Майор, глядя на водителя, который уже начал приходить в себя, покачал головой и скромно отозвался:

— Меня зовут Сарычев Александр Степанович.

— Ну тогда будем знакомы. — С некоторым апломбом очкастый протянул руку, украшенную недурным перстнем, значительно кивнул: — Алексей Фомич Трезоров. С меня причитается.

— Ладно, сочтемся. — Сарычев ухмыльнулся, сунул визитку телевизионщика в карман и, кивнув всем, вылез — до «девятки» дворами было совсем недалеко.

«Вот ведь как, набьешь подонкам морду — и на душе полегчает». — Чувствуя, что настроение улучшается, он оттер руки снегом, залез в машину и порулил в Стрельну. Пора было приниматься за очкастого знакомца Помазкова. Звали того Вячеслав Иванович Морозов и жил он, если верить чокнувшемуся генералу, на ближней периферии.

Когда Сарычев по свежевыпавшему снежку добрался до Стрельны, уже начало темнеть. По адресу Заозерная, 9, он увидел обшарпанный двухэтажный дом, построенный никак не меньше полувека назад.; Из трубы вился дымок, тускло светились занавешенные ситцем оконца, в сторонке кособоко маячил покосившийся сортир. И Сарычев засомневался — не похоже, чтобы господин Морозов был из тех, кто бегает по утренней нужде на улицу. Скорее всего здесь живут его родственники, а сам полковник изволит обретаться где-нибудь в более уютном месте.

Майор словно в воду глядел. Морозов, прибыв со службы, подъехал к дому, отпустил «волжанку» и скромненько так зашел во двор. Однако в родных пенатах не задержался, распахнул минут через десять полусгнившие ворота и выкатился на совершенно потрясном зеленом «ягуаре». Рулил он в сторону Петродворца. В районе Знаменки чекист ушел направо, проехал пару километров по отличному бетонному покрытию и, миновав шлагбаум, рядом с которым щелкали зубами два кавказских волкодава, загнал свое сокровище на стоянку. Потом забрал у сторожа пропуск, протопал ножками метров двести по очищенному до асфальта тротуару и через пару минут, набрав дверной код, уже всходил по лестнице трехэтажного каменного дома, построенного с претензией на нововикторианский стиль. С довольной ухмылочкой на очкастой роже…

— Недолго мучилась старушка в бандита опытных руках, — удивительно мерзким голосом, фальшиво, но с экспрессией пропел Александр Степанович. Затем развернулся и порулил в славный град Санкт-Петербург.

Там он заехал к Маше, выхлебал остатки борща, нахально подкинул хвостатых еще на денек медвежатнице и, одарив всех на радостях тортом «Чародейка», направился в квартиру отъехавшего за пределы родины Соломона Абрамовича Каца.

Разогревшись как следует, Александр Степанович Долго собирал по крохам остатки былой гибкости, сделал акцент на координацию и скорость, и в заключение, отрабатывая силу удара, чуть не изодрал в хлам своего стокилограммового кожаного любимца.

А потом, преисполнившись наглости, взял да и позвонил Трезорову…

— Молодец, что объявился, костолом, — обрадовался тот. — Раз обещали, ответим достойно. Давай дуй в гости. Приглашаю.

Майор не был гордым. Купил в ближайшем киоске литровую бутыль «Абсолюта» и поехал.

Наничье

Из дневника следователя

17.11. Купил Лене сапоги. Написано, Италия, но наверняка надрали. Сапоги за 40 баксов скорее всего делают на Малой Арнаутской. Всучили к производству новое дело — молодая, красивая баба без видимых причин замочила детей и мужа, а сама отравилась барбитуратами. Ужасы прямо, Хичкок.

20.11. Интересно, сколько получает генеральный? Хорошо ему говорить о законности и сплоченности в рядах родной прокуратуры, а где она, законность-то, если зарплату вот уже месяц как не дают? Видел сегодня Петьку Норкина, которого года два назад выперли за недоверие, — чуть «мерседесом» не переехал на перекрестке, сволочь. Обрадовался страшно, напоил кофе с коньяком, много смеялся и сказал, что я дурак, потому как принципиальный. Взял в производство новое дело — сразу ясно, «глухарь». Какой-то гад взорвал полкило тротила в автобусе. Детей жалко, в школу ехали. Говорят, можно сдавать кровь — там платят сразу. Надо бы подумать на досуге.

20.12. Наконец-то выдали зарплату за ноябрь. Вначале вроде обрадовался, а теперь — раздал долги, и опять в кармане хрен собачий. Скоро Новый год — ни подарков купить, ни жратвы, а кровь больше сдавать не пойду — потом голова кружится. И так с Ленкой три недели не общались, — понятное дело, годы. В центральном районе ЧП — без видимых причин застрелился замначальника РУВД, успев предварительно выпустить пару обойм в собравшихся на инструктаж сослуживцев. Будто в один миг у человека крыша съехала. Впрочем, от такой жизни скоро все озвереем.

30.12. Видимо, веселый Новый год будет! На «барашке» note 156 сгорел Толя Ольшанский — купюры меченые, спецкраска на руках, надпись трогательная на пачке «взятка для Ольшанского». В общем, отыгрались менты по полной программе за то, что жучил их Толян своей принципиальностью. Радуются теперь, сволота. Согласен, брать на лапу грешно, так платите нормально — никто бы и мараться не стал. Мне тоже подарочек к Новому году всучили — опять мокруха. В ночном клубе мужик на танцполе дедушкиной шашкой помахал. Ну на хрена мне это звание почетное — «важняк»! Вы лучше зарплату дайте, а то в холодильнике, как на Северном полюсе, — ледяная пустыня.

03.01. К чертовой матери эту собачью работу! Абсолютно трезвый интеллигентный мужик уложил шестерых прохожих из охотничьего ружья. Вот всю жизнь учили — ищи мотив преступления, а если мотива нет? Чувство такое, что катимся в огромную выгребную яму, превращаемся в гнилое болото, кишащее гадами. Хорошо бы водки выпить — сразу много и залечь спать на всю зиму. Но денег, как всегда, нет…

Ленинград. Развитой социализм. Осень

«Присыпали» майкопских с размахом. Поначалу была неплохая мысль зарыть всех в братской могиле где-нибудь на Пискаревском кладбище, а сверху задвинуть памятник типа «Родины-матери». Однако, шевельнув рогами, решили районных помидоров не огорчать и просто основать аллею воровской славы на Южняке.

Как решили, так и сделали — прикинулись в черные «лепехи» и, пустив скупую блатняцкую слезу, закидали жмуров в деревянных макинтошах мерзлым грунтом. А потом всех сгоношили под видом поминок на сходняк — думу думать, как жить дальше. В проверенный фартовый праздникnote 157 «Фиалка».

Переливаясь всеми цветами радуги, сверкали ресторанные люстры, ярко освещая огромный, ломившийся от жратвы стол. За ним расположились печальные, сообразно обстоятельствам, мужи и дамы. Аспирант сидел поблизости от любителя шашлыков и на фоне могучей фигуры соседа смотрелся невыразительно и скромно. А тот, оказывается, был личностью уважаемой — с погонялом Штоф, большим авторитетом с репутацией громилы. Однако сейчас он тихо и задумчиво жевал салаты, в общую беседу не лез и на вопросы Титова отвечал не очень внятно.

За столами сидели люди очень разные. Высокий и жилистый справа от аспиранта имел кликуху Шура Невский, а также статус «сухаря» — неутвержденного на сходняке вора в законе. Он держал все баны, автовокзалы и аэропорт. Чуть левее сидел вальяжный толстячок метр с кепкой с прищуренными глазками, бриллиантовыми запонками и с потрясающей грудастой телкой. В кругах определенных он звался Фимой Шнобелем и, будучи по жизни «утюгом» — законным вором, заделавшим мокруху, — являлся одним из главных по блядской теме и наркотикам. Одно яйцо у него было левое, а другое — правое…

— А это что за фрукт? — Аспирант не спеша прожевал кусочек севрюги и указал подбородком на румяного мужичка с мощным брюхом. Тот, подобно Цезарю, одновременно делал несколько вещей — жрал ложкой крабовый салат, вел приятную беседу с молодицей в бриллиантовом колье и громко рыгал.

Штоф перестал жевать и оторвал взгляд от бараньих котлет «а ля Росиньоль»:

— Помпадур это, из горисполкома.

Он опять уткнулся взглядом в тарелку и принялся с жадностью обгладывать умопомрачительно пахнущее ребрышко.

Наконец все поднялись и прошли в соседнее помещение. Предстояло решить наболевший вопрос: как жить дальше? Толковище, однако, надолго не затянулось — аспирант окинул собравшихся взглядом, и сразу возникло мнение — пора объединяться. И все с надеждой глянули на смачно чавкающего ананасом Штофа…

В просторном кабинете с обшитых деревянными панелями стен рыцарь революции и генсек взирали на Т-образный, с несколькими телефонами стол, стеллажи с книгами, стойку с аппаратурой, черный кожаный диван, рядом с которым рос чудовищных размеров фикус с листьями, натертыми специальным воском.

За окнами полыхал багряным пожаром осени разбитый во французском стиле парк, и даже толстые двойные стекла не могли притушить цвета октябрьских сполохов. Не за горами была зима…

Невысокий худощавый человек мельком взглянул сквозь жалюзи на пышное природы увяданье, закурил и, утопая хорошо начищенными полуботинками в ворсе ковра, уселся в кресло. Строго говоря, он занял чужое место, но при его звании и должности размещаться где-то с краю было просто неудобно, да и хозяин кабинета не возражал. Сам он примостился неподалеку, на краешке стула, и не сводил блестевших сквозь стекла очков глаз со скуластого лица главнокомандующего. Кроме них в кабинете присутствовал еще один — в белом халате, лысый и мрачный. На субординацию ему было плевать, он небрежно развалился на стуле, подперев плохо выбритую щеку волосатой рукой, и хмуро посматривал на собеседников.

Впрочем, беседы, как таковой, не было. Главнокомандующий спрашивал, очкастый отвечал, а если ответа не было, в разговор встревал одетый в белое. Голос у него был на редкость неприятным, скрипучим, менторски-занудным.

— Давайте-ка лучше посмотрим. — Главнокомандующий кивнул очкастому, тот потянулся к пульту, и на противоположной стене высветился экран.

Фильм был красочный, снятый очень натуралистично, с неожиданных ракурсов. Кровь текла рекой — это резали сначала белую овцу, затем голубей и наконец кур, кабинет наполнился истошными криками, сопровождаемыми ритмичным боем барабанов.

— Идет обряд «пересечения вод», — пояснил очкастый. — Вот этот, в центре, — хуанган, то есть жрец.

— Барабану здесь отводится центральная роль, — встрял одетый в белое. — Считается, что кожа его сделана из солнечного света, и тот, кто прикоснется к нему, получает энергию светила.

Главнокомандующий как-то странно посмотрел на него, а эрудит продолжил блистание интеллектом.

— Вообще-то, посвящение помимо обряда «пересечения вод» связано еще с двумя — ритуалом Солнца, который называется «радас» (его высшее божество — Дангбе, то есть бог змей), и церемонией, посвященной Петро — тому, кто одаривает верующих магической силой.

На экране тем временем двое хуанганов принялись произносить заклинания над миниатюрным гробом:

Одетый в белое пояснил:

— Они освящают свое творение именами дьявольской троицы — мэтра Каррефо, повелителя перекрестков и демонов, Гран Буа, владыки ночной земли, и барона Субботы, повелителя кладбищ. Как только подарок отправится по назначению, его получатель умрет.

— Ладно. — Главнокомандующий снова закурил и задумчиво произнес: — Все это хорошо, но важен конкретный результат. Вы, надеюсь, не забыли, какой прокол вышел в прошлом месяце с тем журналистом?

В кабинете повисла тишина, затем очкастый поднялся:

— В настоящее время методика отлажена полностью, результаты у нас теперь не хуже, чем у «тон-тон-макутов» на Гаити.

— Применяем новый состав, с повышенным содержанием дурмана вонючего или манцинеллы, что позволяет добиваться нужных параметров с высоким уровнем процентной вероятности, — красиво вклинился в беседу обладатель белого халата и, приподнявшись, нажал кнопку на пульте.

На экране появился просторный бокс, в котором размещалось человек пятьдесят мужчин в больничных халатах. Их движения были медленны и неуклюжи, на лицах застыло идиотическое выражение, и напоминали они больше оживших мертвецов.

— Вот, — с гордостью повел рукой очкастый, — не надо ни спецпсихушек, ни лоботомии — им уже не до политики. Отвоевались…

— Це дило. — Главнокомандующий одобрительно крякнул. — Впечатляет. И не бойтесь новых путей. — Он встал и выразительно посмотрел на очкастого: — Дерзайте. Кто ищет, того всегда найдут…

Алексей Фомич Трезоров занимал средних размеров двухкомнатную квартиру в сталинском доме. А в общении он оказался дядькой простым и компанейским. Принял трепетной дланью запотевший пузырь «Абсолюта», одобрительно хмыкнул — лишней не будет, и повлек Сарычева в комнату. После напряженного трудового дня служители телемузы активно отдыхали — за столом помимо Трезорова размещались уже знакомый майору оператор с подбитым носом и какой-то мужик в очках, бабочке и подтяжках, а перед ними стояла чуть початая бутыль «Смирновской». Два уже опустошенных флакона были задвинуты под стол.

— Прошу! — Сарычеву поставили стул, шмякнули на тарелку полкило закуски и налили штрафную.

— За знакомство! — с трудом поднялся очкастый обладатель кис-киса, оказавшийся каким-то там ответственным выпускающим Ивановым. — Будем.

А уже через полчаса, когда все перешли на «ты» и на «Абсолют», он виснул на шее Сарычева и остервенело кричал:

— Шура, ты даже представить себе не можешь какое дерьмо это наше телевидение — собачье, смятку, в проруби!

Потом глаза его закрылись, и, интеллигентно икнув, он вырубился. Спать выпускающего положили на диванчике.

— Не обращай внимания, Саша. — Трезоров улыбнулся, закурил «Пел-мел». — А вообще-то он прав, канал наш — это большая выгребная яма, и мы скользим по самому ее краю. Чуть оступился, и ты по уши в дерьме или с пулей в башке валяешься в парадной…

Косел он медленно, видимо, сказывалась длительная практика.

— Леша, ты про маньяка передачу делал? — Сарычев неожиданно посмотрел репортеру в глаза и хрустко разломил вдоль хребта вяленого леща.

— Правильно, Сашок, есть еще третий путь — не ссать против ветра. — Трезоров взял из рук майора половинку истекающей жиром рыбины и подтвердил: — Моя работа, вернее, наша. — Он указал на спящего мордой в стол оператора. — Не совсем, правда. Монтаж наш, а вот материал — хрен, денег дали тогда немерено всем, и нам, и туда. — Он показал измазанным в икре пальцем наверх. — Плевать, пусть делают что хотят, все равно уже ничего не изменишь. Чем больше страха в нашем демократическом обществе, тем лучше. Испуганным-то народишком легче управлять. Делай с ним что хошь. Увеличивай расходы на наши славные внутренние органы, вводи войска, чрезвычайное положение. Массы поддержат. У нас ведь как — главное, чтоб не было войны…

Общался Трезоров уже из последних сил. Он перебрался на диванчик и, едва успев рассказать, что платил за все деятель из мэрии по связям с общественностью, пробормотал скороговоркой:

— Дверь, Катя, уходя, захлопни, — и захрапел. Убрав остатки жратвы и водки в холодильник — поутру холодненькая-то лучше пойдет! — майор оделся и, погасив в комнате свет, как и просил хозяин, захлопнул за собой дверь. Общение с телевизионщиками на пользу не пошло — его что-то кинуло в тоску. А ведь и впрямь — главное, чтобы не было войны…

Ночью погода испортилась. Завьюжило, закружило, пошел крупный обильный снег, и, чтобы не опоздать, Сарычев выехал в Стрельну затемно. Добравшись на Заозерную, он затаился и стал ждать. Скоро приехал Морозов на своем «ягуаре», загнал его в гараж и прошествовал в дом. Молодец, что не очень-то доверяет своему поделыцику, раз засветил ему только эту хату. Знает, видать, что предают лишь свои.

Потом подъехала белая «волжанка», пару раз би-бикнув, пошла на разворот. Через минуту бухнула входная дверь, скрипнула калитка, и Вячеслав Иванович отправился служить родине. Шел снег. Без труда держась у чекистов на хвосте, майор выкатился за ними из Стрельны, а когда выехали на прямой участок Нижне-Петергофского шоссе, сократил дистанцию до минимума. Удерживая правой рукой Знак, он громко выкрикнул Слово, и сейчас же «Волга», мигнув правым поворотником и увязая колесами в глубоком снегу, съехала на обочину. Сарычев припарковался следом, но, уже выходя из «девятки», вдруг почуял неладное — чары подействовали только на водителя, пассажир же волшбе не поддался и сидел в машине, затаившись, вытащив что-то смертельно опасное, скорее всего пистолет. Майор почувствовал, как в животе у него начинает раскручиваться солнечная энергия яр, названная так в честь Ярилы-бога и позволявшая предкам его без вреда для себя принимать удары меча и копья. Он почувствовал, как палец Морозова выбирает свободный ход спуска, резко распахнул дверь «Волги» и, послав клокочущую лаву из ярлаnote 158 в руку, твердо и решительно прижал ладонь к дулу. В это самое мгновение чекист выстрелил.

Раздался грохот разорвавшегося ствола, и лицо Морозова обагрилось кровью. Майор, не теряя ни секунды, перетащил его на заднее сиденье, взял за горло, тряхнул и воззрился глазами Яромудра. Рана была пустяковой — кусок металла срезал кожу на лбу, а вот причина полковничьей невосприимчивости к чарам впечатляла. Оказалось, что чекист Морозов был уже несвободен — к его солнечному сплетению тянулось нечто похожее на гигантское, угольно-черное щупальце. Изредка по нему волнами пробегала дрожь, внутри что-то начинало пульсировать, менять форму и качество… Откуда оно брало свое начало, уяснить не удавалось. В целом полковник напоминал большую куклу-марионетку, управляемую из какого-то темного далека. Однако долго любоваться на чекистский отросток времени не было. Развернув полковника лицом к себе, майор спросил:

— Кто такой Шаман?

Далее произошло уже знакомое — глаза Морозова широко открылись, и ни с чем не сравнимый, беспредельный животный ужас начал наполнять все его чекистское существо. Сарычев увидел, как щупальце сильно завибрировало и начало наливаться алым цветом.

— Где найти Шамана? — торопясь, страшно рявкнул Александр Степанович и, направляя полковничье внимание в нужное русло, закатил ему сильнейшую пощечину. — Говори!

— Не знаю, он всегда сам находит нас. — Глаза чекиста начали закатываться, он как-то неестественно выгнулся, и сильная дрожь пробежала по его телу. — Не знаю, я ничего не… А-а-а-о-о-о! — Ни на что не похожий крик вдруг вырвался из его глотки, лицо приобрело синюшный оттенок, и он затих, а майор увидел, как алое щупальце, быстро темнея, исчезает где-то неуловимо далеко. Ну вот, опять прямо ужастик какой-то, Хичкоку и не снилось…

— Молодец, не выдал военную тайну. — Сарычев гадливо глянул на полковника, сплюнул и залез в «девятку» — больше здесь делать было нечего. А все же молодец этот Шаман, уже два —ноль в его пользу… Ну да ничего, еще не вечер, цыплят по осени считают… Жареных, пареных…

Да, кстати о цыплятах. Уже подъезжая к Автово, Сарычев вдруг понял, что хочет есть — зверски, неудержимо, несмотря на негативные эмоции и прогрессирующий, надо полагать, СПИД. А потому майор приобрел по пути шестьсот граммов «Докторской», растворимое пюре дяди Бена, цветом кожи смахивавшего на кота Лумумбу, и уже дома, пока закипал чайник, позвонил в Смольный.

— Добрый день, — сладким, как патока, тенором проворковал он. — Нельзя ли услышать Михаила Борисовича Шоркина?

— Нельзя, — отозвался стервозный женский голос. — Он на совещании.

И в трубке раздались короткие гудки.

— Спасибо, родная. — Сарычев вернулся на кухню. Наступал решительный момент — чайник закипел, на сковородке уже шкворчала колбаса, щедро сдобренная перцем и луком, оставался последний штрих: разбодяжить картофельные хлопья кипятком и смешать с содержимым сковородки. Ну, это уже было дело плевое… Ел майор, как и положено людям, себя уважающим, столовой ложкой. Затем выпил чаю с овсяными печенюшками, кончиками пальцев вымыл немудреную посуду и, убрав остатки харчей в холодильник, принялся собираться в путь.

В парадной его встретила дружная крысиная компания. Усатые, толстые, с бусинками умных глаз звери оккупировали бачок мусоропровода и расходиться категорически не желали. «Да, — с горечью подумал Александр Степанович, — в атомную войну, говорят, все, кроме них, передохнут…» Он усмехнулся и сурово сказал грызунам:

— Погодите, вот ужо Лумумба подрастет, будет вам день Африки…

Крысы отреагировали вяло.

Вынырнув из подъезда, майор завел машину и покатил по направлению к Смольному, вспоминая по дороге, что же ему известно об этой жемчужине архитектуры. Оказалось, немного — собор был не освященnote 159, девицы благородны, а партия — ум, честь и совесть нашей эпохи. «Да, негусто, — вздохнул Сарычев. — Ну а еще?» Закрытые распределители и широко раззявленные пасти вождей на трибунах. Специальная команда по сбору ценностей в блокадном Ленинграде, и сами эти ценности, найденные на дачах у товарища Жданова. Прием просителей через телекамеруnote 160 и битье на счастье эрмитажного сервиза…

Сарычев решил, что думать об архитектуре не будет больше никогда. Всю оставшуюся дорогу он ехал без мыслей — так было легче.

Запарковав машину в районе Смольного, майор нашел второй подъезд и, погуляв минут этак сорок, повстречался наконец с ответственным работником мэрия Михаилом Борисовичем Шоркиным. Оказался тот высоким, видным россиянином, одетым в скромное кашемировое пальто баксов за девятьсот. Сарычев легко узнал его по толстому, угольно-черному щупальцу, крепко держащему радетеля за живое.

Было довольно прохладно. Зябко кутаясь в воротник из перламутровой шиншиллы, Михаил Борисович дистанционно запустил двигатель своего «шевроле-блайзера» и порысил к машине, чтобы поскорее опустить зад в уже нагретое, подогнанное компьютером по фигуре сиденье. Видимо, устал, ох как устал представитель исполнительной власти, выгорел дотла на проклятой своей работе…

Тем не менее вскоре он уверенно тронулся с места и покатил по Суворовскому, затем свернул на Лиговку и запарковался на небольшой автостоянке во дворе солидного шестиэтажного дома, что на Московском проспекте.

Все здесь было как-то не так, не по-нашему, и не привыкшему к роскоши Сарычеву резало глаз: снег на тротуарах и мостовых был отскоблен, помойка блестела девственной чистотой, а возле каждого подъезда заманчиво горел неразбитый фонарь в форме шара. Михаил Борисович подошел ко входной двери, отомкнул замок своим ключом и исчез в недрах строения. Минут через пять стало видно, как на третьем этаже вспыхнул свет сначала в двух, а потом еще в трех окнах, и Сарычеву стало ясно, что у господина Шоркина жилищный вопрос решен кардинально. Видимо, как и все остальные.

Время тянулось медленно, было скучно, но оказалось, что страдал Александр Степанович не зря. Часа через полтора все окна, кроме одного, в квартире Шоркина погасли, потом распахнулась дверь парадной, и показался Михаил Борисович. Свое респектабельное буржуазное пальто он оставил дома и теперь был прикинут по-походному — в кожаную куртку, джинсы и песцовую ушанку. Выбравшись на Московский, он прошел пешочком метров сто и, проголосовав, заангажировал подлинное детище отечественного автомобилестроения — сорок первый «Москвич» совершенно кошмарного, ярко-желтого цвета. Водитель, под стать своей машине, был со странностями — постоянно тащился в правом ряду со скоростью велосипедиста, и вести его было нелегко. Приходилось все время припарковываться, потом доставать, однако с грехом пополам, не потерявшись, доехали-таки до Сенной, выехали на Дворцовый мост и вскоре оказались на Петроградской стороне возле уютного заведения «У папы Карло».

Из-за дверей приглушенно доносился волнительный голос Элтона Джона, на фасаде нежно-голубым сиянием переливалось изображение самого Буратинова родителя — почему-то босого, в шляпе и штанах в обтяжку, да и все вокруг было каким-то томным, зело медленным и весьма печальным. Но майор знал, что тихое это заведение в кругах определенных имело громкую известность. Сильно хлопнув дверцей автомобиля, Шоркин глянул по сторонам и особой, вихляющей какой-то походкой двинулся ко входу в заведение. Где-то через час он появился снова, и майор от неожиданности обомлел — представитель исполнительной власти был изрядно пьян и шел в сопровождении двух сомнительного вида личностей, причем один из них нежно обнимал его чуть пониже талии.

— Тьфу ты, гадость, — плюнул Сарычев. Работник мэрии с партнерами поймали такси и, проехав совсем немного, вошли в среднюю парадную мрачного углового дома на Большом проспекте.

Минут через пять в окошке на третьем этаже свет вспыхнул, мигнул, погас, и Александр Степанович понял, что все это надолго.

Он не ошибся — было уже начало пятого, когда Михаил Борисович нетвердым шагом вышел из подъезда и, заприметив приближающуюся «девятку», просительно поднял руку.

— За стоху на Московский? — спросил он Сарычева и, увидев, что тот кивнул, грузно опустился на сиденье. — И побыстрей давай…

Пахло от него коньяком, мужским потом и чем-то прогорклым, голос был фальшиво-протяжно-мяукающим, и майор внезапно понял, что хочет пассажира придушить. Еще ему стало интересно — в плане щупалец изменится что-нибудь или все будет как раньше, сугубо летально?.. Не доезжая моста, он вывернул на набережную, резко остановился и с ходу наградил Шоркина затрещиной.

— Кто такой Шаман?

Получив после секундной паузы еще один удар, на этот раз локтем в челюсть, Михаил Борисович пролепетал:

— Я не могу говорить… Он узнает — убьет…

Он пустил слезу, всхлипнул и вдруг попытался выскочить из машины.

Однако железные пальцы Сарычева тут же ухватили его за шевелюру и, вернув на место, провели такой болевой на шею, что несчастный работник мэрии зарыдал, тело его забилось крупной дрожью, и в машине запахло сортиром.

— Ну? — Майор чуть ослабил хватку. — Лучше тебе сказать…

— Он сам вызывает нас, когда… — еле слышно прошептал Шоркин, и майор узрел уже знакомое: угольно-черное щупальце, глубоко внедренное в живот работника мэрии, начало стремительно краснеть и, отделившись, сгинуло в окутанной туманом дали. А сам Михаил Борисович захрипел, лицо его приобрело синюшный оттенок, и он затих, судорожно выгнувшись на сиденье.

Сарычев несколько минут ритмично и глубоко дышал, соизмеряясь с движением груди Велесовой, затем губы его зашептали потаенное, волшебное, услышанное в шелесте Священной рощи… Сотворив великий Знак Прави, он простер руки к неподвижному телу и громко произнес Слово Прави. Сейчас же глаза Шоркина раскрылись, из пасти побежала слюна, судорожно прижав ладони к груди, он хрипло рявкнул, скрючился и замер. Взгляд его ничего не выражал, зрачки все время смотрели в одну точку — куда-то далеко за горизонт, лицо же было уже конкретно синим, и в целом представитель власти смотрелся неважно.