«М-да, хорош». — Изумленно глянув на свою помолодевшую лет на десять физиономию, Александр Степанович быстро отвернулся и, утешая себя народной мудростью, что нечего на зеркало пенять, если по жизни рожа кривая, отправился завтракать. Не ахти чем — сосисками с рисом, салатом и круто посоленным, из томат-пасты, соком. Наевшись, Сарычев купил пачку «Вискаса», отсыпал половину содержимого уличным котам и, зарядив коробку до упора долларами, неспешно отправился на почту.

— Подарок больной киске, — пояснил он приемщице, однако адрес на бандероли написал все же Машин и, отыскав на улице исправный таксофон, напомнил о себе с утра пораньше. Как пить дать разбудил.

— Меня не будет где-то с неделю, — неуклюже соврал майор в трубку. — Придет бандеролька, не ленись, забери.

— Увы, благодетель, увы… Что-то мы с вами, сэр, одинаково небрежны, — веселым, каким-то безразличным даже голосом отозвалась Маша, — представь себе, я тоже отбываю. В командировку. Дневным рейсом…

— Далеко? — не вспоминая даже о пропавших баксах, спросил Сарычев и почему-то совсем не поверил в расставание. — Надолго?

— А это, сэр, есть военная тайна. — Маша засмеялась, но неожиданно сделалась серьезной. — Знаешь, Саша, как бы там ни было, не переживай. Мы еще встретимся, и очень скоро. Это мне сердце подсказывает, а оно у меня вещее…

— А я, Машенька, особо и не переживаю, — бодро произнес майор, вздохнул и неожиданно для себя жизнеутверждающе добавил: — Тем паче что у меня аналогичное предчувствие. Еще увидимся.

И откуда такая уверенность?

Больше пока что Сарычеву было делать нечего. Чтобы убить время, он купил «Рекламу-шанс», забрался в джип и принялся общаться с прессой. Он уже успел добраться до звериных страниц и с удовольствием читал про опытного трехлетнего кота-производителя Кешу, за которого ходатайствовала, и, конечно же, не просто так, его хозяйка Валя, как вдруг заметил, что из притормозивших «Жигулей» вальяжно вылез упитанный гибэдэдэшник и, крутанув полосатой палкой, начал ею выманивать Сарычева из машины.

Все еще находясь под впечатлением от прочитанного, Александр Степанович подумал: «Когда кобелю делать нечего…», — однако вслух ничего не сказал и, опустив стекло, улыбнулся. В следующее мгновение в животе у сержанта сильно забурчало, и, сразу же забыв про долг и честь ментовского мундира, борец с преступностью метнулся рысью на вокзал справлять нужду. По-крупному.

Проводив взглядом его мощную фигуру, затянутую в гибэдэдэшную косуху из черного дермантина, майор посмотрел на свои «командирские», хотел было тронуть усы, сплюнул и порулил на Московский. Напротив указателя, обещающего фото на документы в течение часа, он притормозил и повернул по стрелке.

Та не обманула — в глубоком бетонном каземате, при советской власти бывшем, вероятно, объектом ГО, майора ослепили вспышкой и заверили, что «портрет иметь будет качество кошерное», однако не раньше чем минут через сто двадцать, поскольку лаборант Абрам Израилевич болеет нынче инфлюэнцей, а процесс от этого проходит медленно и печально.

От нечего делать Сарычев пошел в кино. Давали отечественный боевик из жизни новых русских. Скромный, честный до глупости капитан искал убийцу своего напарника. А убийца искал золото партии, главная же героиня, бывшая валютная проститутка, а ныне активистка женского движения, искала любовь и находила лишь приключения на свою татуированную попу. Конец был счастливый: победили демократия и гласность. «Ну и мура!» — Отмучившись, майор забрал фотографии и поехал на Загородный. Путь его лежал в модный ювелирный салон, хозяином которого был известный в прошлом спекулянт Сергей Владимирович Бобков, по прозвищу Бобочка. Года два назад его непутевая дочка попала в историю и непременно оказалась бы на нарах, если бы Сарычев не показал себя человеком и не спустил в общем-то плевое дело на тормозах. Бобочка тогда намекнул, что долг платежом красен, и вот, похоже, настало время ему об этом напомнить.

— К Бобкову. — Сарычев холодно взглянул на охранника, прошел через предбанник, миновав секретаршу, и без стука открыл массивную, отделанную дубом дверь. — Здравствуй, Бобочка.

— Бог мой, Александр Степанович. — Прищурившись, тот не сразу узнал гостя и с улыбкой протянул украшенную браслетом руку. — Сколько лет, сколько зим! Какими судьбами?

Он был высоким, убеленным сединами брюнетом и, несмотря на все усилия стоматологов, заметно шепелявил.

— Не от хорошей жизни. — Сарычев вытащил свои кошерные снимки и посмотрел Бобкову в глаза. — Нужней паспорт и хорошо бы удостоверение какое или права…

— Ну и дела, если даже вы. — Бобочка осекся на полуслове и нажал кнопку селектора. — Вера, кофе. — Задумался, накинул пропитку и уже с порога обернулся. — А Люська-то моя слезла с иглы, за шведа замуж вышла, живет в Стокгольме.

Вякнула сигнализация, послышался звук отъезжающей машины. Открылась дверь, и секретарша внесла кофе с бутербродами:

— Пожалуйста.

Бобков вернулся часа через три и молча протянул майору паспорт и журналистское удостоверение. Сарычев пощупал краснокожую паспортину, раскрыл и от удивления даже присвистнул — его натренированное долгой практикой око не заметило ни малейшего изъяна.

— Да, органолептикой не взять. — Он сунул документы в карман и протянул Бобкову руку. — Спасибо, Сергей Владимирович, слово держишь. Нынче это редкость…

— Денег возьми. — Тот шагнул было к сейфу, но Сарычев был уже в дверях и не обернулся. Своих хватало. На улице шел противный мокрый снег, наполовину смешанный с дождем, и майору вдруг до боли в сердце не захотелось уезжать из этой, пусть замшелой, но родной до одури болотины. Однако приступ сентиментальности был тут же задавлен на корню, и вскоре Александр Степанович уже ступил на твердь Московского вокзала. Без всяких происшествий он приобрел билет в столицу нашей родины, а минут через сорок, знакомясь с соседями по купе, представился простенько и со вкусом:

— Трубников Павел Семенович, журналист из Мурманска.

Середина Мира. Эпоха Овна. Двадцать веков до Р. X.

К часу Тавра владычицу ночного неба Мах закрыли непроницаемые тучи. Вскоре они пролились холодным, замерзающим прямо в воздухе дождем, и пробиравшийся между могучими стволами сосен человек решил передохнуть.

Рожденный в семье жрецов из рода Спитама, он был с детства приучен к трудностям и простой суровой жизни. От родителей он унаследовал необычайную силу и выносливость, однако путь был слишком долог даже для него, и, схоронившись от непогоды под густой елью, идущий мгновенно погрузился в сон. Дыхание его сделалось глубоким и размеренным, а перед глазами появилось то, что теперь снилось ему каждую ночь, — огромная багряная звезда.

Она разгоралась в прозрачном небе над высокими невиданными зданиями, наливалась кроваво-гнойным светом и наконец взрывалась гигантским огненным ядром. Раздавался звук, как будто разом оживали все вулканы, в океанах поднимались волны до самых туч, и спящий видел множество судов, плывущих сквозь ураганы к заново рождающейся суше. Вели их могучие голубоглазые гиганты, владевшие великим законом космоса. Все сущее они осознавали единым целым, а править ими мог лишь тот, кто был отмечен царской хварной — великой божьей благодатью.

Преодолев все трудности, они достигли суши и направились на поиски Благого места. По протянувшемуся точно с севера на юг горному кряжу пришельцы начали спускаться к большому соленому озеру, и избранные, достигнув входа в огромную подземную пещеру, дальше не пошли. Спящий узрел переливающуюся ослепительно белым огнем прозрачную сферу на ладони одного из них и, ощутив холодное дыхание ночного ветра, открыл глаза.

На усеянном звездами небе вновь появился серебристый диск луны, замерзшие на сосновых лапах капельки дождя переливались в ее лучах подобно радуге. Чтобы согреться, путник стремительно вскочил на ноги и пустился бежать по видимой только ему неприметной лесной тропе.

Внезапно неподалеку послышался рев, и, остановившись, он увидел огромного мурката-самца, разъяренно бьющего по впалым бокам длинным полосатым хвостом. Не ведая страха, человек протянул перед собой ладони. Гигантская кошка вдруг громко заурчала и принялась вылизывать их длинным шершавым языком, едва не сдирая при этом с них кожу. Потом она выгнула спину и исчезла в густых зарослях, а путник, рассмеявшись, двинулся дальше. Уже под утро он вышел к каменной гряде и замер. Это место было ему знакомо — здесь проходили голубоглазые люди из его снов.

Чувствуя, как от волнения сердце начинает бешено стучать, он взял чуть левее и, миновав заросли огромных, прежде им никогда не виданных деревьев, очутился возле острого, похожего на гигантскую, поставленную на попа сосульку, обломка скалы. Это был Знак, его он часто видел в своих снах.

Путник уверенно двинулся вдоль отвесного каменного склона и, достигнув неприметной на вид расщелины, смело вступил в непроглядный мрак. Легко различая в кромешной темноте окружающее, он свернул направо и долго спускался по каменным ступенькам, пока не оказался перед массивной базальтовой плитой. На ее поверхности было семь выпуклостей, формой напоминавших созвездие Большой Медведицы.

Долго смотрел путник на ее Ковш и наконец, переведя дыхание, дотронулся рукой до полированного холода плиты. Неподъемная громада начала без шума отходить в сторону, пропуская путника внутрь. Он сделал шаг вперед и, окунувшись в ослепительно белый свет, почувствовал, как время для него остановилось…

Колеса поезда Москва—Оренбург мерно стучали на стыках, из репродуктора в сотый, наверное, раз поминали чью-то маму в оренбургском пуховом платке. Скучая, Сарычев поглядывал в грязное окно вагона на бескрайние российские просторы. «Куда же ты катишься, родина моя?» — думал он.

Внизу раздался хриплый голос:

— Павел Семеныч, просыпайся, питаться надо. — И майора принялись настойчиво пихать в бок, так что пришлось покориться и подсесть к столу, на котором лежали пшеничные хлеба, вареная баранина, дымился сваренный на молоке зеленый чай, словом, кушать было подано.

С попутчиками Сарычеву повезло. Старый уральский казак Степан Игнатьевич Мазаев вез на историческую родину дочь Варвару, которая в процессе обучения гуманнейшей профессии врача, ни с кем не посоветовавшись, тайно выскочила замуж, — как оказалось, за пьяницу и ерника, вскоре ее вместе сдитем бросившего. Сама же молодица, с чуть раскосыми, видимо в мать, глазами была хороша — статная, со стройным, по-девичьи гибким телом. Расположившиеся в соседнем купе черноволосо-курчавые молодые люди сразу же положили на нее глаз и вскоре попытались проверить упругость ее форм на ощупь. Как это принято у настоящих джигитов — решительно, дерзко, а главное, не задавая ненужных вопросов.

Случилось это в первый же день вечером — в проходе послышалась возня, раздался женский крик, и в дверь купе отчаянно забарабанили — мол, давай, родитель, выручай.

Однако вместо заснувшего Мазаева на зов откликнулся истосковавшийся на тесной полке Сарычев. Завидев его, один из половых страдальцев вытащил нож и попытался Александра Степановича припугнуть, но тот быстро покалечил ему локоть, затем колено, между делом отбил мужскую гордость у его приятеля, и молодым людям стало ясно, что все несчастья в этом мире случаются из-за женщин.

После этого случая Варвара стала смотреть на майора с благодарностью, а глава семейства принялся величать уважительно, нараспев, по имени-отчеству. Сам Степан Игнатьевич хоть и был роста небольшого, но также вызывал уважение — крепкий, кряжистый, он много чего в жизни видел, и о чем рассказать, имелось у него в избытке — почитай как тридцать лет проходил в геологических партиях. Прихлебывая ароматный, обжигающе-горячий чай, он посматривал на Сарычева глубоко посаженными зелеными глазами и говорил неспешно. Много интересного рассказывал…

— Вот ты посмотри на глобус. — Мазаев поставил стакан на чуть подрагивающий стол и изобразил руками земной шар. — Так Уральский кряж словно напополам делит его на запад и восток. И ведь именно здесь, а не в Гринвиче проходит истинно нулевой меридиан, словом, место это — середина мира. Да не только землю делит он пополам, а и всех людей тоже.

Степан Игнатьевич отпил чайку, помолчал и мысль закончил:

— Азиаты-то, они кто? Толпа, скопище, в этом и сила их, а у нас все больше — Илья Муромец, да Евпатий Коловрат, да Никита Кожемяка, словом, личности.

Он опять ненадолго замолчал и похрустел сахарком.

— А еще, говорят, есть в горах Уральских место, пуп земли называемое, ненецкие шаманы — тадебя — считают его вершиной мира. Время там как бы остановилось, и оттуда куда угодно попасть можно за мгновение.

Заметив заинтересованный сарычевский взгляд, он поведал историю действительно любопытную.

Лет десять тому назад Степан Игнатьевич с двумя геологами во время переправы утопил все припасы и снаряжение и в поднявшейся затем метели заблудился. Один из его спутников повредил колено, другой вскоре слег в горячке, и Мазаеву пришлось затащить их в небольшую расщелину в скале. Когда он углубился в нее, то внезапно почувствовал движение воздуха и, свернув в боковой проход, замер от нахлынувшего дневного света. Зажмурившись, сделал шаг вперед, а когда открыл глаза, то понял, что стоит на опушке леса.

Небо было ясным, бескрайняя снежная гладь сверкала в лучах солнца, и не было никакой метели. Немного поплутав, Степан Игнатьевич вышел к стойбищу, и оказалось, что находится он по меньшей мере в месяце пути от предполагаемого местонахождения расщелины, где остались его спутники. Кстати, сколько потом их ни искали, так и не нашли, а про Мазаева написали заметку в газете «Пролетарий тундры». Потом приезжал на разговоры какой-то специалист-этнограф из Норильска, и на этом дело закончилось.

— До сих пор понять не могу, как это случилось. — Степан Игнатьевич допил чай и, замолчав, принялся смотреть на мелькавшие за окном огни. — Просто чудеса какие-то.

— Это, отец, еще не чудеса, — подал вдруг голос угрюмый конвойный прапорщик, до этого дрыхнувший все время на верхней полке. — Вот, помнится, давно еще мотал я срочную на «дальняке» собаководом, а барбосом был у меня Рекс, злобный и умный до одурения, раскроешь пасть, так все небо у него черное, как смоль.

Хозяином зоны у нас был «умный мамонт», только вот помощничек его, «главбревно», был полный бивень, глупый и жадный. И вот, когда начальство приболело, этот самый заместитель и надумал послать бригаду зэков на заготовку икры, благо, раньше нерест был такой — сунешь весло в воду, оно так колом и стоит. Решил, значит, этот козел рогатый приподняться на зернистой, а в результате зэки щеглам конвойным ножи разделочные в глотки по рукоять загнали.

Вот так, такой компот. А надо сказать вам, граждане, что раньше служба совсем другой была. Это сейчас там «подснежники» да «флоксы» note 184 разные, а раньше была колючка шатровая, да ты на четырехчасовом посту в «бочке», — только знай-смотри в оба.

Да и зэки нынче большей частью лунявые пошли, мазу не держат, а раньше электродом заточенным спокойно могли башку пробить, чуть зазеваешься, или писанут заточенным краем миски по шее, и кранты.

Ну так вот, забрали, значит, зэки три «калаша» с шестью рожками, свиноколы, затарились икоркой с рыбкой и с отрывом почти в полсуток рванули к «зеленому прокурору» в гости по направлению к Уральским горам.

А надо сказать вам, граждане, что командиром оперативно-разыскного взвода был у нас старший лейтенант Хорьков — маленький и злобный, гораздо хуже зверюги этой. Ему давно бы ходить с двумя просветами, да только то ли замочил он кого по пьянке, то ли что другое, но пакостней литера не встречал я. Бывало, в разыскных поймает он зэка беглого, так все равно его подранит, а уж после начинает молодых бойцов крестить — заставит у живого еще руки и башку отрезать для опознания и дактилоскопии. Ну так вот, подняли нас ни свет ни заря и объявляют тревогу «Буря», а это для красно-погонника вроде команды «Фас» для барбоса.

Выяснилось, что зэки хоть и были оборзевшие в корягу, но дорожку отхода присыпать недошурупили, даром что табак с перцем был у них в избытке, так что Рекс мой, голубчик, быстренько пятнадцатичасовой след взял, два других его хвостатых приятеля тоже, и пошла мазута.

Хоть беглые и канали с отрывом, но были они дохлые — на баланде да на хряпе не разгуляешься, — и к концу второго дня собачки наши повизгивать стали, дело ясное — учуяли кого-то. А вскоре под корневищем двое зэков отыскались — коровы, — видимо, сил у них не хватило, и подельники их замочили, а заодно и заднюю часть всю отрезали на харчи, вот такие дела.

Что это ты, милая, скривилась? Что, не нравится? Человечина, она сладкая, уж во всяком случае, не хуже медвежатины. Люди, когда подопрет, хава-ют друг дружку в лучшем виде…

Ну вот, на третий день Рекс мой заскулил отчаянно и так натянул поводок, что отмотал я его метров на пятнадцать и полетел за собачьим хвостом как на крыльях, ну а старлей Хорьков с бойцами отстал соответственно. Рядышком другие барбосы с кинологами мчатся, и в этот самый момент зэки и открыли по нам стрельбу. Мы, конечно, буром переть не стали — сами залегли и собак попридержали, а беглые, пользуясь моментом, припустили во все лопатки, понятное дело, горы вот они, рукой подать. Тут Хорьков с бойцами подтянулся, и опять начались бега, хоть язык на плечо вешай, и наконец прижали мы зэков к отвесной скале. Стрелять они не умели совсем, шмаляли длинными очередями, и скоро все патроны у них закончились.

А в наши-то времена краснопогонники были натасканные, не то что теперь. Возьмешь, бывало, ровную мушку, дыхалку задержишь, нажмешь так плавненько на спуск, а в себе ритм чувствуешь правильный, «двадцать два, двадцать два…» note 185. Стрельнет «Калашников» короткой очередью прямо в башку зэковскую, только полетят ошметки во все стороны.

Подранили мы пяток беглых, а как закончились патроны у них, трое зэков раз — и нырнули в расщелину, потому как знали, что Хорек все равно им башку отрежет. Тут уж старший лейтенант скомандовал, конечно: «Собак спустить», — и трое барбосов с Рексом моим во главе с визгом в ту пещеру за беглыми припустили.

Ну так вот, рванули барбосы в расщелину, а мы за ними следом, да только абсолютно без толку. Ходов там видимо-невидимо, а лая собачьего уже и не слышно, и куда бежать — непонятно. Сколько Рекса я ни звал — без толку, а батарейки в фонаре старые, вот-вот сдохнут окончательно, и пришлось нам наружу возвращаться. Ну а там уже Хорек заставляет беглых обихаживать, словом, о собаке своей я вспомнил только через полчаса, когда повизгивание жалобное услышал.

Смотрю, выползает пес вроде бы мой и в то же время незнакомый. Мой-то был трехгодовалый кобель, клыки как сахар белые, и шкура лоснилась, а у этого зубы все старые, желтые, шерсть в проплешинах, да только смотрю, елки-палки, ошейник-то на нем прежний, хорошо мне знакомый, значит, это Рекс и должен быть. А почему в таком виде, понять никак не могу. Между тем собака заскулила, на меня гноящимися своими зенками глянула и сдохла, и, сука буду, если не от старости!

Погодите, погодите, граждане, ахать, самое интересное-то впереди. Так вот, пока мы до зоны своей калганы и клешни зэковские волокли, оказалось, тех троих беглых повязали где-то возле Горького. Как они туда попали, говорят, и сами зэки не поняли, начисто память у них отшибло.

А вот лет пять тому назад был я в разыскных в стойбище у хантов, и рассказал мне ихний шаман, как его… а, вот, елта-ку, что место есть такое под горами Уральскими, Пещера Духов называется, и происходит там с человеком и животными хреновина разная. Так что, граждане дорогие, ходить туда не надо, ха-ха-ха. Что, малый, не будешь? Ну и ладно. Вот и молодец. Ну все, граждане, спокойной вам ночи.

Прапорщик прокашлялся, повернулся на бок и вскоре опять захрапел. Видимо, решил отоспаться за все свое конвойное служение отечеству.

— Спасибо, хозяева. — Сырычев вытер губы и, чтобы не мешаться, взлетел к себе под потолок, на верхотуру. Мазаев вышел в тамбур покурить, а красавица Варвара принялась укладывать любимое чадо спать.

Однако оно капризничало и вертелось, и когда в купе вернулся дед, то внучок уселся на полке:

— Деда, ну расскажи чего-нибудь, расскажи.

— Расскажите вы ему, папа, а то ведь изведет, — слезно попросила молодая мать и, схватив сумчонку с предметами гигиены, быстренько подалась в конец вагона.

— Ты, брат, смотри, не балуй, не балуй, — устроился Степан Игнатьевич у внука в ногах, и майор второй раз за день услышал нечто удивительное.

— Ну так вот, Мишаня, знаешь ли ты, что давным-давно наша земля была не такая, как сейчас. Антарктида была свободна ото льда, на нынешних российских землях были тропика, а океан северный был теплым, и в нем находился огромный белый материк. Жили там люди, пришедшие со звезд Большой Медведицы, прозванных Мицар и Алькор, высокие и белокурые, а глаза были у них голубые, как небо в полдень. Они были сильны, ведали законы природы и не боялись ничего, даже говорящих драконов, наводивших ужас на народы Земли.

Так прошло много тысяч лет, а затем в небе вспыхнула яркая звезда, всю землю затрясло, и поверхность ее стала быстро изменяться. На месте морей оказалась суша, земная твердь ушла под воду, и белый материк тоже начал погружаться в стремительно остывавшие волны северного океана.

Люди со звезд Большой Медведицы были сильны, их жрецам была ведома тайная премудрость, доплыв на своих кораблях через страшные ураганы до материка, они начали спускаться по Уральским горам на юг. Нелегкое было это дело, от землетрясений поверхность планеты покрылась бездонными трещинами, извергались вулканы, преграждая путь потоками раскаленной лавы. Многие погибли в дороге, но остальные дошли по великой реке Урал до Каспийского моря и там основали государство, столицей которого стало Кольцо Городов…

— Как вы сказали, Степан Игнатьевич? — шепотом, чтобы не разбудить заснувшего Мишку, вклинился в рассказ Сарычев. — Кольцо Городов?

— Ну да, — Мазаев поднял глаза на майора и степенно подтвердил, — говорят, двадцать восемь их было, как лунных стоянок в месяце. А ежели ты, Павел Семенович, интерес к этому имеешь, так Сашка сынок мой, все тебе досконально опишет. Он глянул на вытянувшуюся физиономию Сарычева и пожал плечами. — Я тебе разве не говорил, что он в краеведческом музее науку движет?

— Да нет, — майор вытянулся на полке и зевнул, — я не слышал.

Он, словно на санках с горы, скатывался в сладкое забытье сна. Временные катаклизмы, люди с далеких звезд, Кольцо Городов… Ну их к аллаху. Спать…

Проснулся майор, когда за вагонным окном уже разливался свет начинавшегося весеннего дня.

— Павел Семеныч, вставай, через час прибываем. — Мазаев уже вовсю суетился внизу. — В сортир не протолкнуться, Варька вот уже с полчаса очередь караулит, а еще покушать надо успеть.

— Деда, идем, дядя перед нами какать перестал. — В купе влетел взволнованный Мишка, и Степан Игнатьевич вместе с внуком поспешил в конец вагона. Сарычев сноровисто оделся и, чтобы не отставать от коллектива, быстро двинулся за ними следом.

В репродукторе вновь помянули маму в оренбургском платке, где-то внизу, у рельсов, страшно заскрежетало, и, дернувшись, поезд встал. Приехали.

Когда всей компанией выбрались с перрона, майор собрался было прощаться:

— Ну, спасибо за хлеб, за соль, за приятное общество…

Мазаев кашлянул в кулак и оглядел его нехитрый скарб.

— Ты, Пал Семеныч, где стоять-то думаешь?

— Где? Да в гостинице какой-нибудь… — Сарычев неопределенно пожал плечами, и Степан Игнатьевич ухватил его за рукав:

— Давай-ка к нам. Дом большой, места хватит. А по гостиницам-то потаскухи одни да мазурики.

Что тут скажешь — уговорил. Так что все той же компанией двинулись дальше.

Миновав удивительно мрачный и грязный подземный переход, они очутились на стоянке такси, и уже через минуту из салона «Волги» Сарычев смог оценить все великолепие центральной части города.

В центре заснеженной площади стоял бронзовый Ильич с протянутой рукой и горестно взирал на мелкобуржуазную стихию, раскинувшуюся у его ног. Рядом располагалось трехэтажное краснокир-пичное здание с гордо реющим российским флагом. Напротив же оплота государственности стояло строение несколько иного рода — бетонное, с решетками на окнах. Стандартные постсоциалистические реалии…

Скоро каменные джунгли остались позади, грохоча подвеской на ухабах, таксомотор степенно покатил вдоль крашенных веселой зеленой краской заборов, за которыми виднелись крыши развалюх, возведенных еще при проклятом царизме.

— Раньше все улицы были сплошь в транспарантах, — подал голос Мазаев, — а как задвинули перестройку, транспаранты содрали и ограды покрасили — по-новому то бишь начали жить…

Всю оставшуюся дорогу он просидел молча.

Наконец такси подъехало к большому трехэтажному дому, и майору сразу бросилось в глаза несоответствие между старинными стенами солидной кладки, покоившимися на высоком ленточном фундаменте, и скромной, крытой рубероидом крышей.

— Это дом деда моего, — не дожидаясь вопроса, пояснил Мазаев. — До революции был он человеком торговым, не из последних. Ну а потом дело известное — деда головой вниз в Урал, детей, то есть батю моего, в приют, а дом — трудовому народу. Лет с пяток тому назад случился пожар, и все выгорело вчистую, а стены с фундаментом, никому не нужные, мне дозволили приватизировать, на том хоть спасибо.

Степан Игнатьевич замолчал, с крыльца тем временем сбежала пожилая темноволосая женщина с миловидным скуластым лицом. Первым делом она кинулась к любимой дочке с внуком, потом припала к плечу мужа. Обнявшись с ней, Мазаев промолвил:

— Здравствуй, лунноликая ты моя. Принимай, Дарья Петровна, гостей.

— Здравствуйте, — сказал майор, а через полчаса он уже сидел за праздничным обедом и отдавал должное бешбармаку, сибирским пельменям с уксусом и хреном, шанежкам и румяным рыбникам. Они были куда вкуснее борщей, которые обычно задвигала Маша.

Ленинград. Развитой социализм. Зима

Ленька Синицын намазал расстегайчик с вязигой толстым слоем зернистой, смачно куснул и принялся хлебать знаменитую тройную уху.

Когда-то давно, еще до исторического материализма, для ее приготовления брали вначале мелкий частик, затем бершей и судаков, ну а уж напоследок запускали потрошеных, но еще живых стерлядей. Теперь, конечно, все уже не то. Тем не менее ресторацию «У Ерша Ершовича» аспирант Титов уважал и, чтобы не отрываться от трудового народа, обедал в ней по четвергамnote 186. Третьим за столом был законник Штоф. Он не спеша ел раковый суп, приготовленный по-польски — с большим количеством пива, и уже заранее облизывался при мысли о заказанных на второе жареных миногах в кисло-сладком соусе. Водила и бандиты из лайбы сопровождения размещались за столом у входа. Они молча жрали филе трески и в сторону Титова старались не смотреть — боялись.

И правильно делали. Третьего дня объявился один бесстрашный — из бывших ментов, крутой, как вареное яйцо. На сходняке поднял шум — мол, хватит, братва, под Шаманом ходить, он нам не указ. Теперь вот хоронят в закрытом гробу то, что от него осталось, а куда аспирант башку его подевал, до сих пор никто не знает.

Сам Титов степенно поедал фаршированного по-еврейски карпа, приготовленного, как он любил, с обилием моркови и орехов. Сынов израилевых вот не жаловал, а рацион их очень даже…

Не избалованный родной столовкой Ленька прикончил тройную уху и, утерев мурло рукавом костюма-тройки, принялся терзать благоухающую, разварную на шампанском осетрину. Аспирант помотрел на ученика и доброжелательно улыбнулся. Вот уже месяц как они вдвоем охотятся в каменных джунглях и ни разу еще не возвращались без добычи. Последние же три дня Ленька промышлял в одиночку, и Рото-Абимо одобрил: «Он будет великим охотником!»

Наконец карп был съеден, и тут же подскочивший незнакомый халдей принялся убирать посуду. При этом он неожиданно заглянул Титову в глаза. Сейчас же непонятная сила заставила аспиранта повернуть голову, и в зрачки ему уперся ощутимо-плотный, немигающий женский взгляд, который вынудил его подняться и двинуться к выходу. Там он заметил еще одни устремленные на него глаза, безвольно вышел на улицу, и, как только уселся в стоявшую неподалеку «Волгу», мозг его окутался чем-то непроницаемо-черным.

Очнулся он на влажном каменном полу и сразу понял, что попал в лапы Святейшей инквизиции. Его охватила дрожь, воображение стало рисовать полные ужаса и страданий картины. Он почувствовал, что начинает сходить с ума, и даже обрадовался, когда заскрежетали засовы и дверь со скрипом отворилась. Вошли угрюмые люди в черных капюшонах. При свете факелов они заставили его раздеться и, сбрив все волосы на теле, с тщанием принялись искать на нем следы дьявола, после чего также молча вышли вон, снова ввергнув его в бездну отчаяния.

Когда он уже потерял счет времени, снова заскрежетал замок, и крепкие руки, набросив ему на голову мешок, потащили аспиранта куда-то вниз по лестнице. Отовсюду слышались ужасающие, громкие вопли, густо пахло кровью, мочой и экскрементами. Скоро его, догола раздев, толкнули на что-то обжигающе холодное, накрепко прикрутили руки к подлокотникам, и он понял, что сидит в железном кресле, в сиденье которого имеется отверстие. Когда повязку с его лица сняли, Титов, жмурясь от света факелов, увидел, что находится в мрачном каземате, перед ним на возвышении были места святого трибунала, сбоку сидел с пером наизготове нотариус. Аспирант глянул в другую сторону и содрогнулся — там было представлено во множестве все то, что изобрел человек для адских страданий ближнего своего.

— Как следует посмотри, — раздался внезапно под низкими сводами голос. — Это дыба.

Говоривший, человек невысокого роста, лицо которого терялось под черным капюшоном, дотронулся рукой до бурых веревок.

— Есть два способа ее применения. Это — страп-падо и скуозейшн. В первом случае тебя подвесят за веревки, привязанные к запястьям, а к ногам прикрепят груз.