Глава 24

Разбудил Прохорова Рысик, с утра пораньше, самым наглым образом. Открыл, гад хвостатый, дверь и, тайно прокравшись в комнату, смахнул со шкафа тяжелый меч боккен, выточенный с большим трудом из уворованной «дельта-древесины». Жалобно звякнули гантели в углу, застучали по батареям возмущенные соседи — день был субботний.

— Такую мать. — Выругавшись спросонья, Прохоров поднялся, смачно, так что зубы щелкнули, зевнул, поискал глазами нарушителя спокойствия. — Кастрирую тупыми ножницами!

Куда там, Рысика уже и след простыл, только те самые, огненно-рыжего цвета, которые надо бы тупыми ножницами, мелькнули молнией.

«Ладно, у кого рано встает, тому бог дает. — Прохоров глянул в угол, где скорбел оставшийся от бабки в наследство чей-то почерневший лик, затем перевел взгляд на свою бунтующую плоть, вздохнул: — Да, весна, весна, пора любви. А не ожениться ли мне на недельку-другую?»

Сквозь щелку в занавеси проглядывало апрельское солнце, за окнами чирикали воробьи, слышался лязг лопаты и проникновенный мат непохмеленной дворничихи — вусмерть засношали ее ларечники со своими коробками и пожарники со своими брандспойтами. На хрену видала она и мэра, и депутата, и начальника жэка. Все пидорасы.

«Пидорасы, это точно», — с легким сердцем согласился Прохоров и, накинув шелковый, презентованный Женей халат, направился в сортир. Из-за отцовской двери раздавалася храп, тянуло перегаром и телесной вонью — отставной майор снова подался от бренной суеты в запой. Какое там торпедирование с кодированием — душа горит, и все тут. Загадочная, славянская… Ярким пламенем… Из кухни доносились запахи совсем другого рода — благоухало свежезаваренным чаем, котлетами, поджаренной с луком и яйцами картошкой.

— Мать, привет. — Прохоров махнул рукой и, повинуясь зову природы, заперся в сортире.

«Губернатор выступил с отчетом, Петербург войдет в третье тысячелетие уверенно и достойно…»

День он всегда начинал с просмотра свежей прессы.

Потом он мылся, брился, делал зарядку и, наконец, подгоняемый желудочным соком, появился на кухне.

— Мать, не спится тебе.

— Садись, сынок, садись. — Ксения Семеновна споро наложила ему картошки с котлетами — горкой, достала квашеной капусты, огурчиков. — Просыпаюсь все, не уснуть. Третью ночь уж Витенька снится. Господи, ведь снова на убой вот таких же погнали…

Она отвернулась к окну, украдкой смахнула с глаз слезинку.

— Ладно тебе, мать. — Прохоров с яростью откусил сразу полкотлеты, рывком поднявшись, включил телевизор. — Вот смотри, видишь, как весело. Какая там, на хрен, Чечня!

На экране популярный девичий проект под названием «Палки» задорно раскладывался на четыре голоса:

Ой, цветет калина в поле у ручья,

Парня мало, дога полюбила я…

Девушки были в ударе, в теле и почему-то в цепях. Полуголые братки из бэквокала, изображая стаю догов, лихо подтягивали, подскуливали, подтявкивали в лад:

note_\1ав, гав, гав, ры, ры, ры.

— Тьфу, срамота. — Ксения Семеновна поднялась, сняла чайник с огня. — Схожу-ка я в магазин. Тебе какого супу сварить?

— Какой быстрее, мать, у тебя все вкусно. — Прохоров переключил программу, вытащил крепенький огурчик из банки. — Огурцы, ма, самое то, хрустят!

Откровенно говоря, «Палки» ему понравились — жопы что надо, рожи глупые, довольные, мотивчик незатейливый, запоминающийся, слова опять-таки доходчивые — ав-ав-ав, гав-гав-гав, ры-ры-ры! И как только дверь за матерью захлопнулась, Прохоров переключил канал на прежний, однако тут же замер, застыв с поднесенным ко рту огурцом. Собачий кли-пец уже закончился, шли «Новости», и в центре внимания мирового сообщества оказались знакомые до боли места — окрестности неказистого норвежского фьорда, затерянного среди диких скал. Кое-что, правда, вокруг изменилось: на месте заводика зияла здоровенная дымящаяся воронка, берег потрескался, осел, базальтовая круча, разломившись надвое, свалилась в воду. Кружились вертолеты, ревели полицейские сирены, сновали вездесущие репортеры. «Предположительная причина трагедии — взрыв рудного газа в заброшенных шахтах, — произнес голос за кадром, и камера дала крупным планом оглушенную, плававшую кверху брюхом касатку. — Зеленые бьют тревогу».

— Дивная страна Норвегия, где в фьордах водятся касатки. — Прохоров в задумчивости прикончил огурец, ощутив себя после трех котлет сытым и добрым, налил чаю, и в это время раздался телефонный звонок.

— Эй, свидетель, ты телек смотришь? Как тебе? — Это был Кролик Роджер, голос его переполняли радость и бесшабашная удаль. — А вот она, вот она, хунта поработала!

Чувствовалось, что он уже был навеселе.

— Да, здорово бабахнуло. — Прохоров вдруг вспомнил, как они вместе шли по канализации, по колено в дерьме. — Ты чего это, празднуешь уже?

— А то! — Коля Злобин довольно заржал, было слышно, как рядом, мяукнув, захихикала Вика. — Тебе тут просят передать, чтобы ты, свидетель, не опаздывал.

— Ладно, новобрачные. — Прохоров повесил трубку, отхлебнул остывшего чая, потянулся ложкой к варенью, и в это время снова раздался звонок, на этот раз от входной двери.

«Каррамба». В сердцах отставив чашку, Серега вышел в прихожую, нагнувшись, глянул в смотровой глазок.

— Кто там?

На площадке царил непроницаемый мрак, видимо, лампочку снова свистнули.

— Кто, кто, воры, — честно признался из темноты Лешик-поддужный и, едва дверь открылась, предстал на пороге во всем великолепии своего прикида. — Наше вам.

— Привет, заходи. — Прохоров посторонился, пропуская гостя в прихожую, глянул на него выжидательно: — Чаю?

— Зачем чифир, когда водяра стынет? — Лешик коротко усмехнулся, фиксы его матово блеснули. — Ты хрен к носу прикинул? Что Зверю передать?

— Мой рахмат за оказанное доверие. — Прохоров тоже усмехнулся, получилось несколько зловеще. — Скажи, что как-нибудь перебьюсь.

— Хозяин барин, никто тебя силком не фалует. — Лешик цыкнул зубом и посмотрел на Тормоза как на недоразвитого. — Только от себя скажу, корешок, что такой фарт выпадает раз в жизни. Зверь это же фигура, мозга, мамонт, во, легок на помине. — Он кивнул в сторону телевизора, на экране которого Павел Семенович Лютый излагал основы своей предвыборной программы: крепкий общак, жизнь по понятиям, никакого беспредела, а всех педерастов — к параше. Телемэтр Яша Лохматович, бравший у него интервью, заискивающе улыбался, ободряюще кивал, задавал наводящие вопросы. Очень, видно, не хотел к параше.

— Смотри, не поскользнись на лестнице, — щелкнув замком, Тормоз распахнул дверь, ловко придержал намылившегося было Рысика, — наблевано.

— Разберусь как-нибудь.

Лешик развернулся и уже с порога, как бы про себя, произнес:

— Ты все-таки, корешок, вольтанутый в натуре, как есть, февральский.

Глупости, по знаку зодиака Прохоров был Лев, родила его мама в августе.

Наконец он все же допил остывший чай, сунул посуду в раковину и, глянув на часы, неторопливо пошел одеваться — времени было еще навалом. Костюм, рубашечка, штиблеты, носки и галстук в тон — знай наших! Финский «мокрый» гель на волосы, французский «Богарт» на щеки, новгородский «Орбит» в зубы. Ажур. Рысик следил за ним с пониманием, одобрительно урчал — ясное дело, на блядки собрался, только почему не вылизал эти самые, какого они там у него цвета? И вообще, зачем самое красивое место штанами закрывать? Эх, люди, люди… Наконец, быстрее, чем хотелось бы, Прохоров собрался, надел кожаное пальто — один в один как у Морфея в «Матрице» — и не торопясь вышел на улицу.

По тротуарам бежали вешние ручьи, из-под растаявшего снега выглядывало прошлогоднее дерьмо, окурки, сор, пожухшая трава, воняло мусорными баками, кострищем и сизыми автобусными выхлопами. Весна пришла. Старательно огибая лужи, Прохоров дошел до стоянки, завел свою «десятку» и, дав погреться, отчалил. Уебище, конечно, но, как говорится в рекламе, породистое. Хрен с ним, сами не бояре, другую пока не потянуть, кандыбали и не на таком. Прохоров вдруг с нежностью вспомнил свою «треху», проданную за триста баксов по объявлению, вздохнул — где же ты, Маруся, с кем теперь гуляешь…

Несмотря на выходной день, ехать было трудно, транспортный поток напоминал полноводную, зловонно ревущую реку. Откуда, из каких чертополохов повылезали все эти «подснежники», «семидесятники», тупоголовые джигиты на «шестисотых» «мерседесах»? Тайна сия велика есть. Наконец, купив по дороге охапку гвоздик, Прохоров свернул на Петровскую набережную, припарковался и по старой привычке принялся обихаживать машину — скобу на педали, кочергу на руль, хваленый «клиффорд» на боевой режим, карточку «антиразбоя» на грудь, поближе к сердцу. В России живем.

У входа в ЗАГС уже застыли внедорожники с красноречивыми номерами. Полковник, его зам и обе майорши, нарядные, похожие на ответственных работников мэрии, стояли особняком, тонко улыбались, негромко делились впечатлениями. Ребятки из опер-состава вели себя раскованнее, естественнее. Перекрыв движение по тротуату, они заливисто смеялись, добродушно шутили и в нетерпении пританцовывали, пуская в небо сизые дымки сигарет. Небаба, по-отечески обняв Вику со Злобиным, рассказывал им о предстоящей процедуре, естественно, не умалчивая и о своей маме, Пелагее Антиповне, которая служила в загсе заведующей.

— У нее здесь все по струночке ходят, — гордо вещал великан, и маленькие голубые глазки его добро блестели. — Кого уж поженит, про развод и думать не смей. Одно слово, мастерица. А, это ты. — Ничем не выказывая обиды, он сердечно поздоровался с Прохоровым и, улыбаясь, отошел к своим, — понимал, конечно, что Коля с этим парнем через такое прошел, но все же как ему хотелось самому побыть свидетелем на чьей-нибудь свадьбе…

— Держи, невеста. — Тормоз осчастливил Вику охапкой гвоздик, сунул в руку жениха конверт, огляделся: — Что-то Женьки не видать. По идее, должна бы уж приехать.

Тут же, как по команде, с моста вывернула поносная «Волга», надрывно взревела двигателем и под скрип тормозов остановилась напротив загса.

— Сдачу себе оставь. — Из такси действительно выпорхнула Женя Корнецкая, приветственно махнула рукой и, церемонно приблизившись, чмокнула Вику в ушко. — С торжественным пуском тебя, подруга.

Увидев ее, девушки-оперативницы кто восхищенно вздохнул, кто побелел от зависти, кто с деланным равнодушием пожал плечами — тоже мне, кинодива, здесь тебе не Голливуд. Взять тебя на третий контроль, довести до болевого предела, и от твоей красоты и следа не останется…

Процесс бракосочетания прошел гладко, как по маслу. Пелагея Небаба, мощная, дородная старуха ру-бенсовских кондиций, быстро и профессионально расписала молодых, оперсостав дружно грянул «ура», захлопал в ладоши, залпом выпалил в потолк пробками от шампанского. Со всех сторон послышались поздравления, веселый смех, добрые пожелания и хрустальный звон бьющихся на счастье бокалов. Все было, не было только снимков на память, таких подарков врагу чекисты преподносить не желали.

Потом все, включая и заведующую загса, вышли на улицу и, рассевшись по машинам, под цветомузыку сирен и проблесковых маячков двинулись в сторону финской границы. Водители в Конторе были еще те, — Тормоз, пристроившийся замыкающим, едва поспевал, сдержанно матерился, однако держался достойно, на хвосте. Сразу после Зеленогорска процессия свернула на бетонку, проехала кирпичный, со шлагбаумом, КПП и замерла у трехметрового, крашенного суриком забора. Это был секретный реабилитационно-рекреационный центр ФСБ под кодовым названием «Вечное безмолвие».

Мягко раздвинулись створки ворот, машины прокатились по песчаной дорожке и наконец остановились у бревенчатого, окруженного столетними дубами двухэтажного корпуса.

— Вот где раздолье-то! — Радостно улыбаясь, кинологи глянули по сторонам и первым делом выпустили из джипов своих четвероногих питомцев. — Рекс! Бакс! Шторм! Гром! Мухтар!

Мощные боевые псы в шипастых противоволчьих ошейниках принялись нарезать круги по футбольному полю, разбрызгивать вязкую слюну с могучих бры-лей, слышалось сдержанное рычание, из-под сильных лап летела грязь.

— Во дают, черти, захочешь, не попадешь. — Небаба, покачивая головой, поднялся на крыльцо, настежь распахнул добротную деревянную дверь. — Господа Злобины, товарищи свидетели, за мной!

Следом за новобрачными гости оказались в просторном, стилизованном под восточный духан зале — каменный мангал, закопченные балки потолка, длинные, чисто выскобленные дубовые столы. А на них — кулинарная фантасмагория, батареи бутылок, пестрый калейдоскоп аппетитных, радующих глаз и вызывающих слюнотечение закусок. Остро пахло дымком, свежезажаренными шашлыками, купатами, чесноком и маринованной черемшой. С витражных окон в зал смотрели деятели от революции, все бородатые, чуточку усталые, суровые, но справедливые, их мелко трясло от громовых раскатов «ламбады».

— Ого-го! — Сразу оживившись, гости уселись за столы, откупорили, налили, Небаба, взваливший на себя бремя тамады, выдал тост, и началось, пошло-поехало. Крики «Горько!», подарки, поздравления, коньяк, свиная бастурма, половецкие пляски, пение сольное и хоровое, под японский аппарат «караоке». Разгоряченные оперативники устроили турнир по греко-римскому рестлингу, гимнастике и панкратио-ну — благо спортивный зал был под боком, играли в регби, дрессировали Рекса, Бакса, Шторма, Грома и Мухтара — шум, гам, лай повисли над «Вечным безмолвием». В самый разгар веселья, когда Небаба плясал с Брюнеткой, Подполковником и мамой лихую «летку-енку», а молодые кружились в истомном аргентинском танго, Полковник подошел к Сереге, взял его за локоть, медленно отвел в сторонку:

— Ну что, Прохоров, вы хорошо подумали над нашим предложением?

Он добродушно улыбался, но в голосе его слышался металл.

— Подумал, товарищ Полковник, две ночи не спал, — честно признался Тормоз и осторожно высвободил руку. — Спасибо за доверие, только боюсь, не оправдаю. Нервная конституция жидковата. Да и оклады ваши тоже.

Нужна ему эта служба в охранке! Стоит послезавтра выиграть бой — и все, пару месяцев можно жить безбедно.

— Вы не торопитесь с ответом, подумайте все-таки. — Полковник улыбнулся еще шире, настойчиво заглянул в глаза. — Смотрите, возможность роста, спецпаек, выслуга лет, "Льготы. Опять-таки проезд бесплатный…

— До Колымы в столыпинском вагоне. — Прохоров решил, что настало время сменить тему, он резко обнял вербовщика за плечи и развернул на сто восемдесят градусов. — Смотрите, товарищ Полковник, торт выносят, ой, бля, не успеем…

Действительно, на колесном столике вкатили свадебный торт, огромный, в три яруса, ярко выраженной фаллической формы, с витиеватой малиновой надписью «Совет да любовь».

— Ну, как знаете, Прохоров, очень надеюсь, что все это останется между нами. — Полковник поскучнел, отвернулся и отправился вручать молодым подарок от руководства ФСБ — двухнедельную путевку-люкс по фьордам Норвегии. Ничего другого под рукой не оказалось.

Ладно, съели торт, выпили пару-тройку ведерных самоваров, снова пустились в пляс.

— Серега, а давай-ка и мы станцуем. — Женя, неожиданно ставшая буйной, потянула Тормоза из-за стола, но тут же передумала и, плюхнувшись на скамью, принялась яростно дирижировать вилочкой для сластей. — Я задыхаюсь от нежности, от твоей-своей свежести, я помню все твои трещинки, а-а, щенки, щенки! Эй, Викуленция, мать твою, бери гитару, петь будем!

От нее густо пахло духами, бастурмой, коньяком и крупными неприятностями, пора было немедленно заканчивать веселье.

— Все, все, Жека, поехали до хаты, баиньки пора. — Ловко увернувшись от вилки, Прохоров вывел Корнецкую на воздух, посадил в машину, пристегнул ремнем. — Спи, моя радость, усни.

Прощаться он не стал, включил зажигание, дал мотору погреться и уехал с концами, по-английски. Собственно, всем было не до него — разгуляево достигло апогея, пели под караоке: «Нинка, как картинка, с фраером гребет…»

— Поднимите капот, откройте багажник. — Прапорщик на КПП долго изучал документы, сличал номера, сверялся с записями в регистрационной книге, в конце концов нехотя поднял шлагбаум. — Запомните, на бетонке действует ограничение скорости десять километров в час.

— Сейчас тебе. — Тормоз с наслаждением врезал по газам, выкатился на шоссе и, обгоняя длинномерные фуры, полетел шмелем на направлению к Питеру. Настроение у него было так себе. Он устал от ненужной суеты, шумного веселья, нарочитой праздности, хотя чего душой кривить, шашлык удался, и тортик тоже был неплох. Корнецкая, угомонившись, тихонько клевала носом, помада на ее губах размазалась, свет встречных фар дробился в брюликах серег.

«Эх, Жека, Жека, стареешь, толерантность падает, — Серега усмехнулся, взглянув на указатель, взял курс на Парголово, — видать, и климакс не за горами».

Странное дело, он как будто долго страдал какой-то непонятной хворью, от которой захватывает дух, бешено колотится сердце и розовая пелена застилает глаза. Зато теперь кризис миновал, и он без опаски может смотреть на Женино лицо, на эти кудри цвета лисьего хвоста, на соблазнительную грудь под легкой блузкой. Уже не страшно, у него иммунитет…

Было далеко за полночь, когда Серега добрался до Парголовского озера и зарулил к железным, наподобие тюремных, воротам. Корнецкая жила теперь во дворце Ингусика: согласно завещанию, хоромы эти достались ей напополам с Верком, бывшей прислугой, непонятно уж за какие заслуги. Аналогичная судьба постигла и «пятисотый» «мерс», который был недавно продан, а деньги, соответственно, поделены между равноправными владелицами. К слову сказать, имущественный вопрос они решали мирно, по согласию, и вообще жили дружно, на взгляд Сереги — даже слишком.

«Где он там? — Вытащив пульт из Жениной сумки, Прохоров дистанционно открыл ворота, въехал на мощенный плиткой двор, вылез, потянулся. — Кому не спится в ночь глухую…»

На половине Верка горел свет, сквозь полуопущенные жалюзи метались всполохи телевизора, из приоткрытого окна слышалась дешевая попса, дурацкий смех, глупое улюлюканье. Похоже, кого-то пробило на «ха-ха»….

— Ну все, любимая, приехали, вылезай. — Отстегнув Женю от кресла, Прохоров выволок ее из машины, легко поднял на крыльцо, бережно поставил и надавил кнопку звонка. — Давай, на горшок и спать.

Корнецкая, не открывая глаз, кивала, держа обеими руками Прохорова за локоть, шибко раскачивалась, словно молодая поросль на сильном ветру.

— Господи, какие же мы сладкие! — Дверь открыла сама Верок, веселая, раскрасневшаяся, в небрежно накинутом халатике. — Сереженька, ай-яй-яй, зачем же ты так накачал бедную девушку? Ну-ка, давай ее сюда, на диванчик, пусть поспит, не тащить же через весь дом.

Глаза ее отливали неестественным блеском, ноздри раздувались, припухшие губы были как бы обветрены.

Вдвоем они довели Женю до спальни, и Верок принялась снимать с нее пальто, костюм, блузку, колготки, белье, в чем мать родила уложила в постель, накрыла одеялом, нежно провела рукою по щеке.

— Спи, моя ласточка, усни.

Чувствовалось, что процедура раздевания чрезвычайно ее взволновала.

— Ну ладно. — Прохоров развернулся и пошел было на выход, но Верок внезапно придержала его, голос ее стал хриплым:

— Слушай, а нюхнуть не хочешь? Классный кокс, Зануда подогнала. Можно разбодяжить, ширнемся. Пойдем, а? Не пожалеешь. Нас там три скважины, без болта живьем никак…

На ее губах застыла призывная усмешка, глаза светились искушенностью много чего повидавшей самки.

— В другой раз, подруга, в другой раз. — Ухмыльнувшись, Прохоров отстранился, скучающей походкой вышел на улицу. — Бр-р-р…

С озера тянуло холодом, промозглой свежестью, отволглый лед напоминал о зиме. Дернув плечищами, Прохоров сел в машину, сделал погромче радио «Шансон», прибавил газу, поехал. У ближайшего таксофона он остановился, по памяти набрал номер, долго ждал, пока поднимут трубку.

— Привет, это я.

— Ты знаешь, сколько времени?

— Разве ты мне не рада?

— Ужасно! Водки купи, раз уж разбудил, и не тяни кота за хвост, мне с утра на работу.

— Лечу, радость моя. — Прохоров повесил трубку, сел за руль и неспешно покатил по пустынному шоссе.

Тихо шуршали шины, слепили дальним несознательные встречные, по радио на всю катушку пел Розенбаум:

Одинокий волк — это круто…

Эпилог

Напольные, в рост человека, часы глухо пробили десять раз — время было завтракать. Сразу же с завидной пунктуальностью в дверь постучали, и раздался мелодичный голос Клавдии Ивановны:

— Порфирий Евграфович, кушать подано. Будто серебряный колокольчик прозвенел.

— Иду, иду. — Отложив лупу, господин Болон-кин, эстет, интеллигент и коллекционер божьей милостью, бережно опустил в футляр двойной золотой динар времен Сасанитской династии и следом за домработницей направился в столовую. Ох уж эта Клавдия Ивановна! Всем хороша, и телом, и воспитанием, и чистоплотна опять-таки — в квартире ни пылинки. Да, будь он лет на двадцать помоложе… Хотя теперь есть какое-то новое средство, «Виагра», действует, говорят, исключительно. Надо, надо попробовать, тряхнуть стариной…

Столовая, впрочем как и вся квартира, являла собой смешение стилей, времен и традиций. Секретер работы Жана Анри Ризенера соседствовал с резным двухъярусным буфетом, изготовленным в мастерской Иль-де-Франс, всю стену занимала эльзасская, с бандеролями, объясняющими сюжет, тканная золотом шпалера, над большим бюро Давида Рентгена красовалось медное, выполненное в технике гризайль — белой эмалью на черном фоне — блюдо мэтра из Ли-можа Пьера Куртейса. Наследие старины глубокой, вещи редкие, цены немалой. Хотя что греха таить, в свое время достались они Владимиру Матвеевичу совсем недорого, так, мука, крупа, чаи да сахары. К примеру, вот этот, дивной сохранности, Хальс, обменен, дай бог памяти, на плитку шоколада, макароны и банку тушенки. Что ж, каждый выживал как мог, блокада. Правда, харч тому профессору так впрок и не пошел, помер он вскоре, обожрался, видно, с голодухи. Мог бы и сразу отдать, за так. Да, те времена уже не вернуть, а жаль… У товарища Жданова была специальная команда, ходили по квартирам, прибирали все ценное, а у товарища Болонкина был человечек в той команде. Упокой, Господь, его грешную душу, даром что из чекистов, и жаден был сверх меры…

«Да, увы, все проходит». Порфирий Евграфович уселся за дубовый стол с резными, в виде атлантов, ножками и неторопливо положил в рыночный творог рыночную же, желтоватую, сметану. Подумал, добавил абрикосового джема и, тщательно размешав, принялся работать чайной ложкой. Вкусно, черт его дери, и для сосудов, говорят, творог первое дело. Чтобы никаких там тромбов… Потом Порфирий Евграфович пил чай с бутербродами — двойными, с сыром и ветчиной, отдал должное ватрушке с изюмом, а завершил завтрак большим зеленым яблоком, способствующим — и весьма — успешному пищеварению.

— Мерси. — Глянув на прислугу с благосклонностью, он поднялся, сдержанно рыгнул, помассировал выпятившийся живот. «Завтра же надо будет узнать насчет этой „Виагры“. Вино от времени только крепчает, старый конь борозды не испортит…»

— Порфирий Евграфович, я в магазин, хочу курицу купить. — Клавдия Ивановна ловко собрала грязную посуду, легко ступая по наборному паркету, понесла поднос на кухню. — Как раз гатчинских должны подвезти, полупотрошеных. Я ненадолго.

Ее плотные ягодицы заманчиво перекатывались под широкой юбкой.

— Конечно, конечно. — Господин Болонкин воровато отвел глаза, сглотнул. «До чего же верно сказано, не хлебом единым жив человек. Интересно, сколько стоит эта „Виагра"? Ох, сейчас все так кусается…»

Некоторое время он бесцельно, для успешного пищеварения, побродил по комнате, нежно погладил се.-ребряный, с чеканкой, кувшин работы мастера из Аугсбурга Лоренса и наконец отправился к себе в кабинет, любоваться золотым пантикапейским стартером. Клавдия Ивановна между тем вымыла посуду, оделась и, справившись с многочисленными хитроумными замками, вышла на лестничную клетку.

«Опять по углам нагадили, ну и район». Держась за перила, она принялась спускаться по осклизлым ступеням и внезапно встретилась глазами с белокурой, необыкновенно привлекательной женщиной, — та стояла на площадке второго этажа и едва заметно улыбалась. Тут же что-то мягко ударило Клавдию Ивановну в голову: не говоря ни слова, она отдала красавице ключи и все так же молча, не оборачиваясь, вышла на улицу. Двигаясь словно во сне, она побрела куда-то, все дальше, дальше, по заснеженному хитросплетению зимних питерских улиц.

— Погуляй, полезно. — Глянув ей вслед сквозь замызганное оконце, блондинка поднялась на этаж и умело, словно заправская домушница, принялась орудовать ключами — две двери, полдюжины замков. Без особых хлопот очутившись в прихожей, она прошла в гостиную, с видом знатока оценила гравюры Дюрера и уже в столовой встретилась с хозяином, привлеченным звуками ее шагов.

— Спать!

Мгновенно веки Порфирия Евграфовича смежились, не издав ни звука, он медленно опустился на пол, тонкие губы его расплылись, послышался мощный, заливистый храп.

«И это est homo?» Блондинка переступила через недвижимое тело и стала с интересом осматривать квартиру, наконец она остановилась у бюро работы мастера Рентгена, откинув крышку, повернула миниатюрного, служащего украшением, бронзового сфинкса. Внутри что-то щелкнуло, и под галантней-шие звуки менуэта открылось секретное отделение — щель в три пальца толщиной, отделанная красным деревом. Блондинка сунула в нее ладонь, нащупав тайный винт, с усилием нажала, и тотчас же ей в Руку упали свернутые трубкой листы. От пожелтевшего пергамента шел резкий трупный запах. Снова заиграла музыка, щель медленно исчезла за бронзовой накладкой, беззвучно повернувшись, сфинкс занял свое место — мастера Рентгена недаром называли кудесником из Нейвида.

«Настоящее немецкое качество!» Блондинка закрыла крышку, сунула добычу в кейс и, задержав свой взгляд на подлиннике Писсарро, неспешно направилась на выход. На улице ее ждал «шестисотый» «мерседес», за рулем сидел широкоплечий человек с непроницаемым выражением лица.

— Чувствую, что ты не ошиблась, Норна!

— Порядок. — Блондинка с ухмылкой устроилась с ним рядом, небрежно похлопала по кейсу. — Настало время, Отто, разбрасывать камни.