-далеко в его сознании по-прежнему звучали ритмы камлата. Брезгливо глянув на ставшее ненужным, потерявшее всю свою привлекательность тело Натальи Павловны, аспирант ухмыльнулся и сломал ей шейные позвонки. Научная сотрудница, коротко вскрикнув, неподвижно вытянулась, а из коридора уже слышался голос:

— Сюда носилки давайте.

И в заказник ввалился сержант из охраны в сопровождении пары санитаров.

Мент оказался не дурак. При виде двух трупов и аспиранта с голым торсом, густо измазанным кровью, он не растерялся. Без всяких там «Стой, стрелять буду!» вытянул из кобуры ПМ, дослал патрон и, рявкнув: «На колени, руки на затылок», — нацелил пушку Титову прямо в лоб. «И-и-и!» — раздался звук отрикошетившей пули. Поднырнувший под руку сержанта аспирант порвал ему сонную артерию и молнией метнулся в коридор. Оттуда раздались крики: «Стоять! Стоять!» Раздались резкие хлопки выстрелов, что-то с грохотом упало на пол, и наступила тишина, но ненадолго — скоро распахнулась дверь и заваливший аспиранта старшина втащил его тело в заказник.

Титов был без сознания — два девятимиллиметровых кусочка свинца глубоко засели у него в животе, из аккуратных входных отверстий обильно струилась кровь.

— Смотрите, чтобы не сдох. — Старшина сурово посмотрел на санитаров и побежал звонить своим. — Шкуру спущу.

Вызвав оперативную группу, он поспешил назад и еще в коридоре услышал чью-то громкую, забористую ругань. Он открыл дверь, увидел бледные, перекошенные от изумления лица эскулапов и, следуя за их взглядами, остолбенел: задержанный, загибавшийся пять минут назад, сидел на полу и, громко матерясь, растирал огромный розовый шрам на животе. Подыхать он, похоже, и не собирался.

На кладбище было ветрено. Громко каркало воронье, чернели скелеты тополей. Резкие порывы холодного воздуха заставляли отворачивать лица, трепали ленты на венках, и, когда гроб с телом Петровича опустили в могилу, ветер первым бросил горсть земли на полированное дерево крышки. Народу было много — друзья, ученики, родственники, и у всех на лицах наряду со скорбью застыло выражение недоумения. Как такое могло случиться с человеком, который легко ломал кулаком три сложенные вместе дюймовые доски и раскалывал ногой подвешенный на нитках кирпич?

Наконец могилу засыпали, и все потянулись к автобусу. Сарычеву же вдруг стало плохо. Он едва успел отбежать в сторону, как его вывернуло наизнанку. «Вот она, начинается, — давясь блевотиной, подумал он почему-то опять на удивление спокойно, — болезнь века… Странно, а где же понос?» note 35

Желудок скоро отпустило, но разболелась голова, казалось, что сейчас она разлетится на мелкие кусочки, и, с силой сжав виски, майор повалился на скамейку у чьей-то могилы.

Он услышал вдруг, как бьется крутобокая балтийская волна об истертые скалы, и открыл глаза. Перед ним высился огромный погребальный сруб, сложенный из толстенных сосен. На самом его верху, в окружении всего того, что необходимо в далеком пути до Ирия — чертога Перунова, покоилось тело славного Имярыкаря. С ним было и оружие, омытое кровью врагов, и верный конь, испытанный в битвах, и любимая жена, не пожелавшая оставить его, а в изголовье стояли каменные чаши со священным отваром красного мухомора, пробуждающим в чреве воинов бешеную силу Ярилы-бога.

Моросил мелкий дождь — это могучий Перун заслонил тучею лик лучезарного Даждьбога, и капли влаги мешались с медом в кубках собравшихся на тризну воинов.

Все пришедшие были одеты в кольчатый тельный доспех — одни в пансерах, с кольцами поменьше и плетением более плотным, другие в кольчугах. У каждого воя на поясе висел длинный широкий меч в железных или крытых кожей ножнах, крепился особым крюком короткий поясной нож с обоюдоострым лезвием.

В наступившей тишине Сарычев вышел в центр огромного, образованного столами круга. Он, как все, был в кольчатом доспехе, но отличавшемся от других круглыми бляхами — мишенями — на груди, спине и додоле. Шею закрывал железный воротник, застегивающийся запонами.

— Огня! — крикнул Сарычев яро, и сейчас же подбежали к нему люди и подали горящий факел.

Сарычев поджег кострище с четырех сторон. Зашипела, принимаясь, береста, и вскоре уже вовсю трещали сосновые бревна. Майор глянул в сторону плененных древчан и, положив руку, защищенную зарукавьем, на крыж меча, громко объявил:

— Тот, кто пошлет меня вдогон за уходящим Имя-рыкарем, избавит себя и кровников от смерти! Другие сегодня же предстанут пред своими предками! В том слово мое нерушимо!

Он еще не успел договорить, как из толпы древчан вышел высокий, плечистый муж. Лицо воя искажали стыд и ярость — его пленили сонным. Древчанин молча указал рукой майору на пуп, и сейчас же ему принесли все надобное. Он опоясался, выхватил меч и пару раз со свистом рассек им воздух, привыкая к соотношению весов крыжа и полосы. Затем бешено вскрикнул и без всякого предупреждения ринулся на Сарычева. Майор отвел тяжелый, с потягом, удар и, с ходу сократив противостой, крепко впечатал рукоять меча своему противнику в лоб. Ошеломленный, тот на миг потерял Сарычева из виду и не заметил быстрого, как молния, движения — остро отточенная сталь глубоко вонзилась ему в горло. Он захрипел и упал на мокрую землю, обильно орошая ее кровью. Даже не глянув на поверженного врага, Сарычев снял с головы шелом с личиной и, чувствуя, как ярость начинает разгораться в нем подобно поминальному костру, выкрикнул бешено:

— Кто за ним?

Вышел крепкий, бородатый подлеток. Сжав ратовище копья, диким вепрем кинулся он на майора, метя остро отточенным пером тому прямо под «ложку». В мгновенье ока Сарычев повернул корпус грудью к удару и со страшной силой рубанул клинком наискось по голове нападающего. Меч у майора был работы не франкской, а с Востока — сетчатый, белый, узор отчетливо различался на немnote 36. Лезвие его легко, как яичную скорлупу, прорубило шелом копьеносца и, пройдя сквозь толстую, стеганую подкладку, развалило череп надвое. Пинком ноги в хезевом сапоге Сарычев бросил убитого на землю, освободил меч и опять вскричал:

— Клянусь Перуном трехславным, душа Имяры-каря жаждет большего! Найдутся ли еще трое мужей, способных держать меч?

Вид майора был страшен — очи сверкали, лицо злобой перекошено, в руке клинок окровавленный! Но смерть в бою достойнее любой другой, и супротивники сыскались. Скоро Сарычев уже крутился волчком, уворачиваясь от трех клинков, атакующих разом, и упоительный, ни с чем не сравнимый восторг битвы, где цена одна — смерть! — полностью охватил его. Он скинул шлем и рубился с непокрытой головой, целиком полагаясь на скорость и ловкость, и соленый морской ветер развевал его длинные, русые волосы.

Вскоре один из воинов открылся и, тут же получив удар острием меча в лицо, уронил свое оружие и замер, прижав руки к голове. Остальные двое явно уступали Сарычеву в скорости и силе, а главное, они боялись, и страх, туманя рассудок, сковывал их движения. Вот майор стремительно присел под клинком одного из поединщиков, и меч его молниеносно перерезал тому горло. Хлынула кровь, и еще одна жизнь прервалась во славу Имярыкаря. Третий противник, молодой высокий воин, развернулся и бросился прочь.

Не того заслуживала душа ушедшего. В гневе Сарычев выхватил засапожникnote 37 и, кхекнув, метнул его вдогон. Свистнув, сталь вонзилась трусу под колено, перерезав жилы и обрывая бег, и майор, не желая поганить меч, сапогом размозжил недостойному голову.

Священное пламя поминального костра догорало — славная душа Имярыкаря достойно возносилась в чертоги Перуновы. Сарычев глубоко вздохнул, вытер окровавленный меч об одежду убитого и, подобрав с земли шелом, направился к своему месту во главе стола. Он выполнил долг товарища и содружинника — душа покойного была им помянута достойно. Майор опустился на скамью, рука его потянулась к чаше и… наткнулась на острый прут металлической оградки — он сидел у чьей-то могилы.

Было темно и морозно, однако Сарычев ничуть не замерз и отлично различал окружающее, ну совсем как в недавнем сне про пещерного искателя жемчуга. Он в недоумении потер глаза, однако ничего не изменилось — хуже не стало, и, ловко лавируя между могилами, майор направился к шоссе… Оно было печальным и пустынным — ни машин, ни одной живой души. Батюшки святые угодники, сколько же сейчас времени-то? Майор взглянул на часы и присвистнул — четыре утра. Ну и ну! Да, болезнь, видимо, взялась за него основательно и начала с головы.

Уволили Сарычева из рядов родной рабоче-крестьянской действительно за дискредитацию и на удивление быстро. Без пенсии и выходного пособия — пшел вон! А то, что протрубил ты почти двадцать лет, имеешь именной ствол, два боевых — в мирное-то время! — ордена и целую гору медалюшек, так это не в счет. Это ты только маскировался под порядочного, гад!

На прощание подполковник Отвесов пожелал ему более тщательно подбирать половых партнеров, и майор еле сдержался, чтобы не дать ему в морду. День, солнечный и ясный, начинался, похоже, не очень хорошо…

Выбравшись на улицу, Сарычев позвонил с автомата и узнал, что положительная реакция на СПИД подтвердилась. «Да, чудеса бывают только в сказках, — подумал он, садясь за руль. — А мы родились, чтобы сказку сделать былью…»

На углу Литейного и Невского его тормознул невысокий парень в серой «аляске».

— Полтинник до Правобережного, едем? — Парень развязно улыбнулся, блеснув золотой фиксой, завлекательно махнул пухлым лопатником, из которого высовывалась сторублевая купюра, и майор сдался:

— Поехали. Ремешок накинь только.

Периферийным зрением он сразу отметил наличие у пассажира на левой щеке шрама, а на пальце правой руки перстневой татуировки «Отсидел срок звонком» и насторожился. Весь путь до рынка больше концентрировался на попутчике, чем на дороге. И не зря, предчувствие его не обмануло.

— Стопори. — Пассажир махнул рукой, и майор остановился позади красной «девятки». Тут же из нее выскочил здоровенный стриженый боец, распахнув водительскую дверь «семака», выдернул ключи, а фиксатый, щелкнув прыгункомnote 38, приставил его к печени майора:

— Есть у меня к тебе, пес, разговор. Что ж ты, «бомбишь», а в «оркестр» не засылаешь? Максай штрафные, а то починуnote 39 раздербаню. Ну!

Майор сделал вид, что страшно перепугался, промямлил:

— Деньги возле запаски, в банке.

Фиксатый кивнул стриженому, тот шмыгнул к багажнику.

— Будешь паинькой, поставим на отстой. — Голос попутчика подобрел, однако Сарычев не дал ему закончить монолог.

Майор произвел три движения — развернул корпус, левой рукой зафиксировал вооруженную кисть супостата и пальцами правой резко ударил его по глазам. Очень эффективное движение, «граблеобразный хлест» называется. Пассажир слабо вскрикнул. Майор, повторив удар, для верности локтем раздробил фиксатому нос. Теперь следовало поговорить с бойцом. Тот в поисках банки по пояс залез в багажник и, лишь когда хлопнула дверца, удивленно приподнял стриженую башку с большими, оттопыренными ушами. В ту же секунду Сарычев наградил его двумя ударами по почкам. Бойца скрючило. Приласкав его носком ботинка в копчик и не опуская ногу, майор провел рубящее движение в коленный сустав. Одновременно он перекрыл стриженому кислород и, взвалив сразу обмякшую тушу на бедро, держал, пока противник не потерял сознание. Затем плавно опустил на снежок бесчувственное тело и вновь переключился на пассажира. Тот уже начал приходить в себя, слабо стонал, прижимая к лицу залитые кровью руки, и майор внутренне похолодел — едрена вошь, чехлы! Финские, велюровые, нежно-розового колера… Бережно, словно лучшего друга, выволок фиксатого из салона, подобрал выпавший из его руки нож и, уже не церемонясь, всадил острие в заднее колесо «девятки». Зашипело, будто потревожили десяток гадов, Александр Степанович вытащил ключи из крышки багажника, быстренько завелся и отчалил. Между прочим, особо не переживая. Извоз — та же «русская рулетка», в большом городе грязи всегда хватает.

«Да, кстати, о грязи! — На Дальневосточном он остановился, осмотрел салон. Эх, бляха-муха! Как ни старался Александр Степанович действовать ювелирно, фиксатый все же изгадил резиновый коврик. Чертыхаясь, майор принялся оттирать кровищу и внезапно обнаружил завалившийся к катушке ремня безопасности толстый бумажник. Тот самый, с торчащей сторублевкой. Разыгравшееся воображение тут же нарисовало пачку „зеленых“, но суровая жизнь внесла коррективы — в лопатнике было всего около пятисот долларов. И все же ни хрена себе! Майор восторженно выругался и, особо не раздумывая, рванул на Бухарестскую, в „Колесо“, воплощать в жизнь свою давнишнюю мечту… Рванул за аккумулятором.

Народу в магазине было не много, так что Александр Степанович без проблем прикупил увесистое заморское чудо с дивной свинцовой начинкой, ручкой для таскания и зеленым глазком индикатора. Строго говоря, обычное турецкое дерьмо, но ведь на халяву… Пока он ставил его на место издыхающего отечественного, начало темнеть. Домой! Ощущая себя более чем состоятельным членом общества, майор решил устроить себе выходной. Всех денег не заработаешь, всех баб не…

Кстати, о бабах. Выехав на проспект Славы, он даже не заметил, как по привычке очутился в правом ряду и машинально отреагировал на поднятую руку.

Голосовала девушка в простенькой вязаной шапочке, бананистых джинсах и кожаной куртке — серенькая такая барышня, на первый взгляд ничем не примечательная. Зато при огромной, в человеческий рост гладильной доске — рогатой, массивной, похожей на носилки. Сразу же навевающей самые жуткие ассоциации.

— На Бухарестскую подвезете?

— Садитесь. — Сарычев покосился на плечики пассажирки, коротко вздохнул, вылез, помог с погрузкой, уселся за руль. — Хорошая доска у вас. — Включил поворотник, следом передачу и плавно тронул машину с места. — Тяжелая.

— Да черт бы ее подрал. Это ведь главный приз. — Пассажирка вдруг рассмеялась, и на щеках ее появились обворожительные ямочки. — Не поверите, в магазине в лотерею выиграла. Я теперь этот шампунь персиковый буду долго вспоминать.

Невольно Александр Степанович заметил, что она совсем не накрашена, и ощутил ее запах — не духов, косметики, а естественный, кожи. Очень, очень приятный, волнующий. Ему внезапно сделалось жарко, и он замолчал. Сам не заметил, как зарулил на Бухарестскую и притормозил возле длинного дома-корабля. Зато уж тут-то его хваленое мужское начало взяло свое.

— Давайте-ка я вам помогу.

Не дожидаясь ответа, он вытащил доску из «Жигулей». Ни на мгновение не забывая, что живем в России, задраил «семака» и, сообразно указаниям хозяйки, принялся переть главный приз на девятый этаж — лифт, естественно, не работал. А доска была хорошей. Тяжелой…

— Ну, спасибо, спаситель. — Пассажирка посмотрела на вспотевшее лицо Александра Степановича, улыбнулась, вытащила кошелек. — Сколько я вам должна?

Что-то уж слишком внимательным, испытывающим был ее взгляд.

— Да нисколько. — Сарычев прислонил приз к стене, перевел дух, тронул непроизвольно усы. — Гусары денег не берут. Особенно с красивых женщин.

— А знаете что, пойдемте-ка тогда попьем чаю. — Пассажирка снова быстро взглянула на него и по-мужски протянула руку. — Маша.

Рука у нее была маленькая, крепкая, но весьма приятная.

— А я Саша, — обрадовался Сарычев, подождал, пока она откроет дверь, и внес главный приз внутрь. — Куда изволите?

Жила Маша в квартире явно коммунальной.

— Направо. — Она выдала майору шлепанцы и открыла дверь в комнату. — Не скучай, я сейчас.

Комната была маленькая, без излишеств. Большую ее часть занимала тахта. У окна стол, заваленный книгами, в вазочке на телевизоре подвядшие гвоздики. Майору вдруг стало тоскливо, захотелось вернуться домой и до изнеможения лупить по своему боксерскому мешку. Чтобы хоть что-то сделать, он взял наугад какую-то книгу, зашелестел, словно игральными картами, щедро иллюстрированными страницами. Веселее не стало — зеленые рожи, жуткие, навыкате, глаза, страшные, зловещие оскалы. Не наши — инопланетные. Словно в каком-нибудь фантастическом фильме ужасов.

— А, любимая книга. Не читайте, вредно для пищеварения. — В двери появилась Маша, толкая перед собой сервировочный столик. — Говорят, нас завоевала цивилизация ящеров. И жрет. Если верить ЮНЕСКО, по два миллиона в год. note 40

Сарычев оторопел. В машине попутчица показалась ему серенькой мышкой, пэтэушницей. И вдруг преобразилась как в сказке — фигура, черт, особенно в джинсах-то, и лицо выразительное, и толстая каштановая коса по пояс. Ну прямо Василиса Прекрасная!

Маша усмехнулась, придвинула столик к тахте и начала разливать чай.

— Ну, давай знакомиться, благодетель. Надо знать, с кем ешь коврижки в тесной компании.

Выяснилось, что трудится она где-то на переднем крае физической науки. Самом переднем и совершенно секретном. Так что лучше о чем-нибудь другом. Более приятном. Например, о широкоплечих и усатых молодцах, помогающих бедным девушкам… «Значит, на секретном и переднем?» — Сарычев не сводил глаз с толстой, в руку, Машиной косы, вяло жевал бутерброды с колбасой и на вопрос о своем нынешнем статусе ответил уклончиво:

— Одинокий, больной СПИДом, бывший работник органов МВД.

— Да, звучит не очень оптимистично. — Не поверив, Маша подлила ему чаю, тяжело вздохнула и поведала свою невеселую историю.

Родом она была из деревни Быховки, что раскинулась на высоком берегу Припяти, ныне отгороженной от всего мира забором тридцатикилометровой зоны. Когда на Чернобыльской АЭС взорвался четвертый блок, Маша, будучи беременной, гостила с мужем у родителей. Супруг ее, строитель по профессии и романтик по призванию, вызвался поработать добровольцем на обломках реактора, в результате чего через год скончался. А ей насильно сделали аборт и по-отечески посоветовали больше не беременеть — и так у нас страна уродов.

Некоторое время оба молчали, давились пряником «Славянский», а потом Сарычев несколько невпопад спросил:

— Маша, почему сны снятся?

— Тайна сия великая есть. — Она положила в рот кусочек шоколадки и томно потянулась. — Мне вот, к примеру, уже который год снится одно и то же… Словно в той песне: «Опять мне снится сон, один и тот же сон, он вертится в моем сознанье, словно колесо…» А что, Саша, ночные кошмары?

— Да так, просто интересно. — Сарычев замялся. — Поздно уже. Ехать надо. Спасибо за чай. — Он поднялся.

Маша сидела все в той же позе, положив ногу на ногу, и улыбалась.

— Телефончик-то оставишь, бывший работник органов МВД?

Глаза у нее были словно омуты — бездонные и манящие…

Ленинград. Развитой социализм. Четверг

Где-то через час аспиранта этапировали в ИВС — изолятор временного содержания при местном отделении милиции. Здесь его обшмонали, но в подвалnote 41 окунули не сразу. Вначале пристегнули «скрепками» к радиатору в ружпарке и, скорбя о павшем коллеге, от всей души пинали по почкам. Только через день ему дали прочесть постановление о заключении под стражу, качественно отметелили напоследок и, погрузив в «черный ворон», повезли в Кресты.

Здесь аспиранта обшмонали еще разок, затем он «сыграл на рояле» note 42, сфотографировался, помылся и получил казенные шмотки. Наконец контролер открыл дверь и запустил Титова в камеру. Это был стандартный восьмиметровый «трюм», «борта» note 43 его были отделаны цементной «шубой», на одном из них висела «камерная балаболка» — радиорепродуктор, а в углу, за подобием перегородки, находилась «эстрада» — унитаз. Несмотря на ограниченные размеры помещения, размещалось в нем человек десять. Как только дверь за контролером захлопнулась, один из арестантов подволокся к Титову, сразу угадав в нем новичка:

— Эй, брус параличныйnote 44, за что в торбу бросили?

Титов холодно глянул в выцветшие хитрые буркалы и промолчал. Любопытный ощерился, продемонстрировав пасть, полную гнилых зубов:

— За что попал, пухнарь? note 45

— А ты что, мент или следователь, чтобы вопросы задавать? — Титов направился к пустовавшей е шконкеnote 46, откуда открывался прекрасный вид на парашу.

— Эй, постой, Васекnote 47. — Любопытный вдруг подскочил к нарам и быстро скинул матрац на пол. — Это моя плацкарта, за нее замаксать надо.

В камере повисла тишина. Арестанты, устав от серой монотонности будней, с интересом взирали на происходящее. Поняв, что его пытаются достать, Юра миндальничать не стал — вскрикнул и резко ударил гнилозубого в нос. Тот, рухнув, застонал, закрыл лицо руками. Пол камеры окрасился кровью.

— Ах ты, сука. — Мощным ударом по затылку Титов вырубил обидчика и затем, не поленившись, как показывали в каком-то фильме, сунул мордой в унитаз. — Освежись!..

За гнилозубого никто и слова не сказал. Обосновавшись на новом месте, аспирант огляделся. Люди в камере были разные, но всех их объединяло одно — какая-то потерянность, паскудно-забитое выражение в глазах. Совершенно скотское.

— Здорово вы ему врезали, — услышал он негромкий голос и, обернувшись, увидел пожилого мужика в очках. — Будем знакомы, Яхимсон Яков Михайлович, расхититель соцсобственности.

Аспирант пожал влажную, дряблую ладонь и промолчал. Зато собеседник его явно страдал словесным недержанием, и скоро Титов знал все про всех. Окунули его, как выяснилось, в хату «лунявую» — туда, где собрались «выломившиеся на кормушку», то есть те, кто, не поладив с сокамерниками, стуканул контролерам. И даже своей «дороги» — связи то есть — в камере не было. А это по тюремным меркам полный фаршмакnote 48.

— Вот этот, — Яхимсон поднял бровь и незаметно указал на хмурого, со снулым взглядом парня, — «контактер» парашу целовал каждый вечер. А вот тот, со шрамом на лбу, своих поделыциков сдал, так его «запарафинили» note 49, — еле вырвался, прямо с параши, да ведь все равно никуда не денется — на зоне «отпетушат». С этим везде строго…

Интересный такой получился разговор, содержательный. В основном о том, как унизить, растоптать, смешать с дерьмом своего же товарища по несчастью, с тем чтобы выжить в неволе за его счет. Благо, способов придумано множество.

Можно, скажем, для начала «сыграть на балалайке» — вставить спящему бумажку между пальцами ног и поджечь, можно оттянуть кожу на животе и резко ударить — премиленькая штучка, «банки ставить» называется, можно также сыграть в «чмок» или «сапог» note 50, сделать «табурь» note 51 или просто «сандальнуть» note 52 дубовыми ботинками ЧТЗ. Однако лучше всего, конечно, найти предлог и человека «запарафинить» — накинуть ему на шею полотенце, а когда он потеряет сознание, провести членом по губам, чтобы пришел в себя уже на параше и всю оставшуюся жизнь носил клеймо отверженного. После этого его можно заставлять делать самую грязную работу, и разговаривать и садиться с ним за стол западло, ну а под настроение можно и трахнуть его где-нибудь в темном углу хаты. Полет фантазии границ не знает…

Титов глянул на «горизонт» — на фоне тюремной «решки» note 53 уходило за облака скупое уже, осеннее солнышко. Первый раз за все время он спросил:

— А сам-то ты чего здесь?

Оказалось, что один из прежних соседей Якова Михайловича по камере имел уже две «ходки», а также знак антисемита — «партачку» на груди с изображением беса, проткнутого кинжалом.

— Раз жиды порхатые Христа распяли, то пускай Яхимсон своей поганой жопой за это дело ответит, — громко заявил он и принялся устраивать расхитителю соцсобственности веселую жизнь. Для начала заставил его «гарнир хавать» — дерьмо то есть жрать. Тот не стерпел и вызвал «кукушек» note 54, ну а те кинули его в «лунявку».

— Тут все же гораздо лучше. — Яков Михайлович внезапно замолчал и, переждав, пока оклемавшийся гнилозубый, у которого вместо носа было кровавое месиво, отползет подальше, сказал: — Говорят, он на зоне шестерил, и в своей хате за долг его чуть не «опустили», а сколько здесь всем крови попортила эта сволочь! Очень вредная личность, доложу я вам…

Между тем голос Рото-Абимо в голове Титова стал слышен сильнее. Придвинувшись к едва живому гнилозубому, распростертому на самом престижном месте — у окна, аспирант за ухо поднял его с плацкарты и скинул матрац в проход:

— Спать теперь будешь у параши.

Заметив, что тот медлит, Титов нахмурился и страшным ударом кулака вырубил его напрочь. Затем он криво усмехнулся и сбросил на пол с соседней шконки лицо кавказской национальности.

— Эй, Яхимсон, сюда иди.

Чернявый сын гор вскочил и с криком: «Я маму твою…» попытался захватить Титова за шею, но, получив коленом в пах, сразу же сложился вдвое, а падающий удар локтем в основание черепа заставил его растянуться под нарами.

— Занимай плацкарту.

С ухмылочкой аспирант пнул лежащего неподвижно кавказца, сплюнул и, показав расхитителю соцсобственности на освободившуюся койку, поднял глаза на окружающих:

— Возражения есть?

По дороге домой Сарычев пожадничал — посадил смазливую девицу со здоровенным тортом «Шоколадница», благо, по пути. В награду пассажирка устроила ему «сквозняк». Не доезжая до нужного ей места, попросила остановиться, мол, нужно забежать на секунду к мамочке. А тортик, если можно, пусть полежит. Майор подождал минут пять, пошевелил коробку и громко рассмеялся — она была пустой. «Да, жадность порождает бедность». — Он вздохнул, сплющил коробку в блин и покатил к дому.

Носки, замоченные третьего дня, уже начали напоминать о себе, пора было устраивать большую стирку. Однако, как только майор переступил порог комнаты, ему неодолимо захотелось спать — накатилась зевота, ноги стали ватными, и, как был, в одежде, он свалился под крыло Морфея.

Приснилась ему какая-то гадость. Будто бы канал он по Дерибасовской в Одессе-маме и был не леопард какой гунявыйnote 55, а крученый, крылатый красюкnote 56, прикинутый в центряковый лепень и ланцыnote 57, одним словом, лепеху фартовуюnote 58. Цвели каштаны, и встречные Марэссы так и мацали своими зенками его красивую вывеску, и не без понта, — врубались, видно, лохматяры, какие шары были всобачены в его прибор.