Печальное вступление в бля-миноре

Уважающая себя женщина должна быть элегантной с головы до ног. Всеми местами. До кончиков волос.

«До кончиков. — Стянув комбиндресс, Светочка Залетова поставила ногу на край ванной и критически осмотрела свой холм Венеры. — А у нас с этим проблема». Она только что вернулась из парикмахерской, где паразит Жоржик хоть и содрал с нее денег немерено, но обиходил классно, просто супер, выкрасив волосы на голове в модный рыжий цвет. «Тициан», по-научному. Тот, говорят, держал в натурщицах исключительно плотных венецианок с огненным колером растительности. «На всех, между прочим, местах». Надув губки, Светочка оторвала взгляд от своего лобка и, глянув в зеркало, нахмурилась — нет гармонии. То, что было снизу, цветом разительно отличалось от благородной рыжины прически, и это несоответствие требовалось незамедлительно ликвидировать.

Дело обычное, еще в эпоху рококо дамы красили на лоне волосы и делали прически, чем же мы в наш просвещенный век хуже? По большому счету, надо было бы заварить настой хны, добавить в него для благородного отлива кофе и минут через двадцать от тициановских красоток ничем не отличаться. Однако, посмотрев на часы, Светочка передумала и принялась решать вопрос кардинально, при помощи бритвы «Жилетт» и смягчающего геля с экстрактом алоэ. «Ах, как трогательно и невинно». Оглядев со всех сторон свой лобок а-ля Лолита, она криво усмехнулась, облагородила воду ароматической солью и залегла в ванну — ну вот, в двадцать пять целочка опять…

Да, да, как это ни прискорбно, но за плечами у Светочки было уже четверть века жизни. С родимым домом где-то за Уральским Кряжем, с холодным полом, с деревянными игрушками, с так и не состоявшимися то ли розовыми, то ли голубыми мечтами.

Сейчас же она состояла при модельном агентстве «Три звезды», однако ее стройные ножки очень редко ступали по подиуму — она не демонстрировала наряды, а старалась вообще обходиться без них. А началась ее карьера с перфоманса на эротической фотовыставке «Женщина — друг человека». Тогда, помнится, голую до неприличия Светочку раскрасили алыми разводами и, водрузив на грудь табличку «Партизан», поручили изображать Зою Космодемьянскую. Это имело успех. Сразу последовало приглашение позировать для настенного календаря «Внутренний мир россиянки», затем Залетова снялась в триллере «Наши комсомолки в бане» — так, ничего особенного, банальное софтпорно, и наконец нашла себя в сфере условно-эскортных услуг. А все потому, что по жизни была она роскошной блондинкой, 100—65—98. Правда, нос слегка подкачал — картофелиной, но во всем остальном экстра-класс. На такое добро всегда любители найдутся. На ее плече, как у божественной Бьорк, был наколот древний компас викингов, перманентный макияж подчеркивал контур губ, а в самом интересном месте она носила золотую цепочку, что с гарантией наделяет любую женщину восхитительнейшим южным темпераментом.

…От пенящейся, горячей воды благоухало морским прибоем, расслабленное тело казалось невесомым, так что, закрыв глаза, можно было легко представить себя где-нибудь на Канарах или, на худой конец, в Гаграх. Только Светочка этого делать не стала. Не время для мечтательности, расслабухи и парения в облаках. Судьба дала ей шанс, и надо быть полной дурой, чтобы им не воспользоваться. И так уже столько сделано ошибок…

«Если дам я тебе что ты хошь, — основательно вымокнув в соляном растворе, она встала под прохладный душ, растерлась махровой простыней и, ощущая в теле бодрящую легкость, накинула короткий халатик, — ты поймаешь лобковую вошь». Облупившийся потолок ванной желтел разводами протечек, в трубах по-органному гудело басом, дешевый кафель навевал смутные воспоминания о привокзальном сортире. А чего еще-то ожидать от «хрущобы» в периферийном спальном районе? И то спасибо, по нынешним временам пятьдесят баксов в месяц за отдельную хату — сказки Венского леса, блин… Оставляя на скрипучих половицах мокрые следы, Светочка прошлепала на кухню, включила чайник и занялась ногтями на нижних конечностях. Даст бог, кантоваться здесь осталось недолго. Если, конечно, Лысый Кузя не звездит…

Лысый Кузя — это папик один. Плешивый, в очках, однако крутой, как вареное яйцо, и души не чает в стройных полногрудых барышнях типа Светочки Залетовой. Познакомились они пару месяцев назад на Кузином дне рождения. Празднество протекало с размахом, на сладкое юбиляру подали торт, внутри которого сидела Залетова в одних только туфельках из осетровой кожи. Талию ее подчеркивала широкая голубая лента с золотой надписью «Сюрприз Для именинника!». Согласно таксе, ей надлежало исполнить тут же, на столе, в честь новорожденного канкан и, если паче чаяния возникнет на то необходимость, отдаться ему беззаветно и с криком. Необходимость в тот вечер возникала дважды. Затем систематически, не реже трех раз в неделю, уже за отдельную плату, хотя, говоря откровенно, Лысый Кузя был расчетлив и деньгами попусту не сорил. Светочка крепилась, изредка, по принципу «с поганой овцы хоть шерсти клок», выставляла его из финансов, так, по мелочи, и вот наконец дождалась.

Третьего дня сперма так сильно надавила Кузе на уши, что, размякнув, он организовал шикарный ресторан с ночевкой в дорогих апартаментах, сообщив наутро самое приятное. Будто бы затевает конкурс красоты, на котором он будет председателем жюри, и если Залетова надумает поучаствовать, призовое место ей обеспечено. Просто на попке нарисовано. А это поездка в Норвегию плюс контракт с модельным агентством европейского класса, не «Три звездищи» паскудные!

«Ладно, посмотрим, если Лысенький не брешет, значит, развернулась фортуна к лесу задом». Высушив ногти, Светочка выпила чаю под бутерброды с сыром, тщательно почистила зубы и занялась макияжем. Здесь самое главное, чтобы свет падал равномерно и рука в ответственный момент не дрогнула. Желательно, конечно, косметику иметь поприличнее, «Кверлайн» там, «Виши», «Кристиан Диор». А то ведь наложи Мадонне на рожу продукцию фабрики «Грим» — не выживет, загнется. Сначала Мадонна, потом фабрика.

Процесс пошел. Скоро с тоном, румянами и тенями для век был полный порядок. Небольшая заминка вышла с бровями и тушью для ресниц, важно было, чтобы цвет их гармонировал с благородной рыжиной прически. Завершали процедуру губы — сначала бальзам, затем особая пудра и только уж потом помада, правильно подобранная, та, что заставляет глаза загореться загадочным блеском, делает зубы белее, а дыхание благовоннее. Жидкая, с перламутровыми блестками, от Нины Риччи. Шестидесятидолларовая. В общем, посмотревшись напоследок в зеркало, Светочка осталась вполне довольна — покатит, полный ажур.

Так, теперь прикид. Она должна сразить мужчинок наповал, тем более что первое впечатление всегда самое сильное. Незабвенная Коко Шанель считала, что настоящая женщина не должна выходить из дома без чулок и шляпы. Mapлен Дитрих жить не могла без черной юбки с черным джемпером. У Светочки Залетовой на этот счет имелось собственное мнение. Она натянула трусики, чулки и, проигнорировав бюстгалтер, запахнулась в прозрачное великолепье платья-фуро из муслина. Пусть смотрят и восторгаются. Кто роскошными формами, кто сногсшибательными бикини за пятьдесят долларов. Каждому свое. Она туго затянула плетеный, под золото, поясок, надела туфли на шикарной платформе и, оценив свое отражение в полировке шкафа, не смогла сдержать торжествующей улыбки — отпад, круче некуда. Осталось только поправить волосы и надушиться. Это основа основ. Сексуальная привлекательность определяется на подсознательном уровне и большей частью по запаху. Пузырек с «Фиджи» был пуст, «Анаис-Анаис» слишком приторны, и Светочка остановила свой выбор на «Шалимаре». Надушила затылок, за ушами, сгибы рук, лодыжки и под коленями. Не забыла внутреннюю часть подола и, усмехнувшись, прыснула из пульверизатора на свежевыбритое место — пригодится, хуже не будет. Сразу защипало, и, почесавшись, — жалко, подуть некому, — она подошла к окну — как там с погодой?

За грязными стеклами уже загорелись фонари, в их свете черные скелеты кленов казались мерзлыми и жалкими, так что сразу стало ясно — одеваться лучше теплее. Залетова старательно, так, чтобы узел получился сбоку, повязала на шею платок, накинула кожаный, на подкладке, плащ и вернулась в комнату за дорожным кофром фирмы «Самсонайт». Плевать, что колер не в тон. Он сам по себе — вещь, двести баксов стоит. А кроме того, в нем предметы на все случаи жизни — косметика, резервные трусы, зубная щетка и запас презервативов. Неисповедимы пути Господни…

«Ну, с богом». Захлопнув дверь, она повесила кофр на плечо и осторожно, стараясь ни во что не вляпаться, стала спускаться по ступеням. В предвкушении сегодняшнего вечера сердце ее учащенно билось, перед глазами так и маячили вытянувшиеся от зависти лица подруг, а в голове вереницей мелькали имена собственные, от которых учащался пульс и приятно захватывало дыхание: Ибсен, Сольвейг, Пер Гюнт, Норвегия… Норвегия!!!

Светочке оставалось открыть дверь подъезда, пересечь двор и выйти на проспект Ветеранов. Потом поймать частника, который за полтаху отвезет ее в ночной клуб «Занзибар», ну а там… Ибсен, Сольвейг, Пер Гюнт, Норвегия! Решительно распахнув дверь, она сделала еще один шаг к победе и на мгновение остановилась, поправляя на плече кофр, а тем временем…

Где-то наверху послышался зловещий, плавно переходящий в истошный кошачий вой скрежет когтей по железу, ветки затрещали под натиском живого болида, и прямо на прическу Залетовой свалился взъерошенный рыжий котище. Рыжее на рыжее. А еще считается, что закона аналогий не существует, лженаука мол. Отнюдь, подобное притягивается подобным, факт, как говорится, налицо. Потеряв от неожиданности дар речи, Светочка описала пятидесятибаксовые трусики и приложилась задом о землю, а летающий кот, видимо вследствие контузии, завопил по новой и еще глубже запустил когти девушке в физиономию. От него умопомрачительно разило хлорной вонью.

— Насилуют! — От сильной боли Светочка закричала в унисон с хищником, причем так страшно, что рыжий разбойник дрогнул и, сразу осознав свою ошибку, с позором ретировался в кусты. Опять-таки живым болидом, с истошным кошачьим воем. Шарахнулся в сторону случайный прохожий, затявкали кабсдохи на пустыре, а в доме напротив кое-где погасли окна и бдительные граждане приникли к стеклам. А ну как и впрямь насилуют кого…

— Чтоб ты сдох, падла! — Светочка, пошатываясь, поднялась на ноги, выловила из лужи кофр и, заметив дырку на спущенном чулке, внезапно язвительно усмехнулась. — Коко Шанель, говоришь? Марлен Дитрих? Раскатала губищи, дура…

В голове у нее оглушительно гудело, тело содрогалось от рыданий, кровь на лице смешивалась с макияжем, но самым омерзительным было ощущение мокрых трусиков на резком ноябрьском ветру… Шикарных, пятидесятибаксовых… Надетых, чтобы убить всех мужчинок. Вот тебе, Сольвейг, и конкурс красоты! Ибсен, Пер Гюнт, Норвегия! Эх, судьба…

Глава 1

На улице парило, не иначе собиралась гроза. Вместе с раскаленным воздухом вентилятор тянул в зал тополиный пух, от него свербило в носу, и в перерывах между раундами Серега Прохоров отчаянно чихал: «Апчхи, будь ты неладно». Кролик Роджер[1], пребывая в отличном настроении, скалил зубы, из-за которых, собственно, свою кликуху и получил, сопереживал — будьте здоровы, ваше сиятельство! — и яростно чесал зудившую, в красных полосах от каната, спину.

Отстояли уже четыре раунда. Вернее, отпрыгали, отуклонялись, отработали серийно руками и ногами. Пот заливал глаза, дышалось в истомном мареве зала с трудом, а тут еще пух этот… Поначалу, ввиду различия в весовых категориях, уговор был не работать с полным контактом в верхний уровень, но постепенно как-то забылось, и когда начался пятый раунд, Серега принялся «глушить по полной» — со всей мощью и сноровкой действующего мастера-тяжеловеса. Его руки, одетые в красные восьмиунцовки фирмы «Джи ай си», наносили замысловатые разноуровневые «тройки», ноги со ступнями сорок пятого размера стремительно, словно боевые молоты, рассекали воздух, и казалось, что перед таким напором устоять невозможно. Кролик Роджер, непонятно чему радуясь, уклонялся, входил в ближний бой и, будучи наконец прижат в угол, вдруг черт знает как вывернулся, успев с разворота приласкать агрессора коленом под зад. Удар пришелся точно в цель — атака захлебнулась, Серегу бросило грудью на канаты, и, яростно повернувшись, чтобы перейти в решительное наступление, он неожиданно замер и расхохотался.

— Мир, дружба, балалайка. — Широко улыбаясь, Кролик стоял на правой руке и, приветствуя спарринг-партнера левой, одновременно аплодировал ему босыми ногами. — Них шизен, но пасаран. Предлагаю боевую ничью.

Его жилистое, словно сплетенное из канатов, тело не выражало ни малейшего напряжения, бесцветные глаза светились усмешкой, и создавалось впечатление, что все происходящее на ринге было для него безобидной развлекухой. А рожа страшная, бандитская, на кроличью совсем не похожая. Больше на его жопу. Таких хорошие девушки не любят, а нехорошие дают только за деньги…

— Нэчья-то нэчья, а вот попа у мена балыт. — Серега мастерски изобразил грузина, потрогал ушибленное место и, огорченно шмыгнув носом, ударил партнера по перчаткам. — Ты ведь знаешь, Колян, у меня весь рабочий цикл с пятой точкой связан…

— А у нас вообще все делается через жопу. — Понимающе кивнув, тот легко вылез из ринга и, будто не стоял пять раундов с противником в полтора раза тяжелее себя, принялся работать на большом, в центнер, мешке — только гул по залу пошел.

«Двужильный он, что ли? — Вздохнув, Серега покосился на него, стянул отволглые перчатки и принялся разматывать мокрые, липкие от пота бинты. — И вообще, хрен его разберешь. С виду чел как чел, а взглянет иногда мельком — и мороз по коже. Не Кролик — санитар лесной. И улыбочка эта постоянная на конопатой роже. Больше похожая на оскал. Так сразу и вспоминается детская дразнилка: рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой… Да если бы его одного… И не лопатой вовсе… Наверняка или мент, или федерал, или бандит. А впрочем, по нынешним-то временам, какая принципиальная разница? В общем, странный Колян чувак, не простой, непонятный…» Понятно было только одно — жить с ним следовало в любви, мире и согласии.

Между тем пришло время заминаться, и, сбросив напряжение с натруженных мышц, кикбоксерская братия потянулась париться. Местная сауна запоминалась надолго, — сооруженная за отсутствием ольхи из сосновых досок, она густо источала смоляной дух, и воздух в ней был ядрено-жгучий, чуть полегче, чем в палатке с хлорпикрином для испытания противогазов. Кроме того, труженики ринга, забывая, что находятся в бане финской, а не русской, имели обыкновение поддать ковшичек-другой на каменку, так что люди случайные здесь долго не задерживались.

— Ташкент. — Отважно окунувшись в обжигающий полумрак, Кролик Роджер и Серега забрались на верхний полок, под самые натеки смолы на досках потолка, подсунули под зады полотенца — иначе нельзя, можно кое-что обварить — и принялись обильно потеть. Рядом, разомлев от жара, глубоко дышали коллеги по искусству, никто не разговаривал — набегались. Наконец Кролика пробрало, красный, аки рак, он выскочил из парной и, с жутким уханьем, плюхнулся в холодную воду, а чуть позже и Серега надумал освежиться — здоровенный, словно тюлень, как только бассейн из берегов не вышел. Наплескались всласть, смыли усталость под горячим душем и в ожидании закипающего чайника расположились в рекреации, комнате отдыха то есть. Чаи да сахары — достали из шкафчика чашки, не забыли про лимончик, а Роджер извлек из сумки банку с цветастой наклейкой:

— Конфитюр вишневый. Из Голландии.

— Конфитюр вишневый? Из Голландии? О!

Не мешкая, кикбоксерская братия придвинулась поближе, зазвенели ложки, и, обжигаясь, все принялись хлебать круто заваренный цейлонский — всякие там пакетики с чайной крошкой здесь не уважали. Пропотев по новой, поговорили за жизнь, налили по второй и, приделав конфитюру ноги, стали собираться сами — за окнами уже сгущался полумрак июльского вечера.

На улице заметно посвежело, ветер порывисто шелестел кронами деревьев, и, глядя на далекие сполохи молний, Кролик в задумчивости пропел:

— А ведь вихри враждебные веют над нами…

— Да, пожалуй, грянет буря. — Прохоров контрреволюционно улыбнулся, высморкался в два пальца и сменил тему. — Дернешь меня? Бендикс накрылся, женским органом. — Он махнул рукой в сторону лохматой «трешки» с «черным», ностальгически советским номером. — Вон она, ласточка моя, дает просраться. Весьма жидко.

— А «галстук» есть? —Кролик, поймав утвердительный кивок, залез в новенькую «рено», с легкостью запустил двигатель и скоро уже цеплял к своему фаркопу «галстук» — буксировочную веревку.

Хвала Аллаху, завелась «треха» с пол-оборота, и, распрощавшись, владельцы транспортных средств начали разъезжаться по своим делам. Роджер — по своим кроличьим, Серега же — по своим скорбным.

Как же все меняется в этой жизни! Думал ли он четыре года назад, что придется на лохматой бати-ной тачке «бомбить» клиента днями и ночами? Шутить изволите! В те времена он быстро пер в гору, взял бронзу на России, вплотную готовился к Европе, и все было бы хорошо, если бы не черномазый «шкаф» на ринге в Ванкувере. Достал, сука невоспитанная, вывел из себя.

Жутко осерчал тогда Серега — не сдержавшись, пнул гада в пах и тут же локтем едва не вышиб ему челюсть заодно с мозгами. Негра — в реанимацию, Прохорову — дисквалификацию и с «волчьим билетом» в федерацию. Российскую.

Однако он тогда не растерялся и, пустив большой спорт побоку, пристроился в ресторан «Акапульке» вышибалой. Не очень чтобы очень, но на жизнь хватало. Только, увы, всему приходит конец. Совместными заботами ментов, бандитов и налоговой полиции питейное заведение доблестно зачахло, и Серега, вновь оказавшись не при делах, понял, что нужны нынче не бойцы, а стрелки, причем с лицензией на охранную деятельность.

А вот с этой самой лицензией было напряженно. Он в общем-то никогда особо законопослушным членом общества не был, и все в округе знали, что, если Тормоз въедет в нюх, затормозишься надолго. Однажды его даже чуть не посадили, годиков эдак на пять, спасибо, вмешалась спортивная общественность, и олимпийской надежде пропасть не дали. Это уже потом, после армии, Прохоров остепенился и стал пускать в ход кулаки лишь в случае крайней на то необходимости. Возникавшей, впрочем, достаточно часто…

Так или иначе, на двадцать седьмом году жизнь дала трещину. Денег не стало, любимая «тойота», не вписавшись в поворот, превратилась в груду металлолома, а за время, пока он состоял при кабаке, нишу его в большом спорте заняли злые, молодые и способные. Итог печален — крепче за баранку держись, шофер! Да смотри, чтоб пассажиры не «устроили сквозняк», не дали по башке, да не опустили на бабки гаишники, достойные потомки Соловья-разбойника — тот так же свистел и грабил на дорогах.

Гроза между тем стремительно надвигалась. Расколов небо надвое, совсем уже близко полыхнул огненный зигзаг, на мгновение все замерло, и тут же, распугивая котов, пушечной канонадой загрохотал гром. Тучи, казалось, опустились на самые крыши, воздух сделался ощутимо плотным, стихия, судя по всему, шутить не собиралась. «Ну, бля, покатался. — Серега посмотрел на обезлюдевшие тротуары, сплюнул, помрачнел и механически включил подфарники. — Этак и бензин не отобьешь». Чтобы отвлечься от грустных мыслей и хоть немного поднять настрой, он включил приемник, но веселей не стало. Два притопа, три прихлопа плюс тошнотворные последние новости. И тут облом. Прохоров скривился, вырубил вещание и, притормозив на «помидор» [2], вихрем сорвался с места по желтому. Главное — уйти с перекрестка первым и, держась поближе к тротуару, зорко смотреть по сторонам, тогда клиент точно будет твой. А зазеваешься, его тут же подберут конкуренты — кто не успел, тот опоздал.

«Так, есть контакт. — Заметив в полумраке голосующую женскую фигурку, Прохоров включил по-воротник и, приняв вправо, плавно затормозил. — Ну, дай бог, чтоб не последняя». Дверь «трешки» открылась, в нос шибануло косметикой, и послышался юный прокуренный голосок:

— Расслабиться не желаете?

Лет пятнадцать, не старше, пэтэушница кривоногая, такой и низкая облачность не помеха. По идее, надо было бы согласиться — презер мой, мол, кончу быстро, или уломать на миньет за полцены — все равно погода нелетная. Еще лучше трахнуть на халяву на заднем сиденье, на прощанье хлопнув по попке: заходите к нам еще. Однако не стал Прохоров делать этого — несолидно, да и работать надо, буркнул только: «Гуляй, подруга», — и с ревом прогоревшего глушителя покатил прочь.

Едва он выехал на Пискаревку, наконец-таки хлынул ливень, сплошной косой стеной, будто что-то лопнуло на небе. На асфальте запузырились лужи, крупные капли дробно застучали по крыше, и, почувствовав, что дворники не справляются, Прохоров остановился — поближе к тротуару, подальше от греха. И тут же убедился, что в этой жизни не угадать, где найдешь, где потеряешь. Из-за пелены дождя возник насквозь промокший пьяненький мужичок и, узнав, что его согласны везти в Автово за стошечку, бодро полез в машину — хороший костюм, часы от японцев, деньги с такого можно вперед не брать. Строго говоря, переть через весь город за три доллара под проливным дождем, в потемках, — не ахти что, но, как говорится, на безрыбье и сам раком встанешь. Так что включил Серега ближний свет и потащился со скоростью катафалка — тише едешь, дальше будешь. Медленно и печально выехали на набережную, миновали мрачное краснокирпичье «Крестов», и пока тянулись через Неву, огибали Медного коня и катились по ухабам Нарвской заставы, дождь кончился, будто отрезало. На мокрых тротуарах появились прохожие, застучали по асфальту женские каблучки, и в июльской ночи разнесся ликующий лай справивших нужду барбосов.

— Смотри-ка, приплыли уже. — Прокемаривший всю дорогу мужичок расплатился и вышел у экс-ресторана «Нарва», а Сереге тут же улыбнулась удача в лице спешившей в Ломоносов влюбленной парочки. Обратный путь он проделал в обществе двух пьяных, но платежеспособных дам бальзаковского возраста, а когда выгрузил их в Лигово, метро уже закрылось и клиент пошел косяком. Правда, и желающих поправить бюджет путем извоза было хоть отбавляй, так что зевать не следовало.

К трем часам, почувствовав усталость, зверский голод и глубокое отвращение к презренному металлу, Прохоров с наслаждением отлил за киоском, потребил «Спикере» и твердо решил завязывать — плевать, всех денег не заработаешь. Он стремительно миновал район Сенной, лихо вырулил на пустой Московский и на бреющем полетел в крайнем левом ряду, только изношенный задний мост загудел.

Вскоре оказалось, что не он один уважает быструю езду, — не доезжая «Фрунзенской», в хвост ему пристроилась «девятка» с тонированными стеклами и принялась сигналить дальним светом, ежесекундно напоминая о своем присутствии пронзительным ревом музыкального клаксона — «я кукарача, я кукарача». Соседние полосы были свободны, движения практически никакого, и Серега сразу понял, что ребятки ищут на жопу большое дорожное приключение. Есть, однако, хотелось до тошноты, и, решив не связываться, а действовать по принципу «не трожь дерьмо», он уступил дорогу, перестроившись правее, — катитесь с песнями. Ничего подобного.

«Девятка» на обгон не пошла, — по-прежнему держась у Тормоза в кильватере, она пронзительно завывала: «Я кукарача». Понять ребяток было несложно — ску-у-у-у-у-чно, а так наедешь на лоха в колымаге с черными номерами, глядишь, настроение и поправится.

Если путь компромисса не дает результата, нужно вставать на тропу войны. «Ладно, суки». Зловеще ухмыльнувшись, Прохоров резко, чтобы у водителя «девятки» очко сыграло, дал по тормозам и тут же, уворачиваясь от удара, с полным газом ушел вправо. Преследователи, видимо перессавшись, увеличили дистанцию, но музыкальное сопровождение под ослепительный свет галогенок не отключили, и прохоровскому долготерпению пришел конец. Сбросив скорость, он приоткрыл дверь и мастерски, точно рассчитав направление турбулентных потоков, зелено и обильно харкнул на лобовое стекло «девятки». Тут же ушел вправо, затормозил и, хрустнув суставами пальцев, принялся ждать.

— Я маму твою. — Из остановившейся «девятки» выскочил разгоряченный джигит и, потрясая массивным ломиком, называемым в определенных кругах «Фомой Фомичем», с чисто восточным темпераментом устремился к «тройке». — Я жопу твою, я папу твою, я каждый пуговиц твою…

Не дослушав, Серега резко распахнул дверь, и ее острая кромка плотно впечаталась сыну гор между ног, отчего монолог прервался, а сам оратор, схватившись за мужскую гордость, скорчился в три погибели.

— Что, квадратные небось стали? — Окончательно рассвирепев, Прохоров выбрался из машины и сильным «бодающим» ударом колена превратил лицо супостата в кровавое месиво. — Свободен, отдыхай.

Тем временем из «девятки» выскочили кунаки подраненного джигита, причем один с пятнадцатидюймовым клинком для выживания а-ля Джон Рембо, другой с цепью от мопеда «Верховина» с элегантным грузиком на конце. Тут же выяснилось, что работать в паре молодцы не умеют, и, без труда «вытянув их в линию», Прохоров от всей души въехал супостату с тесаком своим сорок пятым по печени. А обут он был, между прочим, в ботиночки «Милитари», с железными вставками и армированными острыми кантами. Джигит, екнув всеми внутренними органами, выронил кинжал и покорно залег давиться блевотиной, а Серега, не теряя темпа, взялся за его напарника.

На вид тот был красив и отважен, словно горный барс, только первое впечатление обманчиво. В мгновение ока «барс» забился на водительское кресло, задраился и приготовился благополучно отчалить, но не тут-то было. С легкостью запрыгнув на капот, Се-рега оглушительно вскрикнул и, хорошо вложившись нехиленькой массой, ударил лобовое стекло ребром ступни. Хрустнув, оно тут же превратилось в податливую пленку, тяжелый ботинок вдавил ее внутрь и с силой въехал лицу кавказской национальности конкретно в рожу. Мощно, словно конским копытом….

Финита ля комедия — инцидент был исчерпан.

«Вот так, ребятки, трое ваших сбоку нет». Выдав на прощание блевуну пинок по почкам, Серега сплюнул, подобрал трофеи и направился к своей «трешке». Больше всего на свете ему хотелось сейчас жареных пельменей — с хрустящей корочкой, в сметане и кляксах расплавленного сыра, под томатный сок, чуть подсоленный, с мякотью… Однако полет гастрономических фантазий резко прервали.

Слева выросла громада «тойоты фо раннер», тонированное стекло ушло вниз, и мордастый, стриженный а-ля Котовский бык показал знаками, чтобы Прохоров припарковался:

— Тормози, с тобой будут говорить.

Джип сразу же принялся забирать вправо, как бы подталкивая «тройку» к тротуару, и ничего другого не оставалось, как подчиниться и притормозить. «Нет, пожрать, видно, точно не придется». Вздохнув, Серега прикинул высоту поребрика, чтобы на крайняк рвануть через газон во двор, а тем временем бок о бок с ним остановился белый «шестисотый», и солидный лысый папа в галстуке «кис-кис» негромко выразил свое одобрение:

— Хорошо деретесь, молодой человек. Не лучше ли делать это за деньги?

Выглядел он крайне респектабельно — остатки благородной седины, холеная кожа, шикарный костюм, только вот взгляд был жесткий, как у голодного хорька.

— Подумать хотелось бы. — Выдавив улыбку, Прохоров разглядел в глубине салона совершенно потрясную блондинку в вечернем туалете и, остро ощутив свое убожество, проглотил голодную слюну: «Из ночного клуба, наверное, нажрались, трахаться едут…»

— Надумаете, звоните. — Лысый ласково ощерился и, протянув через окно визитку, сунул следом стобаксовую купюру. — Это за приятное зрелище. Люблю, когда срань черножопую на место ставят раком.

Тонированное стекло плавно поднялось, навсегда скрыв от Серегиных глаз блондинистую красотку, мощно взревел шестилитровый двигатель, и, сорвавшись с места, «мерседес» стремительно полетел по ночному проспекту. Джип сопровождения, двинувшись следом, на первом же перекрестке перестроился и прикрыл правый бок головной машины — крутизна, европейский класс, высший пилотаж. «Бесятся с жиру, сволочи, бензин девяносто восьмой жгут». Прохоров проводил кортеж взглядом и, убрав, не рассматривая, визитку с баксами, что было сил припустил домой — есть хотелось нестерпимо. Миновав «Электросилу», он ушел направо — так короче, да и светофоров меньше, возле железнодорожной платформы вырулил на Ленинский и скоро уже мчался по знакомой до каждой выбоины гигантской полуподкове проспекта Ветеранов.

Когда-то давно на этом месте были леса да болота, где в нищете и дикости прозябали воспетые поэтом убогие чухонцы. Позже на народных костях сатрапы самодержавия возвели здесь усадьбы, разбили парки и сады с гротами да павильонами, где и предались разврату и нравственному разложению. На берегу Литовского озера высились дворцы с башнями и бельведерами, благоухали заросли шиповника, а на поверхности прозрачных вод расцветали диковинные лилии.

Только трудовому народу это как зайцу боковой карман. Нынче от Лиговского озера остался лишь извилистый овраг, на местах цветников и розариев граждане выгуливают барбосов, а вместо белокаменных хором светятся в ночи окнами «точки», «корабли» и «хрущобы». Кто был ничем… Тот стал никем…

«Опять какая-то падла фонарь разбила». Врубив дальний свет, Прохоров зарулил в боковой проезд, осторожно, чтобы не сосчитать ямы, прополз вдоль девятиэтажки и, миновав помойку, припарковался на своем коронном месте — напротив родимых окон, у трансформаторной будки. Теперь следовало позаботиться о безопасности транспортного средства — у нас не дрогнут, угонят и с ушатанным бендиксом. «Страна уродов». Действуя на ощупь, Серега надел колодку на педали, накинул «кочергу» на руль и, выставив на «торпеду» картонку с лаконичной надписью «Пятизарядный автомат двенадцатого калибра. Стреляю без предупреждения», сдернул центральный провод с крышки тремблера — всяким там буржуазным сигнализациям он не доверял. Отечественным, впрочем, тоже….

Свет в подъезде, как обычно, не горел, и если бы не предусмотрительно захваченный фонарик, Тормоз точно вляпался бы — лестницу основательно заблевали, во всю ширь. «Поймать бы гада». Плюнув, он поднялся к себе на четвертый, бесшумно отпер входную дверь и, оказавшись в прихожей, сразу же услышал, как спрыгнул с подоконника сибирский кот Рысик — снизошел, значит, уважает. К слову сказать, был он хищник тот еще — рыжий, прямо Чубайс, уши все в драках изодраны, и частенько, нанюхавшись хлорной вони от «Белизны», ловил не мышей, а кайф.

— Ну как ты, хвостатый, тащишься? — Потрепав хищника по нехилому загривку, он рысью забежал в гальюн, в ванную и, подгоняемый желудочными соками, двинул на кухню. И тут же в недоумении замер — на плите царила пустота. Ни пюре с домашними котлетами, ни сковородки с жареными пельменями — только разогреть, и за уши не оттащишь, ни вкуснейшего омлета с колбасой и луком. Ничего. Ничего того, что обычно оставляла ему мать каждым вечером уже в течение двух лет. И обязательного послания, ну там, «Сереженька, не пей холодного молока» или «Сыночек дорогой, в пельмени не забудь положить сметаны», тоже не было.

«Ну и дела». Аппетит у Прохорова пропал. Не обращая внимания на урчащего Рысика, он выскочил в коридор и прислушался. Из-за двери отцовской конуры слышалось скрипение пружин, нудно жужжал невыключенный телевизор и слышался густой надрывный храп, а вот в комнате матери стояла прямо-таки мертвящая тишина — оттуда не доносилось ни звука, и Серега почувствовал, как у него перехватило горло.

— Мама, — он поскребся, осторожно повернул ручку и почему-то на цыпочках вошел внутрь, — мама…

В комнате никого не было. На разложенном диване лежало скомканное покрывало, в бельевом шкафу, судя по всему, рылись чужие руки, спертый воздух отдавал лекарствами и бедой. Какой-то убийственной, не подвластной человеческому разуму неотвратимостью…

«Так». Серега подобрал с полу разбитые очки, в которых мать обычно смотрела телевизор, замер на мгновение, собираясь с мыслями, и двинулся будить своего геройского родителя.

Действительно геройского — гвардии майор, правда запаса, три боевых ордена, а уж медалюшек-то всяких — не сосчитать. При этом дырка в легком, кое-как залеченный гепатит и чудом уцелевшая левая нога. Правая, по нижнюю треть бедра, осталась в кабине КамАЗа, подбитого из крупнокалиберного на перевале Саланг. Зато и пил Серегин батя геройски — по-черному. Собственно, на тернистую тропу алкоголизма он встал сразу после демобилизации по ранению, но, будучи неоднократно «торпедирован», нашел в себе силы завязать и заступить на трудовую вахту в народное хозяйство. По новой он запил пару лет назад, когда стало окончательно ясно, что Витька, младший брат Сереги, из Чечни не вернется…

— Эй, батя, — Тормоз открыл дверь, щелкнул выключателем и потряс лежавшего ничком отца за костлявое плечо, — где мать?

На полу валялись порожние флаконы «красной шапочки» — средства для обезжиривания поверхностей, воздух был пропитан перегаром, папиросным дымом и запахом давно не мытых телес, зато на самом видном месте красовалась офицерская парадка, правда без орденов и медалей.

Награды были давно проданы и пропиты…

— А-о-у. — Захлебнувшись харкотиной, Прохоров-старший заворочался, приоткрыл осоловевшие глаза, и по его небритой щеке потянулись слюни. — Пара… Паралик разбил Семеновну… Аккурат «Время» началось… На Костюшко оттащили, паралик…

Он вдруг раскатисто рыгнул, густо, чем-то утробно-прогорклым, погрозил кому-то кулаком и, ткнувшись мордой в подушку, страшно захрапел. Казалось, что у него началась агония…

«Эх, батя, батя». Смотреть на него было тягостно, и, опустив глаза, Серега вышел в коридор к телефону. Однако сколько он ни названивал в городскую больницу номер двадцать шесть, никто не отозвался — понятное дело, ночь, час собаки, время, когда больше всего хочется спать, — так что, плюнув, Тормоз направился в ванную. Утро вечера мудренее.

Горячей воды не было уже месяц, и, с уханьем забравшись под слишком уж бодрящий душ, Серега внезапно вспомнил, как когда-то уходил в армию. Уходил трудно — в первый призыв «изобразил» себе сотрясение мозга, во второй фиктивно брачевался с какой-то дурой, и только с третьей попытки военкомату удалось его захомутать. И вот, сколько было телок, ни одна, сука, не пришла проводить, лишь мать стояла на пронизывающем ноябрьском ветру и совала ему пакеты со съестным. И все плакала, плакала… А харчи эти, к слову сказать, потом лихо оприходовали сержанты на распределительном пункте…

«Кстати, о жратве». Поплотнее прикрыв дверь в ванную, чтобы Рысик не вымазался отбеливателем, Прохоров щедро отсыпал ему «Вискаса» и пошел к себе. Поставил будильник на одиннадцать, потянулся, зевнул и наконец-таки завалился спать.

Снились ему мигающие светофоры ночного города.

Глава 2

— Ну что, друзья-однополчане, начнем, пожалуй. — Вскрыв кодовый замок кейса, Полковник извлек дискету, определил его в недра компьютера, немного поколдовал и ввел шифр доступа. — Итак, что мы имеем?

Он только что вернулся от начальства и, несмотря на чаепитие в генеральском обществе, ужасно хотел есть. Однако крепился, справедливо полагая, что хлеб насущный может и подождать. Главное — дела. Куда более важные, чем у прокурора…

Благодаря кондиционеру воздух в кабинете был прохладен, напоен озоном и чуть заметно дрожал из-за работающих систем защиты. Пахло «Шалимаром» майора Брюнетки, «Шанелью № 5» майора Блондинки, цветущей за окном сиренью и пенковой любимой трубкой подполковника, которую тот, не прикуривая, задумчиво держал во рту.

Дело происходило в миленьком, с эркером и балкончиками, особнячке, утопающем в море зелени, за тройным периметром непроницаемой охраны. Окна здесь были двойные рифленые[3], ворота оборудованы тамбуром, а вымуштрованные охранники с васильковыми петлицами состояли в звании не ниже лейтенантов. Сей домик-пряник в секретных документах значился как объект АБК — чрезвычайной важности, стратегического значения, а занимались в его стенах делом ответственным, жутко серьезным: блюли безопасность родины. Не фунт изюма, не в бирюльки играть, не шуточки шутить…

Тем не менее что Полковник, что его зам, что обе красавицы майорши держались просто, естественно, словно старые добрые знакомые. Без намека на субординацию, на равных. Чувствовалось, что они были крепко связаны, словно альпинисты на спуске, — стоит кому-то одному оступиться, упасть, как сразу же возникнет опасность для жизни остальных. Мгновенная, неотвратимая, будто падение в пропасть. А звания, должности, чины, награды здесь совершенно ни при чем… Они даже были чем-то похожи, эти совершенно разные на первый взгляд люди. Какими-то вроде бы незначительными, несущественными мелочами — мимикой, отдельными жестами, артикуляцией, манерой держаться. Что еще молодой, рано поседевший Полковник, что его невозмутимый, неторопливый в суждениях зам, что длинноногая, а-ля Софи Лорен, Брюнетка, что голубоглазая, с улыбкой как у Мэрилин Монро, Блондинка. Видимо, род деятельности сказывался. А были все они убийцами. Матерыми, хладнокровными и опытными, когда надо напрочь лишенными жалости, сомнения, сострадания и сочувствия. Убийцами на службе родины. Наследующими и преумножающими опыт Судоплатова, Эйтингтона и Дроздова[4].

Куда там жрецам Зевса Метрона[5], хрестоматийным гашишинам и изуверам из таинственного «Рифаи» [6].

— Так, есть. — Полковник между тем пробежал пальцами по клавишам, поправил очки и, откинувшись на спинку, поудобнее устроился в кресле. — Морозов Кузьма Ильич, начальник Седьмого отдела Управления КГБ по Ленинградской области. Воинское звание — полковник. Тысяча девятьсот сорок шестого года рождения. Русский. Член КПСС с семьдесят первого года. Образование высшее, в семьдесят шестом году закончил Высшую школу КГБ им. Ф. Э. Дзержинского при Совете министров СССР. В восьмидесятом году прошел переподготовку в Учебном центре КАИ[7]. Награжден четырьмя орденами и рядом медалей. Личный номер «Б-113448»… Каков герой. — Полковник щелкнул клавишами, и на экране высветилась служебная характеристика на товарища Морозова: «…Умеет выделить главное и сосредоточить усилия на ключевых участках контрразведывательной деятельности. Непосредственно участвует в планировании и проведении наиболее сложных оперативных мероприятий. Принимает обоснованные решения, старается действовать нестандартно, не боится взять ответственность на себя…»

— Редкое имя — Кузьма. — Дослушав панегирик до конца, майор Блондинка расстегнула сумочку и вытащила кругленькую, очень ностальгическую жестянку с леденцами. — Лично у меня оно ассоциируется с пожарным. Этаким бравым, лихим брандмейстером — чтобы каска блестела, усы торчком и навеселе изрядно…

На экране тем временем высветилась благообразная очкастая физиомомия лысеющего отца семейства — ничего примечательного, если бы не жесткий прищур глаз, и Блондинка разочарованно захрустела леденцом:

— Да, на брандмейстера не тянет…

— И не пьет совсем, бережет потенцию. — Полковник усмехнулся и принялся копать дальше, так что постепенно стало ясно, что обладатель редкого имени и сам по жизни является сволочью редкой.

Свое служение отечеству Кузьма Ильич начал еще в младые годы, старательно стуча на однокурсников по институту. Причем делал это настолько качественно, что по распределению попал в кагэбэшное управление «3»—защищать родной конституционный строй. Здесь он проявил себя во всей красе, доблестно выявляя агентов сионизма и апологетов буржуазной лжекультуры, за что, видимо, и попер быстро в гору. После окончания главной кузницы чекистских кадров — Высшей школы КГБ имени железного Феликса — Кузьма Ильич заматерел, и родина регулярно давала ему шанс совершить что-нибудь по-настоящему геройское. К примеру, именно он сыграл немаловажную роль в грубом фарсе под названием «Вторжение советских войск в Афганистан». Если вспомнить, поводом для их ввода явилось варварское нападение на дом в Кабуле, где жили служащие многочисленных миссий и представительств СССР. Банда разбойников в чалмах и халатах убила множество советских граждан, отрезала им головы и, насадив на острия пик, с криками понесла вдоль улиц. Полиция открыла по негодяям огонь. Побросав головы советских граждан, бандиты скрылись. Позже полицейские отметили в рапортах, что у большинства экстремистов чалма была повязана неправильно. Так вот, этой зондеркомандой в неправильно повязанных чалмах и руководил тогда, пребывая в чине майора, Кузьма Ильич Морозов. А вскоре его как специалиста по классовой борьбе бросили на самый передний ее край. Обретаясь в странах, где деятельность компартий была запрещена законом, он изыскивал для младшеньких сестренок КПСС экономические источники существования. Работа спорилась, а главное, бремя морально-этических ценностей не тяготило — во имя всемирной революции все средства хороши. Под чутким руководством КПСС шла бойкая торговля оружием, наркотиками и ворованными товарами. Процветал рэкет, коммунары не гнушались брать деньги с проституток и игорных заведений, а частенько бывало, что не брезговали и банальным разбоем. Разжигали потихоньку мировой пожар.

Перестройку Морозов встретил лихим полковником и естественным путем влился в рыночные отношения. Его старшие товарищи из ПГУ сразу ухватили суть экономических реформ и без колебаний начали воплощать в жизнь свой богатый опыт работы в подполье. Чтобы не мелочиться и торговать оружием с размахом, было решено создать концерн АНТ, куда на ключевую должность и назначили Кузьму Ильича. Только неувязочка вышла. Бравые комитетчики из Шестого управления, терзаемые завистью к своим удачливым коллегам, накрыли их эшелон в городе-герое Новороссийске. Танки разведчиков под видом сельхозтехники были снабжены липовой накладной и направлялись в сторону границы нашей родины. Разразился грандиозный скандал, и засветившегося Морозова убрали с глаз долой в Ленобласть, начальником наружки. Это после всего-то! На карьере можно было смело поставить крест, и Кузьма Ильич, не дожидаясь пенсии, махнул в народное хозяйство. Там он подружился с братьями-разбойниками Клюевыми и, используя личные связи, на общаковые деньги основал охранную структуру «Эверест». Укомплектовал ее бывшими комитетскими, выбил лицензии на стволы, и процесс пошел. Охраняли всех — магазинщиков, ларечников, проституток, вышибали за долю половинную долги, не брезговали вульгарным кидаловом. Решали вопросы. Однако скоро Кузьма Ильич понял, что охранной деятельностью настоящих денег не нажить, и начал пробовать себя в других направлениях, а с братьями Клюевыми стали происходить странные вещи. Старший просто куда-то исчез, испарился, а у младшенького в джипе вдруг оказалась мина, так что хоронить его пришлось в закрытом гробу…. М-да, чудеса…

А кудесник Морозов братцев помянул, доли их прибрал и вплотную занялся прокладкой дорог, вернее, содействием в их строительстве.

— На Западе существует немало фирм, готовых с радостью класть асфальт на российских просторах. — Полковник снял очки, подышал на стекла, протер и с ловкостью умыкнул у Блондинки зеленый пузатый леденец. — Условие только одно — все материалы у них свои. И насыпной грунт в том числе. А теперь немного арифметики… Привезти из-за кордона тонну грунта стоит порядка пятидесяти долларов. А дезактивация той же тонны грунта, загрязненного радиационными отходами, выльется никак не меньше, чем в полторы тысячи баксов. Надеюсь, понятно, откуда дует ветер?

— Да, дела. — Глянув вопросительно на дам, Подполковник вздохнул и принялся набивать трубку ароматизированным табаком. —Фирмачи хоронят у нас свое ядерное дерьмо, а господин Морозов на этом деньги наживает. Нехорошо это. Неправильно…

В свое время он занимался последствиями атомного взрыва под Челябинском и к вопросам остаточной радиации относился весьма болезненно.

— И хорошие деньги. — Скупо улыбнувшись, Полковник кивнул и, покосившись на трубку в руках зама, уволок еще одну конфетку, ментоловую. — Давай уж, что ли, не томись, смоли, если дамы не против… Что же касается Морозова, то все вышесказанное — это преамбула, так сказать, штрихи к портрету. — Он тронул пальцами клавиатуру, и на экране в изометрии возникло изображение предмета, отдаленно напоминающего большую буханку хлеба. — А попал он в поле нашего зрения совсем по другой причине. Вопрос на засыпку — что вам, коллеги, известно о красной ртути, «краснухе», если по-простому?

— Кажется, ее в природе не существует, — майор Блондинка закашлялась и потянулась к стоявшей на столе бутылке «швепса», — во всяком случае, так заверяли с самых высоких трибун, нет, мол, никакой красной ртути, а все слухи о ней есть плод вражеских измышлений…

— Блажен, кто верует. — Крякнув, Подполковник раскурил трубку и, выпуская кольцами жасминовый дым, еще раз посмотрел на монитор. — Это не что иное, как контейнер для ее хранения. А вообще-то вся информация о «краснухе» основательно засекречена. Лично мне только и известно, что она идет на изготовление оружия огромной мощности, о принципе действия которого можно только догадываться…

— Все верно, друг мой, стратегическое сырье красная ртуть является одним из самых больших наших секретов. — Полковник заставил контейнер на экране медленно поворачиваться и показал его в разрезе. — Это так называемая «буханка», пятикилограммовый контейнер для хранения и транспортировки «краснухи», представляющий из себя фарфоровую капсулу в свинцовой оболочке. Он оборудован «спутником», или пробником содержимого, — палец Полковника указал на нечто, отдаленно напоминающее обыкновенный чайник, — к нему для проверки присоединяется «кейс» — специальное устройство для диагностики качества красной ртути. Принцип его действия не в нашей компетенции. Единственное, что известно, это если в определенное время соединить пробник с «кейсом», то тот примет сигнал от космического спутника, это удостоверяет подлинность содержимого контейнера. В то же время посылается ответный сигнал, который немедленно пеленгуется. Кроме того, спутник способен засечь контейнер, если тот транспортируется на высоте свыше пяти километров, так что нелегально «краснуху» перевозят или наземным транспортом, или вертолетом.

— Значит, и здесь воруют. — Майор Блондинка понимающе кивнула. — И оно того стоит?

— Да уж наверное. — Усмехнувшись, Полковник снял очки и принялся массировать на переносице след от оправы. — Известно, что посредник берет за килограмм семьдесят тысяч долларов, то есть с контейнера триста пятьдесят тысяч, а доля продавца, несомненно, раза в два солидней. Правда, и риск велик, поймают — живым не выпустят…. А вообще-то вся история с «краснухой» началась после перестройки, когда границы стали «прозрачными» и появились покупатели, способные заплатить сразу за несколько «буханок». Продавец обычно работает через посредника. Тот соблюдает определенные правила конспирации — встречается с покупателем вначале где-нибудь на неприметной арендованной квартире и с собой приносит не товар, а сертификат — сопровождающий каждый контейнер паспорт качества, подтверждая таким образом наличие красной ртути. И только потом оговаривается место сделки, где и происходит серьезная проверка товара.

— Звучит занимательно, прямо боевик про Джеймса Бонда. — Подполковник выпустил к потолку душистое облачко и посмотрел на начальника. — Только наверняка реальные персонажи другие. Уж не господин ли Морозов имеет отношение ко всему этому?

— Самое прямое и непосредственное. — Перед глазами Полковника вдруг возник лангет из парной свинины, с поджаристой корочкой, истекающий на разрезе розовым соком, в окружении сложного гарнира из молодого картофеля и кольраби с тушеным красным перцем, и, проглотив обильно набежавшую слюну, он мрачно закончил: — Осенью девяносто четвертого неподалеку от авиабазы «Мары-2», что в Туркмении, рванули склады оружия и техники. Поначалу отрабатывалась версия несчастного случая, затем заговорили о преступной халатности, и лишь недавно всплыли факты, подтверждающие заранее спланированную операцию по уничтожению следов хищения. Однако ниточка потянулась сразу же на такие верха, что была дана команда «отбой», и расследование спустили на тормозах. А примерно две недели назад в Ашхабаде при попытке реализации аж трех контейнеров был задержан бывший майор КГБ, в свое время находившийся в непосредственном подчинении у Морозова. Эксперты без труда определили происхождение товара— «Мары-2». Задержанный поначалу взял всю вину на себя, но, будучи подвергнут психотропной обработке, показал, что «краснуху» получил от Морозова, причем «буханок» у того было — как в булочной.

Непроизвольно ощутив аромат горячего хлеба, Полковник замолчал и произвел глотательное движение, что не укрылось от проницательного взгляда майора Брюнетки. Хотя вообще-то на мужчин она внимания не обращала. Ей нравились женщины типа майора Блондинки…

— Понятное дело, — вздохнула она. — Морозов — это верхушка айсберга, а кто в основании — все равно не докопаться. И скорее всего, комитетского майора уже убрали где-нибудь в СИЗО, а на самого Морозова натравили нас, чтобы все было шито-крыто. Демократия в действии. Как насчет куры-гриль с чесночным соусом и свежим лавашем?

— Это было бы весьма кстати. — Полковник просиял, извлек дискету из компьютера и направился к сейфу. — Однако оставим домыслы и предположения. Нам надо знать только одно: Морозов — это вор, забравшийся в закрома родины. И его нужно остановить. Вопрос только — как, — команду он себе подобрал серьезную, в его личной охране, к примеру, спецы из Девятого управления КГБ, многие раньше номенклатуру охраняли, вождей из ЦК, партийную элиту. Плюс дом-крепость — построенный по специальному проекту коттедж с полной звукоизоляцией и коммуникациями, исключающими возможность прослушивания. А также бронированный « мерседес-600» и то, что не купишь ни за какие деньги, — огромный личный опыт. Так что, как говорится, работать надо с чувством, с толком, с расстановкой. Чтобы не долго мучилась старушка в бандита… гм… опытных руках… Но не сейчас, чуть-чуть попозже. — Он проглотил слюну, вырубил систему защиты и прямой наводкой двинул к микроволновому чуду, струившему волшебный аромат хрустящей корочки.

Глава 3

— Напрасно вы принесли все это. — Врач мрачно глянул на пакет в руках Прохорова и соболезнующе вздохнул. — Она глотать не может.

В больничном воздухе витал запах хлорки, стиранных в щелоке простыней и какой-то безнадежности — попал сюда, и уже не человек.

— Поговорить-то хоть с ней можно? — Серега вдруг вспомнил, как мать пришла к нему в школу на выпускной вечер — стройная, нарядная, красивее всех девчонок, и голос его предательски дрогнул: — Недолго, минут пять всего…

— Вы, молодой человек, не понимаете, — врач, подняв кустистые брови, покачал белым колпаком и чем-то сделался похож на китайского фарфорового болванчика, — у нее же кровоизлияние в мозг. Не может ходить, говорить, делает под себя. Не узнает никого… Рановато, конечно, да ведь экология у нас, знаете ли, социальные факторы, стресс… Болезнь века…

Насчет стресса Прохоров не сомневался. Когда в Чечне убили его брата Витьку, а государство, кроя на компенсациях, объявило его без вести пропавшим, он вместе с матерью и отцом трижды ездил в Ростов. В морг, где лежат останки погибших в Чечне солдат. Неопознанные. Чтобы опознать Витьку, пришлось везти то, что осталось от его головы, в Петербург, где врач-стоматолог и дал окончательное заключение — да, это челюсть десятиклассника Прохорова. А вот в собесе «огромную» сумму в сто двадцать шесть тысяч, положенных на погребение, не дали — погиб боец в девяносто четвертом, а похоронили-то в девяносто шестом. Непорядок! Как раз после этого Прохоров-старший и запил, а мать как-то сразу состарилась, всю зиму пролежала с сердцем, и вот теперь — паралич…

— Не узнает никого? — Серега разом сгорбился, сник, и на его скуластом, покрытом шрамами лице вдруг появилось выражение такой растерянности, что врач участливо потрепал по руке:

— Ну, ну, ну, не надо так отчаиваться, сделаем все, что можем. Что в наших силах.

Неожиданно помрачнев, он замолчал и поманил Прохорова за собой в ординаторскую:

— Не так давно появился новый метод борьбы с параличом, так называемая фетальная терапия. Занимается им в Петербурге клиника «Еврокласс», советско-шведская. Но лечение чертовски дорогое. — Он присел к столу, кратко изложил историю болезни и, протянув Сереге бумажный лист, как-то неловко улыбнулся. — Вот, на всякий случай, возьмите. Может пригодиться…

Объяснил, как доехать до «Еврокласса», вытащил из кармана «Стюардессу», закурил, и Серега вдруг ясно понял, что врачу мучительно стыдно за свою беспомощность. За отсутствие лекарств, за драные простыни, за упитанных веселых тараканов, от которых спасу нет. За державу обидно. Ведь врач как-никак, целитель страждущих» клятву Гиппократа давал…

— Спасибо вам, доктор. — Он убрал историю болезни в карман, развернулся и хотел было идти, но вспомнил про пакет с харчами: — Вот, отдайте кому-нибудь, кто еще глотать может.

И только уже внизу, на улице, понял, что сморозил глупость.

Стоял погожий летний день. В душном воздухе летали стрекозы, девушки щеголяли в шортах и сетчатых, абсолютно ничего не скрывающих маечках, только Прохорову было наплевать. Он внезапно осознал со всей отчетливостью, что кроме матери никогда никто не ждал его поздними вечерами. Бабы и девки не в счет, у них свой интерес… Ну, может быть, Рысик еще, когда хотел жрать и не шастал где-нибудь во дворах по кошкам… Кстати, о кошках и о жратве…. У продовольственного лабаза Серега припарковался, купил полкило печени и пачку геркулеса «Ясно солнышко». Всяких там «Вискасов» и «Китикетов» Рысику перепадало мало, потому как он страдал песком в уретре и однажды уже испробовал катетер. Себе же Прохоров взял чего попроще, пельменей — дешево и сердито, к тому же «Равиоли», если и подзадержится в дороге, не раскиснут. Сейчас требовалось срочно бомбануть клиента, денег оставалось — кот наплакал….

Однако время было ни то ни се, и ехать народ упорно не желал. То есть желал, но общественным транспортом. Тяги, хоть ты наизнанку вывернись, не было. Тормоз уже окончательно решил рулить к дому, когда заметил фигуристую телку, зазывно машущую рукой.

— Куда изволите?

Бывают все же чудеса на свете — изволили к его же собственному дому! Нет, положительно, похоже, черная полоса начала терять свой колер… Однако закончился вояж весьма прозаически.

— Держи, шеф. — Пассажирка извлекла пятирублевую монетку и, чтобы не касаться водительских пальцев, небрежно бросила ее на торпеду. — Бензином у тебя в тачке воняет, жуть.

Сама она благоухала «Мажи нуаром», изрядно разбавленным девичьим нежным потом — жарко все-таки, лето.

— Да ладно, подруга, оставь себе. — Подобного хамства, смешанного с марамойством, Тормоз не выносил и, ухмыльнувшись, сунул красавице пятирублевку в щель между прекрасными выпуклостями. — Купи себе «тампакс» и засади поглубже…

— Козел! — Взвизгнув, блондинка выкатилась из машины, вытащила застрявшую в трусах монету и с видом оскорбленной добродетели направилась к Сере-гиному подъезду. — Пидор, чтоб тебе самому засадили поглубже!

Сразу чувствовалось, что девушка не только с выпуклостями, но и с характером.

«Что-то раньше я этой жопы здесь не видел. — Тормоз, посмотрев ей вслед, оценил ядреность ягодиц под полупрозрачной тканью, стройность ног, точе-ность талии, неодобрительно прищурился, качнул головой: — Никакого шарма, одни буфера. Похоже, сэкономила на воспитании, подруга…» Привычно он заковал машину в противоугонные кандалы, вошел в подъезд и сразу же услышал глас Рысика — алчущий, полный экспрессии, негодования и готовности сожрать целого быка. Расположившись у родного порога, хищник яростно драл когтями дерматин, время от времени разбегался, взлетал в воздух и ломился в дверь всеми четырьмя конечностями, а уж орал-то, орал, словно голодный тигр:

— Мя-я-я-я-са!

Учуяв Тормоза, он потишел, с важностью нарезал круг почета и, лихо вспрыгнув на хозяйское плечо, принялся урчать прямо в ухо — уважаю, мол. Рыжие бока его ввалились, нос расписали когти конкурентов, а хвост был мелирован чем-то на редкость вонючим — и где только нелегкая носила! «Да, за любовь надо платить. — Прохоров, запустив домочадца, вошел следом, закрыл за собой дверь, с горечью вздохнул: — За простыни, за лекарства, за операцию… За все, блин, за все…»

В квартире было душно. Мухи барражировали над кошачьим лотком, в солнечных лучах роились пылинки, а из конуры Прохорова-старшего раздавался даже не храп, а утробные, нечеловеческие хрипы. Сморщив нос — опять все углы облеваны! — Тормоз набрал в кастрюлю воды и, поставив на огонь, с уханьем залез под ледяной душ — жара. Да, жарко, — мощно приложившись к поилке, Рысик с ходу вылакал половину содержимого, принюхался и начал подбираться к пакету с печенью, а в это время полилась песня, и на кухню заявился Прохоров-старший.

— Отцвели уж давно хризантемы в саду… — Он уже успел похмелиться, «полирнуться» пивком и добавить свежачка на старые дрожжи, а потому находился в прекрасном расположении духа. — Ути, кисонька, дай-ка я тебя поцелую, хвостатенький ты мой…

Одет экс-майор был в семейные, до колен, трусы и не по сезону утепленную фуфайку, мочой и перегаром разило от него за версту, так что Рысик, запрыгнув на холодильник, даже не то чтобы окрысился, зашипел по-змеиному:

— Пш-ш-ш-ш-ел!

— Батя, есть будешь? — Выйдя из ванной, Тормоз бросил в закипевшую воду печень, разогрел сковородку с маслом и, дождавшись, пока заскворчит, начал выкладывать пельмени. — «Равиоли», Италия.

— А на фига! Знаешь, сколько калорий в бухалове? — Прохоров-старший зевнул, смачно почесал под фуфайкой и с обидой посмотрел в сторону Рысика: — Брезгует гад, с гонором. Ты мне, Серега, лучше другое скажи, — он неожиданно придвинулся и, прищурив мутные, в красных прожилках глаза, пристально уставился сыну в лицо. — Почему все-таки вино на пиво — красиво, а пиво на вино — говно? Не знаешь? А что вы вообще знаете, молодые? Мы вот вчера с Колькой-бомжом взяли «попугайчиков» [8], после водочки, паленой конечно, но прошла, а под вечер Валька-хмырь заявился. Он мне должен был, так должок, сука, корьем[9] отдал — в канистре приволок. Говорит, ему с бочки слили. И вот как вспрыснули мы пива, так нам с Коляном так поплохело — отходняк покруче, чем с «портишка», еле-еле водочкой поправились, а ты говоришь — пельмени… На кой ляд мне твои гребаные пельмени! — Внезапно разъярившись, он швырнул ногой табуретку и, поддернув трусы, так же неожиданно угомонился. — Ты, сынок, сам здесь командуй, а я пойду, пойду подремлю пока. — Он икнул, подержался за косяк и, пошатываясь, поплелся к себе, только заскрипел дешевый отечественный протез.

«Эх, батя, батя, — Серега глянул на сгорбленную отцовскую спину и сразу забыл про пельмени, — эко тебя согнуло…» А ведь какой был — мешок цемента зубами поднимал, подъем переворотом делал десять раз по полной боевой… Память вдруг вернула Тормоза лет на двадцать назад, в Гагры, на выстланную галькой полосу городского пляжа. Они тогда впервые приехали всем семейством на море, и частенько, усадив Серегу с братом на плечи, батя вихрем мчался по воде вдоль линии прибоя — молодой, сильный, загорелый. А мать, счастливо улыбаясь, смотрела на них и делала вид, что плотоядные мужские взгляды ее не касаются… Серега явственно услышал Витькин смех — детский, радостный, похожий на серебряный колокольчик, и тут же увидел брата взрослым — в Ростовском морге. Полуразложившимся трупом без обеих ног и с наполовину снесенным черепом…

«Ну, на хрен, только истерики не хватало… —Тормоз помотал головой, стараясь больше не думать о грустном, и принялся переворачивать пельменины на другой бок. — Тефаль, похоже, накрылся, пригорело в лучшем виде». Печенка между тем тоже дошла до кондиции, и Рысик не на шутку разволновался — удастся ли вкусить натурпродукта или его сразу испоганят геркулесом? Хоть и «Ясно солнышко», да без него вкуснее. Но переживал он напрасно.

— На, разминайся. — Подув на ломтик печенки, Тормоз осчастливил им хищника, и тот с урчанием потащил добычу под ванну — упаси бог отнимут! Оставшуюся массу субпродукта Серега разрезал на куски, заправил бульон геркулесом и все перемешал. Получилось что-то вроде казацкого кулеша, хотя Тарас Бульба наверняка есть бы не стал. Отдал бы поганым ляхам… — Кушать подано. — Плюхнув в Рысикову плошку от души, Тормоз облагородил блюдо рыбьим жиром и, поставив остывать, потянулся к сковороде. — А у нас теперь самообслуживание.

Пельмени, даром что итальянские, оказались пережарены и недосолены, но скоро это уже не имело никакого значения. Запив их чаем, Серега загрузил посуду в мойку и, подмигнув томившемуся Рысику, поставил плошку на пол:

— Налетай, остыло.

Упрашивать было не надо, оголодавший кот с урчанием принялся разделываться с кулешом, а повар отправился в свои апартаменты, не ахти какие, двенадцатиметровые. Обстановка была спартанской — шкаф, кресло-диван и стойка с аппаратурой, основную же часть комнаты занимал импровизированный спортзал — с «водяным» мешком, с «коварной» — зазеваешься, даст по рукам — макиварои и перекладиной. У окна висела полочка с наградами, не так уж и много, но глазу весьма приятно, в углу стоял «бо» — двухметровый шест, в руках мастера легко протыкающий грудную клетку, а со стены грозно щурился Брюс Ли — «маленький дракон» с большими возможностями.

— Здорово, коллега. — Прищурившись в ответ, Тормоз плотно, чтобы не вломился Рысик, прикрыл за собою дверь и, привстав на кресле, заглянул на верхотуру шкафа. Его взору предстали залежи оружия ударно-дробящего действия — нунтяку, тонфа, всевозможные дубинки и палицы, а также кое-что режуще-колющее— большой самурайский меч «одати», вернее, его современная копия, выполненная один к одному, всяческие тесаки, ножи, топоры и даже ломы. Прохоров выбрал на сегодня «дзе» — обыкновенную метровую палку, и, устроившись в центре комнаты, принялся с увлечением размахивать ею, только загудел стремительно рассекаемый воздух. Главное здесь в контроле над средней линией врага и максимальной эффективности движений — никаких «пустых» замахов плюс работа по точкам. Секущие удары по ногам, рубящие по рукам,.тычковые в корпус… Примерно такой же палкой отец-основатель школы Синдо-Мусорю Мусо Гоннэскэ и выиграл однажды поединок у величайшего фехтовальщика семнадцатого века Миямото Мусаси. А это было непросто. Мусаси за свою жизнь убил более шестидесяти человек в официальных поединках, не считая войн и малозначимых инцидентов, причем умер своей смертью в почтенном возрасте. Рассказывают, что однажды во время странствий он забрел в глухой провинции на постоялый двор. Заказал обед и в ожидании его уселся в угол, положив рядом с собой меч. Вскоре в двери ввалилась шумная компания молодцов, совершенно не похожих на обычных путников. Все они были сплошь увешаны оружием и сильно смахивали на разбойников с большой дороги. Приметив посетителя, одиноко сидящего в углу, а главное — его великолепный, стоивший целое состояние меч, бродяги сгрудились и принялись шептаться. В ответ Миямото взял палочки для еды и, поймав четырьмя неуловимыми движениями четырех жужжавших в воздухе мух, аккуратно уложил их на столе. При этом он посмотрел в сторону бродяг, и легкая усмешка пробежала по его лицу. Те принялись униженно кланяться и быстро исчезли… И вот такого мастера Мусо Гоннэскэ и победил обыкновенной палкой. Правда, «дзе» у него была вырезана из священного бука, а вот Тормоз дубинку соорудил себе из рукояти лопаты…

Наконец «крутить восьмерки» надоело, и, забросив палку на шкаф, Серега глянул на часы — самое время пик, ехать работать смерти подобно. «На фиг». Он вытер вспотевшее лицо и, поставив будильник на одиннадцать, завалился спать. Рысик, специалист по открыванию дверей, дверок и шкафчиков, нагло вломился в комнату и, устроившись у Тормоза в ногах, счастливо заурчал. Снилась ему помойка…

— Отдохнуть не желаете? — Голосующая лялька игриво улыбнулась, подмигнула, но Серега веселья не поддержал:

— На кладбище, родная, отдыхать будем.

Хлопнул дверью, притопил педаль газа и покатил по Московскому к «Пулковской» — может, там повезет, хотя вряд ли. Видно, день такой непрушный. Новый, не так давно наступивший…

И в самом деле, время было уже за полночь, а положительное прохоровское сальдо составляло всего полтора доллара. И десяти литров бензина не купить. А причина одна — конкуренция. Жесткая, свирепая, не прощающая ошибок. Клиента на всех желающих не хватает…

«Тьфу ты, зараза. — Перед самым носом у Сереги какой-то паразит на „опеле“ подобрал сладкую парочку — прилично одетого мужика со спутницей, и, выругавшись, он принялся забирать правее, чтобы уйти на Ленинский. — Все, на фиг, домой, нет сегодня удачи». Но неисповедимы пути Господни. Едва Серега повернул направо, как маячивший у бордюра гражданин сделал шаг вперед и, проголосовав, попросился на Петроградскую, не дороже, правда, чем за полтинник. Чем-то он неуловимо был похож на крысу, причем на крысу поддатую, и Тормозу не понравился сразу, да ведь на безрыбье и сам раком встанешь… Одним словом, поехали. Предчувствие Серегу не обмануло. Всю дорогу попутчик молчал, а когда остановились на Большой Пушкарской, вместо обещанного полтишка вытащил красную книжицу:

— Милиция! Почему практикуете нелицензированную деятельность?

— Ну-ка, ну-ка, покажи. — Подобных вариантов Прохоров уже наелся досыта. Ловко выхватив ксиву из холодных пальцев, он тут же взял ее хозяина «на стальной зажим»: — Я, блин, сам из контрразведки. Майор Кровососов, не слыхал? Рыпнешься, сломаю шею. — И, раскрыв документ, удивился: — Значит, сержант — водитель Скобкин? Где же твоя шоферская солидарность? Продинамить меня хотел, падла? А я в боях за родину ранен жестоко, трижды контужен и за себя не отвечаю… Знаешь, что могу с тобой сделать?

Серега грозно покосился на свою подмышку, откуда выглядывал ментовский череп, и перешел на шепот:

— Может, прострелить тебе ноги — и в Неву, с Литейного, а?

«Стальной зажим» — это серьезно. Дышать сразу становится нечем, в глазах темнеет, в общем, белый свет становится не мил.

— Товарищ майор, не надо с моста, — захрипел сержант Скобкин, — пожалуйста, не надо, товарищ майор. — Особым присутствием духа он явно не отличался, и в машине запахло сортиром. — Мы… Мы друга хоронили, погиб на боевом посту, вот деньги и кончились. А завтра на службу рано, жена ждет… И трое детей, один приемный, из Чернобыля. Без щитовидной железы…

— А ты, клоун, без мозгов, — усмехнулся Тормоз, распахнул пассажирскую дверь и стремительно, с начальным ускорением, выпустил попутчика на волю: — Пошел.

Следом полетела ментовская ксива, а когда Серега уже тронулся с места, раздались ужасные проклятья, посылаемые сержантом Скобкиным на его голову:

— Да я тебя, да ты у меня…

Да насрать! Машина оформлена на батю, а много ли возьмешь с безногого героя-афганца? И все же в целом ситуация была безрадостной — полвторого ночи, работа в минус, мосты, того и гляди, разведут. Эх, жизнь-жистянка… На хрен, нет удачи… Домой.

Мимо пролетали роскошные, с блатными номерами, иномарки, почем зря слепили проб Лесковыми огнями ментовозы, раздолбанные, а туда же, на понтах. Тормоз усмехнулся — это у нас, у русских, в крови: все напоказ, крутизной наружу. Еще с тех времен, когда, запрягая «птицу-тройку», на дугу рядом с коло-кольцами о малиновом звоне вешали лисьи хвосты — чтоб люди завидовали и уважали. А ежли кто держится скромно да молчком али разговаривает человечно, так такого надобно к ногтю. Раз на рожон не прет, значит, рылом не вышел, кишка тонка!

Наконец, благополучно перебравшись на родной берег, Серега ушел с набережной, вывернул задворками на проспект Стачек и, наверное, скоро был бы дома, если бы не гражданин с бутылкой «Балтики» в руке.

— Друг, поедем в центр. — Удобно развалившись в кресле, любитель пива с ходу зашуршал дензнаками. — Куда-нибудь подальше отсюда.

Он был в зеленом «адидасовском» костюме и дорогих кроссовках, однако на спортсмена не похож — обрюзгший, с заметной жировой прослойкой.

— Ну, поехали. — Начало казалось многообещающим, но Прохоров прекрасно знал, что халявный сыр бывает только в мышеловке, и внутренне насторожился. Уж больно сладкий пассажир смахивал на подсадную утку, то бишь гуся. Завезет такой запросто в какой-нибудь укромный уголок, прямо в руки крепким ребятам с монтажками. Уж те не постесняются, спросят — что ж ты, падла, бомбишь на нашей земле, а в оркестр не засылаешь? Вешаем на тебя столько-то… Однако на этот раз бог миловал, и Прохоров проявлял бдительность напрасно. Вел себя пассажир естественно, дважды выходил по нужде и, пока ехали до Невы, много чего рассказал про свою жизнь. Звали его Юрой, и служил он когда-то на Черном море капитан-лейтенантом. Не простым капитан-лейтенантом, а командиром группы морских диверсантов из секретного подразделения «Барракуда». Магнитные мины, подводный автомат АПС и двенадцатисантиметровые стреловидные пули, способные легко прошить на глубине обшивку небольшой субмарины. Когда начали кроить Черноморский флот, Юра оказался на украинской стороне, однако второй раз присягать отказался и был разжалован в матросы. Лучше бы уж расстреляли! И он ударился в бега, в конце концов добежав до Сербии, где и навоевался всласть, в основном стоя с гранатометом на большой дороге. Проезд — двести долларов с фуры, не дороже, чем у других. Заработав денег, Юра перебрался с дунайских берегов на невские и, поосмотревшись, пригласил бывших сослуживцев из «Барракуды». Не в гости, конечно, пригласил заняться привычным делом — решать наболевшие вопросы. Команда подобралась просто супер — это вам не отмороженные недоумки, безграмотные, нестойкие психически, не готовые ни на что по-настоящему серьезное. Собрались мастера убойного дела, причем нищие, голодные, которым терять нечего, и дело завертелось. Вертелось оно себе, вертелось, а потом Юра встретил девушку своей мечты, остепенился и из дела вышел. Женился, завел ребенка и начал благочинно воровать бюджетные финансы, благо ходы имелись. И все было бы хорошо, если бы не оказалась молодая жена стервой, сучкой и просто распоследней шкурой.

— Может, прибить мне ее? — Закурив, Юра вздохнул и тоскливо посмотрел на Прохорова. — Сегодня домой пришел поддатый, ну так, слегка. С налоговой решали вопрос, сам знаешь, с ними разве что-нибудь всухую решишь? Так ведь такой скандал закатила, падла, — сама уйти грозилась и Светку забрать. Припомнила, крыса, что ко дню рождения подарил ей не «семьсот сороковую», а «десятку». А как ее, дуру, можно посадить на «бээмвуху»? Пусть уж лучше бьет тольяттинское уебище, один хрен, права куплены. Про половую жизнь свою несчастную орала… Ну, не стерпел, дал ей в нюх и ушел, очухается — поумнеет.

«Треха» между тем степенно катилась по ночному городу. Близился час собаки, но кабацкое разгуляево было в самом разгаре. Неоново светились цветастые фасады, из-за дверей струилась волнительная музыч-ка, красавицы без предрассудков сдавали напрокат затасканные прелести. Ин вино веритас, после нас хоть потоп…

— Друг, не гони. — Когда миновали Адмиралтейство, пассажир встрепенулся и указал на скопище машин напротив Медного Петра. — Давай тормознем, выпьем чего-нибудь. Съедим…

— Как скажешь. — Серега начал притормаживать и, включив поворотник, втиснулся между «шестисотым» и сияющей громадой «лендкрузера». Живым укором отечественному автомобилестроению.

Рядом на столетнем граните набережной белели столики уличной кафешки, а чуть поодаль невские волны качали плавучую дискотеку с языческим названием «Сварог». Впрочем, волны качали не только танцпол имени древнего бога, у самых ступеней спуска был пришвартован понтон, с которого гуляющие справляли малую, а если подопрет, и прочую нужду в мутные речные воды. Гремела музыка, вершился половой вопрос, а с пьедестала взирал на непотребство позеленевший Петр, сам весь в дерьме. Голубином.

Кафешка не впечатляла — десяток столиков и барная стойка, за которой неопрятная девица засыпала в обществе мента-охранника. Публика была разношерстной. Вкушали пиво разгоряченные джигиты, под гортанные монологи по сотовому швыряя в волны опустошенные стаканы. Парочка миньетчиц запивала гормоны апельсиновым соком, а между столиков бродил художник, предлагая портрет с натуры за пятнадцать минут. Но все предпочитали натуру без портрета и сразу.

— Не хочешь охотничьих колбасок? — Покосившись на Тормоза, пассажир удивленно покачал головой и принялся будить девицу за стойкой: — Пива, сока и фисташек.

Выбрали столик почище, убрали грязные стаканы и, опустившись на хлипкие, холодящие зад и душу стулья, предались молчанию — говорить было решительно не о чем. От воды густо тянуло сыростью, проходившие мимо суда разводили волну, а по соседству одному из черных поплохело, и, перегнувшись через парапет, он принялся давиться блевотиной. Быть может, на том самом месте, где некогда царь Петр «стоял и вдаль глядел»…

— Спасибо за сок. — Серега заметил, как художник, используя чей-то портрет в качестве ширмы, свистнул со стола недопитый стакан, и ему стало грустно. — Тебя куда, к дому?

— Друг, не гони лошадей. — Возвращаться Юре явно не хотелось, и, подмигнув, он указал на столик, где восстанавливали силы работницы орального фронта. — Хочешь, блядей снимем, я плачу.

— Поздно уже. — Брать женщину за деньги для молодого здорового мужика Прохоров считал унизительным. Покачав головой, он поднялся. — Может, все же домой?

— Бабки возьми. — Пассажир вытащил едва начатую пачку сторублевок и, отмусолив не глядя, облагодетельствовал Серегу. — Удачи, может, еще встретимся…

Бьют — беги, а дают — бери. Не ломаясь, Тормоз сунул деньги в карман и, уже запустив двигатель, усмехнулся — странная штука жизнь, наперед ничего не угадаешь. В самом деле, никто не знает, что его ждет. Едва Серега выкатился на Обводный, как увидел светлую «семерку» со спущенным задним левым, а рядом голосующую рыжую девицу, затянутую в джинсовый комбинезон. «Наездница, блин, даже колеса заменить не может. — Он включил поворотник и, повернув руль, начал сбрасывать скорость. — А машину муж рогатый вроде Юры-киллера на день рождения купил…» Благополучных дамочек Прохоров терпеть не мог — тот, кто не попробовал полыни, никогда не оценит вкуса меда.

— Балонник есть? — Включив ближний свет, он с важным видом вылез из машины и вразвалку направился к пострадавшей. — Ключ такой, болты крутить. — И с ухмылочкой Прохоров изобразил руками коловорот.

— Спасибо, что остановились. — Автолюбительница невесело улыбнулась, и на ее щеках обозначились ямочки. — Балонник-то есть, а вот запаске хана, тоже проколота. Достали меня сегодня резиноизделия, может, подкинете до какой-нибудь шиномонтажки?

Это в четыре-то часа ночи! Бросив на произвол судьбы нулевого «семака»! Да и где ее искать, круглосуточную мастерскую? Серега знал одну на Свердловской набережной, так не переть же через весь город ради незнакомой гражданки с проколотым скатом! Хотя с такой не грех и познакомиться. Ишь ты, как комбинезончик-то сидит, фигура, ничего не скажешь, классная. И волосы тоже, густые, волной…

— Шиномонтажники уже десятый сон видят. — Подойдя совсем близко, Тормоз уловил запахи леса, костра и подгоревших шашлыков и внезапно ощутил два желания сразу — наесться до отвалу мяса и завалиться спать с этой рыжеволосой амазонкой. В горле у него пересохло, и, почувствовав упругий дискомфорт в штанах, Серега сунул руку в карман: — Вам куда ехать-то?

— На Леню Голикова. — Голос у амазонки был низкий, с бархатными обертонами, грудь же, напротив, высокой, со смешными пуговками на месте сосков, и Прохоров сглотнул слюну:

— Да мы соседи почти. Доедете на моей запаске.

— А вы как же? — В глазах собеседницы зажглись огоньки любопытства, и она взглянула на Тормоза внимательно. Так смотрит дрессировщица тигров на подающего надежды воспитанника.

— Ерунда, доберусь, у меня камера есть, — Тормоз ничего не заметил в зеленых глазах собеседницы, он доставал запаску из багажника, — если что, перебортуюсь. Машина на скорости? Ручник затянут?

Пока, отдав болты и поддомкратив тачку, Прохоров менял колесо, рыжеволосая сидела рядом на корточках и помогала работе языком. Она поведала, что возвращается с Медного озера, куда частенько выбирается пообщаться с природой, а заодно побаловаться шашлыками. На обратном пути прокололась, опоздала к разводке мостов, а потом, едва выкатившись на Обводный, поймала что-то по новой.

— Хорошо, что не СПИД, — не очень-то изящно пошутил Тормоз и, убрав домкрат, принялся затягивать болты. — А что же вы на озеро-то в одиночку? Попутчиков, что ли, не нашлось?

— Я же отдыхать ездила. — Зеленоглазая недоуменно пожала плечами и, прикрыв рот ладонью, зевнула. — Чем ближе узнаешь людей, тем сильнее хочется одиночества. Или тянет к собакам, кого как. Кстати, видела сегодня лису. Вылитая дворняга, и совсем не прочь сожрать остатки шашлыка. Правда, досталось ей не много…

— Шашлык — это да. — Прохоров в который уже раз сглотнул слюну и закинул проколотое колесо в багажник. — Запаска у меня никакая, так что особо не гоните.

— Спасибо вам огромное. — Рыжеволосая крепко, по-мужски, пожала ему руку и вытащила записную книжку. — Куда колесо привезти?

— Я лучше сам заберу, — Серега вдруг представил ободранные Рысиком стены, пьяный батин храп на всю квартиру, и на него сразу навалилась усталость бессонной ночи, — все равно весь день в седле.

— Как скажете, спаситель. — Она вырвала из записной книжки лист и принялась уверенно водить ручкой. — Дом семнадцать, квартира пятьдесят два. Я завтра должна быть дома после шести, но на всякий случай позвоните, вот телефон.

Она улыбнулась на прощание, элегантно уселась за руль и так приняла с места, что сразу стало ясно — мотор на «семаке» стоял «шестерочный», в восемьдесят лошадей. Хрен догонишь…

«Все, домой, жрать и спать». Прохоров забрался в свою лохматку и, решив купить на ужин — или на завтрак? — пиццу, внезапно понял, что не знает даже имени рыжеволосой феи с Обводного. Хорош он завтра будет — будьте добры, позовите к телефону девушку с зелеными глазами, роскошной жопой и буферами такими стоячими, что эта самая девушка может потереться о них подбородком. Тьфу…

О том, что его просто могли продинамить, он даже не подумал.

Глава 4

«Еврокласс» Прохоров нашел без труда благодаря огромному многокрасочному указателю. Парковка оказалась удобной, но платной, и, свирепо покосившись на охранника, он направился к массивным дверям с надписью «Консультационный центр».

Сразу было видно, что российско-шведскую клинику строили шведы. Кровля из металлочерепицы, покрытой минеральным гранулятором, пластиковые, невиданной формы окна, облицовочные гранитные плиты, герметизированные на стыках чем-то похожим на замерзшее дерьмо. Европейский класс, новейшая технология… Внутри все также поражало великолепием. Натяжной потолок, мозаичный пол, зимний сад с хрустально журчащим фонтаном. Неслышно изливал прохладу сплит-кондиционер, плавали в аквариуме невиданные рыбы, и даже медха-лат дежурной красавицы имел особый, лазурно-голубой оттенок.

— Добрый день. — Улыбаясь так, будто собиралась отдаться, она взяла у Прохорова историю болезни, мгновенно просмотрела, кивнула: — Да, это по нашему профилю. Прошу вас, — с изяществом придвинула рекламный проспект и снова обворожительно улыбнулась, — как говорится, лучше один раз увидеть. Цены указаны на последней странице обложки.

Пока Тормоз листал буклет, голос дежурной заливался серебряным колокольчиком:

— Наша клиника существует уже пять лет и имеет свою собственную апробированную методику. Обычно вначале проводится первичная консультация — заочная, затем наши диагносты выезжают к больному, и только потом производится госпитализация и подготовка пациента к операции. У нас работают только лучшие специалисты, и благодаря новейшим технологиям мы достигли выдающихся результатов.

Судя по расценкам на обложке буклета, результаты действительно впечатляли. «Ни фига себе дерут!» При виде пятизначных цифр Серега помрачнел, присвистнул, и неожиданно черная, огненно-жгучая горечь переполнила его сердце. Он ощутил себя беспомощным неудачником, жалким недоумком, не способным ни позаботиться о своих близких, ни обеспечить самому себе достойное существование. От муки и стыда Тормоз застонал, закусил губу, и сразу же из преисподней его души выплеснулся фонтан клокочущей ненависти. К существующему порядку вещей, к устроителям этого порядка — мерзким харям с телевизионного экрана, убившим в Чечне Витьку и тем самым доконавшим мать… «Хрен вам, суки! — Ненависть уступила место бешеной, не знающей границ злобе, и, почувствовав себя словно в удалой уличной сшибке, Прохоров нехорошо ухмыльнулся. — Не ссы, лягуха, болото сухо… Прорвемся».

У амбразуры, украшенной надписью «Касса», он лишился почти всей имевшейся наличности и, получив взамен чек, на котором значилось: «Спасибо за покупку», двинулся за первичной консультацией. Проводил ее, судя по табличке на двери, доктор наук Бобров — холеный, статный, с благообразной внешностью сельского батюшки.

— Сюда, пожалуйста. — Зашуршав халатом, он приподнялся и указал рукой на кресло, затем внимательно рассмотрел чек, мельком глянул на Серегу и уткнулся в историю болезни. — Так-так, заочно говорить, конечно, трудно, но, думается, в данном случае прогноз благоприятный.

Не заметив никакой реакции на лице собеседника, он нахмурился и запустил демонстрационную программу.

— Прогноз действительно благоприятный — фетальная хирургия способна творить чудеса. Вот, пожалуйста, посмотрите, как это делается. Посредством ядерно-магнитного резонанса определяется поврежденный участок мозга, и в него вводятся замороженные клетки эмбриона-донора. Ведь чем принципиально отличается голова, скажем, от колена? — Доктор Бобров наконец-таки встретился с Серегой глазами, и обнаружилось, что они у него неспокойные, бегающие, как у лавочника, пытающегося подороже задвинуть свой товар.

— Чем? — Тормоз покосился на экран, где улыбалась исцеленная Марлен Дитрих, и ему вдруг бешено, до зубовного скрежета захотелось въехать эскулапу в морду, так, чтобы вдрызг, но, сжав до боли кулаки, он сдержался, более того, вежливо кивнул: — Я весь внимание.

— Все очень просто, — доктор взялся за «мышь» и привычно покатил ее по цветастому коврику, — вот, смотрите. Поврежденная ткань на колене регенерирует, а нервные клетки мозга нет, не восстанавливаются. Благодаря же фетальной хирургии это упущение природы может быть исправлено, и такие патологии, как параличи, болезнь Паркинсона и аналогичные, скоро останутся в прошлом. Главное, не тянуть с госпитализацией и принятием адекватных мер. Вот уж истинно — промедление смерти подобно…

Он выразительно глянул на Серегу, но тот его не слышал. Тормоз смотрел на экран, где сыто жмурился султан Брунея, получивший наконец возможность ублажать своих любвеобильных жен, и видел перед собой лицо матери — скорбное, постаревшее, неестественно спокойное. Она совсем не плакала, когда хоронили Витьку, видно, слез уже не осталось…

— Все ясно, спасибо. — Дождавшись конца, Прохоров поднялся, забрал историю болезни и поспешил убраться из кабинета — на душе у него было погано.

На улице он рывком распустил узел галстука, несколько раз глубоко вдохнул, но легче не стало, и, понимая, что ненависть к человечеству до добра не доводит, Прохоров с полчаса тихо прокантовался в тачке. В драном кресле было тепло и влажно, как в навозной куче, о заднее стекло противно билась муха, а по «Шансону» лилось как раз в тему: «Бьюсь, как рыба, а денег не надыбал…»

«Ну да, правда ваша, не надыбал. — Тормоз тяжело вздохнул и с неожиданной злостью выключил приемник. — Деньги, блин, бабки, хрусты, баксы… Где ж их, блин, срубить, да так, чтоб больше об этом не думать? Может, по башке дать кому?» Он хищно оскалился, представив, с каким наслаждением сделал бы это, и тут же скривился от отвращения к себе. «Ну и козел же ты, Серега Прохоров. Кому собрался по башке-то давать? Таким же ложкомойникам, как и сам? У кого „зелень" нашинкована, те видели тебя на херу — их хрен догонишь, а если и догонишь, то хрен возьмешь. Сами тебе рога отшибут. Может, лучше квартиру раздербанить, а комнату продать? — Засопев, он вытер о штаны вспотевшие ладони и, сплюнув в открытое стекло, удрученно покачал головой: — Это хрущевку-то сраную, в нашем гадюшнике? Да пока найдутся желающие, мать три раза помереть успеет. Ну, жизнь… Ну, суки, бляди, падлы!» Запустив мотор, он резко тронулся с места, чудом не задел бампером «пятисотый» «мерс» и на выезде был остановлен рыжеусым стражем:

— Что, ездить не умеем, или жарко сегодня, развезло? А если что, кто бы отвечал? Как будем решать, полюбовно или ГАИ вызывать?

Глаза у охранника были хитрые, как у нашкодившего кота, и Прохоров нехорошо улыбнулся:

— Шлагбаум подымай, мурзик.

— Почему это мурзик? — Помрачнев, страж грозно распушил усы, а Тормоз, свирепея, пулей вылетел из тачки и, ухватив его за яблочко, с чувством прошептал:

— Потому что замурзыкаю тебя сейчас, падла!

Отшвырнул вымогателя в сторону, дернул цепь шлагбаума и, забравшись в тачку, так врезал по газам, что «тройка» обиженно взревела глушителем: «О-х-х-х-р-р-р-ренел?»

«Сука, урод тряпочный. — Вихрем вывернувшись на Большой, Тормоз выжал из двигателя все соки, пролетел под красный шмелем, однако скоро остыл и уже у рынка скорость сбросил. — На фиг, тачка ничем не виновата». Со Съездовской он ушел налево — Господи упаси ехать через мост Лейтенанта Шмидта! — у Меншиковского дворца подобрал пассажира и, сразу подобрев, порулил по забитому транспортом городу к дому — клиенту надо было к кинотеатру «Рубеж». Пока ехали, разговорились — не то чтобы по душам, за жизнь, — и на прощание вместе с деньгами попутчик сунул Тормозу визитку:

— Все, молодой человек, под Богом ходим. Если что, звоните.

Подмигнул, пригладил кучерявые волосы и отчалил — благоухающий парфюмом, слегка пьяненький и весьма довольный жизнью. На визитке значилось: «Товарищество „УЖЕНЕБОЛИТ" при центральном городском морге. Доктор Безенчук X. X., старший менеджер по перевозкам».

«X… тебе большой и толстый, обойдемся. — Серега сразу же вспомнил о матери, сплюнул через левое плечо и, скомкав приглашение на кладбище, неожиданно разжал кулак. — Едрена вошь, а ведь верно, дельная мысля приходит опосля. Эврика!» Резко дав по газам, он развернулся и, сколько хватало двигателя, с ревом припустил к дому. На Партизана Германа голосовало сразу трое, все приличные, в меру датые, но Тормоз даже глазом не повел, остановился лишь у отчего подъезда и бросился бегом по лестнице. Едва попав ключом в скважину, он рывком распахнул' дверь и, с ходу отдавив Рысику лапу, ринулся в свои апартаменты — где, где, где? Визитка отыскалась на подоконнике — среди рваных пятисот-рублевок, бесполезных монет и красочных оберток от презервативов. Это был кусочек плотной бумаги с золотыми буквами на глянцевой поверхности: «Фирма „ЭВЕРЕСТ". Кузьма Ильич Морозов. Директор-учредитель». Та самая визитка от хмыря из «мерса», что отвалил за сладостное зрелище сотню баксов. Денежки те уже тю-тю, а вот телефон может и пригодиться.

— Отвали, рыжий, — Прохоров согнал взлетевшего к нему на плечо Рысика и, придвинувшись к аппарату, принялся набирать номер, — не мешай продаваться.

Процесс пошел — длинные гудки прервались, что-то щелкнуло, и на другом конце линии зазвучал вязкий, словно патока, женский голос:

— Добрый день, фирма «Эверест». Я вас слушаю.

— Мне бы Кузьму Ильича. — Тормоз оскалился в трубку и, пояснив, что беспокоит по личному вопросу, через минуту услышал знакомый баритон:

— Говорите.

Голос был запоминающийся — напористый, властный, беспощадный, как рык голодного льва, и Серега улыбаться перестал.

— Здрасьте, Кузьма Ильич. Мы встречались позавчерашней ночью. Если помните, вы мне подкинули сотню баксов и оставили телефон.

— А, молодой человек из бежевых «Жигулей»? — Память у Морозова сработала мгновенно, и железа в голосе несколько поубавилось. — Как же, как же, черножопые чуть костями не обосрались. Надумали, значит?

— Обстоятельства. — Сквозь стену Тормоз услышал, как страшно застонал Прохоров-старший, и, вздрогнув, быстро прикрыл дверь. — Очень нужны деньги.

— Да, молодой человек, деньги вещь полезная. — Морозов неожиданно рассмеялся, но как-то зло, отрывисто, и, сразу же сделавшись серьезным, приказал: — Сегодня в девять тридцать вечера у клуба «Занзибар». На Петроградской. Если что, подождите.

В трубке раздались короткие гудки, а между тем крики за стеной слились в один утробный вой, полный ярости, боли и ненависти:

— «Первый», я «третий», «первый», сука, я «третий», где «вертушки»? Где, блядь, «вертушки»? «Первый», у меня два взвода «двухсотых», «первый», сука, где «вертушки»? «Первый»…

«Эх, майор, майор, — не раздумывая, Тормоз вытащил „Московскую“ и, нацедив с полстакана, убрал бутылку подальше, — опять у тебя крыша поехала». Не теряя времени, он выскочил в коридор и, по новой припечатав Рысикову лапу, распахнул дверь в отцовскую конуру:

— Батя, как ты там? Спрашивать тут было нечего.

— «Первый», сука, пристрелю… «Вертушки»… — Прохоров-старший скорчился в углу и, обхватив голову руками, исходил жутким, пробирающим до костей криком. Что он видел сейчас своими выцветшими, вылезшими из орбит глазами? Заживо отрезанные головы двадцатилетних бойцов? Своего замполита, у которого душманы, привязав веревку к прямой кишке, выдернули внутренности? А может, видел он безглазое лицо «первого», так и не обеспечившего тогда поддержку с воздуха? Кто знает…

— Давай, батя, пей, — Тормоз с силой прижал отца к полу и, влив водку в беззубый, вонючий рот, потащил родительское тело на кровать, — сейчас полегчает.

— Понтапон вкалывай, понтапон. — Наконец судорога отпустила тело Прохорова-старшего, и, вытянувшись, он затих — с мокрым от слез лицом, на мокрых от мочи простынях.

«Жизнь наша бекова, — Серега прикрыл отца одеялом и, чувствуя в руках противную дрожь, поплелся на кухню, — нас ебут в хвост и в гриву, а нам — некого».

Не спеша сварил себе сосиски — американские, из индюшатины, но, едва надкусив, понял — впрок не пойдут, так что, дав остыть, осчастливил ими Рысика:

— Давай, рыжий, привет тебе от дяди Сэма. На часах было около четырех, на душе муторно, в голове пусто, и, забравшись к себе, Тормоз принялся размахивать ножом. Причем не массивным, снабженным упорами клинком, за который по головке не погладят, а чем попроще — перочинным. Хотя и тот в руках мастера режет с легкостью артерии и связки, рассекает мышцы и ампутирует пальцы. Вволю исчертив воздух восьмерками и петлями, Прохоров подвесил на веревке лист бумаги, с чувством искромсал его и взялся за заточку.

Ох, не дураки были итальянцы, когда ввели в моду стилет — узкий кинжал с острым, словно иголка, клинком. В любую щель в доспехах пролезет, бьет наверняка, а следов практически никаких. Например, шило можно глубоко загнать человеку ъ ухо, и только трепанация определит причину смерти. Недаром женщины-ниндзя носили в волосах заколки-стилеты, а нынешние японские душегубы считают высшим пилотажем убийство спицей. Серега в Стране восходящего солнца не бывал, но и он относился с уважением к заточенному надфилю и не унялся, пока не превратил лист картона в натуральное решето. Потом, хотя физкультура уже надоела, Тормоз потянулся за мечом, и стало ясно, что он всеми силами старается убить время — до момента, когда следовало позвонить зеленоглазой амазонке. И волнует его отнюдь не судьба запаски.

«А что, я бы ей отдался». Серега вытащил из шкафа парадные, с эмблемой на самом видном месте трусы, девственно-белые носки и направился в ванную, — плевать, что вода холодная, главное — течет.

Ровно в шесть он уже накручивал телефонный диск, но ответом были лишь длинные гудки — трубку никто не брал. Повезло только с третьего захода, около семи, причем он сразу же узнал голос вчерашней незнакомки — низкий, волнующий и насмешливый: — Слушаю вас.

— Добрый вечер, я по поводу колеса. — Звучало это явно по-дурацки, и Прохорова передернуло — нашел с чего начать, мудак! Обычно, общаясь с телками, он неизменно блистал красноречием, а тут язык просто одеревенел — и двух слов не связать. — Мы с вами встречались вчера. — Тормоз сглотнул слюни и замолк, а на другом конце линии усмехнулись:

— А, спаситель девушек с набережной канала! Как же, как же. Ну что, за запаской заедете?

— Буду через полчаса, — страшно обрадовался Тормоз, повесил трубку и, чувствуя волнение в душе и теле, принялся собираться.

Надел двубортный бежевый костюм, фирменные, купленные еще во Франции штиблеты и, повязав галстук цвета Рысикова хвоста, сделался похожим на рэкетира средней руки — мощный, крепкоголовый, шириною в дверь. По пути на Леню «Голенького» он сделал остановку у булочной, купил огромный, в желтых розах торт и, оставшись совершенно без денег, скоро уже парковался у ничем не примечательного дома-корабля — рядом со знакомым белоснежно-нулевым «семаком».

Рванул дверь подъезда, вихрем взлетел по лестнице и, нежно приласкав звонок, стал в нетерпении переминаться с ноги на ногу. Словно перед запертым сортиром.

— Привет, привет, — вчерашняя зеленоглазая красотка улыбнулась с порога и, чуть склонив голову, поманила Тормоза внутрь, — заходите.

Она, видимо, только что вышла из ванной — босая, с мокрой головой, в халате, однако и без макияжа смотрелась совсем неплохо. Более того…

— Вот, к чаю. — Прохоров, захлопнув дверь, протянул бисквитно-кремовую композицию и глуповато улыбнулся: — Все девушки обожают сладкое.

— Вообще-то я дважды хаживала замуж, но тем не менее не откажусь. — Зеленоглазая взяла торт и, оставляя мокрые следы, пошлепала на кухню. — Вы как насчет окрошки?

— Насчет окрошки мы завсегда. — Тормоз, не в силах отвести глаз от ее икр, лакомых, загорелых, округло-мускулистых, трудно проглотил слюну и, сбросив туфли, двинулся следом — в костюме, галстуке и снежно-белых носках. Проклятое мужское естество стучало гормональным молотом по его благоразумию… Не молотом — кувалдой…

На кухне чувствовались вкус, достаток и запах кофе. Здесь явно уважали чистоту и фирму «Панасоник» — зеленый холодильник, печка, телевизор и прочая мелочь были родом из Японии. Еще Тормоза поразило обилие керамики и кактусов, от микроскопических, со спичку, до огромных, размером с арбуз, но, в конце концов, каждый сходит с ума по-своему. Пока варились яйца, поговорили ни о чем — так, о политике, о скандалах, о кризисах и катаклизмах, когда же речь зашла об урожае, откуда-то из-за плиты прямиком на стол ловко шмыгнула крыса. Сверкая умными глазенками, она дружелюбно пискнула и застыла «сусликом», уставившись на Тормоза, — только длинный розовый хвост чуть подрагивал.

— Даша, Дашенька. — Хозяйка тут же предложила ей кусочек сахару и, ухмыльнувшись, глянула на Прохорова: — А вы обаятельный, ей понравились. Гордитесь, крысы видят всех насквозь… В атомной войне, говорят, сдохнут все, кроме них. Самые живучие твари. .

— Ну это как сказать, есть и живее всех живых. — Прохоров нехорошо оскалился. — Вожди, например, наши точно выживут, отсидятся в своих кремлевских бункерах…

Крыса тем временем, сожрав сахар, убралась восвояси, и разговор плавно перешел к проблемам СПИДа, маркам презервативов и вопросам сексуальной ориентации депутатского корпуса. Собственно, особых вопросов не было — и так ясно, что пидорасы… Наконец все было готово — яйца сварены, ветчина порезана, огурцы накрошены, и, залив салат квасом — домашним, из финского концентрата, гость с хозяйкой принялись за еду.

— Вкусно. — Дохлебав, Прохоров поднялся и, движимый привычкой, опустил тарелку в мойку. — Высший класс, спасибо.

— Приятно слышать. — Волосы у крысозаводчицы уже высохли и лежали густыми рыжеватыми волнами. — Ну что, немного передохнем или прямо сейчас за торт возьмемся?

— Я бы с радостью, только, — глянув на часы, Серега помрачнел, — дело у меня, может, на час, может, на два, не знаю. Не поехать нельзя.

— Эка беда, решайте вопрос и назад, я все равно ложусь очень поздно, сова. — Зеленоглазая поднялась и взяла с холодильника ключи. — А торт лучше есть в компании…

Сунув ноги в шлепанцы, она подождала Прохорова и, как была, в легком халатике на голое тело, направилась к лифту. В тесной кабине на Тормоза нахлынул запах ее волос, горьковато-пьянящий, путающий мысли, ему вдруг нестерпимо захотелось взять эту женщину — прямо здесь, немедленно, плюнув на все условности… Изнемогая от желания, он обильно вспотел, а лифт между тем остановился, и искусительница улыбнулась:

— Что, жарко?

Не дожидаясь ответа, она вышла на улицу и летящей походкой направилась к машине — стройная, гибкая, не замечающая косых посторонних взглядов. «Давай, гад, ложись. — Не в силах сладить с подкатившей эрекцией, Прохоров отстал и тащился следом, чувствуя, как парадные трусы превращаются в орудие пытки. — На хрен, лучше уж семейные».

Вот именно, что на хрен…

Сняв тем временем «семерку» с охраны, хозяйка открыла багажник и кивнула подтянувшемуся Тормозу:

— Забирайте.

Ее глаза зелено светились осознанием неотвратимости своих чар.

— Да это не мое. — При виде девственной резины, натянутой на блестящий диск, Прохоров забыл о проблемах с потенцией и удивленно приподнял бровь. — Мое было ржавое.

— И еще «винтом». — Зеленоглазая пожала плечами и, легко вытащив колесо из багажника, кинула его на асфальт. — В шиномонтажке его не взяли, никакое, говорят. Мне бы не хотелось, чтобы вы уехали на тот свет.

Пока она возилась, полы халатика разошлись, и Тормоз заметил высоко на бедре татуировку — тарантула в натуральную величину. Наверное, ужасно ядовитого…

«Дожил, блин, облагодетельствовали, — от жгучего стыда и ненависти к себе у него вдруг загорелись уши, — телки уже держат за убогого, презенты дарят. Может, на содержание к кому податься? Найти богатую старуху… Говорят, перед смертью трахаются как никогда, думают, в последний раз…»

— Спасибо вам за заботу, перебьемся как-нибудь, — Серега побледнел, сделался мрачен и, наверное, нырнул бы в «треху» с концами, если бы зеленоглазая не придержала его за рукав:

— Слушай, давай на «ты». Меня Женей зовут, на греческом это значит «благородная», только это не так. Про торт не забудь.

Она включила на «семерке» охрану, улыбнулась и пошла к дому — легко, словно гриновская Бегущая по волнам.

«Ну и дела». Тормоз подождал, пока стройная фигурка скроется в подъезде, тяжело вздохнул и, забросив дареное колесо в багажник — не оставлять же, в конце концов! — направился на Петроградскую.

Где находится этот чертов «Занзибар», он понятия не имел.

Глава 5

Язык до Киева доведет, а уж до какого-то там «Занзибара» и подавно. Проехав зоопарк, Тормоз принялся пытать прохожих и, взяв со второй попытки верный курс, ровно в половине десятого был на месте. Ну, почти на месте, метрах в ста. Платить за парковку — прямо перед «Занзибаром», просторную, с фонариками на ограде, — ему было натурально нечем, так что пришлось жаться к помойке. «Ладно, бедные не гордые. — Сплюнув, он навесил противоугонные вериги, спрятал под сиденье магнитолу и окунулся в духоту летнего вечера. — Ни хрена себе, однако, Красная площадь, зеленые елки…»

Заведение и вправду смотрелось достойно. Фасад переливался огнями, из дверей неслась музыка, а над входом зазывно изгибалась огромная неоновая дива — черная до синевы, крутобедро-высокогрудая и, судя по постановке ног, изнемогающая от страсти. Занзибар, одним словом, Занзибар…

Господин Морозов изволил быть около десяти. Еще издалека раздался вой сирен, резануло по глазам дальним светом, и, нарушив гармонию визгом тормозов, у самого входа замер «шестисотый», на этот раз перламутрово-белый. Хлопнули дверцы джипа поддержки, у выскочивших бугаев окаменели лица, и из «мерседеса» показался Морозов — строгий, но справедливый, как и подобает хозяину окружающего великолепия.

«Ну, бля, явление Христа народу». Плавно переместившись поближе, Тормоз поймал его взгляд, вытянулся и шаркнул подобострастно ножкой — мол, не соблаговолите ли признать, ваше сиятельство?

— А, ты. — Морозов на мгновение показал прокуренные зубы и, не останавливаясь, сделал знак рукой: — Степан Владимирович, человек по твоей части, присмотрись.

Не обращая больше на Серегу ни малейшего внимания, он резко отвернулся, поправил запонку и скрылся за зеркальными дверями.

Мордовороты-охранники убрались вместе с ним, джип с «мерседесом» отчалили на парковку, и у ступеней входа остались только двое — Тормоз и невысокий мужичок с лысиной во весь череп.

— Пойдем, парень. — Тронув Серегу за рукав, он посмотрел ему в глаза — свинцово, исподлобья, и легонько потянул за собой: — Шевелись, времени мало.

Сам он двигался неуловимо быстро — плавно, без малейшего усилия, будто стелился по земле. Как хищник, идущий по следу.

— Давай сюда. — В темпе миновав фасад, повернули за угол, и, притормозив у служебного входа, лысый забренчал ключами. — Заходи.

Кивнул вскочившему охраннику, сбежал вниз по лестнице и, промчавшись длинным, слабо освещенным коридором, взялся за дверную ручку:

— Ну что, зверье, как настрой?

В нос шибануло потом, вонью носков, застоявшейся мочой, и Тормоз сразу понял, что попал в раздевалку, причем набитую под самую завязку.

— Настрой боевой. — В небольшом, с «шубой» на стенах каземате кучковалось с десяток бойцов. Одни, гоняя конечностями воздух, разминались, другие потихоньку работали на серии, третьи, отсиживая пятую точку, укрепляли медитацией бойцовский дух.

— Шире шаг. — Лысый пересек раздевалку и, толкнув железную дверь, поманил Тормоза за собой: — Заходи, закрой на задвижку.

Это была тренерская. Шкаф, диван, сейф, на столе телефон, по которому, придерживая трубку плечом, беседовал амбалистый мужик. Стены комнаты вместо обоев были обклеены портретами разнообразных членов — Политбюро, Госдумы, всевозможных партий. Членов объединяло одно — глаза их на плакатах были напрочь изрезаны, придавая портретам сходство с зомби. Пахло здесь чуть лучше, чем в раздевалке.

— Добрый вечер, Степан Владимирович. — Ам-бал, сразу замолчав, повесил трубку и, поднявшись, едва не чиркнул черепом по потолку. — Лютый своих уже привел, можно начинать.

— Лады. — Лысый протянул ему руку, кивнул и свирепо покосился на Тормоза. — Слушай, парень, говорю только раз. — Он неожиданно прищурился и метнул черт знает откуда взявшуюся в его руке бритву в глаз экс-премьеру. — Запомни, ты никто и звать тебя никак. Дышать будешь как я скажу, а иначе никак не будешь. — Он на мгновение замолчал, осчастливил лезвием отца перестройки и сплюнул прямо на пол. — Принцип здесь один: входит — кто хочет, выходит — кто может. Для начала стравим тебя с таким же лохом, а там видно будет.

С отвращением скользнул глазами по Серегино-му галстуку, оценил парижские штиблеты и перевел взгляд на амбала:

— Димон, окаблучь его. Сорок пятый.

— Грибка у тебя нет? — Тот мрачно глянул на Прохорова и, швырнув ему под ноги высокие, со шнуровкой «говнодавы», кинул сверху нестираные треники. — Разминайся, дрочи жопу кактусом. Усек?

— Врубился, не дурак. — Насчет спартанской обстановки и грубости в быту Тормоз все понимал правильно — комфорт расслабляет. А боец должен быть голодным, холодным и вонючим — для победы важна не столько сила, сколько злость на весь белый свет.

Подхватив с пола «гады» со штанами, он открыл засов и, шагнув в раздевалку, огляделся в поисках свободного стула. Свободным оказался лишь один, и то условно — на нем лежал черный пояс мастера второго дана. Стиль Кекусин-каратэ. Видать, его хозяин был круче дона Карлеоне — тот требовал всегда отдельный стул для своей шляпы.

— Кушак твой? — На крутизну Тормозу было насрать, так что, заняв плацкарту, он швырнул пояс сразу обозначившемуся крепышу. — Надень, а то штаны потеряешь.

— Ки-и-и-и, — тот много разговаривать не стал и, зажав свою гордость в руке, с ходу щелкнул ею как бичом, — й-а-а-а!

Пояс черной мамбой метнулся Прохорову в глаз, но он успел увернуться, с трудом, так что ухо обожгло мгновенной болью, и уже собрался было показать себя, но не дали.

— Самурай, на выход. — Дверь тренерской открылась, и Дима-бык шагнул к распоясавшемуся каратэ-ке. — Пошли.

«Ладно, пидер, коснется». Прохоров посмотрел в спину обидчика, пристроил-таки свою одежду и принялся снаряжаться — бедные, бедные снежно-белые носки! «Говнодавы» пришлись точно впору — у лысого был глаз-алмаз, а вот треники оказались малы, и, разорвав их по шву, дабы не уподобляться плохому танцору, Тормоз принялся разминаться. Внимания на него никто не обращал — делить пока было нечего. Он уже успел разогреться, поработать на координацию и потянуть все жилы, когда дверь открылась и в сопровождении Быка явился Самурай — лоснящийся от пота, с ободранной скулой, но торжествующий, словно римский триумфатор. «Что ты лыбишься, как параша, сволочь». Расслабляясь, Тормоз начал подбираться к врагу, чтобы вдарить наверняка, но дверь тренерской опять открылась, и в раздевалку высунулся лысый:

— Димон, запускай салапета.

— Пошли. — Амбал подтолкнул Тормоза к выходу и уже в коридоре участливо предупредил: — Ты, парень, не ссы. Если что, убить тебя не дадим, брандспойт у нас что надо.

«В жопу себе его засунь и поверни по часовой стрелке. — Внутренне скрежетнув зубами, Тормоз благодарно улыбнулся: — На хрен мне твоя забота, лучше бы денег дал».

Поднялись по ступеням, миновали предбанник, и, шагнув в открывшийся проход, Серега присвистнул — как в зоопарке, блин! Он оказался в просторной железной клетке, установленной на высоком подиуме. По другую сторону прутьев за накрытыми столиками сыто рыгала почтеннейшая публика. На Тормоза никто не обращал ни малейшего внимания. А чего обращать-то — никому не известный шкаф в рваных штанах, номер его шестнадцатый. Если кто и смотрел на Прохорова с интересом, так это мужичок с брандспойтом. Он занимал пост на крыше клетки и был готов в случае чего пустить струю — охладить не в меру разгорячившихся бойцов.

Тормоза уже ждали — в углу напротив переминался ужасно мускулистый, прямо с конкурса бодибилдеров, мэн и, глядя исподлобья, поигрывал грудными мышцами. Ни дать ни взять Шварценеггер в пору молодости…

— Давай, парень, сломай ему нос. — Димон захлопнул решетчатую дверь, Серега, сорвав дистанцию, проверил неприятеля на вшивость, и началось. Вернее, очень быстро кончилось. Был культурист красив и отважен, а уж силен-то — пахать можно. Ему бы, сердечному, в грузчики податься или в женском клубе стриптиз изображать, так ведь нет, ввязался в драку. А с опущенными руками, расставленными ногами и высоко поднятым подбородком не дерутся. Тем более за деньги. Обманув противника финтом, Тормоз въехал «говнодавом» в беззащитный пах, и только культуриста скрючило, мощно, сколько было силы в ногах, угостил его апперкотом в нос. Попал хорошо…

— Ого! — Почтеннейшая публика подавилась зернистой, потерпевшего, даже не пытаясь откачать, в темпе выволокли лечиться, а Прохоров, выбравшись из клетки, бодро отрапортовал:

— По просьбе трудящихся нос неприятелю сломан.

— Ну ты даешь, парень. — Быкообразный помотал башкой и уважительно хмыкнул: — За шесть секунд вынес его, такого у нас еще не было.

Когда вернулись в раздевалку, он сразу же исчез за дверью тренерской, а Тормоз обнаружил, что все вернулось на круги своя. Вернее, вернулся черный пояс, вползший гадюкой на освободившийся стул, — Серегин костюм кучей был свален в угол.

— Ты еще жив, сынок? — Хозяин пояса поднялся на ноги, видимо, готовясь к активной обороне, только Тормоз сразу в драку не полез.

— Ой, плохо мне, — он вдруг согнулся пополам, застонал и, прижимая руки к животу, принялся давиться воздухом, — селитер проснулся, наверх лезет. Ох, гад, попал прямо в кровяное русло…

Валяя дурака, изображая рвотные позывы, он осторожно приближался к врагу и, оказавшись на дистанции удара, начал медленно оседать на землю — скорчившийся, жалкий и беспомощный.

— Э, не вздумай блевать. — Оторопевший Самурай сразу же забыл о конфронтации и, не понимая, как себя вести, с отвращением прищурился: — Ну ты и говно, мать твою…

Знающие говорят: если враг считает тебя дерьмом, ты уже наполовину победил. Мудрость эта с подачи Прохорова дала обильные всходы, пышно расцвела и буйно заколосилась. Мгновение, и его рука с силой врезалась обидчику в пах — удар, захват, рывок, сразу же атака на неприятельское колено — носком говнодава, так, что кости ломаются, а связки рвутся, и, наконец, кульминация — стремительная подсечка, от которой враг валится всем телом на затылок. На бетонный пол…

— Стоять! — На шум чертом из табакерки выскочил Димон. С ходу оценив ситуацию, он виртуозно выругался и потащил Прохорова в тренерскую. — Ты что же творишь, паскуда? — Силой усадил Серегу в кресло, снова выругался, удрученно поглядел на лысого: — Самурая вырубил, наглухо. Вчистую…

— Ладно, проследи, чтобы не откинулся. — Тот задумчиво уставился в пол, сплюнул и, едва амбал скрылся за дверью, поднял взгляд на Тормоза: — Тебя как зовут-то, парень?

— Серегой. — Прохоров вдруг увидел, что глаза собеседника точь-в-точь как у киборга-убийцы из какого-то боевика — пустые, пронизывающе-бездушные, и в животе у него стало неуютно. — Сергеем Ивановичем Прохоровым.

— Значит, Серега. Сережа, серишь лежа. — Лысый неожиданно оскалился до того зло, что смотреть на него стало страшно. — Точно, засранец ты редкий. Насрал мне так, что и лопатой не разгрести.

Внезапно он сорвал дистанцию и, неуловимо быстро двинув Тормоза под дых, крепко ухватил его за ухо:

— Вот и мне ты так же врезал, пидер, только ниже пояса.

Это был удар мастера — точно в солнечное, строго дозированный, чтобы наказать, а не вырубить, как раз в то время, когда Серега делал вдох.

— Ух-х-х. — Задыхаясь, Прохоров согнулся, а лысый с силой принялся драть его за ухо, уже подраненное кушаком Самурая.

— Здесь дерутся только за деньги, понял?

— Понял я, понял. — Переведя наконец дух, Тормоз вырвался из цепких пальцев, а в это время вернулся Димон, мрачный, словно грозовая туча:

— Самурай, блин, никакой. Яйца квадратные, мениск — в лепешку, и блюет — как пить дать, сотрясение. — Засопев, он сплюнул и с ненавистью уставился на Тормоза: — Опустил ты нас на деньги, паскуда! Кого теперь с Глотом ставить? Сплошная головная боль!

— Как это, кого? — Лысый весело повел рыжей бровью и насмешливо прищурился на Прохорова: — А Сергей Иванович на что? У нас ведь как в боях за родину: проштрафился — искупай кровью.

Не договорив, он вдруг нахмурился и принялся жать на кнопки телефона:

— Кузьма Ильич, у нас тут Самураю плохо стало, что-то бледный лежит. Может, проведем эксперимент, стравим с Глотом новенького? И я говорю, парень неплохой, ну а если что — конечно, будет отрабатывать, такая, значит, судьба. Есть, понял. — Он замолчал и, выдержав паузу, вплотную придвинулся к Тормозу. — Значит, так, парень, множишь Глота на ноль — получаешь штуку баксов плюс благодарность от общественности. Ложишься под него — лечение за наш счет, и отрабатываешь двадцать пять штук на мелочевке. Что скажешь, Сережа, серишь лежа?

— Поссать бы. — Держась за вспухшее, цвета помидора, ухо, Прохоров направился в сортир, посмотрел, как кантуют на носилки Самурая, и, вопреки пословице, расположился на двух стульях сразу. Возражать никто не стал…

Было уже около полуночи, когда Димон повел его на битву с Глотом. Всю дорогу до вольера, гад, молчал, а когда прошли предбанник, гулко хлопнул Прохорова по спине:

— Давай, сделай из него урода. И в партер, парень, не лезь — у Глота бронза на Европе по дзюдо.

Подбодрил, паразит, поднял, можно сказать, боевой дух!

«Хрен вам, у нас яйца тоже бронзовые». Тормоз шагнул в клетку и, захлопнув дверь, осмотрелся. Публика была уже на взводе — блестели глаза и бриллианты, краснели щеки и зеленели баксы, а из угла какая-то пьяная задрыга истерично визжала:

— Драный! Драного хочу!

Едрена вошь, ведь это его, Тормоза, поклонница! Только почему Драный? Из-за разорванных по шву штанов? Прохоров невольно дотронулся до промежности, а в это время послышался шум, толпа дрогнула, и в клетку заявился Глот собственной персоной. Крепенький такой мужичок, мускулистый. Ростом с Тормоза, но поширше в плечах, голова из-за отсутствия шеи покоится на скулах, и при всем том рыже-шерстяной, будто поднявшийся на дыбы кабан. Только клыков не хватает… Настоящий боец, не то что давешний культурист малахольный. Двигался Глот грамотно, руки держал высоко, подбородок низко и поначалу на рожон не лез — сразу понял, что Тормоз не подарок. Очень даже правильно понял. Вскрикнув, Прохоров саданул его ногой в живот, в темпе продолжил «двойкой» в голову и стремительно провел «коронку» — дробящий лоу-кик в колено. Однако старался зря. Пресс у Глота был словно каменный, удары прошли вскользь — подбитый глаз стоит немного, и, без труда убрав ногу, противник ею же приласкал Серегу по лицу — хлестко, внешним ребром говнодава. Попал, гад, прямо в то место, где кривился в десне зуб мудрости — ума от него никакого, а вот щеку пропорол в лучшем виде. «Ладно, сволочь». В голове у Тормоза загудело, рот наполнился кровью, и, яростно бросившись вперед, чтобы вырвать у Глота глотку, он с ходу напоролся на удар. Встречный, острым краем подошвы по ребрам.

Правы древние: гнев — это худший учитель. Скрючившись от боли, Серега опустился на колени, инстинктивно закрылся от атаки в челюсть и, получив пинок в грудь, с грохотом опрокинулся на спину, только загудели доски подиума. Похоронно.

— Давай, убей его, вышиби ему мозги! — Почтеннейшая публика решила, что дело близится к концу. Возликовав, шумно радовались те, кто поставил на Глота, кто-то, начихав на ристалище, угощался водочкой под балычок, а из угла уже неслись даже не вопли, а вопиющий зов души, женской, набравшейся и тоскующей: — Драный! Драного хочу!

Но Прохорову было не до баб. Сверху навалился Глот и, страшно матерясь, старался то свернуть ему челюсть, то раздробить кости носа, а то и просто придушить. Из его пасти воняло гнилью, в ноздрях рыжела склизкая поросль, а в глазах, прищуренных, налитых кровью, читалось лишь одно — дикое желание убить. «Сука! — Прохоров вдруг с ненавистью плюнул в них — всей скопившейся во рту кровью, — вскрикнул и резко рванул врага за яйца. — Без них обойдешься!»

Глот на мгновение замер, потерялся и, тут же получив удар в межключичную ямку, захрипел от ярости и боли. Не теряя времени, Тормоз осчастливил его «клювом» в глаз, развернул пальцы в ране и, выбравшись из-под зловонной туши, одним движением поднялся на ноги. Его переполняла ярость, холодная и неукротимая. В голове яснело, дыхание успокоилось, и, несмотря на боль в ребрах и в разбитом носу, он вдруг отчетливо понял, что никуда противник от него не денется. Наверное, то же чувствует хищник, глядя на трепыхающуюся жертву, — пусть мечется, пусть воет истошно, все равно будет съедена. Потому как обречена изначально.

Под дикий рев толпы между тем поднялся и Глот. Выглядел он неважно — давился слюной, хрипел, а из-под прижатой к глазу ладони сочилась по щеке грязная слизь.

«Получай, Кутузов!» Не давая врагу ни шанса, Тормоз въехал ему «говнодавом» в пах, сблизился на дистанцию клинча и принялся работать «по диагонали» — правое колено, левый локоть. Разножка и наоборот — правый локоть, левое колено. «Ты это куда? — Как только Глот стал оседать, он придержал его за уши и приложился головой в лицо. — Подожди, милок, еще не все». Хватило одного раза — ударом лобной кости можно раздробить двухдюймовую доску.

— Струю! — Чей-то бешеный крик заглушил стоны Глота, мужичок наверху крутанул вентиль, и сейчас же водяная палица сбила Прохорова с ног, с силой приложила о ржавые прутья.

— О-о-о! — вздохнула восхищенно почтеннейшая публика, смачно выпила, со вкусом закусила, а из клетки двое молодцов уже тащили прочь бесчувственное тело. Кровь Глота розовой дорожкой растекалась по мокрым доскам.

— За паскуду извиняюсь. — Хмыкнув, бык Димон помог Сереге встать и, сунув ему в нос тампоны, а в руку —медную, для профилактики фингалов, чушку, уважительно присвистнул: — А ведь и вправду сделал чучело из Глота, теперь не скоро оклемается.

— Угу, не скоро. — Прохоров кивнул и как во сне двинулся следом за амбалом — ноги плохо слушались его. Адреналин сгорел, ярость ушла, и единственное, что он чувствовал сейчас, была боль да какая-то потерянность в душе, будто в мороз провалился в яму с парным дерьмом. Тепло, но вонюче.

В раздевалке он сразу сунул голову под кран, но вода оказалась желтой и теплой, на вкус напоминающей мочу. «Если в кране нет воды…» Сморщившись, Прохоров сплюнул, а Димон уже тащил его в тренерскую — пред мутные очи лысого главкома.

— Покажи. — Тот мрачно осмотрел Серегины ребра, заставил через силу открыть рот и неожиданно, первый раз за все время, улыбнулся: — Ерунда. Молодец, Сергей Иванович, выжил.

— Угу, — вытащив набухшие тампоны, Прохоров потрогал нос и попытался шмыгнуть им, — выжил.

Ему конкретно хотелось под душ — мокрые штаны липли к телу, пот, высохнув, превратился в коросту, и кожа противно зудела. А еще ему хотелось убраться подальше, чтобы ни глаз этих пустых, ни вони парашной…

— Как насчет денег? — Вдохнув наконец носом, Тормоз яростно почесался и даже не заметил, как распахнулась дверь и пожаловал господин Морозов. Суперменом — в смокинге, благоухающий парфюмом, в окружении своих мордоворотов.

— Ну, молодец. — Не глядя на присутствующих, он поманил Прохорова и достал из кармана баксы. — Налогом не облагаются.

Разложил «зелень» веером на столе и сразу же повернулся к лысому:

— Степан Владимирович, озадачься насчет завтра, пока наш друг в хорошей форме…

— Мне завтра никак, — Прохоров лениво сбил доллары в пачку и, не считая, зажал в кулаке, — дело у меня намечается. Мать болеет, деньги нужны.

— Штука баксов за вечер тебя не устраивает? — Морозов с интересом, будто впервые увидел, посмотрел на Серегу, и тот с угрюмым видом кивнул:

— Конечно, так мне вопрос не решить. Нужно тысяч двадцать, сразу.

— Значит, тысяч двадцать сразу? — Морозов нехорошо усмехнулся, и в его голосе прорезался металл. — Не слишком ли круто для начала? По сеньке ли шапка? — Однако, переглянувшись с лысым, он неожиданно смягчился. — Ну ладно. Завтра напишем бумагу, оговорим условия и проценты. Будут тебе двадцать тонн, только запомни, — Морозов придвинулся к Сереге и улыбнулся по-настоящему страшно, — должок отрабатывать придется. По полной программе. Ясно?

— Да уж яснее некуда. — Прохоров почесал зудевшую спину, с достоинством откланялся и двинулся в раздевалку. В гробу он видел всю эту крутизну в смокингах и на «шестисотых» «мерседесах»… И в белых тапках…

Коллеги по искусству вышибания мозгов косились на него с завистью — везет же гадам! — да только чем выше взлетишь, тем больнее приземляться. Косились все, кроме одного, получившего в бою нокаут. Тот блевал желчью у унитаза.

Пребывание в углу Серегиному костюму на пользу не пошло. Особенно досталось штанам — прямо как из жопы, а на ширинке появились подозрительные пятна, наводящие на мысль о любви в положении стоя. Да и сам Серега выглядел не очень — ухо как у Козлодоева из «Бриллиантовой руки», нос перекошен на сторону, а под глазом бланш в пол-лица. Никакая, к чертям, медетерапия[10] не поможет! Плюс запах пота, засохшей грязи и невысморканной крови. Словом, если верить глупости, что настоящий мужчина должен отдавать козлом, то Прохоров тянул на супермена.

Когда он отчалил из «Занзибара», был уже час ночи. Жутко хотелось пить, залезть под упругие струи душа, а главное, без приключений перемахнуть Неву, чтобы еще разок узреть тарантула на Женином бедре. Плевать, что рожа разбита, — шрамы украшают мужчину. Вонюч и грязен? Ничего, пот не позор, смывается легко. Важно, что женщина просит и ждет. Ночью торт, естественно, лучше есть дуэтом…

«И в твердой уверенности в завтрашнем дне…» Без происшествий форсировав Неву, Тормоз сбросил скорость и в близлежащих «ночниках» попробовал слить баксы. Не тут-то было. Иметь с ним дело не желал решительно никто, и, плюнув на бздиловатых торгашей, он двинул на вокзал, поближе к трудовому народу. Натурально трудовому — сутенеры искали, проститутки давали, а менты поганые бдили. В доле, конечно, но держались нейтрально и с достоинством. Светились огни таксярника, кто-то громко и матерно пел, а в воздухе бензиновая вонь мешалась с гарью шашлыков — не ахти каких, из всего, что шевелится.

— Возьму по тридцатке. — Хачик в ларьке и внимания не обратил на прохоровскую внешность, зато с пристрастием рассмотрел стобаксовую — похрустел, пошуршал и, посмотрев на свет, отмусолил деревянные. — Мамой клянусь, к зиме вырастет до полтинника.

Серега о будущем не загадывал. Тут же, у киоска, опрокинув в себя «тетрапак» томатного сока, он ощутил, что жизнь прекрасна, приобрел шикарный, в двадцать пять стволов, букет роз и на крыльях страсти полетел по опустевшим улицам. Дважды от прилива чувств и мочи он делал остановки и, обильно орошая придорожные столбы, представлял себе Женю в постели — волнующую, страстную, с этим загадочным насекомым на упругом бедре. Однако уже в районе Автово на него накатила зевота, и он стал подумывать просто о постели, без всяких там татуированных баб с плотными ляжками. Положить гудящую голову на подушку, вытянуть усталые ноги и спать, спать, спать. И чтобы никто в ухо не сопел… Кроме Рыжика…

А не послать ли на хрен эту романтику? Тормоз совсем уж было намылился домой, но, представив Женины глаза, ее низкий, бархатный голос, вдруг почувствовал себя последним гадом — девушка не спит, томится, слюной над тортом исходит, а может, и не только слюной. А тут такой облом!

Только переживал он напрасно.

— Что, бандитская пуля? — Женя критически осмотрела его со всех сторон и, потянув носом воздух, округлила глаза: — Тебя пытали?

Она отнюдь не выглядела томящейся в искусе — глаза в усмешке, челка в бигуди, на кухне хохот и веселенькая музыка — там шли диснеевские мультики про котов. Еще оттуда доносились ароматы кофе и свежевзрезанного шоколадно-бисквитного торта.

— Нет, поскользнулся на арбузной корке. — Тормоз вытащил из-за спины букет и неуклюже, словно веник, протянул хозяйке: — Шанхайский сюрприз.

Ему вдруг стало чертовски неловко — какого хрена он приперся среди ночи к едва знакомой телке? Сонный, с разбитой мордой, в обтрюханных штанах — а все туда же! Гребарь грозный, Бельмондо, Ален Делон херов!

— Ой, спасибо. — Женя прижала розы к полуголой груди и, глянув на Серегины носки, еще недавно девственно чистые, поманила его в ванную. — Вот тебе полотенце, вот мыло, гель, шампунь на полочке. В общем, будь как дома. Бельишко кинь в машину, только кнопочки не нажимай, я сама. — И, зарывшись носом в лепестки роз, она прикрыла за собою дверь.

«Ну ты у меня и повеселишься сегодня. — Обнаружив в кране горячую воду, Тормоз мгновенно разоблачился и, забравшись под душ, принялся с наслаждением намыливаться. — Я тебе покажу, блин, бандитскую пулю. Вот как засажу по самые волосатые…» Намывшись до покраснения членов, он яростно вытерся и, обмотавшись полотенцем, вышел из ванной — здоровенный, как лось, с обширным кровоподтеком на мускулистом торсе. Пусть все видят, что ранен в честном бою, а то «бандитская пуля», «тебя пытали?». А хоть бы и пытали — кремень, гранит, свирепый самец, каких нынче мало.

— С легким паром. — Женя с интересом взглянула на Серегины раны, включила электрочайник и потянулась к аптечке. — Ну что, йодовую сетку? — Она художественно разрисовала Прохорову бок, отрезала торт и потрепала пациента по плечу: — Жить будешь. Чай, кофе?

— Все равно. — Тормоз вдруг с горечью понял, что рот у него открывается с трудом — чайную ложку не пропихнуть, не говоря уж о ее содержимом. Выцедив без вкуса полчашки чаю, он выжидательно глянул на хозяйку: — Спасибо. Не пора ли баиньки?

— Иди, иди, раз натура требует. — Лукаво прищурившись, она повела гостя в спальню и ловко сдернула с кровати покрывало: — Ложись на бочок, вытяни ножки, разложи ушки по подушке, а я сейчас, постираю только, — загадочно улыбнулась и, шлепнув Тормоза по полотенцу, направилась в ванную.

«Сам, блин, разберусь, где чего разложить». Прохоров размотал набедренную повязку и восхищенно покрутил головой — вот это сексодром! Тут таких дел наворотить можно! Постель и в самом деле будоражила чувства и давала обильную пищу для фантазии — трехспальная, из серии «Ленин с нами», с зеркалом в изголовье и водяным матрасом в основании. «Как подвеска, блин, на „шестисотом", мягко и упруго. — Серега испытал на ощупь арену предстоящих действий и, оставшись довольным, улегся наконец на белоснежные простыни. — Главное, поймать нужный ритм, а дальше понесет как на волнах». Он вдруг почувствовал, что лежит на спине на поверхности моря, ласкового, теплого, как парное молоко, изумрудно-прозрачного. Волны нежно баюкали его — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Затем из глубины вынырнул Рысик, со свежеразодранным ухом, почему-то совсем сухой. Он легко вскочил Тормозу на живот, и они принялись качаться вместе — раз-два-мырр, раз-два-мырр, раз-два… Потом кот куда-то исчез, а неподражаемый самец, грозный гребарь Серега Прохоров, провалился в глубокий, безо всяких сновидений, сон.

Разбудила его песня — сработал таймер стереоцентра, и «Панасоник» разразился во всю свою мощь:

— Нас утро встречает прохладой…

«Чтоб тебя! — Словно укушенный в нежное место, Тормоз вскочил и, с ненавистью глянув на заморскую технику, проснулся окончательно. — Блин, двенадцать уже! — И тут же ему вспомнились перипетии прошедшей ночи. — Какой позор! — Он заскрипел зубами. — Какой стыд! Какие планы строил, самец недоделанный! »

— Женя, Женечка, ты где? — Ситуацию надо было немедленно исправлять, однако хозяйки дома Тормоз не нашел. Зато он обнаружил, что костюм его вычищен и выглажен, бельишко постирано, а поверх документов и баксов лежит записка: «Дорогой Сергей Иванович! Спасибо за волшебную ночь! В холодильнике томатный сок и кубики „Магги" — разведи себе бульон. Уходя, щелкни тумблером сигнализации и хлопни дверью. Соскучишься — заходи по-соседски».

Почерк у Жени был по-восточному витиеватым, но с крепким, мужским нажимом.

Глава 6

«Еврокласс» работал по принципу: утром деньги — вечером стулья, причем процесс был отлажен до тонкостей. Стоило только Прохорову оплатить предстоящее лечение, как к матери пожаловал диагност — вальяжный, с бородкой «а-ля черт», на белом «форде-транзит», а уже к вечеру ее определили на новое место. В однокоечную палату с двумя окнами, телевизором, холодильником и свежими цветами в вазе. С приборами дистанционного контроля, кондиционером и персональным сортиром. Сестры приветливо улыбались, санитары никого не посылали на хрен, а лечащий врач держался с Прохоровым сочувственно-уважительно:

— Пожалуйте сюда, Сергей Иванович, все, что в наших силах, Сергей Иванович, причин для беспокойства нет, Сергей Иванович.

Как в голливудской мелодраме — да, сэр, нет, сэр, наше вам с кисточкой, сэр. Блин!

Было уже часов восемь, когда Прохоров отчалил из «Еврокласса» в родные пенаты. Вечер был тих и приятен, а главное, свободен — мордобоя сегодня не намечалось. Гуляли пары, желающих прокатиться было хоть отбавляй, но Тормоз теперь был гордый. После всех финансовых манипуляций у него оставалось еще долларов триста. По пути он купил жратвы для Рысика, дюжину трусов для родителя и, плотоядно ухмыльнувшись, упаковку классных, ребристо-усатых презеров для Жени. Представив вдруг ее улыбку, загадочно-лукавую, куда там Джоконде, он задумчиво почесал затылок: «Прямо Блок, блин, прекрасная незнакомка. Непонятная она, эта Женя, хрен проссышь. А ведь знакомы уже неделю…» И грозно сдвинул брови — хватит все ходить вокруг да около, действовать пора. Как и положено настоящему самцу, неукротимому гребарю, закаленному множеством амурнейших приключений…

Дома все было по-прежнему. Пахло блевотиной, в воздухе носились легионы мух, Рысик был голоден, а Прохоров-старший пьян. Тормоз вздохнул и, осчастливив животное печенью, а отца родного — исподним, принялся бороться с насекомыми. Начал, как всегда, издалека. Вытряхнул Рысиково дерьмо из балконных ящиков (в теплое время года зверь гадил исключительно на природе), не поленившись, сходил на улицу и, украв у детей пару ведер песка, основательно освежил кошачьи удобства — хватит надолго. Затем закрыл все двери, взял мухобойку и устроил цокотухам тридцать седьмой год. Рысик участия в военных действиях не принимал: обернувшись хвостом, он мирно почивал в кресле. Какие могут быть сражения после фунта телячьей печени!

Мухи наконец капитулировали, и, удовлетворенно оглядев поле боя, Серега отправился под душ. Мылся, брился, пшикал на все места дезодорантом, однако, оглядев себя критически в зеркало, нахмурился — хорош! Тем не менее позвонил Жене и напросился по-соседски на чашку чая — плевать, с лица воды не пить. Мужик, даже если чуть лучше черта, уже красавец. Главное, чтоб хрен стоял и деньги были, а пока тьфу, тьфу, тьфу, имеется и то и другое…

К чаю он купил торт «Поморский», увесистый, как льдина, убить можно, коробку вишен в шоколаде и, несколько самоуверенно, бутылку «Амаретто», оригинального, с инструкцией по составлению коктейлей. Нашим людям абсолютно не нужную…

— Привет, Сергей Иванович. — Открыв дверь, Женя просияла, и на щеках ее обозначились ямочки. — Как дела?

Дела у Прохорова были так себе. Ребра болели, рот все еще открывался с трудом, а вчера вдобавок ему конкретно заехали по губе, отчего она стала как у зайца — рельефной и раздвоенной. Это не считая лилового бланша справа и подраненного уха слева. В общем, красавец ангорский…

— Нормально. — Серега протянул хозяйке торт, сверху взгромоздил коробку вишен и, подмигнув, покосился на бутылку: — Как?

— Весьма кстати. — Женя выдала гостю тапочки — совершенно новые, аккурат его размера, и потянула за собой на кухню. — Знакомься, это Виктория, подруга дней моих суровых.

Подруга была очень даже ничего — натуральная блондинка интеллигентной, очкастой наружности, пожалуй, даже чересчур изящная. Одета она была дорого и со вкусом, держалась дружески и делала вид, что не замечает прохоровских ран.

— Очень приятно, Сережа. Я Вика. — Она улыбнулась и ъ продолжение начатого разговора посмотрела на Женю: — И все-таки, как ни крути, а в Пикассо что-то есть, особенно периода кубизма. А вы, Сережа, какого мнения?

— Мне, знаете ли, больше голубой нравится[11], — смущенно блеснул интеллектом Тормоз, открыл «Амаретто» и принялся разливать по рюмкам — ох уж ему эта интеллигенция, блин, небось старая дева из профессорских дочек…

Сам он пить не стал — завтра снова в бой, а вот дамы отказываться и не подумали. Легко приговорили «Амаретто», запили чаем и, вспоминая «школьные годы чудесные», исполнили балладу про Му-му, очень мелодично, на два голоса. Затем выпили шампанского и спели про Му-му на бис, а когда опустела бутылка с «Ахтамаром», Вика уронила гитару и вытряхнула из сумочки «Данхил»:

— Странно, там бросаю, а здесь не могу. Мать мою за ногу…

Курила она с наслаждением, крепко затягиваясь, красиво держа сигарету вытянутыми пальцами полуприкрыв глаза, элегантно выпускала вверх дым из породистых, четко очерченных ноздрей. Было очевидно, что ей глубоко плевать на то, о чем Минздрав предупреждает.

— А где это, там? — Проскучавший весь вечер Тормоз вяло отхлебнул чаю и заставил себя улыбнуться. — Ты, Вика, просто женщина-загадка. Фата-Моргана настоящая…

— Где? — Та вдруг рассмеялась, громко, с неожиданной пьяной злостью, от ее манерной интеллигентности не осталось и следа. — В Чухонке, милый. Я там в профсоюзе состою. В блядском. — Глянув на поперхнувшегося Серегу, она глубоко затянулась, так, что сигарета затрещала. — А ты говоришь, Фата-Моргана. Знаешь, есть такое слово старинное — «блядь»? Из всех матерных оно одно русское, раньше означало «неправду». Это я тебе как филолог говорю. А нынче смысл у него один — блядь, и все тут.

Сигарета наконец погасла, злость постепенно прошла, и, снова превратившись в красивую интеллигентную даму, Вика с вызовом уставилась на Тормоза.

— Ну что ты вылупился? Валютных шлюх, что ли, никогда не видел? На, посмотри. — Она рванулась из-за стола, но, не удержавшись, плюхнулась обратно на табуретку. — Да и что тут такого, в конце концов? Ну, торгую телом. Все что-то продают — одни мозги, другие, — фыркнув, она покосилась на Сереги-но ухо, — кулаки, третьи — душу. Главное, чтобы финик красножопый, когда раком стоишь, деньги не спиздил…

— Давай-ка, мать, я тебе кофе сварю. — Разговоры эти Жене явно не нравились, и она резко поднялась из-за стола. — Ты свое носи с собой, оно не всем интересно.

— Жека, не будь сукой. — Вика вдруг обняла ее, уткнулась головой в живот и совершенно беззвучно, как в немом кино, разревелась. — Тебе хорошо говорить. А тут отхарят втроем да и кинут на бабки. Или попадется извращенец какой, он себя членом резиновым трахает, а ты ему перед мордой голой жопой крути. И ведь не «ламбаду», гад, требует, «калинку-малинку» ему подавай, такую мать…

Несмотря на экспрессию, ревела она вполне профессионально, не касаясь руками глаз, и потому, потеряв лицо, легко сохранила макияж.

В общем, вечер закончился так себе: напоив Вику кофе, Женя вызвала ей такси, с грехом пополам свалила грязную посуду в мойку и, посмотрев на Тормоза, зевнула:

— Засыпаю после коньяка. Иди, котик, ложись, я сейчас, — и не слишко твердо направилась в ванную.

«А вот она, вот она, на хрену намотана. — Ощущая подъем во всех членах, Серега влетел в спальню, мигом скинул одежды и, зачем-то оглянувшись, сунул под подушку презервативы. — У меня не залежитесь». Выключил свет, улегся на водяной матрас и затаился в темноте, словно ягуар, поджидающий свою жертву. Наконец дверь ванной хлопнула, раздались легкие шаги, и в комнату скользнула Женя — с полотенцем на плече, благоухающая «Люксом», «Колгейтом» и «Ахтамаром». Она скинула халат, нырнула под одеяло и страшно удивилась, обнаружив про-хоровские пальцы на самых своих интимных местах:

— Эй, Сергей Иванович, а где твой меч?

— Меч, говоришь? — Хмыкнув, Тормоз разжал объятья и с готовностью откинул одеяло. — Вот он, любуйся!

— Дурачок, ты не понял, — Женины пальцы обхватили его мужскую гордость и превратились в упругое кольцо. — В Средние века был такой обычай. Чтобы доказать силу своих чувств, рыцарь, возлежа с избранницей, клал посередине ложа меч и перелезть через него мог только с разрешения дамы. А нынче дама, — она зевнула и сильнее сжала пальцы, — пьяна, устала и хочет баиньки. Впрочем, так и быть, подсоблю по-соседски. — И, держа полотенце наготове, Женя принялась ритмично работать ручкой. Весьма умело, между прочим. А едва Прохоров кончил — мощно, обильно, правда, по-сиротски, в тряпочку, она чмокнула его в щеку — бай-бай, касатик, — отвернулась к стенке и тут же заснула.

«Ни хрена себе, телка, — Тормоз перевернулся на бок и, прикоснувшись задом к упругим и холодным на ощупь ягодицам соседки, тяжело вздохнул, — выдрочила, как козла. Или извращенна, или лесбиянка. Впрочем, рука у ней набита как надо, может смело в колхоз дояркой». Мысли его начали путаться, потом их вообще не стало, и, всхрапывая разбитым носом, Прохоров заснул.

— Овсянка, сэр, — разбудил его энергичный голос Жени. Серега встрепенулся и, открыв глаза, зажмурился — комната была залита солнечным светом.

У кровати стоял сервировочный столик, а на нем помимо овсянки — Рысиковой, из «Ясна солнышка», — бутерброды, башня из оладий и яичница.

— Кушать подано, вставайте жрать. — Женя взгромоздила ему на колени поднос, аккуратно налила чаю и уселась в ногах, с отвращением косясь на завтрак. — Давай, дорогой, не .стесняйся, у тебя была тяжелая ночь.

Выглядела она не очень, страдальчески морщась, держалась рукой за голову и цедила рассол из большого граненого стакана — проклятье тебе, зеленый змий!

— Что, головка болит? — Тормоз осторожно выбрался из-под подноса и, потянувшись так, что хрустнули суставы, погладил Женю по плечу. — Ты б еще утку принесла. Мерси за заботу!

Сходил по нужде, помылся и, усевшись со страдалицей рядом, плотно навалился на яичницу — на аппетит он никогда не жаловался, было бы чего.

Глазунья оказалась сыровата — сплошные сопли, бутерброды без масла, а оладьи отдавали содой, однако Прохоров довольно жмурился — очень, очень вкусно! Души прекрасные порывы необходимо ценить.

— Тронут. — доев, он галантно поклонился и потащил поднос на кухню, но Женя бурно воспротивилась:

— Да ладно тебе, не такая уж я умирающая.

С рассола ей действительно полегчало, лицо порозовело, глаза ожили, и в них появилось прежнее загадочное выражение — этакая донна Литта с похмелья.

— Я рад за вас. — Заглянув в разрез ее халата, Тормоз сразу вспомнил ночные безумства и, засопев, принялся собираться. — Ты мои трусы не видала?

— А не выехать ли нам на природу? — Вопросом на вопрос, как в Одессе, ответила Женя и, пока Серега соображал, потянулась к телефонной трубке. — Алло, Юля? Привет, как дела? Клиент пошел? Да, жарко. А воду дали? Вот уроды, они дождутся, что заведение прикроют. Слушай, у меня тут критический день, выручай, подруга. А завтра я за тебя — всех приму на грудь. Договорились? Вот и ладненько. Ну, о'кей, двигай попой дальше.

Вздохнув с облегчением, она повесила трубку и, увидев вытянувшуюся физиономию Тормоза, неожиданно громко, до слез, расхохоталась:

— Господи, какие мы серьезные! С кем связались! — Насмешливо склонив голову, она ткнула Прохорова кулаком в живот. — Что, никак западло общаться с падшими женщинами? Или, может, страшно? — Словно маленького, она погладила Серегу по головке и, сняв халат, повернулась к шкафу. — Не переживай, проститутки из меня не получилось. Торгую тем, что осталось от Вагановского, несу прекрасное в массы. Тем, у кого масса за центнер. Есть центр такой оздоровительный, «Три толстяка», не слыхал?

— Бог миловал. — Прохоров вдруг почувствовал себя как на ринге, когда противник сильнее и опытнее. Как ни старайся, все равно получишь по морде. Может, вообще они с Женей в разных весовых категориях? Красива, умна, при деньгах. Ночью не дала, а утром тащит завтрак в постель, это с бодуна-то! Хрен ее поймешь. Да и нечего ломать голову, свинтить сейчас с концами и все, телок, что ли, мало?

Вот именно, телок, — он посмотрел, как Женя надевает джинсы, по-мужски, стоя на одной ноге, и понял, что никуда он свинчивать не станет, тем более что и дел особых нет. Заруба начнется только вечером, к матери сегодня не пускают, а у Рысика печени — обожраться. Вжикнув молнией, Серега застегнул рубаху и непроизвольно обнял Женю за плечи:

— Поехали.

— Будешь рулевым. — Уже на улице она скользнула взглядом по «трехе» и соболезнующе вздохнула. — Давай-ка лучше на моей, отсюда парком до стоянки два шага.

Было жарко, однако чувствовалось, что лету скоро хана и пышное природы увяданье уже не за горами. Начинали желтеть клены, расцветали астры на клумбах, в воздухе висел птичий гомон — пернатые, даешь берег турецкий! Млели на травке любители загара, энтузиасты предавались волейболу, а вдоль дорожек выстроились новенькие лавочки с выжженным во всю длину посланием: «Дорогому электорату от депутата Ландышева». На свежедареных скамейках вяло занимались петтингом вмазавшиеся акселераты.

Стоянка была полупустой, дежурная кладовщица злой как собака, а дежурная собака — голодной, как тамбовский волк.

— Давай. — Сняв «семерку» с охраны, Женя бросила Сереге ключи и по-ленински махнула рукой: — Действуй.

Сама она устроилась на пассажирском кресле и, вздохнув, откинула голову на высокую спинку.

— Заявляю авторитетно, «Амаретто» и коньяк — вещи трудно совместимые.

Тормоз разговора не поддержал. Прогрев двигатель, он плавно убрался со стоянки и, привыкая к «семаку», двинулся по направлению на юго-запад — медленно и печально.

— Давай к Петродворцу. — Женя вытащила из бардачка пакетик «резиновых» конфет и сунула в рот оранжевого лягушонка. — Будешь?

— Не-а, не хочется. — Тормоз включил поворотник, перестроился в левый ряд и, вырулив на Санкт-Петербургский шлях, начал ближе знакомиться с машиной. По сравнению с «трехой» она казалась «мерседесом». Двигатель работал мягко, глушитель не ревел, маятниковый рычаг не скрипел жалобно на поворотах — тоска собачья, скука.

Миновали разбитый на песке парк Ильича, оставили позади потускневшее великолепие Стрельны и, не доезжая Петродворца, ушли направо, к Коттеджу. Когда-то здесь была резиденция Николая Первого, названная в честь его августейшей супруги «Александриной». Благоухали розы, Руинный мост не представлял еще собой руины, а песок на Золотом пляже имел действительно золотистый оттенок. Время и коммунисты сделали свое дело. Теперь вместо цветников зеленеет осока, в прудах дают концерты лягушки, а парк одичал и отдан на растерзание огородникам — всюду облезлые парники, грядки с картошкой и заборы с надписью «Осторожно: злая собака». Спасибо еще, сам Коттедж восстановили, немецкие спонсоры прослезились и выдали денег на реставрацию. Чтобы никаких сомнений не оставалось, кто победил тогда, в сорок пятом…

— Пойдем к заливу, — Женя вытряхнула из босоножки камешек и, закрыв машину, потянула Прохорова вниз, под горку, — хорошо бы выкупаться.

Они миновали свежевырытую яму и, стараясь не испачкаться в глине, вышли на центральную аллею, еще не забывшую поступь венценосных особ. Грустно шелестели вековые кроны, пахло дымом и скошенной травой, а в воздухе разливался вой бензопилы, как бы возвещая: «Мы свой, мы новый мир построим…»

Скоро Серега с Женей вышли к узкой каменистой косе, далеко выдававшейся в залив и ранее, видимо, служившей причалом. Ее покрывали густые заросли камыша, и в зарослях этих жизнь кипела ключом. Волнующе звенели гитары, слышался запах шашлыков, и раздавались звуки живого человеческого общения — от громкого мата до приглушенных девичьих стонов. Народ отдыхал, единился с природой.

— Пошли в дебри. — Смело шагнув в заросли, Женя двинулась узкой тропкой и вскоре привела Прохорова на самую оконечность косы, туда, где кончались камыши и начинались морские просторы. С Балтики тянуло свежестью, вдоль фарватера, у далекого горизонта, двигался игрушечный сухогруз, и, словно привет от него, тихо плескались волны о замшелые, склизкие камни.

— Красиво. — Женя сбросила босоножки и, попробовав воду, начала расстегивать блузку. — Купаться будешь?

— Нет уж, на фиг. — Прохоров глянул на мутную воду, затем на пьяненьких молодцов, расположившихся по соседству, и потрогал карман, где лежали деньги и документы. — Плавок нет, а трусы досуха не выжмешь. Я же не лебедь, чтобы жопу мочить.

— Правильно мыслишь. — Скинув джинсы, Женя расстегнула лифчик и стянула кружевные бикини. — Что естественно, то не безобразно.

И осторожно, чтобы не наступить на что-нибудь острое, медленно вошла в воду — загорелая, стройная, уверенная в своей неотразимости.

— Ну, бля! — Ребятки по соседству оборвали песню и начали пожирать глазами бедра купальщицы. — Вот это класс!

А та тем временем погрузилась по пояс, вскрикнула и, окунувшись, лихо поплыла брассом — к далекому горизонту, только голова огненной хризантемой закачалась на волнах.

— Сергей Иванович, ты много потерял. — Нарезав по акватории круг, Женя выбралась на берег и, обсыхая на ветру, принялась выжимать волосы. — Нет в тебе морской романтики. — От нее пахло тиной, и кожа на животе сделалась «гусиной» — сплошь в пупырышках.

— Девушка, хотите водочки? — Один из соседей, длинный, тощий, с крестом на груди, вдруг поднялся на свои кривые и, пакостно улыбаясь, начал приближаться к Жене: — Давайте к нам, мы согреем.

— Юноша, хотите в морду? — Прохоров мгновенно сократил дистанцию, понизил центр тяжести. — Давайте к нам, мы сразу вышибем вам мозги, — и с грозным кличем крутанул «вертушку» так, что подкованный ботинок чиркнул по шевелюре крестоносца. — Лягай, а то ебнет.

И странное дело, соседи сразу потеряли к Жене интерес, более того, отвернулись к фарватеру и дребезжащими голосами затянули про ясные синие глаза. Особенно старался крестоносец. Верно говорят, что битие определяет сознание, хотя до самого бития дело в этот раз и не дошло.

— Сергей Иванович, а ведь у тебя дурные наклонности. — Женя усмехнулась и, заколов волосы в хвост, начала одеваться. — А если бы попал?

— Так ведь не попал же. — Прохоров пожал плечами и, прищурившись, далеко сплюнул в воду. — А потом, Евгения Батьковна, ты тоже хороша. Такой стриптиз устроила, любо-дорого посмотреть. Вот мальчонка и засексовал, еще хорошо, что не пришлось его глушить по-настоящему.

— Господи, и ты туда же. — Женя застегнула джинсы и с укоризной покачала головой: — Обнаженное тело это еще не стриптиз. Кто думает о сексе, глядя на «Данаю» Рембрандта или Венеру Милосскую? Только больные люди.

Посмотрев на соседей, она надела босоножки и не спеша двинулась по тропинке.

— Стриптиз, Сергей Иванович, это экспрессия, порыв, страстный призыв на языке тела — я хочу, я изнемогаю, я вся горю от желания… Слышал о невербальных сигналах? — Не дождавшись ответа, она улыбнулась Тормозу через плечо. — При непосредственном общении информация передается большей частью не словами — вербально, а мимикой, позой, движениями тела, и воспринимается на уровне подсознания. Так что любовный танец действует не хуже афродизиака, особенно если это танец с раздеванием. А вообще-то стриптиз — это тяжелая работа в ночное время, правда, неплохо оплачиваемая.

Выбравшись из камышей, они вышли на аллею и двинулись вдоль берега залива — вечерело, на воде играли солнечные блики.

— Похоже, тема тебе близка. — Тормоз не совладал с руками и, остановившись, обнял Женю за талию. — А нельзя ли подробнее?

— Подробнее? — Она наклонила голову и, легко вывернувшись, пошла дальше. — Хочешь душевный стриптиз про стриптиз? Изволь, хотя это совсем не сексуально.

Волосы у нее уже высохли и пушились роскошным хвостом, формой и цветом напоминавшим лисий.

— Когда тебе уже двадцать пять и не осталось ничего, кроме привычки к красивой жизни, — Женя смотрела на далекий горизонт, и голос ее звучал как-то безразлично, — не до высоких материй. Кушать хочется. Французы говорят, у каждой женщины всегда есть что продать. А я вот не могла, дура наверное, а скорее всего, гены виноваты — у прадеда на родовом гербе было написано: «Честь не отнимет никто». Шляхетский гонор, одним словом. В общем, сижу я на своих двенадцати квадратных в коммуналке, толкаю за гроши физкультуру народу и думаю, хорошо бы под поезд, чтобы сразу и вдрызг, или спикировать с десятого, говорят, еще в полете сердце от страха разрывается. Ни друзей, ни денег, ни любви — ничего. Даже цепей не осталось, из ломбарда не выкупить. Мрак.

Она взглянула на Тормоза, и тот понимающе кивнул, как же, как же, знаем, путь наш во мраке.

— И вот, когда настал самый край, я случайно познакомилась с одной подругой, Анжелой звать. Крутая вся, лощеная и глаз с меня не сводит, ну, думаю, лесбиянок мне еще не хватало. Только Анжела не была розовой. Просто поставляла своему любовнику-греку девочек для стриптиза. Естественно, без всяких там контрактов и исключительно из России. Не потому что мы самые красивые, — она изобразила на лице страсть и так фривольно крутанула бедрами, что Прохоров споткнулся, — нет, мы самые дешевые. Ну я и подумала, а что теряю-то? И началось — Афины, остров Корфу, клубы, кабаки. Стриптиз, одним словом. Поначалу работала на барной стойке — консума-ция, без стакана никак, танцую и думаю, свалюсь или нет? Греки народ отзывчивый — общаются, деньги суют, подарки, но цивильно, без эксцессов. Потом уже пообтерлась и попала в навороченный стриптиз-клуб, а там и отношение другое, да и заработки тоже. Нюансов масса. Взять хотя бы тейблданс, это когда лично тебя вызывают танцевать для конкретного клиента. Он сидит в кресле, ты раздвигаешь его ноги и начинаешь имитировать любовный акт, на колени к нему садишься, даешь разглядеть себя со всех сторон. Клиент дозревает, сует деньги и почти всегда зовет в номера — цена его уже не волнует.

— Еще бы. — Голос у Прохорова стал хриплым, он облизнул пересохшие губы. — А ты?

— Я? — Женя посмотрела на него как на маленького и недоуменно пожала плечами: — Беру деньги, говорю «до свиданья» и ухожу. Встречаться с мужчинами, а тем более с клиентами, нам запрещено. Если что, и хозяин узнает, будут неприятности, да, собственно, и времени нет, работаешь и спишь как ломовая лошадь, ну, может, на море иногда выберешься.

А так, живешь как монашка, — и, странно усмехнувшись, она поправилась: — Вернее, как в монастыре. Стриптизерки живут в комнате по двое. Потом в бун-десе работала, едва не села на стакан, — раскручиваешь клиента на дринк, он и тебе наливает, попробуй откажись. В Тель-Авиве три месяца не выходила из клуба — страшно, местные арабки готовы глаза выцарапать, на куски разорвать, так ненавидят белых.

За разговором они уперлись в забор, отделяющий Петродворец от «Александрии», и, развернувшись, вышли на пляж.

— Знаешь, шесть лет такой жизни мне многое дали. — Женя скинула босоножки и с удовольствием ступила на мокрый песок. — И даже не в плане денег, хотя это тоже важно. Я ни от кого не завишу, а главное, поняла, что лучше быть одной, чем с кем попало. Бесчувственный секс — та же мастурбация. Так уж лучше мастурбация, от силиконового члена ни СПИДа не получишь, ни беременности, он всегда готов и никогда не гнется.

На песке оставались следы ее ног. Ступни у Жени были узкие, как у девочки-подростка.

«Накрылась половая жизнь. — Несколько поотстав, Прохоров энергично высморкался и далеко зафутболил консервную банку. — Связался с извращенкой». Однако вслух негодовать постеснялся.

— Жень, а до стриптиза ты чем занималась, если не секрет?

— Не секрет, но говорить не хочется. Все, раздевание души закончено. — Она быстро присела на скамейку и, стряхнув песок, начала обуваться. — Что-то загулялись мы с тобой, Сережа, поехали-ка к дому.

Она поднялась и вдруг резко отвернулась, но Прохоров успел заметить, как в ее глазах сверкнули слезы. Наверное, солнечный зайчик попал.

На обратном пути разговаривали мало. Женя молчала, все время смотрела в окно, на ее шее пульсировала голубая жилка. Прохоров рулил на автомате

note_\1 думал о предстоящем мордобое — лениво, равнодушно, без эмоций, иначе нельзя, «сгоришь». Честно говоря, драться ему совсем не хотелось. Ему хотелось есть. А еще — все время быть рядом с Женей. Плевать, что извращенка, бреет волосы на теле и танцевала с голой жопой на родине Христа. Другой такой нет.

Но когда, уже на стоянке, она взяла его за локоть: — Пошли, Сергей Иваныч, рубанем охотничьих колбасок, — он проглотил слюну и отказался. Настоящий боец должен быть злым и голодным.

Глава 7

— Ну что, Сергей Иванович, настало время вправлять тебе мозги, — лысый был босиком, в камуфляжном прикиде и чем-то напоминал вывалявшегося в грязи гнома, — а то в серьезной схватке их сразу вышибут.

— И размажут, — быкообразный Дима заржал и зачем-то показал себе на голову, — скребком не отскоблишь.

Он был с голым торсом, и поперек его жилистого тела шла штопаная строчка побелевших шрамов — стреляли длинной очередью. Дело происходило в просторном, обшитом вагонкой зале, занимались в котором явно не аэробикой. Вдоль стен стояли тренажеры в виде манекенов самых различных конструкций, в центре находился ринг, а под потолком в направляющих висели деревянные щиты, украшенные мужскими силуэтами.

— Но вначале немного рекламы. — Лысый вдруг оскалился и, непонятно откуда достав нож, показал его Прохорову: — Знакомая штука?

— Смахивает на козуку. — Тот прищурился и пожал плечами: — Что-то похожее самураи для метания использовали. Им можно еще и резать…

— Бросать его действительно удобно. — Лысый перестал улыбаться и подошел к Тормозу поближе. — Что, Сергей Иванович, сможешь увернуться с пяти шагов?

А чтобы вопрос встал ребром, мастерски, «из-под юбки», метнул козуку в ближайший деревянный щит. Шагов за пятнадцать. Продошел к мишени, покачав, вытащил нож и, повернувшись, глянул на Серегу:

— Ну?

— Ладно, если что, присыпать будете сами. — Тормоз, сглотнув, справился с мандражом и сделал непроницаемое лицо. — Попробую.

— Ну и дурак. — Лысый глянул на него с отвращением и снял со стены большой деревянный щит. — Есть смелость, а есть глупость. Смерти не бойся, но и жизнь цени, другой не будет.

Снарядил Прохорова и, подождав, пока тот закроется, отсчитал пять шагов:

— Лови.

Свистнув, нож промелькнул подобно молнии и, как ни старался Тормоз увернуться, твердо вонзился в край щита. Попробовали еще раз, еще — эффект тот же самый, если бы не буковые доски, пробирающий до нутра.

— С реакцией у тебя хорошо, почти получилось. — Лысый одобрительно хмыкнул и вопросительно глянул на амбала: — Ну что, товарищ капитан, покажешь класс?

— Легко, — согласился тот, прищурился, мотнул башкой, и тут же с ним что-то произошло. Что именно, Прохоров не понял, только ощутил на уровне подсознания, что Димон стал смертельно опасен — как эфа или раненый лев. Теперь он был больше зверь, чем человек. А тот, встав в «разговорную» стойку[12], расслабился и, едва лысый послал нож, сделал неуловимо быстрое, рефлекторное движение, словно судорога прошла по его телу. Мгновение, и козука оказалась у него в руке, только свистнул рассекаемый воздух да кровь побежала из порезанного мизинца тонкой струйкой к запястью.

— Малехо не вышло, — расстроился амбал, угрюмо пососал ранку и с мрачным видом вернул нож метателю, — старею наверное, теряю форму.

— Йодом помажь, — лысый вытер лезвие о камуфляжный рукав и мгновенным движением убрал козуку, — а лучше поссы, приятное с полезным. — . Усмехнулся и глянул на Тормоза: — Ну что, Сергей Иванович, завидно?

«Ни хрена себе, заловить перо с пяти шагов!» Прохоров, чувствуя себя дерьмом, неуклюжим недоумком, малахольным начинающим, тяжело вздохнул и насупился:

— Не завидно — непонятно. Чудеса какие-то.

— Так вот, объясняю, непонятливый ты наш. — Лысый по-турецки уселся на пол и знаком показал Сереге сделать то же самое. — Все дело в психике. Она, как и тело, также нуждается в тренировке. Человека ведь всему учить нужно — от рождения он умеет только срать под себя да сосать материнское вымя. И основная цель психической подготовки — это преодоление страха. Вот взять хотя бы тебя. — Голос лысого звучал равнодушно, словно речь шла не о Прохорове, а о чем-то постороннем, малозначимом. — В глубине души ты боишься ножа, значит, неровно дышишь, напряжен и недостаточно быстр — и, как следствие, умрешь от него. А вот он не ссыт, — лысый указал на амбала, увлеченно молотившего манекены, — и потому останется жив. Вся разница между вами в том, что ты боишься смерти, а ему на нее насрать. Он воин, а ты физкультурник, спортсмен.

Совсем не обидно сказал, даже с горечью какой-то, ненадолго замолчал и добавил:

— Правда, спортсмен с задатками. Только в настоящем бою все равно погибнешь — выживать надо учиться, упорно… Вот этим и займемся.

Он легко поднялся и подошел к тренажеру в виде манекена, который полагалось бить по ногам.

— Что такое человек? По большому счету, это кукла, у которой есть тело и психика, состоящая из сознательного и бессознательного. Каждое мгновение через органы чувств, а также изнутри организма в его мозг поступает и перерабатывается информация. Это мышление. Причем, в отличие от сознания, оно имеется у животных и у дебилов. — Он усмехнулся и посмотрел на слушателя: — Кстати, тебе все понятно, Сергей Иванович? Может, повторить?

— Ну зачем же напрягаться, серое вещество пока справляется. — Прохоров отозвался в тон, и лысый ухмыляться перестал.

— Мои поздравления. Так вот, в результате обработки информации нервная система выдает импульсы, управляющие всеми нашими движениями, действиями, поступками. Причем существует три вида мышления. Первое — это наглядно-действенное, основанное на манипулировании собственным телом, а также окружающими предметами. Затем идет наглядно-образное, зависящее от эмоционально-чувственного восприятия явлений «вне» и «внутри» организма, и, наконец, третье — абстрактно-логическое, основанное на отображении причинно-следственных связей. Понятно, что в бою пользы от него никакой: задумаешься в драке о последствиях — мигом получишь по голове.

Амбал тем временем оторвался от манекенов и принялся катать по полу здоровенный, как в боулинге, деревянный шар. Причем не просто катать, а еще и попадать в него ножом-бабочкой. Когда отточенная сталь втыкалась в пол, он переживал и виновато оглядывался. Словно нашкодивший школяр…

— Теперь слушай внимательно. — Лысый проследил за полетом «бабочки» и укоризненно вздохнул. — Ты, может, даже сам видел — мозг состоит из двух полушарий. Функция правого — оперирование образами, координация движений, распознавание цвета, формы, то есть оно отвечает за первые два вида мышления. При этом оно обрабатывает информацию в режиме текущего времени и отражает все свойства объектов восприятия в их целостности. Левое же полушарие отвечает за абстрактно-логическое мышление и работает в прерывистом поэтапном режиме. Понятно хоть, зачем я все это рассказываю?

Он с надеждой посмотрел на Прохорова, и тот надежде пропасть не дал:

— Наверное, левое полушарие в бою не нужно.

— Верно. — Лысый кивнул. — И существует эффективная методика по торможению деятельности левого полушария и усилению функций правого. Это дает бойцу огромные возможности — рамки ощущения времени как бы раздвигаются, и внешне это выражается в ускорении ответных реакций тела, снижается болевой порог, появляется удивительное бесстрашие. Однако этого мало, в бою еще требуется автоматизм движений. Человек ведь биоробот, и память тела запускает только те двигательные схемы, которые заложены в подсознании. А чтобы загнать их туда, требуется многократное повторение каждого приема. То есть автоматизм в бою требует наработки определенных матриц движения. Правда, с этим у тебя все в порядке. Важно также поместить в подсознание чувство безразличия к смерти, готовность к встрече с ней, чтобы стать полностью независимым от инстинкта самосохранения. Если этого нет, начнешь цепляться за жизнь и погибнешь.

Складно вещал лысый, видно, говаривал все это не впервой. Казалось, на плечах у него серебрятся три большие звезды, а дело происходит в балашихинской школе КГБ: «Товарищи курсанты, тема нашего занятия…»

Однако ничего особо нового для себя Прохоров не извлек. В свое время он наслушался всякого — начиная со сказок о кодексе чести, являвшем собой основу «пути воина», и кончая байками о бородатых старперах, при посредстве энергии «ци» якобы ломавших тигриные спины. Ах, энергия «ци»! Энергия «ци»! Прохоров когда-то пробовал гонять ее по «малому кругу» — толку никакого, только получил эффект «пылающей головы», вроде отходняка после нокаута. А что касаемо всяких там теорий, он даже слышал такую фигню, что у крутых бойцов в минуты опасности головной мозг отключается и всю информацию воспринимает спинной, эволюционно более древний. При этом скорость ее обработки существенно увеличивается, соответственно, увеличиваются шансы на выживание. А мозжечок при переключении мозгов служит чем-то вроде рубильника. Интересно, почему не жопа?..

Скоро Тормозу стало не до критических оценок. Вначале лысый загнал его на тренажеры — отбарабанить десять раундов, затем взял в оборот амбал и, спаррингуя, надавал по шее, а потом просто стало интересно. Начались разговоры об эмпатии — методе ролевого поведения. С древнейших времен существуют психотехники, помогающие воинам впадать в боевой транс и благодаря единству духа и тела выживать и побеждать в кровопролитных битвах. Примеров тому в истории не счесть — берсерки, ниндзя, самураи, рыцари, адепты звериных стилей у-шу. Казалось бы, все очень просто — надо выбрать образ для подражания и, воплотившись, вести сражение как бы от его лица. Это может быть великий мастер, мифический герой или хищный зверь, главное, чтобы меч поострей, зубы подлинней и никаких компромиссов — кровь рекой, пленных не берем. Благодаря вхождению в такое состояние становится возможным анализировать ход боя, оценивать происходящее, управлять своими действиями как бы со стороны. То есть можно на какое-то время стать психически тем, чью роль играешь. В результате экран сознания меркнет и поведением начинает управлять подсознание — помещенный туда в качестве эталона образ идеального бойца.

— То есть представь, Сергей Иванович, — лысый, похоже, оседлал любимого конька, — у тебя нет никаких эмоций, ни страха, ни сомнений, ни мыслей. Ты бьешься на автопилоте, психологически и поведенчески ты другое существо, и единственное чувство в твоей душе — это ярость, холодная, всесокрушающая, не знающая удержу и пощады. Как хорошо поэт сказал — «есть упоение в бою, у мрачной бездны на краю»! — Глаза у него блестели, щеки раскраснелись, и всем своим видом он выражал зловещий восторг. — Ты счастлив и свободен, ты держишь в руках жизнь врага! Можешь вонзить ему в горло нож и, глядя в глаза, развернуть сталь в ране. Можешь раздавить ему пах, вырвать трахею или раздробить висок, так, что острый осколок кости перережет мозговую артерию… Можешь….

«Маньяк, блин, натуральный маньяк». Прохоров вдруг понял, что замочить человека лысому как два пальца обоссать, — «настоящий полковник». И почему-то совсем не испугался…

— Нет, кругом одно жулье. — Вздохнув, Подполковник насупился, горестно качнул головой и, отрезав от души «телячьей», положил на четвертушку пиццы. — А ведь на коробке написано «с ветчиной». — Он осторожно вгрызся в кулинарный экспромт, хмыкнул оценивающе и принялся яростно жевать. — А где она, ветчина-то? Одно сухое пресное тесто, походная лепешка римских легионеров.

Он решил было сделать сюрприз — побаловать коллег свежайшей «пармезанской пиццей» — и теперь, давясь ею, явственно понимал, что всякая инициатива наказуема.

Майор Блондинка грызла морковку — сегодня у нее был разгрузочный день, майор Брюнетка смотрела на ее губы, Полковник же просто пил кофе и думал о своем. Он только что вернулся от начальства, где его угостили стандартным чекистским обедом — салат, борщ, битки с пюре и переслащенный компот из сухофруктов. Под неприятный разговор о делах, дурно влияющий на процесс пищеварения.

— Может, лучше кабсдохов осчастливишь? — Полковник наконец поставил чашку и соболезнующе глянул на Зама. — Как говаривал поэт, не люби, друг мой, кого попало, и не ешь эту пиццу. Отдай ее собакам, а лучше врагам. Отечества…

Чувствовалось, что настроение у него было так себе. На то имелись причины. Веские. Начальство выразило ему свое неудовольствие по поводу пока что еще здравствующего господина Морозова. Под конец показало рукой на небо и сказало:

— Не тяни кота за хвост, а то оторвут яйца. Не ему оторвут, тебе и мне.

Видимо, здорово кому-то там наверху Морозов встал поперек горла. Скорее всего, забыл поделиться, жаба задушила…

— Значится, так, коллеги. — Полковник мрачно нацедил себе сока, с достоинством отпил и посмотрел на Брюнетку. — Вернее, дражайшая коллега. Необходимо экстренно форсировать активные мероприятия по объекту «М». Промедление смерти подобно. Не сделаем — разгонят, а потом… Тра-та-та, — необыкновенно фальшиво напел он мелодию похоронного марша. — Мы живы, пока мы нужны.

— Спасибо, что напомнили, товарищ полковник. А так мы не знали. — Брюнетка невозмутимо плеснула себе «швепса», с чувством отпила и промокнула губы кружевным платком. — А что касаемо объекта «М», есть одна мысль. Двадцать третьего в двадцать два ноль-ноль в клубе «Занзибар» состоится «праздник тела». — Она строго глянула на воодушевившегося Подполковника и, элегантно привстав, потянулась к лежавшей на диване папке. — Так, читаю. «Внимание, дамы и господа!» Так, это мы уже знаем, «состоится супершоу „Праздник тела", включающий состязания по борьбе без правил и эротический конкурс „У моей девочки есть одна маленькая штучка". Приглашаем к участию силачей и красавиц, отборные туры с пятнадцатого сентября по вечерам в клубе „Занзибар". Относительно условий и призов звоните, звоните, звоните». Ну, мы не гордые, позвонили. — Брюнетка снова приложилась к «швепсу», чмокнула губами. — Для участия в отборочных состязаниях с красавиц дерут по сто баксов, с силачей по двести. Главные призы «тойота» и «форд», не считая всяких там «индезитов», «панасоников» и «шарпов». Желающих наверняка будет достаточно.

— Эга, есть, понял. — Полковник встрепенулся, поставил бокал и крайне уважительно воззрился на Брюнетку. — А на конкурсе красоты председателем жюри будет, конечно, объект «М». Интересно, очень интересно… Ну-с, кого из барышень обяжем?

Чего-чего, а барышень в его подчинении хватало. Всяких разных. Летех, стар леек, капитанш. Поимистых, хорошо натасканных, отлично стреляющих, владеющих приемами. Когда надо — гранитно неприступных, когда надо — податливых, как шлюхи. Волевых, целеустремленных, остро чувствующих свое превосходство…

— Здесь, товарищ полковник, не Англия, так что не стоит пропускать дам вперед. — Брюнетка усмехнулась, едва заметно и презрительно. — Пусть уж наши орлы себя покажут, спецназ как-никак. Вон капитан Злобин, к примеру, находится в отличной форме, тренируется каждый божий день в зале кикбоксинга. Да еще в служебное время… Ему и карты в руки.

Мысль о стриптизе, исполняемом на потребу грязным самцам, ей была до омерзения неприятна…

— А что, неплохо задумано, — негромко одобрил Подполковник. — Легенду ему придумать, к примеру, уголовную, татуировку изобразить, секунданта подобрать. Повнушительнее…

— Ага, к примеру, Небабу. — Блондинка сразу оторвалась от морковки и непроизвольно хмыкнула. — Во-во, его, родимого…

Двухметрового, весящего под полтора центнера дуболома, пребывающего, уж верно до пенсии, в звании старшего прапорщика. Бессменного правофлангового, знаменосца Управления. Толку от него никакого ни в снайперской стрельбе, ни в подрывном деле, ни в рукопашной схватке. Только-то и умеет, что сутками качать мышцу да топотать строевым под национальным триколором. А вот с виду — Геракл, кремень, надежа и опора. Даром что мудак.

— Ладно, добро. — Полковник махнул рукой, сделался серьезен и посмотрел на Брюнетку. — Значит, так и запишем. Злобин, блатные татуировки и Небаба. Приступайте.

В глубине души он был доволен. Конкурс, игрища, ристалища — это всегда хорошо. Раз есть соревнующиеся, значит, всегда найдется место для друзей, тренеров, болельщиков. А раз так, то вполне возможно проведение многоуровневой широкомасштабной операции, предусматривающей несколько вариантов. Не пройдет один, значит, получится другой. Чтобы все было как в песне. Чтобы не долго мучилась старушка в бандита опытных руках…

Глава 8

Сентябрьский вечер был тих и приятен. В небе повисли низкие звезды, ветерок шелестел пожелтевшей листвой, и астры у входа в «Занзибар» трепетно дрожали лепестками. Только очарование вечера почтеннейшей публике было по барабану. Из-за дверей заведения, перекрывая звуки музыки, раздавались крики, смех и пронзительное улюлюканье — уже неделю в «Занзибаре» протирали подиум самые лихие красавицы и бились самые могучие самцы. Блистали бедра и плечи, трещали ребра и ключицы, публика вставала на уши и громким матом кричала «браво».

Около одиннадцати со стороны помойки послышался рев мотора, и прямо через поребрик на газон вырулил «студебеккер», огромный, ржавый, несомненно видавший еще салют сорок пятого. Примерно на таком коварный бандюга Фокс рвал когти от доблестного капитана Жеглова. В вечернем воздухе сразу густо запахло дерьмом — не иначе автомобильный раритет служил для перевозки навоза. Рокот мотора смолк, громко, так что всполошились окрестные вороны, хлопнули дверцы кабины, и к «Занзибару» направились двое. Впереди шел крепкий парень в ватнике и армейских хэбэ, заправленных в юфтевые, задубевшие от навоза сапоги. Охраннику на входе его скуластое, с перебитым носом лицо чем-то не понравилось, и, хотя и так все было ясно, страж порядка насупился:

— Куда?

— Туда.

Следом за парнем в ватнике появился его спутник, и дальнейшие вопросы стали совершенно неуместны. Он был двухметрового роста и весил никак не менее полутора центнеров. При этом ни капли жира, только кости, связки и упругие мышцы — куда там Лунгрену со Шварценеггером. На великане была необъятных размеров футболка с надписью «Лучше отойди», чекистские галифе со вставками фасона «летучая мышь» и хорошие хромовые сапоги со скрипом.

— Ну? — Он ласково глянул на охранника добрыми, словно у младенца, глазами, и тот, съежившись, врос в стенку:

— М-м-м-мы…

— Пошли, Евлампий. — Великан тронул спутника за плечо, тот сплюнул, и они окунулись в залитое яркими огнями великолепие «Занзибара».

Процесс естественного отбора был организован грамотно, на широкую ногу. Соискатели подходили к столу, за которым восседал лысый крепыш, платили по таксе и заносились в пухлую, уже наполовину исписанную бухгалтерскую книгу. Недолго томились в ожидании и выпускались на сцену — десятками. Красоткам надлежало изобразить под музыку стриптиз. Причем границы обнаженности не оговаривались, и так было ясно, что за шикарную «тойоту» можно запросто вылезти из собственной кожи. Процессом раздевания руководила моложавая, крашенная под блондинку дама с бриллиантовыми семафорами в ушах.

— На сцену, ласточки, на сцену. — Она профессионально хлопала в ладоши и махала ручкой, чтобы включили фонограмму. — Ну-ка, опаньки!

Лилась песня, и конкурсантки начинали корежиться. Победительнице доставалась надежда, а кое-кому из неудачниц — приз зрительских симпатий в виде аплодисментов и нескромных предложений.

Бойцам снимать трусы было не нужно. Они раздевались только до пояса и в таком виде устраивали групповое побоище по принципу «каждый за себя». Побеждал последний оставшийся на ногах. Организаторы процесса были на высоте. За стриптизом непременно следовала драка, крики ярости вновь сменяли звуки нежной музыки, а аромат парфюма плавно смешивался с запахом крови.

— Ишь, накурили-то, ироды. — Двое из «студебеккера» глянули по сторонам и, шаркая сапожищами по изысканной мозаике пола, направились к столику устроителей. При их появлении бойцы как-то сразу поутихли, сделались ниже ростом и серьезно задумались о судьбе своих кровных баксов.

— Вы, что ли, драку заказывали? — Великан сурово посмотрел на лысого кассира и, не дожидаясь ответа, шмякнул на стол увесистый мешок, напоминающий инкассаторскую сумку. — Считать будете али на веру?

— Что это? — Лысый дернулся, словно в приступе зубной боли, и в его бешеных глазах отразилась мука.

— Как это что? — Великан извлек из кармана галифе смятую в комок газету, бережно расправил и стукнул по ней огромной, сплошь в наколках, пятерней. — Агриппина моя баба глазастая, вот, в сельсоветовском сортире из очка выудила. Насчет махаловки объява ваша? Так что прошу принять по курсу — двести доллариев за мово младшого брата Евлампия. Ну так как, вываливать монету?

— Не надо, верю. — Лысый со звоном сбросил мешок себе под ноги и обреченно взялся за ручку. — Фамилия?

— Ты, мил человек, мово младшенького-то не забижай. — Великан повел широченным плечом, и мышцы под его футболкой вздулись буграми. — С отчеством нас пиши. Евлампий Дормидонтов Скуратов-Бельский, Пскопской уезд, деревня Лаврики. С поселения мы. Я его старшой брат, Корней Дормидонтыч, знакомы будем. — Он выкатил грудь колесом и, заметив, что младшой брательник уставился на сцену с голыми, как в бане, соискательницами, сурово прикрикнул: — Хорош на охальниц пялиться, экая похабель. Давай-ка, «ломай веселого», собирайся на сшибку.

Дисциплина в семействе Скуратовых-Бельских была образцовая.

— Слухаю. — Младшой живо скинул с плеч ватник, взъерошил волосы и, гикнув, принялся плясать с виду простенький, незатейливый танец. Он молниеносно поводил плечами, тряс стриженой башкой и высоко поднимал колени, совсем как древние славяне-кривичи, готовясь к бою не на жизнь, а на смерть. Крепкие руки и мускулистый, прикрытый лишь тельняшечной майкой торс Евлампия отливали синевой татуировок — сразу чувствовалось, что с Корнеем Дормидонтовичем они были родные братья… Бойцы-соискатели перешептывались, нервно косились на танцора, настроение их стремительно портилось — ишь, как корежит-то его, расписного! Не иначе припадочный. Такой изувечит и глазом не моргнет. А старший и вовсе бычара — терминатора ушатает. Во, бля, семейка!

Переживали они не напрасно. Когда смолкли звуки «ламбады» и красавицы стали подбирать с пола свое бельишко, великан схватил Евлампия за плечи и зарычал:

— Слышь, яра давай, чтоб знали наших. Не посрами фамилию!

— Слухаю. — Вскочив на сцену, тот рванул на груди тельняшку и, едва раздался гонг, вырубил «брыком» [13] ближайшего поединщика, крепкого парня с повадками кикбоксера. Увернулся от удара, от души дал сдачи и что было сил въехал «раскачником» [14] нападающему в нюх — отдыхай. Под восторженный рев толпы он вертелся волчком, щедро раздавал «распалины» [15], «подкруты в подвяз» [16] и «косые подсеки» [17], словно в свалке-сцеплялке, групповом побоище где-нибудь за околицей. Наконец он один остался на ногах, но все никак не мог уняться — плечи так и ходили ходуном.

— Ну все, будя. — Великан поманил его со сцены и сурово притопнул ножищей: — Будя, сигай сюды. Охолонись малость. — Он повернулся к лысому организатору: — Вдругорядь надо будет, свистнешь. А мы пока пойдем махнем по чекушке. Там, глядишь, может, и я разойдусь, тряхну стариной.

Очередь начала потихоньку таять.

— Хорош молодец. — Полковник глянул на подсиненное лицо капитана Злобина, и в голосе его

note_\1кользнула озабоченность. — Только мозги-то тебе не вышибут до финала? Не тяжело?

— Легко, товарищ полковник, только девок щупать. — Тот молодецки притопнул «говнодавом», лихо подбоченился и, спохватившись, виновато покосился на Майора Брюнетку. — Мы, пскопские, будем еще на «фордах» ездить!

— Ладно, иди отдыхай, пскопской. — Полковник по-отечески потрепал его по плечу, и Злобин выкатился из кабинета — вразвалочку, поигрывая на ходу бицепсами.

Крепко вошел в роль.

— Артист! — Брюнетка эффектно закинула ногу на ногу и пробежалась пальцами по клавиатуре компьютера. — Я тут поинтересовалась персоналиями — компания в «Занзибаре» подобралась славная. Мордобоем командует некто Степан Владимирович Калмыков, подполковник в отставке, в свое время вел спецкурс по рукопашке в Краснознаменном институте имени товарища Андропова. Очень, очень серьезный господин. В помощниках у него бывший капитан ГБ Дмитрий Александрович Бабкин, специалист по скоротечным огневым контактам и холодному оружию. Был жестоко обижен отечеством, потом взят под крыло и обласкан господином Морозовым. А по женской части, — Брюнетка ухмыльнулась и выразительно взглянула на Полковника, — верховодит особа, примечательная во всех отношениях. Некто Инга Павловна Зайковская, девичья фамилия Дзерве, в узких кругах более известна под прозвищем Кобылятница. Дама сия начинала путаной, потом держала сеть массажных салонов с девочками, занималась сводничеством и растлением малолетних. С господином же Морозовым знакома давно, до сих пор поставляет ему «недозрелую клубничку». Официально числится директором модельного агентства «Три звезды», по сути дела являющегося своднической конторой. К мужчинам индифферентна, одно время имела репутацию активной лесбиянки, теперь увлекается компьютерным сексом — интерактивное порно, V-шлемы, специальные установки для мастурбации. В общем, идет в ногу со временем. — Она ткнула пальцем в клавишу, и принтер выдал красочное, словно рекламный постер, изображение блондинки, одетой лишь в черные чулки. — Это Инга Павловна в молодые годы, любительский снимок. —Брюнетка, наслаждаясь эффектом, продемонстрировала госпожу Зайковскую присутствующим, элегантно поднялась и остановила взгляд на старшем прапорщике Небабе.

— Ну, а у вас какие-нибудь мысли имеются? Может быть, пожелания какие, предложения? — С непроницаемым лицом она включила кофеварку и неожиданно криво усмехнулась про себя — до чего же все-таки Небаба напоминает Илью Муромца, такой же безразмерный! Только тот, помнится, отечество от Соловья-Разбойника избавил. А этот… Видимо, перевелись богатыри на Руси… Остались только мудаки…

— Очень даже имеются, товарищ майор. — Небаба вдруг замолк на полуслове, потупился, его могучая шея и уши покрылись пунцовыми разводами. — То есть, я хотел сказать, без хитрости тут не обойтись. Никак. По мне, лучше всего катит вариант с дракой. Шум, гам, визг, девки голые по сцене скачут. — Он вскочил, показал, как обычно скачут по сцене голые девки, сел. — Главное, свет не забыть вырубить. Пока местная секьюрити глаза протрет, можно много чего успеть. Но подстраховаться, конечно, надо, взять все входы-выходы под контроль. Ежели не задастся с дракой и телохранители начнут кантовать клиента наружу, надо, чтоб снайперы не сплоховали… Промаху не дали… А дали бы жару… Вот так, в таком разрезе. Ну а уж драку мы устроим, будьте уверены.

Он потряс огромным, кувалдообразным кулаком и вдруг сделался необыкновенно серьезен:

— Товарищ майор, разрешите вопрос? Что это за установка такая для мастурбации?

Глава 9

— Ой, Серега, смотри. — Женя вдруг застыла, нагнулась, и по ее лицу расплылась блаженная улыбка. — Это же белый. Какой красавец!

— Подберезовик это, черноголовик. — Прохоров осторожно, чтобы не повредить грибницу, выкрутил изо мха крепенькую ножку, глянул снизу вверх спутнице в лицо и усмехнулся — немного же нашей женщине нужно для счастья!

Они общались с природой уже более двух часов. Вначале нелегкая занесла их в болотину — худосочные березки, глухое чавканье под сапогами, буйная зеленая осока. Однако, когда взяли к югу, низина превратилась в еловник, стали попадаться сыроежки, и вот, о радость, Женя опустила в корзину первенца — неказистый, тронутый слизнями подберезовик. Это у нее он первенец, а у Прохорова их уже с десяток, пара белых да моховиков с полдюжины — на жареху хватит. В лесу надо под ноги смотреть, а не восторгаться красотами природы. Все равно золото пожухших трав в ломбард не примут.

Наконец еловник кончился, пошел смешанный лес, и Тормоз, высмотрев полянку, смилостивился:

— Привал.

— Ура! — Женя с ходу плюхнулась на толстую поваленную ель и, конечно же, сразу вымазалась в смоле. — Ой, Вань, смотри, какие шишечки!

В синем, надвинутом на ухо берете она была похожа одновременно на комсомолку тридцатых годов, девушку-регулировщицу и послевоенную шмарухи-песницу с Лиговки.

— Замечательные. Держи. — Прохоров извлек из-за голенища тесак и, ловко крутанув его вперед рукоятью, протянул Жене: — Бересты надери.

Сам он снял с пояса ножовку и принялся спиливать ветви у поваленной ели. Острые, по уму разведенные зубья легко вгрызались в древесину, и Прохоров довольно щурился — топором сколько времени бы промучился, а уж шуму-то было бы, куда там дятлу. Когда от елки остался только ствол, он распилил его на чурбачки и, отложив два самых толстых под сиденья, занялся костром — по всей науке. Тоненькие веточки «колодцем», дрова посолидней — «домиком», как в пионерлагере учили. Чтобы взвивались кострами синие ночи.

— Жалко березку. — Помимо вороха бересты, Женя приволокла здоровенное засохшее корневище и с гордостью сложила добычу у Серегиных ног. — Стриптиз поневоле.

От нее пахло хвоей, березовым соком и пряной горечью перестоявшейся брусники.

— Молодец, можешь, когда хочешь. — Прохоров чиркнул спичкой, берестяной свиток зашипел, и сразу же, принимаясь, весело затрещали ветки — ель все же была сыровата. Запахло смолой, к небу потянулся густой молочный дым, и наконец от налетевшего ветерка костер разгорелся.

— А скоро мы будем жарить нашу курочку? — Женя, прищурившись, смотрела на огонь, такой же рыжий, как ее волосы. — Очень кушать хочется.

— Терпение, женщина, терпение, — Прохоров подкинул в пламя чурбачок, и во все стороны с треском полетели искры. — Голодающие могут пока съесть сыроежку.

Тем не менее он вытащил из кармана размякшего «Мишку на севере».

— Вот, Дашке твоей нес, сможешь обделить бедное животное — пожалуйста.

— Она мне еще спасибо скажет. — Женя разломила конфету надвое и протянула половину Сереге. — Ей вредно много сладкого, она в положении. От мышонка Джерри.

Наконец костер прогорел, и Прохоров извлек со дна корзины увесистый пакет, в котором истекала соком кура, четвертованная, только что из маринада, причем каждый ее кусок был аккуратно завернут в фольгу. Еще в пакете лежали зелень, хлеб и плоская стальная емкость, называемая «воровайкой», о содержимом которой Женя даже не подозревала.

— Так, нормальный ход, — ухмыльнулся Прохоров, положил цыпу в угли и начал накрывать на стол, по-простому, на газетке. Нарезал хлеб, насыпал соли к луку и, подмигнув, вытащил стаканчик-полтора-стик. — Сюрприз для милых дам.

Подождал немного и, щелкнув «прыгунком» [18], сунул острие в ближайший кусок куры.

— Так, белый сок пошел, готово. Ловко вытащил птичку из костра и, обжигаясь, развернул фольгу.

— Прошу.

Тут же в его руках окзалась «воровайка», и стакан наполнился карминовой жидкостью.

— На здоровье.

— Что это? — Женя принюхалась, и в ее голосе послышалось разочарование. — Да ведь это водка, а говорил, сюрприз.

— Стал бы я наливать даме водку. — Прохоров вытащил из углей птичью ногу и, глядя на румяную корочку, проглотил слюну. — Это, блин, чистый спирт. На малине. — Он захрустел зеленым лучком и осторожно оторвал зубами кусочек мяса. — Главное, потом не дыши.

Чувствовалось, что «Мастера и Маргариту» он не перечитывал давно.

— Ладно, если что, считайте меня коммунистом. — Женя осторожно пригубила и, сделав решительное лицо, вдруг махнула одним глотком. На глазах у нее выступили слезы, она вздрогнула и, сразу же порозовев, с волчьим аппетитом накинулась на еду. — Кажется, жить буду. А ты? Налить?

— Если выпью, точно угробят. — Вспомнив о «Занзибаре», Прохоров помрачнел. — Послезавтра такая заруба.

— А я за тебя приду поболеть. — Спирт на свежем воздухе действовал стремительно, и улыбка на Женином лице становилась все шире. — Окажу моральную поддержку.

Букву «м» она произнесла не совсем внятно.

— Ты давай ешь. — Серега внимательно глянул на сотрапезницу и, убрав «воровайку» подальше, принялся шелестеть фольгой. — Вот, смотри, как вкусно, крылышко.

— Странная тварь курица, — после спирта у Жени вдруг обнаружилась склонность к философии, такая же явная, как и к красноречию, — вроде бы птица, а не летает. Так и вы, мужики, с виду люди, а по сути своей скоты. — Она тряхнула головой и с аппетитом обглодала косточку. — Уж я-то знаю, насмотрелась. — Заметив снисходительную улыбку на Серегином лице, Женя фыркнула и обиженно надула губы. — Начиная с отчима своего разлюбезного. Гад был редкостный. Членкор, герой труда, а как мамаша отвернется, все норовил то за попку ущипнуть, то по письке погладить, то за грудку подержаться. И все с улыбочкой, про него так и говорили в институте: «Директор у нас весельчак, душа-человек». А вот когда трахал меня в первый раз, не улыбался, рычал от злости, я ему тогда все щеки расцарапала. Глупенькая была, двенадцать лет, надо было в глаза вцепиться. Бросилась я к мамаше, а она была дама не простая, кандидат наук и завлаб. В институте, где отчим директорствовал. Она мне и говорит по-простому, мол, дурой, дорогая дочка, не будь, ничего такого страшного не случилось. Уже не маленькая, пусть уж лучше Эдуард — Эдуардом эту сволочь звали, — чем какой-нибудь хиппи сопленосый. Эдуард это основа нашего с тобой благополучия. Вот так мы и прожили шесть лет, папа, мама, я — советская семья.

Женя неожиданно рассмеялась, но получилось как-то невесело.

— А когда мне стукнуло восемнадцать, выдали замуж. Уж такого орла подыскали, мамашиными стараниями. Вдовец, полковник. Мент поганый. Этот за п…у не хватал, ему главное было пожрать и выпить. Вылакает бутылку «Зубровки», вареным язычком заест и на боковую, только слюни вонючие по подушке. А еще у него заместитель был, капитан, высокий такой, ладный, все заглядывался на меня, как кот на сметану. Но — облизнется, глазом сверкнет, и все, супруга прямого начальника как-никак. Взгляд жадный, наглый, так и раздевает догола.

Женя вытащила из кармана пачку «Данхила», зажигалку и, не глядя на Серегу» как бы игнорируя его присутствие, закурила, весьма умело.

— Сослуживцы пьяницы, жены ментовские глупы как пробки, не жизнь — тоска собачья. Я как раз в то время и обзавелась искусственным членом — природа, знаешь ли, своего требует. А потом мой правоверный вдруг попер в гору — генерал, замначальника управления, круче крыши. Новая квартира, новая машина, шубу мне купил горностаевую, — как представлю, сколько на меня зверья извели, тошно становится. Денег куры не клюют, муженек мой только коньяк «KB» трескает, и вдруг раз — все закончилось. Суд, расстрел, конфискация, и снова я к мамаше на порог — здрасьте, ваша блудная дочь вернулась. Больше всех Эдуард обрадовался и ну давай подбивать клинья. А мамаше это уже совсем не в кайф — шум, крик, скандалы. Кончилось тем, что выменяли мне комнатуху в старом фонде, катись, мол, сука блудливая. Я и покатилась. Коммуналка, коридор метров сто, на одном конце сортир, на другом кухня, а между ними с полсотни комнат. Ванны нет, вечером швырк с чайником из кухни, помоешься кое-как, швырк в сортир таз выливать. А чтобы с голоду не сдохнуть, учила я тогда детишек народному танцу, я ведь ликбез балетный закончила, не знал? Так вот, к вопросу о мужиках. — Женя поискала взглядом емкость со спиртом и, разочарованно вздохнув, потянулась за куриной грудкой. — Однажды вечером звонок. Открываю — на пороге капитан, заместитель мужа моего убиенного. Только на мента уже не похож. На шее цепь в два пальца толщиной, в одной руке сотовая труба, в другой пакет, из которого хвост ананасовый выглядывает. Здравствуйте, говорит, Евгения Александровна, я вот из тюрьмы вышел, пообтерся немного и к вам. Забыть не могу, засел ваш светлый образ в моем сердце занозой. А взгляд уже не наглый, глаза снулые какие-то, мутные… Надо было бы выгнать его взашей, к чертовой матери, а с другой стороны — что теряю-то? Тоска, скука собачья, жизнь мимо проходит. Вот я и кивнула, ладно, мол, проходите, чаю попьем. Как же, попили чаю.

Обжегшись, Женя выронила истлевшую до фильтра сигарету, прикурила новую. Взгляд ее, блуждающий в зеленой дали, был полон презрения.

— Только в комнату вошли, он накинулся как бешеный, привязал к кровати и трахал всю ночь. А утром говорит: «Со мной будешь жить, иначе „поставлю на хор", а потом в рабство продам в Чечню». Заставил вещички собрать, отволок в свой «мерседес» и повез за город, под Зеленогорск. Коттедж у него там был, в четыре этажа… Вздумаешь бежать, говорит, достану, а там не обижайся. И вот после генерала стала жить я с капитаном, да еще с отставным. Его Леней звали. Леня Хрящ, из ментовской братвы. Всего как грязи, а жизни никакой. Что ни вечер — капитан на рогах, а я словно у врача на приеме, то у гинеколога, то у проктолога, то у обоих сразу. Утром, конечно, в ногах валяется, кричит, прости, зазной[19] до гроба. Потом пропал куда-то на двое суток, а на третьи приходят люди и говорят ласково: «Чтобы духу твоего здесь не было, и скажи спасибо, что не заставляем скважиной отрабатывать долги Леньки-паскуды. Брысь отсюда, и цацки свои снимай, уже не твои». Вернулась я в коммуналку, а вечером в новостях капитана моего показывают. В холодном виде, семь дырок в организме. Вроде бы жалко должно быть, все-таки живой был человек, а у меня на душе праздник. Будто бы муху прихлопнули, знаешь, есть такие зеленые, откормленные, на дерьме живут. Хлоп — и все, только вонючее мокрое пятно. И с тех пор у меня как отрезало, с мужиками в постели никаких дел — скоты. Верно Ингусик говорит, понять женщину может только женщина.

— Кто это, Ингусик? — Прохоров насупился. — Лесбиянка, что ли?

Он так заслушался, что даже забыл про курицу.

— Да нет. — Женя странно, с неприкрытой нежностью улыбнулась. — Ну, может быть, чуть-чуть. Мы летаем вместе, — и, заметив, как вытянулась Серегина физиономия, рассмеялась: — Не бойся, это не наркота. Каждый ведь по-разному уходит от проблем — одни пьют, другие ширяются, ну а мы мечтаем. Полет фантазии границ не знает. Хочешь, и тебя с Ингусиком познакомлю. Полетаем.

— Мечтать не вредно. — Серега с жадностью вонзил зубы в курячью ногу. — А когда?

— Да хоть сегодня вечером. — Прикрыв рот рукой, Женя зевнула и не совсем уверенно поднялась на ноги. — Если у меня головка не будет болеть. А за курочку, дорогой, спасибо, это было потрясающе, — и, неожиданно нагнувшись, она чмокнула Прохорова в небритую щеку.

Губы у Жени были влажные и упругие.

Ингусик жила в трехэтажном доме на самом берегу Парголовского озера. Сказав что-то в переговорник, Женя въехала во двор и запарковала «семака» рядом со спортивным «пятисотым» «мерседесом» индивидуальной сборки.

— Пойдем, — она взяла Прохорова за руку и уверенно, как у себя дома, начала подниматься по мраморным ступеням, — Инга, наверное, уже кончила от нетерпенья.

Ингусик оказалась приятной во всех отношениях дамой бальзаковского возраста. Крашенные под «пла-тинум блонд» волосы, хорошая фигура, живой взгляд.

— Очень, очень приятно, — она протянула Прохорову ухоженную руку, — надеюсь, что и вы, Сережа, не будете разочарованы. Ну что, братцы, чай, кофе? — Голос ее был полон нетерпения. — Коньяк, виски, котлету по-киевски? — И, не дожидаясь ответа, она нажала кнопку селектора: — Верок, вези нам пожрать и выпить.

— Да, Инга Павловна, — словно из-под земли выросла девица в белом фартучке — она катила сервировочный столик с графинами и легкой закусью. Действительно, коньяк, виски. Правда, вместо котлеты по-киевски икра, рыба, охотничьи колбаски.

— Ингусик, мы недавно обедали. — Женя поднялась с кожаного пуфа и по-хозяйски включила кофеварку. — Жарили грибную солянку с ветчиной. Так что, наверное, лучше чаю.

— Одно другому не мешает. — Прохоров с энтузиазмом взялся за икру, не погнушался охотничьими колбасками и, поскольку речь зашла о еде, поведал замечательную историю о том, как покупал на рынке пельмени. Принес их домой, вывалил в кастрюлю, но сколько ни варил, никакого результата. Не всплывали, сволочи. Оказалось, гипсовые.

— И что дальше? — Ингусик звонко рассмеялась. — Впрок не пошло?

— Продавцу точно не пошло. — Серега соорудил себе сэндвич с чавычой, облагородил его маслинами и благодарно кивнул Жене, придвинувшей ему чашку с чаем. — Тяжелые они, пельмени, из гипса все-таки…

— Ой, братцы, что-то с памятью моей стало. — Загадочно улыбаясь, Инга вытащила флакончик из черного хрусталя, погрела в руке и осторожно открыла тщательно притертую пробку. — Ну что, по три?

— Лучше по одной. — Женя подставила свою чашку, и в чай ей упала крупная маслянистая капля. — После спирта тяжеловато.

— Это еще что такое? — Серега управился с бутербродом и, хватанув икры, подозрительно покосился на флакончик. — Мне послезавтра надо быть в форме, иначе получится как с продавцом пельменей.

— Смотрите, Сережа. — Ингусик накапала три капли себе в чашку и проглотила кофе одним глотком. — Я что, похожа на самоубийцу? Это старинное арабское средство, чтобы хотелось и моглось. Как в сказках «Тысячи и одной ночи».

— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, — несколько некстати заметил Прохоров и, вздохнув, заел арабское средство каспийской икрой. — Поноса, надеюсь, не будет?

Что-то мягко ударило его в затылок, растеклось блаженством на душе, и ему вдруг стало ясно, что они с Ингусиком знакомы уже тысячу лет — ближе не бывает. Так же давно, как и с Женей. Захотелось обнять обеих сразу, крепко-крепко, и не отпускать целую вечность…

— Пошли, ребятки. — Инга поднялась, вышла в коридор и, открыв массивную металлическую дверь, провела гостей в небольшую, с затемненными окнами комнату. — Ну что, раздеваемся? — Она сладко потянулась и, подавая пример, начала расстегивать пуговицы на своей блузке.

Прохоров слегка ошалел, ему показалось, что он видит кадр из «Газонокосилыцика» — компьютеры вдоль стены, V-шлемы, невиданные костюмы из разноцветной лайкры. Какой-то фантастический антураж, та самая сказка, сделавшаяся былью… Он перевел взгляд на покатые, молочно-белые плечи Ингусика, покорно вздохнул и начал раздеваться — джемпер, рубашка, брюки, парадные, с эмблемой на херу, трусы. Женя тем временем сбросила бикини и стала натягивать эластичный, плотно облегающий костюм, соединенный с компьютером тонким, закрученным в пружину кабелем. Скоро Ингусик уже была готова — туго затянутая в лайкру, она напоминала пловца-подводника.

— Прямо Аполлон. — Она коснулась груди Прохорова, провела ладонью по его ягодицам, и в ее голосе промелькнуло нетерпение. — Сейчас мы тебя экипируем. — И, выбрав самый большой костюм, стала помогать Сереге одеваться.

Он почувствовал, как упругий материал мягко обнимает его руки, туловище, член, унося в неведомую, незнакомую ему область ощущений. Нельзя сказать, что неприятную…

— Так, перчатки. — Управившись с застежками, Инга усадила Прохорова в кресло и ободряюще потрепала по щеке. — Теперь шлем.

Пальцы ее пахли жасмином.

Наступила темнота, спинка кресла плавно откинулась, и Серега замер в полулежачем положении — на одно только мгновение.

— Поехали, — откуда-то издалека раздался голос Жени, и сразу же в глаза брызнул солнечный свет, отраженный океанской гладью. В ушах засвистел рассекаемый воздух, еле заметное пятнышко внизу стало стремительно приближаться, и Серега понял, что летит, живым болидом, куда там Мюнхгаузену с его пушечным ядром. Клякса в океане быстро превратилась в блюдце, затем в тарелку и, наконец, в скалистый, покрытый девственными лесами остров. Прохоров приземлился на поляне, над которой порхали огромные, немыслимой раскраски бабочки, и вдруг увидел Ингусика. Она была здорово похожа на Снежную королеву — высоко взбитые пепельные волосы, пронзительный взгляд серых глаз и величественная осанка царственной особы. Вот только одета она была в прозрачный, облегающий все ее формы комбинезон и отличалась темпераментом отнюдь не нордическим. С пламенной улыбкой на карминовых устах она приблизилась к Сереге, и он почувствовал ее нетерпеливые пальцы на своих ягодицах. Страсть переполнила его, и, не в силах сдержаться, он ввел свой огромный, крепкий, как железо, член в открывшееся перед ним великолепие царственной вульвы. Снежная королева крепко сжала его в объятьях, и их блаженные крики наполнили лес.

Они не слышали, как включился в работу «Аккуджак-2», утонченное творение человеческого гения, позволяющее заниматься одновременной мастурбацией двум мужчинам и паре женщин. Вибрирующий силиконовый член глубоко вошел в тело Ингусика, негромко заурчал вакуумный насос, высасывая все соки из Сереги, и вскоре виртуальные стоны сменились настоящими, рвущимися из-под шлемов наружу. Затем покрытая Королева сделала глубокий реверанс и отчалила по своим делам, а Прохоров вдруг увидел Женю. Она напоминала правоверную Кролика Роджера из популярного мультфильма о том, как этого кролика хотели сделать козлом. Женя уже успела пообщаться с местным аборигеном — неразговорчивым, косматым, зато с большим, слегка изогнутым членом, и теперь следила за полетом переливающихся перламутром стрекоз. Заметив Прохорова, она мгновенно воспылала к нему страстью и нетерпеливо положила ладони на его ягодицы. Их крики счастья полетели к небу, снова заработал «Аккуджак-2», а затем на шум прибежала Королева, и Тормозу пришлось любить обеих сразу.

Когда спаривание наскучило, троица взмыла в воздух, сделала коллективную «мертвую петлю» и со скоростью метеора растаяла в прозрачном небе.

— Ну и полетали, — Ингусик сняла шлем и, тряхнув платиновой гривой, начала стаскивать мокрую от пота лайкру, — класс! Ну что, теперь в баньку?

Она пригладила волосы и во всем своем естестве, без тени смущения, вышла в коридор — бедра у нее были слегка полноваты. Прохоров с Женей пошлепали следом.

Баня располагалась прямо в доме, на первом этаже. Собственно, бань было несколько — сауна, русская парная и тепидарий, прохладная римская. Здесь же был небольшой, пятнадцатиметровый, бассейн с зеленой — не из Парголовского озера — морской водой.

— Заходи, Сережа, не стесняйся. — Инга открыла дверь сауны, поманила Прохорова за собой. — Ну что, налетался?

Вот это сауна! Просторная, светлая, обшитая, как и положено, осиной. Не в кикбоксерском зале…

— Да у него еще топлива осталось полбака, — хмыкнула весело Женя, выбрала веник посимпатичней и направилась в русскую парную — в гордом одиночестве.

— Да. И в самом деле, — удивилась Инга, посмотрев оценивающе на Серегу, бросила на полок простыню и с удобством вытянулась на спине. — Ну ничего, ничего, в следующий раз сделаешь пару лишних кругов… А как в целом впечатление?

— Да никак, онанизм, — поделился Прохоров, угрюмо воззрился на ее телеса и непроизвольно придвинулся поближе. — Могу предложить кое-что поинтересней.

Мужское естество плюс арабское средство побуждали его к немедленным действиям.

— А вот это, молодой человек, мне совсем неинтересно, — Инга, словно гимназистка-недотрога, сразу скрестила ноги, сделала протестующий жест, — банально, грубо, никакой изюминки. Я, милый, страдаю тягой к утонченности. — Она уселась и смахнула капли пота над верхней, хорошо очерченной губой. — Ты слыхал, например, об анальной скрипке? Это приспособление для мастурбации, которое было широко распространено на Востоке, особенно среди евнухов Оттоманской империи. Оно представляло собой сваренное вкрутую яйцо или костяной шарик, к которому крепилась струна. Шарик вводили в задницу, струну натягивали и водили по ней скрипичным смычком для достижения желаемой вибрации. Вот где полет мысли, фантазии, высший пилотаж! Куда там Паганини….

«Чертова извращенка! Ну вас всех на хрен». Прохоров совсем скис, наскоро помылся и, отказавшись от чаю с пирогами, начал прощаться:

— Не обессудьте, милые дамы, вставать рано — режим.

Выскочил на Парголовское шоссе, захомутал частника и, кинувшись к первому же таксофону, набрал номер Люськи Колывановой, доброй, ласковой, безотказной, как трехлинейка:

— Люсек, еду, разогревай «пирожок»!

Глава 10

— Ну, присядем на дорожку. — Женя опустилась на тумбочку для обуви и указала Прохорову на низенькую табуретку. — Чтобы удача, Сереженька, не повернулась к тебе задом.

В брючном костюме от Армани и лайковой кожаной куртке она была похожа на голливудскую кинозвезду.

— Ладно, поехали. — Глянув на часы, Прохоров поднялся и кинул на плечо сумку со спортивными принадлежностями. Если, конечно, мордобой в «Занзибаре» можно было назвать спортом.

Вышли на улицу, Женя села за руль, и «семерка» покатила по мокрым мостовым — погода была не очень, моросил мелкий, занудный дождь. Был вечер пятницы, самое аварийное время. Машины шли сплошным потоком, то справа, то слева слышались звуки клаксонов. Прохоров, настраиваясь на побоище, сурово молчал, зато по русскому каналу бойко заливалась Распутина: «Ты упал с луны…»

— Потеряв штаны, — передразнила ее Женя и, нашарив в «бардачке» кассету, сунула ее в щель магнитолы. «Одинокий волк — это круто…»

Услышав голос Розенбаума, Серега подобрел, но продолжал молчать и открыл рот только уже у самого «Занзибара»:

— Слушай, Жека, ты эту Ингу откуда знаешь?

Он кашлянул и сразу сделал вид, что спросил просто так, безо всякого интереса.

— Если я скажу, что мы занимались с ней одной только аэробикой, ты ведь все равно не поверишь. — Женя пожала плечами, и на ее губах появилась насмешливая улыбка. — По-настоящему понять женщину может только женщина. Закон природы, а против нее не попрешь…

Она сноровисто зарулила на парковку, сунула в лапу подскочившему охраннику и ткнула Прохорова в бок:

— Ну, Сергей Иванович, выметайся, дай бог, чтоб ни пуха ни пера.

— К чертям собачьим, — сплюнул через левое плечо Прохоров, вышел из машины и, заметив, что Женя направляется к центральному входу, возмутился: — На фиг тебе еще деньги платить? Давай со мной, через служебный.

— Как скажешь, хозяйственный ты наш, — с ухмылочкой согласилась она, разом поменяла курс и, старательно огибая лужи, двинулась за ним мимо мокрых, печальных астр. Те мотали на ветру головками, словно прощаясь навсегда…

— Наше вам. — Охранник на дверях посмотрел на Прохорова хмуро, на Женю — плотоядно, раздевающе, однако слова плохого не сказал. После того как Тормоз побил Стального Вепря, непобедимого мастера кун-фу, с ним все старались разговаривать ласково, улыбаясь. Все, кроме Лысого и Димона. Этим было насрать на любого, они и Морозову жопу не лизали, знали себе цену. Да и ему тоже…

— Проходи. — Прохоров пропустил Женю вперед и повел ее длинным, выстланным ковролином коридором. — Сейчас разденешься в гардеробе, потом найдем тебе местечко поцивильней, к сцене поближе. Где-нибудь в уголке, под пальмой…

Сквозь витражные двери они попали на лестничную клетку, двинулись мимо безвкусного, стилизованного под Африку, барельефа и вдруг услышали цокот каблучков, сопровождаемый гневным женским голосом:

— Ну правильно, Кузьма Ильич, придется мне самой на старости лет выставляться с голой жопой! Не стареют мандой ветераны, такую мать…

Голос показался удивительно знакомым, родным до боли… Пискнула, отключившись, трубка, в воздухе повис затейливый мат, и на лестнице материализовалась Ингусик.

— Ни фига себе! Братцы, а вы-то тут что делаете?

Держа в руке «Нокию», она стремительно спускалась по ступеням, серые глаза ее метали молнии, ноздри вздернутого, говорящего о легкомыслии носа раздувались. Двигалась она с яростью раненой пантеры, смотрела же — с безутешной скорбью поруганной девственницы. Чувствовалось сразу, что на душе у нее нет гармонии…

— Я провожаю на позиции бойца. — Женя с интересом уставилась на подругу, криво усмехнулась: — А вот ты каким боком?

— А я командую конкурсом красоты. — Ингусик скривила губы, и на ее лице промелькнуло отвращение. — Трижды мать его за ногу! Представляешь, одна из этих шкур не явилась, звоню ей — пребывает, видите ли, в шоке. Кот ей на башку спланировал! Большой и рыжий. Чертова задрыга, где я теперь возьму белую ладью?

Заметив недоуменные взгляды, она снова выругалась:

— Придумали херню — наклонный подиум в форме шахматной доски. По правую сторону лахудры в черном, по левую — дешевки в белом. Тридцать две шалавы. Постой, постой. — Она вдруг осеклась и, радостно рассмеявшись, ухватила Женю за плечо: — Эврика, такую мать! Ты, Жека, и будешь белой ладьей! — И, не давая ей опомниться, горячо зашептала в ухо: — Ну давай, солнышко, соглашайся. Ты же у нас красавица, все эти лярвы тебе в подметки не годятся. Всего-то делов — лобком помаячить да фокстрот сбацать с голой жопой. На призовые места, дорогуша, конечно, губу не раскатывай — уже уплочено, а вот в десятку попасть тебе раз плюнуть. И поедем мы с тобой в Норвегию, где в фьордах плавают касатки…

Если бы змею-искусителю была нужна напарница, он несомненно выбрал бы Ингусика.

— Сережа, а? — Женя вопросительно посмотрела на Прохорова, тот на часы и пожал плечами:

— Смотри только не простудись.

Сейчас, перед самым боем, ему хотелось молча побыть в одиночестве.

— Ну пойдем, моя хорошая, пойдем. — Инга обняла Женю за плечи и повлекла ее в гримуборную, нажимая свободной рукой кнопки «Нокии». —Але, Кузьма Ильич? Все, вопрос решен, малой кровью, порядок. Полный комплект… Полна коробочка…

«Да, вопрос решен. — Прохоров тупо посмотрел парочке вслед, внутренне встрепенулся, настраиваясь на бой, и быстрым шагом направился в раздевалку. — Красавицы, конкурс, стриптиз — мышиная возня какая-то. Суета…»

— Явился, не запылился. — Лысый при виде его помрачнел и, скривившись, словно от зубной боли, поманил за собою в тренерскую: — Не стой столбом, присядь.

На стене висел плакат, красочный, с изображением одного из экс-премьеров. Насупив брови, тот жуликовато пялился в пространство и держал ладони на виду, изображая ими крышу несуществующей избушки. Внизу было дано пояснение — «Наш дом Россия». В пяти шагах от плаката стоял Димон. Бросая в экс-премьера бритву, он раз за разом попадал тому точно в глаз, довольно хмыкал и с обстоятельностью маньяка повторял все сначала. На щеках его катались желваки.

— Слушай сюда, Сергей Иванович, — Лысый сухо кашлянул, опустил глаза, — и заруби себе на носу, чтобы без дураков. Займешь четвертое место. Побьешь двух первых говнюков и ляжешь под Черного Буйвола — заплачены очень серьезные деньги. Если будешь паинькой, погасишь долг и поедешь в Норвегию. Смотри у меня, не вздумай показывать характер. Усек?

— Понял, не дурак. Волчьи законы рыночной экономики, — Прохоров встал и, хрустнув пальцами, пошел из тренерской, — буду паинькой…

Пока он переодевался, настраивался на бой, работал на координацию и гибкость, почтеннейшая публика тоже разминалась — водочкой, коньячком, французским винищем. Закусывали разнообразно, однако сегодняшним вечером особым шиком считалась эротическая кухня. Маленькие хлебцы в форме хрустящих фаллосов, шампанское с устрицами а-ля великий Казанова, салат с сельдереем по рецепту мадам Помпадур и, конечно, рыбная пикантная похлебка, с помощью которой Апулей, говорят, и совратил свою будущую супругу. Ели суп из креветок на курином бульоне, жрали рис, сваренный в молоке, с перепелиными яйцами, луком и медом, давились омлетом с имбирем и перцем, рыгая, делились впечатлениями:

— Ну, братва, у меня уже встал, хрен с ним, со стриптизом, пойду засажу кому-нибудь…

— Лапа, одно из двух, или у меня будет понос, или у тебя будет ночь любви…

— Милый, я под эти артишоки кончаю, кончаю, кончаю…

Не хлебом единым жив человек. На сцене голая, похожая на свиноматку тетка лихо откупоривала влагалищем бутылки, курила этим же самым местом, рисовала фломастером портреты на заказ. Это имело успех.

— А жопой слабо?

Публика бешено аплодировала, халдеи неслышно служили, мэтр из-под кустистых бровей зорко посматривал по сторонам. Обстановочка была самая непринужденная, все ждали начала драки и похабели. Народу потихоньку прибывало, смех и звон посуды заглушали чувственные звуки музыки, и в жизнерадостной этой суматохе никто не обращал внимания на бородатого мужчину в скромных роговых очках. Сам черт не узнал бы Полковника, лично приступившего к первому этапу операции.

— Ступай, милая, мне сегодня нельзя, — отмахнулся он от приставшей было потаскушки и, усевшись на высокий табурет у стойки, вежливо спросил сока и фисташек. — Томатный, пожалуйста.

— Пожалуйста. — Респектабельный, похожий на евангелького патриарха бармен ловко сыпанул треть стакана льда, до краев налил разбодяженного сока и так вытряхнул фисташки на блюдечко, что половина осталась в пакете. — Прошу. У вас на редкость удачный галстук.

Манеры его были безупречны, голос хорошо поставлен, а глаза светились неземной, прямо-таки вселенской скорбью по всем алкающим, заблудшим и погрязшим.

— Спасибо, уважаемый. — Полковник протянул хрустящую бумажку, щедро отказался от сдачи и отважно пригубил розовую бодягу. В ценителе мужских аксессуаров он без труда узнал бармена из дискотеки «Эль Гуачо», который давным-давно проходил у него по одному плевому делу. Как же его фамилия-то? Еврейская такая, незапоминающаяся — не то Бриль, не то Бруль. А, точно, Бриль… Ишь ты, почти не изменился, все в том же амплуа — покой нам только снится. Неужто не наворовал еще на спокойную старость?

Обижаете! Давно уже наворовано. Всего у Семена Натановича Бри ля было в избытке — и дом, и «мерседес», и «зелени» полнаволочки, — просто не мог он никак расстаться с любимым делом. Привык воровать, Рассея. Чего только не было в его жизни — и лотки с бананами по рубль девяносто килограмм, и шампанское, разбавленное минералкой, и маслице из маргарина. Теперь дело к концу. И хоть говорят, что старый конь борозды не испортит, но вот и глазомер уже не тот, и рука дрожит. «Гады годы…»

— Хороший сок, пробирает. — Полковник не допил, слез с табурета и сразу затерялся в кабацкой суете — автоматически, с глубоким профессионализмом он действовал согласно плану… Проворные ноги понесли его к двери, на которой нарисованный бульдог весело справлял малую собачью надобность. Улыбался пес со значением — туалет и в самом деле вызывал только положительные эмоции. Не какой-нибудь там нужной чулан, вульгарный сортир, банальный клозет, заурядная ретирада. Нет, это был храм неги, чистоты и покоя. Каррарский мрамор, французская сантехника, зеркала во всю стену, цветущие спатифиллумы в позолоченных вазонах. Только Полковник не стал наслаждаться стульчаком с подогревом и мягчайшим, шелковистым на ощупь пипифаксом. Закрывшись в кабинке, он приподнял крышку бачка и бросил внутрь что-то очень похожее на шарик для пинг-понга. Спустил воду, вышел и принялся не спеша мыть руки над розовой, в тон стенам, раковиной.

— Там курят девочки с ужасными глазами,

А с ними дяди без волос и с волосами,

Тра-ла-ла-ла-ла-ла…

Пел он на редкость фальшиво, казалось, на ухо ему наступил не медведь даже, а слон.

В зале между тем уже яблоку было негде упасть, а жаждущих хлеба и зрелищ все прибывало — косяками шла братва в блайзерах и цепях, тянулись стаями золотозубые кавказцы, вели под руки своих дам русские, из новых, — все как на подбор крутые, вальяжные, полные дерьма и спеси. Шум, гам, пьяные базары, сигаретный дым и звон бокалов, запах миндаля, аромат духов и всепроникающая вонь чеснока. Наес fac ut felix vivas — in vino veritas[20].

В углу, под листьями монстеры, устроились чекисты — бдили, гнули свою линию, держали связь и руку на пульсе операции и чинно угощались «ю сцу хао хинг хяо» — зеленым стручковым перцем с мясом по-китайски. Одетая в шифоновое платье с декольте, Блондинка напоминала обманутую жену, вальяжный Подполковник, в смокинге и «кис-кисе», — коварного и похотливого мужа-изменщика, шикарная Брюнетка в бриллиантовых серьгах — властную, роковую, необузданную сердцеедку. Со стороны — ничего особенного, банальный любовный треугольник. Но это только со стороны…

— Это первый, проверка связи. — Подполковник, оглянувшись, приложил салфетку к губам, наклонил лицо к миниатюрному микрофону на груди, и сейчас же в левом ухе у него раздалось:

— Второй первому, есть контакт.

— Третий, норма.

— Четвертый на линии, порядок.

В сегодняшней операции был задействован весь личный состав отдела «А». Здание «Занзибара» оцепили по периметру, снайперы взяли под контроль все подъездные пути — мышь не пробежит, муха не пролетит. В зале за большим Т-образным столом праздновали чей-то юбилей молодцы из группы захвата, девушки-оперативницы, изображая жриц любви, восседали в мини-юбках у стойки, попивали шампанское и не знали отбоя от клиентов. Жизнь господина Морозова повисла на волоске…

А между тем часам к десяти нетерпение толпы достигло апогея. Никто уже не обращал внимания на клоунессу, снующую по сцене в дезабилье с начесом, треухе и обрезках валенок, — всем хотелось двусмысленных телодвижений, азарта драки и аромата свежевыпущенной крови. Наконец под жидкие аплодисменты, громовые крики «Давай, давай!» и истошное, восторженное улюлюканье к микрофону вышел известный телемэтр, легендарный устроитель популярного ток-шоу «Кто? С кем? Когда?». Подтянутый, высокий, с ухоженными, пышными усами, Яша Лохматович был четырежды женат, всякий раз, увы, неудачно, тем не менее в народе слыл крупным знатоком таинственных извивов женской психики.

— Вечер добрый, дорогие мои! — Маэстро приветственно поднял холеную руку с длинными, цепкими пальцами и большим бриллиантовым перстнем на одном из них, в меру кривоватые ноги его выкинули при этом невиданное коленце. — Что, соскучились по промежности? По писькам, сиськам, буферам, печенкам? По веселым девчонкам? По лихим бойцам — длинным концам? Самые ногастые, сисястые, задастые, наши красавицы вам понравятся! Ну а нашим молодцам что под дых, что по яйцам — все неймется, подлецам!

Почтеннейшая публика заржала, раздался пронзительный свист и восторженные женские визги:

— Хочу бойца! С концом! Начинай по-быстрому!

— Но вначале, дорогие мои, — Лохматович выкинул в воздух вторую руку, столь же холеную, но уже с сапфировым перстнем, — разрешите мне представить наше уважаемое жюри, и начать с председателя и спонсора, дорогого всем нам Кузьмы Ильича Морозова! Ура!

Раздались крики, свист, оркестр заиграл заздравную, и вокальный квартет «Пиль и сыновья» раскатился на четыре голоса:

— К нам приехал, к нам приехал…

— А теперь, друзья мои, представляю вам доктора Дятлова, главного специалиста по вопросам пола, — не опуская рук, Лохматович притопнул ногой, казалось, он вот-вот пустится в пляс, — автора практического руководства «Черная дыра».

Из-за судейского стола с кошачьей грацией поднялся франт с бегающими, сальными глазками, оркестр грянул, и квартет запел:

— Доктор лечит все болезни, значит, очень он полезный…

Главный специалист прижимал руки к сердцу, кланялся и для разминки оценивал по пятибалльной шкале прелести присутствующих дам.

Еще за столом жюри восседали депутат ЗАКСа, представитель мэрии и толстый, обильно потеющий милицейский начальник. Он уже успел накачаться на халяву коньячком и, осоловело поводя масляными глазками, тихонько бубнил себе под нос:

— Печенки, девчонки, сучонки…

— И наконец, друзья, я имею честь представить вам главного настоятеля Новопосадско-Андреевской церкви святой Магдалины-великомученицы Иерусалимской преподобного отца Иоанна Коломенского. — Лохматович опустил руки по швам и коротко кивнул в сторону крепенького, бородатого мужичка в рясе, взбирающегося по ступенькам на сцену. — Он пришел к нам аки пастырь со словом Божьим.

Оркестр промолчал, певцы тягуче завели квартетом а капелла:

— Господи, помилуй!

— Чада мои! Братья и сестры! — Голос у отца Иоанна оказался козлиным, дребезжащим, преисполненным оптимизма. — Как напитал всех алчущих святой преподобный Иаков Железноборский, чудом от паралича излечающий, так и вы примите толику малую от благости щедрот Господних! Говорю вам истинно, вкушайте, плодитесь и размножайтесь, ибо короток век человечий! Во имя Отца, Сына и Святаго Духа благословенны будем! Аминь!

Он размашисто перекрестил жюри, почтеннейшую публику, икнул и не очень твердой походкой начал спускаться со сцены. В лучах софитов на его густой, окладистой бороде жирно блеснули капли подливы.

— Итак, господа, мы начинаем! — Встав на цыпочки, Лохматович простер обе руки к потолку, в сгустившейся темноте оркестр заиграл мелодию из кинофильма «История любви», и занавес разошелся.

— Ну, бля! — Восторженно выдохнула почтеннейшая публика, Иоанн Коломенский истово перекрестился, и даже мент из жюри, на мгновенье протрезвев, приподнял с груди раскрасневшуюся морду:

— О, печенки, девчонки!

На наклонном, подсвеченном снизу подиуме в виде шахматной доски застыли тридцать две стройные фигурки. Одетые в черные и белые почти не существующие бикини, конкурсантки занимали каждая свою клетку. Жене Корнецкой досталось поле А1, почти у самого края сцены. В мерцающем сиянии подсветки были хорошо видны ноги, чуть хуже бюсты и плечи, глаза и лица полностью терялись в полумраке.

— Ну-ка, красотки, спляшите чечетку! — Луч прожектора упал на Яшу Лохматовича, оркестр заиграл «Ламбаду», и красавицы принялись пританцовывать, покручивать бедрами, прищелкивать с от-тяжечкой наманикюренными пальцами. — Эй, ветерок, вей между ног!

Публика реагировала шумно.

— А я бы этой кобыле на Бэ-два отдался!

— Жорик, а не засадить ли белой ладье эндшпиль по самые волосатые?

— Не, братан, я бы лучше отрокировал пешечку на Е-два!

Соискательницы плясали, Лохматович делал вид, дирижирует, жюри, перешептываясь, выбирало достойнейших. Наконец занавес задернулся, вспыхнул свет, и депутат ЗАКСа, разрумянившийся, сытый и пьяный, с видом гроссмейстера, комментирующего шахматную партию, зачитал по бумажке:

— А-один, Бэ-три, Цэ-семь…

Всего шестнадцать баловниц судьбы, прошедших во второй тур.

— Ну-с, однополчане, какие мысли? — Несмотря на старания конкурсанток, Подполковнику было скучно. Он положил в дымящийся бульон холодное отваренное мясо, овощи, ростки бамбука, бросил пряности и рис, подумал, вздохнул и добавил креветок с трепангами — черт бы побрал эту китайскую кухню с ее несовместимостью ингредиентов!

— Зал набит битком, охрана может среагировать неадекватно, пострадают люди, — придвинув мисочку с полосками курятины, тушенной с ананасами, спаржей и имбирем, сказала без энтузиазма Блондинка и принялась вяло ковыряться палочками. Обычная полупотрошеная кура, зажаренная на сковородке под гнетом, была, на ее вкус, куда приятнее.

— Так. — Подполковник глянул на невозмутимую Брюнетку, которая умело расправлялась с кислосладким засахаренным карпом, и, положив ложку, твердо произнес:

— Согласен. Работаем по четвертому варианту.

— Правильно, кончать гада лучше на свежем воздухе — вони меньше. — Одобрительно кивнув, Брюнетка отпила глоток зеленого, без сахара, чаю, поморщилась, вздохнула: — Нет, что ни говори, рыба по вкусу должна напоминать рыбу. Корюшки хочется маринованной, трески. Приду домой — открою банку килек, в гробу я видела всю эту экзотику. Патриоты мы или нет?

Пока чекисты отдавали должное прелестям китайской кухни, занавес опять разошелся, и публика радостно загалдела — вот оно, начинается! На сцене, на месте шахматного пандуса, стояла металлическая клетка, на крыше ее расположился мужичок с брандспойтом, всем своим видом выражая только одно — сейчас брызну! Оркестр бравурно заиграл борцовский туш, лучи прожекторов перекрестили зал, и к микрофону важно подошел мэтр Лохматович. Глаза его горели, усы пушились.

— Мы продолжаем, господа. Ап, парад-алле!

Взмахнув рукой, он выпятил цыплячью грудь и стал по очереди представлять бойцов, построившихся шеренгой перед клеткой.

— Черный Буйвол! Иуда! Палач Скуратов-Бельский! Квазимодо! Лаврентий Палыч! Альбинос! Товарищ Сухов! Антрацит! Джек Потрошитель! Коба! Седой! И Драный!

Двенадцать самых сильных, ловких и злых, преодолевших все препоны, готовых рвать соперника зубами и когтями, только бы усесться за руль вожделенного «форда».

— Первая пара — Антрацит — Драный! — Лохматович, помогая себе руками, объявил очередность схваток, публика, зашуршав баксами, начала делать ставки, колесо фортуны завертелось.

Тем временем за кулисами в гримуборной взмыленная Ингусик готовилась ко второму туру.

— Эй, Цэ-семь, долго еще будешь голой жопой маячить? Одеваться! Живо! Я тебе покажу трусы! Не на пляже! Сколько еще повторять — никакого исподнего! Давай-ка китель милицейский накинь. Так, хорошо, портупею, фуражку, нет, лучше пилотку, палку полосатую не забудь — будешь регулировщицей.

Следующим был конкурс на самый эротичный костюм.

— Ну а здесь у нас как? — Ингусик придирчиво осмотрела Корнецкую в образе медсестры — халатик без трех верхних пуговиц, заканчивавшийся там, где начинались ноги, золотистые чулки на длинных «пажах» — в тон рыжеи шевелюре, и довольно хмыкнула: — Порядок. Здесь тебе, милая, по экстерьеру и пластике никто в подметки не годится. Уж у меня-то глаз алмаз…

— Мерси. — Женя рассеянно посмотрелась в зеркало, скорчила рожицу — дешевка в белом. Она переживала за Прохорова, кулаками махать — не голой жопой вертеть.

Однако беспокойство ее было напрасным. Из носа Антрацита уже вовсю бежала кровь, правая рука с отбитым бицепсом почти не слушалась, и, судя по всему, схватка близилась к концу. Так оно и случилось: и минуты не прошло, как ударом в челюсть Серега отправил противника в нокаут, — и как этот хлюпик оказался в финале? Непонятно. Оркестр грянул «Выходят на арену силачи», публика взвыла, повышая ставки, кое-кто с расстройства — пропали кровные баксушки! — хватанул стакан под зернистую, — а, гори оно все синим пламенем! Не сгорело. Яша Лохма-тович вызвал новую пару, и опять люди в клетке принялись пинать друг друга, бить кулаками в лицо, рвать сухожилия и ломать суставы — жизнь продолжалась.

— Надо же, а ведь всегда воспитанный такой, внимательный, слова от него плохого не услышишь. — Брюнетка сквозь листья монстеры задумчиво поглядывала на сцену, где Кролик Роджер, он же капитан Зло-бин, он же Палач Скуратов-Бельский, вовсю охаживал ногами Джека Потрошителя, крушил ему коленями ребра, старался приложиться головой, с яростью работал локтями…

— Не пьет, не курит, с падшими женщинами не общается… Может, просто маскируется хорошо?..

В ее прищуренных глазах светилось тихое презрение. Фи, какой грубый самец…

— В тихом омуте черти водятся, а потом, он что, из миссии спасения, что ли? — Пожав плечами, Подполковник досмотрел, как из клетки вытащили чуть живого Джека Потрошителя, икнул и сделал знак официанту: — Любезный, кваску расстарайся.

После всех этих китайских разносолов его мучила жажда.

Наконец первый круг боев закончился, мужичок с брандспойтом слез с верха клетки и принялся привычно вытирать кровь с полу. Он был уже изрядно навеселе.

— Ну-ка, девки, со сноровкой покрутите попой ловко! — Приплясывая, Яша Лохматович взял в руки микрофон, оркестр заиграл «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», и на сцену выпорхнули конкурсантки, выряженные словно для съемок софт-порно. У рампы их поджидали атлеты в виниловых плавках-стрингерах, они то и дело раздували мышцы, принимая красноречивые позы, и казалось, что немыслимые минимумы, прикрывающие их срам, вот-вот лопнут. Каждую красавицу атлеты поднимали на высоту плеч, носили туда-сюда по сцене, крутили так и эдак, давая зрителям возможность оценить изюминку второго тура — отсутствие нижнего белья. Публика, вникая в извивы анатомии, разгоряченно гудела, доктор Дятлов подписывал третью стопку книг — «Черную дыру» продавали вразнос, а Яша Лохматович выдавал комментарии типа:

— Чувство глубокой нежности вызывают эти промежности!

— Эта, братцы, докторица двигать задом мастерица!

— А из нашего окна щель мохнатая видна!

— А из вашего окошка — только бритая немножко!

Наконец, под волнующие звуки фанданго, красавицы убрались за кулисы, занавес задернулся. Жюри посовещалось, и поднявшийся с важным видом представитель мэрии объявил с интонациями начальника отдела кадров:

— В финал прошли: горничная в белых чулках, горничная в красных чулках, медсестра, девушка-комиссар, девушка-милиционер, девушка-гусар, девушка-матрос, девушка с веслом.

— Достали ваши бляди! Драного хочу! — заверещала из зала одна из почитательниц таланта Тормоза, Лохматович взялся за микрофон, и побоище пошло по второму кругу.

На этот раз Серегу стравили с Квазимодо, высоким, жилистым татарином, действительно страшным, с раздробленным, бесформенным носом. Он зря не рисковал и, держась от Прохорова подальше, то и дело доставал его длинными, качественно растянутыми ногами, — пинки были сильны, чувствовалась хорошая школа. Со стороны, наверное, все это казалось красивым, публика неистовствовала, Лохматович надрывался:

— Какой удар, чуть-чуть бы ниже, и все, яйца всмятку! Вот это да, если бы не локоть, печень треснула бы по шву! Ну, знаете ли, абзац, улет, полный аллее… А это еще что такое?

А это Прохоров, выждав момент, качественно провел активный блок. Кулак его впечатался в атакующую ногу — пришлось хорошо, конкретно в голень. Явственно хрустнула кость, от боли Квазимодо потерялся и, опустив руки, не успел вовремя отскочить. И тут началось… Прохоров сорвал дистанцию, с ходу въехал противнику в солнечное и в печень — тощий, плохо держит, — вошел в клинч, приложился головой в лицо, тут же — коленом в пах и со страшной, яростной силой принялся работать локтями.

— Э, такую мать! — Мужичок с брандспойтом не успел даже взяться за вентиль, как все уже было кончено — Квазимодо без чувств рухнул на пол, страшное лицо его было разбито и изломано.

Почтеннейшая публика ревела, как океанский прибой, секьюрити успокаивала поклонниц Прохорова, Яша Лохматович объявлял следующую пару — шум в зале стоял неописуемый.

— О, времена, о, нравы! — Вздохнув, майор Брюнетка отвела глаза от сцены и с отвращением занялась коктейлем «Шанхай», приготовленным из курятины, шампиньонов, ананасов, белого вина, майонеза, горчицы и йогурта. — И кому только нравится эта гадость…

— Брутальность и эгоцентризм суть издержки урбанизма. — Понюхав, Подполковник осторожно попробовал китайское, жареное на шпике, картофельное пирожное, одобрительно хмыкнул: — А вот это ничего, похоже на белорусские драники. — К пирожному он присмотрел вареное, настоянное на анисе и соевом соусе яичко, запил чайком. — Звереет народ.

— Да уж. — Майор Блондинка, увидев, как Лаврентий Палыч, широкоплечий, в дверь, кавказец, ударил капитана Злобина в живот, подцепил снизу кулаком в челюсть и, повалив, принялся пинать ногами в «говнодавах», вздрогнула: — Что делает, гад! Что делает!

— Скуратов, подымайся! Вставай, Палач! — Толпа взволновалась, охваченные национальным чувством, зрители повскакивали со своих мест.

— Задай черножопому, устрой ему Карабах!

— Первый, это пятый. — В ухе Подполковника раздался хриплый от ярости голос Небабы, чувствовалось, что он с трудом удерживается от самостоятельных действий. — Разрешите вмешаться! Полуотделением!

Лицо Подполковника покрылось фиолетовыми пятнами, Брюнетка, напротив, побледнела, Блондинка подавилась яйцом — обратить на себя внимание значило поставить операцию на грань срыва. Ну непруха, такой форс-мажор…. В это время ситуация разрешилась сама собой — мужичок с брандспойтом наконец-таки сподобился отвернуть вентиль. Сильная струя ударила Лаврентия Палыча в живот, словно щенка швырнула на пол, а в клетку, хрипя, уже ворвался разъяренный Небаба. При его появлении мокрый сын гор сразу вжался в угол, а почтеннейшая публика выжидающе затихла — все, похоже, джигиту писец. Однако, не обращая на него внимания, старший прапорщик рванулся к раненому, приподнял, поставил на ноги и бережно повлек с поля боя. Его маленькие, глубоко посаженные глазки светились яростью и чувством долга. Смотреть на него было страшно.

— Мы продолжаем наш вечер. — Лохматович небрежно стряхнул с рукава капельку воды, поправил «кис-кис», пригладил остатки шевелюры. — В заключение второго тура бьются непобедимый Черный Буйвол и любимый муж Лейлы, Фатимы, Гюльчатай, Зухры и Зульфии неутомимый Товарищ Сухов!

— Первый пятому. — Подполковник вытащил пачку «Ротманса», щелкнул зажигалкой, закурил со своей обычной невозмутимостью. — Ну как он там? Помощь нужна?

— Да нет, ерунда, — голос Небабы помягчел, — ребра целы. Ушибы, конечно, да к стоматологу зайти придется. А так, рвоты не было, значит, мозги в порядке, через пару дней товарищ капитан будет как огурчик.

— Слышали? — Подполковник облегченно посмотрел на дам, сунул окурок в пепельницу, морщины на его лбу разгладились. — Будет как огурчик. Небаба гарантирует.

К слову сказать, не только старший прапорщик, Подполковник и обе Майорши переживали за капитана. Прохорова, к примеру, также живо интересовало состояние его здоровья. Помнится, он страшно удивился, узнав, что Кролик Роджер тоже подвизается в роли соискателя, — вот, блин, тесен же мир, однако никаких иных чувств, кроме самых теплых, к Злобину не испытывал, ибо за конкурента не держал. Во-первых, весовая категория не та, а во-вторых, столько пота вместе пролили на ринге. Насрать, призов и прочего дерьма на всех хватит…

На сцене тем временем Черный Буйвол как-то уж подозрительно легко разделался с красноармейцем Суховым — того вынесли чуть теплого, и на этом второй круг боев закончился.

— Восток —дело тонкое. —Присвистнув, неугомонный Лохматович выкинул коленце, шутканул и объявил финал конкурса красоты. — А теперь у нас на бис девки делают стриптиз!

Пьяная толпа, ошелевшая от вседозволенности и крови, взорвалась бешеными криками, оркестр заиграл что-то трепетное, будоражащее нервы, и на сцену выпорхнула белокурая девица в длинном платье с корсажем. Тряся подолом, покачивая бедрами и бюстом, она принялась исполнять эротический танец. Двигалась девица словно начинающая стриптизерша из захолустного ночного бара. С трудом стащила платье, не очень-то изящно рассталась с чулками, со второй попытки расстегнула лифчик, едва не упав, вылезла из трусов и, забыв про пояс с резинками, зигзагом убралась за кулисы. Оркестр сменил мелодию, и на сцену выскочила следующая соискательница. Двигаясь с изяществом механической куклы, путаясь в белье и жалко улыбаясь, она принялась демонстрировать свой вариант стриптиза. Публика изнемогала, Яша Лохматович давился комментариями, эскулап Дятлов благосклонно кивал. Пожалуй, лишь двое в зале сохраняли спокойствие духа — спящий мент за судейским столом да Семен Натанович Бриль, краем глаза поглядывавший на сцену. Не сказать, чтобы действо не трогало его за живое, нет, очень даже, однако старый бармен был прагматиком — чего зря пялиться, один хрен, не пощупаешь. Как и во всем, в любви Семен Натанович был человеком действия. Да и в женщинах знал толк. Сколько их прошло через его волосатые, короткопалые руки — посудомойки, продавщицы, завсекциями. Даже директриса одна была, все лепетала: «Ах, мой казак!» и изо всех предпочитала коленно-локтевую позу, кобылища. «Да, когда-то были и мы рысаками, — Семен Натанович вздохнул и краем глаза глянул на сцену, — впрочем, почему это были? Вот эту бы рыжую и сейчас разложил бы на стойке с превеликим удовольствием. До чего хороша баба, и выплясывает складно, шустрая, у такой небось не сорвется. Эх, лучше не смотреть, извод один».

Не один только Семен Натанович разбирался в женщинах — множество горящих глаз с жадностью смотрело на Корнецкую, обдавая ее волнами похоти и пока что неудовлетворенных желаний. Все мужчины в зале находились сейчас в ее власти: казалось, помани любого, и пойдет, словно бык на веревочке, хоть на бойню, хоть на край земли, хоть в загс. Конкур-сантки, выступавшие следом за Корнецкой, казались ожившими экспонатами из музея восковых фигур — все познается в сравнении.

Наконец эротические пляски закончились, музыка смолкла, глаза зрителей потухли.

— Дорогие господа, мне оправиться пора. — Яша Лохматович испарился со сцены, жюри посовещалось, и слово взял эскулап Дятлов. Мерзким, подвывающим голосом он сообщил, что все прошло по классу «А», имена призерш назовут попозже, а финал боев начнется через полчаса. Согласно жребию вначале будут биться Драный с Берией, победитель же схлестнется с Черным Буйволом.

Пока он мяукал в микрофон, Кузьма Ильич, в смокинге, с бабочкой, со сверкающими бриллиантами на циферблате «Роллекса», кашлянул, провел рукой по лысине и начал вылезать из-за стола. Сейчас же поднялись четверо, широкоплечие, с выпирающими подмышечными кобурами, профессионально взяли его в кольцо, и так, в компании бодигардов, господин Морозов направился к выходу.

— Вижу, дозорный на вышке не спит… — Бородач Полковник в роговых очках и на редкость удачном галстуке, коротавший время за столиком в баре, сунул в рот сигарету и тоже подался из зала. Ноги плохо слушались его, движения были неверны, — похоже, одним томатными соком и фисташками не обошлось. Тем временем Кузьма Ильич прошел по ковролину через холл, и стало ясно, что путь его лежит к заветной двери с призывно улыбающимся бульдогом. Двое бодигардов, выдвинувшись вперед, профессионально скользнули внутрь, раздались возмущенные крики, шум, и из туалета, застегивая на ходу ширинки, начал подаваться народ. Никто далеко не уходил, косились на Морозова с ненавистью — чтоб тебе жидко обосраться, сволочь!

— Никак, блин, очередь. Вы, генацвали, крайний? — Полковник подошел к переминающемуся с ноги на ногу лицу кавказской национальности, озабоченно спросил: — Как там, быстро идет дерьмо по трубам? — Услышав что-то нечленораздельное, он с важным видом кивнул, вспомнил про сигарету во рту и вытащил зажигалку. — Гранату отняли, послали домой…

Телохранители между тем проверили кабинки, порылись в горшках со спатифиллумами, внимательно заглянули в писсуары и с чувством выполненного долга доложили принципалу — все о'кей.

— Хорошо. — Кузьма Ильич кивнул, поправил очки и неторопливо зашел в мужскую комнату.

Сработал пневматический рычаг, дверь с кабсдо-хом закрылась, и бодигарды взяли ее под охрану — европейская школа, класс, стопроцентная безопасность.

— Я убью тебя, лодочник… — Полковник посмотрел на них с восхищением, выщелкнул, не попав, окурок в сторону урны, громко икнул и сунул руку в карман. Пальцы его нащупали коробочку дистанционного взрывателя, сломав предохранительный кронштейн, нажали на тугую кнопку. Сейчас же в сливном бачке одной из кабинок булькнула вода — это сработал микрозаряд в сферическом, похожем на шарик для пинг-понга контейнере. Смертельная, быстро разлагающаяся отрава ненадолго превратила туалет в газовую камеру, однако господин Морозов ничего не заметил — ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Только аромат дезодорантов, мерное урчание кондиционера и отблеск галогеновых ламп в серебряном великолепии сантехники. Он, не торопясь, облегчился, тщательно вымыл руки и, глядя в огромное, во всю стену, зеркало, принялся с чувством вытирать их шелковистым одноразовым полотенцем. Ему очень нравилось свое отражение. Наконец, вальяжный и умиротворенный, он вышел из сортира, бодигарды, сняв пост у дверей, взяли его в кольцо, и вся процессия с важностью направилась в зал.

— Ну все, по ноге бежит. — Полковник быстро глянул на часы, мгновение помедлил и, первым заскочив в дом отдохновения, закрылся в самой крайней кабинке — ему нужно было спустить воду с фрагментами распавшегося контейнера. Истомленный народ рванул за ним следом, захлопали стульчаки, зажурчали струи, воздух огласился звуками блаженства, удовлетворения, восторга торжествующей плоти и познавания сущности бытия. Может, прав все же незабвенный Гашек, все в мире дерьмо, а остальное моча?

А в зале тем временем все шло своим чередом — пили, жрали, делали ставки, делились впечатлениями. Для увеселения почтеннейшей публики на сцену снова выпустили свиноматку. Поудобнее усевшись в кресле, она принялась было курить сигару причинным местом, но на нее не обращали никакого внимания — все ждали начала боя. И вот полчаса истекли.

— Господа, финал! — Лохматович, успевший оправиться, махнуть «Бисквита» под филе миньон с трюфелями, бодренько взмахнул рукой, и занавес разошелся. Голые по пояс Серега Прохоров и Лаврентий Палыч, на груди которого синели буквы «С табой дюша мая радысти пална!», медленно зашли в клетку, лязгнула стальная дверь, и мужичок на крыше взял брандспойт на изготовку — пошла заруба.

Строго говоря, волнующего поединка с драматическими нокдаунами, переходами инициативы из рук в руки и яростными контратаками на пределе сил не получилось, слишком уж в хорошей форме находился Тормоз. Быстрый и импульсивный Лаврентий Палыч скоро выдохся, пропустил тяжелый боковой в челюсть и, едва поднявшись с пола, с ходу напоролся на встречный ногой. Ему еще повезло. Возьми Прохоров чуть ниже, остался бы джигит без мужской гордости, да и мочевой пузырь лопнул бы наверняка, а так — сильный проникающий в солнечное. Со всеми вытекающими — острая боль, временная остановка дыхания, падение кровяного давления. Аут. Финиш. Финита. Публика рокотала, господин Морозов соизволил аплодировать, главная же поклонница Прохорова уже не кричала задорно: «Драного хочу», нет, хмельная и счастливая, она тихо спала, положив белокурую голову на залитую соусом «ткемали» скатерть. Веселье было в самом разгаре, часы показывали начало пятого.

— Бог правду видит, это тебе, гад, за Злобина. — Подполковник глянул, как волокут едва живого Лаврентия Павловича, и ковырнул ложечкой в креман-ке с ананасовым мороженым. — Люди на периметре как, не голодают? Жирности в рационе хватает?

— Выдали сухим пайком, по четыре тысячи калорий. — Пожав плечами, Брюнетка захрустела фисташковой засахаренной палочкой, поморщилась, запила остывшим чаем. Она не любила сладкого вкуса во рту. — Сгущенка там, тушенка. В кофе добавлен женьшень с бромом, чтобы никаких отвлекающих факторов. Не промахнутся, если что, не впервой.

Майор Блондинка промолчала и, хотя была не суеверна, трижды незаметно сплюнула через левое плечо — у нее еще с утра было дурное предчувствие.

А на сцене уже вовсю старался Яша Лохматович — ревущим зычным голосом, нараспев, он представлял богатырей-финалистов, сотрясал воздух пухленьким кулачком и от избытка чувств и коньяка «Бисквит» выделывал ногами умопомрачительные кренделя. Зал неистовствовал, он напоминал разбуженный вулкан, от хруста баксов шла кругом голова, бешеные деньги рекой текли в тотализатор. Однако бой получился смазанным и быстротечным. Се-рега, пропустив зуботычину, жалобно вскрикнул, руки его опустились, получив еще, он сложился вдвое, снова дал себя ударить и, не группируясь, словно куль с дерьмом, всей тяжестью рухнул на пол. Нокаут получился так себе, как сказал бы Станиславский, но ничего, схавали и такой. Зрительский вулкан разродился бурлящей лавой, Черный Буйвол взревел, словно раненый лев, и, подпрыгнув, чудом не задел рогами мужичка с брандспойтом. Яша Лохматович оглушительно изошел восторгом:

— Какой день! Какой бой! Викингам и не снилось!

— Голову ему набок, голову, чтобы блевотиной не захлебнулся. — Прохорова бережно потащили из клетки. Едва очутившись за кулисами, он изобразил возвращение в тело, вскочил на ноги и стал поджидать Черного Буйвола, чтобы выяснить отношения до конца, но не дали.

Всех полуфиналистов вызвали на сцену — восьмерых красавиц в белоснежных, словно лепестки магнолий, платьях и шестерых бойцов, не успевших еще толком смыть свою и чужую кровь. Вот он, вожделенный миг, квинтэссенция славы, раздача слонов, пение дифирамбов и изливание бальзама на ликующие души триумфаторов. Награждение. Однако процедура не затянулась, господин Морозов был краток, чувствовалось, что ему не до официальных церемоний. Он торопливо вручил ключи от «форда» и «тойоты», оделил всех ценными презентами и каким-то сдавленным, горловым голосом пояснил, что полуфиналисты получают бонусную премию в виде месячного тура по Норвегии, все формальности завтра в туристической фирме «Альтаир». А сейчас — шампанского.

Лицо его позеленело, на лбу выступил обильный пот, однако он нашел в себе силы улыбнуться и высоко поднять бокал — за женщин и успех. Корнецкая тянула прохладный, кисловатый «брют» и, улыбаясь, посматривала на Прохорова — голова, руки, ноги целы, и слава богу. Она заняла восьмое место и сейчас, держа под мышкой презентованный фен, находилась в отличном настроении. Да, права Ингусик, почему бы не скататься в Норвегию, где в фьордах плещутся касатки. Прохоров шампанского терпеть не мог: даже не пригубив, он поставил бокал и с ненавистью покосился на Черного Буйвола — ну погоди, гад, попадешься ты мне в чистом поле!

За столиком чекистов было не до тостов — операция вступила в завершающую фазу. Клиент, похоже, доходил до нужной кондиции. Однако не грех было и подстраховаться.

— Внимание всем, это первый. — Подполковник вытянулся в кресле, глаза его не отрывались от сцены, где дело уже близилось к концу. — Всем нулевая готовность. Повторяю, нулевая.

Мгновенно оперативницы встали из-за стойки и, пританцовывая, направились на улицу, чтобы взять под контроль пятачок у входа, спецназовцы из группы захвата вышли проветриться в парк и беззвучно затаились в кустах, снайперы проверили затворы и стали по системе йогов замедлять дыхание — стрелять ведь необходимо во время паузы, когда замирает сердце.

— Ну, на счастье! — Не допив, господин Морозов разбил свой бокал, сделал несколько шагов к краю сцены и внезапно, схватившись за сердце, рухнул прямо на судейский стол. Брызнули стекла очков, прощально зазвенел хрусталь, проснувшийся мент истошно заорал:

— Служу Советскому Союзу!

Крики, шум, визг, бой посуды, суета и неразбериха. Побледневшие бодигарды положили Морозова на стол, и целитель Дятлов принялся было оказывать ему первую помощь, но вскоре даже он понял, что имеет дело с трупом.

— Наука здесь бессильна, — сказал эскулап и бочком-бочком отправился мыть руки — только его и видели.

— Господа, музыкальная пауза, — исчез следом за ним Яша Лохматович, полуфиналисты тоже быстренько убрались за кулисы, а чертов Пиль со своими сыновьями затянули на четыре голоса:

— А ты такой холодный, как айсберг в океане…

— Братва, коренной зажмурился, менты приедут, всех заметут. — Среди почтеннейшей публики возникла легкая паника, народ косяком устремился на выход, и бородач в роговых очках и на редкость удачном галстуке без труда затерялся в этом орущем скопище. Особо не торопясь и свободно ориентируясь в темноте, он двинулся между сонных деревьев и вскоре вышел к кустам, где была запаркована черная «Лада». Ну вот, fu e nоn е! [21] Забравшись в машину, он избавился от очков и грима и, превратившись в Полковника, надел ноктовизор, прибор инфракрасного ночного видения. Мир сразу сделался зеленым для него. Присмотревшись, он заметил снайперов на деревьях, затаившуюся группу захвата, ухмыльнулся и скомандовал в микрофон:

— Это два нуля первый. Всем отбой. Едем на базу.

Потом пустил мотор, расслабленно откинулся на спинку и неторопливо, с чувством хорошо выполненного долга закурил. Действительно, все вышло как в песне. Не долго мучилась старушка в бандита опытных руках…

Глава 11

Сквозь щели жалюзи в палату лился свет погожего октябрьского дня. За стеклами ветер шевелил багряные листья, трепал хвост у белки-попрошайки, цокавшей на ветке раскидистого клена — дайте кешью, арахиса дайте. Сгущенки не надо[22]…

— Операция прошла нормально, прогноз самый благоприятный. — Лечащий врач, благообразный еврей с аккуратной черной бородкой, подчеркивающей белизну колпака и халата, поправил уголок одеяла и взглянул на частоту пульса на экране. — Теперь вопрос времени.

С Прохоровым он держался уважительно и с опаской — разбитая рожа, хороший пиджак, куча денег, наверное, — сразу видно, какого поля ягода. Фрукт еще тот. А мамаша его выкарабкалась благополучно, функции мозга восстанавливаются. Да, далеко ушла наука, за деньги теперь можно и с того света вернуться.

— Мама, ты слышишь меня? — Серега взял Клавдию Семеновну за исхудавшую, бессильно свесившуюся руку, заметив искру понимания в ее глазах, облегченно улыбнулся: — Все будет хорошо, мама, все будет хорошо.

У него вдруг перехватило горло. Поднявшись с табурета, он глянул на врача:

— Меня не будет с месяц, может, больше. Не страшно?

— А что может быть страшного? — Врач пожал узкими плечами. — После основного курса предусмотрен реабилитационный, у нас отличный центр в Комарове. Все ведь уже оплачено…

Его пухлые губы растягивались в улыбке, но в глубине глаз светились равнодушие и вежливая скука.

Дома Серегу ждал сюрприз — Прохоров-старший был трезв. Молчаливый и злой, в одном исподнем, он жарил яичницу с «Краковской» колбасой, на кухне воняло мочой, перегретой сковородой и подгорелыми белками. Рысик, свернувшись на холодильнике, зализывал пораненную лапу, желтые глаза его сыто щурились.

— Батя, давай-ка лучше я, — сунулся было Прохоров, но отставной майор угрюмо отстранился и, внезапно рассвирепев, с матерным лаем отшвырнул сковородку в раковину. И тут же, с грохотом усевшись за стол, обхватил голову руками:

— Суки, падлы, лидеры хреновы!

— Кого это ты так? — Тормоз, привыкший ко всякому, поставил чайник, устроившись напротив, вздохнул, тронул отца за плечо: — Похмелиться не успел?

— Они же, суки, пацанов зеленых снова, зверям под пули. — Прохоров-старший потряс кулаком, показав пальцем наверх, оглушительно, так, что Рысик убрался подальше, приложился ладонью об стол. — Опять, суки, в войну играют. Конечно, она все спишет. И приватизацию эту блядскую, и бомжей на помойках, всю жизнь нашу херову…

— А, вот ты о чем, батя. — Прохоров невозмутимо заварил чай, принялся намазывать хлеб маслом. — Только вот, если бы мы с тобой сидели наверху, не воровали бы разве? Может, еще похлеще, с голодухи-то. А то, что власть они не отдадут, это точно, кому ж охота отвечать, сколько ведь таких, как наш Витька. Я бы первый, если мог, кое-кому в глотку вцепился, не дотянуться только.

Он отрезал колбасы, сыра, сделав бутерброды, налил родителю чаю и, бросив Рысику кусочек «Телячьей» — так, побаловаться, — опустился на стул.

— А ребят молодых жалко. Всех. И тех, что от пули, и тех, что от наркоты или от туберкулеза на зоне…

— Серега, ты вот чего, денег мне дай, «торпедироваться» пойду. — Вздохнув, Прохоров-старший угрюмо отхлебнул чаю, с отвращением взглянул на бутерброд. — Со мной, с пьяным, делай чего хочешь, хоть ноги вытирай, хоть е… и в хвост и в гриву. Так вот и Россия вся, опоенная, вьют из нее веревки кто ни попадя, жиды, политики, сволочь разная. Хватит.

Резко поднявшись, так что чай расплескался, отставной майор придвинулся к сыну.

— Денег дай, Серега. Не боись, б…ю буду, не пропью. Не хочу, чтобы веревки из меня… Только, блин, скоро не отдам, не надейся….

Получив желаемое, он подобрел и отправился в ванную мыться, чего с ним не случалось уже давно, — видимо, и впрямь решил начать новую жизнь.

«Ну дела». Под рев водопроводных труб Прохоров доел бутерброды, сунул посуду в раковину и хотел было отправиться к себе. Но не дали. Пришел сосед снизу, не то чтобы друг, так, товарищ детства, одноклассник Вова Горюнов. В школе Прохорову все ставили его в пример, шпыняли, говорили: «Горе ты наше, равняйся на лучших», «Учись, учись, учись, как завещал нам дедушка Ленин». А он не слушал, валял дурака и, как показало время, был совершенно прав. Потому как нынче экс-отличник, красный дипломант и кандидат наук Горюнов пребывал в полной жопе. Вместе со своим научно-исследовательским, жутко засекреченным институтом. Зарплату задерживают, штаты сокращают, не жизнь, а сплошные конвульсии конверсии. А дома неработающая жена с полугодовалым чадом. Эх…

— Сережа, если можешь, — как всегда, с порога начал Горюнов, и мрачное интеллигентное лицо его выразило муку. — Сколько можешь… Я все отдам… Но потом…

«Ну, видно, день сегодня такой. День раздачи слонов. Вначале батя, теперь Володька». Прохоров денег дал, глянул на тощую рожу гостя, шмыгнул носом.

— Жрать хочешь? — И, не дожидаясь ответа, поманил его на кухню: — Седай.

Поставил чайник на огонь, сделал бутерброды, подумал и вытащил из холодильника кастрюлю с борщом.

— Давай лопай, ровняй морду с жопой.

— О, колбаска! — Горюнов оживился, звучно проглотил слюну и, уже не миндальничая, без интеллигентских шатаний, истово заработал ложкой. — О, борщ-то у вас с мясом!

А то ведь по первости-то: нет, спасибо, не хочу, я уже принимал пищу за ленчем. И потом, я вообще на диете. Ананасово-банановой.

— Дочка-то как? — угрюмо, чтобы хоть что-то сказать, осведомился Прохоров и автоматически, без настроения, налил себе ъ чашку чаю. — Растет?

— Растет, растет. — Горюнов на миг повеселел, попытался было улыбнуться, но не смог, тут же снова на лицо его набежала тень. — Сережа, не волнуйся, я все, все отдам. Нам в счет зарплаты выдали какое-то электронное, говорят, очень дорогостоящее оборудование, полученное от смежников по бартеру. Кстати, не знаешь, может, надо кому? А нет, так я в комиссионку…

— Ага, и бабки будешь ждать полгода. Получишь вместе со своей зарплатой. — Прохоров вздохнул, выругался про себя и посмотрел на гостя как на тяжелораненого. — На «Юнону» двигай, на барыгу. Знаешь, там по выходным народу сколько? Найдется какой-нибудь дурак, купит.

— «Юнона»? Очень интересное название, этакое мифическое, с римским колоритом. — Гость на мгновение перестал жевать, лицо его выразило работу мысли.. — Хотя, честно говоря, эллинский пантеон мне более по душе. Ты только вслушайся, Сергей, сколь звучит благородно: Гея! Прозерпина! Ариадна! Гефест! Геракл! Тесей! Кстати, а каким видом транспорта лучше всего добираться? Эта «Юнона», она вообще-то располагается где?

«В пизде». Прохоров опять выругался про себя, отрезал еще хлеба и очень обстоятельно живописал путь на всем известную барыгу. А сам почему-то вспомнил,

note_\1то слово «интеллигент» в эпоху пятилеток было ругательным. Видит бог, не зря.

Наконец гость попил-поел и с огромной благодарностью откланялся. Без него сразу стало легче.

— Нет, что ни говори, а все горе от ума. Ученость — вот беда, ученость, блин, — вот причина, —

note_\1казал Прохоров Рысику, с грохотом выдраил посуду и резво отправился к себе.

Долго махал мечом, искромсал газету бритвой и рисовал, пока не надоело, замысловатые восьмерки охотничьим ножом. Потом вымылся, задернул занавески поплотнее и лег в постель. Конкурс, путевки, обещанный рай в Норвегии — все отодвинулось куда-то далеко, сделалось ненужным, малозначимым, осталось лишь ощущение близости Жени, ее рук, пальцев, нежных, ласковых, умелых. Увы, одних только рук, и то лишь во сне… Наяву ничего большего пока Прохорову не обломилось.

Что можно делать, если со службы уходить не ведено, прямое начальство отсутствует, а по телевизору уже заканчивается программа «Время»? Ну конечно же, гонять чаи, обстоятельно, не спеша, под разговоры о том о сем. Подполковник и обе Майорши так и делали. Пили, правда, чтобы снять стресс, крепкий незкстрагированный кофе да общались большей частью на темы деликатные, служебные, не для посторонних ушей. Собственно, общались большей частью дамы, Подполковник сидел молча, насупившись, хмуро курил — после китайских разносолов в «Занзибаре» у него болел желудок.

— Ну что, не отпускает? — Блондинка, прервавшись, взглянула на него, лицо ее выразило участие. — Надо бы помассировать точку хэ-гу[23]. По системе Шиацу[24]. Чего мучиться-то.

И, не дожидаясь ответа, она решительно взяла однополчанина за руку и принялась работать пальцами.

— Так, так, так…

Роскошный, перламутрового колера маникюр ничуть не мешал ей.

Брюнетка искоса следила за процессом и всеми фибрами завидовала Подполковнику, а тот, чувствуя, как боль уходит, с облегчением вздохнул, расправил плечи и с благодарностью сказал:

— Ну, спасибо, коллега. Жить буду. Если лавочку прикроют, можешь смело подаваться в медицину. Возьмут с руками и ногами.

— Ну, это навряд ли. — Блондинка, сразу же подобравшись, изменилась в лице и прекратила сеанс. — С выздоровлением вас, товарищ Подполковник.

И в кабинете повисла тишина — все отлично знали, что структуры, аналогичные их альма-матер, ликвидируются вместе с личным составом. Как говорится, мавр сделал свое дело…

— Ну ладно, проехали, — с бодростью, чтобы замять свою бестактность, произнес Подполковник и принялся ковыряться серебряной, изготовленной по особому заказу лопаточкой в потухшей трубке. — И что это начальства нашего все не видно? Может, у нас уже началось сокращение штатов?

Полковник же в это время ужинал. Симпатичная подавальщица в передничке принесла ему в кабинет тефтели с картофельным пюре, крабовый салат, бутерброды с ветчиной и сыром, поставила кофейник на подставку:

— Приятного аппетита.

Карминовые губы ее приветливо улыбались, однако взгляд чуть раскосых глаз был внимателен и насторожен — служба.

— Спасибо. — Полковник взялся было за нож, но передумал и принялся есть тефтели вилкой — да, времена меняются к худшему. Раньше здесь подавали только натуральные котлеты. Салат был тоже суррогатный — из крабовых палочек, ветчина в бутербродах формовая, черт-те из каких отходов, сыр из самых дешевых, вроде брынзы. Да, заворовались демократы, — если уж здесь жирность снизили, что говорить о прочих госструктурах!

Полковник находился на секретной базе ББК уже целый день. Экстренно вызванный еще утром, он, однако, начальство не застал и был с извинениями препровожден в комнату для гостей, где его ждали «Швепс», удобное кресло и компьютерная дискета. Что ж, в отсутствие начальства можно пообщаться и с машиной, тем более что затронутая тема Сергею Петровичу была знакома только понаслышке. Она ассоциировалась у него главным образом с крысоловом из Гамельна, который запросто увел за собой всех городских детей, и активистами из «Ассоциации жертв психотропного оружия», щеголяющими с мисками на головах и крышками от кастрюль в штанах. Еще ходили слухи о рассеянных полях, торсионных излучателях, техногенных пси-воздействиях, так, ничего конкретного — вымыслы, домыслы, россказни, очень уж похожие на старания спецов по распространению «дезы». В общем, информация на дискете касалась психотропного оружия — способов и средств подавления человеческой воли.

История влияния на психику людей насчитывает тысячелетия. Древние ритуалы и мистерии, жрецы додинастического Египта, африканские колдуны, иранские маги, протославянские волхвы и Соловей-разбойник. Жмуряки, зомби, манкурты, ожившие покойники, царевна Несмеяна… Однако все это история, преданья старины глубокой. А вот в век просвещенный все началось в 1875 году, когда известный химик Бутлеров задумался над тем, не взаимодействуют ли нервные токи организмов подобно электротокам в проводниках. В 1898 году англичанин Крукс обосновал возможность передачи мыслей при посредстве мозгового излучения частотой примерно десять в восемнадцатой степени герц, свободно проникающего через плотные среды. Приход к власти большевиков только подтолкнул исследования в области психотропики. Ленин со товарищи был кровно заинтересован в получении нового оружия, которое могло бы помочь братьям по классовой борьбе в других странах. За дело взялся Бехтерев и в период с девятнадцатого по двадцать седьмой год провел серию опытов по изучению телепатии, в то же время инженер Кажинский работал над практическим применением электромагнитной теории передачи мысли. И не без положительных результатов…

В середине тридцатых годов наиболее успешные опыты по разработке методики психотропной обработки радиотехническими средствами провел научный сотрудник Рентгеновского института Михайловский. Он установил, что различные комбинации электромагнитных импульсов оказывают влияние на отдельные зоны мозга, ответственные как за эмоциональную сферу, так и за работу функциональных органов. Именно тогда в НКВД начали практиковаться пытки с использованием высокочастотного излучения в комбинации с наркотиками. У истоков пси-воздействия стояла дочь Феликса Дзержинского Маргарита Тельце. Как говорится, яблоко от яблони…

В то же время под патронажем наркомата обороны проводилось исследование телепатии с целью изучения ее физической природы, занималась этим группа Васильева в петроградском Институте мозга. Однако война спутала все планы. Только к концу пятидесятых годов в СССР возобновились работы по исследованию биологического воздействия сверхвысоких электромагнитных колебаний (СВЧ) и телепатии, курировал их лично министр обороны Р. Я. Малиновский. В январе 1974 года Государственный комитет по делам изобретений и открытий зарегистрировал «способ вызывания искусственного сна на расстоянии с помощью радиоволн», сущность которого заключалась в облучении биологических объектов модулированными электромагнитными импульсами. В войсковой части 71592 города Новосибирска было успешно проведено предварительное испытание опытной установки, она получила название «Радиосон» и в первом приближении позволяла «обрабатывать» территорию площадью около ста квадратных километров. Причем воздействие могло варьироваться от искусственного сна до полного перерождения нервных клеток человеческого организма.

В 1991 году в СССР имелось уже несколько научных групп, способных создать психотропный генератор для управления психикой и поведением человека на расстоянии, в основе которого лежит принцип манипулирования спинарными (торсионными) полями. В первую очередь, это Институт проблем материаловедения АН Украины и Центр нетрадиционных технологий при Государственном комитете по науке и технике. В разработках психотропных технологий принимали участие: научно-производственное объединение «Энергия», МНТЦ «Вент», Институт радиотехники и радиоэлектроники Российской Академии наук, Московский энергетический институт и др.

Производители-изготовители: киевский завод «Октава», номерной завод психотропной аппаратуры, город Брянск, центр «Биотехника», НПО «Артемида» и др. Все данные на 1992 год…

«А нынче девяносто девятый, представляю, что они успели нагородить». Полковник дочитал файл до конца, открыл «Швепс» и, включив телевизор, по которому шла чернуха новостей, принялся отчаянно скучать. В два часа ему подали обед, стандартный, чекистский, из трех блюд, с икрой, салатом и компотом, и Полковник совсем пригорюнился, понял, что это надолго. Нет ничего хуже ничегонеделанья. Чтобы хоть как-то развлечься и убить время, он выудил, не глядя, с полки какое-то чтиво и — надо же! — не прогадал, попал как раз в тему. Это был убойный эротический шпионский роман о приключениях наших разведчиков на просторах Сиона. Главный герой, Тарас Тарасович Максаев, гинеколог по специальности, был завербован, обрезан и отправлен в Тель-Авив, где под видом банщика Хайма Соломона внедрился и начал новую жизнь. Рядом с ним, бок о бок, сражались на невидимом фронте радист-трансвестит Вася Хренов, активный извращенец Нодар Сукашвили, связист-онанист Моня Лившиц и глубоко законспирированная советская разведчица полковник Давалова, ради интересов родины сменившая даже свою сексуальную ориентацию.

…Агафья Федоровна пробудилась пополудни с тяжелой головой — после вчерашнего ее тошнило. Состояние полковницы осложнялось тем, что в области гениталий наблюдался сильнейший зуд — это не на шутку разгулялись маленькие, въедливые насекомые, которыми с разведчицей щедро поделилась какая-то империалистическая сволочь. «Пора менять легенду». Остервенело почесываясь, Давалова зевнула, а из парной уже вовсю доносилось мерзкое зловоние — это генерал Хайм Соломон готовил в шайке утренний коктейль для улучшения здоровья и нейтрализации коктейля вчерашнего.

Когда тазик с лекарством опустел и чекистам полегчало, тронулись. В пути пели песни и в целях конспирации блевали не в придорожные кусты, а в специальную емкость, опломбированную личной печатью Хайма Соломона. Наконец сделали привал, чтобы оправиться, дать шифровку и размяться, и вот тут Агафья Федоровна с брезгливостью обнаружила, что ни Нодар Сукашвили, ни Моня Лившиц на ее девичьи прелести более не реагируют, а усиленно сожительствуют с Васей Хреновым, который необычайно похорошел и заневестился.

— Извращенцы поганые, — сплюнула Давалова, энергично выругалась и со злости занялась своим пошатнувшимся здоровьем.

Отойдя в сторонку, она, присев, начала с энтузиазмом искоренять пушистость в паху, которая, на удивление, всем была у нее не рыжей, а черной, словно происки империализма.

— Э, девонька, это пустое, — мягко произнес заинтересовавшийся процессом Хайм Соломон, — эдак мандей не изведешь, только красоту свою нарушишь. Надо бы машинным маслом, а еще лучше дегтем.

Мгновенно, по знаку его, Моня Лившиц нырнул под машину, добыл из коробки передач стакан чего-то горячего и вонючего, и исстрадавшаяся полковница наложила обильный компресс на лобок и промежность.

А солнце стояло высоко, и в машине, несмотря на кондиционер, было жарко, сильно пахло коктейлем и сдобренными трансмиссионным маслом гениталиями разведчицы. Некоторое время ехали в молчании, втайне сочувствуя издыхающим насекомым, вдруг внизу у колес что-то завизжало, раздался страшный скрежет, и машина, дернувшись пару раз, остановилась. Выяснилось, что мудак Лившиц плохо завернул сливную пробку в коробке передач, и агрегат, оставшись без масла, накрылся хорошо промасленным половым органом Агафьи Федоровны.

— П…здец, — сделал глубокий вывод после рекогносцировки Хайм Соломон, и, взорвав машину, чтобы она не привлекала к себе внимания, дальше решили выдвигаться автостопом…

В шесть часов Полковника оторвали от чтения и позвали к телефону. Звонило начальство, по межгороду, извинялось и просило ждать до упора, может, даже заночевать тут же, на диване. Генеральский голос был какой-то мятый, вымученный, такой, что сразу становилось ясно — дела хреновы, и Полковник тяжело вздохнул:

— Слушаюсь.

А сейчас, ужиная за экраном телевизора, он смотрел программу «Время», и кусок не лез ему в горло — в Кремле только что закончилось экстренное совещание Совбеза, — видимо, и впрямь случилось что-то очень серьезное.

— Привет, это я. — Не доев бутерброды с ветчиной, он достал «Бенефон», позвонил на сотовую трубку Подполковнику. — Как вы там? Бдите? Правильно делаете. Приказываю перейти на казарменное положение, личному составу вооружиться и ждать дальнейших распоряжений. Я ясно выражаюсь, коллега?

— Куда уж ясней. — Голос Подполковника дрогнул, в нем послышались тревожные нотки. — Что, плохо дело?

— Предположительно. — Полковник поднялся с кресла, ноги его утонули в ворсе ковра. —Все, не занимайте линию. До связи.

— Есть до связи. — В трубке пискнуло, послышались гудки, а по телевизору начался очередной голливудский шедевр — пустые глаза, слащавые улыбки и банальные, ничего не значащие фразы. Ты о'кей? Мы его теряем. Нет, он работает на правительство! Ни души, ни таланта, только деньги, деньги, чертовы деньги.

— Дерьмо. — Полковник раздраженно взялся за пульт, прошелся по каналам, но, так ничего.и не выбрав, нажал кнопку «power». — К чертовой матери, довольно впечатлений. Любите книгу — источник знаний…

…Между тем Тарас Тарасович аккуратно собрал шайки и потайным ходом пробрался в женское отделение бани, где его радистка, Соня Розенблюм, служила уборщицей. Откровенно говоря, никакая это была не Розенблюм, а геройский чекист Вася Хренов, согласившийся ради безопасности родины замаскироваться под любвеобильную женщину. Он был белокур, читывал дамские романы и в целях конспирации имел трех любовников. Тарас Тарасович твердо взглянул ему в развратные, сильно накрашенные глаза и, продиктовав текст шифровки в центр: «Пока все сухо. Гинеколог», направился домой.

Поднявшись по загаженной, вонючей лестнице, он открыл непр'иметную, обшарпанную дверь и вошел внутрь изрядно засранной однокомнатной квартиры. Жил разведчик строго, по-спартански, без излишеств.

Проверив по давнишней привычке квартиру, Тарас Тарасович прошел на кухню и сделал то, о чем мечтал уже много дней, — достал из тайника банку некошерной тушенки, включил дешевый, черно-белый телевизор и, устроившись в расшатанном, скрипучем кресле, принялся со слезами на глазах рубать свинину ложкой, вспоминая о далекой родине, от которой был в такой дали…

Начальство прибыло далеко за полночь.

— Что, заждался? — встретил Генерал Полковника на пороге кабинета, вяло поручкался, широко зевнул и скомандовал в селектор насчет кофе. — Извини, брат, в Москву вызывали, экстренно. Там такое… — Не договорив, он вздохнул, помотал лобастой, стриженной под «бокс» головой. — Обратно летел с военного аэродрома, истребителем, ощущеньице — лучше не придумаешь… Да ты садись, садись, в ногах правды нет…

— Ну и как столица нашей родины? — Полковник опустился в кресло, подтянул распущенный узел галстука. — Кипучая, могучая, никем не победимая? Генерал снял очки, помассировал веки, глаза у него были красные, как у кролика.

— Знаешь, в армии говорят, лучше держаться поближе к кухне, подальше от начальства. Москва, она, брат, бьет с носка, не разбирает. Собственно, и разбираться-то никто не хочет, каждый тянет одеяло на себя… Нынче в ходу старинное правило курятника — клюй ближнего, сри на нижнего. Отечество побоку… Дискету-то прочел? — Он мельком глянул на Полковника, сел, протер очки не слишком свежим носовым платком. — Это так, дайджест, беллетристика, полуоткрытая информация для общего ознакомления. Да, войдите.

Он глянул на буфетчицу, принесшую кофе с бутербродами, коротко кивнул:

— Спасибо, вы свободны. — Подождал, пока та выйдет, клацнул дистанционным замком и, задействовав защиту, отчего воздух в кабинете мелко задрожал, повернулся к Полковнику: — А теперь послушай то, о чем в газетах не напишут. Есть в Москве контора одна, называется «Красная звезда». Так вот в ней некий кандидат наук Бакаев еще в конце восьмидесятых создал спин-торсионный генератор, — Генерал достал четвертушку бумаги, поправил очки, — прибор, излучающий воронкообразные лучи вращения. Первоначально он был задуман как оружие для борьбы с системой СОИ, однако оказался изобретением разноплановым — «запирает» электронику, изменяет структуру кристаллов, «выключает» человеческую психику. Помнишь, когда в октябре девяносто третьего Ельцин схлестнулся с Хасбулатовым и Руцким, те вдруг в самый пик кризиса стали делать непростительные глупости и дали президенту возможность придавить законодательную власть? А манипулирование общественным мнением? А выборы президента, когда его рейтинг вдруг вырос с пяти процентов до небесных высот? Словом, этот Бакаев, теперь уже, конечно, профессор и членкор, оказался мастером на все руки. И швец, и жнец, и на дуде игрец. — Начальство вытащило еще четвертушку бумаги, бегло просмотрев, отхлебнуло кофе. — Только вот доигрался. На симпозиуме в Осло исчез, — то ли похитили, то ли сам подался в бега, неясно. Вместе с ним пропал пакет документов по переносному генератору микролептонного поля и опытный образец величиной с небольшой чемодан.

— А что же охрана? — Полковник нехотя поболтал ложечкой в чашке, однако пить не стал, сердце и так билось, словно раненая птица. — Проспали?

— С норвежскими блядями. Вообще-то шкуры были российские, на заработках. — Генерал вдруг рассмеялся, однако зло, с обидой. — Самых дешевых сняли. А потом, кто теперь работает в конторе-то? Так, шваль, фуфло, все нормальные — кто в бизнес, кто в мафию. Вот ты, милый мой, разве на одну зарплату живешь? Заказы не берешь со стороны? — Начальство оборвало смех, занялось бутербродом с колбасой. — Не ври только, маленькая ложь рождает большое подозрение.

— Боже упаси, чтобы по основному-то направлению… Так, крутимся, решаем вопросы, отмазываем сволочь разную. — Полковник, улыбнувшись, пожал плечами, сразу же стал серьезен и все-таки отхлебнул кофе. — Финансирование сами знаете какое. Гулькин хрен.

— Вот то-то и оно, все дело в финансах. — Генерал вытер сальные губы. — В общем, в Москве все на ушах стоят. Ведь этот чертов генератор может промыть мозги населению небольшого города. А если построить стационарный образец и вдарить, к примеру, по Питеру… Одним словом, приказ свыше — рвать жопу на сто лимонных долек. Парню твоему когда в Норвегию-то ехать?

— Через десять дней, пока там визы, паспорт. — Полковник сразу понял, откуда дует ветер, но сделал недоуменное лицо. — Только надо ли? И так людей не хватает!

— Как говорили в Древнем Риме, не надо представляться более глупым, чем есть на самом деле. — Начальство посмотрело на Полковника ласково, как на дефективного. — Пиши инициативный рапорт на мое имя, и завтра этого героя сюда, к восьми ноль-ноль. Специалиста по агентурной стратегической разведке мы из него, конечно, не сделаем за десять-то Дней, но зато никто нас потом не упрекнет в бездействии. Да и чем черт не шутит, на дурака всегда везет. — Генерал подлил Полковнику кофе, вытащив из портсигара «беломорину», закурил. Кого именно он держал за дурака, было неясно.

Разбудил Прохорова телефон. Звонила Женя, голос ее был весел и беззаботен, словно щебет эдемской птахи.

— Здравствуй, милый. Чем занимаешься?

— Онанизмом. — Серега вдруг почувствовал, как екнуло сердце, истомная тяжесть спустилась в живот, и трусы сразу превратились в оковы — черт бы побрал эту дуру Корнецкую с ее железобетонной неприступностью! Может, послать ее на хрен, баб, что ли, мало? Вон Любка Зверева, к примеру, чем не подруга жизни? И накормит, и выпить даст, и отсосет, и раком встанет. Опять-таки умница и красавица, в банке работает, крыса.

— Знаем, знаем, премиленькая штучка. — Женя заливисто рассмеялась, в трубке было слышно, как рядом кто-то ноет под гитару. — Кончишь — приезжай на шашлыки, Вика устраивает отвальную.

Господи, опять эта истеричная проститутка с высшим филологическим образованием! Изящные манеры, беседы о прекрасном, сложные психические состояния. А вот Любка Зверева, та без фокусов, сразу хватает за ширинку, ей не до умных разговоров, язык другим занят… Эх, жизнь — влечение полов, непознанная бездна страсти, мышиная возня вокруг постели!

— Как только, так сразу же. — Губы Прохорова сами собой расползлись в глуповатой, радостной улыбке. Бросив трубку, он щелчком разбудил Рысика и, вытащив из шкафа свежее бельишко, с песней порысил в ванную. — Ах, какая женщина, мне б такую…

«Какого хрена! — Заспанный кот посмотрел ему вслед с негодованием, потянулся, зевнул и свернулся клубком в ямке на подушке. — Всего-то мне надо четырнадцать часов полноценного отдыха! Мелкий я хищник или нет? [25]»

Сразу помыться Сереге не удалось. В ванной водопадом шумела вода, облаком клубился горячий пар, жутко воняло закисшими трусами, хозяйственным мылом и водочным перегаром — Прохоров-старший затеял большую стирку.

— Сейчас я, сынок, сейчас. — Яростно полоща бельище прямо в ванной, он глянул на Тормоза снизу вверх, страдальчески скуксился. — Скучно без водки! Ох, плохо мне, Серега, плохо! Но врагу не сдается наш гордый «Варяг»! И пощады никто не желает!

— Давай-давай, чистота — залог здоровья. — Прохоров посетил гальюн и принялся делать зарядку, так, два притопа, три прихлопа. Вымыться он сумел минут через двадцать, надел цветные, под российский триколор, трусы, джинсы, свитер и кожаную, купленную по случаю куртку-бомбардирку с воротником из натурального меха новозеландского опоссума. Как пить дать ворованную.

— Что, по бабам? — Экс-майор угрюмо высунулся из кухни. С видом Сократа, принимающего яд, он цедил из кружки свежезаваренный чай. — Правильно, сынок, всех их все равно, конечно, не пе-рее…ешь, но к этому надо стремиться. Фридрих Энгельс сказал.

На улице было темно и промозгло, накрапывал мелкий, противный дождь. Погода к веселью не располагала, да и вообще, с самого начала все пошло как-то наперекосяк. Усаживаясь в машину, Прохоров плотно вступил в собачью кучу, едва не растянулся и долго шаркал подошвой по траве, проклиная вслух и сучье племя, и хозяйское отродье. Однако это была преамбула. «Треха» заводиться не пожелала, и когда Серега вылез, чтобы проверить свечи, снова конкретно вляпался в дерьмо, но уже другой ногой. Псов в округе держали крупных и кормили как на убой.

«Может, это знак?» Тормоз сделался задумчив, по-обтер штиблеты и начал ковыряться в трамблере. Увы — искры не было. Ветер бросал в лицо студеную морось, мокрое железо холодило пальцы, а где-то рядом тявкали барбосы и, нарезая в темноте круги, занимались своим гнусным делом. Да, вечер, похоже, ничего хорошего не сулил.

«Всех на живодерню, всех!» Злой и промокший, Прохоров поднялся домой, долго мыл «Ариэлем» руки, размышляя о смысле жизни, о превратностях судьбы, о роке, а потом плюнул на все знамения и отправился к Жене на частнике — врешь, не возьмешь! По пути он затарился розовой «Ностальгией», купил пудовый астраханский арбуз, а еще литровую бутыль смородинового «Абсолюта» — для нейтрализации фатума. Так и явился пред светлые очи Корнецкой — суровый, задумчивый, с батареей бутылок и огромной полосатой ягодой.

— Не прошло и полгода. — Женя взглянула на арбуз, затем на гостя и ехидно ухмыльнулась: — Эту ночь мы запомним надолго.

Густые рыжие волосы, заколотые пышным хвостом, делали ее чем-то похожей на лисицу.

— Держи. — Прохоров отдал ей пакет с бутылками, разделся, потащил на кухню арбуз. — Здрасьте вам, как жизнь половая?

— Привет, привет. — Виктория, в прозрачной кофточке и белых облегающих джинсах, неумело насаживала на шампуры свинину. — Живем беспорядочно, но регулярно.

Она была уже навеселе, мясо — кстати, плохо замаринованное, как Тормоз сразу определил по цвету, — держала кончиками пальцев, хмурилась, кривила губы — нет, все эти прелести кухни явно не для нее.

— Давай-ка помогу. — Серега оттеснил Вику в сторону, живо поладил со свининой и властно кивнул: — Засовывай, женщина, готово.

— Это мы завсегда, было бы чего. — Она вставила шампуры в шашлычницу, включила ток и посмотрела на Прохорова с интересом, будто увидела впервые. С интересом отнюдь не профессиональным…

В кухне вскоре запахло жареным. Женя, звеня посудой, накрывала на стол, Вика рассеянно следила за процессом, Серега общался с крысой Дашей. Общий разговор как-то пока не клеился.

— Ну, похоже, готово. — Прохоров выключил шашлычницу, крякнул и принялся доставать шампуры с бастурмой. — Давайте-ка, пока горячее.

Налил дамам вина, себе шведской водочки, мастерски блеснул красноречием:

— Вздрогнули!

Выпили, налегли на сочную, но пресноватую свинину, повторили, ударили по «оливье», и Прохоров, глядя на Викину грудь под прозрачной тканью, начал наконец-таки беседу:

— Так куда это ты отваливаешь?

За подругу ответила Женя:

— Догадайся с трех раз. Туда же, куда и мы. Все дороги ведут в Норвегию. — Она сунула в рот чернильную маслину и насмешливо округлила глаза. — Через «Альтаир», конечно же, через нашу родную турфирму. — Женя усмехнулась, выплюнула косточку. — Все-таки Питер маленький город.

— Да, Сереженька, начинаю трудовую жизнь, еду на буровые вышки. — Бастурма пришлась Вике по вкусу, жевала она с энтузиазмом. — Стресс снимать у бурильщиков. Авантюра, конечно, по объявлению, товарка сблатовала. И везут как-то странно, поначалу за полярный круг, к Баренцеву морю, затем на автобусе через норвежскую границу. Времени — в обрез, отбываем послезавтра, а у меня еще рейтузов с начесом не заготовлено…

— Ты, мать, закусывай давай. — Женя от души положила ей салата, придвинула тарелку с ветчиной.

— А в Чухонке-то чего, разонравилось? — спросил Прохоров со скучающим видом. — Горячие финские парни утомили?

Водку он пил вдумчиво, не торопясь, не мешая ни с чем и как следует закусывая, но все равно в голове уже шумело. Ко всякому делу нужна привычка.

— Ну ты скажешь! Да финика в постели от жмура не отличить. Нет. — Вика залпом хватанула пол-стакана вина, забыв про вилку, пальцами взяла остывшую свинину. — В Чухне эстонцы объявились, мать их за ногу, бизнес к рукам прибирают. И ко мне в «сутики» набиваться начали. Вот с таким поленом как-то сунулись, говорят, дружи, дефка, с найми, а не тто эттимм терефом тепя ттрахать путтемм. Я дура, что ли, — она пожала плечами, — нужны мне в пи…де занозы. Головкой покивала да и свинтила с концами, пусть другие на сутенеров ишачат.

Съели бастурму, прикончили салат, выпили вино. Женя извлекла из холодильника селедку под шубой, Вика достала бутылку «Реми мартин», открыв банку икры, начала делать бутерброды. Покончив с коньяком, дамы принялись за настойку, Прохоров же своим пристрастиям не изменял и все пользовал водочку, не торопясь, вдумчиво, большими хрустальными рюмками. Потом четвертовал арбуз и пожалел, что нет в наличии чистого спирта. Накачать астраханского красавца из шприца, да и оставить на ночь, а к утру вся его мякоть превратится в ароматный, убийственной крепости ликер. Впрочем, и так неплохо… Очень хорошо… Ели арбуз чайными ложками, выскребали середину, по очереди бегали в сортир. Затем опять пили, по новой жарили шашлыки и потихоньку набрались до поросячьего визга.

— Короче, дело к ночи. — Вика с трудом поднялась и, пошатываясь, расстегивая на ходу блузку, зигзагами поплелась в комнату. Глаза у нее были остекленевшие, словно у сомнабулы.

— Шутить изволите, время детское. — Прохоров тоже поднялся и завернул в ванную. Сунул голову под холодную воду, однако муть перед глазами стала только гуще, и ноги сами понесли его к кровати, поперек которой распростерлась Вика в шикарном кружевном белье. Внизу живота у нее была наколота бабочка.

«И мы не лыком шиты». Тормоз с гордостью явил на свет божий триколорные трусы и начал кантовать Вику в нормальную позицию:

— Ты, между прочим, здесь не одна, что за эгоизм такой!

— Сам дурак. — На мгновение приоткрыв глаза, она обиженно отвернулась, пьяно пробормотала во сне. — Fuck off, dirty bastard!

— Чего, чего? — не понял Прохоров, затем обиделся, вытянулся, выругался и затих. Ему казалось, что он лежит на дне застигнутой непогодой лодки…

В это время в комнату вошла Женя. Одним движением сняв трусы, колготки и джинсы, она нырнула под одеяло и начала толкаться:

— Двигайся давай, разлегся.

Как ни был Серега пьян, но природа взяла свое — отреагировал и бесцеремонно, пустив в ход колени и бормоча непристойности, принялся гнусно домогаться. Никаких веских доводов он и слышать не хотел, наваливаясь всей тяжестью, алкал, сопел, скрежетал зубами, так что пришлось Жене пойти на компромисс — ублажать беднягу проверенным способом, ручкой.

— Ну ты и сука, Корнецкая, такое добро переводишь!

Растревоженная любовной суетой Вика, подперев голову, некоторое время следила за процессом. Ее хорошенькое, сонное лицо искажала гримаса негодования. Вскоре она не выдержала, оттолкнула Женину руку и принялась трахать Прохорова со всей обстоятельностью опытной женщины. На любом родео ей, несомненно, достался бы главный приз.

— Тебе лишь бы потрахаться, сверхурочница. — Зевнув, Корнецкая повернулась задом и мгновенно заснула, а Вика, оглашая жилище победным кличем, кончала уже по второму кругу. Потом — еще, еще, еще… Водяной матрас штормило…

Новый день встречали без радости. Женя ползала сонная, словно муха по стеклу, у Прохорова раскалывалась башка, Вику тошнило. Проблевавшись, она надолго застряла в ванной и наконец, мокрая и зеленая, стала одеваться.

— Люди, никто моих трусов не видел?

На прощание она застыла в дверях, вспоминая, не забыла ли чего самого главного, долго терла лоб и наконец сделала всем ручкой:

— Всеобщий привет! Встретимся у фьорда.

У какого именно, уточнять не стала.

— Ну и нажрался я вчера, — потирая затылок, Тормоз попробовал прикинуться шлангом, — ни хрена не помню. Вроде сны какие-то всю ночь снились…

— Снились, снились, эротические, теперь простыни от спермы не отстирать. — Женя глянула на его растерянное лицо и вдруг весело расхохоталась. — Да не бери ты в голову, ничего страшного… Вика чертовски чистоплотна, а я не ревнива… — Она дружески похлопала Тормоза по плечу и тут же взвыла, прижав ладони к вискам. — Блин, башка болит. Ты, изменщик, жрать будешь? Там еще салат остался, «шуба» вроде бы, только, чур, самостоятельно, меня сегодня не кантовать. Чао.

С мукой во взоре она свернулась в клубок, судорожно зевнула и натянула одеяло на голову. Прохоров вздохнул, глянул на часы и принялся одеваться — пора было отваливать с отвальной. Праздник закончился, начинались серые будни.

Натурально серые — небо за окном было заволочено низкой облачностью, вроде бы сочился мелкий и, как пить дать, холодный дождь. Природа увядала, но не пышно — в судорогах. «Нет, на хрен, пьянству — бой». Прохоров, зевая, прошел на кухню, жадно приложился к чайнику и, не посмотрев даже ни на салат, ни на «шубу», сделал Жене царский подарок: выдраил шашлычницу и вымыл посуду. Потом сплюнул в раковину, горестно вздохнул и решительно, подрагивая всеми членами, с головой окунулся в осеннюю сырость. Странно, но сразу стало легче — ветер выдул из башки мрачные мысли, дождь сполоснул лицо, ноги сами собой заработали в темпе вальса, дабы согреть организм. А когда Прохоров завернул на рынок и схрумкал, сколько влезло в горсть, квашеной капусты, маринованного чеснока и пару огурцов, то и сам сделался как огурчик — настроение поднялось, муть перед глазами рассеялась, а главное, перестало тошнить. Захотелось жить. А значит, есть…

«Сейчас залезу в ванну, потом пельмени поварю и спать, спать…» Подгоняемый дождем и желудочными соками, Тормоз бодро пошагал в родные пенаты, однако дома аппетит ему в момент испортил Прохоров-старший. Едва Серега зашел, он высунулся из своей комнаты и похоронным голосом сообщил:

— Слышал новость? Горюнова взяли, шпион он, резидент. Я вчера в понятые ходил. Вместе с Писсуковым… Ну с этим, отставным старшиной… Вот такое, блин, кино. Ну да, «Ошибка резидента».

— Что? — Прохоров сразу же забыл про пельмени, стремительно — куда там Рысику! — метнулся по лестнице, позвонил в квартиру Горюновых. Засады там не было…

Открыл ему сам хозяин дома, тихий, задумчивый, пропахший парашей. А вообще-то воздух в жилище отдавал бедой, безнадежностью и горелым хлебом. Это оттого, что Володя с супругой в горестном молчании сушили сухари. Собственно, основание для столь скорбного действа было не такое уж и веское — всего-то подписка о невыезде, однако, как говорится, от сумы и от тюрьмы… А все дело было в том, что с неделю назад Горюнову наконец-то выдали зарплату, правда, не вожделенными дензнаками, а какой-то особо сложной, полученной от смежников по бартеру электроникой. Не мудрствуя лукаво, Володя разобрал приборы по частям, уложил составляющие в чемоданчик и отправился, по совету Прохорова, на ярмарку «Юнона» — делать свой маленький бизнес. Оплатил торговое место, осмотрелся и только принялся выкладывать товар, как бизнес был сделан! Невесть откуда вынырнувший мужчина еврейской национальности предложил продать все оптом за восемьдесят долларов. Господи, за восемьдесят долларов! Гип-гип-гип-гип ура! Таких денег Володя не держал в руках сроду! Он тут же согласился, долго, ликуя, рассматривал портреты Гранта, Джексона и Гамильтона, в ближайшем валютнике слил десять баксов и, накупив еды, решил устроить пир. Чтоб на весь мир — с пельменями «Останкинскими», колбасой «Телячьей» и молдавским, полунатуральным, восхитительнейшим томатным соком. Только спокойно переварить яства ему не дали… Ни ему, ни жене, ни маленькой дочке… Горюнова взяли сразу после обеда: приехали на трех машинах с сиренами, надели наручники и увезли в дивное серое строение у Невы, такое высокое, что из его подвалов, говорят, отлично видна Колыма…

— Что, гад, продал родину? — спросили у него в просторном кабинете с решетчатыми окнами и железной, вмурованной в бетонный пол табуреткой. — Ну как, будем признаваться или будем запираться?

Запираться Володя не стал. Подробно, как на духу, он рассказал, что до женитьбы занимался онанизмом, в школе был тайно влюблен в Людмилу Гурченко и супруге изменял лишь единожды, да и то частично, петтингом. Суровые дядьки внимательно слушали его, хмурились, переглядывались друг с другом, а потом старший приказал водворить Володю в одиночную камеру:

— Ничего, посиди-ка пока, может, перестанешь у нас валять дурака.

Поздно вечером Горюнова повели на очную ставку с давешним покупателем. Тот оказался злостным шпионом-диверсантом, давно уже мозолившим глаза нашим органам. Ему-то Володя и продал за восемьдесят долларов секретное оружие родины — спин-торсионный психотропный генератор. Но, слава труду, враг далеко не ушел!

В то же самое время на квартире у Горюновых происходил обыск. Понятыми взяли Прохорова-старшего и отставного пожарника-алкаша, пребывающего в маразме, искали на балконе, в местах общего пользования, в коридоре, в чулане, на кухне. В качестве вещдоков забрали семьдесят долларов, спрятанных Володькой на черный день, и старый телевизор его тещи, уже не поддающийся восстановлению и убранный в чулан. Наверное, он был очень похож на спин-торсионный генератор. А выпустили Горюнова под утро, нехотя, ничего не объясняя, под подписку о невыезде. Радуйся, гад, что ребра целы!

— Ясно, понятно, — только-то и сказал Серега, выслушав эмоциональный рассказ, выматерил вслух и демократию, и приватизацию, и всю эту сволочь, мешающую людям жить, а потом взял да и одолжил Горюнову денег. Все, сколько было на кармане. Потому как отлично представлял, какие у наших чекистов холодные головы, горячие сердца и чистые руки.

Глава 12

— Ты слышал, mon cher, Кузя Мерзлый дуба врезал? — Вор в законе Француз покрутил в руках бокал с «Шато лафон роше», приподнял, посмотрел на свет и перевел взгляд на кореша, Павла Семеновича Лютого, носящего погоняло Зверь. — Движок, говорят, не выдержал.

Они сидели у камина в ресторане «Шкворень» и по-товарищески, без баб и разговоров на темы, тихо отдыхали от трудов. В зале было пусто, если не считать пристяжи Француза в левом углу и мордоворотов Зверя в правом. Уютно потрескивали поленья, пахло смолой и коньяком, мэтр, крученый, проверенный в деле, бдил, сдержанно улыбался и гонял халдеев в хвост и в гриву — такие гости пожаловали! Что верно, то верно, и Зверь, и Француз были людьми достойными. Оба при делах и в законе, почет и уважение — от Мурмары до Хабары, в любой хате место их за первым столом. Глаз алмаз, дух кремень, слово крепче олова.

— Загнулся, значит? — Зверь с невозмутимым видом тяпнул коньяку, отдувшись, закусил паюсной икоркой и смачно захрустел маринованным чесночком. — Бог не фраер, правду видит. Гунявый челове-чишко был Кузя, душный и мутный. Беспредельщик. Что, присыпали уже?

Сам Павел Семенович понятий придерживался всегда. Родом из Сибири, он был Широкоплеч и кряжист, а в жизни своей воровской насмотрелся всякого. Как-то во время побега довелось ему сделать «коровой» подельника и неделю питаться человеческим мясом. Сидя в одиночной камере в тюрьме, он от жестокой тоски сожительствовал с «лариской» — лишенной всех зубов, отъевшейся на гормонах крысой, — однако воровской идее не изменил. От ментов он получил три пули, от зэков — авторитет и прозвище Зверь, а на груди его было наколото сердце, пронзенное кинжалом, рукоять которого обвивала змея. Самый же гуманный в мире советский суд тоже не оставил Павла Семеновича без внимания и ко всем его «погремушкам» добавил еще одну — OOP, то есть особо опасный рецидивист.

— Да, на Южняке. — Француз сделал глоток, подержал вино во рту, проглотив, зажевал осколком шоколада. — Стелу задвинули, как у родины-мамы. Много чести для этого l'homme du torrent[26]. Редкостный был говнюк — ни шарма, ни la temperance[27], одно merde. От таких лучше держаться на расстоянии coups de canon[28].

Прозвище свое Француз получил за пристрастие к языку, на коем говаривали христианнейшие короли, строители Нотр Дам и основатели Парижской коммуны. В миру же он звался Андреем Евстигнеевичем Осокиным и выглядел как лучший представитель постперестроечного общества. Высокий, подтянутый, с интеллигентным лицом и умными глазами, — при взгляде на него сразу вспоминались Жорж Помпиду, генерал де Голль и академик Лихачев. Однако внешность обманчива: Француз был настоящий законный вор и имел свое собственное мнение о том, что в этой жизни хорошо, а что не очень. Никогда он не имел дел с ментами, считал западло красть у братьев, в церкви и на кладбище, а в карты играл как катала-профессионал. На мокруху он смотрел с презрением, хотя и пришлось однажды Андрею Евстигнеевичу «плясать танго японское» — отстаивать свою жизнь и честь с финкой в руке. От той разборки осталась память — выпуклый уродливый шрам на руке и второе погоняло, которое в почете повсюду, — Резаный. На всех зонах известно, что Француз Резаный держит масть и не уступает власть.

Однако полнейшим уважением господин Осокин пользовался не только там, где есть конвой. Весьма внимательно прислушивались к его слову и те из людей нормальных, кто бегал на свободе. И даже братаны-беспределыцики, которых он не подпускал к себе ближе бетонной стены, окружавшей его дом в Зеленогорске, и те не поднимали свои поганые хвосты наперекосяк его воле. Все знали хорошо, что ножом владеет законный вор отменно, а обыкновенной бритвой может запросто «помыть фары» с пяти шагов. Внешне же отличные манеры, хорошо подвешенный язык, костюмы от мосье Юдашкина. Как говорится, cache ta vie[29].

— Андрей, я тебя умоляю, похерь ты свои френговские навороты, изъясняйся по-человечески, — Зверь дружески улыбнулся, вытащив массивный платиновый портсигар, закурил «беломорину», — и так голимо ясно, что Кузя был в натуре мент, сукадла [30], пидер гнойный и фраер зуб за два шнифта.

— Не мент, корешок, ГБЧК. — Господин Осокин сунул в рот маслину, наслаждаясь восхитительным, чуть солоноватым соком, раскусил, ловко плюнул косточкой в полоскательницу. — А что пидер, так это в цвет. Они теперь везде, что в Думе, что в Белом доме, что в Кремле. Потому и в стране все через жопу.

Так они поговорили о политике, о бабах, вспомнили, как мочили черножопых в Новотихвинском централе, выпили за дружбанов и за тех, кто в море, за свободу, за фарт, за воровское братство. Набрались до средних кондиций. За мартелем, вкусной жратвой и неторопливой дружеской беседой время пролетело незаметно.

— Ну, бля, — когда подали кофе, Осокин глянул на часы, покачал седой, стриженной а-ля Керк Дуглас головой, — время, корешок, чертово время. Пора, труба зовет. Que ne risque rien — n'a rien[31].

Тяпнули на посошок елочную горечь «Бенедиктина», крякнули, скривившись, — пусть монахи сами эту гадость жрут! — встали, обнялись и, заслав по-царски мэтру и халдеям, стали разъезжаться, каждый на свой манер. Господин Осокин нырнул в обтянутое кожей чрево «мерса», пристяжь разместилась в джипе «вранглер», и с понтом тронулись под рев сирен — никакой изюминки, банальнейшее зрелище. То ли дело Павел Семенович Лютый: он ездил на бронированном, купленном в обкомовском гараже ЗИЛе-117. А что, калашом не взять, весит как две «Волги», да и хрен догонишь еще, триста лошадей в двигле. Всякие же там иномарки господин Лютый не уважал и, будучи в душе патриотом, наивно полагал, что по нашим дорогам нужно ездить на наших машинах. Видимо, дурная наследственность сказывалась: отец его, классный вор-медвежатник, в войну добровольцем подался на фронт, за что и был потом зарезан корешами. И в подчиненных своих Павел Семенович воспитывал патриотизм. Пристяжные его размещались в «пазовском» автобусе, выкрашенном в черный панихидный цвет, с маленькой дверцей в корме и большими буквами вдоль борта: «Дежурный». Внутри на возвышении стоял открытый гроб в окружении похоронных венков, искусственных лютиков, муаровых лент, — в сочетании с полудюжиной мордоворотов зрелище вызывало у окружающих незабываемое впечатление. В попутчики никто не набивался.

— Давай-ка в членовоз, потолкуем. — Проводив глазами «мерседес» Сорокина, Лютый глянул на бригадира пристяжных Цыпу Костромского, уселся, вытащив папиросу, подождал, пока Лешик Сивый, поддужный, поднесет к лицу пламя зажигалки. — На хату, ходу.

Водила-ас Семенов-Тян-Шанский уверенно тронулся с места, с матерной бранью начал колесить по дорожкам Крестовского, следом на дистанции тащилась похоронка, страшно ревела мотором, зловеще светила фарами. Процессия направлялась с Петроградской стороны через Черную речку на родную Комендань, где в небольшом трехэтажном особняке Зверь устроил свое логово.

На улице было скверно. С утра шел мелкий, холодный дождь, однако к вечеру подморозило и асфальт превратился в каток — скользкий, отражающий свет фонарей. Бродяга-ветер завывал в трамвайных проводах, срывал последнюю листву с печальных кленов, гонял вдоль тротуаров предвыборную мишуру — воззвания, личины кандидатов в депутаты, бумажный сор бесстыдного вранья, фальшивых слов, невыполнимых обещаний. Манили светом витрины ночников, вдоль парапетов мерзли проститутки, с оглядкой отставляя хвосты, присаживались по нужде собаки. Петербург, Петроград, Ленинград, Петербург, город, знакомый до слез…

«Да, бля». Лютый отвернул лицо от тонированного стекла, сунул окурок в пепельницу и вспомнил о бригадире Костромском:

— Завтра сопли не жуй, кто вякнет из майкопских, гаси…

В этот момент случилось непредвиденное. Ветер-хулиган позаимствовал шляпчонку у какой-то припозднившейся девицы. С визгом, не оглядываясь по сторонам, она бросилась вдогонку за аксессуаром, поскользнулась, с размаху приложилась задом о землю и едва не попала под колеса броневика, хорошо, ас Семенов-Тян-Шанский сумел увернуться — юзом, под визг тормозов и матерный лай.

— Стоп машина. — Суеты Павел Семенович не любил, процессия встала.

Улица была пуста, семафор подмигивал желтым глазом, ветер уже свинтил с места преступления, воз-мутительница спокойствия намеревалась последовать его примеру.

— Цыпа, разберись. — Павел Семенович поднял крышку бара, налил стакан холодной «Балтики» и всыпал в него щепотку соли — говорят, очень вредно для почек, но уж больно пользительно для души. Отхлебнул, крякнул, вытер пену с губ, а тем временем Костромской вернулся, в руках он держал кейс фирмы «Самсонайт» и изжеванную шинами дамскую шляпку:

— Разобрались. Запомнит надолго.

— Ладушки, тронулись. — Лютый захрустел соленой сушкой, кончиками пальцев открыл «Самсонайт», вздохнул — ну почему кругом одни бляди? В чемоданчике лежали трусики, зубная щетка, косметика, вазелин, паспорт и презервативы на все случаи жизни — усатые, ребристые, ароматизированные и анальные. Стандартный набор бляди, сдающей напрокат свои прелести.

«Вот и пустим ее по кругу, хоровое пение братве не повредит». Насупившись, Павел Семенович раскрыл краснокожую паспортину несуществующего государства, и лицо его вытянулось — фу ты, черт, не может быть! Дрожащими пальцами он перевернул страницу, и его, твердого, как кремень, законника сразу кинуло в холодный пот. Хозяйку кейса звали Светланой Павловной Залетовой, родилась она двадцать четыре года назад в городе Нижнем Тагиле и как две капли воды походила на его школьную любовь Клавдию. Безжалостная память перенесла его на четверть века в прошлое, когда он приезжал на родину на похороны матери. И первый, кого он встретил тогда у калитки, была она, Клавдия, все такая же по-девичьи стройная, пахнущая дурнопьян-травой и душицей, с манящим взглядом смеющихся васильковых глаз. Стояло лето, ночами надрывались соловьи, вода в тихом озере была как парное молоко… Лютый уехал осенью, когда опали листья на любимом тополе Клавдии, что рос у нее под окнами, уехал с тем, чтобы скоро вернуться. А потом он подсел на «червонец», за все хорошее был брошен в БУР, затем переведен в «преторию» [32], и пошло-поехало. Централы, зоны, крытки, тюремные больнички, жизнь фартовая. И вот, после всего этого… Господи, неужели у него есть дочь?

— Стоять всем. — Волнуясь, Павел Семенович взялся за переговорник и, едва затих скрежет тормозов, стремглав бросился к автобусу. — Где она?

Светочка Залетова сидела на венках, возле деревянного тулупа, от страха она описалась и не плакала даже, а тоненько, как зайчик, тянула на одной ноте:

— И-и-и-и-и-и-и…

На то были причины. Широкоплечий бандюган с портновским метром задумчиво прикидывал размеры гроба, оценивающе посматривал на Светочку, хмурил брови, делился соображениями с братвой:

— Не, не канает, придется кремировать.

Другой разбойник, жилистый, с выпуклым шрамом на лице, что-то выводил маркером на краповой ленте и то и дело поворачивался к Залетовой:

— Так тебя, бля, как писать-то, с отчеством или по матери?

— Сирота я. — Наконец, прижимая ладони к глазам, она заплакала, слезы градом покатились по ее щекам, смывая грим с глубоких Рысиковых отметин. — Ни папы, ни мамы…

— Че[33], братва! — Услышав про маму, Лютый вздрогнул, властно поднял руку и, присев на корточки, всмотрелся в лицо Залетовой. Сомнений нет, это его кровь, его плоть. Боже ж ты мой, кто ж ее так? — Аида, лапа, в членовоз, разговор к тебе есть. — Павел Семенович мягко тронул Светочку за плечо, улыбнулся ласково. — Ну, хватит сопли мотать, ссать будет нечем.

От полноты чувств у него самого на глазах выступили слезы: надо ж, и ему доведется в жизни поотцовствовать!

— Ты моя ласточка. — Он хотел было погладить дочку по голове, однако в душе Залетовой случился сложный психологический излом, и, неожиданно вскрикнув, она вцепилась зубами в протянутую руку:

— Кейс отдай, сволочь!

— Тварь, сука. — Нисколько не обидевшись, Лютый закатил для порядку пощечину, с нежностью улыбнулся и все ж таки прижал дочь к груди.

— Иди, лапа, к папочке, будет тебе чемодан.

Он поднял Светочку за ворот и, придерживая за локоток, повел в броневик. Глаза его лучились счастьем.

Глава 13

Летели в Норвегию с комфортом, на огромном боинге компании «САС». Все было ужасно мило — белозубые улыбки стюардесс, пластмассовые корытца с заморскими разносолами, уморительные мультики на большом телеэкране, — только Прохоров чувствовал себя не в своей тарелке. Уставившись в иллюминатор, он обозревал бескрайние сугробы облаков, хмурился, молча сглатывал тягучую слюну — не жаловал воздушные вояжи, отсутствие земли под ногами подсознательно давило ему на психику.

— Ой, мать, смотри, как здорово. — Рядом Женя с Ингусиком штудировали красочный буклет, торопясь, шуршали глянцевой бумагой, бредили дуэтом вполголоса: — Музей викингов! Музей Кон-Тики! Арка аттракционов!

Из-за спинки Серегиного кресла, оттуда, где сидели Лысый с Димоном, доносился смачный богатырский храп, разливались волны ядреного перегара, — видно, бывшие чекисты прощались с родиной под звон бутылок. Гид из «Альтаира» периодически косилась на них с брезгливой миной, кривила пухлые, в рамках татуажа, губы, морщила крупный, густо напудренный нос. Слева, через проход, всю дорогу раздавался глупый смех, плоские шуточки-прибауточки, пошленькие сальные остроты — заигрывали без пряников. Это Черный Буйвол на правах победителя положил глаз на девушку-комиссара, но, похоже, все никак не производил должного полового впечатления. Однако Кролика Роджера, дремавшего в кресле по соседству, эта назойливая дорожная суета не трогала совершенно — последнюю неделю жизнь у него была совершенно собачья, спать приходилось по три часа в сутки. И даже сейчас он видел лица связников, места расположения схронов, в ушах его звучали отзывы, пароли, позывные передатчика, в глазах мелькали шифры, тайники, явки и конспиративные квартиры. Кошмар не кошмар, но сон конкретно шпионский.

Между тем в белом покрывале за окном появились рваные прорехи. Далеко внизу показалось море, ясно обозначилась береговая линия, затем в солнечных лучах заблестели капельки озер, стали различимы тоненькие нити рек — летели над Швецией. Снова землю скрыла непроницаемая пелена, самолет, пожирая пространство, вынырнул из облачной кутерьмы и, полого снижаясь, сотрясаясь от мощи турбин, начал плавно заходить на посадку. Внизу показался игрушечный, в осьмушку Питера, Осло, посадочная полоса из тонкой строчки стремительно превратилась в широкую магистраль, сигнальные огни слились в сплошную линию. Коснувшись земли, шасси задымилось, огромный лайнер вздрогнул, подбитой птицей пробежал по бетонке и под реверсивный рев моторов наконец остановился. Прибыли.

«Интересно, чем тут у них кормят?» Прохоров сразу повеселел, глянул на свой «Ситизен» — летели чуть больше часа, время было самое что ни на есть обеденное. Однако вначале был паспортный контроль, общее построение и встреча с рослым, все время улыбающимся мужиком с большим транспарантом в руках: «Alfa Lines».

— Здравствовайте, любимые друзья. — Он поцеловал ручку сотруднице «Альтаира» и расшаркался перед залетными россиянами. — Добром пожаловайт. Я буду иметь вашу честь вас обслуживайт, меня называть Эрик Кнутсен.

С русским у него было не очень, зато всем своим видом он излучал респектабельность, желание понравиться и готовность воплотить в жизнь любую фантазию клиента.

— Господа, теперь вами будут заниматься наши норвежские коллеги. — Девица из «Альтаира» передала Кнутсену папку с документами, улыбнулась с чувством выполненного долга. — По вопросам проживания, питания, культурного досуга, пожалуйста, к ним, не стесняйтесь.

Чувствовалось, что ей хочется побыстрей покончить с формальностями.

— А вы что же, барышня, разве не с нами? — Лысый закурил с равнодушным видом, выплюнул прилипшую к языку табачную крошку. — Что, не нравимся?

Девица дернула плечом, с брезгливой гримасой переступила ногами, будто хотела по малой нужде.

— В мой контракт не входит сопровождение туристов, только доставка. Вот так… Ну, господа, счастливо вам отдохнуть.

Она жеманно попрощалась с норвежцем, одарила всех дежурной улыбкой и с видом голодающей пантеры направилась в ближайший шоп. Там ей было явно интересней…

— Мы вас обслужайт, как душа пожелайт. — Свернув транспарант в трубочку, Кнутсен поклонился, по новой шаркнул ножкой и красноречивыми жестами поманил всех за собой: — Поехай в отель отдыхай!

На парковочной площадке уже мягко урчал двигателем междугородный автобус «Вольво». Глянцевые бока его играли бликами, вспыхивали огнем хромированные части, огни чужой страны отражались в огромных тонированных стеклах. Тефлоновое покрытие, вместительный гардероб, удобный туалет, мощный кондиционер… Погрузились, расселись, тронулись. Эрик Кнутсен, утонув в анатомическом кресле рядом с водителем, взял в руки микрофон и принялся изводить «руссо туриста» вводными замечаниями. О том, что Норвегия это конституционная монархия, глава страны — король, высший законодательный орган — парламент, стортинг, государственный язык — норвежский, а официальная религия — лютеранство. При этом он по-прежнему источал приторные улыбки, являя собой воплощение гостеприимства и радушия, однако Кролик Роджер, сидевший неподалеку, неожиданно насторожился — улыбался норвежец одними только губами, глаза же его, холодные и оценивающие, смотрели с циничным прагматизмом наемного убийцы.

— Остановите, пожалуйста, мне плохо, — мгновенно сконцентрировавшись, крикнул Кролик, начал подниматься, но не успел.

Лицо Кнутсена исказилось ненавистью, вскрикнув, он натянул противогаз, и салон автобуса тут же превратился в долину гейзеров. Из-под сидений с шипением забили струи, воздух сделался тяжелым и непрозрачным, и последнее, что Прохоров запомнил, были ярко-красные бенгальские огни, с бешеной скоростью кружившиеся в голове, — сладкий, маслянистый дурман надолго усыпил его.

За окнами падал снег, мокрый, тяжелый, быстро превращающийся в грязные лужи на асфальте.

«Ну вот, скоро зима». Оторвав от компьютера покрасневшие глаза, майор Брюнетка включила кофеварку и надавила кнопку селектора:

— Товарищ свет Подполковник, как насчет легкого перекуса?

Она терпеть не могла есть в одиночестве — майор Блондинка еще с утра отсутствовала по делам службы.

— Очень даже положительно, — обрадовался Подполковник, из всех земных грехов почитавший чревоугодие наименьшим. — Сейчас буду.

Брюнетка управилась быстро, так что, когда тот вошел в кабинет, на блюде уже остывали горячие бутерброды с колбасой и сыром, в микроволновке разогревалась пицца с луком и грибами, а в воздухе благоухало свежезаваренным цейлонским чаем.

— Вот, душу посолить. — Подполковник выложил на стол здоровенного копченого палтуса и, часто сглатывая, принялся со знанием дела резать истекающую жиром рыбину. — К нему лучка покрошить — объеденье. И хорошо бы сгущенки.

Он всегда отличался экстравагантностью вкусов. Только никаких там китайских кухонь на русский манер.

Предвкушая приятную беседу, сослуживцы уселись за стол, и, хоть и говорят, что за едой нужно думать только о еде, Брюнетка включила телевизор. А когда же еще-то его смотреть, проклятого? Только на службе — дома надо отдыхать.

Пицца просто таяла во рту, бутерброды были выше всяких похвал, палтус вызывал эйфорию, цейлонский чай — неподдельный восторг, и, быстро утолив первый голод, Подполковник глянул на экран. Смотрел недолго.

— Знаете, коллега, — он гадливо поморщился, — существует мнение, что миром правят ложь и деньги. Я бы уточнил: и глупость.

По государственному каналу показывали фрагменты думского заседания, на котором народные избранники обсуждали закон о запрещении нацистской ат-рибутики, главным образом свастики.

— Не понимаю. — Брюнетка четвертовала бутерброд, положила в чай кусочек сахара, подумала, добавила еще. — Депутаты борются с коричневой чумой, чего ж тут глупого? Но пасаран. Фашизм не пройдет!

— А почему бы им не запретить красный флаг, являющийся родовым стягом киевичей на Руси? А заодно и серп с молотом, которые издревле считались атрибутами Сварога и Белеса, а также пятиконечную звезду — знак микрокосма? Свастика — символ общечеловеческой мудрости, на Руси он назывался Коло-вратом и означал солнце в движении. — Подполковник с хрустом разгрыз рыбий хрящик, вытер жирные губы салфеткой. — А чего ж никто не вспоминает, что сразу после революции, еще задолго до того, как фашисты пришли к власти, выходили советские деньги со знаком свастики? С содержанием надо бороться, господа депутаты, с содержанием, а не с формой. И читать побольше, по истории! Прошу вас, коллега, переключите куда-нибудь! Немедленно.

По центральному каналу повторяли телешоу «Кто? С кем? Когда?». Ведущий, Яша Лохматович, вальяжный, в шикарном черном смокинге, держал аудиторию в напряжении:

— Итак, господа, чей бюст на картине? Три варианта ответов: Инессы Арманд, Фанни Каплан, Надежды Константиновны. Время пошло. О, какое стечение обстоятельств! Музыкальная пауза!

Мгновенно возникшие на экране Пиль с сыновьями принялись ловко открывать рты под фанеру:

Мой миленок прикупил мне декольте,

Поддувает мне таперича везде,

Выносить я это больше не могу,

Эх, прикуплю себе бюстгалтер на меху…

— Тьфу ты, какая гадость. — Подполковник почему-то сразу вспомнил вкус китайского картофельного пирожного, жаренного на шпике, удрученно покачал головой. — В странное время мы живем. Все вывернуто наизнанку — культура, традиции, система ценностей. Это что, искусство? — Он с брезгливостью кивнул на экран, где Пиль с сыновьями, хлопая себя по ляжкам, водили хоровод. — И ведь смотрите, народу нравится.

— Ну, друг мой, вопросы моды, популярности, признания, наконец, это тайна за семью печатями. Девяносто девять, знаете ли, процентов по-настоящему одаренных людей умирают в нищете и безвестности. В основном все зависит от обстоятельств. Представьте, если бы Элвис Пресли не решил сделать матери сюрприз и не принес фонограмму со своими песнями на радиостанцию, может быть, он так и остался бы обыкновенным водителем автобуса. Случай, его величество случай. Хотя кое-кому удавалось крепко взять фортуну за задницу. Вы слышали фамилию Грозен? Георгий Генрихович Грозен?

Брюнетка иногда могла быть довольно вульгарной.

— Грозен, Грозен… Нет не припомню. — Подполковник облизнулся и начал пробовать колечки лука, щедро политые горчичным соусом, — уже пропитавшиеся, сделавшиеся коричневыми.

— Интереснейшая личность, скажу я вам. — Брюнетка посмотрела на сотрапезника с жалостью — прямо как Буратино, жрет лук и радуется. — Выдающийся был мистик. Карьеру начинал еще при Сталине, принадлежал к когорте придворных экстрасенсов. А в наши дни открыл свой бизнес, помимо всего прочего обеспечивал магическую защиту киллерам. — Брюнетка, прервавшись, подышала на очки, протерла их носовым платком. — Так вот, этот Грозен мог превратить безголосую певичку с заурядной внешностью в звезду эстрады, провинциального бухгалтера — в процветающего банкира, а бывшего комсорга — в крупного политического деятеля. Называется это саксесс-ной магией, то есть магией успеха. Да, знаменитый был мистик, бандиты и новые русские просто молились на него. Недавно преставился, уже, верно, жарится в аду, а дело его живет — вон сколько всякой бездарности на экране! Да и вообще…

Словно в подтверждение ее слов, запела новая восходящая звезда, зеленогубо-босоногая пай-девочка Ассоль. Бестолково шастая по сцене, она вихляла тощенькими, неаппетитными ягодицами в кружевах, негромко повторяла сиплым, дрожащим голоском:

— Утро этого дня-а-а-а

Сложилось плохо у меня-а-а-а,

Случилась жуткая фигня-а-а-а,

Теперь беременная я-а-а-а…

Чем все кончилось у пай-девочки Ассоль, узнать не пришлось, прозвучал зуммер селектора, и предельно вежливый голос дежурного произнес:

— Товарищ майор, приехал товарищ полковник, просит вас срочно зайти. И товарища подполковника, если он у вас.

— Ага, видать, начальство прибыло голодное и злое. — Брюнетка вытащила из холодильника початый торт «Поморский», заговорщицки подмигнула сотрапезнику: — Теперь можно и вперед на мины.

Все знали, что Полковник любит сладкое. Однако тот на торт даже не взглянул, мрачно и задумчиво мерил кабинет шагами. Словно тигр в клетке. При виде подчиненных он все же взял себя в руки и опустился в кресло, но еще долго не мог попасть сигаретой в огонек зажигалки.

— Плохие новости, коллеги. Капитан Злобин не вышел на связь!

Сегодня Полковник весь день был в разъездах — проверял периферийные объекты, выбивал финансы, занимался казуистикой снабжения. Уже под вечер его вызвали к начальству, а там творилось несусветное — одно из режимных производств, не выдержав мук конверсии, сменяло на харчи готовую продукцию — портативные психотропные изделия, последнюю сверхсекретную разработку. Так что Полковнику приказали бросить все дела и умереть, но не дать врагам воспользоваться чудо-оружием. О капитане Злобине ему сообщили так, между прочим, — не до того сейчас, будет время, наведем справки, будет возможность — поищем. Велика персона — капитан! Копья из-за него ломать никто не собирается…

«Все правильно, я другой такой страны не знаю, где спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Не докурив, Полковник сунул сигарету в пепельницу, указал подчиненным на диван:

— Присядьте. Так вот, Злобина никто искать не собирается, пока нет возможности. Какие соображения?

Подполковник и Майор медленно опустились на потертую, прошитую ромбами кожу, молча уставились начальнику в глаза — профессионалы как-никак, хорошо понимали, что без резидентуры, без развитой агентурной сети Злобину не поможешь. Это вам не из гранатомета стрелять по негодяйским «мерседесам». А еще они понимали со всей отчетливостью, что, не дай бог, приключись такое с кем-нибудь из них — ситуация будет аналогичной. Любимому отечеству на своих сыновей и дочерей плевать. Незаменимых людей у нас нет. И от кого тогда ждать помощи? Разве что только от друзей. Боевых. Проверенных в деле.

— В общем, так. — Полковник распустил узел галстука, негромко и прерывисто вздохнул. — Я вам этого не говорил, вы этого не слышали. Хрен с ними, с психотропными изделиями. Бросьте все дела, занимайтесь Злобиным. Залезьте в компьютер, потрясите агентуру, выньте душу из стукачей. Я хочу знать про этот чертов конкурс все: кто его устроил, кто давал деньги, кто организовал этот вояж в Норвегию. Жаль только, что Морозов уже того… Вот бы поговорить с ним по душам… Словом, давайте, не мне вас учить… И потом, пожрать у вас ничего нет? А хорошо бы и выпить…

Все правильно: чтобы жить, нужно есть. А чтобы выживать — тем более…

Глава 14

Всю ночь шел мокрый, противный снег, и к утру асфальт покрылся грязным, слякотным месивом, хлюпающим под колесами и густо налипающим на лобовые стекла. «Надо бы тебя, милая, тефлоном натереть». Мигнув поворотником, Полковник ушел с Пискаревского на проспект Непокоренных, перестроился вправо и, не торопясь, загнал «Ладу» на парковку у мемориала — хорошее место, никакой суеты, можно без помех подумать о смысле жизни.

— А на кладбище все спокойненько среди верб, тополей и берез, все культурненько, все пристойненько, и решен там квартирный вопрос. — Напевая вполголоса, он достал портативный компьютер, пробежался пальцами по клавишам: «Мое почтение, коллега, жду с нетерпением…»

«Здравствуйте, старший брат. — Комьпютер коротко пискнул, по дисплею стремительно побежали буквы. — Итак…»

Блондинка была профессионалом высочайшего класса. За сутки плотного общения с компьютером на конспиративной квартире она успела собрать информацию, из которой следовало, что контора покойного Морозова «Эверест» была только ширмой, а непосредственное финансирование конкурса красоты и бойцовского турнира производилось имиджмейкерской фирмой «Магия успеха», причем за счет средств, полученных откуда-то из-за кордона. Путевки, призы, ангажемент устроителей — все оплачивалось через цепочку посредников, и если бы не опыт Блондинки, докопаться до истины было бы крайне затруднительно. Все шито-крыто, работали профессионалы. Странно было еще вот что. Фирма «Магия успеха» была основана некой Лаурой Гревской, известным экстрасенсом, пользовавшейся большой популярностью в конце восьмидесятых—начале девяностых годов. Затем внезапно, словно по мановению волшебной палочки, она ушла в тень, прекратила практику, и ее имя навсегда исчезло с рекламных проспектов. Более того, не сохранилось ни одной афиши с ее изображением, ни одной записи ее выступлений — чувствуется, что поработали опытные и очень длинные руки, не иначе протянувшиеся из Большого Дома.

«А нельзя ли установить поконкретней, откуда пришли денежки в „Магию успеха"? — Полковник зашуршал оберткой „баунти", привычно распечатал и взял на зуб „райское наслаждение". — Хотя бы в первом приближении».

«С наскоку, старший брат, никак, скоро только кошки родятся».

Надпись на экране ничуть не удивила Полковника, он усмехнулся, дернул горлом и тронул пальцами клавиши: «Спасибо, коллега, конец связи».

Пора было ехать на службу, изображать деловитость и верность идеалам. По пути в контору Полковник купил «Вестник оккультизма», быстро пролистал. С глянцевого разворота его пронзили оранжевые, горящие таинственным огнем глаза, на месте носа было написано:

«Имиджмейкерская фирма „Магия успеха".

Мы сделаем вашу жизнь прекрасной сказкой!

Любовь до гроба. Неразменный рубль.

Скатерть-самобранка. Из грязи в князи.

Свидетельство 666».

«Ну-ну, — Полковник запомнил адрес, хмыкнул, — чего-чего, а грязи у нас хватает». Включил поворотник и, резво дав по газам, влился в транспортный поток. Брызги из-под колес «Лады» летели во все стороны.

Фирма «Магия успеха» располагалась в мрачном старинном доме неподалеку от станции метро «Площадь Восстания». Полковник открыл массивную дверь и через античную арку, опирающуюся на две дорийские малахитовые колонны, попал в просторный холл, в центре которого бил фонтан в большом мраморном бассейне. Как видно, дела на магическом поприще шли неплохо.

— Добрый вечер! Чем могу? — К визитеру тут же подошел молодой человек во всем белом, на груди у него висела табличка: «Оккультист-диспетчер, магистр белой магии X. X. Сиротский».

— Вай, дорогой, я тоже могу, но пока, мамой клянусь, не хочу. — Полковник хлопнул его по плечу и весело подмигнул здоровенному охраннику у дверей. — Я по интимной части, насчет жены.

Сам черт не узнал бы чекиста. Его седые волосы были выкрашены в радикально черный цвет красителем-хамелеоном, на мастерски загримированном лице топорщились огромные, закрученные кверху усы, просторное кожаное пальто касалось каблуков высоких, из натуральной крокодиловой кожи «казаков». Образ процветающего кавказского гостя дополняли перстень с огромным красным камнем и массивные часы-браслет желтого металла.

— Пожалуйста, вступительная консультация у нас бесплатно. — X. X. Сиротский приторно улыбнулся и поманил Полковника за собой. — Пойдемте, вас примет дежурный оккультист.

Дежурным оккультистом оказалась дама средних лет, с необычайно яркими губами и пышными волосами цвета травленой платины. Она была облачена в некое подобие хламиды, на мощной груди лежала опознавательная табличка: «Магистр оккультных наук белая друидесса мадам Роше Сопатская». В комнате царил полумрак, пахло ладаном, табаком и какими-то слезоточивыми благовониями, на столе перед дежурной лежали четки, череп и большой кристалл горного кварца, надо полагать, магического свойства.

— Сядьте. — Подняв глаза на Полковника, мадам Сопатская повелительно кивнула, в голосе ее появились стальные нотки. — Я вижу возмущение в вашей ауре. Берегите почки, иначе седина коснется вашей головы и прощально вострубят усы…. Итак, что же привело вас к нам?

Огоньки искусственных свечей дробились в яхонтах ее серег, загадочно играли на большом, в виде мальтийского креста, нагрудном талисмане.

— Слушай, дорогая, зачем ты говоришь мне про мои усы? Дай я лучше расскажу тебе, какая жопа у моей жены. А глаза! А знаешь, кто папа у нее? — Полковник покачал головой, присвистнул, закатил глаза к потолку. — Можешь ты ее знаменитой сделать? Чтобы Софико Чиаурели, Тамара Гвердцители и Нани Брегвадзе сразу удавились! Я режисеру денег давал, машину давал, а он жене приделал хвост и заставил белочку играть. Которая все орешки грызет. Не дал даже песенки петь, сволочь. Резать его надо! Ну что, поможешь?

— Вы правильно поступили, что пришли к нам. — Сделав пасс руками, друидесса одарила визитера долгим, оценивающим взглядом, со зловещим звуком придвинула к себе череп. — Невозможно стать по-настоящему знаменитым без помощи магии. Люди, достигшие пика популярности, делятся, условно говоря, на тех, кто стремился к успеху осознанно, и тех, кому его преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой. Первые для того, чтобы выбиться из грязи в князи, все до одного прибегали к услугам специалистов и следовали их советам. О судьбе вторых кто-то позаботился без их ведома и желания. В обоих случаях без покровительства высших сил не удавалось обойтись никому и никогда. Мы, опытные маги, в отличие от шарлатанов низкого уровня, не пользуемся избитыми рецептами, известными из оккультных книг. Мы находимся в постоянном взаимодействии с обитателями иных миров и действуем либо по согласованию с ними, либо полагаясь на собственную интуицию, основанную на глубоком понимании природы вещей. Нам известны тайные препараты, способные возбудить интерес окружающих, стимуляторы жизненной активности, субстанции, вызывающие изменение интеллекта.

Взяв долгую паузу, мадам Сопатская уперлась взглядом Полковнику в переносицу — дозрел или еще не совсем? — и нанесла нокаутирующий удар:

— Peu de science eloigne de Dieu, beacoup de science у ramene[34].

— Значит, берешься помочь, да? — Как бы в порыве лучших чувств, Полковник вскочил с места и, накрыв рукой окольцованную, многокаратную длань белой друидессы, пристально, особым образом посмотрел ей в глаза. — Ну вот и хорошо. На душе у тебя становится легко и спокойно, веки тяжелеют, дыхание замедляется, тебе хочется спать, тебе очень хочется спать, тебе неудержимо хочется спать. Ты спишь, ты очень крепко спишь…

Он сразу понял, что перед ним начинающая, выпускница каких-нибудь четырехмесячных курсов экстрасенсов, поставленная в качестве насоса для выкачивания денег из легковерных клиентов. Истинная магия не выносит показухи и болтовни, сила ее в молчании и тайне.

— Кто такая Лаура Гревская? Где ее искать?

Чего-чего, а уж воздействовать на чужую психику Полковник умел не хуже профессионального гипнотизера. Примерно так же средневековые комман-дос, ночные оборотни-ниндзя, могли одним лишь взглядом вселить в противника растерянность, смертельный ужас, полную потерю самообладания. Называлось это «ментальной петлей» — саймин-дзкщу.

— Она наш Кормчий, рулевой в подлунном мире. — Глаза мадам Сопатской закатились, она спала, не закрывая век. — Теперь она редко бывает здесь, в физическом теле, ее флюиды обитают в алтарном зале, у жертвенника.

Она поднялась и как-то боком, глядя в потолок и крепко взяв Полковника за руку, повела его длинным коридором, вдоль стен которого стояли тумбы с мраморными головами, бюстами и статуями. Нерон, Помпеи, просто знатный римлянин, раскоряченная фигура Венеры Перибозийской и полное изящества тело Венеры Милосской, без рук, но с такими ногами… Подделки, конечно, но впечатляющие, выбоины, трещины и сколы выглядели вполне натурально.

— Олицетворние плотской любви.

— Здесь обитает бессмертный дух Лауры Гревской. — Мадам Сопатская ввела Полковника в просторную, утопающую в зелени комнату с овальными окнами. Чудовищные монстеры касались листьями потолка, воздух был тяжел от экзотических ароматов, в центре, на мозаичном полу, покоился жертвенник в виде бронзовой чаши, в нем густой волной курились благовония. На стене, в обрамлении роскошного багета, висел большой фотопортрет чуть улыбающейся, на редкость привлекательной женщины. Возраст ее не поддавался определению, глаза светились незлобивой иронией, все в ней было отмечено той малой толикой уродства, которая делает красоту совершенной.

«Какая фемина!» Полковник достал фотоаппарат, сделал пару снимков и с интересом посмотрел на плод монстеры, большой, фаллосообразный, однако пробовать не стал — не ешь что попало и не люби кого ни попадя….

— Пошли, Церцея. — Ухмыльнувшись, он поманил мадам Сопатскую в коридор, бережно довел до насиженного кресла за столом, резко, словно выстрелил, щелкнул пальцами. — Ты все забыла, ты ничего не помнишь. Просыпайся, подъем!

— Сядьте! — Вздрогнув, друидесса оценивающе уставилась на Полковника, со зловещим звуком придвинула к себе череп. — Я вижу возмущение в вашей ауре. Берегите почки, а то седина коснется вашей головы и прощально вострубят усы… Итак, что привело вас к нам?

— Я сейчас, аорту что-то прихватило. — Кланяясь, прижимая руки к сердцу, Полковник начал пятиться, открыл задом дверь и, очутившись в коридоре, быстренько пошел на выход. Мраморный садист Калигула зловеще из-под нахмуренных бровей посмотрел ему вслед.

— Это просто сказка Венского леса какая-то, мамой клянусь, — сказал Полковник в холле оккультисту-диспетчеру, весело подмигнул скучающему стражу и сквозь античную арку на малахитовых колоннах благополучно выбрался на улицу.

Черная «Лада» была запаркована в двух шагах, за ближайшим перекрестком, однако чекисту, как лицу кавказской национальности, эти полсотни метров заснеженного тротуара дались нелегко.

— Стоять! — На полпути к нему пристал толстый рыжеусый ментозавр, с фонариком, наручниками на поясе и бугристыми, изъеденными грибком ногтями на коротких, желтых от табака пальцах. — Документы!

Явился он некстати, в недобрый час. Ох, какой недобрый. Тем паче что родную рабоче-крестьянскую милицию Полковник, как истый чекист, не любил.

— Сейчас, дорогой, будет тебе документ. — Подобострастно улыбаясь, он сунул руку за пазуху, а другой с быстротой молнии подцепил ментозавра под бороду — с дозированной силой, чтобы только мозги встряхнулись.

Встряхнулись хорошо. Не оглядываясь на оседающее тело, Полковник неторопливо пошел прочь, сел в машину, тронулся, не зажигая огней. Сеанс магии закончился, начинались реалии жизни.

— Как-то уж подозрительно хороша. — Полковник внимательно воззрился на фото, выпятил губу, и в негромком голосе его прорезался скепсис. — Словно с обложки «Плейбоя».

— Да, да, на редкость красивая женщина, — Брюнетка кивнула и оценивающе прищурилась. — Мы установили ее. Настоящее имя этой Лауры Гревской — Анастасия Павловна Шидловская. Сирота, воспитывалась в детском доме в Калининграде, сорок четвертого года рождения. Закончила Московский университет, кандидат искусствоведения. Замужем не была, детей нет. В восемьдесят седьмом году начала открыто демонстрировать свой дар — давать публичные выступления, врачевать страждущих. В восемьдесят девятом году открыла фирму «Магия успеха» в Москве я ее филиал в Питере, а с девяносто третьего — все, как отрезало, никакой рекламы, никаких выступлений, никакой частной практики.

— Все это очень напоминает историю известного гипнотизера Смирнова, блиставшего в двадцатые годы под псевдонимом Орландо. — Подполковник глубоко затянулся и, выпустив струю жасминового дыма, картинно, по-сталински, отвел руку с трубкой в сторону. — Тоже — выступал, выступал, а потом вдруг раз — исчез, оказалось, перешел на службу в органы НКВД. Дочь его еще потом вышла замуж за Абакумова, министра государственной безопасности. Такая вот семейка. Ячейка общества…

Совещание происходило в кабинете Полковника, при закрытых дверях и включенной системе защиты. Дело, похоже, сдвинулось с мертвой точки, общими стараниями уже появилась кое-какая конкретика. Выяснилось, что шоу в «Эвересте» финансировалось «Магией успеха», причем подобные мероприятия фирма устраивала не впервые, в разных городах. Самое любопытное, что каждый раз призеры отправлялись в Норвегию и оттуда уже не возвращались. То ДТП, то авиакатастрофа, то пожар в отеле…

— А самое интересное, братцы, вот что. — Брюнетка ткнула пальцем в клавишу, и на экране появилась история болезни господина Морозова, 1946 года рождения. — Наш покойный друг Кузьма Ильич мог отойти в мир иной еще в девяностом году. Множественные новообразования в головном мозге, прогноз самый пессимистичный. Однако повезло, мадам Шидловская вылечила ему головушку и, надо думать, как следует запудрила, на предмет психологической зависимости, — при ее-то способностях это раз плюнуть. А что, совсем неплохо иметь господина Морозова на побегушках!

— Чудеса в решете. — Полковник почесал тупым концом шариковой ручки в густой шевелюре, откинулся на спинку кресла. — Красавица-экстрасенс вырывает из лап смерти отставного чекиста и делает из него зомби. Сказки «Тысячи и одной ночи». Эх, жаль, я не писатель. Стивен Кинг удавился бы…

Прагматик по натуре и профессионал по долгу службы, он доверял фактам и реалиям сугубо материальным, а всякие там биополя и телепатические волны руками не потрогать и к делу не подшить….

— Есть, друг Горацио, до фига чего чудесного на свете. — Брюнетка улыбнулась и вытащила из папки исписанный лист бумаги. — Я тут сделала выборку на случай, если вдруг отыщется какой-нибудь фома неверующий. — Она с невозмутимым видом посмотрела на Полковника, поправила очки. — Не буду приводить в пример затасканного Нострадамуса, приевшуюся мадам Блаватскую или набившую оскомину вещунью Варвару, точно указавшую Борису Годунову масть неродившегося жеребенка в чреве жеребой кобылы. Не буду говорить о Сергии Радонежском, о графе Калиостро и о знаменитой Ванге. Но кто из вас знает, что иллюзионист Пинетти, выступавший в начале девятнадцатого века в Петербурге, покидал российскую столицу сразу через все пятнадцать городских застав? Паспорта всех Пинетти были зарегистрированы одновременно. А пророк Василий Немчин, живший на рубеже четырнадцатого и пятнадцатого веков? Он предсказал все основные события в истории России начиная с шестнадцатого века. Книга его запрещена со времен Ивана Грозного и до сих пор. В годы правления Святополка Изяславовича (это двенадцатый век) блаженный Прохор, игумен Киево-Пе-черской лавры, обращал золу в соль и раздавал ее бедным. Авва Виссарион, египетский подвижник, молитвой превращал морскую воду в пресную, Василия Блаженного часто видели перебегающим Москву-реку аки по суху. Такой авторитетный свидетель, как химик Бутлеров, оставил записи о некой Дугласе Юме, по своему желанию свободно поднимавшемся в воздух, игуменья Старо-Ладожского Успенского монастыря Евпраксия каталась на лыжах, не оставляя на снегу следов. Великий Лейбниц своими глазами наблюдал полет Иосифа из Копертино, когда тот взлетел на верхушку дерева, причем тонкая ветка, на которой он оказался, даже не согнулась под ним. Суфии во время закра — это такая форма транса — насквозь пронзают свои тела клинками, не причиняя себе ни малейшего вреда, болгары-нестинаре ходят босиком по огню, а когда в тысяча девяносто шестом году в Новгороде случился великий пожар, святой Никитиа, епископ Новгородский, низвел сильнейший дождь, который и погасил пламя. Теперь посмотрим, как обстоят дела в наши дни. — Брюнетка, наслаждаясь эффектом, коротко, с ехидцей, усмехнулась. — Про хиллеров говорить не буду, это уже притча во языцех, мастера цигуна тоже поднадоели, а вот это интересно. В ленинградском Горном институте женщине-экстрасенсу удалось бесконтактным воздействием значительно замедлить скорость радиораспада тория. То есть получается, что вполне возможно активно влиять на ход ядерных реакций. И не могу не упомянуть мною горячо любимого парапсихолога Ури Геллера. — Брюнетка вдруг прыснула, лицо у нее стало восторженным, как у девчонки-старшеклассницы. — Может, помните, лет пять тому назад он по телевизору реанимировал остановившиеся часы. До сих пор ходят! — Она достала массивную серебряную луковицу, нажала на головку репетира. — Дедушкины. — Часы отбили двенадцать раз «Боже, Царя храни», после паузы на мотив «Коль славен» единожды проиграли четверть, еще после паузы отзвонили троекратно — время было восемнадцать минут первого. — Чтобы не быть голословной, — Майорша снова нажала на репетир, с удовольствием вслушалась в переливы царского гимна, — я взяла на себя смелость пригласить специалиста, владеющего вопросом, надо полагать, в совершенстве. — Это военный хирург, подполковник в отставке Мефодий Сергеевич Невинномысский. Заведующий кафедрой, доктор наук, имел блестящие перспективы и внезапно все бросил, занялся вопросами паранормального. Написал несколько книг о наших экстрасенсах, а главное, был хорошо знаком с мадам Шидловской. Я послала за ним машину, должен быть с минуты на минуту. Вот так, в таком разрезе…

— Что ж с вами поделаешь! Давайте вашего экстрасенса. — Полковник обреченно развел руками, вздохнул и глянул на Брюнетку с уважением: — Вам бы, коллега, лекции читать в городском обществе «Знание», прямо задавили-таки интеллектом.

Имя Мефодий почему-то ассоциировалось у него с козлом из мультфильма «Кошкин дом», бородатым, рогатым, в вонючих валенках, пребывающим у супруги под копытом. «Слушай, дурень, перестань есть хозяйскую герань…»

На самом же деле Мефодий Сергеевич Невинномысский был похож скорее на льва — пышная шевелюра, широкие скулы, мощный торс.

— Добрый день. — Ничуть не смущаясь, он вошел в кабинет твердым шагом, поздоровавшись со всеми, уселся в кресло, неторопливо пригладил волосы. В нем чувствовалась спокойная сила, происходящая от глубокого знания жизни.

— Чай, кофе? — Брюнетка с интересом взглянула на гостя, непроизвольным жестом поправила прическу. — Может, бутерброд?

Смотри-ка ты, хоть и мужик, а что-то в нем есть…

— Благодарю, уже неделю на сухой голодовке, завтра выхожу. — Невинномысский едва заметно улыбнулся, хрустнул пальцами больших, сильных рук. — Итак, я весь внимание.

— Простите, Мефодий Сергеевич, у меня сразу личный вопрос. — Полковник посмотрел ему в глаза и тоже улыбнулся. — Вот вы перспективный хирург, подполковник на генеральской должности, доктор наук, член-корреспондент, и вдруг все бросить, кардинально изменить жизнь, почему?

— Вы слышали, надеюсь, о киллерах, специалистах по квазиоперациям? — Невинномысский сразу стал задумчив, лоб его прорезала глубокая вертикальная морщина. — Так вот, в семьдесят восьмом году нас, пятерых хирургов, по линии Минобороны отправили знакомиться с искусством народной целительни-цы Барбары Гереро Салье, по прозвищу Пачита. То, что мы увидели, было похоже на фантастику. Пачита оперировала одним и тем же старым, ржавым ножом длиной тридцать сантиметров. Никакой антисептики, никакого наркоза. Легкое прикосновение ножа, и на теле пациента появляется глубокий разрез. Немытыми руками, с пальцами, унизанными кольцами, Пачита лезет в рану, извлекает пораженные ткани, причем они тут же самовозгораются и исчезают без остатка. Для трансплантации она использовала органы молодого ягненка или его истолченные кости. И буквально на глазах изношенные позвонки пациентов обретали былую гибкость, а пересаженные органы животных становились совершенно человеческими на вид. Прооперированные, завернутые в простыни пациенты ложились прямо на постеленные на пол газеты. Через пару часов многие уходили от Пачиты даже без провожатых. Иные отлеживались два-три дня у себя дома. Ни разу ни одного заражения, ни одного осложнения, шрамы исчезали бесследно. Чудеса!

Невинномысский замолчал, складка на его лбу разгладилась.

— Сколько мы ни пытались отснять ход операций, пленка каждый раз оказывалась засвеченной, а Пачита улыбалась. Когда мы прощались, она сказала, что больше не увидимся и что она умрет двадцатого апреля семьдесят девятого года. Так и вышло. А в мае я написал рапорт об отставке. Зачем нужны наши хирургические корпуса, стерильная чистота, наркоз, инструментарий, если можно без всего этого за считанные минуты поставить на ноги безнадежного, неоперабельного больного? Видно, цивилизация наша идет не тем путем…

— А каким, по-вашему, ей бы следовало идти? — Подполковник вытащил трубку, вопросительно глянул на гостя. — Не возражаете, если закурю?

— Пожалуйста, пожалуйста. — Тот рассеянно кивнул, в глазах его читалось сожаление. — А что касаемо цивилизации нашей… Люди стали слишком прагматичны, материальны, забыли, что они часть Вселенной, — отсюда все беды и болезни. У каждого человека имеется три фундаментальных информационных поля — космическое, психическое и физическое, характеризующие его как энергетическую и овеществленную часть мироздания. А все наше внимание, или, как говорит Кастанеда, «точкасборки», сосредоточено только на физическом плане, ну, в лучшем случае затрагивается еще психическое поле. Так откуда взяться гармонии? Мы и сам мир воспринимаем убого, и все производные нашей жизнедеятельности, в том числе и науки, — одноногие, однорукие, одноглазые калеки. Однако мы отвлеклись, я готов ответить на конкретные вопросы по мере сил.

— Мефодий Сергеевич, нас интересует Анастасия Шидловская. — Полковник крепко сцепил пальцы, положил руки на стол. — Ее образ жизни, привычки, знакомые, друзья, словом, все, вплоть до мелочей, может быть, самых незначительных деталей. Вы ведь были близко знакомы?

— К сожалению, не так близко, как хотелось бы. — Невинномысский улынулся, но как-то совсем невесело. — Шидловская плохо сходилась с людьми. Нет, она достаточно коммуникабельна, можно даже сказать, весьма общительна, только всегда существует какой-то невидимый барьер, какая-то последняя грань, которую не переступить никому. А во всем остальном она неподражаема — умна, обаятельна, очень сильный экстрасенс, большинство ей в подметки не годятся. И очень красивая женщина, — Невинномысский вздохнул, — в нее невозможно не влюбиться. Однако у Шидловской никогда не было ни мужчин, ни подруг, ни врагов. Мне иногда кажется, что она человек из другого мира, для нее не существует ни условностей, ни морали в нашем понимании. Знаете, лет восемь тому назад так получилось, что мы вместе с Анастасией Павловной отдыхали на даче в Комаро-во у одного моего приятеля. Загорали, играли в пинг-понг, лето, жара. Так вот она, ничуть не стесняясь ни меня, ни окружающих, преспокойно разделась и принялась в чем мать родила поливаться из шланга… Словно римская матрона, которая не считает зазорным обнажиться перед своими рабами… Господи, вы бы видели, какое у нее тело! Она божественна!

Невинномысский снова вздохнул, Брюнетка понимающе хмыкнула, Подполковник же, затянувшись, выпустил колечком дым.

— Мефодий Сергеевич, в начале девяностых Шидловская перестала выступать, прекратила частную практику и вообще, так сказать, ушла со сцены. Не догадываетесь, куда? Может быть, есть какие-нибудь соображения?

— Думаю, очень немногие знают это наверняка. — Невинномысский заметно погрустнел, чувствовалось, что разговор для него стал тягостен. — Очень может быть, что ее взяли на службу органы или военные, не исключено, что ей удалось пробиться на самый верх. — Поймав недоуменный взгляд Полковника, он сделал красноречивый жест. — Испокон веков власти предержащие пользовались услугами ворожей, магов и волшебников. Не стоит и говорить о старине глубокой, а вот во времена Сталина, например, в моде был Мес-синг, при Брежневе — Джуна и Федор Конюхов. У Ельцина в личных экстасенсах подвизается господин Грабов. Заигрывают вожди с потусторонними силами, больно им умирать неохота, чувствуют, что после смерти дорожка у них одна. В самое пекло…

— Вас послушаешь, Мефодий Сергеевич, так выходит, что магия и политика это взаимосвязанные вещи. — Подполковник докурил, вытащил серебряную лопаточку, принялся ковыряться в трубке. — Как говорится, сатана там правит бал…

— Несомненно, не только политику, но и всю нашу жизнь однозначно курирует дьявол. — Невинномысский усмехнулся, однако на его скулах заиграли желваки. — История человечества полна чертовски непонятных вещей, суть которых лежит, без сомнения, в оккультных воздействиях. Взять хотя бы Герострата, уничтожившего храм Артемиды в Эфесе. Он, скорее всего, был магическим орудием чьей-то воли. А поджог в тысяча девятьсот тридцать третьем году рейхстага Ван дер Люббе, даже не пытавшимся скрыться с места преступления? Или убийство Кирова совершенно невменяемым Николаевым? Смерть президента Джона Кеннеди от рук Джека Руби, не имевшего ни малейшего отношения ни к убитому, ни к Америке, ни к политической жизни вообще? Расстрел генерала Рохлина собственной женой?

Невинномысский шумно высморкался, голос его стал резким.

— Все эти преступления до такой степени немотивированны, что единственное приемлемое объяснение — признать воздействие извне на волю исполнителей, по существу, воздействие магическое. Конкретно преступное…

В это время проснулся телефон. Полковник, послушав, поднялся, протянул гостю руку:

— Большое спасибо, Мефодий Сергеевич. Прошу извинить, дела. Сейчас вас отвезут домой.

Едва Невинномысский в компании дежурного вышел, он потянулся, закурил и с улыбкой обвел взглядом подчиненных:

— Наша белокурая коллега раскопала что-то новое. Сейчас принесут распечатку. Да-да, войдите.

Он нажал кнопку электромагнитного замка, двойные двери открылись, и дежурный внес папку с грифом «Совершенно секретно». В ней находилась карта гинекологического обследования, из которой явствовало, что Шидловская Анастасия Павловна на двенадцатое октября 1991 все еще была девушкой. Медицинский документ был снабжен безобразной ремаркой: «Дура, и редкая…»

Сама Блондинка по амурной части была совсем не дура…

Глава 15

— Ой, мамочка, — Светочка Залетова выскочила из сауны как ошпаренная и, нырнув в большой, подсвеченный изнутри бассейн, поплыла налево, туда, где пузырила воду гидромассажная машина, — роди меня обратно!

Это был фитнесс-центр «Барракуда» — суперкласс, суперпрестиж, суперэлита, полугодовой абонемент — две штуки баксов! Здорово все изменилось у Залетовой в жизни, да вообще то не жизнь и была. Вот ведь судьба — сначала чуть в гроб не уложили, а потом родитель объявился, крутой, как поросячий хвост! Денег — куры не клюют, квартиру трехкомнатную купил — на, дочка, живи. А мы не гордые, мерси, папа, мерси…

Вымокнув как следует, Светочка выбралась на сушу, вытерлась, плюхнувшись в шезлонг, помахала халдейке:

— Люсик, ананасового!

— Пожалуйста. — С быстротою молнии ей соорудили коктейль, принесли на полусогнутых, с улыбочкой и наилучшими пожеланиями. Вот так, за бабки здесь что хочешь сделают — маникюр, педикюр, эпиляж, татуаж, тримминг, массаж. Хоть гигиенический, хоть эротический, хоть внутренних органов.

— Что, помочила жопу? — С соседнего шезлонга Светочке махнула рюмкой Людка, путана из «Октябрьской», тощая, страшная, доска два соска. — Меня тут таскали в клубяшник один, пива нажрались — вдрызг, ну я и поссала в бассейн, не бежать же до сортиру. Так ведь суки, вода красной стала, как месячные, специальный состав подмешали, козлы. А мне насрать…

Вчера она обслуживала тружеников мэрии, а потому сегодня была пьяна и на работу не вышла — как говорится, целовалась бы еще, да болит влагалище. Отцы города все как на подбор оказались садистами и извращенцами, впрочем, остальные клиенты не лучше, такие же сволочи и марамои. Эх, послать бы их всех к едрене фене, сидеть всю жизнь вот так, с голой жопой, в шезлонге и смотреть на весь этот блядский мир через плотную завесу «Джони Уокера»!

— Мужикам небось кости моете, — подошла, шаркая пятками по мрамору, депутатская жена Таисия Марковна, рослая, дебелая, телом похожая на холодец, грузно спикировала в бассейн и, раскорячившись на мелководье, принялась степенно подмываться. — Вся зараза от них, паразитов.

Ей только что в два захода отмассажировали внутренние органы.

— Вот сука грязная, я в эту лужу больше ни ногой. — Частная предпринимательница Бася, сама пробивающая себе дорогу в этой жизни, демонстративно развернула шезлонг. — Не хватало еще, чтобы мои сеансы спермотерапии пропали даром.

— Сеансы чего? — Светочка Залетова поперхнулась ананасовым коктейлем. — Спущенки, что ли?

— Ну да, спермотерапии. — Бася свысока глянула на соседок, в ее карих, чуть навыкате глазах загорелись мечтательные огоньки. — Еще древние греки заметили, что мужская сперма обладает лечебным и профилактическим действием. Особенно на женский организм. Вот фирма «Магия успеха» и решила пойти по стопам древних греков. У них там группа доноров, все как на подбор, на специальном режиме и рационе, что придает их сперме феноменальные качества. Разумеется, кадры проверенные, никакого там сифилиса, СПИДа, скрытых половых инфекций, фирма гарантирует. Весь курс состоит из сорока сеансов. Первые десять — это различные маски, натирания, затем начинается прием внутрь. Вначале орально, потом вагинально и напоследок, — Бася облизнула пухлые губы, черные изюмины ее сосков сделались каменно-твердыми, — десять сеансов анальной терапии.

— Во, блядь, уморила! — Путана Людка удрученно хмыкнула, плеснула на четыре пальца виски, хватанула залпом. — Тебя же, дуру, трахают за твои же собственные бабки.

— Много ты понимаешь, кривоссачка. — Бася обиделась, ища понимания, повернулась к Залетовой: — Это сказка, волшебный сон. Зал объят полумраком, воздух благоухает ладаном и миррой, и в центре, на возвышении, ложе, на котором распят прекрасный юноша, вот с таким, — она развела в стороны дрожащие руки, — эрогированным фаллосом. Я приникаю к этому роднику здоровья, пью, пью, пью и не могу напиться, и все это под контролем высшей магии — белая друидесса мадам Роше регулирует ход процесса, играет на лютне старинные кельтские гимны, голос ее медоточив, страстен и подобен журчанию ручья.

Бася вскочила с шезлонга и, изогнув стан подобно греческой вакханке, повела роскошным бедром:

— Не бойтесь, о девы, отдаться велению бренного тела, Явите свою наготу, ослепленные похоти мраком, Отверзши ложесна, возлягте на ложе вы смело, Сплетайтесь с мужами и лежа, и стоя, и раком…

Она, несомненно, была натурой тонкой и возвышенной.

— Ой, блин. — Путана Людка покрутила пальцем У виска, поднявшись, стала заворачиваться в полотенце. — Ты, Васька, просто озабоченная, отжарили бы тебя десяток депутатов в пять заходов по два смычка, сразу не до гимнов бы стало. А то и лежа, и стоя, и раком! Тьфу. — Она сплюнула прямо на пол и, не расставаясь с бутылкой, нетвердой походкой направилась в русскую парную.

— Не слушай ты ее, Басечка, потаскушку. — Депутатиха Таисия Марковна с изяществом гиппопотама выбралась из воды и, устроившись в шезлонге, принялась рассматривать журнал для настоящих женщин. — Частушки волнительные. А на депутатский корпус она, сука рваная, клевещет, мой котик, к примеру, так и горит на службе, ему небось не до всех этих гадостей. Эй, Люська, поджарь-ка охотничьих колбасок граммов восемьсот, с макарошками, да салат настругай. И кавуна ополовинь, только смотри, чтоб был с сухим хвостиком. Послащавей….

Упоминание о хлебе насущном вывело Залетову из состояния блаженной прострации, пора ей было ехать обедать в семейном кругу. Ноблес оближ.

— Люсь, звякни в таксярник. — Поднявшись, она допила коктейль, рассчиталась с халдейкой и, помахивая полотенцем, вразвалочку пошла одеваться. — Счастливо, водоплавающие.

Не прошло и часа, как неповоротливая, канареечного цвета «Волга» доставила ее к ресторации «Шкворень». «Сдачи не надо, катись». Светочка взбежала по гранитным ступеням, сбросила на руки гардеробщику соболиное манто и скучающей походкой уверенной в себе женщины направилась в Пиратский зал, стилизованный под трюм парусного судна. Все здесь напоминало о старых добрых временах — решетчатые фонари, пузатые, словно пороховые бочки, столики, «Веселый роджер» на витражном окошке — черный фон, белый череп, скрещенные берцовые кости. Хороший вкус, морской размах, жажда приключений и экзотики.

Посетителей же, однако, было раз-два и обчелся. Слева у стены под портретом Фрэнсиса Дрейка тянули пиво пристяжные законника Лютого, в красном углу под изображением Черной Бороды сидели сам Павел Семенович и отец-настоятель Новопосадско-Андреевской церкви Святой Магдалины великомученицы Иерусалимской преподобный Иоанн Коломенский. В зале стлался волнами табачный дым, волнующе играла музыка:

Где среди пампасов бегают бизоны, А над баобабами закаты, словно кровь, Жил пират угрюмый в дебрях Амазонки, Жил пират, не верящий в любовь…

— Благословите, владыко. — Залетова поцеловала жилистую длань Иоанна Коломенского, чмокнула в щеку отца. — Здравствуйте, папа. — Заняла свое место за (Лголом, коротко вздохнула, скромно опустила глаза. — Опоздала, извините.

— Здорово, Светик. — Лютый с нежностью глянул на дочку, улыбнувшись, вытащил массивные золотые серьги с изумрудами. — Вот, цацки тебе в презент. Рыжье в натуре. Владей.

Сережки были пользованные, без коробочки, но Светочке понравились.

— Благодарствую, папа, вы добрый такой, душевный до жути.

Это была правда. Почувствовав себя отцом, сильно изменился Павел Семенович, будто другим человеком стал. Он пожертвовал долю на церковные нужды, свел близкое знакомство с Иоанном Коломенским и под его чутким руководством быстро сбросил груз грехов своих — окрестился, исповедался и покаялся. А еще он прикупил две плацкарты под гробы в святых пещерах Псковско-Печорского Успенского монастыря, хорошие места урвал, по соседству с предками Пушкина, Кутузова, Кропоткина, для себя и дочки постарался. Бог, как говорится, не фраер, а сани лучше готовить летом…

Официанты между тем принесли закуски, графинчики с водкой, бутылки коньяку, и отец Иоанн Коломенский поднялся, истово осенил себя знамением:

— Во имя Отца, Сына и Святаго Духа! Помянем же, братья, — он замолчал, глянул на Залетову и вторично перекрестился, — а также сестры, преподобного Кудеяра Владимирского, в бытность в миру его грозного и лютого, аки скимен, по принятии же пострига ставшего кротким, аки агнец, и познавшего в избытке благодать Господню! Вот уж воистину, не погрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься. Благословенны будем, аминь!

— Аминь!

Лютый и его братва перекрестились, Залетова в знак смирения склонила голову, халдеи принялись разливать вино и водочку. Аллилуйя!

Ели заливное, икру, мясное ассорти и провесную белорыбицу, жрали крабов, лангустов и рябчиков — тварей земных, поднебесных, морских. Пили благословенную, дважды очищенную «Смирновскую», цедили полезный для здоровья, настоянный на травах «Спотыкач», восторженно рыгали над благородным, армянского разлива коньяком. Эх, хорошо пошло! Дай бог, чтоб и вышло так же.

Павел Семенович и Светочка вкушали молча, не отвлекались, отец же Иоанн, повеселев, изрядно раскраснелся и после каждой рюмки крестился, охал, сверкал перстнями на волосатых пальцах:

— Прости мя, Господи, зело приятственно, зело!

Покончили с налимьей горячей, как огонь в аду, ухой, приговорили поросенка, фаршированного кашей, справились с двойным, из молодого осетра шашлыком по-астрахански, и когда очередь дошла до лопаток и подкрыльев цыплят с гребешками и сладким мясом, Светочка Залетова робко взглянула на отца:

— Есть у меня, папа, мечта, уж такая затаенная, такая несбыточная, наверное, никогда и не исполнится, так и помру.

Губы ее задрожали, на хитрющие голубые глаза навернулись слезы — талантище, куда там Саре Бернар.

— Что такое? — Павел Семенович хищно вгрызся в цыплячью ногу, с хрустом раскусил хрящи, мощно дернул кадыком. — Еще теплуху? Рыжья? Может, тачку тебе подогнать? «Мерсюка» хочешь?

— Нет, папа, не то. — Светочка отложила вилку, потупилась. — В Норвегию хочу съездить, на фьорды посмотреть, на лапландских оленях покататься. Вы ведь слышали, наверное, про Пер Гюнта, Сольвейг, Ибсена?

— Басурмане премерзкие, язычники, прости Господи. — Отец Иоанн Коломенский, скривившись, трижды осенил себя крестом, сплюнул тайно, Павел же Семенович вытер руки о скатерть, с задумчивостью покачал головой:

— Нет, дочка, таких кликух я не слыхал, видать, сявки это, шелупонь, не в законе. А вот с олешками имел дело. Печень у них вкусная, если с солью. — Он ухмыльнулся добро, потрепал Залетову по руке. — Эх, Светик, Светик, простая душа. Ну кто же по своей воле в тундру-то, а? Ты уедешь к северным оленям, в снежный Магадан уеду я, — пропел он хрипло, вполголоса, цыкнул зубом и, неожиданно став серьезным, глянул Залетовой в глаза: — Лады, дочка, запрессовали, будет тебе Норвегия. Но — через Нижний Тагил. Вначале съездим к матери на могилку, хочу я поставить стелу из черного камня, и чтоб надпись была. — Он потер лоб, сосредоточиваясь, серые глаза его влажно блеснули.

В эту нежить,

В этот холод

Нежить бы тебя

Да холить.

В эту стужу,

В эту слякоть

Целовать тебя,

Не плакать-

Видать, и впрямь

Павел Семенович твердо встал на путь любви, добродетели и всепрощения.

Глава 16

Арсенал тайного оружия российских спецслужб огромен и отработан до совершенства. Если в семидесятые годы сотрудники КГБ опускали в карман диссиденту радиоактивную монету, чтобы легче было следить за ним, или опыляли радиоактивной пылью самиздат, чтобы определять круг читателей, то в наше время для достижения своих целей ФСБ использует самые последние достижения физики, химии и биоэнергетики.

Это могут быть:

1. Инфразвуковая техника (вибрационная и импульсная). Инфразвуковая волна, направленная мощным импульсом, может вызывать летальный исход, вызывать чувство беспричинного страха.

2. Электронная аппаратура для облучения радиоволнами различных частот вплоть до СВЧ.

3. Психотропная аппаратура, предназначенная для вторжения в работу мозга, — торсионные мик-ролептонные генераторы.

4. Лазерная аппаратура для физических ожого-вых поражений.

5. Видеоаппаратура, позволяющая вести наблюдение сквозь стены — тепловидение, методы промышленного рентгена и др.

Субъективно данные воздействия характеризуются судорогами в мышцах, зудом, жжением в подошвах, болью в ушах, ударами в носоглотку, вызывающими кашель, насморк, чихание, аритмией сердца, появлением ожоговых пятен на теле. При длительном воздействии электромагнитным полем возникают сильные боли в области сердца, ощущение песка в глазах, выпадают волосы, ломаются ногти, кровоточат десны. Развивается чувство жжения в конечностях, холодеют пальцы рук и ног.

(Информация Комитета по правам человека)

…В конце восьмидесятых начальник Генштаба М. Моисеев, проявлявший интерес к паранормальным явлениям, поручил подполковнику А. Савину сформировать группу по сбору и изучению информации, касающейся нетрадиционных областей знания. Так появилась на свет божий в/ч 10003, специалисты которой уже давно и на солидном научном уровне рассматривают всевозможные духовные практики и методы экстрасенсорного воздействия, пытаются раскрыть резервные возможности человека, изучают тонкие психологические технологии, используемые тоталитарными сектами типа «Белое братство». Группа финансируется из госбюджета и лоббирует свои интересы на самом высоком уровне. Так, премьер-гэкаче-пист Валентин Павлов выказывал живейший интерес к работам Савина, несколько раз встречался с ним лично, причем накануне августовского путча. По непроверенным косвенным данным, приоритетная область исследований касалась в то время создания аналога национальной идеи — универсальной мировоззренческой концепции, приемлемой для всех слоев общества. Другими словами, военных экспертов волнуют в первую очередь психологические механизмы оккультных и эзотерических практик, позволяющих построить иерархическую систему подчинения, в которой немыслим не то что бунт, но и сам зародыш недовольства. Не это ли так интересовало премьер-министра Павлова? И вот еще. Как известно, сразу после путча начали выбрасываться из окон высшие партийные чиновники, такие как управляющий делами ЦК КПСС Николай Кручина или ответственный работник международного отдела ЦК Дмитрий Лисово-лик. Всего в период с августа по октябрь 1991 года спикировали тысяча семьсот сорок шесть человек!!! Будто массовое безумие обуяло номенклатуру — орлята учатся летать! Головкой на асфальт…

(Из информации, добытой Блондинкой)

— Это черт знает что такое. — Расплескав кофе, Полковник в сердцах отодвинул чашку, закурил, посмотрел на Брюнетку в упор. — Может, вы переусердствовали, а? Перегнули палку?

— Обижаете, товарищ полковник, в душу плюнуть норовите, — фыркнула Брюнетка, надулась, прищуренные глаза ее стали злыми. — Не первый год замужем. Беседовали мирно, без эксцессов. Они не отрицали, что вначале пришли деньги, а потом факс с инструкциями за подписью Шидловской — она ведь как-никак генеральный директор фирмы. Неважно, что в последнее время держит связь исключительно по телефону, криминала здесь ноль.

— Ну конечно, криминала здесь ноль, — Полковник удрученно затянулся, описал сигаретой в воздухе восьмерку, — только вот полеты на бреющем да мозги всмятку на асфальте, а так все хорошо, прекрасная маркиза! Оц-тоц-перевертоц, в Багдаде все спокойно…

Вчера утром Брюнетка и Подполковник имели разговор с руководством «Магии успеха», а вечером и исполнительный директор, и врио главного бухгалтера свели счеты с жизнью, выбросившись соответственно с седьмого и девятого этажей. Причем, что интересно, — почти синхронно, с разницей по времени в пару минут, словно кто скомандовал: «На старт! Внимание! Марш!» Ужастик из жизни зомби, да и только.

— А этот ваш… э… Невинномысский, он-то что говорит? — Полковник загасил окурок, голос его подобрел. — Вы ведь наверняка уже проконсультировались, признавайтесь?

— Конечно. — Брюнетка поднялась и неторопливо, стуча каблучками, прошлась по кабинету. — Все это здорово напоминает эпидемию самоубийств, охватившую номенклатурщиков после августа девяносто первого. Чувствуется один почерк. Речь идет о латентном зомбировании, превращении людей в биороботов с жесткой программой самоликвидации, которая инициируется при определенных условиях. Например, по команде, при затрагивании информации из области табу, при угрозе разоблачения и т. д. и т. п.

— Кодирование? — Полковник вспомнил про остывший кофе, поморщившись, допил одним глотком. — И чья же это работа? ГРУшников? Наша?

— Да нет, тут не так все просто. — Брюнетка возвратилась на место, достала из папки шпаргалку, зашуршала бумагой. — Видимо, это гипнокатарсис, наиболее глубокая форма гипноза, при которой полностью меняется ряд личностных структур. Считается, что это возможно благодаря механизму, называемому в психиатрии индукцией, когда человеку подсознательно навязывается определенная модель поведения, в данном случае алгоритм самоликвидации. Гипнотический транс, при котором закладывается программа, настолько глубок, что изменения в сознании становятся практически необратимыми. Сколько ни бьются психиатры, пытаясь раскодировать членов «Белого братства», увы, эффект нулевой. А что касается исполнителей, то здесь чувствуется рука профессионалов.

Она налила себе кофе, быстро отпила, вытерла губы платочком.

— Есть в недрах Министерства обороны подразделение, войсковая часть 10003, под командованием генерал-майора Савина. Так вот, Невинномысский полагает, что контора сия имеет самое прямое отношение ко всему необъяснимому, происходящему в отечестве, — будь то полеты во сне и наяву, предвыборная истерия или загадочные немотивированные убийства. И очень может быть, что экстрасенс такого класса, как Шидловская, работает на генерала Савина, — слишко уж много косвенных фактов, подтверждающих это.

— Так, так. — Полковник распечатал пачку «Орбита», вздохнул и сунул в рот сразу две подушечки. — А скажите-ка, коллега, у меня вопрос, может быть, несколько странный — для чего Шидловской при ее-то внешних данных оставаться девственницей? Это каким-то образом влияет на оккультные способности? Я не верю, что на нее желающих не нашлось. Взять хотя бы этого Невинномысского, похоже, он до сих пор не прочь. Очень даже…

— Да, вопрос лично для меня не простой. — Брюнетка криво улыбнулась, поправив волосы, сняла очки. — Я совсем не экстрасенс и уже лет тридцать как не девушка… У мужчин точно, целибат и способность к паранормальному связаны напрямую. Все дело в энергетике: меньше истратишь — больше останется. Вспомним иноков — монахов-схимников, индусов, практикующих узвару-йогу и поднимающих сперму вдоль позвоночного столба. А «совершенные» катаров? А рыцари-девственники, дававшие обет безбрачия?

Она снова криво улыбнулась, покусала дужку, надела очки.

— Что же касается женского сословия, то действительно подавляющее большинство обладавших паранормальными возможностями были девицами — Жанна д'Арк, жрицы Дельфийского Оракула, святые великомученицы разные, опять-таки Богоматерь…

— А как же мадам Блаватская? — Подполковник, молча рисовавший квадратики в блокноте, зевнул, отбросив ручку, глянул на часы. — Известная была ок-культистка, Теософское общество основала. И половую энергию, между прочим, не экономила, расходовала направо и налево. Рассказывают, что…

— Друг мой, прошу не отвлекаться. — Полковник вдруг ни к селу ни к городу вспомнил жену, все

note_\1ще красивую, с волнующими формами, вздохнул. — Итак, что у нас еще?

Он прекрасно знал, что самое важное Брюнетка оставляет напоследок, так сказать, на сладкое.

— Мы тут покопались немного с товарищем подполковником, — та не спеша отпила кофе, с достоинством раскрыла папку и вытащила лист бумаги, — так вот, выходит, что через турфирму «Альтаир» «Магия успеха» сейчас ведет набор девиц на буровые вышки. Догадываетесь, куда? — Она победно взглянула на Полковника и, не удержавшись, улыбнулась: — Конечно же, в Норвегию! Кому-то в этой стране здорово приглянулись россиянки, и чует мое сердце, что это не вульгарная сексэксплуатация, здесь что-то другое, может быть, насильственное изъятие органов или еще чего похлеще…

Она замолкла с многообещающим видом, и Полковник, сразу догадавшись, что десерт впереди, поторопил:

— Ну же, коллега, ну же, не тяните кота за хвост.

— Ладно, ладно. — Брюнетка важно кивнула и вытащила еще один лист из папки. — Но вначале немного истории. Пятого мая тысяча девятьсот двадцать первого года был создан специальный отдел при ВЧК, СПЕКО, которому было поручено следить за режимом секретности и соблюдением государственной тайны. Руководить отделом поручили Глебу Ивановичу Бокию, члену РСДРП с девятисотого года, человеку неординарному, мыслящему широко и склонному к мистике. Интереснейшая личность. — Она сделала неопределенный жест и как-то очень странно улыбнулась. — При обыске в его доме нашли целую коллекцию засушенных мужских фаллосов. Так вот, при его непосредственном участии в начале двадцать пятого года при СПЕКО организуется секретная лаборатория нейроэнергетики, начальником которой назначается Александр Васильевич Барченко, известный ученый биолог, оккультист, ученик легендарного Бехтерева. Его интересуют работа мозга, электрический потенциал живой клетки, гипноз, телепатия, а главное, управление психикой и поведением человека. Еще в двадцатом году он возглавлял экспедицию на Кольский полуостров в район Ловозера, где наблюдал необычайное явление «эмерик», до сих пор приводящее специалистов в недоумение и представляющее собой неизученный феномен массового зомбирования. Результаты своих практических и теоретических изысканий Барченко обобщил в фундаментальном труде «Введение в методику экспериментальных воздействий энергополя». Однако в тридцать седьмом году после расстрела ученого все материалы попали в НКВД — и с приветом. — Брюнетка замолчала, быстро перевернула лист и кончиком языка облизала губы. — Ну вот, добрались наконец до сути. Невинно-мысский считает, что все работы по зомбированию, проводимые нашими спецслужбами, основываются на трудах покойного Барченко. Настоящее уходит корнями в прошлое, а ведь еще Козьма Прутков говорил: зри в корень. — На губах ее заиграла торжествующая улыбка. — В общем, отыскался человечек один, работавший вместе с Барченко. Это бывший сотрудник Седьмого отделения, подполковник в отставке некто Степан Евсеевич Кустов восьмидесяти девяти лет от роду. После расформирования СПЕКО в тридцать восьмом году он служил оперативником в ИТУ, во время войны был командиром заградотряда, затем начальником тюрьмы особого режима. Сейчас проживает в Луге, занимается пчеловодством, вдовец, церковный староста в местном храме. Имеет ордена Красного Знамени, Красной Звезды, кучу медалей. Словом, жизнь прожита не зря.

— Ну что ж, надеюсь, он еще не впал в маразм. — Полковник посмотрел на фотографию благообразного, длинноволосо-длиннобородого старца, зевнул и неожиданно усмехнулся: — Ладно, сам съезжу, лично пообщаюсь.

Странная все-таки штука память…

Ему почему-то вспомнились слова из дурацкой песенки, так горячо любимой его младшим сыном: Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты, Ты подарки нам принес, пидерас горбатый?

В Лугу Полковник попал только к обеду — хоть и выехал рано, но по скользкой дороге особо не разгонишься, да и сто сорок верст тоже не шутка. Проплутав немного по бугристым, щебеночным проселкам, он нашел наконец улицу Болотную и запарковал машину у чахлой осиновой рощицы, сплошь заваленной мусором, ржавыми жестянками, битым стеклом. Неподалеку, в тупике, стоял большой деревянный дом, в котором и обретался на старости лет Степан Евсеевич Кустов.

— Бобик! Шарик! — Держа наизготове баллончик «антидога», Полковник осторожно приоткрыл калитку, просунул голову, прислушался и, не обнаружив во дворе злой собаки, поднялся на крыльцо, негромко постучал: — Хозяин! Хозяин!

— Сейчас иду, сейчас. — Послышались шаркающие шаги, дверь со скрипом отворилась, и на пороге возник сухощавый, крепкий еще старик. — Тебе чего здесь, мил человек? Заблудился?

Он подслеповато щурился, вглядываясь из-под руки, но смотрел приветливо, незлобиво.

— Здравствуйте, Степан Евсеевич. — Полковник помахал документом, заверенным в Союзе писателей, оскалился уважительно и протянул старцу руку. — Ефим Широкий, журналист, работаю над повестью о героическом прошлом, боюсь, без вас книга получится неполной.

— А ты не томись, мил человек, заходи-ка в дом. — Повертев документ так и эдак, хозяин возвратил его гостю, щербато осклабился, посторонившись, махнул рукой: — Все одно без очков не прочесть, да я и без бумажки тебе рад. Все живая душа…

— Спасибо. — Полковник вошел в полумрак просторных, заваленных вековым старьем сеней, и в нос ему резко шибануло запахом зверинца — дом был полон кошек. Черные, белые, рыжие, в полоску, в крапинку, в клеточку, они пушистым ковром устилали пол, урчали, играли, почесывались, вылизывались, лакали что-то из жестяного корыта, светящиеся, словно угли, глаза их следили за незваным гостем отовсюду — с полок, с потолка, с мебели, с антресолей. Это был какой-то кошкин дом….

— Ты, мил человек, в горницу проходи. — Хозяин поднял на руки сибирского кота, огромного, вальяжного, сразу видно, любимца, погладил, потрепал, бережно опустил на пол. — Я как раз обедать садился. Давай-ка со мной ушицы из окуньков да блинков с медком липовым, с сотами. Разговорами сыт не будешь…

В комнате было тепло. Топилась большая русская печь, на приземистом столе высились горой румяные блины, на кожаном диване с располосованной до дерева обшивкой дрыхли коты.

— Господи, Степан Евсеевич, сколько же их у вас? — Полковник снял пальто, шапку, уселся осторожно на продранный, шаткий стул. Он уже понемногу принюхался и начал различать аромат свежесваренной ухи. — У Куклачева в цирке и то, наверное, меньше.

— А кто его знает, не считал. — Хозяин улыбнулся, взял ухват и ловко потащил из печи закопченный чугунок. — Дом большой, пускай плодятся. Кошка зверь хороший, чистый, человеку от нее вреда никакого. Не то что собака, премерзкая тварь, двуличная — одним руки лижет, других за глотки берет. Ты не стесняйся давай, придвигайся-ка к столу… Так ты еще и водочки припас? Кстати, кстати, с хорошим человеком и выпить не грех.

Он налил Полковнику ухи, крупно, по-деревенски, нарезал хлеб, сало, вытащив плошку с квашеной капустой, принялся открывать бутылку.

— Из опилок, конечно, гонят, ну да ладно. Выпили, захрустели капусткой — сочной, с брусникой и антоновкой, дважды повторили и начали хлебать уху, густо перченную, наваристую, из окушков и плотвы. Незаметно приговорили полчугунка, взялись за блины, румяные, с прозрачным, тягучим медом, и хозяин, подслеповато щурясь, посмотрел на гостя:

— Ефим, не знаю, как по батюшке, ты, значит, спрашивай, не стесняйся, все одно, скоро мне ответ держать. — Отложив вилку, он перекрестился, лицо его стало торжественным и светлым, на глаза навернулись слезы. — За грехи мои. Кровь на мне, много крови. По колено в ней ноги мои, по самые локти руки…

— Да ладно вам, Степан Евсеевич, как говорится, кто без греха. — Полковник незаметно проглотил таблетку «антидринка» — особого препарата, разлагающего этиловый спирт, разлил по стаканам «Столичную», чокнувшись с хозяином, захватил пальцами капусту. — Хочу написать о работе спецотдела СПЕКО. Вы можете мне рассказать, чем они занимались в то время?

— А, вот ты о чем, Фима. — Кустов облегченно вздохнул, свернув блин трубочкой, сунул его в мед, — а я думал, заградотряд. — Он медленно прожевал, задумчиво уставился куда-то в стену. — А в спецотделе я вначале сидел на прослушке, собирал по приказу Владимира Ильича компромат на вождей, заполнял так называемую «черную книгу». Ох, много там было чего интересного. Сталин, например, со своим дружком Енукидзе предпочитали плотных баб из хора Пятницкого, а Калинин с Кароханом, с тем, что переговоры о Брестском мире вел, уважали балерин из Большого театра. Писатель Бабель был любовником жены «железного наркома», а сам Ежов, прости Господи, жил с мужиками…

Несмотря на годы, память у отставного подполковника была в полном порядке, он едва заметно кривил губы и подслеповато щурил глаза, словно вглядывался в туманные дали прошлого.

— А вот скажите, Степан Евсеевич, — Полковник, совладав с блинами, вытер о полотенце пальцы, отхлебнул горячий, крепко заваренный чай, — что за человек был Бокий? Теперь ведь чего только не услышишь — и палач, дескать, и убийца, и мясник. Только посмотришь на фотографию — лицо у него хорошее, взгляд умный, хотя внешность, говорят, обманчива.

— Глеб Иванович человеком был, не чета прочим. — Кустов насупился, помолчал, выплеснул в стакан остатки водки. — Крови не боялся, но и даром ее не лил. Со странностями, конечно, был, не без того. Руки никому не подавал, зимой и летом в мятом плаще ходил, у себя на даче, говорят, пьянки устраивал, дикие, с бабами, напряжение, значит, так снимал. Идейный был, верил в мировую справедливость, вот и получил ее. Аккурат девять граммов между глаз. Слушай, Фима, брось ты эту книгу, все равно толком не напишешь. Чтоб понять наше время, нужно в нем пожить. — Он выпил залпом, не поморщившись, бросил в беззубый рот кусочек сахара. — Страх, вот что было главное в нашей жизни, на нем все держалось. Благодаря ему и Днепрогэс построили, и войну выиграли, и в космос полетели. А смелым-то знаешь как почки в подвалах отбивали да «петухами» на зонах делали? Все боялись, поэтому так и жили — стучали друг на друга, молча жрали водку да орали хором: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» — Вытащив из пачки «беломорину», хозяин дома закурил, сбросил с колен большого трехцветного кота. — Ну-ка, брысь. Хочешь, расскажу, как мы под Ельней своих два полка положили? В спину, пулеметным огнем? В упор? — Он вдруг разъярился, стукнул кулаком по столу, так, что подскочила посуда. — А откажешься — тебя таким же макаром…

— Нет, Степан Евсеевич, расскажи мне лучше о Барченко. — Полковнику сделалось неловко, он вымученно улыбнулся, с трудом. — Чем он занимался в спецотделе?

— Господи, Фима, ну до чего ж ты машешь на телеведущего этого, как его, на Листьева… — Не вынимая папиросы изо рта, Кустов свесил голову на грудь, — похоже, он собирался покемарить. — Убили его…

— Эй, Степан Евсеевич, не спи, замерзнешь. — Полковник потрепал старика за плечо, пальцами потер ему мочку уха. — Он что, правда был сильный «аномал»?

— Кто ж его знает. — Старик осоловело поднял голову, тяжело вздохнул. — Наверное. Когда у дешифровщиков не ладилось, шли к нему, значит, не просто так. Опять-таки он, а не кто другой пропускал других «аномалов» через «черную комнату», знал, видимо, толк во всей этой чертовщине.

Его глаза стали закрываться, и Полковник, уже собираясь уходить, вытащил фотографию Шидловской, так просто, для очистки совести.

— Степан Евсеевич, а эта женщина вам, случаем, не знакома? Может, встречали где?

— Господи, не может быть. — Вглядевшись, Кустов сразу справился с дремотой, сплюнул и принялся креститься, истово, многократно, рука его дрожала. — Это же дочка Немца. Барченко аккурат перед своим арестом проверял ее в «черной комнате», хотел, видать, чтобы по стопам родителя своего поганого пошла. Тьфу, прости Господи, гад был редкостный. Исчадие ада. Змей, змей…

Он резко замолчал, жадно закурил, ломая спички, глянул исподлобья на ошарашенного Полковника.

— Ты, Фима, не знаешь, что это был за человек. Помнишь открытые суды тридцатых? У известных людей, умниц, крыша будто бы ехала, сами себя оговаривали, толкали в могилу. Почему? Ясное дело, путем зубодробления и крушения ребер такой спектакль не устроишь, нужно человеку крепко затуманить мозги, чтобы себя не помнил. Вот этим Немец и занимался, не один, подобралась там у них компания, наверняка и товарищ Киров на их совести, а впрочем, какая там совесть. — Кустов махнул рукой и внезапно крепко ухватил Полковника за локоть: — Слушай, Фима, брось ты это дело. Напиши лучше книгу о ворах, о девках непотребных, о блядстве, о наркотиках. Не лезь в политику. Думаешь, изменилось что-нибудь? — Он горестно воззрился в красный угол, где лампадка выхватывала из полутьмы скорбный лик Христа, однако же креститься не стал. — И не надейся, сунут в петлю, как Есенина, глазом не моргнешь… Кому она нужна, правда-то? Деньги и вранье правят миром… Этим… Ну все, мил человек, не обессудь, пойду прилягу. Мне еще на вечернюю службу в храм надо, грехи замаливать. Будешь уходить, дверь в сенях захлопни. А в политику не лезь, не лезь…

На том и расстались. Кустов отправился на продранный диван к кошкам, Полковник же надел пальто и в задумчивости пошел на выход. «Черт, чуть не забыл». Уже в сенях он спохватился и, возвратившись в комнату, не смог сдержать улыбки — в его пыжиковой шапке-пирожке, свернувшись, спал пушистый, полосатый, словно тигр, котенок.

Глава 17

ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ Год 1911-й

Только что ушел в небытие год тысяча девятьсот десятый. Нелегким он был для России, полным мрака и печали. Погибла в муках от черной оспы божественная Комиссаржевская, скончался, пребывая не в себе, неподражаемый Куинджи, осиротил отечество своею смертью великий Лев Толстой. Казалось, сумрачная туча нависла над Россией, уж Мережковский скорбно зашептал о скорой катастрофе, и Федор Сологуб завел волынку о тлене и судном дне, и Бенуа заговорил о «часе зверства». Однако как-то обошлось — жизнь продолжалась.

Входили в моду струящиеся платья, зеленоватые, лиловые, с отделкой талашкинскими кружевами, особым шиком считались шляпы со страусовыми перьями, огромные, словно колеса экипажа, из драгоценностей в фаворе были большие аметистовые броши. Блистал талант звучноголосого Шаляпина, гранд-приме Павловой рукоплескал Париж, Бальмонт и Северянин бисировали на литературных вечерах, поклонницы их травились ядом от неразделенных чувств. Таксомоторы потихоньку вытесняли лихачей, в кинематографе аншлагом шла фильма «Пред ликом зверя», в быту сделались популярны тройные самоубийства — жена, муж, любовник. Декаданс считался хорошим тоном, супруги скрывали верность, девицы — невинность. Обострен и преувеличен был интерес ко всему темному, загадочному, оккультному, как грибы после дождя появлялись эзотерические кружки и религиозно-философские общества. В салонах только и разговоров было, что о мадам Блаватской, докторе Папюсе и о проклятых жидомасонах, так и дожидающихся момента, чтобы захватить мировое господство. Россия походила на роскошную, но утлую ладью, влекомую ветрами, — кормчий без царя в голове, гребцы без креста, мачты без парусов, весла без уключин. А рифы близко…

Холодным январским вечером действительный статский советник известный художник Николай Рерих устраивал у себя на Галерной спиритический сеанс. В качестве медиума был приглашен Ян Гузик, крупнейший специалист по вызыванию духов, — он прибыл со своим антрепренерем, известным оккультистом графом Чеславом фон Чинским, Генеральным делегатом Великой ложи Франции. Вечер прошел блестяще. Маэстро с помощью флюидов вызвал тени Мицкевича и Наполеона, задавал им вопросы, вещал утробными, нечеловеческими голосами. Наконец отгремели аплодисменты, большинство гостей разъехалось, и остались только свои, близкие друзья — скульптор Сергей Меркуров, его двоюродный брат мистик Гурджиев, монгольский путешественник Хаян Хирва, востоковед Сергей Ольденбург и известный оккультист, автор фантастических романов Александр Барченко. С наслаждением закурив — кто трубку, кто асмоловскую папиросу, кто сигару, — расположились поудобнее в креслах, в предвкушении ужина завели неторопливую, полную обстоятельности беседу. Свет радужно дробился в хрусталиках люстр, добротная дубовая мебель отражалась в зеркале паркета, пышная зелень густо обвивала модные резные жардиньерки. Посмотреть со стороны — старые друзья убивают время, коротают вечерок в приятном, необременительном ничегонеделанье. Buvons, chantons et aimons[35]. Однако первое впечатление обманчиво — на квартире у Рериха собрались единомышленники, люди, объединенные общностью взглядов на природу вещей во Вселенной.

— Итак, господа, ваши впечатления? — Хозяин дома, благообразный, рано облысевший господин непроизвольно тронул жидкую, отмеченную сединой бороду, придвинув малахитовую пепельницу, принялся выбивать трубку. — По-моему, senza dubbio[36], в этом что-то есть.

Потомственный масон, он, будучи еще «волчонком» [37], получил эзотерическое имя Фуяма и от природы был умен, упорен и ничего не принимал на веру. Может быть, именно поэтому он уже в тридцать пять лет стал генералом, академиком и занимал посты председателя объединения «Мир искусства» и секретаря общества поощрения художеств. Более того, он сумел пройти путь от профана до масона тридцать третьего градуса и сейчас имел большой авторитет среди рыцарей креста и розы — розенкрейцеров.

— Фарс, дешевка, — мистик Гурджиев покачал головой, пронзительные глаза его светились скепсисом и презрением, — жалкое подражание. Мелкие осколки истины.

По-русски он говорил плохо, с сильным кавказским акцентом, и на первый взгляд казался ряженым — индийский раджа, зачем-то напяливший приличную пиджачную пару и белоснежную сорочку. Он много путешествовал, видел йогов, факиров, вертящихся дервишей мевлеви, и сейчас смуглое лицо его выражало отвращение — все эти представления для салонных дураков.

— Как точно, друг мой, вы изволили выразиться. Вот именно, мелкие осколки истины. — Улыбнувшись, Александр Васильевич Барченко, широкоскулый, в очках, с блестящими, близко посаженными глазами, закинул ногу на ногу и одобрительно кивнул Гурджиеву. — Нет сомнений, что существовала некая альма матер, протоцивилизация, владевшая знанием, об уровне которого мы можем только догадываться. Осколки этой культуры передаются из поколения в поколение тайными обществами, и наверняка еще где-то существуют некие очаги этого секретного гнозиса, так сказать, ареал обитания квинтэссенции истины.

Не в силах усидеть, он вскочил на ноги, поскрипывая остроносыми, высокошнурованными ботинками, сделал круг по комнате.

— Я имею в виду, господа, обиталище посвященных — махатм, тайную страну Шамбалу-Агарти, может быть, последний оплот великой культуры севера, то есть гиперборейской. Отзвуки этого великого знания во всем, начиная от оккультных практик и кончая различными конфессиями, которые по сути своей есть солярные культы. Вот где сокрыта мудрость. — Барченко уселся в кресло, стекла его очков таинственно сверкнули в электрических лучах. — Ведь именно благодаря солнцу атмосфера, нас окружающая, насыщена теплом, светом, электричеством, химической, «нервной» и радиолучистостью. Я твердо уверен, что солярная активность влияет буквально на все процессы на нашей планете, не исключая и событий общественной жизни. Буквально, бог — это солнце.

— Точнее, демиург, Иегова, создатель конкретной системы. — Скульптор Сергей Меркуров сощурил в улыбке умные глаза, кинул быстрый взгляд на Барчен-ко. — Уж если говорить о боге, мне больше импонирует Абсолют-Зерван зороастрийцев или Эн-Соф иудеев, нечто бесконечное, неподвластное человеческой логике, самодостаточное, содержащее все в себе. И уж во всяком случае не бородатый дедушка на облачке.

Меркуров придерживался радикальных левых взглядов, водил дружбу со Степаном Шаумяном и частенько вспоминал, как во время учебы в Цюрихе любил слушать диспуты Бланка-Ульянова с эсером Виктором Черновым.

— Если угодно знать мое мнение, господа, любая религия, кроме буддизма, вызывает у меня чувство, близкое к отвращению. — Академик, известный востоковед Сергей Ольденбург, обрезал кончик сигары, интеллигентное лицо его сделалось задумчивым. — Особенно, знаете ли, христианство. Все в нем двусмысленно, полно противоречий и недомолвок. Почему, скажем, евангелия делятся на канонические и апокрифы? Чем, скажем, сочинения Петра, Филиппа или Марии хуже сочинений Луки, Марка, Матфея и Иоанна? Или в них есть что-то, чего не должно знать пастве? Однако даже при чтении канонических евангелий закрадываются сомнения. По Матфею, например, Иисус был аристократом, происходящим от царя Давида через Соломона, Марк же в очень туманных выражениях поддерживает легенду о бедном плотнике. Если верить Луке, при рождении Спасителя посетили пастухи, если Матфею — это были цари. По Иоанну, распятие свершилось накануне Пасхи, тогда как у остальных синоптиков оно произошло на следующей неделе после праздника. Но бог с ними, с этими неточностями. — Ольденбург вдруг громко рассмеялся, получилось несколько зловеще. — Вспом-ним-ка лучше историю, господа. Итак, Палестина, времена Иисуса — римский гнет, еврейское общество раздроблено на множество политико-религиозных сект. Однако в канонических евангелиях описываются лишь фарисеи и саддукеи, суровые мистики ессеи и оппозиционеры зилоты даже не упоминаются в творениях Луки, Марка, Матфея и Иоанна. Выходит, Иисус не знал о них? Это немыслимо — сам Иоанн Креститель происходил из ессеев, а зилоты в то время были просто притчей во языцех. Видимо, Иисус находился в тесном контакте и с теми, и с другими, все об этом знали, и для евангелистов было предпочтительнее хранить молчание. А теперь приглядимся внимательнее к самому Спасителю и его окружению. Не объявляет ли Иисус, что он принес не мир, а меч? Не приказывает ли он каждому обзавестись своим собственным мечом? И далее, после празднования Пасхи не считает ли он сам мечи в руках своих учеников? Это, дай бог памяти, Евангелие от Луки. Теперь любимые ученики — Симон Петр до самого своего ареста ходит вооруженным. Иуда Искариот есть не что иное, как искаженное Иуда Сикарий. Кто же такие сикарии? Это профессиональные убийцы, сражавшиеся на стороне зилотов. Ученик, известный под именем Симон, в греческом переводе текста от Марка назван «Kananaios», эквивалент арамейского слова «разбойник», Лука же прямо упоминает о Симоне Зилоте. Вот такая компания. — Ольденбург сделался мрачен, в голосе его послышались трагические нотки. — А теперь, господа, кульминация, распятие. Согласно евангелиям, Иисус сначала был приговорен синедрионом, или Советом старейшин, а затем уже представлен на суд к Пилату. Все это случилось точно накануне Пасхи. Очень странно. Совет старейшин не мог собраться ночью, тем более накануне Пасхи, это было бы вопиющим нарушением еврейского закона. Ладно, пойдем дальше. В евангелиях синедрион кажется не облеченным властью выносить смертные приговоры, и вроде бы именно по этой причине евреи и представили Иисуса на суд Пилата. Однако Совет старейшин мог вполне приговорить любого к побитию камнями, и если бы действительно хотел лишить Христа жизни, то несомненно подверг бы его этой экзекуции. То есть какое же резюме, господа? — Ольденбург обвел собравшихся насмешливым взглядом, чувствовалось, что он испытывает удовольствие от собственной трактовки евангельской драмы. — Иисус стал жертвой римской администрации, римского правосудия, римского приговора и римской казни, устраиваемой римлянами для врагов Рима. Иисус был распят не за преступления по отношению к евреям, а за его деяния, угрожающие безопасности Рима, миль пардон, как вульгарный уголовник. Можно понять ариан, принимавших Ветхий Завет и категорических не приемлевших Четвероевангелие.

— Да, вас послушаешь, так потом в церковь ни ногой. — Гурджиев с подчеркнутой серьезностью посмотрел на рассказчика, его большие черные усы казались фальшивыми, приклеенными на скорую руку. — А теперь, может быть, поговорим о Богородице?

Все рассмеялись, здесь почитали лишь одну церковь — Храм Истины.

— А что, господа, вы уже слышали про скандал, учиненный этим немцем, фон Третноффом, который еще Папюса в шестом году обозвал профаном и симулянтом? — Монгольский интеллигент Хаян Хирва, юркий, подвижный, с умным азиатским лицом, развеселился, обнажив крупные желтоватые зубы. — На приеме у княгини Куракиной?

Полиглот, путешественник, посетивший множество стран, он увлекался эсперанто и мечтал о создании единого общеазиатского языка. Будущее уготовило ему должность министра внутренних дел народной Монголии и расстрел в 1937 году.

— Да, писали что-то в «Ведомостях». — Меркуров равнодушно пожал плечами, закурив асмоловскую пушку, далеко выпустил ароматный дым. — Вроде какая-то дама разделась до белья.

Он бы с большим удовольствием поговорил о куропатках, приготовленных по рецепту викингов, с травами и брусникой, фирменном блюде дома Рерихов.

— Не какая-нибудь там дама, а княжна Куракина, собственной персоной. Видел своими глазами, — Хаян Хирва неожиданно стал серьезным, в голосе его послышались недоумение и восторг. — Этот чертов фон Трет-нофф даже не касался ее, просто подошел и сказал: «Раздевайтесь». И княжна тут же начала расстегивать кнопки платья. Пока все опомнились, она уже осталась в корсете, чулках и панталонах, батистовые, знаете, такие, широкие, с разрезом в шагу. Слуги потом накрыли ее скатертью. А немец, как оказалось, держал с кем-то пари на сто рублей. Удивительно, до чего хорош, такого мощного спирита я еще не встречал…

— Да, Отто Людвиг фон Третнофф не плох, совсем не плох, — Барченко сунул окурок в пепельницу, глаза его стали злыми. — Но он забыл, что гармония посвященного заключается в двуединстве принципов: « Deus meum que j us»[38] и « Ordo ab chaos » [39]. В его же душе лишь жажда разрушения, в этом он весьма преуспел. Я хорошо помню его молодым, подающим надежды оккультистом, которого интересовали вопросы психоэнергетики. Это уже потом волей случая в руки ему попали записки чернокнижника барона де Гарда.

— Черного мага де Гарда? Приговоренного к смерти государем Австрии Иосифом, королями Людовиком Пятнадцатым и Фридрихом Вторым, персидским Надир-шахом и бенгальским набибом Сироджул-Даудом? — Хаян Хирва удивленно поднял густые черные брови, косо прорезанные глаза его округлились. — Таинственно исчезнувшего с горизонтов истории?

— Увы! — Барченко невесело усмехнулся и провел рукой по редким, чуть висловатым усам. — В конце тысяча семьсот шестидесятого года «ужасный барон», как его тогда называли в Европе, объявился в Петербурге. Поселился на окраине, в местечке Ки-керейскино, жил тихо, на публике не появлялся, а уже к началу семидесятых его поместье пришло в запустение — хозяин то ли съехал, то ли умер. В семьдесят четвертом году по велению императрицы Екатерины Второй началось строительство дворца в честь победы русского флота при Чесме, и когда начали сносить дом де Гарда, в тайнике под полом нашли старинную рукопись, которую немедленно забрал себе архитектор Фельтен. Это были так называемые «Записки де Гарда», вероятнее всего, некий симбиоз гримуара и практического руководства по наиболее эффективным методам влияния на человеческую психику. Рукопись эта выплыла на свет божий в тысяча восемьсот девяностом году, когда профессор естествознания Петербургского университета Кагал-Кандыбаев приобрел по случаю некую старинную рукопись ранней послепетровской эпохи, посвященную оккультизму. Через три дня его обнаружили мертвым в собственном кабинете — совершенно седым, в луже собственной мочи, анализ крови показал, что перед смертью он сошел с ума. Сразу после этого ассистент профессора, некий приват-доцент Штильберг, бросил работу и, сняв квартиру в доме на окраине, занялся оккультными опытами. Он взял себе псевдоним Отто Людвиг фон Третнофф.

— Да, господа, история — куда там Конан-Дойлю! — Хозяин дома чуть заметно улыбнулся, легко поднялся с кожаного кресла, а тем временем послышались легкие шаги, дверь отворилась, и в гостиную вошла его супруга.

— Господа, ужин готов, милости просим.

Стройная, пышноволосая красавица, с тонким лицом и пристальным взглядом, Елена Рерих пользовалась в эзотерических кругах известностью как медиум. Она страдала эпилепсией и в минуты, предшествующие приступам, общалась с духами, проникала сквозь пространство, слышала голоса.

— Лада, прошу. — Рерих с галантностью подал ей руку и чинно повел жену в столовую, где сверкал хрусталь, блестело серебро и возбуждали аппетит изысканные закуски на гостеприимно накрытом столе.

Гости потянулись следом — не токмо пищей духовной жив человек.

Год 1919-й

Близилась зима. По берегам речки Ждановки, что обтекает Петровский остров с севера, обильно, к сильным холодам, краснели заросли рябины, липы вековые рано сбросили листву, и среди пожухлой лебеды бродили только козы — мокрые, жалко блеющие под проливным дождем. Вечерело. С Балтики задувал сильный, порывистый ветер. Разводя волну на Неве, он парусил дождевую завесь, протяжно выл под арками мостов и, пробирая до костей, заставлял бородатого, в мешковатом пальто человека ускорять шаг. Впрочем, тот и так спешил, насколько позволяли возраст и здоровье, подорванное собачьей жизнью — голод, холод, разруха. Указы, декреты, расстрелы. Чертовы большевики. Он, конечно, многое мог бы сделать для себя, но это — табу, иначе пропадет сила, единственное, что осталось у него.

«Проклятое место». Придерживая шляпу, бородатый перешел Тучков мост и, отворачивая лицо от резких струй дождя, поплелся по Петербургской стороне. Безрадостное зрелище! Развалины, халупы обветшалые какие-то, кучи щебня, поросшие крапивой.

Зато на ржавом, из кровельных листов, заборе веселенький плакатик: «Рабочий! Бей кровавую гидру контрреволюции!» Кто-то уже успел поперек нацарапать похабное слово…

«Не ведают, что творят, — человек в пальто прищурился и, неловко сплюнув, обогнул заброшенный дом, — черт попутал, а вразумить некому». Несмотря на темень, он уверенно ступал по кирпичному крошеву и, миновав дощатый, покосившийся забор, двинулся пустырем — между раскопанных картофельных грядок, залежей горелых бревен и треснувших фундаментов. Когда-то здесь тоже жили люди. Светились окна, доносился детский смех и запах горячего хлеба, теперь же — ветра вой, стук ливня по обрывкам крыш да крысиный писк среди развалин.

— Т-ш-ш-ш. — Не доходя кирпичной кучи, бородатый вдруг замер и, резко вскинув руку со странно загнутыми пальцами, выкрикнул непонятное: — Малхут!

И сейчас же, словно ошпаренные, заскулили псы-людоеды — одичавшие, сбившиеся в стаю, уже готовые вцепиться в глотку одинокому прохожему.

«Твари окаянные». Под истошный собачий вой тот пересек пустырь, тяжело вздохнул и, загребая сапогами по лужам, превозмогая усталость, двинулся дальше. Наконец он открыл калитку в заборе, миновал двор и начал подниматься по узкой лестнице черного хода. Его ослабшие колени противно дрожали. Ступени были скользкими, густо пахло плесенью, и казалось, что все здесь давно мертво, — вокруг могильная тишина да темень склепа. «Первый, второй, пятый, ох, высоко». На площадке седьмого этажа он остановился, перевел дух и только собрался постучать, как массивная, с медным ящиком для газет дверь открылась и на пороге появился мужчина с канделябром:

— А я уж думал, что все забыли про меня. Давненько не виделись, святой отец.

— Сан мой сложен давно, такого бога не приемлю — Бородатый резко оборвал его и тут же, сдерживая ярость, понизил голос до шепота: — Не время поминать прошлое, Лютер. Время пришло собирать камни…

— Башню до неба решил построить, преподобный? — Тот, кого называли Лютером, посторонился и, высоко подняв подсвечник, сделал приглашающий жест. — Или побить кого надумал? Завтра луна пойдет на убыль, самое время.

Он был небольшого роста, с густыми, цвета бронзы, волосами до плеч, по-юношески стройный, хотя назвать его молодым было трудно. Огромный рубин на его пальце напоминал сгусток запекшейся крови и слабо светился изнутри.

— Дальше не пойду. — Переступив порог, гость хлопнул дверью и вплотную придвинулся к хозяину. — Оглянись по сторонам, Лютер, раскрой глаза. Уже солнце стало мрачным, как власяница, и луна сделалась как кровь, и небо скрылось, свившись как свиток, и из дыма вышла саранча на землю. А из моря вылез зверь с выблядками своими — число им легион, а имя — большевики.

Он вытер пену на губах и, сверкнув глазами, застонал от ненависти.

— Владимир Бланк, Лейба Троцкий, а также прочие из сих вождей жизни не достойны. Их убьет «Верховное Повеление». Большая церемония назначена на завтра, и ты должен быть с нами.

— Я должен только проститутке, которая лишила меня девственности. — Рассмеявшись, Лютер поставил канделябр на пол, и стали отчетливо видны его ступни, маленькие, как у ребенка, обутые в туфли с железными пряжками. — Предать смерти кучку иудеев не сложно, только Россию это не спасет. Отечество наше, святой отец, обречено. — Он снова рассмеялся и, тряхнув волосами, с пафосом возвестил: — Сказано же древними, что та страна, что населена рабами, полная неверующих, лишенная пророков, быстро погибнет, измученная голодом и болезнями. А впрочем, ладно. — Он вдруг поскучнел и, притушив дьявольский огонь в глазах, вздохнул: — Коль отечество в опасности, нужно помогать своим братьям во Христе. Мы ведь с тобой братья во Христе, а, преподобный? — И, услышав в ответ зубовный скрежет, дружески тронул гостя за плечо: — Ну, ну, полно, не серчай. Сам ведь сказал, не время поминать прошлое… Может, чайку?

При этом он улыбнулся и незаметно, словно фокусник, вырвал из шевелюры бородатого волосок — длинный, сальный, наполовину седой.

— Не стану я с тобой чаи распивать. — Дернувшись, словно от удара тока, человек в пальто отшатнулся и непроизвольно, по старинной привычке, осенил себя крестом. — Не за тем я к тебе пришел, Отто Лютер фон Третнофф. В последний раз тебя спрашиваю, хоть единожды в жизни употребишь свою силу во благо? Помни, умрешь и ты, а там…

— Свят, свят, свят. — Хозяин дома перекрестился с издевкой, и в его глазах снова зажглись дьявольские искры. — Спас нерукотворный, ау, ты с нами? Пресвятая Богородица, ты больше никого не родила? Тогда спаси, сохрани, не выдай. — И, прищурившись, он уперся взглядом в бородатого: — Где?

Его породистое, с правильными чертами лицо было бледно и напоминало посмертную маску.

— По этому адресу завтра в полночь. — Бородатый вытащил клочок бумаги и осторожно, чтобы не коснуться чужих пальцев, протянул его Лютеру. — Воистину, сотворим вред во благо.

Повернулся, щелкнул тугим замком и, не прощаясь, окунулся в смрадную темень черного хода.

«Оревуар, преподобный. — Губы Лютера растянулись в усмешке, и, содрогнувшись от застарелой ненависти, он двинулся по длинному, извилистому коридору. — Еще неизвестно, будет ли счастливым твой путь».

Скоро он остановился перед неприметной, под цвет обоев, дверью, отомкнул ее двумя ключами и, высоко подняв подсвечник, вошел в небольшую, без окон комнату.

Внутри было странно. Стены покрывала белая материя, под потолком, указывая направление на север, висело чучело питона, воздух был ощутимо плотным от благовонных дымов.

— Именем отца моего. — Лютер ловко зажег масляную лампу и, отдернув занавеску, разделявшую помещение надвое, подошел к некоему подобию стола, застеленному пергаментом с изображением пентаграммы.

Шепча непонятное, он добела раздул угли в курильнице, бросил поверх них ладану, белой смолы и серы и, странно усмехнувшись, отправил следом волос, вырванный из шевелюры недавнего гостя.

Тот тем временем был уже далеко. Шаркая размякшими подошвами, он перешел Тучков мост и, хрипло дыша цинготным ртом, принялся забирать левее, на Средний.

«Скверну надобно выжигать огнем». Все его мысли были о дне грядущем, дне, на который назначена Большая церемония. Самые достойные из обладающих силой соберутся завтра и, воздействуя своей волей на законы природы, обрекут на гибель кучку вы-блядков рода человеческого. Отнявших у него жену, сына, привычную жизнь…

— Помогите, грабят! — Где-то совсем неподалеку в мрачном лабиринте дворов раздался истошный визг, тут же последовали выстрелы, и крики смолкли, только угрюмей засвистел в разбитых окнах ветер.

«И помрачились солнце и воздух от дыма из кладезя. — Бородатый споткнулся и, горестно покачав головой, застонал сквозь осколки зубов. — Господи, что творится в душах людских! Ни страха, ни совести не осталось, лишь посулы большевистские, суть соблазн адский. Ничего, конец этому близок. Толпа без зачинщиков и есть толпа — тупое и бездушное скопище. Сгинут главные большевики — остальные разбредутся. Или истребят друг друга аки псы бешеные».

Миновав Пятнадцатую линию, он свернул налево, двинулся по направлению к Неве и уже недалеко от дома вдруг привалился к стене — не стало сил. «Это что еще за глупости. — Охнув, бородатый заставил себя сделать шаг и тут же, ощутив, как в сердце спицей засела боль, затаил дыханье. — Пустое, сейчас пройдет». Закрыв глаза, он представил, как затопит свою буржуйку, заварит желудевый кофе, достанет спрятанный от крыс ломтик хлеба из мякины — липкий, отвратительный, но все же хлеб…

«Сейчас, сейчас». Не в силах разлепить веки, бородатый зашатался, судорожно хватанул ртом воздух, и последнее, что он услышал, был стремительно приближающийся свист. Сорвавшийся с крыши лист железа огромной опасной бритвой снес ему голову.

В то же самое мгновение Лютер рассмеялся, хохоча, вышел в коридор и, подняв телефонную трубку, неожиданно сделался серьезен:

— Барышня, пожалуйста, коммутатор ЧК.

Ночь выдалась ясной. Тучи разошлись, ветер стих, и на чернильном небе высыпали звезды — во множестве, словно серебряные брызги. Слегка подмораживало, и льдинки на лужах хрустко лопались под колесами «руссо-балтов» и «паккардов». Машин было с десяток. Натужно ревя моторами, они неслись по опустевшим улицам, и после них еще долго висела в воздухе бензиновая вонь. Наконец, потушив фары, колонна встала, и из машин вышли люди, вооруженные, в кожаных штурмовых куртках. Их выцветшие от ненависти и расширенные от кокаина глаза горели исступлением, бессонные, полные кошмаров ночи избороздили морщинами их лица, и в повадках их было что-то шакалье — хищное, кровавое и в то же вре-

note_\1я осторожно-трусливое. Крадучись они направились к особняку — двухэтажному, стоящему на отшибе, и как только заняли позицию, старший из них дал сигнал. Взревев моторами, машины ринулись вперед и, с ходу взяв здание в полукольцо, залили его светом фар. А входные двери уже трещали под натиском крепких ног, обутых в офицерские, не по размеру, сапоги. Миг — и дюжие руки высадили рамы, с хрустальным звоном посыпались стекла, и люди в кожанках ворвались внутрь.

Все комнаты были пусты, кроме небольшого зала на первом этаже, где собралось человек двадцать. Царил полумрак, было холодно и тихо. Перед портретами совнаркомовцев горели свечи, рядом на полу белели знаки каббалы и лежала небольшая кучка пепла. Это все, что осталось от пергамента с «Великим Повелением» — магическим текстом, начертанным кровью, прочитанным с особой церемонией и сожженным со страшным заклятием. Собравшиеся в зале находились в трансе, неподвижные, с закрытыми глазами, они напоминали о своем присутствии лишь облачками пара, поднимавшимися в такт с их дыханием.

— Стоять! — Люди в кожанках взвели курки и, не спросив имен, открыли сумасшешдую стрельбу — молча, страшно, не глядя своим жертвам в глаза, лишь пороховой дым столбом под потолок.

Маузерные пули, насквозь пронзая человеческую плоть, дырявили узорчатый паркет, щепили мебель из карельской березы и оставляли глубокие отметины в изысканной лепнине стен. Все было исполнено в точности — с людьми покончили быстро и без ненужных разговоров. Едва пороховой дым рассеялся, тела расстрелянных были облиты бензином и в мгновение ока превратились в смрадный, жирно чадящий костер.

«Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Отворачиваясь от языков пламени, люди в кожанках погрузились в машины, старший дал сигнал, и, сверкая фарами, «руссо-балты» и «паккарды» покатили прочь. Рычание их моторов скоро стихло, и далеко в ночи было слышно, как лопаются струны на горящем рояле. С треском летели искры, плавилось железо кровли, и корчились в огне портреты тех, кто всю Россию превратил в бушующий костер. А сверху изливала свой равнодушный свет луна, и убывающий диск ее напоминал надкушенный молочно-белый блин.

Год 1926-й

— Присаживайтесь, Александр Васильевич, прошу вас. — Начальник спецотдела Глеб Бокий указал на кресло и принялся ловко сворачивать цигарку из ароматного табака и желтой папиросной бумаги. — Ну, каков же результат?

Внешность обманчива. Кто бы мог подумать, что этот интеллигентный, обаятельный мужчина с добрым взором, хорошими манерами и приятным, негромким голосом был одним из организаторов красного террора! Происходя из старинной дворянской семьи, будучи человеком честным и глубоко порядочным, он был далек от личных амбиций и свято верил в справедливость, торжество революции и окончательную победу добра. Однако в последнее время веры этой у него поубавилось. На дворе уже двадцать шестой год, пора бы утихнуть классовой борьбе и начаться долгожданной светлой жизни, но по-прежнему рекой льется кровь, в партии процветают карьеризм и угодничество, в органах ключевые должности занимают «липачи» типа Трилиссера и Ягоды, а у кормила власти прочно окопался усатый выскочка с замашками уголовника. Стоило ли ради этого гнить на каторге, зарабатывать туберкулез и стрелять людей сотнями без суда и следствия? Топить в баржах, рубить шашками, жечь в паровозных топках, класть на рельсы, разрывать конями, медленно убивать в герметичной, нагреваемой над огнем «пробковой» камере…

— Результат хоть и ожидаемый, но тем не менее вызывающий восторженное головокружение. — Расстегнув кожаную куртку, начальник лаборатории нейроэнергетики Барченко опустился в кресло, от возбуждения зрачки его маленьких, глубоко посаженных глаз расширились неимоверно.

— Гипотеза об Арктиде — Гиперборее — нашла еще одно прямое подтверждение!

Его жизнь складывалась странным образом. Идеалист по натуре, мистик по убеждениям и в то же время настойчивый ученый-практик, он подчас оказывался в центре таких политических интриг, что вряд ли был в состоянии адекватно оценить свою роль в происходящих событиях. Еще в студенческие годы случай свел его с профессором Кривцовым, верившим, что в глубинах Азии существует тайная страна Шамбала, духовный центр планеты, надежно сокрытый от вторжения непосвященных. Там «обнимаются Небо и Земля и соединяются концы года, там наш мир соприкасается с высшим сознанием, там ворота в обитель Небесного Света. Именно в Шамбале следует искать хранителей эзотерической мудрости — ма-хатм, знания которых могут дать человеку полную власть над миром». Вдохновленный рассказами Кривцова, Барченко с головой уходит в мистику, вплотную занимается изучением паранормальных возможностей человека. Его работоспособность не знает предела — он создает приборы, позволяющие экспериментально установить эффект телепатии, и в 1911 году проводит ряд сенсационных опытов по передаче мысли, на расстоянии. Его интересует все, связанное с древней историей и культурой, он пишет научно-фантастические романы, упорно занимается, ставит опыты и скоро приобретает широкую известность как эзотерист, оккультист и талантливый ученый-биолог. Эксперименты, лекции, членство в масонской ложе… После революции Барченко был приглашен Бехтеревым в Институт мозга и высшей нервной деятельности. Он работал в то время над созданием нового универсального учения о ритмах, связывавшего космические феномены с явлениями общественной жизни. Однако обстоятельства сложились так, что ему пришлось уехать в Мурманск и возглавить экспедицию на Кольский полуостров для изучения таинственного психического феномена «эмерик». За два года пребывания на севере Барченко подробно изучил район культовых сооружений на берегах Сейдозера, много общался с местными шаманами-нойдами и пришел к выводу, что в глубоком прошлом существовала некая протоцивилизация, оставившая на Кольском полуострове впечатляющий памятник практической магии. В лапландских волшебниках он разглядел последних жрецов той древней культуры, отзвуки которой сквозили в старинных легендах о загадочной стране Белых Вод. И не является ли таинственная Шамбала последним оплотом этой изначальной, идущей из глубины тысячелетий Традиции?

Исследования, направленные на изучение «эмерика» — массового направленного гипноза и связанных с ним феноменов, привлекли внимание ОГПУ. Чекисты видели мир как огромную информационную систему, из которой посредством манипуляций с человеческой психикой можно черпать сведения самого тайного и интимного свойства. В результате при СПЕКО была создана секретная лаборатория, и судьбы Барченко и Бокия, этих двух людей, одержимых верой в торжество изначальной мудрости, странным образом переплелись. До самой их смерти, — одного расстреляют в тридцать седьмом, другого на полгода позже.

— Значит, прочитали все-таки? — Бокий удивленно покачал головой, выпустив дым колечком, с уважением посмотрел на Барченко: — Прямое знание? Проводили сеанс?

— Да, пришлось связаться с ноосферой. — Тот кивнул, вытащил не очень-то свежий носовой платок и начал протирать очки. — Знаете, такие яркие образы, до сих пор глаза болят.

Барченко был сильным «аномалом», впадая в транс, он мог напрямую контактировать с информационным полем Земли, правда, потом его мучили обмороки, головные боли и тошнота. Однако на этот раз оно того стоило: он сумел прочитать загадочные идеограммы — дощечки с руническими знаками, которые нашли у странного, полупомешанного крестьянина, выступавшего на площадях с непонятными речами. Поначалу юродивого забрали в сумасшедший дом, затем он очутился на Лубянке и уже здесь попал в поле зрения спецотдела. И видит бог, не зря…

— Вдаваться в подробности не буду, — чуть заикаясь от волнения, начал Барченко, нервно потер ладони, коротко вздохнул, на крепких скулах его выступил румянец, — постараюсь изложить канву. Речь идет о материке Арктида, находившемся на месте Северного Ледовитого океана. Именно там и располагалась загадочная Гиперборея, великое Полярное царство. Столица ее, Пола, что значит «покой», находилась непосредственно около точки географического полюса земли. Древние греки называли город Орто-полисом, дословно — город Вертикали, город Земной Оси. Впрочем, Пола не представляла собой город в современном смысле этого слова. Это была единая система замков по берегам внутреннего моря Аркти-ды — Великого Вращающегося Озера. Цивилизация Гипербореи не являлась техногенной, в ее основе лежали психоментальные, то есть магические, ресурсы общества, и подобное расположение метрополии создавало наиболее благоприятные возможности для глобальных магических операций. «Для странствия по Глубинам необходим покой!» А максимум физического покоя планеты приходится на ее ось. Ось — Мировое Дерево — была неким сакральным символом Гипербореи. Об этом говорят и древние северные мифы, как тут не вспомнить скандинавских асов из страны Оз, то есть людей, обладающих могуществом богов из города Оси…

Барченко взял паузу, жадно закурил, встретившись глазами с Бокием, торжествующе кивнул.

— Однако это лишь форма, содержание в другом. Одним из главных занятий людей Оси было странничество по Мирам Вселенной. Это искусство передвижения «в обход материи» было делом опасным, многое зависело от стабильности потоков тонкой субстанции. Магия гиперборейцев позволила создать практически постоянный поток — Осевой Туннель, который начинался прямо над полюсом планеты и уходил в глубь космоса. В результате само вещество планеты в этом месте претерпело некоторые изменения. Воздух над полюсом оказался несколько уплотнен, он отличался матовым белым свечением (отсюда и другое название Арктиды — Страна Белых Вод!), водная стихия постепенно вытесняла земную. Потоки вод Мирового океана разделили Арктиду на четыре гигантских острова, и континент принял форму пространства, ограниченного крестом, заключенным в круг. Его геометрическим центром был гигантский водоворот в середине внутреннего моря, а над жерлом этой великой впадины располагался Храм Странствия по Мирам. Каменная громада Храма висела в воздухе, отбрасывая на воды Вращающегося Озера тень в виде креста. До наших дней дошел сакральный символ, обозначающий принадлежность Ортопо-лису, — это коловрат, или свастика. Храм Странствий являлся четырехмерным телом, всем, кто не обладал высшим посвящением, внутреннее пространство его казалось лабиринтом бесконечной сложности, четыре жезла там можно было поставить перпендикулярно друг другу, и они образовывали правильный восьмиконечный крест…

— М-да, — Бокий потер высокий, хорошей формы лоб, вздохнув, принялся скручивать очередную папироску, — как-то уж это… Одним словом, Александр Васильевич, верится с трудом. — Он относился к собеседнику с нескрываемой симпатией — заслуженный ученый, проверенный «аномал», известный оккультист. Но чтобы какие-то там парящие замки над водяными воронками, нет, это уж слишком!

— Я, Глеб Иванович, приветствую ваш скепсис, может, именно он и является движущей силой познания. — Барченко, волнуясь, снял очки, снова водрузил на нос, сунул окурок в пепельницу. — Только вот не Ульянов ли этот ваш говорит, что факты — вещь упрямая. Я два года, как вам известно, прожил на севере и могу с уверенностью сказать, что и культура, и традиции саамов проникнуты непостижимой, тонкой психической энергией, несут на себе отпечаток тайны и высшей магической отмеченности, сама природа вокруг загадочна и неподвластна формальной логике. Сколько, к примеру, мы ни просили местных рыбаков отвезти нас на заповедный шаманский остров Роговый, что на Ловозере, те отказывались наотрез, а когда наконец нашелся охотник, сын православного священника, поднялся сильный ветер, и экспедиция не состоялась. Однако нам все же удалось высадиться на южной оконечности озера, и что же? В одном из ущелий мы обнаружили огромный сеид — священный камень, а рядом с ним желто-белую колонну в виде гигантской свечи, от вида которых в наши сердца вселился непонятный, непостижимый разумом ужас. Наступила внезапная слабость, у многих начались галлюцинации, так что пришлось срочно уходить — напряженность полей тонких энергий оказалась невыносимой для нашей психики.

Вспоминая события пятилетней давности, Барченко замолчал, от его былой восторженности не осталось и следа, только судорожно билась жилка на виске да катались желваки на побледневших скулах.

Действительно, тогда, на берегах лапландских озер, в частности Сейдозера, он обнаружил множество непонятных психофизических явлений. Наблюдались странные свечения, геомагнитные аномалии, у каменных ритуальных пирамид — менгиров — астрофизик Кондиайн с изумлением обнаружил несоблюдение законов гравитации — вес человека там был величиной непостоянной. Однако главное, что вызывало множество вопросов, был феномен мереченья. Это специфическое состояние, похожее на массовый гипноз, чаще проявлялось при шаманских обрядах, однако могло возникнуть и спонтанно. Людей неудержимо тянуло на север, к Полярной звезде, они начинали повторять движения друг друга, безоговорочно выполняли любые команды, запевали на незнакомых им языках. Некоторые могли предсказывать будущее, отыскивать спрятанные предметы, человеку, находящемуся в состоянии эмерика, холодное оружие не причиняло вреда. Создавалось впечатление, что люди — это лишь марионетки, нити от которых находятся в чьих-то невидимых могучих руках. Только вот в чьих?

— Я читал ваш отчет, Александр Васильевич, и на память вообще не жалуюсь. — Бокий чуть заметно улыбнулся, он не прерывал собеседника из вежливости. — Скажите, вы выяснили личность этого полоумного?

На него, человека, склонного к мистике, привыкшего мыслить широко и абстрактно, рассказ о Гиперборее произвел большое впечатление, однако, будучи хорошим психологом и профессиональным контрразведчиком, он никогда не выказывал своих эмоций.

— Некто Круглев Михаил, крестьянин из поселка Юрьевец Костромской губернии. — Барченко зачем-то понизил голос до полушепота. — На самом же деле он волхв белого круга, один из последних хранителей Северной Традиции. За тысячелетия до Рождества Христова на русской земле существовали два уровня посвящения. Первый — это то, что мы называем язычеством, учение о двенадцати ипостасях, или силах, в которых проявляется Единый. Каждый из этой дюжины богов имел своих служителей, волхвов низшего посвящения. Они назывались кудесниками, потому что знаками их звания были кудесы — бубны о двенадцати бубенцах, символизирующие круг перерождений, проявлений Единого. Волхвы же высшего посвящения — веды — имели особые посохи, как символ вечного пути навстречу Единому, и постигали божьи откровения во всей полноте учения о Триглаве, то есть о триединстве всего сущего. К таковым и относится Михаил Круглое. Смысл его пришествия — в готовности приоткрыть завесу тайны, ибо время пришло…

— Весьма интересно, весьма. Однако, Александр Васильевич, время. Вы куда сейчас, в Скоблищенский? — Заметив утвердительный кивок, начальник спецотдела поднял трубку, негромкий голос его зазвучал властно и отрывисто. — Это Бокий. Машину на выезд.

Он поднялся из-за массивного стола, коротко кивнул Барченко.

— Сегодня уже не увидимся, через четверть часа у меня коллегия ОГПУ. Из Круглова этого выжмите все соки, на днях жду вас с подробным докладом. До свидания.

Руки он не подавал никому.

— До свидания. — Барченко кивнул в ответ и длинным лубянским коридором двинулся на выход, у подъезда его уже ждал открытый «паккард» Бо-кия. Путь Александра Васильевича лежал к засекреченному объекту ОГПУ, где была оборудована «черная комната» — специальная лаборатория для исследования способностей «аномалов».

— В Скоблищенский. — Он уселся на переднее сиденье, глянул на часы. — Особо не гоните, время есть.

— Слушаюсь. — Шофер включил скорость, отпустив сцепление, прибавил газу, и «паккард», шурша покрышками, покатил по московским улицам.

Вокруг кипела жизнь большого, шумного города. Под колесный лязг светились изнутри трамваи, орали галки на кремлевской стене, трудяга-пароходик тащился по Москве-реке, дымил по-черному, разводил волну. В сквере у Большого театра, там, где радужно переливалась разноцветная струя, билась и гудела разномастная толпа, юркие таксомоторы, брызгали лучами фар, резко, по-звериному рявкали клаксонами, мальчишки-газетчики выкрикивали несусветную чушь, а в вышине, в синем вечернем небе, прожектора высвечивали транспарант: «Ты подписался на рабочий кредит?» Если кто и подписался, то явно не скучающие личности в длинных пиджаках, мятых брюках колоколом и широких, словно конские копыта, башмаках, которые, размахивая тросточками, бродили вдоль пылающих витрин, разглядывая товары и встречных женщин. На них бросали косые взгляды молодые, стриженные под «полубокс» люди с быстрыми глазами и умелыми, ловкими пальцами, их беспокойные ноги в ботинках на резиновом ходу двигались легко и бесшумно. Проститутки в ожидании работы томились на боевых постах, привычно зазывали клиентов, покручивали доступными, в модных шелковых шароварах задами. Воздух наполняли рев моторов, ржание лошадей, запах пота, «Шипра» и туалетной воды «Пролетарка», дым от папирос «Авангард», громкий мат, свист милиционеров и призывно-чувственные звуки танго, доносящиеся из дверей ресторанов. Эх, Москва златоглавая…

— Возвращайтесь, меня не ждите. — У дома номер один по Скоблищенскому переулку Барченко вышел из машины, нырнув в подъезд, показал свой пропуск часовому и направился в самый конец коридора к массивной двери с номером «23». Уверенно, по-хозяйски, позвонил, нетерпеливо взялся за бронзовую ручку, однако никто ему и не подумал открывать. «Черт знает что, оглох он там, что ли?» Вытащив ключ, Барченко отпер тугой, звонко щелкнувший замок, рывком распахнул дверь и, оказавшись внутри, удивленно замер, уставившись на дежурного из ГПУ. Тот, скорчившись, лежал на столе, на губах его блуждала идиотская улыбка, по подбородку тянулись вязкие, счастливые слюни. Рядом на кожаном диване, закинув ногу на ногу, удобно устроился Людвиг фон Третнофф, он курил массивную царьградскую трубку с резным янтарным чубуком и задумчиво разглядывал что-то сквозь решетчатое окно.

— Рад вас видеть, почтеннейший Александр Васильевич. — Почувствовав на себе взгляд Барченко, он легко поднялся, учтиво протянул холеную, с большим сапфировым перстнем руку, оскалил в улыбке мелкие, наверное, острые зубы. — Все ли у вас в порядке? А то я уж заждался.

Стройный, невысокого роста, он двигался с изяществом голодной ласки, готовой в любой момент вцепиться в горло.

— У меня-то все в порядке, а вот у вас тут что творится? — Барченко подошел к лежащему чекисту, взявшись за пульс, удрученно покачал головой: — Господи, почти что труп. Чем он вам помешал?

— Ах, любезный Александр Васильевич, вечно вы пытаетесь на все найти ответ. Есть вещи иррациональные, неподвластные формальной логике. — Едко усмехнувшись, фон Третнофф опустился на нагретое место, трубкой нарисовал в воздухе замысловатую фигуру. — Скучно было. Да потом, этот мерзавец все бубнил: «Не курите, не курите, здесь не положено». — Он вдруг зашелся противным, хлюпающим смешком. — Вот я и положил. Пускай отдохнет, потом реанимируем.

— Удивляюсь я вам, Людвиг, откуда такая страсть к разрушению? — Барченко снял кожаный картуз, бросил на кресло. — Не любите вы людей.

— Ах, любезный Александр Васильевич, Александр Васильевич! Лет двадцать уж вас знаю, а вы все такой же неисправимый идеалист! — Фон Третнофф перестал смеяться, в глазах его зажегся яркий, сатанинский огонь. — Оглянитесь вокруг, посмотрите, в каком мире мы живем. Все покрыто мраком непроницаемого невежества. Сила — это все. Права не существует, все находится в хаосе нравов, обычаев, законов, оставшихся еще со времен Римской империи. Между слабыми и сильными нет даже борьбы, есть только уничтожение первых. Существует лишь ненавистное, незаконное неравенство между господами и служителями, победителями и побежденными. Это фиктивное право животной, грубой, слепой силы — право, которое не что иное, как несправедливость, — будет существовать до тех пор, пока не появится истинное право, основанное на разуме. Одним словом, я за все, что разрушает этот поганый мир, созданный богом зла, мрака, суеверия, богом, преследующим человечество, богом, которого незаконно воспевают в Библии. Истинный творец — это Сатана, и единственное, что привлекает меня в большевиках, — они отродья дьявола.

Он вновь разразился своим мерзким, булькающим смехом, поперхнулся табачным дымом, визгливо закашлялся.

— Я, дорогой коллега, читал ваш труд о влиянии вселенских ритмов на судьбы человечества. Проникновенно написано, со знанием дела, с душой. Только, может быть, разумнее плюнуть и на солнце, и на зодиак, и на туманность Андромеды и вибрировать в унисон с тем, кто реально правит нашим миром? Не угодно ли вам узнать, отчего мое восьмилетнее чадо весьма хорошо собой и уже говорит на трех языках, а ваш покорный слуга, хоть и разменял шестой десяток, бодр, свеж и не чуждается женского общества? Кстати, мон шер, на Елоховской, у рынка, открылся чудесный бордель, там такие бутоны, чуть старше моей девочки. Не захаживали, случаем? Нет? Так, может, прямо сейчас исправим это упущение? Черта ли собачьего нам играть в угадайку в этом черном склепе? Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus, ну же, коллега! Via sacra — Wein, Weib und Gesang[40]!

Фон Третнофф гримасничал, кривлялся, вел себя, словно дешевый паяц, однако Барченко явственно ощущал его преступную, бьющую через край железную волю.

— Не стоит беспокоиться, Людвиг, мне нравятся зрелые женщины. — Он брезгливо скривился, выудив из кармана платок, промокнул вспотевший лоб. — Будите дежурного, и по домам, толку сегодня все равно не будет.

— Как скажете, коллега. — Поднявшись, фон Третнофф облачился в длинное, мешковатое пальто, надел странную, с высокой тульей шляпу и, выбив трубку прямо на стол, неторопливо пошел к дверям. По пути он задержался возле спящего чекиста, с ухмылочкой похлопал его по плечу: — Вставай, труба зовет, — и уже на пороге подмигнул Барченко: — Оре-вуар, дражайший коллега. Гекам Адонай!

В нелепом своем наряде он напоминал злобного средневекового чернокнижника. Барченко промолчал. Ему ли, посвященному розенкрейцеровской степени, не знать, что «гекам Адонай» — «месть Адонаю» — девиз тридцатого масонского звания. Да, этот мир несовершенен и несправедлив. Да, Адонай — это бог мрака, зла, суеверий, заблуждений, постоянно преследующий человечество. Да, он изгнал людей из рая, глумился над ними, предавал смерти, топил, сжигал, обрекал на поживу диких зверей. Сказать тут нечего…

— Смело мы в бой пойдем. — Дежурный заворочался, непроизвольно лапнул кобуру и принялся подыматься. — Как родная меня мать провожала… На дорогу сухих корок собирала…

Слюна с уголков его рта тянулась на застиранную белую косоворотку.

Глава 18

…Отто Людвиг фон Третнофф происходит из семьи разорившихся немецких аристократов, приехавших в Россию в восемнадцатом веке в поисках лучшей доли. Родился ориентировочно в период между 1855 и 1860 годами закончил Петербургский университет и где-то к 1900 году получил звание приват-доцента, специализируясь на естественных дисциплинах. Увлекался палладизмом — культом Люцифера, был вхож в масонские ложи, а с 1908 года посещал эзотерический кружок доктора Барченко. В 1914 году он женился на баронессе Эмме фон Штерн, в жилах которой текла кровь Гогенцоллернов, в 1916 году супруга его умерла при родах, оставив дочь Хильду и огромное состояние. После революции фон Третнофф примкнул к большевикам, с середины двадцатых работал в лаборатории нейроэнергетики под руководством все того же доктора Барченко, с начала тридцатых в компании экстрасенсов Орландо и доцента Луни занимался организацией показательных судилищ на потребу Великому кормчему. В то время, как известно, в следственной практике существовали два направления — «физики» и «химики». Первые ломали подследственным ребра, вторые воздействовали наркотиками, психотропными средствами, в частности полями высокой частоты, и гипнотическим внушением. Руководство «химиками» осуществляла дочь Дзержинского Маргарита Тельце, как говорится, пошла по стопам любимого отца… Кстати, Сталин стараниями небезызвестного Гурджиева являлся посвященным высокого уровня, да и Феликс Эдмундович, с юношества будучи истовым католиком, тоже неплохо разбирался во всей этой оккультной кухне.

Теперь самое интересное, связанное с современными реалиями. Компьютерная программа поиска двойников определила, что на фотографии Отто Людвига фон Третноффа, сделанной в 1902 году, изображен известный оккультист, основатель так называемой сак-сессной магии, мистик Георгий Генрихович Грозен, умерший совсем недавно, в девяностых годах, то есть, выходит, в возрасте ста тридцати с чем-то лет. Более того, Анастасия Павловна Шидловская, скорее всего, состоит с ним в самом близком родстве — характерные лицевые признаки совпадают с девяностодевятипроцентной вероятностью…

(Из доклада Брюнетки Полковнику)

Глянцевая пленка воды, сверкавшая у подножия косогора, стремительно приближалась. Прохоров, словно подстреленный заяц, кувыркался через голову, скользил по сыпучему песку на пятой точке, обдирая в кровь ладони, хватался за кусты, но тщетно — взметнув фонтаны брызг, под собственные душераздирающие вопли он угодил в темную, непроглядную глубину. Сверху сразу навалилась душная, вязкая тяжесть, тело сделалось беспомощным и непослушным, будто тряпичная кукла, мыслей не стало, кроме одной — жить, жить, жить, жить… Захлебываясь, Прохоров вынырнул на поверхность, прокашлялся, отплюнулся, разомкнул ресницы, однако ничего не изменилось, его по-прежнему окружал плотный, непроницаемый мрак. «Такую мать». Он вдруг понял, что уже не спит, рывком уселся и, почувствовав рядом чье-то дыхание, осторожно протянул руку:

— Эй, кто здесь?

— Что ж ты, Сергей Иванович, лапаешь меня как девицу? — Было слышно, как лысый почесался, рыгнул, разминая пальцы, захрустел суставами.

— Димон, ты живой?

— Ну и отходняк! Чего ж мы нажрались-то так? — откуда-то слева отозвался быкообразный, громко, протяжно зевнул, виртуозно выругался. — С добрым утром, тетя Хая!

— Вам посылка из Шанхая. — Кролик Роджер, он же Палач Скуратов, шмыгнул перебитым носом, присев на корточки, пошарил рукой. — С кем имею честь?

— Отлезь, Палач. — Товарищ Сухов резко отстранился, в голосе его вибрировала тревога. — Мужики, что случилось-то, а? Во влипли, бля, во влипли…

— Эй, красногвардеец, ты ножонками-то не очень сучи. — Черный Буйвол спросонья был суров, чувствовалось, что настроение у него не очень. — А то вырву из жопы с корнем!

— Так, все закрыли рты. — Лысый говорил вроде бы буднично и спокойно, но было в его голосе нечто, от чего сжимаются внутренности и холод расползается по позвоночнику. — Закрыли? А теперь быстренько начали перекличку. Так, так, хорошо. А теперь поползли в стороны до ближайшей стены….

Ситуация скоро прояснилась. Они — шестеро бойцов-финалистов, лысый и Димон — пребывали в чем мама родила в квадратном помещении размерами двадцать пять на двадцать пять шагов. В углу воняла параша — круглое, с футбольный мяч, отверстие в полу, дверей и окон не наблюдалось, обстановки тоже. Зато одну из стен декорировала прочная сетка — мелкоячеистая, внатяг, по такой хрен залезешь, а потолок был явно не как в «хрущобе» —высокий, фиг достанешь. Словом, каменный мешок на восемь персон. Однако довольно комфортный — тепло и сухо, под ногами толстый, воняющий синтетикой искусственный ковер.

— Гранд-отель «Европа», такую мать… — фыркнул Лысый.

— Аш-шит блят, попали, — подал голос Лаврентий Палыч, от волнения у него прорезался сильный кавказский акцент. — Мамой клянусь, хули было ехать в эту Норвегию!

— Вот-вот, генацвале, — зашелся истеричным хохотом Квазимодо. — И небось тут одни извращенцы кругом. Дрочи теперь жопу кактусом!

— Не ссы, парень, не обидим. А вот что гражданок с нами нету, жаль. — Быкообразный снова зевнул, начал ритмично раскачивать сетку, видимо, подтягивался на пальцах. — Я бы разложил ту длинноногую в гусарском ментике. Со всем нашим удовольствием. Хороша…

— Нашел красотку. Тоща больно. — Лысый безошибочно, видимо ориентируясь на запах, подошел к параше, брызнул, было слышно, как далеко внизу дробно зажурчала его струя. — Такую, дорогой мой, только раком. Раком… От плоскодонок, по большому счету, никакого кайфа. Одни острые тазовые кости… Нет, братцы, что бы там ни говорили, а хорошая баба должна быть в теле… Чтобы жопа как два арбуза…

— Да какие вам, на хрен, бабы! — Товарищ Сухов вскочил, выставив впереди себя руки, дошел до стены и принялся изо всех сил бить ногами в каменный монолит: — Откройте, суки, откройте, выпустите меня! Откройте!

В его воплях слышался едва сдерживаемый животный ужас.

— Эй, кто там поближе, — лысый громко испустил ветры, удовлетворенно крякнул, — заткните-ка ему пасть, визжит как целка на хрену. Очень неизящно.

Ближе всех оказался Кролик Роджер. Раздался ЗВУК удара, Товарищ Сухов умолк, с утробным звуком согнулся, грохнулся на колени. В воздухе густо запахло рвотой.

— Заставь дурака богу молиться… — Черный Буйвол сплюнул сквозь зубы, основательно помянул маму капитана Злобина. — Сейчас ты у меня, Палач, всю блевотину лично уберешь, а то, бля…

Он не договорил. Наверху в темноте что-то щелкнуло, и колодец наполнили громовые, ощутимо плотные звуки — музыка была торжественной, преисполненной энергии и экспрессии и вместе с тем таинственной и несколько зловещей.

— Вагнер. — Застонав, быкообразный опять, словно бабуин, принялся терзать сетку, голос его сочился отвращением. — Только не это! С детства его терпеть ненавижу. Ой-ебтать, летела бы эта Валькирия на хрен! На во-от такой…

— Поберегись, братва. — Лысый громко высморкался, харкнул, с чувством сплюнул куда-то в темноту. — Ты, Димон, не потомок ли графа Толстого? Тот, говорят, тоже Вагнера не переносил…

Звуковая атака продолжалась часа четыре, а может, и больше: таланту великого немца краткость, к сожалению, сестрой не приходилась… Затем музыка смолкла, и вот тут-то стена за сеткой расцвела буйством красок — она оказалась экраном огромного проекционного телевизора. Почему ее прикрыли стальной препоной, выяснилось чуть позже…

— Ни хрена себе, развлекуха. — Прохоров, медитировавший в позе лотоса, зажмурился и, привыкая к внезапному освещению, начал потихоньку открывать глаза. — Ну и интерьерчик, бля!

Это был даже не мешок, а огромный каменный колодец с мрачно поблескивающими гранитными стенами и зловещим черным ковром под ногами. Свод пещеры терялся где-то высоко в темноте, сетка была некрашеной, ржавой, похожей на чудовищную паутину. В целом, обстановочка впечатляла… И была конкретно не для слабонервных…

«Как в склепе». Прохоров обвел помещение взглядом, поежился и неожиданно хмыкнул, совсем не весело, — без окон без дверей полна горница голых му-даков! Именно мудаков — попались тепленькими, словно кур в ощип… Мда… Томились пленники кто как — лысый невозмутимо дрых, слегка прихрапывая и дергая во сне рукой, быкообразный качал мышцу у облюбованной им решетки, Палач Скуратов-Бельский, прикрыв глаза, сонно улыбался, Лаврентий Палыч кряхтел в углу у параши, Правоверный Квазимодо, сориентировавшись на Мекку, исступленно молился, Черный Буйвол тихо напевал какую-то муру, а Товарищ Сухов, скорчившись, мелко дрожал, казалось, что у него началась агония….

Между тем на экране возникло некое подобие стадиона — прямоугольник поля, посыпанный золотым песочком, в центре огромная плита из белого камня, по одну сторону — трибуны, заполненные людьми в звериных шкурах. Шум, выкрики, подражание волчьему вою, медвежьему реву, львиному рыку. Затем изображение стало крупней… и вот тут-то Прохорову стало по-настоящему страшно… Он различил финалисток конкурса красоты с Ингусиком во главе. Обнаженные, со связанными за спиной руками, женщины стояли у подножия трибуны. Между бедер у них змеилась тонкая, туго натянутая цепь, и чтобы она не так резала тело, пленницам приходилось подниматься на цыпочки. Камера дала крупный план — зареванная горничная в белых чулках, обезображенное от страха лицо девушки с веслом, искусанные в кровь губы Жени Корнецкой… Жуть… Прохоров прыжком вскочил на ноги, в бессильной злобе сжал кулаки:

— Хрена ли на жопе сидеть, надо что-то делать!

— Давай, Сергей Иванович, делай. — Лысый, проснувшись, не отводил глаз от экрана, на его черепе весело играли разноцветные блики. — А для начала можешь башкой об стену. Только не мешай, сейчас начнется самое интересное…

Действительно, трибуны взорвались шквалом криков, затем настала тишина, и из самого нижнего ряда поднялся седобородый мужчина. Медвежья шкура на его плечах плохо сочеталась с микрофоном в руке. Под сопровождение доставшего всех Вагнера раздалась лающая, отрывистая речь, и хотя Прохоров по-немецки знал только «Гитлер капут», «хенде хох» и «руссиш швайн», он сразу понял, что вещают по-фашистски.

— Ну что там, Склифосовский, — лысый глянул на Димона, неподвижно застывшего у самой сетки, усмехнулся, — не говорят, когда нам жрать-то дадут? Я бы, пожалуй, съел чего-нибудь солененького — селедочки с лучком, картошечки, да под водку, на худой конец можно и пива. А потом, ладно, хрен с ним, согласен и ту тощую. Но, чур, раком…

Похоже, его совершенно не трогало, что он заперт без штанов в каменной мышеловке.

— Поздравляю, мы на торжестве в честь светлого Одина, главы Валгаллы, отца, бля, павших. Нас ждут игрища с песнопениями и половецкими плясками, а также жертвоприношения. — Быкообразный нахмурился — приносить себя в жертву скандинавским богам он, похоже, не собирался. — Обрядились в шкуры, суки, косят под берсерков, хотя оратор, судя по произношению, фразировке и артикуляции, коренной немец, с юга. А еще господа берсерки хотят поставить точку в давнем споре между асами и ванами.

— Ну, Один понятно, отец родной, Валгалла, дай бог памяти, райский чертог, куда валькирии стаскивают павших героев, а вот что это еще за антагонизмы между асами и ванами? — Выпятив нижнюю губу, лысый погладил череп, продолжая задумчиво глядеть на экран, где собравшиеся, повскакав с мест, потрясали обнаженными мечами и что-то громогласно скандировали. — Асы, кажется, команда Одина, видать, ваны круто на них наехали… Мужики, кто что понял?

— Скандинавские мифы имеют под собой реальную историческую подоплеку. — Кролик Роджер,

note_\1роявляя невиданные познания, оторвал взгляд от экрана и придвинулся к лысому поближе. — Боги всего лишь обожествленные предки, так вот когда-то действительно племена асов вели войну с народами ванов и получили зделей. Последовало заключение мира, обмен заложниками, мир, дружба, балалайка, однако потомки Одина так и остались оттесненными к южным берегам Северного Ледовитого. Самое интересное, что ваны это славяне. Вот нас и притащили сюда разбираться…

— Славяне, говоришь? — Лаврентий Палыч и Квазимодо сразу повеселели, в глазах их зажглись огоньки надежды. — Не врешь?

— Да ты, я вижу, специалист! — Лысый хмыкнул. — Откуда набрался?

— Хобби. —Злобин смутился, потупи л глаза, кашлянув, провел ладонью по небритым щекам. — В детстве мечтал быть викингом.

Он не стал рассказывать, каково ему пришлось за время подготовки в разведцентре…

— Викингом? — Лысый глянул на его мускулистую руку с отчетливо синевшей даже в полутьме надписью: «Спасибо, родина, за счастливое детство», на мощный торс, испещренный разводами татуировок, усмехнулся. — Ну это навряд ли.

На экране тем временем события разворачивались полным ходом. На поле вышли двое длинноволосых в коже и, яростно размахивая руками, принялись что-то вылаивать на два голоса.

— Дифирамбы поют какому-то конунгу, мастеру-наставнику. — Прислушившись, быкообразный хмыкнул, губы его искривились в презрительной усмешке. — Бред какой-то. Кровью рыгали раны, враг лил красный плач, серп битвы тупил конунг в буре копий…

— Почему же бред? Это скальды, они исполняют Драпу, хвалебную песнь, — поправил его Кролик Роджер. — Раньше за сложение ее провинившемуся перед князем скальду могли даровать жизнь. Есть и другая форма заклинания — нид, хулительная песнь. Рассказывают, что, когда ярл Ханой Могучий сжег корабль скальда Торлейва и казнил его друзей, тот переоделся нищим, вошел во дворец князя и попросил разрешения прочесть сочиненные им стихи. Едва он произнес первые строки, как на всех напал страшный зуд. Когда ярл понял, что ему читают нид, было уже поздно — Торлейв дошел до середины. В зале потемнело, оружие, висевшее на стенах и бывшее у воинов, стало двигаться само по себе. Многие погибли, а у ярла отгнила борода и все волосы по одну сторону пробора. Насчет прибора неизвестно. Пока он рассказывал, скальды убрались, и на поле выскочили с десяток мужиков в звериных шкурах. Бешено кружась, оглушительно ревя, впиваясь зубами в щиты, они отдались стремительному танцу, демонстрируя нечеловеческую ярость и исступленную энергию, исходящую из самой сути настоящего воина. Еще Гомер называл эту силу «меносом», германцы — «вутом», ирландцы—«фергом», славяне— «яром». Вне зависимости от времени и места, путь для достижения победы был всегда один — демоническая одержимость, яростное безумие, удесятеряющее силы и повергающее врагов в ужас.

— Братва, смотрите-ка, нас учат жизни, демонстрируют ярость берсерков. — Лысый ехидно усмехнулся, глаза его презрительно сощурились. — Дешевый спектакль. Мало напялить шкуры, надо еще и поведенчески превратиться в зверей — полностью уподобиться волкам и медведям, а у танцоров этих такие психические подвижки отсутствуют. Говнюки, а не берсерки. Номер их шестнадцатый.

Пляска продолжалась недолго. Затем исполнители растворились на трибунах среди прочих берсерков, и камера дала крупным планом стройную женщину, макияж которой заставлял содрогнуться — одна половина ее лица была цвета сырого мяса, другая — полуразложившегося трупа. В сопровождении двух рослых девиц, выряженных а-ля валькирии — с медными чашками на грудях, она медленно обходила колонну пленниц, внимательно их рассматривая, на губах ее кривилась отвратительная усмешка.

— Вот это, бля, красотка! — Черный Буйвол придвинулся к экрану, его мощная фигура напоминала равнобедренный треугольник вершиной книзу. — Вот это боди-арт! Интересно, а жопа у ней так же раскрашена? Да, ничего себе карнавал!

— Это Хель, дочь бога Локи, она олицетворяет ужасы чистилища. — Кролик помрачнел, пальцы его непроизвольно сжались в кулаки. — Только, боюсь, это совсем не карнавал….

Он оказался прав. Хозяйка ада остановилась возле Ингусика, нежно провела пальцами от ее груди к лобку и, резко повернувшись, сделала знак валькириям. Те легко приподняли пленницу, сдернули ее с бронзового фаллоса, прикрепленного к цепи, и, зажимая рот, поволокли в центр поля к массивной каменной плите, рядом с которой возвышалось подозрительное сооружение, что-то типа виселицы на колесиках. Под звериный рев трибун жертву за руки подвесили над алтарем, и Хель сняла с пояса шестидюймовый сакс — нож, какими обычно германцы резали мясо во время еды. Сверкнула отточенная сталь, резанул по ушам истошный вопль, и камера наехала крупным планом — распяленный в крике рот, алая кровь на белой плите, сосредоточенный взгляд умело орудующей ножом Хозяйки ада. Ювелирными, отточенными движениями она принялась снимать с Ингусика кожу. Всю целиком, начиная с роскошного скальпа и кончая породистыми, стройными ногами. Подручные валькирии взирали на священнодействие с благоговением ассистентов, наблюдающих за светилом хирургии во время операции. На лицах их запечатлелся восторг…

— Карнавал! — Черный Буйвол стремительно развернулся и, метнувшись в угол, согнулся над парашей; звук желудочных спазмов заглушил на время крики нечеловеческих страданий.

— А что, хорошо шкуру дерет, — оценивающе произнес лысый, задумчиво вздохнул и с видом знатока повернулся к Димону: — Как тебе, товарищ капитан?

Голос его был отрезвляюще-спокойный, невозмутимый, как всегда.

— Да черт его знает, — тот с равнодушием пожал плечами, от души, так, что затрещали все связки, потянулся, — с баб никогда не драл, тем более с белых… Они вообще-то думают, суки, нас кормить? От вида мяса сыт не будешь, борща бы с чесночком…

— Ага, пельменей жареных. — Лысый хмыкнул и прыжком поднялся на ноги, от его безмятежной веселости внезапно не осталось и следа, в голосе прорезался металл. — Эй вы там, говнюки! Хорош блевать, мякнуть и корчиться, как недоноски в банке! Слушайте сюда, говорить буду только раз. — Он обвел взглядом сразу взбодрившуюся аудиторию, ударил кулаком о ладонь. — Не хрен обольщаться, они нас всех убьют, это как пить дать. Так что не ссыте! Подохнем мужиками, с улыбкой, все равно терять нечего. И провожатых на тот свет с собой прихватим побольше, чтобы не скучно было. Запомните, говнюки, судьба индейка, жизнь копейка.

Закончив свой спич, он сплюнул сквозь зубы и снова повернулся к экрану:

— Смотри-ка, Димон, уже освежевали, ну дает эта двухцветная!

— Хотел бы я поглядеть на того, кому она дает. — Быкообразный зачем-то потрогал свой детородный орган, хмыкнув оценивающе, почесал затылок. — Хотя если ее отмыть да на рожу подушку набросить, может, и ничего. С фигурой тетка, с ногами, характер, правда, у нее не очень… Ну да мы и не таких… — Он глянул на экран и недоуменно присвистнул: — Ну ты, блин, посмотри! А прав был Квазимодо, — в натуре, извращенцы сплошные!

То, во что превратилась Ингусик, — ободранный полутруп, освежеванный гомункулус, по которому можно изучать строение мышечного аппарата, — между тем бросили на алтарь, и очередной берсерк, видимо из особо отличившихся, принялся яростно совокупляться с этим кровавым куском мяса. Имидж обязывал — только взметалась наброшенная на плечи волчья шкура да во все стороны разлетались алые брызги. Камера детально прошлась по закатившимся, лишенным век глазам, показала кисти рук, на которых перчатками белели остатки кожи, крупным планом дала перстенек на указательном пальце, неестественно вывернутом. Наконец берсерк поднялся и, размазывая по телу кровь, потрясая мечом и подвывая по-волчьи, принялся кружиться, изображая экстаз. Трибуны вторили ему бешеным ревом, Хозяйка ада торжественно улыбалась. У нее и в самом деле была замечательная фигура.

— Нет, он не извращенец, — Злобин вдруг с убийственной ясностью понял, что смерть его находится совсем рядом; сразу сделавшись необыкновенно спокойным, он презрительно и криво усмехнулся, — он просто хочет выглядеть героем. В древности настоящий воин виделся окружающим как бы с головы до ног в крови врагов — это достигалось волевым усилием, с помощью магических приемов. Конечно, проще вот так…

Договорить он не успел. Под глухой скрежет каменных блоков одна из стен отошла в сторону, и в образовавшийся проем вместе с воздухом ворвались четверо с копьями. Резанули по глазам кинжальные лучи фонарей, и сразу же истошно взвыл Черный Буйвол — сильные руки подхватили его, поволокли прочь. Проход с грохотом закрылся, и наступила тишина, нарушаемая лишь яростными выкриками окровавленного берсерка, который лихо выплясывал У алтаря:

— Один! Один! Один!

Заметив пленника в сопровождении копьеносцев, он закружился еще быстрее, толпа возбужденно загудела. Над трибунами, словно электрический заряд, сгущалось экстатическое безумие…

— Начинается. — Лысый, прищурившись, увидел, как Буйвол схватился за брошенный ему меч, нахмурился, покачал головой: — Ни хрена не умеет, сейчас прирежут. Как куренка.

Он ошибся. Берсерк растянул удовольствие надолго, он убивал противника медленно, видимо, наслаждаясь самим процессом умерщвления. Вначале он отрубил Черному Буйволу правую кисть, а когда, хрипя от боли, истекая кровью, тот перехватил клинок в левую руку, до кости распорол бедро, затем разворотил пах и наконец под исступленный, торжествующий волчий вой глубоко всадил острие под мечевидный отросток. Валькирии сейчас же отволокли еще живое тело на алтарь, сверху бросили девушку-гусара, и берсерк под громогласные вопли трибун медленно перерезал ей горло.

— Один! Один! Один!

Вскоре вновь загудели стены, копьеносцы пришли за Кьазимодо. На экране было видно, что ему дали лангсакс — длинный нож — и спустили трех здоровенных черных псов. Эти растягивать удовольствие не стали… Злобные, специально дрессированные звери взяли человека в кольцо… Длинный, синхронный, беззвучный прыжок — и острые зубы глубоко вонзились в вооруженную руку, легко порвали коленные связки, мертвой хваткой сомкнулись на шее. Хрустнули позвонки, и Квазимодо вытянулся на песке оскалившимся бездыханным манекеном.

— Один! Один! Один!

Бросив мертвое тело на алтарь, валькирии устроили потеху — сдернули с фаллоса девушку-милиционера и натравили на нее собак. Крупный план смаковал мелькающие в беге пятки, кровь, ало струящуюся по ягодицам, вырванные куски плоти. От предсмертного истеричного визга стало больно ушам… Потом один из псов прыгнул девушке на плечи, споткнувшись, она упала, и тут же показали в деталях, как зверь, рыча, отхватил ей сразу пол-лица. А что ему — его далекий предок, волк Фенрир, сожрал самого Одина!

Следом за Квазимодо погиб Лаврентий Палыч. Его, раненного в грудь боевым топором-франциской, так что легкие выперли розовой пузырящейся массой, Хозяйка ада кастрировала, бросив затем ампутированное псам. Трупы уже громоздились на алтаре горой, жертвенная плита была густо полита кровью, трибуны ревели в восторге. Берсерки выли по-звериному, бешено кружились в танце и приносили в жертву Одину рыдающих пленниц — уже четыре свободных фаллоса бессильно повисли на цепи.

Когда пришли за красноармейцем Суховым, тот пустил слезу, грохнувшись на землю, начал вырываться, а оказавшись на поле боя, бросил меч и кинулся наутек. Правда, далеко не убежал и умер мучительно и стыдно. Беловолосый воин в медвежьей шкуре с легкостью догнал его и, оглушив ударом палицы, бросил животом на алтарь, чтобы уподобить женщине… А затем, излив семя, медленно сломал ему шею…

— Что-то мы, братва, в бледном виде. — Лысый отвернулся от экрана, выражение лица его стало страшным. — Мне это не нравится. Пора показать себя, славяне.

И показали. Едва в очередной раз заявились копьеносцы, Прохоров что было сил въехал в пах ближайшему, головой — наконец-то дорвался — раздробил ему кости носа и, вырвав чуть ли не с рукой копье, от всей души вонзил его врагу в мускулистый живот. Лысый уже вытирал окровавленный палец — им он только что пронзил супостату мозг. Быкообразный в дуэте со Злобиным кончали последнего недруга. Еще один валялся убитый точным ударом в кадык…

— Так, братва. Подъем сорок пять секунд, вооружение, снаряжение к осмотру. — Лысый высморкался, глаза его блестели. — Устроим фашистам Сталинград.

Быстро натянули кожаные штаны, опоясались медными поясами с короткими мечами-скрамасаксами и боевыми топорами-францисками, закинули за спины ивовые, обтянутые невыделанными шкурами щиты, взяли копья-фрамеи с наконечниками в форме лаврового листа и сквозь проем очутились в узком, полутемном тоннеле, в конце которого виднелся яркий свет. Коридор этот вывел прямехонько на поле, со стороны, противоположной трибуне. Миновав небольшие каменные воротца, они ступили на золотистый песок.

— Ну, блин, Асгард в натуре! — Кролик Роджер аж присвистнул.

Они находились в огромной, фантастических размеров пещере. Стены ее были сплошь усеяны крупными кристаллами гипса — прозрачными, коричневыми, желтыми, и все это великолепие таинственно переливалось в мертвенно-бледном свете многочисленных ртутных ламп. В центре была просторная площадка с оградой и угловыми постройками, воссозданная по образу Идавелль-поля, где некогда играли в шары легендарные германские боги[41]. За полем золотистым блеском сияло высокое, под самый потолок, массивное сооружение. Видимо, подобие Валгаллы — сказочного дворца, где одноглазый Один пировал с храбрейшими из павших воинов и хранил свои сокровища в сосудах из слоновой кости — ритонах.

— Так, парни, нам главное до конунга этого добраться. — Лысый опустил фрамею на плечо и неторопливо, с добродушной улыбкой первым двинулся по направлению к трибуне. — Возьмем его в заложники, загоним копье в жопу, все будет тики-так. Сейчас развернемся.

Развернуться не дали. В руках Хозяйки ада оказалась рация, и тут же из угловой постройки выскочили трое в камуфляжной форме с автоматами — пули прошли впритирку над головами, взрыли песок у самых ступней и заставили остановиться в паре шагов от алтаря.

— Не ссы, братва, хотели бы пришить — пришили бы. — Лысый миролюбиво махнул стрелкам рукой и воткнул копье в землю. — А я пописаю, пожалуй.

Слова у него не разошлись с делом — он принялся невозмутимо мочиться в сторону жертвенника. Довольно кряхтя, испуская время от времени звучные ветры… Зрители, притихнув, взирали на святотатство, но устроители зрелища не растерялись. Скоро с трибуны на поле сошли четыре воина, все как на подбор мощные, ростом с Димона. Один, уподобляясь богу-громовержцу Тору, держал в руках огромный боевой молот. Сверкнула отточенная сталь, вскрикнули принесенные в жертву пленницы, и Прохоров с бессильным бешенством увидел, что Женя осталась в одиночестве — последним кандидатом на тот свет. Захрипев, он вдруг почувствовал, как внутри словно лопнул тяжелый огненный шар, глаза его горячечно заблестели, волосы на голове стали дыбом, в душе не осталось ничего, кроме всепобеждающей, не знающей пощады ярости. Именно в таком состоянии настоящие берсерки выходили без оружия на медведя, Евпатий Коловрат сражался с тысячной толпой «поганых», а «пламенноголовый» Марций вел своих легионеров в бой.

— Суки! — Зарычав, Прохоров рванулся навстречу молотобойцу, увернулся от прогудевшей над ухом стали и с ходу, глубоко и твердо, всадил фрамею врагу между ног.

Сознание его будто переместилось в какой-то параллельный пласт бытия — время здесь текло совсем по-другому, тело двигалось с убийственной целесообразностью, а смерть была не самым страшным, что может случиться с человеком.

— Суки! — Изнемогая от клокочущей ярости, Серега выхватил меч-скрамасакс — короткий, с длинной рукоятью, украшенной руническим именем «Пронизывающий», и, вертясь волчком, бешено вскрикивая, принялся рубиться с тремя берсерками одновременно.

Тут подоспели лысый, Димон и Кролик Роджер, метнув копья, взялись кто за меч, кто за топор — только шерсть полетела клочьями со звериных шкур. Через неполную минуту берсерки уже распластались по земле — трое остывали, один корчился в предсмертных муках, прижимая ладони к распоротому животу. Его отливающие перламутром внутренности были облеплены песком.

— То-то же, сволочи. — Со страшным звериным оскалом Димон потащил раненого к алтарю, бросил на груду тел, перерезал горло и, кривляясь, принялся скакать, выть, трясти в воздухе окровавленным мечом. — Один капут! Один капут!

Такое святотатство ему вышло боком. Хозяйка ада поднесла к губам рацию, раздался одинокий выстрел, и Димон упал к подножию алтаря с пробитой головой, а на поле с диким воем повалили берсерки — не менее полудюжины. И началось…

— Ну, суки. — Прохоров, ощерясь, отбил клинком топор, резко присев, рубанул по мускулистому бедру и, испытывая яростное упоение, располосовал врагу шею — только кровь брызнула фонтаном из рассеченных артерий. Скрамасакс он держал двойным хватом и работал им как японской катаной — никакого фехтования, контроль средней линии, ни одного пустого движения. Не дураки были азиаты, создав эту уникальную, математически выверенную систему ведения боя, экономичную и действенную. Еще какую действенную! Покончив со своим противником, Прохоров пришел на помощь Злобину, полоснул хрипящего берсерка по животу, и лицо его тут же скривилось от презрения — под распоротой кожей куртки был кевларовый бронежилет.

— Хитрожопый, да? — Мгновенно сменив тактику, Серега ушел вниз, сделал перекат и сунул меч снизу вверх. Берсерк выронил топор, страшно закричал и, прижимая ладони к паху, начал медленно опускаться. Тут к нему подскочил Кролик Роджер и поставил точку ударом в голову…

— Мочите их, парни, мочите, помянем Димона. — Со зловещей улыбкой лысый разрубил врагу колено, подсек, бросив навзничь, приготовился добить, и в это время произошло непредвиденное. Поверженный берсерк выхватил ствол и выстрелом в упор превратил его лицо в кровавое месиво, В то же самое мгновение над полем раздался властный окрик, и автоматные очереди заставили сражающихся остановиться. Наступила тишина, только хрипло стонали раненые да подобно океанскому прибою волновалась возбужденная толпа. Двое уцелевших берсерков, прихрамывая, убрались, а к Прохорову и Злобину в сопровождении автоматчиков приблизилась сама Хозяйка ада… И они услышали чистейшую русскую речь:

— Снимайте все с себя, а то яйца поотшибан Живо!

В руке она сжимала «беретту-92» модели «S» и в подтверждение своих слов добила пулей в сердце раненого берсерка, застрелившего лысого.

— Ну!

— Баранки гну. — Нормальное восприятие мира уже вернулось к Прохорову. Мгновенно прикинув дистанцию, он помрачнел — нет, не успеть, завалят, — решил заговаривать зубы. — Девочка моя у вас на цепи. Без нее мне яйца не нужны. — А сам подшагнул чуть ближе и незаметно подмигнул капитану Злобину — сейчас, сейчас, корешок, мы эту размалеванную суку в капусту порубим!

— Ты хорошо сражался и получишь ее. — Как бы прочитав его мысли, Хозяйка ада отошла в сторону, отрывисто произнесла что-то в рацию. — Вы оба, — поигрывая «береттой», она оценивающе обвела взглядом мощный татуированный торс капитана Злобина, — получите то, что заслужили. А теперь раздевайтесь, живо, пока я твоей девочке матку не вырезала.

Прохоров заглянул ей в глаза, в них не было даже намека на шутку.

— Ладно, ладно. — Он расстегнул медный пояс, стянул иссеченные кожаные штаны и, оставшись в костюме Адама, огромный, блестящий от пота и крови, своей и чужой, поводя рельефными, словно у бодибилдера, мускулами, гордо подбоченился. Ну как, мол, есть чего отшибать?

Кролик Роджер, раздевшись, стоял скромно, за него говорила многообещающая надпись ниже пупка: «Работает круглосуточно».

— Вперед. — Усмехнувшись, Хозяйка ада сделала знак стражникам, и те, взяв автоматы на изготовку, погнали пленников к трибунам. Вскоре к ним присоединилась едва живая Женя Корнецкая, ноги ее подкашивались, по бедрам струилась кровь. Лицо, изъеденное разводами туши, окаменело, глаза были сухи и пусты — слезы кончились, с искусанных губ лишь изредка слетали стоны боли и унижения. Одна валькирия держала ее за волосы, вторая заламывала к голове связанные за спиной руки.

Беззвучно подъехал решетчатый, похожий на клетку на колесах электрокар. Забрав пленников и стражу, он юрко развернулся, нырнул в проход между трибунами и, надрывно гудя моторами, помчался по широкой, пробитой в каменном массиве галерее.

В лица пахнуло затхлым воздухом подземелий, побежали назад тускло горящие лампочки на стенах. Женя молча прижалась к Прохорову, она сильно дрожала, до боли сжав зубы, от нее пахло кровью, мочой и ржавым железом. Злобин незаметно, из-под опущенных ресниц, бросал косые взгляды на конвой, прикидывал дистанцию, выбирал момент, чтобы наверняка… Только наверняка не удавалось. Запоры были крепки, а автоматчики начеку. Они посматривали на пленников с уважением, бди ли, держали указательные пальцы на спусковых крючках. Прохорова все еще переполняла ярость, с грозной неотвратимостью тлела в душе, однако он тоже сдерживался, героических глупостей не делал, лишь на скулах катались желваки — хорошо смеется тот, кто смеется последним. Будет еще время показать себя. Обязательно будет.

Гудели моторы, стражи крепко сжимали оружие, прерывисто, словно загнанный зверек, дышала Женя. Электрическая клетка катилась в неизвестность.

В комнате уже вовсю разливались запахи поджаренного хлеба, полукопченой колбасы и расплавившегося, щедро сдобренного паприкой сыра. Наконец микроволновка отключилась и трижды пропищала, тоненько, по-мышиному. Кушать подано, хочешь не хочешь, пора устраивать обеденный перекус.

— Прошу. — Кончиками пальцев Брюнетка вытащила блюдо с горячими бутербродами, уселась. Смешала в чашке растворимый кофе с сахаром, налила кипятку, брезгливо фыркнула. — Да уж, не натуральный. Гадость, видать, вроде мочи молодого поросенка.

Есть она не стала, сегодня был разгрузочный день.

— Моча молодого поросенка? Ничего не могу сказать, никогда не пробовал. — Полковник был рассеян, больше думал о прерванной работе, чем о еде. — Коллега, подборку вашу, вы уж извините, так и не прочел, времени не было. Не могли бы вы, так сказать, в двух словах.

Полковник только что вернулся от начальства. Наверху штормило. Полузатопленный чекистский броненосец мотало на демократических волнах, да так яростно, что в трюме появились течи, а крысы давно уже сбежали с корабля — на мостике только и разговоров было, что о девятом вале. До капитана Злобина дела никому не было, спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

— Можно и поподробней, — плюнув на фигуру, Брюнетка тяжело вздохнула и откусила четвертушку от половинки «Баунти», — тем более что некоторые факты из жизни Людвига фон Третноффа дают обильную пищу для размышлений. Нищий приват-доцент вдруг становится весьма богатым человеком, состоятельным настолько, чтобы купить графский титул и обширное поместье под Санкт-Петербургом. Все это очень напоминает историю Николы Фламеля, средневекового алхимика, который неожиданно из скромного писца превратился в сказочного креза, владельца множества домов и земельных участков. Только, в отличие от фон Третноффа, свои деньги он употреблял на благие дела.

Замолчав, она утопила в кипятке пакетик «Липтона», трепетно доела «Баунти» и продолжила.

— Впрочем, разбогатевший приват-доцент был не очень оригинален — шнапс, консервы, девочки. Цыгане, конечно, модные певички-этуали, автомобильные вояжи ночью на Острова, на взморье, в Финляндию, в парк Монрепо, — буржуазное разложение, одним словом. Интересно другое. Шикарнейшие дамы теряли головы от в общем-то неказистого фон Третноффа, чуть ли не под поезд бросались, травились ядом. Играть с ним в карты желающих не находилось, в казино с ним предпочитали договариваться по-хорошему, нежели доводить дело до рулетки. Чертовское, прямо-таки адское везение во всем. — Вздохнув, Брюнетка отпила чаю, в голосе ее сквозила зависть. — В пятнадцатом году отставной приват-доцент женился, естественно, блестяще, на известной красавице Эсмеральде фон Штерн. Куча денег, роскошные формы, чуть ли не королевская кровь. А затем начинается череда непонятных совпадений. Родители новобрачной вскоре погибают в железнодорожной катастрофе, ее единственный брат, ротмистр фон Штерн, умирает от гангрены на Западном фронте, а она сама разрешается мертвым ребенком. Через год новое несчастье — Эсме-ральда умирает при родах, успев, правда, произвести на свет девочку, которую назвали Хильдой. Казалось бы, вот оно — рок, фатум, возмездие за чрезмерную, через край, удачу! Как бы не так…

Майорша нехотя допила чай, аккуратно промокнула губы.

— После гибели жены фон Третнофф получил ее фантастическое состояние, а потом вдруг объявилась повитуха, утверждавшая, что первенец графа был задушен собственной матерью и якобы принесен в жертву дьяволу, с тем чтобы тот оказал покровительство следующему, еще не зачатому ребенку. Подобными вещами частенько занималась мадам де Монтеспан, фаворитка Людовика Четырнадцатого, известная чер-нокнижница. Скандал, конечно, замяли, болтливая же повитуха вскоре повесилась на чулке… А тем временем началась революция, и фон Третнофф удивительнейшим образом завел дружбу с большевиками. Несомненно, в этом сыграло немаловажную роль его близкое знакомство с Гурджиевым, в будущем учителем и духовным наставником Сталина, человека, склонного к мистике и оккультизму, несмотря на весь его практицизм. Дружба эта закончилась для фон Третноффа нехорошо: в тридцать восьмом после расстрела Бокия и ликвидации спецотдела его вместе с другими «аномалами» заключили в спецтюрьму, этакую «шарашкину контору» для экстрасенсов. Увы, история повторяется, гениальный русский прозорливец монах Авель провел в заточении двадцать один год — тоже убить не убили, но держали под замком, чтоб лишнего чего не сболтнул. Как говорится, меньше знаешь, дольше проживешь…

— Ясное дело, волхвы, не шутите с князьями! — Полковник равнодушно скользнул глазами по «райскому наслаждению», закурил, отхлебнул кофе.

— А что же с Хильдой-то, помогли ей черти? Оказывается, он слушал внимательно, ничего не пропуская.

— Определенным образом ей, конечно, повезло. — Брюнетка вытащила из сумки косметичку, критично посмотрелась в зеркальце, подправила прическу. — Будь она грудным ребенком, ее отдали бы в спецясли с почти стопроцентной смертностью, чуть постарше — отправили бы в особый приют, где тоже мало кто выживал. А так — самостоятельна»! девятнадцатилетняя девица, отделалась пятью годами высылки как член семьи изменника родины. Подумаешь, почти курорт, климат только попрохладней, жизнь-то ведь не кончается. Если, конечно, это жизнь.

Брюнетка сразу поскучнела, настроение у нее испортилось. Она вспомнила своего деда, профессора медицины Красавина, которого никогда в жизни не видела. В середине тридцатых он тоже был выслан на Кольский полуостров, откуда уже не вернулся. О его существовании напоминала лишь фотография в альбоме, реанимированные Ури Геллером часы да массивная, старинной работы трость, на которой золотой вязью было выведено: «Многоуважаемому учителю от благодарных ординаторов в день ангела». Нет даже того, что не скрывалось никем и никогда — ни при средневековой инквизиции, ни при изуверах-якобинцах, ни при палачах-фашистах, — даты смерти. Слишком много чести для врагов советской власти, канули в Лету — и все…

— Да, севера это не юга. — В свое время Полковник служил под Амдермой и о холодах и метелях знал не понаслышке. — А что потом?

— С сорокового года следы Хильды фон Третнофф теряются. — Майорша положила в рот подушечку «Дирола», поднялась. — Загадочная советско-финляндская война, достоверной информации нет. Мастера у нас наводить тень на плетень.

Она снова вспомнила своего деда. Важный, с большими нафиксатуаренными усами, он степенно смотрел с пожелтевшей фотографии, внизу было вытеснено золотом: «Красавин Федор Ильич, профессор, действительный статский советник».

Глава 19

ДЕЛА МИНУВШИХ ДНЕЙ

Год 1941-и

— А вот еще был случай, мне дед рассказывал. — Старый одноглазый саам Иван Данилов хитровато прищурился, отхлебнул крепкого, заваренного на травах чаю. — Давным-давно на берегу Сейдозера жил знаменитый нойда по имени Ломпсало. У него был сеид, он его кормил жиром и кровью, и священный камень приносил ему удачу в рыбной ловле. Однако спустя некоторое время на противоположном берегу поселился другой нойда, очень сильный. Если Ломпсало всегда везло в рыбной ловле, то пришельцу удачи не было. Догадавшись, в чем дело, он обратился к страшному Сайво-олмако, покровителю чародеев, и с его помощью посредством волшбы уничтожил сеид. В гневе Ломпсало вызвал пришельца на поединок и, чтобы застать его врасплох, обратился в оленя. Но более сильный нойда без труда разоблачил уловку. Он еще издали закричал: «Ты Ломпсало!» — и, вынужденный признать себя побежденным, тот навсегда покинул обжитые места.

Кроме старого саама за столом было двое — ссыльнопоселенцы профессор Красавин, угодивший в Лов-озера за нежелание сотрудничать с органами НКВД, и недоучившаяся студентка Хильда Третнова, член семьи изменника родины. Сидели, пили чай с брусникой и морошкой, слушали сказки хозяина избы, потомственного шамана — нойды. А как еще коротать вечера в маленьком поселении, затерянном на просторах Кольского полуострова, за Северным полярным кругом? Летом здесь не заходит солнце, вдоль сапфирно-синих ручьев цветут хрупкие колокольчики и крохотный, ростом в ладонь, шиповник — трогательные полярные розы. Зимой властвует ночь, стоят трескучие морозы, бушуют ураганы и воют метели. Издалека над Сейдозером на обрыве горы Куйвчорр видна огромная фигура черного человека. Это след ушедшего в скалу мрачного повелителя ветров и бурь Куйвы. Время от времени старец гор сходит с Куйвчорра и обрушивает лавины и ураганы, обрекая на вечный покой тех, кого непогода застигла в пути. Только кто ж по своей воле забредет в этакую глушь? Разве что рыбаки и оленеводы, рожденные в Саамиедне — земле саамов, да оперуполномоченный НКВД. Появляясь раз в три недели, он привозит «Правду» двухмесячной давности, пьет всю ночь брусничный самогон с местным активистом — одноногим, страдающим падучей алкоголиком и утром со спокойным сердцем отбывает: все враги народа на месте, искупают. А куда бежать? На сотни верст ни души, лишь снег, вой ветра и холодные сполохи северного сияния.

— Дед, а каких нойд больше, добрых или злых? — Хильда улыбнулась, прихлопнула злющего болотного комара и нырнула ложкой в брусничное варенье. — Ты вот добрый…

Она уже больше полутора лет жила на севере, встречала свое второе полярное лето. Второе из пяти, если верить самому гуманному в мире советскому суду. Поначалу было плохо, слишком живы были воспоминания о месяце, проведенном в Бутырской тюрьме. Ее взяли в августе, сразу после ареста отца…

— Зачем вам пальто? — удивился тогда главный чекист. — Вы ведь вернетесь через час, это так, простая формальность. — Она была в туфельках и шелковом платье, в таком виде ее и бросили в холодную мрачную камеру на вонючие нары.

— Давай подписывай, девка. — На первом же допросе следователь, низкорослый, плохо говорящий по-русски татарин, сунул ей стандартный протокол об укрывательской деятельности. — Поживешь лет пять на природе. А не подпишешь, я тебе сейчас целку сковырну, потом еще взвод двойной тягой пропустим…

Хильда подписала, но это ее не спасло. Татарин, посмеиваясь, повалил ее животом на стол, разодрал белье и, зажимая ладонью рот, мучительно изнасиловал в задний проход.

— Скажи спасибо, сучка, что девкой оставил.

Так она и явилась на суд — без трусиков, в мятом платье, в туфлях со сломанными каблуками. Потом был этап: переполненный «Столыпин», равнодушный конвой, озлобленные, похожие на фурий зэчки-уголовницы. Жизнь казалась зловонной ямой, полной нечистот и роющихся в них двуногих тварей, хотелось быстро и без боли уйти. И вот наконец маленькое поселение в дремучей, непролазной глуши. Тут тихо и таинственно плескались воды древнего Сеид-озера, замшелые ели встречались вершинами с пологом облаков, от мрачного вида скал захватывало дух и вспоминались строки из Ибсена:

Там мессы служит водопад,

Гремят лавины, льды звенят,

Там ветер проповедь поет,

Так что бросает в жар и в пот.

Все здесь было пронизано жизнью, Хильда ощущала ее биение и в пенящихся водопадах, и в черном базальте скал, и в подернутых дымкой таежных долинах, — и постепенно мысли о смерти стали казаться ей чужими, ненужными, лишенными смысла. Да и люди здесь были совсем другие — несуетные, добрые, неприемлющие ложь. Мир они воспринимали как язычники, словно совокупность природных сил, представленных бесчисленным сонмом духов. Это и белокожая красавица Сациен, обитающая в прозрачных водах лапландских озер, и Мец-хозяин, черный, мохнатый, с хвостом, поджидающий в лесах заблудших путников, и владычица подземного мира Выгахке, у которой в подчинении множество карликов, добывающих золото, серебро и драгоценные камни. В райской стране Ябме-Абимо души праведников получают удовольствия и почет, трусов и предателей в ужасном аду Рото-Абимо ждут страшные мучения, а на небе бог-громовик Айеке-Тиермес гоняется за большим белым оленем по имени Мяндаш. Когда охота будет закончена, тогда с неба упадут звезды, потухнет солнце и наступит конец мира…

Впрочем, кое-кто относился ко всему этому фольклору с изрядной долей иронии. Ссыльнопоселенный Красавин, к примеру, не веривший ни в бога, ни в черта, ни уж тем более в языческие сказки, незлобиво посмеивался в поседевшие усы, но с саамами держался уважительно — дети природы, что с них взять. В Ловозерах он прозябал уже четвертый год, одичал, отпустил густую, окладистую бороду и был весьма рад появлению Хильды — нашел собеседника из своей весовой категории. Шутка ли, двадцатилетняя девчонка декламировала Байрона на английском, Бодлера на французском, читала в подлинниках Гомера и Тацита, а оригинальностью своих суждений поражала даже умудренного жизнью профессора. Они подолгу беседовали, неторопливо прогуливаясь по берегам Ловозера, осматривали гигантские расщелины в отвесных скалах, делились впечатлениями о проложенной к Сейдозеру странной дороге, теряясь в догадках, взахлеб строили гипотезы о следе огромного черного Куйвы. В общем, с пользой убивали время — чего-чего, а этого у них было в избытке. Правда, последние полгода Хильда стала бывать в обществе профессора все меньше и меньше, на то у нее имелись веские причины…

— Чтобы стать настоящим, сильным нойдой, нельзя быть ни добрым, ни злым, нужно все убить в душе. — Старый саам задумчиво покачал головой, поставил кружку на чисто выскобленный сосновый стол. — А потом ведь злой нойда после смерти может и равком стать. Когда умер страшный Риз с Нот-озера, люди боялись хоронить его. Вызвался лишь другой нойда. Молодой, однако. Он запряг оленей в кережу[42], положил покойника в домовину и повез на кладбище. По дороге ровно в полночь мертвец сел в гробу, но после окрика нойды улегся вновь. Прошло немного времени, и он поднялся снова. Тогда нойда сделал непростительную ошибку — пригрозил мертвецу ножом, а надо было замахнуться палкой. Покойник снова улегся в гроб, но в лунном свете стало видно, что зубы у него сделались стальными. Нойда понял наконец, как необдуманно приступил к делу, которое оказалось ему не под силу, и попытался спастись, забравшись на высокую ель. Равк встал из гроба, подошел к дереву и, скрестив на груди руки, стал грызть ствол. Только приход зари спас нойду от лютой смерти — при первых лучах солнца упырь улегся в гроб. А неумеха, видно, будучи совсем слабым шаманом, захоронил равка на боку, хотя известно, что того нужно класть лицом вниз, чтобы он не мог найти выход из могилы. С тех пор вурдалак и вылезает ночами из-под земли, когти у него — во, побольше этих. — Иван Данилов без тени улыбки указал на шкуру медведя, повешенную на стене. — А правильный нойда после смерти превращается в сеид. Недалеко от Печенги жил когда-то сильный нойда по имени Сырнец. Перед смертью он сказал своим родичам, что пойдет на гору Уг-ойв и там превратится в камень. Так и случилось. Когда люди просили хорошей погоды, сеид исполнял их желание. Если же кто шел в гору, чтобы уничтожить камень, поднималась такая буря, что этому человеку трудно было надеяться невредимым спуститься вниз. Однако ты смотри, десять часов уже, — рассказчик посмотрел на ходики, мерно постукивающие маятником, поднялся. — Завтра приходите, печенку оленью пожарю, с брусникой, парную…

Он проводил гостей до крыльца, улыбаясь, пожал им руки.

— Приходите, вкусно будет. Приходите, однако…

Соплеменники давно уже не считали его сильным нойдой, даже просто нойдой не считали его саамы. Давно пылился в кладовке родовой шаманский бубен семьи Даниловых. Наследников не дали сайво куэл-ле — духи-помощники, а как самому камлать без руки? По локоть пришлось отсечь, красный комиссар прострелил, давно, в девятнадцатом. Повезло еще, нойду Репт-Кедги утопили в Сейдозере — хороший был шаман, сразу камнем пошел на дно. Ох, скоро, видно, скоро могучий Айеке-Тиермес вонзит свой охотничий нож прямо в сердце оленю Мяндашу…

Тихий вечер был похож на летний полдень. Незаходящее арктическое солнце изливалось медленным, сонным сиянием, не было ни ветерка, казалось, что поверхность озера стала стеклянной, превратилась в огромное, отражающее небесную синь зеркало.

— Помните, Хильда, белые ночи в Питере? — Профессор ловко соорудил собачью ногу, глубоко затянувшись, далеко выпустил дым, в воздухе повисла вонь удушливой махры-самогонки. — Силуэт Петропавловки, факел на Ростральной, купол Исаакия в закатных отстветах… Знаете, я часто это вижу во сне, придется ли наяву… — Он замолчал, незаметно вытер неожиданно повлажневшие глаза. — Становлюсь стар и сентиментален. Ну-с, барышня, разрешите откланяться.

Спокойной ночи желать не стал — прозвучало бы неловко, как-то двусмысленно.

— До свидания, Федор Ильич. — Оценив его тактичность, Хильда улыбнулась и почти бегом припустила по тропинке мимо погруженных в оцепенение вековых елей. С их ветвей и стволов свисали зеленовато-серые бороды лишайников, меж могучих корней то и дело попадались глубокие норы, служащие, если верить саамам, воротами в подземный мир, где живут карлики. Говорят, существует верный, но жестокий способ отобрать у них серебро, которым они набивают свои животы. В весенний морозный день надо оставить на свободном от снега месте котелок с кашей. Карлики, наевшись до отвала, замерзнут на морозе, животы у них лопнут, и пожалуйста, наполняй карманы серебром!

«Какое варварство». Усмехнувшись, Хильда поднялась на крылечко дома, который занимала вместе с четырьмя поселенками, через общую горницу прошла на свою половину:

— Приятного аппетита, тетя Аля!

— Садись, дочка, краснорыбицей самоеды уважили. — Ее соседка по комнате, смоленская колдунья Алевтина Пряхина, в одиночку сидела перед бутылкой брусничного самогона. Янтарем сочилась малосольная, нарезанная крупными кусками семга, благоухал ольховым дымом копченый олений бок, стояли плошки с капустой, огурцами, аппетитными мочеными яблоками. — Давай-ка выпьем, глядишь, и полегчает на душе.

Опытная ворожея, она лечила наговорами, занималась костоправством, пользовала по женской части. Местный нойда терпел ее молча, соблюдал нейтралитет, уважительно здоровался — шибко сильная ведьма, однако, ругаться не надо, болящих на всех хватит.

— Спасибо, тетя Аля, я уже поела. — Хильда присела перед тумбочкой, принялась рыться в своих вещах. — Душно, пойду сполоснусь.

Ее и впрямь вдруг кинуло в жар, огненным румянцем зажгло щеки, по телу прошла горячая волна, пьянящая, истомная, заставившая сладко замереть сердце.

— Эко, милая, нет тебе покою, небось опять к немцу своему намыливаешься? Смотри, принесешь в подоле. — Колдунья усмехнулась, опрокинула стопочку и, похрустывая огурцом, вдруг недобро прищурилась. — Да ты никак, девка, в залете уже! Когда последний раз кровя были?

На мясистом, раскрасневшемся лице ее отразилось сожаление: как есть дите неразумное, даром что с мужиком живет. Нет бы побереглась, спросилась бы, на луну посмотрела, — ведь травки есть особые, заговоры…

— Месяца два. — Низко наклонив голову, Хильда собрала белье, поднялась с корточек. Уже в дверях остановилась, оглянулась на колдунью: — Спасибо, тетя Аля, только не беспокойтесь. Ребенка я оставлю.

Вздохнув, она пошла к маленькой баньке, притулившейся на берегу озера, — ее протопили сегодня утром, вода в баке еще не успела остыть. Хильда вымылась душистым, пахнущим фиалкой мылом, радуясь телесной чистоте и прикосновению шелка, натянула кружевное, в розочках, белье — все подарки Юргена, специально для нее заказанные и сброшенные с самолета в контейнере. От превкушения счастья, от ощущения своей неотразимости у нее сделалось хорошо на душе: быстро накинув цветастое ситцевое платье, она захлопнула тугую дверь баньки и направилась на южный берег озера. Там на зеленом, далеко выдающемся в воду мыске был разбит летний лагерь — ровными рядами стояли палатки, буравил небо железный хлыст антенны, слышались громкий смех, чужая речь и фальшивые наигрыши, на губной гармошке. Время от времени на дощатый, на сваях, причал выбегали почти голые — в одних только узких, завязанных на боку плавках — купальщики, с уханьем бросались в прозрачную воду, вопили восторженно:

— Himmeldonnerwetter! Der Teufel soli den Kerl byserieren! Lecken Sie mir Arsoh! [43]

Часовой косился на них с завистью. Плечистый здоровяк, при нагане, винтовке-трехлинейке, в защитной гимнастерочке хэбэ, он курил исподтишка дареную сигаретку, сплевывал тягуче, серчал — везет же этой немчуре, катаются как сыр в масле. Сволочи…

— Стой, кто идет? — Издалека заметив Хильду, он высунулся из караульной будки, сурово сдвинул брови. — Пароль, стрелять буду. Беспощадно.

Спросил так, не выпуская папироски изо рта, — эх, скука, тоска, словом перекинуться и то не с кем.

— Тайфун, иду к господину Химмелю. — Хильда гордо вскинула голову и, даже не удостоив часового взглядом, направилась к большой офицерской палатке, стоявшей несколько обособленно, с краю. Господи, как же она ненавидела после Бутырки всех этих «цириков» с красными треугольниками на петлицах!

«Вот сука! — Сержант с жадностью посмотрел ей вслед, его ноздри, поросшие густым рыжим волосом, раздувались, как у жеребца. — Эко ведь устроился главный немец, почти каждую ночь шастает к нему эта блядь белобрысая. Не положено, конечно, не по уставу, но товарищ Кустов разрешил — ради дружбы с немецким пролетариатом никаких шкур не жалко, пускай шастают. Ох, сколько же все-таки власти у товарища Кустова, даром что всего-то старший лейтенант. Правда, старший лейтенант госбезопасности. В петлицах две шпалы, как у армейского майора, а денег — куда там полковнику, спецторг опять-таки, пайки… Да, полномочий у него побольше, чем у иного генерала, тоже, гад, как сыр в масле катается. А все ж какие буфера у этой белобрысой! И в койке как пить дать подмахивает, бревном не лежит… А может, ее вообще того, в позе прачки? Немцы все-таки, Европа. А тут, еттить твою налево, никакой личной жизни, только и знаешь, что дуньку Кулакову гонять. Ну вот, опять сухостой от всех этих мыслей…»

— Юрген, ты дома? — Хильда нетерпеливо откинула полог палатки, и голова ее сразу же сладко закружилась от хорошо знакомых запахов табака, цветочного одеколона и особой волнующей свежести, исходящей от здорового мужского тела. — Как же я соскучилась, любимый!

— Солнышко мое! — Юрген фон Химмель, крупный блондин с бледно-голубыми, почти прозрачными глазами, порывисто поднялся и, нервно улыбаясь, положил ей руки на талию. — Ну, иди же ко мне!

Голос его дрожал от еле сдерживаемого желания, пальцы были ласковыми и требовательными.

— Мой повелитель… — Почувствовав губы Юргена на своей груди, Хильда закрыла глаза и, уже не владея собой, крепко обхватила его за шею. — Скорее, скорее…

В ее сознании с бешеной силой зазвучала музыка Вагнера, себя она представляла Изольдой, обнимающей Тристана, время остановилось, мир оказался на грани Рагнарока — Сумерек Богов. Упали на пол ненужные одежды, ритмично сотрясая ложе, неистово сплелись разгоряченные тела, двое, исходя блаженным потом, на время стали единой плотью. Потом Хильда застонала, исступленно, сквозь сцепленные зубы, Юрген захрипел, судорожно сжал ее в объятиях, бессильно вытянулся, и наступила тишина, лишь негромко играла переносная радиола да прерывисто дышали счастливые любовники. Аида и Радамес, Ромео и Юлия, Руслан и Людмила…

Они познакомились прошлым летом, когда в Лов-озерах появилась немецкая этнографическая экспедиция, сопровождаемая взводом красноармейцев под командованием сержанта ГБ и какого-то человека в штатском. Местный уполномоченный, сунувшийся было с проверкой документов, мигом успокоился и пришельцам больше не докучал, аборигены были нелюбопытны, а ссыльнопоселенцы ничему уже не удивлялись — фройндшафт! Наши чекисты натаскивают гестапо, немецкие вертухаи стажируются в ГУЛАГе, асы Люфтваффе набираются ума у «сталинских соколов»… Так чего уж там какая-то экспедиция!

Как-то вечером Хильда сидела на своем любимом месте на берегу Ловозера у одинокой, обезображенной глубокими расколами сосны. Задумчиво плескалась о камни прозрачная вода, теплый воздух был наполнен светящейся тишиной, по телу медленно разливалась истома. Мысли были неторопливы, ни о чем, сердце замирало в предвкушении чего-то небывало хорошего, несбыточного, казалось, стоит открыть глаза — и вот оно, счастье, пьянящее, похожее на искристую, тающую на ладони снежинку…

— Черт меня побери, Ганс, смотри, какая русалка! Как только она подмоет свою задницу, я готов познакомиться с ней поближе.

Немецкая речь, перемежаемая громким, похотливым смехом, прозвучала совсем рядом. Вспыхнув, Хильда вскочила на ноги — на нее бесцеремонно глазели двое мужчин в защитных куртках, сальные улыбки расплывались на их румяных физиономиях. Третий, высокий и белокурый, стоял чуть поодаль, его мужественное, с правильными чертами лицо застыло, голубые, словно небесная лазурь, глаза смотрели на Хильду с восхищением.

— Господа! Я, кажется, не давала вам повода для грубости! Так ведут себя перепившиеся солдафоны в борделе! Извольте извиниться. — Содрогаясь от гнева, Хильда гордо повела подбородком, в ней проснулась старинная тевтонская кровь. — Или вы уже засунули языки в свои чисто подмытые задницы?

Говорила она на изысканном саксонском диалекте.

Повисла тишина, лица весельчаков сделались растерянными, взгляд высокого блондина, напротив, стал суровым, в голубых глазах появился властный начальственный блеск. Он подошел ближе.

— Вы что, не слышали, что сказала фройляйн? Извинитесь! Сейчас же!

Видимо, здесь он был старший.

— Простите, фройляйн, — выдавили грубияны и, заискивающе улыбаясь, отошли к воде; ноги их, обутые в крепкие альпийские ботинки, неслышно ступали по тысячелетним камням.

— Еще раз прошу прощения, фройляйн! Люди устали, одичали в лесах. — Блондин вдруг обезоруживающе улыбнулся и, вытянувшись, манерно кивнул: — Разрешите представиться, Юрген фон Химмель.

Подобная церемонность посреди заболоченной тайги показалась Хильде несколько комичной, она улыбнулась и протянула загрубелую от пилки дров и работ на огороде руку.

— Хильда фон Третнофф, баронесса Штерн.

Ладонь у Юргена была большая и теплая, кожа напоминала шелк.

В то лето они много гуляли вдвоем. Исходили все окрестности загадочного Сейдозера, подолгу стояли у таинственных менгиров, ощущая, как начинает кружиться голова и сердце наполняется безотчетным страхом, пекли оленину на углях, пили из одной фляжки обжигающий, золотистый, словно расплавленный янтарь, коньяк. Юрген оказался великолепным рассказчиком, особенно он блистал, когда речь заходила о теме его исследований — наследии лопарских шаманов. Затаив дыханье, Хильда слушала занимательные истории про саамских нойд, авторитет которых как чародеев и кудесников в Средние века был необыкновенно высок. Еще в семнадцатом веке немецкий этнограф Иоганн Шеффер в труде «Лаппо-ния» писал, что норвежцы и шведы посылали своих детей к лапландцам для обучения волшбе. У финнов для обозначения сильного колдуна употреблялось выражение «настоящий лопарь», а в Англии в том же смысле использовалось словосочетание «лопарские колдуньи». Неудивительно, что влияние саамских волшебников простиралось на все сферы тогдашней зкизни. Так, объединитель Норвегии конунг Харальд Прекрасноволосый не погнушался сочетаться браком с лопарской княжной Снефрид. Волшба же саамской ведуньи по имени Крака привела к тому, что корону короля Гадина унаследовал не его старший сын Рол-ло, а младший Эрик. На Руси тоже широко распространилась слава о лопарях как об опасных чародеях. В Смутное время этот факт был использован для политической интриги, приведшей к появлению Лже-дмитрия-второго. Первый, монах Григорий, в миру Юрий Отрепьев, почти год процарствовавший как сын Ивана Грозного, был убит в 1606 году. Однако силы, заинтересованные в продолжении смуты на Руси, позаботились, чтобы, казалось бы, очевидный факт гибели самозванца вызывал сомнение. Для начала был пущен слух, что «Гришка — колдун, научившийся волшбе у лапонцев, способных воскрешать себя». Нашлись свидетели, которые утверждали, что будто бы вокруг Лжедмитриева тела, лежавшего на площади, ночами сиял таинственный свет, а когда покойника везли в убогий дом, сделалась ужасная буря, сорвала кровлю с башни на Кулишке и повалила деревянную стену у Калужских ворот. Говорили также, что мертвец переносился с места на место сам собой, и на нем видели сидящего голубя. Случилась великая смута. Одни считали Лжедмитрия царским сыном, другие — исчадием ада, но уж во всяком случае никто не сомневался, что он ведун, наученный волшбе лопарскими кудесниками, которые велят себя убить, а после оживают. А раз так, то спустя некоторое время население Московии вполне терпимо восприняло известие, что «природный государь Дмитрий Иванович объявился в Польше и собирается вновь занять законный престол». Таким образом, благодаря репутации саамских нойд Русь получила очередного самозванца, Лже-дмитрия-второго.

Много всего рассказывал в то лето Юрген Хильде, не говорил только, что экспедиция в Ловозера организована институтом Аненербе, мозговым центром Черного Ордена — СС, и сам он, работая в Главной службе расы и населения, имеет звание гауптштурм-фюрера. Да и основная цель его исследований не изучение традиций шаманизма, а отыскание следов таинственной цивилизации, существовавшей на северной земле Туле, о которой упоминал еще Пифей около трехсотого года до нашей эры.

Между тем лето подошло к концу, не за горами были холода, и экспедиция переселилась в зимний лагерь на северном берегу Ловозера. Здесь, в маленькой, жарко натопленной избушке, под завывание ветра и страстный шепот Юргена Хильда забыла наконец потные руки следователя и без сожаления рассталась с девственностью. Кто сказал, что это стыдно и больно? Полнота ощущений потрясла ее, заставляла стонать, плакать, задыхаться от счастья, сотрясаясь в любовных судорогах, шептать страшные клятвы и пламенные признания. Юрген тоже был наверху блаженства, впервые в жизни он встретил женщину своей мечты. Кроме того, шифровка, полученная из Берлина, подтвердила истинно арийское происхождение Хильды, что делало роман с ней преисполненным не только страсти, но и здравого смысла. Против такой избранницы не стал бы возражать даже сам Рихард Дар-ре, главный теоретик «Крови и почвы», не говоря уже о составителях «Правил о браке» для офицеров СС.

С той поры прошло полгода. Восторженная влюбленность медового месяца сменилась в отношениях Юргена и Хильды чисто немецким прагматизмом и педантичностью. Все выверено, ничего лишнего: бурный секс после дневного воздержания, скромный ужин на двоих, разговоры по душам в семейном кругу, снова, если получится, бурный секс, полноценный восьмичасовой сон, обязательный утренний секс, когда концентрация половых гормонов в крови максимальна, медленный подъем, черный кофе и трогательная процедура прощания — до встречи, майн либхен, я буду скучать.

Вот и сейчас, удовлетворив первую страсть, Юрген прошептал: «О, как ты прекрасна, моя золотоволосая женушка!», вылез из постели и, не одеваясь, занялся ужином — поставил на огонь чайник, открыл консервы, порезал хлеб. Если бы кто решил написать портрет бога Тора, лучшего натурщика было бы не найти. Белокурый, мощный, атлетически вылепленный, с кожей нежной и белой, словно у женщины, — идеальное воплощение древнего германского божества. Хильда, лежа без сил, молча наблюдала за ним сквозь полусомкнутые ресницы, улыбалась в блаженной истоме. Господи, этот великолепный красавец — ее мужчина, отец ее будущего ребенка!

Наконец все было готово.

— Прошу, майн либхен, прошу. — Юрген сдернул со стены китайский шелковый халат, подал его Хильде. — Вкусившие страсти, вкусите плодов подношенья.

Голос у него был гораздо тоньше, чем полагалось бы обладателю такой мощной фигуры.

— Юрген, это было восхитительно, у меня до сих пор голова кругом. — Потягиваясь, Хильда зевнула, медленно уселась в постели, и в это время снаружи раздался негромкий голос:

— Герр Химмель, герр Химмель! Прошу прощения, это Манцель, экстренная связь, вас срочно Берлин!

— Прости, сердце мое. — Сразу помрачнев, Юрген накинул халатик на себя, сунул ноги в теннисные туфли и, завязывая на ходу пояс, вышел из палатки. — Я на минутку.

Минутка несколько затянулась. Немного подождав, Хильда поднялась, натянула платье и принялась крутиться перед зеркалом — хороша все же, белокурая фройляйн, баронесса фон Третнофф, истинная арийка! Она заколола волосы в пучок, уселась за стол и от нечего делать раскрыла наугад тетрадку, исписанную каллиграфическим почерком Юргена. «Мы пережили гибель всего, что было нам дорого, близко и свято. Вместо наших принцев германской крови у власти смертельные враги — евреи. Чем грозит нам этот хаос, мы еще не знаем. Но мы догадываемся. Время, которое придет, будет временем борьбы, горьких утрат, временем опасности… И пока я держу свой молот громовержца Тора, я клянусь все силы отдать этой борьбе. Наш Орден — Германский Орден, и преданность наша германская. Наш бог — Вальватер, его руна — Ар. И триединство — Вотан, Вили, Ви. Ар-руна означает Ариан, первоначальное пламя, солнце и орел. Чтобы показать волю орла к самопожертвованию, он окрашен в красный, с сегодняшнего дня наш символ красный орел, пусть он предупреждает нас, что мы должны умереть, чтобы выжить…»

— Все в порядке, любимый?

Едва Юрген вернулся, Хильда захлопнула тетрадку, поднялась и сунула в рот консервированную маслину — у нее разыгрался аппетит. Словно не расслышав, Химмель промолчал, поставил на огонь остывший чайник, ответил не сразу:

— Завтра в полдень прибывает гидроплан, экстренная эвакуация. Ты поедешь со мной или останешься гнить здесь дальше?

Это прозвучало как предложение руки и сердца.

— И ты еще спрашиваешь? — Хильда крепко прижалась к нему, в ее глазах блеснули слезы. — Я готова идти за тобой хоть на край света!

Все лучше, чем жить матерью-одиночкой за полярным кругом.

— Вот и отлично. — Сразу смягчившись, Юрген откупорил бутылку вина, торопясь, разлил искрящуюся жидкость в бокалы. — Завтра ровно в одиннадцать. Никому ни слова, никаких сборов. Фатерленд даст тебе все. За наше счастье!

Снаружи уже слышались звуки команд, взревев дизелем, заскрежетал траками вездеход, в воздухе повисли пыль, запах солярки и витиеватая ругань — суета эвакуации началась.

А вот скромный ужин на двоих не задался. Вино так и не допили, поели торопливо, без особого вкуса — Юрген мыслями был где-то далеко, у Хильды же от волнения пропал аппетит. Подумать только, завтра уже не будет ни опостылевшей бескрайней тайги, ни гнуса, ни ссылки, начнется сказочная жизнь в новом отечестве. Может, все это сон?

— Юрген, я, пожалуй, пойду, не буду тебе мешать. — Отказавшись от чаю, она поднялась, надела трусики и, сунув лифчик в карман, чмокнула возлюбленного в щеку. — До завтра, мой милый.

— Смотри не опаздывай. — Химмель улыбнулся, похлопал Хильду по обтянутому ситцем бедру. — И держи рот на замке.

Оставшись в одиночестве, он задумчиво выкурил сигарету, сбросил халат и начал одеваться. Душа его ликовала — похоже, позорной братской дружбе Советов и фатерлянда наступил конец. Долгожданный…

…Настоящим доношу, что, согласно устной директиве, все возможные пособники германских диверсантов, работавших в районе Ловозер под видом этнографической партии, расстреляны…

Командир спецотряда ГУГВ ст. лейтенант госбезопасности Кустов.

12 июля 1941 года.

Глава 20

ДЕЛА МИНУВШИХ АНЕЙ

Год 1945-й

— Фрау Хильда, это вас. — Вздрогнув от звонка, горничная взяла трубку, послушав, почему-то перешла на шепот: — Господин штандартенфюрер.

Глаза у нее были пустые, бегающие, в лицо она не смотрела, словно украла что-нибудь.

— Спасибо, Гретхен. — Поднявшись с кресла, Хильда подошла к телефону. Несмотря на солнечный день, ее знобило. — Да, дорогой, хорошо, дорогой, до встречи, дорогой.

Положив трубку, она вздохнула и через плечо, искоса, глянула на горничную:

— Гретхен, накрывайте на стол, штандартенфюрер будет позже.

Тихий голос ее не выражал ничего кроме усталости.

Обедали в малой гостиной — старинная резная мебель, наборный паркет из ценных пород древесины, огромные, от пола до потолка, окна, выходящие в сад. На одной из стен во всю ее четырехметровую высоту висел гобелен искусной работы, на нем — геральдические эмблемы, кабаньи головы, детали рыцарских доспехов. В центре выделялся фамильный герб рода фон Химмелей, замысловатая композиция рунических символов, апокалипсических зверей и таинственных каббалистических знаков. Наверняка кое-кто из этого семейства не избежал в свое время тесного знакомства со святейшей инквизицией и кончил свои дни на костре.

Обед проходил в молчании, лишь серебро негромко постукивало о старинный фаянс да под конец закапризничала Норна: ей пришелся не по вкусу яблочный штрудель, и в самом деле несколько суховатый.

— Тихо, моя маленькая, тихо. — Хильда нежно улыбнулась, погладила дочь по белокурым волосам, заплетенным в трогательные смешные косички, и, внезапно почувствовав выжидающий взгляд, медленно повернула голову: — Вы, Гретхен, хотите что-то сказать?

Меньше всего ей сейчас хотелось услышать монолог о лишнем выходном или о повышении жалованья.

— Фрау Хильда, могу я взять расчет? — Горничная сразу опустила глаза, пальцы ее нервно теребили кружево передника. — Прямо сегодня?

Она была чем-то похожа на гимназистку-двоечницу, мнущуюся у доски.

— Хорошо, Гретхен, я скажу управляющему. — Хильда отвернулась, в ее голосе слышалось холодное презрение. — Надеюсь, вы еще накормите нас ужином?

Она ничуть не удивилась: все правильно, крысы разбегаются с тонущего корабля. Кто захочет оставаться в доме штандартенфюрера СС, когда русские вот-вот возьмут Берлин!

— Благодарю вас, госпожа. — Гретхен подобострастно улыбнулась, показав мелкие, выдающиеся вперед зубы, и, взяв Норну за руку, повела ее на прогулку. — Пойдем, моя девочка, пока солнышко не ушло за тучки.

«Ладно, оно и к лучшему, эта скалозубка мне не очень-то и нравилась, найдем другую. — Хильда налила себе еще остывшего кофе, выпив одним глотком, поднялась и подошла к окну, обезображенному светомаскировочными шторами. — Ранняя весна в этом году…»

В саду все цвело. Деревья были окутаны белой пеной лепестков, воздух казался тяжелым и ощутимо плотным. В солнечных лучах над кружевом цветов висели с деловым жужжаньем пчелы, ветер еле слышно шелестел в зеленых кронах, и яблони бесшумно роняли бело-розовые лепестки своего свадебного наряда. Сад всегда был гордостью Хильды, особенно она любила цветы. Клумбы вплотную подступали к площадке перед домом, где Юрген обычно парковал свой автомобиль, вдоль аллей были высажены розы, а на открытых для солнца местах, всюду, где только возможно, по весне расцветали тюльпаны, ближе к осени — махровые георгины, красочные созвездия астр, огромные снежно-белые хризантемы. И вот скоро все это великолепие будет растоптано грязными сапогами русских солдафонов. В том, что это случится, у Хильды сомнений не оставалось: армии маршалов Жукова и Конева окружили имперскую столицу, авиация союзников бомбила Берлин каждую ночь, русские, захватив Штеттин, стремительно наступали вдоль всего побережья. Недаром Юрген работает круглыми сутками, не щадя себя, чтобы ничего из научных сокровищ Аненербе не попало в лапы врага.

— Милый, милый Юрген. — Взгляд Хильды задержался на большом, в полный рост, парадном портрете мужа — эсэсовская форма, дубовые листья в петлицах, шпага, кинжал, Totenkopfring на пальце. Этот перстень был весомым символом принадлежности к Черному Ордену и вручался лично Гиммлером вместе с документом, объясняющим его символику: изображение мертвой головы, двойной sig — руна законченности, свастика, руна разрушения hagal и группа рун sig и tyr, выражающих гармонию истинного воина. Totenkopfring имел огромную духовную значимость и после смерти владельца должен был быть возвращен на вечное хранение в Вевельсбург, орденский замок СС, вместе с кинжалом и рыцарской шпагой…

Стараясь не думать о плохом, Хильда перевела взгляд на свой портрет — сколько счастья на ее лице, они с Юргеном тогда только что стали мужем и женой. На глаза ее навернулись слезы — Господи, неужели с той поры прошло всего четыре года! А кажется, пролетела вечность…

Их свадьба состоялась в Вевельсбурге, на церемонии присутствовали сам рейсхфюрер и комендант замка Манфред фон Кнобельсдорф, в руках он держал жезл из слоновой кости, украшенный голубыми лентами с изображением рун. Офицеры СС освещали новобрачным дорогу факелами, вечером на ужин собралось две сотни гостей, а ночью Юрген был нежен и неутомим, словно в первый раз…

Мысли Хильды прервались басовитым рокотом мощного двигателя. На парковочную площадку въехал кремовый восьмицилиндровый «мерседес-бенц», точная копия лимузина, некогда принадлежавшего шефу РСХА Гейдриху. Обходясь без водителя, за рулем был сам штандартенфюрер СС Юрген фон Химмель, первый заместитель гендиректора Аненербе Вольфрама Сиверса. Заглушив мотор, он не торопясь стянул шоферские перчатки, вышел из машины и, поднявшись на крыльцо, распахнул массивную, с серебряным колокольчиком дверь:

— Здравствуй, Гвидо, здравствуй, мой хороший, соскучился по папочке?

Злобная немецкая овчарка радостно завиляла хвостом, по-щенячьи тявкнула в экстазе и, стуча когтями по наборному паркету, бросилась впереди хозяина в гостиную. На ее ошейнике золотом отливал родовой герб фон Химмелей.

— Устал? — Хильда подождала, пока муж снимет мундир, вымоет лицо и руки, и стала кормить его обедом. Суп с фрикадельками, свиные ребрышки с тушеной капустой, масло, хлеб, паршивый экстрагированный кофе с пумперникелем. Чертова война!

Юрген ел молча, говорить не хотелось — действительно устал, да и вообще… Головокружительный успех, полковничьи погоны достались ему не просто так, на рыжих бакенбардах обозначилась седина, атлетическое тело начало грузнеть, один бог знает, чего ему стоило выбиться в заместители Сиверса. И вот теперь все это стремительно катится под откос, и речь уже идет не о загубленной карьере, нет, речь идет о самой жизни — за службу в Аненербе русские по головке не погладят, как бы петлю на шею не накинули…

А ведь как все здорово начиналось! В 1933 году профессор Фридрих Гилынер организовал частный независимый институт для изучения германской истории. Казалось бы, при чем тут политика? Древние мифы, археологические изыскания, научные труды. Однако в 1935 году Гиммлер совместно с Дарре превратил институт в государственное учреждение, и с того самого времени Аненербе стал подчиняться Черному Ордену. Объявленная программа состояла в следующем: изыскания в области локализации духа, деяний и наследства индогерманской расы. Популяризация результатов исследований в доступной и интересной для широких масс форме. Производство работ с полным соблюдением научных методов и научной точности. Но мало кто знал, что это было лишь прикрытием, фальшивкой для профанов, истинные же цели и задачи Аненербе имели в своей основе поиск таинственной земли Туле. Согласно древним германским преданиям, это остров где-то на севере, ныне неразличимый для подавляющего большинства человечества. Туле, как и Атлантида, был легендарным центром магической цивилизации, и его прошлое величие все еще не кануло в лету. Особенные существа, посредники между людьми и древней Традицией, располагают хранилищем сил, доступным для посвященных. Оттуда можно черпать тайное могущество, способное дать Германии власть над миром и сделать из нее предвестницу грядущего сверхчеловечества.

Именно так и представляли себе будущее цивилизации журналист Дитрих Экарт и скульптор Альфред Розенберг, члены тайного Общества Туле, когда в 1923 году они повстречали бывшего ефрейтора, героя Первой мировой войны Адольфа Шикльгрубера. Маленький человечек со смешной щеточкой усов обладал даром медиума, он был чрезвычайно внушаем, легко впадал в транс, душа его стремилась ко всему таинственному, загадочному, иррациональному. Три года Экарт лепил духовно Адольфа Гитлера, учил его письменно выражать свои мысли, разбираться в людях, выступать перед массами. Незадолго до своей смерти в 1925 году он завещал друзьям: «Идите за Гитлером. Он поведет танец, но музыку написал я. Мы дали ему способность общаться с Ними… Не оплакивайте меня, мне удалось воздействовать на историю больше, чем какому-либо другому немцу».

Однако только с приходом профессора мюнхенского университета, специалиста по Востоку Карла Хахофера Общество Туле приняло свой окончательный вид тайной организации посвященных, находящихся в контакте с невидимым миром, и сделалось магическим центром нацизма. Тридцать или сорок тясячеле-тий назад, учил новый посвятитель Гитлера, в районе Гоби находилась высокоразвитая цивилизации. В результате катастрофы цветущий край превратился в пустыню, а выжившие эмигрировали на север Европы и на Кавказ. Тор и Один — боги нордических легенд — были героями переселения. После гобийской катастрофы учителя высшей мудрости укрылись в гималайских пещерах. Вскоре они разделились на два пути, левой и правой руки. Приверженцы первого — это жители страны Агарти, скрытого места добра, они предпочитают созерцательство и не вмешиваются в земные дела. Последователи второго пути основали Шамбалу, центр насилия и могущества, который управляет стихиями, народами и ускоряет приход человечества к поворотному моменту истории, «шарниру времени». Маги, высшие посвященные, могут заключить с Шамбалой союз, принеся клятвы и соответствующие жертвы. Человеческие жертвы.

К 1939 году Аненербе располагал пятьюдесятью научно-исследовательскими филиалами, деятельность которых координировал профессор Вурст, специалист по древним культовым текстам, а руководители института входили в личный штаб рейхфю-рера Гиммлера. Изыскания велись с колоссальным, поражающим воображение размахом, от чисто научной работы в привычном смысле этого слова до исследования тайных обществ, систем и практики оккультизма. Перечень направлений вызывает изумление — Братство Креста и Розы, копье Лонгина, поиски ключей Кальтабелотты, гностическая сексма-гия, половая жизнь злого волшебника Клингзора, хозяина Замка Чудес, символическое значение отказа от арфы в музыке Ульстера, химический состав Одрерира — меда поэзии в искусстве скальдического стихосложения «скальдскапа». Разрабатывался проект о чаше святого Грааля, и велись переговоры со Скорцени об организации похищения этой реликвии. Доктор Шеффер доставил из Тибета особую породу лошадей и истинно арийских пчел, собирающих мед особого качества. Велись интенсивные работы по отысканию ветхозаветных раритетов, ковчега со скрижалями Моисея и ессена — нагрудника древнееврейских первосвященников с загадочными предметами Откровения Уримом и Тумимом. Деятельность Ане-нербе обошлась Германии в сумму, значительно превышающую расходы США на создание атомной бомбы. Однако главным направлением в работе института было все же отыскание путей для налаживания связей с обитателями Шамбалы, для чего регулярно проводились тайные обряды, истинный смысл которых не знал даже Химмель. Высшие руководители рейха считали, что только массовые человеческие заклания могут обратить внимание махатм и снискать их милость и расположение. Главным жрецом, ритуальным палачом был выбран Вольфрам Сивере. Сотнями тысяч уничтожались цыгане и евреи, Ане-нербе открыл свой филиал при концлагере Дахау. Его директор, профессор Гирт, собрал коллекцию «истинно израильских скелетов», в большом количестве были также представлены черепа советских комиссаров, образцы волос и кожи славянских женщин, обрезанные фаллосы еврейских мужчин. И ко всему этому, черт побери, приложил свою руку он, Юрген фон Химмель!

— Спасибо, милая. — Отказавшись от кофе, штандартенфюрер встал, достал из бара шнапс, налив на три пальца, виновато глянул на жену и выпил единым духом. — Что-то я устал, надо взбодриться.

Он сел, неспешно закурил, грустно посмотрел Хильде в глаза.

— Сегодня же возьми управляющего и садовника, начинайте паковать вещи. Эвакуация назначена на послезавтра, мне удалось выбить грузовик. Прошу тебя, поосторожней с фарфором.

Взгляд его был усталым, но полным решимости, сильные пальцы нервно барабанили по столу. Ничего, ничего, это еще не конец, пусть выстроенный из ногтей мертвецов корабль смерти Нагльфар плывет мимо, до Сумерек Богов еще далеко…

— Ты меня ждешь, а сама с лейтенантом живешь и у детской кроватки тайком…

Гвардии сержант Паша Шидловский вытащил из костра банку «второго фронта», обжигаясь, принялся открывать — вот ведь какую хреновину придумали союзнички, знай верти ключом, и ножа не надо!

— Не тушенка, солонина. — Он понюхал розовое, тронутое жирком мясо, глянул на однополчанина-земляка ефрейтора Грибова. — Что притих, Васятка, наливай давай!

Третьим у костра сидел боец Прокопий Шитов, тоже свой, из псковских; он был суров и мрачен — позавчера за пьянку с бабами его лишили сержантских лычек. Черт бы подрал этого полковника, шляется по ночам где ни попадя…

Выпили по сто граммов фашистского шнапса, крякнув, зажевали американской солониной, выругались по-русски — дерьмо, хрена ли нам эта заграница! То ли дело холодненькая «Столичная», селедочки к ней астраханской, капустки, огурцов, колбаски чайной порезать… Хотя, спору нет, умеет жить немчура — домики все аккуратные, с красными черепичными крышами, с кружевными занавесочками на окнах, чистота. Буржуи, одним словом, мало что фашисты.

Сорок третий отдельный, в котором тянули лямку Шидловский с земляками, расположился на окраине села среди цветущих яблонь и черешень. Внизу, У подножия холма, густо зеленели квадратики полей, узкой лентой вилась безымянная речушка, а ближе к горизонту, за поделенным шоссе надвое редким леском, начиналась вторая полоса одерско-нессинского оборонительного рубежа — доты, блиндажи, целая сеть разнообразных подземных коммуникаций. Войска первого Белорусского и первого Украинского фронтов штурмовали Зеловские высоты, танковые клинья, взламывая очаги сопротивления, двигались на Берлин — начиналось окружение столицы Третьего рейха, на подступах к которой сосредоточилась почти что миллионная группировка фашистских войск.

Защитники тысячелетней империи подобрались всех мастей: дивизии вермахта, отряды СД (службы безопасности при рейхсфюрере СС), С А (штурмовики), СС ФТ (военизированные группы охранников), молодежные спортивные кружки «Сила через радость», ФС (добровольные стражники), подразделения НСНКК (нацистские моторизованные соединения), ЗИПО (полиция безопасности), ГФП (тайная полевая жандармерия), особый полк смертников тибетской крови. Каждой твари по паре. Боеприпасы расходовались сотнями вагонов, кровь лилась рекой, немцы дрались отчаянно, с яростью обреченных, до последней минуты надеясь на обещанное Геббельсом чудо-оружие. Однако ничего кроме стовосьмидесятитонно-го сверхтяжелого танка «Маус», изготовленного в количестве трех экземпляров, недоработанных ракет «Фау» и специальной, сваренной из древесины обмазки, якобы служащей для теплоизоляции и предохранения бронетехники от мин, германский военный гений предложить уже не смог.

— Ну, братцы, давайте за победу, что ли. — Грибов вытер большие вислые усы, вылил в кружки остатки шнапса. — Домой охота, домой, бабу, почитай, три года не мял…

Голос его дрогнул, грубое, словно вырубленное топором, лицо погрустнело.

— А чего ее мять, бабу-то? — Степенный, жутко злой до женского сословия Прокопий Шилов усмехнулся, похабно сузил сальные глаза и сделал всем понятный жест. — Задрал подол и действуй, на то она, родимая, и сделана.

Тот еще был кобель, седой как лунь, колченогий после ранения, а бабы так и льнут к нему, словно мухи на мед, — языкастый и подходы знает.

— Тьфу ты, страдальцы. — Шидловский, улыбнувшись, достал из сидора лендлизовскую банку сардин, открыл, положил с десяток на хлеб. — Не о бабах думайте, а Аллаху молитесь, чтоб в бою яйца не оторвало. Тюльку лучше жрите американскую, коты мартовские.

Он подмигнул однополчанам и осторожно, чтобы не капнуть маслом на гимнастерку, взялся за бутерброд. Знал, конечно, что перед боем есть нельзя, да ведь от судьбы не уйдешь, можно и на пустой желудок коньки отбросить. Человек предполагает, а бог… Был у них в роте шкурник один, симулянт. Как в наступление идти, он с вечера почистит зубы ниткой, в иголку ее вденет да и пропустит под кожу на икре, а утром на ноге такой фурункул выскочит — сапог не натянуть. Какая уж тут атака… Словом, берег себя, очень уж умирать не хотел. Так ведь на привале шкуркой от сала подавился, не в то горло попало, — посинел весь, захрипел и врезал дуба. Потому как судьба. А помирать, оно, конечно, неохота, тем более сейчас, под конец. Обидно вдвойне…

«Ладно, бог не выдаст, свинья не съест. — Паша вытер руки о траву, потыкав в землю, сунул за голенище нож, потянулся. — Вот и еще до одной весны дожили, скоро сирень зацветет…»

— Эх, давно мы дома не были…

В теплом воздухе неторопливо жужжали пчелы, с яблонь осыпалось кружево лепестков, пахло дымком костра, рыхлыми, хорошо унавоженными грядками, мирной, забытой жизнью. Такой далекой…

— Давно, давно, стропила, наверное, прогнили уже, так крышу и не успел перекрыть, председатель, сука…

Ефрейтор Грибов не успел договорить. Небо прочертили всполохи ракет, земля содрогнулась, и послышался сплошной мощный гул — началась артподготовка. В унисон заговорили «катюши», тяжелые стошестидесятимиллиметровые минометы, орудия крупных калибров, стрельба велась с таким расчетом, чтобы не только подавить оборону врага, но и пробить проходы в противотанковых заграждениях и минных полях.

— Кучно кладут. — Поднявшись, Шидловский приник к трофейному цейсовскому биноклю, на его обветренных губах играла торжествующая улыбка. — Выпьем за танкистов, за артиллеристов… Вот это да, прямо как кур в ощип… Ну, фрицы, держитесь…

На шоссе появилась колонна грузовиков; подгоняемая близкими разрывами, она, стараясь проскочить, гигантской гусеницей изо всех сил ползла по бетонке, из выхлопных труб вился облачками сизый дым. Только спешили фашисты напрасно. Наши взяли прицел чуть ниже и накрыли залпом две замыкающие машины — одна сразу взорвалась, превратилась в чадный, жирно дымящий костер, другая, опрокинувшись, угодила в кювет, колеса ее задрались в воздух, словно лапы издохшего зверя.

— Что, Ганс, не нравится? — На глазах Шидловского подбили еще два грузовика, а потом скомандовали построение, и пехота в сопровождении бронетехники двинулась в атаку. В бой шли особые полки прорыва, укомплектованные танками ИС-2 и ИС-3, тяжелыми, практически неуязвимыми машинами, чьи длинноствольные стодвадцатидвухмиллиметровые пушки без труда дырявили корпуса германских «тигров». Приземистые сорокатонные громады легко преодолевали рвы, сметали проволочные заграждения, крушили доты бетонобойными снарядами, однако и ответный огонь был очень жесток. Инженерные сооружения, толщина стен которых доходила до двух метров, при артподготовке практически не пострадали, и немцы встречали атакующих бешеной стрельбой.

Первым в отделении Шидловского погиб Вася Грибов: споткнулся, выронил ППШ и, прижимая руки к животу, молча уткнулся в землю. Пуля из крупнокалиберного пулемета разворотила ему все внутренности.

— Вперед, гвардейцы! За родину, за Сталина!

Укрываясь за танковой броней, бойцы сорок третьего отдельного продвигались перебежками по редколесью, стонали, падали, захлебывались кровью, но, скрежеща зубами, поднимались и шли вперед. Животная ярость битвы заглушала все прочие чувства.

— Ни хрена себе. — Шидловский непроизвольно вздрогнул, когда, отрекошетив о лобовую, в виде щучьего рыла, броню танка ИС-3, снаряд высек сноп искр, выругался и тут же, дико вскрикнув, закрыл ладонями лицо, между его пальцев обильно побежала кровь.

— Паша, Паша. — Боец Прокопий Шитов рванулся было к нему, но, глянув, как сержант лежит — ничком, неподвижно, с неестественно вывернутой рукой, выругался бешено в бога душу мать и, глотая слезы, кинулся вперед.

Огонь между тем усилился, стал плотней, казалось, в мире не осталось звуков, кроме грохота разрывов, стонов умирающих и пронзительного визга раскаленного металла. Пули с чмоканьем срезали деревца, заставляли пригибаться к земле, осыпали водопадом молодой, пахнущей весной хвои. Хотелось вжаться лицом в прошлогодние прелые листья и лежать так — не шевелясь, без мыслей в гудящей голове, пока не кончится эта свистопляска смерти.

— Вот суки, мать их. — Когда короткими перебежками Шитов добрался до шоссе, фашисты стали бить из гаубиц осколочными, и огневой шквал заставил Прокопия укрыться в кювете за перевернутым грузовиком. В воздухе висела бензиновая вонь, из расколотого картера по капле, словно жизнь, медленно уходило масло, на траве в быстро густеющей красной луже весело возились муравьи.

— Все, немчура, приехали. — Шитов заглянул в распахнутую дверцу, сплюнул презрительно: — Полюбовнички, мать вашу.

В кабине были двое, мужчина в черном эсэсовском мундире с большой рваной раной на груди и женщина с задранным на голову подолом. На ней были кружевные белые чулки, атласный пояс и белье под стать — насквозь ажурное, просвечивающее, будто из тюлевой занавески, такое Шитов видел на улыбающейся шкуре в похабном буржуйском журнале. Туфель на бесстыдно раскинутых ногах не было, узкие, изящной формы ступни казались маленькими, словно у ребенка.

— Ну ты и стерва, мать твою… — Шитову вдруг неудержимо захотелось увидеть ее лицо. Присев на корточки, он оправил подол, и на его привыкшую ко всякому душу дохнуло холодом: лица не было, только бесформенное серо-розовое месиво да роскошные волны длинных белокурых волос…

— Тьфу ты, едрена корень. — Прокопий машинально перекрестился, вскочил и, пригибаясь от случайных пуль, рванул наискось через шоссе, С ходу бросившись в кювет, он обомлел — на дне, раскинувшись, лежала белокурая пацанка лет трех-четырех с волосами точь-в-точь как у мертвой женщины в грузовике. Одетая в трогательное розовое платьице, девочка казалась сломанной заводной куклой.

Только казалась. Шитов приложил руку к шее ребенка — живая, контужена, наверное.

— Ладно, полежи пока, земля теплая. Бог даст, после подберу.

Не дал. Не успел он пробежать и сотни метров, как невидимые сильные руки мягко подняли его над землей, в спину вонзилась огромная стальная заноза, и от страшной, затмевающей рассудок боли Шитов потерял сознание.

Очнулся он уже вечером от хриплого голоса, громовыми раскатами отдававшегося в звенящей голове.

— Вон, никак теплый еще, носилки давай.

С трудом открыв воспаленные глаза, он увидел склонившегося над ним санитара и едва разлепил пересохший рот:

— Куда меня?

Спины он не чувствовал, только жгучую, не позволяющую дышать боль.

— Ты, сержант, молчи лучше, силы береги. — Рослый медбрат с погонами ефрейтора быстро отвел глаза, сделал знак напарнику. — Федя, грузим.

Вдвоем они положили Шитова животом на носилки, и он, чувствуя, что вот-вот снова потеряет сознание, внезапно ощутил на глазах слезы:

— Эй, медицина, там в кювете, аккурат против подбитого грузовика, пацанка контуженная. Настюха ее зовут, Анастасия Павловна Шидловская, потом расскажу…

Перед глазами Прокопия мелькнула мордашка его младшенькой, сгинувшей в оккупации, он увидел улыбку друга Паши, погибшего в сегодняшнем бою, затем наступила темнота. Тело Шитова вдруг дернулось, изо рта хлынула кровь. Перед глазами его вспыхнул и погас ослепительный свет, унося навсегда и мысли, и боль, и запоздалое желание жить…

— Готов, отмучился. — Федя-санитар рывком освободил носилки, нахмурившись, принялся вертеть самокрутку. — Я так мыслю, пацанка эта перебьется. Ноги топтать…

— Ну-ка тряхни. — Ефрейтор, разжившись табачком, тоже закурил, густо выпустил махорочный дым. — Дурак ты, Федька, дурак. Девчонку эту подобрать и отдать в санпоезд нам раз плюнуть, а один грех с души точно снимется. Боженька, он не политрук, всю правду видит. Ты запомни лучше, Анастасия Павловна Шидловская, а то у меня со вчерашнего башка трещит, не надо было нам спирт с самогонкой мешать…

Год 1952-й

Новенькая, Валентина, оказалась худенькой, обесцвеченной перекисью хохлушкой с крутым абрисом груди и плотными, несколько кривоватыми ногами. В ее мелко завитой голове царил сумбур, мысли были беспокойными, путаными — то о смазливом лейтенанте из третьего отдела, то о недописанном рапорте майору Хватову, то о каких-то там китайских кофточках фабрики «Дружба».

«Дура, дешевка и неряха». Фон Третнофф равнодушно глянул, как она снимает платье, стягивает трусики, стыдливо прикрывается руками.

— Нет, не на постель. К столу давай, раком. — Он усмехнулся, протянул банку вазелина. — На, кишку смажь.

Вот так, всех этих сексоток нужно пользовать в задницу, никак не иначе, а впрочем, других здесь и не держат — что Марьяна, что Галина, что Вера, все продажные гэбэшные суки.

«Да и остальные тоже суки». Фон Третнофф спустил штаны и, не торопясь, придерживая партнершу за бедра, приступил к спариванию. Спешить некуда, единственное, чего у него в избытке, — это время, в неволе оно тянется ох как медленно. И раз, и раз, и раз, — сколько же он гниет здесь? На дворе уже пят-десят второй год, значит, пятнадцать лет, такую мать, словно граф Монте-Кристо! И раз, и раз, и раз. Только подкоп тут не выроешь и в мешок не зашьешься, не во Франции. Спецучреждение МГБ — это вам не остров Иф, хотя, конечно, не ГУЛАГ и не Соловки. И раз, и раз, и раз. Вот дура неживая, застыла, словно изваяние. Статуя командорши на четырех костях! Ни страсти, ни экспрессии, одни прыщи на ягодицах. И чему их только учат? На хрен, надо кончать. Он удержал стон, подтянул штаны и, усмехнувшись, придавил красную кнопку на стене.

— Собирайся, милая, подмоешься у себя на Лубянке.

Заскрежетав замком, дверь открылась, и в бокс вошел дежурный офицер.

— Ой, мамочки. — Девица засуетилась, путаясь в белье, стала спешно одеваться, однако старший лейтенант, не обращая на нее внимания, во все глаза следил за заключенным, в голове его крутились мысли: «Я не боюсь, я спокоен, я защищен». Все правильно, бдел по уставу, пытался блокировать сознание, как учили.

— Конечно, конечно, ты спокоен и защищен. — Фон Третнофф заглянул в его расширившиеся зрачки, лениво усмехнувшись, перевел глаза на полуодетую дивчину, и в голосе его послышались отеческие нотки: — Ты, милая, все же с абортом-то не тяни, недель семь уже, или я не прав?

Он был прав. Новенькая охнула, покрылась от стыда фиолетовыми пятнами и, поспешно накинув платье, выскочила из бокса, на ее простоватом лице застыла растерянность.

— Вы стали себе много позволять. — Старший лейтенант вышел следом за ней, дверь гулко хлопнула, щелкнул замок, и наступила тишина, нарушаемая лишь негромкой песней из репродуктора:

О, Берия! Ты алмаз земли нашей!

Ты солнце наше — лучезарное, яркое, незакатное.

Ты родник живительный, ты молния очистительная!

Ты луч надежды и добра!

При жизни воплотился ты

В улицы, площади, памятники и города,

Любовь народа гордого к тебе, о Берия,

Не иссякнет никогда!

«Нам песня строить и жить помогает». Фон Третнофф пошел под душ, вытираясь, долго смотрелся в зеркало, ухмылялся довольно — тело крепкое, по-юношески стройное, взгляд живой. Совсем неплохо для арестанта, вот-вот разменяющего вторую сотню. Правда, третьей у него не будет, не дано, умрет он где-то в середине девяностых, на большее не хватит личной силы. Не Сен-Жермен, конечно, не Александр Калиостро — те, говорят, владели тайной вечной молодости, — однако же и не пархатый жид Вольф Мессинг, уверовавший в победу социализма в отдельно взятой стране. Играет, гад, в благотворительность, строит на свои кровные самолеты для Красной Армии. Достукается, будет гнить в соседней камере. Хотя так гнить многие бы за счастье почли. Кормежка здесь — что душа пожелает, моцион каждый день, читать не возбраняется, опять-таки нуждишку справить — пожалуйста, дамское общество разнообразное, без претензий. А иначе никак, настоящий аномал должен быть человеком сильной сексуальной конституции, все магическое держится на фаллосе, проистекает от трансформаций половой, пахнущей ромашкой, оранжевой энергии. И здесь возможны два пути: либо изначальный целибат, полное воздержание, умиротворенное пребывание в схиме, либо постоянная активность, разнообразие ощущений, вечный поиск гармонии эроса. Впрочем, бывают и исключения. Пифагор, говорят, жил девственником до шестидесяти лет, потом женился, родил семерых детей и, оставаясь великим магом, благополучно дожил до векового юбилея. Пока не доконали собственные ученики… Да что там волшебство, все вокруг пронизано энергией пола. Искусство есть, к примеру, не что иное, как сублимированная сексуальность, кипение страстей, трансформированное в образы прекрасного. А войны, заговоры, крушение империй! Да взять хотя бы октябрьский переворот. Революционеры — больные люди, чья гипертрофированная сексуальность принимает патологические формы и воплощается в садизме, истерии и жажде разрушения. И если прав еврей Маркс, утверждая, что движущая сила истории — это классовая борьба, то трижды прав и еврей Фрейд, потому что вся классовая борьба проистекает от ущемленной сексуальности!

«А впрочем, ну их всех в жопу, и того, и другого». Фон Третнофф надел свободную, в мелкую полоску пижаму, погасив свет, залез под одеяло, расслабленно вытянулся. Так, собирая в комок всю свою волю, он лежал довольно долго, постепенно пульс его замедлился, дыхание исчезло, сердце стало биться редко и почти неуловимо — наступило торможение всех функций организма. Именно из подобной неподвижности тела и рождается истинная свобода духа. Фон Третнофф вдруг почувствовал свежесть речной прохлады, руки его ощутили шероховатый камень набережной… Впереди на фоне предзакатного неба высветился купол Исаакия, красные всполохи солнца весело играли на глянцевой позолоте. По Неве, разводя чуть заметную волну, плыл маленький буксир, черный дым стлался над водой, ветер парусил флаг на мачте, шелестел кронами деревьев у здания Адмиралтейства. Осенний ленинградский вечер. Только это был не Ленинград, и даже не Петроград, город на Неве снова назывался Петербургом, все возвратилось на круги своя. Фон Третноффу внезапно бросились в глаза крупные буквы на афише: «Экстрасенс Лаура Гревская», тут же он очутился в переполненном концертном зале, и на него надвинулось вплотную лицо женщины на сцене, — черт побери, неужели это его Хильда! Но нет, это невозможно — все фотографии дочери мертвы, чудес не бывает… Ах да, все верно, это не Хильда, это ее дочь, ритуал черной мессы даром не пропал…

Фон Третнофф пошевелился, лицо его стало розоветь, мертвенная холодность трупа сменилась мерным биением жизни — послышалось негромкое дыхание безмятежно спящего человека.

Утром он пробудился с каким-то ощущением приятной неопределенности, в таком настрое обычно ждут подарков на день рождения, а уже к концу бритья у него возникла твердая уверенность, что сегодня случится что-то очень важное. «Ну-ну, посмотрим».

Он усмехнулся, облил щеки «шипром» и не торопясь принялся одеваться — рубашка, брюки без ремня, брезентовые тапки без шнурков, фланелевая фуфайка. Простенько и со вкусом, все казенное, пропитанное запахом карболки и тюрьмы. Зато завтракал фон Третнофф с роскошью: творожной бабкой со сметаной и сгущенкой, бутербродами с сыром, семгой и ветчиной, пил кофе-мокко с топлеными сливками и сладкими булочками. На обед заказал икру, расстегайчиков, окрошку с осетриной, миноги и охотничьи колбаски, а на вечер после ужина Веру и Марьяну — старые шкуры, проверенные.

Прислуживавший за столом сержант косился на арестанта с опаской, в его коротко стриженной ушастой голове по кругу носились мысли — «из бокса никого не выпускать», «на провокации не поддаваться», «в контакт не вступать». Молодец, все как учили… Экий дурачок, — фон Третнофф мог бы с легкостью внушить не только ему, всем — охранникам, часовым, вертухаям, что он, к примеру, сам Отец народов, и беспрепятственно пройти все КПП, только вот дальше что? Как насчет укольчика ровно в десять ноль-ноль? Ловко все придумано у чекистов, умеют они поставить человека раком. Зашьют в ягодицу контейнер со смертельным препаратом, и, если дважды в сутки не вводить противоядие, всенепременно загнешься в страшных корчах. Помнится, фон Третнофф по первости не внял предостережениям, решил продемонстрировать характер — убежал, однако нейтрализовать отраву не смог, еле откачали. Будь, конечно, у него под рукой рукопись де Гарда, срал он на все эти чекистские премудрости, однако пожелтевшие листы пергамента остались там, на свободе, в тайнике старинного бюро. Без них никак… Как ни крути, а чтобы делать золото, надо, черт побери, иметь золото! Великий аркан магии предполагает в любой операции наличие трех планов — ментального, астрального и материального, и в каждом необходимы опорные точки — сгустившиеся проявления высших эманации. Ну а уж на страницы древней рукописи можно опираться без опаски… Когда-то именно благодаря ей изменилась вся жизнь фон Третноффа: он стал богатым и знаменитым, отмерил себе долгий век, заклав жену и обеих дочерей, снискал расположение Хозяина для своей преемницы — внучки. Все бы и дальше шло как по маслу, если бы тогда, в тридцать восьмом, он не предсказал другому Хозяину скорое нападение Германии, это в период-то горячей немецко-советской дружбы! Теперь вот сидит в двухкомнатной клетке, жрет калорийный наркомовский паек и пользует дешевых гэбэшных девок. Впрочем, ладно, бога гневить не стоит, попадаются очень даже ничего…

«Только не поддаваться… Не вступать в разговоры… Врешь, не возьмешь…» Сержант, настороженно оглядываясь, увез столик с объедками. Галифе были ему великоваты, висели складками, и казалось, что чекист от волнения наделал в штаны. «Ты кати давай, кати». Усмехаясь, фон Третнофф опустился в кресло, раскрыл наугад «Вишну Пураны», прочел: «Имущество станет единым мерилом. Богатство будет причиной поклонения. Страсть будет единственным союзом между полами. Ложь будет средством успеха на суде. Женщины станут лишь предметом вожделения. Богатый будет считаться чистым. Роскошь одежды будет признаком достоинства».

«Наивные индусы, режут правду матку, кому это нужно? — Зевнув, фон Третнофф потянулся, в глазах его появилась скука. — Учились бы, что ли, у евангельского кумира, вот был дока праздного словоблудия, непревзойденный мастер недомолвок, аллегорий и притч! Ему бы шарады сочинять в журналах — далеко бы пошел…» Он отложил в сторону «Вишну Пураны», открыл «Ветхий Завет», коротко рассмеявшись, прочел: «…А народ, который был в нем, вывел и умерщвлял их пилами, железными молотилами и секирами, так поступал царь Давид со всеми городами…»

Если настольной книгой Ленина была монография Густава Лебона «Психология толпы», Сталин на досуге штудировал труд Никколо Макьявелли «Государь» и творение флотоводца Мэхэна «Господство на море», то Людвиг фон Третнофф обожал перечитывать Священное Писание и выискивать в нем двусмысленные места. С соответствующими комментариями, естественно. Ничего не попишешь, suum cuique — каждому свое.

Ровно в десять дверь открылась, и вошла медсестра в сопровождении охранника.

— Доброе утро.

Выправка у нее была военная, а глаза пустые и развратные.

— Это кому как. — Фон Третнофф спустил штаны, с мрачным видом улегся на живот — укол болезненный, вся задница сплошной синяк. Подождите, граждане чекисты, все вам отольется — и пятнадцать лет неволи, и ботинки без шнурков, и эта сука с десятикубовым шприцем…

Когда медсестра ушла, фон Третнофф глянул на часы, яростно потер зудящую ягодицу и принялся набивать трубку, старинную, хорошо обкуренную, такой цены нет. Скорее бы одиннадцать, что ли, время выхода на общественно-полезные работы. Интересно, на каком поприще сегодня его задействует любимое отечество? Чего изволите? В угадайку сыграть, в прятки или в душу кому нагадить? Однако вспомнили о нем только перед самым обедом, — в бокс вошел дежурный по корпусу, за его спиной маячил шкаф в габардиновом плаще.

— На выход.

Фон Третнофф собирался недолго, сунул ноги в хромовые сапоги гармошкой, надел телогрейку и кепку-восьмиклинку с пуговкой. Прошли извилистым лабиринтом коридоров, миновали препоны контрольно-пропускных рубежей, на последнем шкаф в габардине вытащил ствол, клацнув затвором, приставил дуло к спине арестанта:

— Шаг влево, шаг вправо — стреляю.

Фон Третнофф почуствовал волну страха, непонимания, отчуждения, глухой ненависти, сплюнул и усмехнулся про себя — ссыт, значит, уважает. А впрочем, насрать…

Во внутреннем крытом дворике стоял черный сто десятый ЗИС со шторками на окнах. Арестанта усадили сзади между двух дюжих молодцов, шкаф устроился спереди, тронул водителя за плечо:

— Слава, давай.

Со скрежетом раздвинулись ворота, машина заехала в тамбур, и старшина-контролер приступил к осмотру. Проверил документы, отдал честь и сделал знак дежурному в будке:

— Порядок.

Загудели электродвигатели, во внешнем ограждении открылся проход, и на капот сто десятого упали крупные капли — на улице шел дождь. Под визг сирены с горящими фарами ЗИС лихо вырулил на брусчатку и вопреки всем правилам движения в плотном ореоле брызг помчался по мокрым мостовым: рев форсированного мотора, визг шин на поворотах да попутный транспорт, жмущийся к бордюру. Скоро центр города остался позади, перелетели мост через Москву-реку, проскочили Киевский вокзал и с сумасшедшей скоростью, ослепляя встречных дальним светом, покатили по Можайскому шоссе. Наконец, выйдя на финишную прямую, машина свернула на бетонку, пролетела пару километров и остановилась перед кирпичным домом, обнесенным каменным высоким забором с колючей проволокой поверху. За внешним ограждением оказалось еще одно, внутреннее, — с прорезями для смотровых глазков, выкрашенное в веселый зеленый цвет. Скрипнули петли массивных металлических ворот, машина въехала на островок асфальта в океане астр, хризантем, отцветающих роз, и шкаф в габардине сразу подобрался, выпрямившись в кресле, выразительно посмотрел на фон Третноффа:

— Смотрите, без дураков, стреляю я хорошо.

На широкой застекленной террасе арестант попал в руки молодого человека в щегольском костюме, анфиладой просторных, обставленных с варварской роскошью комнат тот привел его в небольшую приемную, вопросительно глянул на дежурного за столом с аппаратом прямой связи:

— Ваня, доложишь?

— Нет, Федя, просил по-простому, без доклада[44].

— Заходите, пожалуйста. — Щеголеватый молодой человек показал арестанту на дверь, на его лице застыло благоговение. — С вами будут говорить.

Кто именно, объяснять не стал, да фон Третноф-фу комментарии и не были нужны… Он усмехнулся и, бесцеремонно шаркая подошвами по наборному Паркету, вошел в кабинет.

— Добрый вечер, Лаврентий Павлович!

— Быстро вас. — Берия, а это был действительно он, причмокнув, провел салфеткой по жирным губам, невнятным от отрыжки голосом произнес: — Присаживайтесь, отличное чахохбили. Мы в Грузии любим все самое вкусное и острое. У нас, горцев, как у настоящих коммунистов, середины не бывает.

Его рано облысевший лоб был покрыт капельками пота, стекла пенсне запотели — от тарелки с чахохбили шел обильный пар.

«Грязный мингрел, да с тобой уважающий себя грузин в одном поле срать не сядет». Фон Третнофф вежливо оскалился, низко склонил голову в знак признательности:

— Благодарю вас, для меня это большая честь.

Уселся напротив всесильного наркома, положил себе баклажан, фаршированный сыром, попробовав, изобразил восторг:

— Пища богов, амброзия!

За столом прислуживал пожилой сосредоточенный грузин в черкеске и кавказских сапожках; благородное розовое «Чхивери», салаты, бозартма, чахохбили, мцвади-бастурма и ореховые трубочки с чаем были выше всяких похвал. Ели и пили в молчании. Берия — жадно, в свое удовольствие, фон Третнофф — не спеша, со вкусом, внутренним зрением приглядываясь к хозяину Лубянки. «Несгибаемый нарком», разменявший уже шестой десяток, был подвижен и кипуч, словно двадцатилетний юноша, неуемная сексуальность била в нем ключом, пробуждала в душе худшие пороки человечества и принимала с годами уродливые формы. Давным-давно, еще во время его учебы в строительной бурсе, один из педагогов предрек: «Ты, Лаврентий, наверное, будешь знаменитым абреком, как Зелимхан, или не менее знаменитым русским полицейским, как Фуше». Ошибся уважаемый учитель, здорово дал маху! Куда там кровожадному чеченскому разбойнику и гению уголовного сыска до несгибаемого наркома! Огромная страна, ограбленная, изнасилованная, с населением, доведенным до уровня рабов, распласталась у его ног. Двенадцать миллионов в ГУЛАГе обеспечивали империю всеми видами сырья, тридцать миллионов колхозников, лишенных земли и паспортов, воплощали в жизнь аграрную ленинско-сталинскую политику, восемь миллионов военнослужащих тянули лямку в «непобедимой и легендарной», обладая правами еще меньшими, чем заключенные, сорок миллионов рабочих, получая нищенскую плату и влача жалкое, полуживотное существование, возводили материальную базу для грядущей мировой революции. На бескрайних пространствах от Балтийского до Баренцева морей раздавалось дружное хоровое пение строителей коммунистического рая:

Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!

И надо всем этим гигантским концлагерем распростерла свои щупальца тайная полиция во главе с ним, Лаврентием Берией, несгибаемым большевиком-ленинцем, верным сподвижником великого Сталина. Только ничто не вечно под луной. Похоже, в голове Отца народов опять созрел замысел глобальной чистки, даром, что ли, расстреляли руководство Грузии, под маркой мингрельского дела не так давно вырезали весь ЦК… Сомнений нет, это первый звонок, но второго не будет… Берия далеко не дурак. Судьба Ягоды и Ежова его совсем не прельщает. После одного, помнится, остался не бог весть какой счет в банке, шкаф, забитый женской одеждой, и огромный резиновый член, после другого — слава гомосексуалиста и табличка, висевшая на груди: «Я говно». А вот Лаврентий Берия своего отдавать не собирается, ни здесь, ни в швейцарских банках, ни в шведском Королевском…

— А зачем это, — лубянский бог вдруг перестал жевать и коротким, бритвенно-острым взглядом полоснул фон Третноффа по зрачкам, — вы, любезный, напророчили Хозяину о скором начале войны? Забыли, что молчание золото?

Он напоминал большую хищную птицу, из тех, что питаются падалью, — жабо из перьев очень подошло бы к его крючковатому носу.

— Черт его знает, думал, что у этого параноика остались хоть какие-то мозги. — Фон Третнофф вяло пожал плечами, медленно отпил глоток вина. — Хорошо, что в ЦК есть еще разумные люди. Кстати, из вас мог бы получиться очень сильный аномал, энергия подходящая.

Он уже понял, откуда дует ветер, и, не показывая радости, внутренне ликовал — предчувствие не обмануло, сегодняшний день действительно перечеркнет все пятнадцать лет унижений.

— А я и так очень сильный аномал. — Берия громко расхохотался, сказанное ему понравилось. — Одним движением могу превратить любого в лагерную пыль. Вот так. — Он резко, словно выстрелил, щелкнул пальцами и сразу оборвал смех, на его лбу обозначились глубокие поперечные складки. — У вас из этой комнаты два пути. Один — с чистой совестью на свободу» другой — вперед ногами, и чахохбили переварить не успеете. Кстати, как вам, правда ведь отличное?

Он опять расхохотался, потер ладонью о ладонь, встретив взгляд арестанта, вдруг закашлялся, побагровел.

— Ну?

— Я слушаю внимательно. — Фон Третнофф невозмутимо захрустел капустой, душа его пела. — А чахохбили, на мой вкус, несколько пресновато…

— Да вы гурман, — Берия, не сдерживаясь, раскатисто рыгнул, в шутку погрозил жирным, похожим на сардельку пальцем, — и хитрец, но это мне нравится. Так вот, непревзойденный Вольф Мессинг предсказал одному очень, очень значительному лицу смерть в 1953 году от руки своего телохранителя по фамилии Хрусталев. Разве может такое случиться?

— Запросто. — Фон Третнофф чуть заметно усмехнулся, положив крест-накрест нож и вилку, медленно промокнул губы салфеткой. — Если мне из задницы вытащат контейнер с ядом. Очень, знаете ли, неудобно, словно гвоздь в жопе. Еще мне бы желательно переехать, надоели решетки на окнах, двери с глазками. Будет так — и это очень, очень значительное лицо не дотянет до весны.

Он не стал говорить наркому, что тому тоже осталось жить недолго, — пройдет чуть больше года, и его расстреляют, кремируют, а прах развеют мощным вентилятором. Даже лагерной пыли не останется…

Глава 21

Наконец электрокар нырнул в ярко освещенный бокс и остановился.

— Выходить!

В руках охранников нервно запрыгали дубинки с разрядниками на концах, пленников без долгих разговоров загнали в узкий коридор с прозрачными стенами. Со всех сторон брызнули тугие струи, они сбивали с ног, докрасна обжигали кожу, теснили к маячившим вдалеке массивным раздвижным дверям.

— Мыло дайте, гады фашистские. — Прохоров со всей силы приложился пяткой об стену, толстый пластик загудел, охранники заволновались, Кролик Роджер добавил коленом:

— Шампуня слабо?

Женя молча отплевывалась, подгоняемая ударами струй, она скользила по мокрому полу, ослабевшие ноги дрожали и отказывались повиноваться. Наконец душ Шарко иссяк, и коридор превратился в аэродинамическую трубу. Теплый воздух быстро высушил кожу и волосы, двери в конце коридора разошлись, и пленники очутились в аккуратном помещении, очень напоминавшем приемную, только вместо секретарши за компьютером сидел плотный мордоворот в хаки. Он с индифферентным видом скользнул глазами по тарантулу на Женином бедре, брезгливо, кончиками пальцев, вытащил три целлофановых пакета, в каждом из них оказалось некое подобие мешка с прорезями для головы и рук.

— Одевайт.

— Штаны давай, ты, Кемска волость. — Прохоров свирепо сдвинул брови, выругался, трудно втискиваясь в тесный балахон, подбадривающе улыбнулся Жене: — А тебе, родная, все к лицу. Чертовски пикантно!

В нем все еще клокотала ярость боя, хотелось бешено кричать, рвать неприятельские глотки, выдавливать глаза, дробить хребты, но он ломал себя, крепился, выжидал подходящий момент — ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник, умоетесь еще кровью, гады фашистские. В душе его сегодня словно прорвало плотину недозволенного, ветхозаветное табу «не убий» потеряло всякий смысл, — оказалось, что убивать людей совсем не сложно, и трижды правы древние, утверждая, что труп врага пахнет хорошо.

— Фперетт, корофф. — Едва пленные оделись, один из конвоиров потащил Женю по длинному, ярко освещенному коридору, Серегу же и Злобина втолкнули в мрачный, обшитый деревом кабинет, в их спины сразу уперлись дула «шмайсеров».

— Хальт! Хенде хох!

— Выше, выше, а теперь руки на затылок и пальцы сцепить!

За столом, выпрямившись, будто аршин проглотил, восседал давешний экскурсовод Эрик Кнутсен в черном эсэсовском мундире. Ни тени улыбки не было на его лице, только сурово сдвинутые брови, тяжелый волевой подбородок да нордический холодный блеск серых глаз. Его акцент исчез вместе с очками, по-русски он говорил нарочито правильно, неторопливо подыскивая нужные слова.

— Вы вдвоем загнали в гроб моих лучших восьмерых людей и за это достойны медленной, чрезвычайно мучительной смерти. Но вы убили их в честном бою, поэтому мощная организация, которую я представляю, дает вам шанс непорочной службой искупить свою тяжкую вину. Вы смелые воины, и у вас будет все — тотальная свобода, конвертируемая валюта, похотливые, разнузданные в любви, шаловливые девушки. Если же вы не зажелаете оправдать оказанное вам высокое доверие, — Кнутсен свирепо раздул ноздри, тевтонский подбородок его выпятился, — вы глубочайше пожалеете, до самых корней ваших волос. Вначале вам отрежут половые железы, и вы из могучих воинов превратитесь в жирных, неповоротливых вьючных скотов, а затем вас продадут со всеми потрохами в одну частную клинику. Но перед этим у твоей любимой фройляйн, — он язвительно усмехнулся, ткнул пальцем Прохорова в грудь, — ампутируют клитор, и она навек потеряет весь свой пыл, свой дивный темперамент. Такая красота начнет медленно пропадать впустую. Даром[45].

«Матка, млеко, яйки, сала! — Прохоров, прикидываясь дураком, растянул рот до ушей. — Ну все, фриц, достал, скоро будет тебе капут!»

— Ваше превосходительство, мы согласны. — Он незаметно подтолкнул коленом Кролика, тот через силу улыбнулся и часто-часто закивал:

— Да, да, мы завсегда.

— Хорошо. — Эрик Кнутсен заметно подобрел, в выражении его лица промелькнуло что-то человеческое. — Искупать будете завтра. Сегодня отдыхать, пировать, предаваться телесным радостям. Вам, как самым достойным воинам в Валгалле, подадут кабанью плоть. С тобой, — он снисходительно кивнул Прохорову, — разделит ложе твоя любимая фрой-ляйн, а ты, — он уставился капитану Злобину на бицепс с татуировкой «Дайте в юность обратный билет», шевеля губами, прочел, настороженно задумался, — ты получишь настоящую славянскую красавицу, лишь не так давно сбросившую оковы девственности. Но не забывайте вы оба, — он величественно поднялся с кресла, высокий — ростом с Прохорова, статный, властно сжал пальцы в кулак, — вначале семенные железы, затем клитор, а потом потрошение для хирургической надобности. Все, отдыхайт.

Пленников прикладами вытолкнули в приемную, пустынным коридором довели до массивной, обитой железом двери. Зловеще щелкнул в тишине тугой замок, взвизгнули петли, в лица пахнуло тяжелым, застоявшимся воздухом. Это было глухое помещение камерного типа: на стенах кафель, как в приличном общественном сортире, ножки железного стола и табуреток вмурованы в бетонный пол, в одном углу за перегородкой унитаз и раковина, в другом — синтетическая дерюга, типа собачьей подстилки. Окна, пусть даже зарешеченного, не было, впрочем, как не было и полотенца, и туалетной бумаги. На коврике, подтянув ноги к животу, лежала Женя; несмотря на духоту в камере, ее знобило, изможденное лицо было серого цвета, потускневшие глаза ввалились.

— Что-то вы, мадам, в бледном виде. — Прохоров присел рядышком, вытер холодный пот с ее лба, нахмурился. — Похоже, скандинавские игрища вам на пользу не пошли. А ведь так было весело.

От дикой, сумасшедшей злости ему хотелось выть, биться головой о массивную дверь, пока не лопнут стальные петли или не наступит блаженная черная пустота…

— Ничего, ничего. — Кролик Роджер взял Женю за руку, принялся привычными движениями массировать активную точку хэ-гу. — Акупрессура творит чудеса, скоро, милая, будешь как огурчик.

Ему вспомнилась требовательная, но справедливая майор Блондинка — вот чьи ласковые, сильные пальцы были по-настоящему искусны!

— Спасибо, мне уже лучше. — Пытаясь улыбнуться, Женя села, подобрала ноги под себя, выдернула покрасневшую кисть руки из стальных зажимов капитана Злобина. — Бабы, они живучие, как кошки.

В это время лязгнул замок и дверь открылась, пропустив внутрь охранника с автоматом. Следом за ним в камеру вошла девушка в очках и в таком же балахоне, что и пленники, перед собой она катила сервировочный столик. Прохоров остолбенел — это была Вика.

Женя тоже сразу узнала подругу, однако, не выказывая виду, равнодушно наблюдала, как та сдает бумажные тарелки, выкладывает на них какую-то бурую массу, наливает в одноразовые стаканы коричневую жидкость из большого чайника. В спертом воздухе поплыли ароматы свиного жира, тушеной капусты, скверного желудевого кофе, и Кролик Роджер тяжело вздохнул — ему вспомнилась учебка в Советской армии.

Наконец все было готово.

— Зер гут. Карашо, — кивнул охранник, повесил «шмайсер» на плечо и с каменным выражением лица, пятясь, повез сервировочный столик из камеры. Глухо хлопнула тяжелая дверь, резко клацнул замок, затихли в коридоре тяжелые шаги.

— Женя, Женечка. — Словно очнувшись, Вика кинулась к подруге, крепко, до хруста в суставах, стиснула ее в объятьях, будто не доверяя глазам, погладила по щеке Прохорова. — Сереженька, неужели это ты? — Вся дрожа, сотрясаясь от рыданий, она повисла на его мощной шее, обильно орошая слезами мешковину казенной хламиды. — Ребята-а-а-а-а!

— Ну я, кто ж еще. — Тормоз мягко отстранился, всех этих бабских излияний он не выносил, да и жрать было пора, пока не остыло. — Вот, познакомься, это Палач Скуратов-Вольский, ужасно обаятельный.

— Очень приятно. — Капитан Злобин пожал протянутую Викой руку, автоматически нащупал универсальную точку хэ-гу и, потянув носом, глянул в сторону стола: — Что это вы там привезли? Нам обещали кабанью плоть.

— Вот, блин, мужики, лишь бы пожрать. — Вика внезапно успокоилась, саркастически хмыкнула: — Вы что, кретины, не понимаете, куда попали? — Она вдруг задрала балахон, и голос ее упал до шепота: — Ну что, нравится?

На внутренней стороне левого бедра у нее было выжжено клеймо. Круглая отметина величиной с бутылочное донце, с четырехзначным номером в центре и латинскими буквами по краям.

— Да, очень красивые ноги. — Капитан Злобин придвинулся поближе, дотронулся пальцем до розовой, только-только поджившей кожи. — Можно прочитать, что там написано?

— Oderint, dum metuant — «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». — Вика резко одернула подол, в ее голосе послышалась страшная усталость. — Вы даже не представляете, какие это звери, хуже вахабитов. За малейшую провинность сдирают скальпы, режут людей на куски, на кол сажают. Снимают все кинокамерой, раз в неделю демонстрируют в воспитательных целях… — Она снова заплакала, бросилась ничком на подстилку. — Господи, скорей бы все это кончилось, все равно не жизнь — ад кромешный…

— Ну, на тот свет всегда успеется. — Прохоров поднялся, взяв хлипкий одноразовый стаканчик, заставил Женю выпить кофе и строго посмотрел на Кролика, пытающегося успокоить Вику. — Мы сегодня жрать будем или только сопли будем жевать?

Не дожидаясь ответа, он уселся за стол, ткнул пластиковой вилкой в коричневую массу, старательно — с голодухи нельзя иначе — прожевал. Ну и враль же этот Эрик Кнутсен! Как же, кабанья плоть! Славянская красавица, почти что целка! Ишь как Палач вокруг нее суетится, видать, запал…

Скоро Вика успокоилась, и Коля устроился напротив Прохорова. Тушеная капуста по вкусу была чудовищнее морской, желудин с цикорием напоминал помои, но они ели: чтобы жить, нужны силы.

— Ты вот что, подруга, давай-ка спокойно, без эмоций. — Наполовину утолив голод, Прохоров встал из-за стола, присев рядом с Викой, положил ей руку на плечо, заглянул поверх очков в покрасневшие глаза. — Хорош реветь, излагай внятно. А куда мы попали, я примерно представляю. — Он задрал балахон и показал кровавые отметины на груди, животе и бедрах, потемневшие глаза его сверкнули звериной злобой. — Шестерых наших положили, не считая баб. Пожалеют.

Сказано это было ровным, будничным тоном, но у Вики от страха даже пальцы на ногах поджались.

— Я здесь уже вторую неделю, подавальщицей на кормобазе. — Она снова почему-то перешла на шепот, зябко обхватила плечи руками. — Это какая-то секта. Заправляют всем эсэсовцы, их совсем немного, основная масса — это люди в хаки. Еще есть рабы в балахонах. — Она вздохнула, вытерла покрасневший нос. — Их клеймят и имеют в хвост и в гриву. Кому повезет, переходят в разряд хаки, неудачников продают на органы, приносят в жертву, режут на куски. С теми, кто пытается бежать, такое вытворяют… В моей камере уже двое новеньких…

— Так, ясно, понятно. — Прохоров неожиданно повеселел, подозрительно задорно хлопнул Вику по плечу: — Слушай, красивая у тебя оправа, дай-ка посмотреть.

— Да «рейбаны», стобаксовые, чего особенного. — Вика недоуменно пожала плечами, сняла очки и тут же страдальчески вскрикнула: — Ты что, сдурел, с головкой плохо?

— Тихо, женщина, тихо. — Не обращая на нее внимания, Прохоров отломал вторую дужку, бросил ее капитану Злобину: — Давай, Палач, действуй.

Объяснять что-либо тому было не нужно: глянув на Серегу с пониманием, он принялся скрести пластмассовым, армированным металлом, стержнем об пол, доводя его конец до остроты шила. Скоро чудо оптики превратилось в два стилета и пару-тройку опасных бритв, настроение у всех поднялось, и ночь прошла бурно и с пользой — в ролевой игре под названием «Фрицам капут».

Когда под утро пожаловали стражники, их ждал весьма неприятный сюрприз — оба арестанта в окровавленных балахонах, не шевелясь, лежали на полу, причем пальцы одного были сомкнуты на шее другого. Пленницы тоже вели себя странно — они были обнажены и, не смущаясь присутствием стражи и трупов, резвились вовсю — громко хохотали, обнимались, целовались взасос и что-то лопотали на своем славянском наречии. В камере царила разруха. Унитаз был выкорчеван с корнем, перегородка разнесена на куски, стол с ошметками бетона на ножках сиротливо валялся в углу. Кафель стен был исписан татарскими словечками, давно уже ставшими исконно русскими и прочно вошедшими в международный лексикон. Цвет и запах послания вызывали самые нехорошие подозрения…

— О, руссиш швайн, кетцен дрек! — Забыв про осторожность, охранники ворвались внутрь, склонились над неподвижными телами, и в это .время раздался женский визг, истошный, пронзительный, на два голоса:

— Насилуют!

— Доннерветтер! — Конвоиры вздрогнули, непроизвольно повернули головы и тут же, даже не вскрикнув, обмякли, рухнули мешками на цементный пол — заточки глубоко вошли одному в глаз, другому в ухо.

— Вика, дверь. — Прохоров вскочил на ноги, выбрав труп покрупнее, принялся переодеваться: комбинезон, ремень, кобура, дубинка, натянул короткие сапоги — тесноваты, но ничего, ходить можно, нахмурился — грибка, надеюсь, нет? Как он ни старался, капитан Злобин управился быстрее, успел даже проверить обойму «вальтера» и, не смущаясь присутствием дам, принялся снимать с охранника скальп.

— Ну что, похож я на Виннету, друга апачей?

— Ага, вылитый Инчучун. — Прохоров последовал его примеру, сразу с непривычки порезал палец, изматерился, но в конце концов все же нахлобучил рыжую, густую гриву. — Ну все, блин, педикулеза не миновать! Эй, на стреме, как там?

— Пока все тихо.

Женя с Викой, даже не потрудившись прикрыться, замерли у двери, вслушиваясь; их больше не мутило от запаха крови.

— Все, девки, на выход. — Дав дамам одеться, Прохоров передернул затвор, вытащил из чехла дубинку и, подмигнув капитану Злобину, пинком распахнул дверь. — Лос, лос, швайне!

В коридоре все было спокойно, гуляли сквозняки, резали глаза всполохи ртутных ламп, вдалеке маячили две фигуры в хаки.

— Хальт. — Кролик со скрежетом запечатал камеру, нарочно уронив ключи, незаметно огляделся, перешел на шепот: — Налево к лифту. — Поднялся, поправил кепи и, помахивая дубинкой, не спеша двинулся по коридору. — Лос, лос.

Кровь со скальпа, смешиваясь с потом, тянулась по его спине липкой, противной струйкой.

Женя с Викой ступали осторожно, чуть дыша, от страха им хотелось по-маленькому. Прохоров, напротив, держа руку у кобуры, расстегнутой, сдвинутой по-эсэсовски на живот, шумел, нагло топал сапогами. Он был совершенно спокоен, но готов в любой момент взорваться, словно сто тонн тротила, — врешь, не возьмешь! Однако никто на них и не посягал. Люди в хаки, рабы в балахонах проходили мимо, занятые своими делами. И все же, завидев встречных, капитан Злобин делал страшное лицо и в целях маскировки хлопал Вику пятерней по ягодицам:

— Байне хох, руссиш швайн, байне хох!

Без эксцессов они добрались до лифта, нажали кнопку вызова. Загудев, проснулись мощные электродвигатели, со скрипом завертелись тяжелые колеса, плавно поплыл на тросах массивный противовес — Господи, до чего же медленно! Наконец кабина прибыла, створки шахты разошлись, и лифтер, тупорылый, бесцветно-аморфный здоровяк в хаки, что-то невнятно прошепелявил, — похоже, с зубами у него было не очень.

— Я-а, я-а. — Радостно улыбаясь, Прохоров вошел последним, с ходу приласкал лифтера в пах, в висок, в челюсть и, повернув ключ на приборной панели, нажал самую нижнюю кнопку. — Поехали.

Во время спуска с трупа сняли пояс с кобурой, вооружили Вику. Узкий балахон, туго перетянутый на талии, едва доходил ей теперь до середины бедер — выглядела она воинственно и чрезвычайно сексуально. Женя из соображений практических занялась обувью, но к моменту, когда лифт мягко вздрогнул и остановился, успела снять с покойного лишь правый ботинок. Двери бесшумно открылись, в лица резануло пронзительным светом ламп и удушливой вонью подземелья.

— Быстро, быстро, быстро. — Высунувшись из кабины, капитан Злобин глянул по сторонам, мгновенно оценил обстановку и принялся содействовать разоблачению лифтера — до белья, оказавшегося грязным и вонючим. Вскоре Женя была экипирована на славу и на вырост.

— Все, уходим. — Ударом каблука Прохоров сломал приборную панель, вытащил «вальтер», метнувшись вперед, прижался к стене, махнул рукой: — Можно, все чисто.

Они находились в широком, проложенном в скале тоннеле, древний базальт чуть заметно вибрировал, воздух был наполнен низким, рокочущим гулом, словно где-то рядом крутилась заводная, чудовищных размеров, юла.

— Стоп. — Прохоров осторожно приоткрыл дверь с надписью «Achtung», незаметно пробрался на металлический балкончик, оглядевшись, вернулся. Гул был таким сильным, что приходилось почти кричать. — Внизу машинный зал — дизель-генераторы, вентиляторные установки, распределительные щиты, справа у стены, за перегородкой, котельная. В углу четверо в хаки режутся в карты. Как мыслишь?

— Ну что ж, надо поздороваться. — Сняв с Вики пояс с кобурой, Кролик подтолкнул ее внутрь, к узенькой лесенке, ободряюще погладил по плечу. Спускаясь следом, он внезапно раскатился похабным смехом, заорал на весь машинный зал: — Руссиш швайн, камараден, руссиш швайн! Байне хох!

— Оставайся здесь. — Прохоров быстро оглянулся на Женю и, приветственно размахивая руками, улюлюкая и гогоча, тоже помчался вниз. Крепкая, сваренная из толстых железных прутьев лестница обиженно загудела.

— Himmeldonnerwetter! — Радостно загалдев, любители азартных игр побросали карты, плотоядно уставились на Викины бедра. — Schweinfest! [46] Gut! Sehr gut!

Швайнфест удался на славу: завалили сразу четырех свиней, из «вальтеров», в упор. Пол, стол, карты, включая козырные, обагрились кровью, звуки выстрелов утонули в гуле машин.

— Ну и что дальше? — Поставив на предохранитель, Серега сунул пушку в кобуру, глаза его слезились от порохового дыма. — Умереть героями?

— Прежде всего девушку обуть, не дай бог такие ноги поморозим. — Злобин с нежностью посмотрел Вике в лицо, опустив глаза, трудно сглотнул, голос его стал хриплым. — Будем уходить вниз.

Он вдруг резко бросился в сторону, к литой чугунной крышке, блином черневшей на полу, и плотно прильнул к ней ухом:

— Ну вот, журчит, и искать-то не пришлось.

Пока Вика одевалась, наскоро обыскали помещение, нашли в шкафчиках фонари и ломик, открыли канализационный люк. В нос шибануло смрадом, общественной уборной, теплой вонью фекалий, тухлятины и разложения. Это был запах свободы. Глубоко внизу пенился мутный, загнанный в бетонную трубу поток.

— Господи, это же дерьмо! — Женя обреченно вздохнула, однако без колебаний полезла в люк следом за Прохоровым, ее ноги в огромных сапогах неловко скользили по железным прутьям лестницы.

— Да, амброзия. — Подслеповато щурясь, Вика медленно спустилась вниз, оказавшись по колено в зловонной жиже, охнула, схватилась за стену и, стараясь не споткнуться, побрела вперед. С непривычки ее мутило.

— Хрен вам, фрицы. — Заслышав вой сирен, Злобин залез по плечи в люк, поднапрягся, сдвинул массивную крышку с надписью «Reinmetalb и, придерживая ее головой, опустил на место. — Поищите-ка, ублюдки, пещера большая.

Несмотря на смертельную опасность, сердце его пело, кровь все еще горячило яростное упоение боя — личный счет как-никак близился к десятку! — а главное, в двух шагах от него шла девушка, от одного только имени которой бросало в жар, хотелось летать, читать стихи, вопить от счастья, делать несусветные глупости. Вика, Викочка, Викуся, Виктория! Победоносная! Никогда еще капитан Злобин не видел таких красивых ног, такой потрясающей, словно два молодильных яблочка — так и сожрал бы! — груди, не слышал столь волнующего голоса, чуть низковатого, с приятной хрипотцой, не встречал такой загадочной, бередящей душу улыбки. Надежная и смелая, ничего не боится, вон как по дерьму пошла, словно Бегущая по волнам… Эх, только бы выбраться отсюда побыстрей…

— Как ты там? — Кролик то и дело включал фонарь, подсвечивая Вике путь, с нежностью смотрел на ее хрупкие плечи, обтянутые нелепым комбинезоном, на тонкую, легко угадываемую под грубым материалом талию, хрипел от злости, с яростью сжимая кулаки, — такую девушку в канализации полощут, сволочи!

Тем временем идти стало труднее, бетонная труба закончилась, поток свернул в естественую расщелину — пришлось сначала опуститься на четвереньки, затем ползти, стараясь не хлебать омерзительную, зловонную жижу.

— Все, я больше не могу. — Женя вдруг поперхнулась и, задыхаясь от слез и рвотных спазм, зарыдала, размазывая по лицу фашистские нечистоты. — Лучше пристрелите!

Истерики только не хватало!

— Ты, майн либхен, волну-то не гони. — Голос Тормоза был суров и ничего хорошего не предвещал. — Твоя задница в этой канаве как затычка, тебя-то пристрелим, а как остальные пройдут? И вообще, тихо там на полубаке, вижу свет.

Рыдания потихоньку смолкли, движение возобновилось, и скоро Женя ткнулась головой Прохорову в зад:

— Чего, пришли, что ли?

— Пришли, стопори машину. — Серега изучал решетку, закрывавшую выход из расщелины. Она была склепана из толстого восьмигранного прутка, однако поток времени и дерьма сделали свое дело: металл был изъеден глубокими язвами коррозии.

— Стена, да трухлявая. — Прохоров ухватился за проржавевшие прутья, пошатал, ухмыльнулся: — Ткни пальцем, и развалится. Жека, держи фонарь. Э-эх, ухнем!

Перевернувшись на спину, он с головой погрузился в жижу и что есть сил пнул ногами решетку. Всплыл, перевел дыхание и снова вдарил — так раз десять, пока не подались заклепки и не лопнули прогнившие прутья.

— Окно в Европу прорублено, прошу, дамы и господа. — Прохоров выдавил решетку наружу и, потеряв скальп, ободрав в кровь ладони и плечи, просочился в небольшую пещерку. Фекальная река пересекала ее по диагонали и с шумом исчезала в углу, видимо, низвергаясь в колодец, рядом была железная дверь, сквозь дырки в напрочь проржавевшем металле струился свет осеннего дня.

— Быстро, быстро. — Прохоров выбрался на сухое место, помог Вике с Женей, протягивая руку Злобину, хмыкнул: — Ну ты и красавчик.

Его переполняло бешеное, неистовое веселье — что, взяли, гады фашистские?

— На себя посмотри, Бельмондо сраный. — Оставляя за собою осклизлый, мерзкий след, капитан Злобин подошел к двери, с ходу приложился каблуком, покачав головой, вытащил «вальтер». — Ногой не вышибить.

Выстрелы канонадой зазвенели в ушах, эхом отражаясь от гранитных стен, замок после хорошего пинка упал на землю, и в лица пахнуло свежестью, ослепило солнечным светом. Какое сладкое слово — свобода! Только как отдает дерьмом…

— За мной, живо. — Крадучись, Злобин выбрался наружу, стремительным рывком преодолел открытое пространство и, прикрывая отход с «вальтером» в руке, притаился в ложбинке. Вика с Женей из последних сил бросились за ним, Прохоров легко догнал их и, укрывшись за кустом, перевел дыхание, огляделся. Нелегкая занесла их на каменистый, поросший редколесьем косогор. Внизу на водной глади играли солнечные блики, слева берег вздыбливался отвесной, далеко выдающейся в фьорд скалой, справа сверху из-за чахлых, гнущихся к земле сосен слышался рев моторов.

— Давайте к шоссе. — Прохоров поднялся, коротко взглянул на обессилевших, синих от холода спутниц, рассвирепев, яростно прошипел: — Бегом, суки, если жизнь дорога. Живо…

Он легко, словно котят, подхватил девушек под руки и, матерясь сквозь зубы, потащил их вверх по склону. Капитан Злобин, прикрывая отход, поддерживал его морально:

— Двигайтесь, барышни, двигайтесь, не май месяц. Еще воспаление придатков схватите…

— Ладно, ладно, я сама. — Судорожно хватая ртом воздух, Женя наконец согрелась и почувствовала прилив очередного по счету дыхания. — Не тяни так, руку оторвешь.

Тяжело переставляя ноги, упершись взглядом в спину Прохорова, она шла словно робот, на автомате, — если бы не горящие от ярости глаза, ее можно было бы принять за зомби. «Мертвецы возвращаются… — Усмехнувшись, она остановилась, через плечо глянула вниз — зловещие скалы, чахлый, умирающий лес, черная лужа фьорда. Фьорда, в котором плавают касатки… —А вот Ингусик уже не вернется…» Женя судорожно вздохнула, спазм захлестнул ей горло, но глаза оставались сухими — весь лимит слез она уже выплакала…

— Что, суки, взяли? — Ее мрачные мысли прервал негромкий голос Прохорова, он был полон презрения, торжества, неукротимой свирепости воина. — Рылом не вышли, псы тевтонские, подождите, мы еще вернемся, поотрубаем вам хвосты!

Далеко внизу, у подножия холма, суетились люди в хаки. Рыскали с автоматами наперевес вдоль берега, цепью прочесывали местность, осматривали в бинокли скалы. Крошечный, с булавочную головку, эсэсовец в черной форме исступленно жестикулировал.

— Это точно. — Капитан Злобин зловеще оскалился, с хрустом сжал кулаки. — Клянусь дружбой народов, мы еще вернемся, на кишках повесим, костями срать будете!

По выражению его лица было видно, что он не шутит.

— Не берите в голову, дамы, страшный человек, убивец. — Прохоров ожесточенно покрутил руками, разминая плечевой пояс, усмехнулся: — Палач Скуратов-Бельский.

— Ну, виноват, погорячился. — Злобин сразу остыл, порозовел ушами, улыбнулся вдруг смущенно и простодушно: — А вообще-то друзья зовут меня Колей.

Судя по его красноречивому взгляду, это было сказано исключительно для Вики.

Выло утро. Павел Семенович Лютый с дочерью завтракали: всемирно известная, черт бы ее побрал, норвежская сельдь, жаренная во фритюре, с маринованными овощами, знаменитое, мать его за ногу, вызывающее тошноту норвежское пиво, изысканная, с душком, чуть осклизлая баранина с морковно-брюквенным гарниром. Параша с пониженной жирностью. На строгаче в Якутии, где добывают вольфрам, Павел Семенович питался значительно лучше. Пристяжь по соседству вяло хавала вареную треску, ковыряла вилками «братскую могилу» —рыбное рагу из пикши, потрошеной кильки и морской капусты, лица у братвы были постные — ни тебе колбаски, ни сала с чесночком, ни наваристых, так чтобы ложка стояла, кислых щей со свининой. Тоска. Музыканты наигрывали то «Калинку-малинку», то «Сударыню-матушку», то «Светит месяц ясный» — родные, в печенках засевшие мелодии. Это благодарный мэтр с утра пораньше науськивал оркестр, чтобы ублажить драгоценных русских клиентов. Очень, очень достойные люди! Заселились в лучшие номера, потеснив любимую жену арабского шейха, платят исключительно наличными и ведут себя достойно и щедро — мафия!

— Папа, что же вы не едите сельдь? —Светочка За-летова, похорошевшая, заневестившаяся, увлеченно пробовала местные деликатесы, щеки ее раскраснелись, глаза блестели. — Смотрите, как наложено фигурно, морква, буряк, яйца отварили вам вкрутую…

— Кушай, детка, кушай. — Павел Семенович нежно посмотрел на дочь, крякнул от прилива чувств и незаметно скосил глаза в угол, где занимал почетный стол арабский шейх со своим визирем, старшим сыном и любимой женой; бриллиантовые россыпи на их одеждах переливались всеми цветами радуги. И хрена ли понтуетесь? Все равно деньги ваши станут наши. Шейх этот, видать, по жизни был полный лох, мудак и извращенец. Он не только приволок в Норвегию гарем, он и верблюдиху прихватил, белую, в лентах, якобы для Дойки, ходит исключительно в подштанниках и ночной рубахе и все бубнит себе под нос: «Бисми лла, бисми лла», — матерится, наверное. Третьего дня Павел Семенович посчитал не подлостью пошуршать с арабом в карты и обул его с ходу на триста косарей. Долг тот отдал без заморочек, но катать больше не хочет — ясное дело, здесь мозгами шевелить надо, это тебе не верблю-диху крыть. Ишь как лыбится, цацками сверкает, а в глаза, гад, не глядит, отворачивает харю-то. И чего ему здесь, на северах, ехал бы к себе в сектор Газа…

— Мерси за компанию, папа. — Промокнув салфеткой губы, Светочка достала пудру, слегка подправила нос, поднялась. — И поспешили бы вы, госпожа Фридрихсблюм уже ждет.

Госпожа Фридрихсблюм — это персональный гид, длинная, плоская, как камбала, со снулыми, почти незаметными на лице глазами. Та еще красотка, с верблюдицей, наверное, и то приятней. Вон как суетится — рот до ушей, ручкой машет, бестолковкой трясет, эх, ничего не поделаешь, придется ехать. «И у кого, интересно, на нее встает?» Вздохнув, Павел Семенович поднялся, махнул пристяжным и с обреченным видом подался на экскурсию.

Выехали на двух машинах. В головной, «шестисотом» «мерсе», сидели Лютый с дочкой, Лешик-под-дужный и госпожа Фридрихсблюм; замыкающая, джип «лендкрузер», была набита мореной, дохнущей от скуки братвой. Эх, где бронированный членовоз и кладбищенский автобус цвета воронова крыла! Ас Се-менов-Тян-Шанский уверенно рулил по серпантину шоссе, за тонированными стеклами проносились суровые северные пейзажи, мелькали дикие скалы, тянулись назад лесистые холмы, исчезали за поворотами лужи фьордов. Павел Семенович хмурился, курил, — сосен он не видел в своей жизни, едрена мать! А ведь культурная программа еще только начиналась, впереди была рыбалка на сейнере в Норвежском море, путешествие на воздушных шарах к Лофотенским островам и охота на овцебыков на Шпицбергене. Хвала Аллаху, что не на Северном полюсе. Породисто урчал шестилитровый двигатель, занудно распиналась камбалообразная экскурсоводиха, петляло бесконечное, без ям и надолбов, шоссе. Когда миновали маленький заводик, притулившийся на берегу узкого, зловещего вида фьорда, Светочка заерзала, тронула отца за рукав:

— Посодействуйте, папа, по нужде бы мне, по малой…

— Стопори. — Лютый покосился на Семенова-Тян-Шанского и, улыбнувшись, подмигнул дочке: — Идемте ссать, я угощаю. Составлю тебе компанию, Светулик, чертово пиво.

Выехав на обочину, процессия остановилась, Павел Семенович со Светочкой перешли шоссе и углубились в лес — мальчики налево, девочки направо. Шуршала под ногами осыпавшаяся хвоя, ветер лениво шевелил лапы сосен, пахло прелью, смолой, неотвратимой неизбежностью осени. Павел Семенович выбрал ствол посолидней, облегчился, но едва, вжикнув молнией, собрался закурить, как откуда-то выскочили двое в камуфляже с «вальтерами» в руках:

— Хальт, хенде хох!

Они были решительны, неимоверно грязны и источали жуткую вонь.

— Ы-ы-ы. — Не успел Павел Семенович и глазом моргнуть, как незнакомцы содрали с него пропитку и пиджак и бросили добычу двум каким-то шалавам, тоже донельзя зачуханным и пропахшим дерьмом. Этого господин Лютый снести не мог: чтобы сраные заморские фраера брали русского блатаря на скок с прихватом? Да ни в жисть!

— Вы на кого, суки, тянете? — Лютый вдруг рванул на груди рубаху, так, что во все стороны брызнули перламутровые пуговицы, и, сделав пальцы веером, буром попер на обидчиков. — Ушатаю, говнюки, на ноль помножу, педерастами сделаю! На, на, стреляй, фашист, ты увидишь, как умрет русский вор Лютый! Ну давай, давай, прямо в сердце!

На губах его пузырилась пена, налившиеся кровью глаза метали искры, пальцы яростно скребли татуировку — сердце, пронзенное кинжалом, с гадюкой на рукоятке.

— Да будет вам, папа. — Привлеченная родительскими криками, Светочка Залетова вышла из-за кустов, глянула на одного из налетчиков и разочарованно поджала губы: — Какие из них фашисты! Это вот сосед мой бывший, по «хрущовке», тоже гад, конечно. «Тампакс» мне однажды засадить пытался…

— «Тампакс» засадить? — Павел Семенович, остывая, смерил Прохорова оценивающим взглядом, мощно засопел, далеко цвиркнул сквозь зубы. — Ну ты редиска, Навуходоносор, петух гамбургский. Дело твое теперь телячье, обосрался и стой. Босота! Нюх потерял, в масть не въезжаешь? На своих, говнюк, прыгаешь, местных лохов тебе мало? Колись до жопы, на гастролях?

— Ошибочка вышла, отец, — вклинился в разговор капитан Злобин и как бы невзначай продемонстрировал запястье с набитыми кандалами. — В бегах мы, с крытки когти рвем. Дубрано, заголодали…

— А что это за метелки с вами? — Благожелательно глянув в его сторону, Павел Семенович подобрел, закурил «беломорину». — Клюшки[47]? Кобры[48]? Скважины[49]? Ковырялки[50]? Знать желаю, кто мою теплуху запомоил.

— Самостоятельные[51] они. — Капитан Злобин кивнул на Женю и Вику, уже освоивших пропитку и пиджак Лютого, в голосе его послышалось уважение. — Шедевральные чувихи[52]! Слушай, отец, а мобильник у тебя с роумингом?

— Хрен у меня с винтом. — Павел Семенович зябко передернул плечами, глянув на посиневшего Прохорова, вспомнил вдруг, как сам рвал когти с Печоры, — израненный, голодный, холодный… Помрачнел, насупился.

— Хватит лясы точить, пошли к машине. Говорят, нет ничего приятней, как встретить земляков на чужбине…

Был день как день. С раннего утра Полковник, его зам и обе Майорши, в соответствии с гениальной, присланной из Москвы директивой, находился на секретном полигоне у деревни Крюгерово — отрабатывали методы борьбы с бронетехникой и живой силой потенциального противника. Метали в мутную, изображающую окоп лужу гранаты РГ-42, с криками «Ура!», с автоматами наперевес бежали добивать воображаемого врага, до седьмого пота занимались физо, аутотренингом и рукопашным боем. Стреляли из гранотометов по геройским, еще хранящим надписи «За родину» «тридцатьчетверкам», подползали, маскируясь в грязи, к ржавым громадам «KB», кремировали их при помощи «коктейля Молотова» — бутылок с зажигательной смесью. Завершали программу кросс, спецупражнения с пистолетом Макарова и обязательный факультатив по снятию дозорных с вышек. Низкое небо хмурилось, ветер бросал в лицо студеную мерзость мороси, листья на дубах по краю полигона полыхали прощальным огнем — осень, увы, осень, природы увяданье. Стаи воронья, облепив мокрые деревья, косили бусинками глаз на копошащихся в грязи людей, недоуменно каркали, водили крепкими, отполированными клювами: и что это вдруг нашло на двуногих? Шум, вонь, грохот, чего все ради?

Наконец маневры закончились, инструктор, одноглазый спецназовец, прошедший Афган, Сербию, Колыму и Чечню, скомандовал общее построение.

— Поздравляю вас, отлично. — Скупо улыбаясь, он пожал руку Брюнетке, во взгляде его блеснула

note_\1таль. — Учитесь, товарищи офицеры, даром что четырехглазая и баба.

Действительно, несмотря на близорукость, возникшую как следствие ранения, майорша была ворошиловским стрелком.

В это время неожиданно раздалась телефонная трель.

— Разрешите, товарищ инструктор?

Не дожидаясь ответа, Полковник вытащил трубку и покинул строй.

— Это я. Это ты? Ты где? Ага! Никакого посольства! Ни о чем не беспокойся, прорывайся на север. Да, можешь и этих взять. На границе вас будет ждать окно. Ну все, обнимаю, рад был тебя слышать. — Несколько секунд он стоял неподвижно, думая о своем, и вдруг, словно очнувшись, наплевав на конспирацию, радостно закричал:

— Злобин жив, здоров, домой едет!

Глава 22

ДЕЛА НЕДАВНИХ ДНЕЙ

Год 1990-й

— Вы на берегу лесной реки, жарко, печет солнце, в душном воздухе порхают бабочки. — Голос Лау-ры стал тише, в нем появились нега и расслабленность. — Вам хочется раздеться и войти в прохладную, задумчивую воду.

Добровольцы на сцене, невзирая на переполненный зал и яркий свет софитов, начали раздеваться — молодой человек остался в сомнительной свежести трусах, девица — в почти что не существующих бикини, бюстгальтера под футболкой с надписью «Перестройка» у нее не было.

— Теперь купаться. — Лаура властно взмахнула рукой, и парочка, плюхнувшись животами на пол, стала изображать групповой заплыв.

Зал взорвался аплодисментами, замелькали молнии фотовспышек, камеры телевидения придвинулись вплотную к сцене — лица плывущих выражали абсолютное блаженство, их руки и ноги мерно загребали по истертым доскам пола, а невероятная Лаура Гревская была прекрасна и загадочна, словно богиня! Потом началось угадывание мыслей, сеанс телепатической связи, массовый гипноз и отращивание за минуту густой курчавой бороды у одного из зрителей. В заключение Лаура сбросила платье, демонстрируя великолепное, классических пропорций тело, прошлась в одном купальнике по остриям кинжалов, дала облить себя серной кислотой и, наконец, с чарующей улыбкой, по пояс в пламени, неторопливо исчезла за кулисами. Шквал аплодисментов, вонь горящего бензина, яростное шипение огнетушителей, крики изумления, восторга и зависти. Грандиозный успех!

В своей уборной Лаура первым делом залезла под душ. Сбросила дымящийся, прожженный кислотой купальник, долго стояла под тугими струями, чувствуя, как уходит кураж и спадает опустошающее душу нервное напряжение. Это только профанам кажется, что все так просто. Да будь ты хоть трижды одарен, за все приходится платить!

— Дорогая, сегодня ты была особенно в ударе!

Как всегда, ее уже ждал Дед, подтянутый, ироничный, в безупречном костюме, с букетом лососевых благоухающих роз.

— Поехали, к ужину я заказал твою любимую индейку.

Дед прекрасно знал, что перед выступлениями она никогда не ела.

Ничуть не смущаясь его присутствием, Лаура оделась, проигнорировав косметику, скрутила царственным узлом волосы на затылке, достала сотовую трубку.

— Ну что там, можно?

— Да, Анастасия Павловна, все спокойно. — Бригадир секьюрити отозвался не сразу, видно, был занят делом, бдил. — Выходите через второй подъезд.

«Мерседес» Деда был запаркован подальше от любопытных глаз, на общей стоянке, — перламутровое бронированное чудище, изготовленное на заказ. На первый взгляд, обыкновенный «шестисотый», однако и мотор помощнее, и салон побогаче, и еще не всяким гранатометом возьмешь. Не привлекая постороннего внимания, сели в лимузин, опытный водитель стремительно взял с места, и за окнами поплыла вечерняя, истомленная дневным зноем Москва. Неслышно урчал кондиционер, тяжелая машина шла легко, ехать было необременительно и приятно.

— К ужину будут гости. — Дед вытащил большую трубку с резным янтарным чубуком, набив, не спеша закурил, в воздухе поплыл приятный можжевеловый дымок. — Савин и комитетский один, все набивается в друзья. Полковник, не сегодня-завтра генерал. Будет настроение, запудри ему мозги, возьми чекиста на короткий поводок. Пригодится.

Кивнув, Лаура открыла бар, налила себе персикового сока.

— Как скажешь.

Дед ей нравился. Больше тридцати лет они уже живут под одной крышей, а он все не меняется, такой же загадочный и непонятный. Это для нее-то, читающей в душах людских, как в открытой книге! Молчит, улыбается в пышные усы, и хоть бы мысль какая мелькнула на поверхности — куда там, лишь туман, плотная завеса блокировки. Сфинкс, человек-загадка! Да, впрочем, нет, просто маг более высокого плана, учитель, указавший путь. Человек, перевернувший всю ее жизнь, заменивший отца и мать.

В пятьдесят седьмом Дед отыскал ее в Калининграде, в детском доме. Она была тощим заморышем-доходягой — пятнадцать лет, а еще ни намека на месячные. Зато всего остального в избытке — нарушение речи, эпилепсия, лунатизм. «Как тебя зовут?» — спросил ее тогда Дед, и она вдруг, сама не зная почему, ответила по-немецки: «Норна. Норна фон Химмель, добрый господин». С ее глаз словно спала пелена, она вспомнила чудной красоты женщину с белокурыми волосами, рев тяжелого грузовика, страшный, перечеркнувший все огненный столб…

Дед был важной шишкой, забрал ее в Москву. Они поселились в каменном особняке, обедали в кабинетах «Арагви», по вечерам ходили в Большой, затем ужинали в соседнем «Савое», часто наведывались в художественные галереи, осматривали Кремль, катались на катере и персональной, сияющей хромировкой «Волге». Новая жизнь захватила Анастасию, гадкий утенок вскоре превратился в Царевну-Лебедь, красивую, уверенную в себе, благополучную девушку из хорошей семьи. Но главное заключалось в другом — Дед заново открыл ей мир. Мир во всем его многообразии — лишенный иллюзорности, оков традиций и воспитания, нелепых догм, ненужных предрассудков, всей той порочной косности ортодоксального материализма, которая насильно насаждается, навечно вдалбливается обществом с пеленок.

— Пойми, Норна, — наставлял он ее, попыхивая своей любимой трубкой, — реальность ограничена нашими органами чувств, к слову сказать, весьма и весьма примитивными. Попробуй изменить свою чувствительность, и привычная реальность исчезнет… Мне вот, например, кажется, что с некоторых пор тебя весьма заботит осязание.

Это была правда. Анастасии в то время нравилось ласкать себя, чувствовать, как каменеют под пальцами соски, ощущать волнующую новизну смелых прикосновений, от которых сладко кружится голова и истомной судорогой сводит тело. Кровь туманила ее разум, ей хотелось познать, что такое любовь, и отдаться ей со всей страстью буйно расцветающей женственности.

— Тебя тяготят оковы невинности? — спросил тогда Дед, и на его лице при этом не промелькнуло ни тени усмешки. — Ты уже думала, как избавиться от них? Отдашься неотесанному пролетарию, тупому солдафону или, может, страдающему словесным недержанием партийному деятелю? А хочешь прибегнуть к помощи козла? Не удивляйся, в Мандесском храме держали специально обученное животное, лишавшее невинности египетских девушек. В твоих жилах, между прочим, течет королевская кровь, ты обладаешь силой, и чтобы познать оргазм, тебе совсем не обязательно нисходить до грязных, упивающихся своим скотством плебеев или заниматься мастурбацией, словно растревоженная школьница. Достаточно активизировать половой центр и сконцентрировать на нем свое внимание, — это просто, я тебе покажу. Самодостаточность — высшее благо для мага. А с мужчиной ты будешь еще не скоро…

«В самом деле, жалкие рабы, тупое, безмозглое стадо, — неспешно потягивая сок, Лаура с саркастической усмешкой посматривала на толпу прохожих, — путь их во мраке, ибо не ведают, что творят… Жрать, спать, спариваться, валяться на золотом песочке где-нибудь у моря — вот предел мечтаний этих хомо сапи-енсов, квинтэссенция их успеха и жизненной мудрости». Да какое дело ей, Лауре Гревской, отмеченной печатью исключительности — хварной, до самцов в этом стаде, грубых, грязных, бесчувственных, ощущающих мир лишь сквозь призму материальности! Зачем они ей, если каждую ночь она уходит в сексуальную нирвану, где поцелуи, объятия, оргазмы невыразимо ярче и несравненно реальнее, чем в обычной жизни!

«Мерседес» между тем подъехал к трехэтажному, окруженному кирпичной оградой особняку, просигналил и, прошуршав колесами по асфальту, остановился у входа. Ворота за ним автоматически закрылись, водитель, выскочив из машины, распахнул дверцу, подал Лауре руку:

— Прошу.

Воздух наполняло благоухание сирени, с деловитым жужжанием кружились вокруг распустившихся соцветий пчелы, умиротворяюще журчал маленький фонтан перед фасадом дома, струи его переливались в лучах прожекторов. Раньше, в лихие смутные времена, на этом месте был разбойничий притон — кружало с привычными к блуду бабами. Обреталась тут сволочь разная, скаредники, кромешники; не дай бог забрести постороннему — зарежут, оберут и в особый лаз, сообщающийся с Москвой-рекой, — плыви, родимый. Нынче вроде бы времена изменились к лучшему, и на разбойном месте стоит мирный особняк Деда. Третий этаж занимает Лаура, второй — сам хозяин дома, на первом — кухня и обслуга. Посторонние здесь появляются не так уж и часто, горло никому не режут, тайный ход к Москве-реке, слава богу, давно зарыт…

— Пойду переоденусь. — Лаура, коротко оглянувшись, стала подниматься по лестнице, Дед же вытащил массивные, на золотой цепочке часы; вдогонку сказал:

— Не задерживайся, скоро будут.

Гости и в самом деле не заставили себя долго ждать, приехали по-старомодному, на черных «Волгах», с огромными, похожими на веники букетами. С генерал-майором Савиным, высоким, поджарым, всегда чем-то недовольным, Лаура уже была знакома. Он напоминал ей фанатика-иезуита, с легким сердцем отправляющего людей на костер. Хотя на монаха не очень-то похож, вон как гипертрофированы нижние чакры — похоть, стремление к власти, одержимость материальным. Этот себя еще покажет.

— Морозов Кузьма Ильич. — Второй гость оказался крепеньким лысеющим мужчиной в расцвете лет, с хорошими манерами и негромким, глуховатым голосом. — Очень, очень много слышал о вас, чрезвычайно рад знакомству.

Тоже тот еще фрукт, профессиональный убийца, в сердце ни малейшего намека на жалость к ближнему, любит власть и женщин. Если не обломают ноги, пойдет далеко. Интересно было бы посмотреть, как он умрет… Уж не от болезни ли мозга? Так, так, похоже, у него начальная стадия рака. Ладно, потом, не стоит портить аппетит…

Прошли в зеркальную гостиную, не спеша расселись. Стол был сервирован закусками — перламутровый балык, пунцовая семга, розовая ветчина с белыми прослойками жира, паштет из рябчиков, агатово-черная паюсная и серая зернистая, остендские устрицы на льду, пахучие ревельские кильки, помидоры, прослоенные испанским луком, крохотные, с дамский мизинец, корнишоны. Что-что, а поесть Дед умел, маленькая слабость, не считая большой — женщин. Налили, кто «смирновку», кто «рябиновку», кто английскую горькую, Савин произнес тост — за хозяина дома, несравненного мэтра оккультизма, Георгия Генриховича Грозена, своего друга и сподвижника. Насчет любви и дружбы соврал, сразу видно, но вот во всем остальном правда, без Деда ему никак, работа сразу встанет. Выпили, закусили, налили по новой, и Морозов тоже провозгласил тост — за хозяйку, самую обворожительную женщину, которую он когда-либо встречал. Сказал как на духу — Лаура ощутила вдруг бешеную похоть, нестерпимое желание взять свое тут же, любой ценой. В другой бы обстановке налетел зверем, зажал бы намертво — не вырваться. К чему умные речи? Руки связать, подол на голову, ноги задрать, чтобы колени к плечам… И никаких там кляпов, подушек, потных ладоней, прижатых к губам, — ори громче, милая, ори, от бабских криков только кровь горячей…

Ели и пили не спеша, обсуждали гласность, перестройку, нетореные пути реформ, однако, поскольку люди собрались бывалые, разговор велся все больше полунамеками, без каких-либо имен и привязки к конкретным событиям. Так, светская болтовня ни о чем…

— Да, зашевелились наверху, спокойная жизнь, похоже, кончилась. — Дед выдавил на устрицу сок лимона, с ловкостью отправил в рот, глотнул белого «Шабли». — Перспективы туманны, неуловимы, расплывчаты…

— Это точно, верхним не позавидуешь, особенно «летягам». — Усмехнувшись, Савин занялся икрой и чавычой, было заметно, что он уже навеселе. — Ничего, им не привыкать, приспособятся. Те, кого не запустят…

— «Летяги»? — Морозов отпилил от ломтика ветчины маленький кусочек, отправил его в рот. — Из военно-космического комплекса?

— И из него тоже. — Савин незаметно подмигнул Деду, тот усмехнулся:

— Может, знаете, белочки есть такие, с деревьев планируют? Фанера, бывает тоже, над Парижем…

— А, вот вы о чем, орлята учатся летать! — Морозов, догадавшись, о чем идет речь, улыбнулся, подцепил вилкой серебристую сардинку. — Ну, этих-то жалеть нечего, они свое отымели авансом, на десять поколений вперед хватит, так что справедливость, можно сказать, восторжествовала…

— Справедливость! Какая чушь. — С наслаждением выпив водки, Савин сунул в рот прозрачный ломтик балыка, глаза его затуманились. — У меня в детстве кошка была, сибирская, Нюськой звали. Так вот однажды она родила котят и первому, самому крупному, вместе с пуповиной случайно отгрызла хвост. Он, бедный, весь паркет кровью перепачкал, пищал, жаловался — за что, дескать? А потом пришел с работы отец и утопил его. Кому убогий нужен? Остальных же котят через месяц благополучно пристроили. А вы говорите, справедливость… Да ее никогда не было на этом свете… Кто смел, тот и съел… А нравственно-этические бредни — удел слабаков…

— Да, не стоит подходить ко всему с единой меркой. — Дед пил осмотрительно, закусывал не торопясь, казалось, хмель его не берет. — Каждому свое. Возьмите человека из толпы. Он живет лишь удовлетворением своих сиюминутных желаний, страхами, тщеславием, увеселениями, приобретательством, жаждой удовольствий. Он бесконечно далек от всего, что непосредственно не связано с интересами и заботами дня, от всего, что хоть немного поднимает над материальным уровнем жизни. По существу, человек из толпы — варвар, пусть цивилизованный. Или взять настоящего хомо сапиенса, индивида, сумевшего подняться над жизненной суетой, одаренного высшими проявлениями духа, — естественно, он имеет право на многое, и многое же должно ему прощаться. Он движущая сила эволюции, в отличие от толпы, которая не способна ни к чему, кроме разрушения. И, само собой, стадная мораль не для него…

Лаура сидела молча, чуть заметно улыбаясь, разговор о сверхчеловеке ей был по душе. Да, трижды прав благословенный Ницше: толпа — ничто, историю делают личности… Сильные…

Когда с закусками было покончено, сотрапезники сменили тему, и воздух наполнился табачным дымом. Дед курил любимую трубочку, Савин — «Бе-ломор», Морозов же, раздувая ноздри, томился — недавно бросил. Скоро на огромном блюде подали индейку в медово-клюквенном соусе, румяную, выглядящую чрезвычайно аппетитно. Вокруг нее на гренках, смазанных куриной печенью, лежали жареные перепела. Кулинарный шедевр! Фантасмагория запахов и квинтэссенция вкуса! Под птицу хорошо пошло шампанское, затем гости перешли на коньячок, двадцатилетней выдержки, армянского разлива, дружно отказавшись от красного «Шато», снова приложились к «смирновке» и «рябиновке», и вот уже наконец заговорили свободней, правда, опять-таки на нейтральные темы — профессионалы как-никак. О Раисе Максимовне, заказавшей за семьдесят тысяч фунтов сережки а-ля Маргарет Тэтчер, о купленном ею же золотом яичке Фаберже, стоимостью два с половиной миллиона долларов, о странной отметине на лбу генсека. А хрена ли нам гласность? Ускоренье — важный фактор, от него взлетел реактор. По России мчится тройка — Мишка, Райка, Перестройка. Савин, брызгая слюной, лил коньяк себе на галстук, размахивал руками, шумел, Морозов, не сводя с хозяйки сальных глаз, что-то невпопад отвечал ему и все время улыбался, то глуповато, то зловеще, хищно. Лаура с Дедом слушали молча, в разговор не вступали, их одолевала скука. Пьяный гомон мешал им наслаждаться великолепным вкусом птицы.

На сладкое было парфе — взбитые сливки с ананасовым ликером, украшенные розами из сахара и блестящими прожилками карамели. Стуча ложечками о креманки, гости несколько поутихли, а после черного кофе и вовсе пришли в себя, поправив галстуки, вновь превратились в воплощение такта и хороших манер. Чувствовалось, что в свое время они прошли хорошую школу.

Наконец ужин подошел к концу, поговорив еще немного о пустяках, гости стали прощаться.

— Вы божественны. — Морозов надолго припал к руке Лауры и, желая напоследок произвести впечатление, со значением посмотрел ей в глаза: — Скажите, как я умру? Не от любви к вам?

— Вам ли не знать, что информация стоит денег. — Анастасия улыбнулась, несколько гадливо. — Милости прошу ко мне в салон, «Магия успеха». А впрочем, ладно, поскольку вы у нас в гостях. — Она развернула ладонь Морозова к свету, зрачки ее сузились, щеки побледнели. — Вас убьют в собачьей будке. Большой, роскошной, блещущей чистотой… Не обессудьте, Кузьма Ильич, сами напросились. Осталось вам лет десять.

Едва гости вышли, она стерла с лица дежурную улыбку и направилась к себе.

— Дед, спокойной ночи.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас уйти из этого мира грубых, полупьяных самцов с претензиями на оригинальность.

— Спокойной ночи. — Грозен, усмехнувшись, проводил ее взглядом и кивнул плотной расторопной горничной в мини-юбке. — Пойдем, Клаша.

Он уходить из этого грубого мира пока не собирался.

Год 1994-й

— Еще, еще!

В животе у Анастасии как будто лопнул набухший огненный шар, наслаждение раскаленной лавой потекло вверх по позвоночнику, сладко выплеснулось в голову, радужной пеленой застлало глаза. Согнув ослабевшие руки, она упала грудью на постель, судорожно выгнула спину и, чтобы справиться с рвущимся изнутри криком блаженства, с силой закусила уголок подушки.

— Еще? — Отто перевел дух, перевернул ее на спину и, взметнув кверху щиколотки, взял снова, на этот раз грубо, жестко, раздирая покорное тело надвое, словно древний воин захваченную в бою пленницу.

Яростный скрип постели, стоны, любовный пот рекой, неописуемое блаженство. И так каждую ночь и каждый день…

А началось все две недели назад, когда, устав от суеты веселой Вены, Шидловская забрела под своды Хофбургского музея. В тот год, после смерти Деда, стараясь заглушить тоску, она много путешествовала — пирамиды в Гизе, охота на акул в Мексике, храм Изумрудного Будды в Таиланде, амазонские джунгли, Парк Попугаев на острове Тенерифе, и вот, на десерт, старая добрая Европа. После чопорного Лондона, любвеобильной Лютеции, раскаленного Мадрида и вечного Рима Вена не произвела на нее особого впечатления — да, красиво, да, Штраус, Фрейд, кто там еще…

Какая скука. С отсутствующим видом Шидловская бродила среди древних раритетов, пока не оказалась у Копья Судьбы, которым, по преданию, пронзили распятого на кресте Христа.

— Признайтесь, ведь вы немка? — Услышав вдруг отрывистый, преисполненный восторга голос, Анастасия обернулась и увидела высокого, крепкого мужчину с длинными белокурыми волосами. — Только у немок бывают такие божественные икры и ягодицы.

В глазах незнакомца светилось восхищение, в них не было и намека на пошлость. Шидловская улыбнулась, он не был юн, но был прекрасен, словно бог. Само воплощение сверхчеловека, которым так бредил Ницше.

— Да, я немка. — Она гордо вскинула подбородок. — А вас, случайно, не Зигфридом зовут?

— Эрик Кнутсен, к вашим услугам, или лучше зовите меня Отто. — Великан склонил голову и осторожно, словно к божественной реликвии, прикоснулся губами к руке Шидловской. — О, вы прекрасны, как валькирия!

Он походил на Зигфрида не только внешне — прямой, напористый, бесстрашный, в мыслях ни тени хитрости, ни малейшего подвоха, что в голове, то и на языке.

— Это копье подделка, его изготовили по приказу Генриха Гиммлера. — Отто коротко кивнул на витрину с Копьем Судьбы, и глаза его презрительно сверкнули. — Настоящее же, то, которым владел фюрер, хранится в ледовом тайнике, на секретной базе, откуда возродится в будущем Великая Германия. Пойдемте со мной, вы должны многое узнать.

И Шидловская пошла, отчего-то она сразу почувствовала неодолимое влечение к этому могучему человеку. Они долго бродили по венским улочкам, заходили в галереи, пили пиво в маленьких уютных кабачках. Отто был просто одержим идеей возрождения Германии, он много рассказывал об Адольфе Гитлере, для которого жизнь в столице сложилась фатально неудачно. Благодаря профессорам-евреям молодого Шикльгрубера не приняли в Академию изящных искусств, он голодал, нищенствовал, отогревался в теплицах и искал постель в ночлежках, но все же находил в себе силы посещать библиотеки и слушать оперы Вагнера. Зато потом гений фюрера проявил себя во всем блеске своего величия — Гитлер геройски воевал, получил Железный крест первой степени и, возглавив партию немецких патриотов, возродил Германию из версальского пепла. Лишь случайность и происки врагов не позволили ему поставить на колени этот прогнивший жидовский мир.

Воодушевление Отто действовало на Анастасию странным образом. Из темноты глубин подсознания ей слышались звуки битвы, проклятья умирающих врагов, их стоны, крики, судорожные хрипы, с восторгом она чувствовала, как бешено бьется сердце и горло перехватывает яростный спазм, ноздри ее раздувались от запаха крови, могучего пота и вспаханной копытами земли. Она ощущала себя в шкуре древнего воина, душу ее переполняла жестокость, боги ее требовали жертв…

Вечером они ужинали в каком-то небольшом, уютном ресторанчике, а потом, в гостинице, теряя от страсти рассудок, Норна впервые познала мужчину. Это была яростная, затянувшаяся на всю ночь исступленная схватка. Разгорячившийся великан, похоже, даже не понял, что она была девственницей, огромный член его был могуч, словно молот Тора…

С тех пор прошло уже две недели, а они все никак не могли насытиться друг другом, страсть их разгоралась подобно пожару.

— О, майн блюмхен! — Отто наконец захрипел, содрогнулся в пароксизме страсти, и Шидловская почувствовала, как внутрь ее тела изливается пульсирующая, обжигающе-сладострастная струя, принося неописуемое, на грани обморока, наслаждение…

— Это божественно. — Скрестив ноги, она бессильно вытянулась, затем соскользнула на пол и, ступая по пушистому ковру, направилась в ванную. — Что тебе заказать на завтрак, дорогой?

Ей казалось, что она идет по траве, ворсинки ковра были длинны и шелковисты.

— Мы позавтракаем позже, в ресторане аэропорта. — Отто посмотрел на часы, рывком вскочил на ноги. — Сегодня прилетает мой отец, я хочу тебя с ним познакомить.

Он поднял трубку телефона, в его голосе послышались железные нотки:

— Алло, обслуживание? Это Эрик Кнутсен, номер сто тридцатый. Пожалуйста, машину.

Они быстро привели себя в порядок, оделись, сели в поданный «мерседес». Анастасия немного нервничала, у нее было странное предчувствие, что сегодня случится что-то очень важное. А предчувствие очень редко подводило ее…

Они немного опоздали: самолет из Осло уже прибыл, через таможню вовсю шел народ.

— Отец! — Отто помахал рукой бодрому, крепко сбитому старику с седой окладистой бородой, тот, улыбаясь, подошел ближе, и Шидловская вдруг почувствовала, как радостный настрой родителя сменился безграничным удивлением и растерянностью. «Хильда? Это невозможно…»

В голове у него был полный сумбур, мысли путались.

— Здравствуй, папа. — Отто крепко обнял отца, отступил в сторону. — Познакомься, это моя невеста, Норна…

Голос его был полон гордости, и в то же время он испытывал некоторую неловкость, — как оказалось, за две недели он даже не удосужился узнать настоящую фамилию невесты, знал только, что по паспорту она Анастасия Шидловская.

— Норна… — медленно произнесла Анастасия, и в голове ее фотографической вспышкой промелькнули картинки детства… — Фон Химмель.

— Фон Химмель? — Старик сделал судорожное движение горлом, глаза его, не мигая, смотрели в лицо Шидловской, от неожиданной догадки он побледнел как смерть. — О, майн гот, вы так похожи на одну женщину. Простите старому солдату прямоту, нет ли у вас, фройляйн, родимого пятна в форме сердца на правом предплечье?

Анастасия уже все поняла. Вздрогнув, она медленно, словно сомнамбула, молча закатала рукав….

— О боги… — Потеряв бриллиантовую запонку, старик обнажил крепкую руку, глянул на свое предплечье, резко повернулся к сыну:

— Что ж ты стоишь, Отто, твоя невеста еще и сестра тебе, обними ее скорей. Хвала Вотану, чужая кровь не испортит чистоту породы фон Химмелей!

Вся его могучая фигура выражала торжество, глаза светились счастьем.

— О, как жаль, что Хильда не дожила до этого дня!

Глава 23

Совершенно секретно, хранить вечно.

Начиная с 1994 года наблюдается резкое возрастание активности профашистской террористической организации Черные Викинги, основанной в конце сороковых годов членами подпольных эсэсовских структур «Шпинне» и «Одеса». По непроверенным косвенным данным, во главе ее стоит бывший заместитель гендиректора Аненербе штандартенфюрер Юрген фон Химмель. В декабре 1944 года он участвовал в так называемом распределительном совещании в Страсбурге, на котором происходил раздел ценностей Третьего рейха, и, по-видимому, получил личный шифрованный счет в одном из иностранных банков, предположительно в Швейцарии. Основные направления деятельности Черных Викингов — это терроризм, прикрытый идеей борьбы за господство нордической расы, повсеместное насаждение организаций национально-социалистического толка, активная поддержка профашистских режимов и структур. Изначально подготовка боевиков осуществлялась по методике, разработанной еще Отто Скорцени в диверсионной школе «Ораниенбаум». Это техника убийств и пыток, выживание, оказание медицинской помощи, подводное плавание, психологическая обработка, заключающаяся в отказе от родных и близких и выработке готовности умереть за идею возрождения великой Германии. Однако с середины девяностых годов члены организации подвергаются, предположительно, особому психотропному воздействию, полностью подавляющему инстинкт самосохранения, — за последние пять лет ни один террорист не был взят живым.

Местонахождение баз Черных Викингов в настоящее время неизвестно, по непроверенной косвенной информации, их штаб-квартира якобы находится на Антарктиде, в районе Земли Королевы Мод, в гипотетической крепости Шангрилле (материалы по теме прилагаются). Наиболее яркие эпизоды деятельности:

1994 год. Захват американского авианосца «Вэлери».

1995 год. Взрыв английского оборонного комплекса в Вест-Холле.

1996 год. Захват в заложники Надир-шаха с семьей. Получен выкуп в пятьсот миллионов долларов.

1997 год. Захват штаб-квартиры ведущей японской корпорации «Миямото-электрик».

1998 год. Организация переворота в республике Серебряный Берег, многочисленные человеческие жертвы.

1999 год. Проталкивание профашистски настроенных элементов в Государственную думу России. Лоббирование своих интересов на самом высоком уровне.

В течение 1938—1939 годов Германией были осуществлены две антарктические экспедиции. Самолеты Третьего рейха произвели детальное фотографирование территории, ранее совершенно неизученной, площадью примерно триста пятьдесят тысяч квадратных километров. При этом самолеты сбросили над Антарктидой несколько тысяч металлических вымпелов, несущих на себе знак свастики. Впоследствии вся обследованная территория получила название Новой Швабии.

Но вот зачем Германии понадобилась эта недоступная, далекая, холодная земля? Аналитики терялись в догадках. В1943 году гросс-адмирал Карл Денец обронил весьма примечательную фразу: «Наш подводный флот гордится тем, что создал для фюрера на другом конце света Шангриллу — неприступную крепость». Получается, что все эти годы, с тридцать девятого по сорок третий, в Антарктиде возводилась секретная база. Для транспортировки грузов — стройматериалов, радиооборудования, оружия, запасов пищи, одежды и топлива, — по-видимому, использовались подводные лодки. После войны просочилась информация о совершенно секретном соединении «Конвой Фюрера», в которое входило тридцать пять субмарин. Весной сорок пятого года в порту Киля с них сняли торпеды и прочее военное снаряжение, поскольку им строжайше запрещалось вступать в бой во время предстоящего плавания. Зато их нагрузили контейнерами с ценными вещами, а также огромными запасами провизии. В Киле сумбарины приняли пассажиров, некоторых даже под видом членов экипажа.

Другим косвенным подтверждением существования крепости Шангрилла служит операция «Высокий прыжок», проведенная в январе 1947 года военно-морскими силами США. Командовал ею адмирал Ричард Берд, в своем распоряжении он имел авианосец, тринадцать надводных кораблей, а также двадцать пять самолетов и вертолетов палубной авиации. Всего в операции участвовало более четырех тысяч человек. Вся эта армада встала на якорь вблизи Земли Королевы Мод. Вначале события развивались успешно. Исследователи сделали около пятидесяти тысяч фотоснимков, затем произошло что-то непонятное. Всего через неполный месяц, в феврале 1947 года, операция «Высокий прыжок» была внезапно свернута. Мощная военно-морская эскадра, имевшая запас продуктов на полгода, неожиданно возвратилась домой. С этого момента операция «Высокий прыжок» окружена плотной завесой секретности. Однако просочилась информация, в которой утверждается, что вернулась экспедиция далеко не в полном составе. Как минимум один корабль, четыре самолета и несколько десятков людей были потеряны вскоре после того, как эскадра достигла Земли Королевы Мод.

Что же произошло в 1947 году на самом южном из континентов? Независимые аналитики выдвигают версию, что в течение всей Второй мировой войны в Антарктиде строился огромный подземный завод, на котором планировалось производить какое-то новое оружие, и экспедиция Берда закончилась провалом, потому что на ее пути оказались превосходящие силы противника. Какая-либо дополнительная информация по теме отсутствует, все связанное с операцией «Высокий прыжок» окружено густой завесой секретности.

Великий путешественник Марко Поло привез из Персии предание о Хассане ибн Саббахе, который построил для себя и своих соратников крепость на обрывистой горе Аломут. Его воины были известны своей храбростью и беспощадностью. Их главным занятием были войны и убийства наиболее влиятельных людей Персии. Первоначально за употребление гашиша, который нашел у Хассана ибн Саббаха весьма своеобразное применение, его воины на Востоке получили название «гашишинов». Крестоносцы изменили этот термин в «ассасин». Позднее это слово стало нарицательным и приобрело значение «коварный убийца».

Члены низших степеней ассасинов назывались «федави», что означает жертвующий собой за веру. Этих федави подбирали главным образом из сильных и смелых юношей и воспитывали в абсолютном повиновении. Для того чтобы настроить их должным образом и подготовить к подвигу, Хассан ибн Саббах путем религиозной обработки превращал их в исступленных фанатиков, а потом в нужный момент опьянял гашишем. Одурманенного юношу, пока он находился в бессознательном состоянии, переносили в потайной сад, окруженный высокими стенами и оборудованный в соответствии с мусульманскими представлениями о рае. Здесь подготавливаемый к подвигу федави, очнувшись, блаженствовал некоторое время в объятьях прекрасных гурий и наслаждался всевозможными удовольствиями. Затем его усыпляли снова, переносили в обычную обстановку и уверяли, что молитвами шейха душа его только что побывала в раю и что испытанное там блаженство будет его вечным уделом, если он сложит голову, выполняя лоручение вождя. После этого федави бесстрашно шли на смерть, становясь слепыми орудиями Хассана, который с их помощью очень скоро навел ужас на самых могущественных сановников своего времени. Не было случая, чтобы кинжал убийцы не поразил намеченную жертву, а там, где была бессильна сталь, действовал яд.

(Материалы Полковника из секретной папки.)

— Ну давай, давай, излагай, не терпится тебе. — Начальство указало Полковнику на кресло, сняв очки, надавило кнопку селектора: — Два кофе, покрепче.

Выглядел генерал неважно; если бы не щетина, серое лицо его казалось бы восковым, глаза были красными, как у кролика, с черными траурными кругами. В кабинете тоже было невесело — сизый от папиросного дыма воздух, переполненные пепельницы, разбросанные повсюду папки с грифом «Совершенно секретно». Да и за окнами ничто не радовало глаз — пожухшая трава, выглядывающая кое-где из-под снега, засиженные белыми мухами кусты, редкие, забытые на деревьях листья, грязно-желтые, цвета застарелой измены. Чертова работа, чертова зима! Ранняя, холодная, наверняка самая что ни на есть гриппозная. У природы нет плохой погоды, такую мать?

— Я в двух словах, все подробности на бумаге. — Выставив восьмизначный код, Полковник открыл кейс и вытащил пухлую папку с грифом «Хранить вечно». —Мы провели комплексный анализ информации и пришли к выводу, что Злобин засветил ни больше ни меньше как базу Черных Викингов.

— Черных Викингов? Тех, что в девяносто седьмом захватили штаб-квартиру «Миямото-элек-трик»? — В красных глазах начальства мелькнуло что-то похожее на интерес, углы бледных губ дрогнули. — Ты, дорогой мой, ничего не путаешь? Интерпол все зубы обломал, евреи мордами об стол, а тут простой русский парень поставил немчуру раком? Верится с трудом.

— Они, они, ультраправые фашиствующие террористы, о них еще фильм снят с Брюсом Уиллисом, «Крепкий орешек» называется. — Победоносно улыбаясь, Полковник открыл папку, зашуршал глянцевыми, прошитыми стальной струной страницами. — Вот, пожалуйста, регион дислокации базы, ориентировочная численность личного состава, схемы коммуникаций, подходы, точный план канализации, органолептические портреты предполагаемых главарей…

— Да, сразу видно, поработали. — Вздохнув, начальство нацепило очки, скривившись от недосыпа, потерло щеки. — Слушай, я читал твою докладную — викинги какие-то, рубка на мечах, кровища рекой. Это им на хрена? Наркоты обожрались?

— Эмпатия, вхождение в образ. — Полковник захлопнул папку, лицо его стало сосредоточенным. — Метод программирования бессознательной сферы. Психически и поведенчески эти Черные Викинги в ответственный момент отождествляют себя с настоящими берсерками и именно поэтому умирают с таким бесстрашием — для тех геройская смерть на поле брани являлась высшим благом, считалось, что в загробной жизни их ждет райское блаженство. Нечто подобное наблюдалось и в секте ассасинов, убийц, опьянявшихся гашишем. Другими словами, эмпатйя — это своеобразное состояние гипноза, описанное психологом Эриксоном, когда один из участков мозга перевозбуждается с помощью особой команды, называемой якорем. Здесь открываются пути для зомбирова-ния, кодирования, подчинения чужой воле.

Если помните, в девяносто первом была целая волна самоубийств среди номенклатуры, один телефонный звонок — и все, в штопор…

— Разрешите? — Двойные двери распахнулись, и в кабинете появилась подавальщица с подносом. — Кофе, черный, как заказывали.

Наколка на ее голове напоминала кроличьи уши красоток из «Плейбоя», оценивающие глаза смотрели настороженно.

— Спасибо, Лейла.

Начальство дождалось, пока подавальщица выйдет, и, не глянув на бутерброд, отхлебнуло кофе.

— Ладно, с этим ясно. А откуда вообще эта пещера взялась в Норвегии?

Интерес в глазах начальства исчез, остались только краснота и усталость.

— Если позволите, немного истории. — Полковник положил в кофе сахар, тщательно размешал, вытащил ложечку. — Как известно, немцы очень любили рыть землю. Я не буду говорить о секретных заводах «Фау» и синтетического бензина, о бункере Гитлера в Берлине и его «волчьей яме» под Растен-бургом, в Восточной Пруссии, не стану упоминать таинственную крепость Шангриллу — гипотетическую базу нацистов в Антарктиде, в районе Земли Королевы Мод. Вся эта информация подробно изложена в моем отчете. Замечу только, что в период с тридцать восьмого по сорок третий год на средства Ане-нербе были построены несколько секретных учебно-тренировочных центров СС, в одном из которых, расположенном на территории Норвегии, после войны и обосновались Черные Викинги. В нацистских документах этот центр упоминается под названием Пещера Доврского Деда, — если помните, у Ибсена это имя владыки Троллей. Вот туда-то нелегкая и занесла капитана Злобина.

— Кстати, как он? — Генерал допил кофе, распечатав очередную пачку «Ротманса», закурил. — Отдыхает?

— Да, с невестой. — Полковник с теплотой улыбнулся, рассеянно наблюдая за извивами дыма, поставил недопитую чашку. — В Комарове, в частном пансионате.

— Ну вот и хорошо, дело молодое. — В глазах начальства появился мечтательный блеск. — Зимой только свадьбы и играть. Опять-таки, бабу снежную вылепить можно, в снежки, с горок покататься, на лыжах хорошо, с ранья, вдоль берега залива. А потом в баньку, в парную, с молодой-то невестой…

Чувствовалось, что тема зимних забав занимает его куда больше, чем какой-то там эсэсовский бункер.

— Насчет лыж это вряд ли, при переходе границы Злобин поморозил ноги. — Полковник, не спрашиваясь, закурил, положил папку начальству на стол. — С этим что?

В негромком голосе его слышалось разочарование.

— А ничего. — Генерал глянул на него, как смотрит педагог на недоразвитого воспитанника, вздохнуло тяжело. — Кто этим будет заниматься? Своего дерьма не разгрести… Террористы-сионисты, вахаби-ты-моабиты, депутаты-демократы… Вон, — он махнул рукой на груду секретных папок, выпустил струйку дыма в сторону сейфа, — полна коробочка. Спустить информацию в Интерпол или еще куда-нибудь, так потом вопросами замучают — откуда взяли да каков процент достоверности? Этические аспекты опять-таки… Хотя постой-ка, постой… — Начальство, разом осененное какой-то мыслью, резко оживилось, лицо его заметно подобрело, выразило облегчение. — Тут наши парни из «Пятерки» взяли сиониста одного… — Вскочив, он подшагнул к сейфу, немного покопался, выругался и вернулся с фотографией. — Вот он, красавец. Каков! Что, хорош? Хорош! С поличным взяли гада.

Полковник глянул и обомлел — на него смотрели грустные глаза старого интеллигентного бармена, которого он встретил совершенно случайно на днях в «Занзибаре». Давным-давно, еще в годы его капитанской молодости, проходившего у него по плевому делу. Помнится, обвинительное заключение тогда рассыпалось, словно карточный домик… Странно, неужели подобной вшивотой занимаются парни из «Пятерки»? Гм… Странно…

— Ба, знакомые все лица, мы уже встречались. — Полковник небрежно щелкнул по фотографии, задумчиво и ностальгически вздохнул. — Правда, давно, еще где-то в семидесятых. Торгаш, барыга, цыпленок пареный. Рассказал любовнице нехороший анекдот с далеко идущими последствиями. Дурашка…

— Значит, говоришь, торгаш? Цыпленок пареный? — Начальство вдруг расхохоталось, да так, что из покрасневших его глаз выдавилась мутная слеза. — А как тебе понравится, если этот твой бармен на самом деле является матерым шпионом, диверсантом и резидентом-вербовщиком произраильского толка? Уже лет как двадцать пять водит нас, гад, за нос. Мастерски, надо сказать, мастерски. Не цыпленок пареный — ас. Куда там Штирлицу, Зорге и Абелю. Так вот, к чему я это все. — Начальство разом оборвало смех и посмотрело на полковника сурово, очень по-генеральски. — У этого барыги-резидента твоего имеется сынок, единственный, в Тель-Авиве. И пошел он, мягко говоря, в лапу. По непроверенным косвенным данным, командует группировкой «Мерра», экстремистской организацией сектантского толка, специально созданной Mac-садом для борьбы с арабскими террористами и различными активными проявлениями антисемитизма. Так вот… — Генерал закашлялся, выдоил сифон и, уже добрея, воззрился на Полковника: — Пусть папа этот даст знать сынку, чтобы тот на деле доказал свою любовь, то бишь натравит его на Черных Викингов. А гуманный российский суд ему это зачтет. Не сынку — папе. Тут мы ничего не теряем. Или «Мерра» эта вцепится в глотку Викингам, или те сломают евреям хребет, или Интерпол, а может, кто еще, возьмет их обоих за жопу. Гениально, как все простое. Ну что, будешь говорить с барыгой? Пока с ним не начали разговаривать наши парни из «Нулевого отдела»…

— Буду. — Полковник встрепенулся, пригладил волосы и резко поднялся с кресла. — И немедленно. Разрешите выполнять?

Перед глазами его стояло измученное, разом постаревшее лицо Коли Злобина.

Шолом! Это хедер Соломона Клярэ? Да, это хедер Соломона Клярэ.

— Могу я слышать рабби Боруха?

— Если вы имеете уши, вы можете услышать рабби Боруха. А на что он вам?

— Нужда у меня к нему. Большая.

— Я дико извиняюсь, а кто это имеет к нему такую большую нужду?

— Имеет тот, о ком не говорят вслух и чей путь покрыт страшным мраком.

— Сразу бы так и сказали, рабби Борух уже на проводе.

— Сынок, шлимазоло…

— Папа! Папа! (Приватный разговор по телефону на иврите.)

Глава 24

Разбудил Прохорова Рысик, с утра пораньше, самым наглым образом. Открыл, гад хвостатый, дверь и, тайно прокравшись в комнату, смахнул со шкафа тяжелый меч боккен, выточенный с большим трудом из уворованной «дельта-древесины». Жалобно звякнули гантели в углу, застучали по батареям возмущенные соседи — день был субботний.

— Такую мать. — Выругавшись спросонья, Прохоров поднялся, смачно, так что зубы щелкнули, зевнул, поискал глазами нарушителя спокойствия. — Кастрирую тупыми ножницами!

Куда там, Рысика уже и след простыл, только те самые, огненно-рыжего цвета, которые надо бы тупыми ножницами, мелькнули молнией.

«Ладно, у кого рано встает, тому бог дает. — Прохоров глянул в угол, где скорбел оставшийся от бабки в наследство чей-то почерневший лик, затем перевел взгляд на свою бунтующую плоть, вздохнул: — Да, весна, весна, пора любви. А не ожениться ли мне на недельку-другую?»

Сквозь щелку в занавеси проглядывало апрельское солнце, за окнами чирикали воробьи, слышался лязг лопаты и проникновенный мат непохмеленной дворничихи — вусмерть засношали ее ларечники со своими коробками и пожарники со своими брандспойтами. На хрену видала она и мэра, и депутата, и начальника жэка. Все пидорасы.

«Пидорасы, это точно», — с легким сердцем согласился Прохоров и, накинув шелковый, презентованный Женей халат, направился в сортир. Из-за отцовской двери раздавалася храп, тянуло перегаром и телесной вонью — отставной майор снова подался от бренной суеты в запой. Какое там торпедирование с кодированием — душа горит, и все тут. Загадочная, славянская… Ярким пламенем… Из кухни доносились запахи совсем другого рода — благоухало свежезаваренным чаем, котлетами, поджаренной с луком и яйцами картошкой.

— Мать, привет. — Прохоров махнул рукой и, повинуясь зову природы, заперся в сортире.

«Губернатор выступил с отчетом, Петербург войдет в третье тысячелетие уверенно и достойно…»

День он всегда начинал с просмотра свежей прессы.

Потом он мылся, брился, делал зарядку и, наконец, подгоняемый желудочным соком, появился на кухне.

— Мать, не спится тебе.

— Садись, сынок, садись. — Ксения Семеновна споро наложила ему картошки с котлетами — горкой, достала квашеной капусты, огурчиков. — Просыпаюсь все, не уснуть. Третью ночь уж Витенька снится. Господи, ведь снова на убой вот таких же погнали…

Она отвернулась к окну, украдкой смахнула с глаз слезинку.

— Ладно тебе, мать. — Прохоров с яростью откусил сразу полкотлеты, рывком поднявшись, включил телевизор. — Вот смотри, видишь, как весело. Какая там, на хрен, Чечня!

На экране популярный девичий проект под названием «Палки» задорно раскладывался на четыре голоса:

Ой, цветет калина в поле у ручья,

Парня мало, дога полюбила я…

Девушки были в ударе, в теле и почему-то в цепях. Полуголые братки из бэквокала, изображая стаю догов, лихо подтягивали, подскуливали, подтявкивали в лад:

note_\1ав, гав, гав, ры, ры, ры.

— Тьфу, срамота. — Ксения Семеновна поднялась, сняла чайник с огня. — Схожу-ка я в магазин. Тебе какого супу сварить?

— Какой быстрее, мать, у тебя все вкусно. — Прохоров переключил программу, вытащил крепенький огурчик из банки. — Огурцы, ма, самое то, хрустят!

Откровенно говоря, «Палки» ему понравились — жопы что надо, рожи глупые, довольные, мотивчик незатейливый, запоминающийся, слова опять-таки доходчивые — ав-ав-ав, гав-гав-гав, ры-ры-ры! И как только дверь за матерью захлопнулась, Прохоров переключил канал на прежний, однако тут же замер, застыв с поднесенным ко рту огурцом. Собачий кли-пец уже закончился, шли «Новости», и в центре внимания мирового сообщества оказались знакомые до боли места — окрестности неказистого норвежского фьорда, затерянного среди диких скал. Кое-что, правда, вокруг изменилось: на месте заводика зияла здоровенная дымящаяся воронка, берег потрескался, осел, базальтовая круча, разломившись надвое, свалилась в воду. Кружились вертолеты, ревели полицейские сирены, сновали вездесущие репортеры. «Предположительная причина трагедии — взрыв рудного газа в заброшенных шахтах, — произнес голос за кадром, и камера дала крупным планом оглушенную, плававшую кверху брюхом касатку. — Зеленые бьют тревогу».

— Дивная страна Норвегия, где в фьордах водятся касатки. — Прохоров в задумчивости прикончил огурец, ощутив себя после трех котлет сытым и добрым, налил чаю, и в это время раздался телефонный звонок.

— Эй, свидетель, ты телек смотришь? Как тебе? — Это был Кролик Роджер, голос его переполняли радость и бесшабашная удаль. — А вот она, вот она, хунта поработала!

Чувствовалось, что он уже был навеселе.

— Да, здорово бабахнуло. — Прохоров вдруг вспомнил, как они вместе шли по канализации, по колено в дерьме. — Ты чего это, празднуешь уже?

— А то! — Коля Злобин довольно заржал, было слышно, как рядом, мяукнув, захихикала Вика. — Тебе тут просят передать, чтобы ты, свидетель, не опаздывал.

— Ладно, новобрачные. — Прохоров повесил трубку, отхлебнул остывшего чая, потянулся ложкой к варенью, и в это время снова раздался звонок, на этот раз от входной двери.

«Каррамба». В сердцах отставив чашку, Серега вышел в прихожую, нагнувшись, глянул в смотровой глазок.

— Кто там?

На площадке царил непроницаемый мрак, видимо, лампочку снова свистнули.

— Кто, кто, воры, — честно признался из темноты Лешик-поддужный и, едва дверь открылась, предстал на пороге во всем великолепии своего прикида. — Наше вам.

— Привет, заходи. — Прохоров посторонился, пропуская гостя в прихожую, глянул на него выжидательно: — Чаю?

— Зачем чифир, когда водяра стынет? — Лешик коротко усмехнулся, фиксы его матово блеснули. — Ты хрен к носу прикинул? Что Зверю передать?

— Мой рахмат за оказанное доверие. — Прохоров тоже усмехнулся, получилось несколько зловеще. — Скажи, что как-нибудь перебьюсь.

— Хозяин барин, никто тебя силком не фалует. — Лешик цыкнул зубом и посмотрел на Тормоза как на недоразвитого. — Только от себя скажу, корешок, что такой фарт выпадает раз в жизни. Зверь это же фигура, мозга, мамонт, во, легок на помине. — Он кивнул в сторону телевизора, на экране которого Павел Семенович Лютый излагал основы своей предвыборной программы: крепкий общак, жизнь по понятиям, никакого беспредела, а всех педерастов — к параше. Телемэтр Яша Лохматович, бравший у него интервью, заискивающе улыбался, ободряюще кивал, задавал наводящие вопросы. Очень, видно, не хотел к параше.

— Смотри, не поскользнись на лестнице, — щелкнув замком, Тормоз распахнул дверь, ловко придержал намылившегося было Рысика, — наблевано.

— Разберусь как-нибудь.

Лешик развернулся и уже с порога, как бы про себя, произнес:

— Ты все-таки, корешок, вольтанутый в натуре, как есть, февральский.

Глупости, по знаку зодиака Прохоров был Лев, родила его мама в августе.

Наконец он все же допил остывший чай, сунул посуду в раковину и, глянув на часы, неторопливо пошел одеваться — времени было еще навалом. Костюм, рубашечка, штиблеты, носки и галстук в тон — знай наших! Финский «мокрый» гель на волосы, французский «Богарт» на щеки, новгородский «Орбит» в зубы. Ажур. Рысик следил за ним с пониманием, одобрительно урчал — ясное дело, на блядки собрался, только почему не вылизал эти самые, какого они там у него цвета? И вообще, зачем самое красивое место штанами закрывать? Эх, люди, люди… Наконец, быстрее, чем хотелось бы, Прохоров собрался, надел кожаное пальто — один в один как у Морфея в «Матрице» — и не торопясь вышел на улицу.

По тротуарам бежали вешние ручьи, из-под растаявшего снега выглядывало прошлогоднее дерьмо, окурки, сор, пожухшая трава, воняло мусорными баками, кострищем и сизыми автобусными выхлопами. Весна пришла. Старательно огибая лужи, Прохоров дошел до стоянки, завел свою «десятку» и, дав погреться, отчалил. Уебище, конечно, но, как говорится в рекламе, породистое. Хрен с ним, сами не бояре, другую пока не потянуть, кандыбали и не на таком. Прохоров вдруг с нежностью вспомнил свою «треху», проданную за триста баксов по объявлению, вздохнул — где же ты, Маруся, с кем теперь гуляешь…

Несмотря на выходной день, ехать было трудно, транспортный поток напоминал полноводную, зловонно ревущую реку. Откуда, из каких чертополохов повылезали все эти «подснежники», «семидесятники», тупоголовые джигиты на «шестисотых» «мерседесах»? Тайна сия велика есть. Наконец, купив по дороге охапку гвоздик, Прохоров свернул на Петровскую набережную, припарковался и по старой привычке принялся обихаживать машину — скобу на педали, кочергу на руль, хваленый «клиффорд» на боевой режим, карточку «антиразбоя» на грудь, поближе к сердцу. В России живем.

У входа в ЗАГС уже застыли внедорожники с красноречивыми номерами. Полковник, его зам и обе майорши, нарядные, похожие на ответственных работников мэрии, стояли особняком, тонко улыбались, негромко делились впечатлениями. Ребятки из опер-состава вели себя раскованнее, естественнее. Перекрыв движение по тротуату, они заливисто смеялись, добродушно шутили и в нетерпении пританцовывали, пуская в небо сизые дымки сигарет. Небаба, по-отечески обняв Вику со Злобиным, рассказывал им о предстоящей процедуре, естественно, не умалчивая и о своей маме, Пелагее Антиповне, которая служила в загсе заведующей.

— У нее здесь все по струночке ходят, — гордо вещал великан, и маленькие голубые глазки его добро блестели. — Кого уж поженит, про развод и думать не смей. Одно слово, мастерица. А, это ты. — Ничем не выказывая обиды, он сердечно поздоровался с Прохоровым и, улыбаясь, отошел к своим, — понимал, конечно, что Коля с этим парнем через такое прошел, но все же как ему хотелось самому побыть свидетелем на чьей-нибудь свадьбе…

— Держи, невеста. — Тормоз осчастливил Вику охапкой гвоздик, сунул в руку жениха конверт, огляделся: — Что-то Женьки не видать. По идее, должна бы уж приехать.

Тут же, как по команде, с моста вывернула поносная «Волга», надрывно взревела двигателем и под скрип тормозов остановилась напротив загса.

— Сдачу себе оставь. — Из такси действительно выпорхнула Женя Корнецкая, приветственно махнула рукой и, церемонно приблизившись, чмокнула Вику в ушко. — С торжественным пуском тебя, подруга.

Увидев ее, девушки-оперативницы кто восхищенно вздохнул, кто побелел от зависти, кто с деланным равнодушием пожал плечами — тоже мне, кинодива, здесь тебе не Голливуд. Взять тебя на третий контроль, довести до болевого предела, и от твоей красоты и следа не останется…

Процесс бракосочетания прошел гладко, как по маслу. Пелагея Небаба, мощная, дородная старуха ру-бенсовских кондиций, быстро и профессионально расписала молодых, оперсостав дружно грянул «ура», захлопал в ладоши, залпом выпалил в потолк пробками от шампанского. Со всех сторон послышались поздравления, веселый смех, добрые пожелания и хрустальный звон бьющихся на счастье бокалов. Все было, не было только снимков на память, таких подарков врагу чекисты преподносить не желали.

Потом все, включая и заведующую загса, вышли на улицу и, рассевшись по машинам, под цветомузыку сирен и проблесковых маячков двинулись в сторону финской границы. Водители в Конторе были еще те, — Тормоз, пристроившийся замыкающим, едва поспевал, сдержанно матерился, однако держался достойно, на хвосте. Сразу после Зеленогорска процессия свернула на бетонку, проехала кирпичный, со шлагбаумом, КПП и замерла у трехметрового, крашенного суриком забора. Это был секретный реабилитационно-рекреационный центр ФСБ под кодовым названием «Вечное безмолвие».

Мягко раздвинулись створки ворот, машины прокатились по песчаной дорожке и наконец остановились у бревенчатого, окруженного столетними дубами двухэтажного корпуса.

— Вот где раздолье-то! — Радостно улыбаясь, кинологи глянули по сторонам и первым делом выпустили из джипов своих четвероногих питомцев. — Рекс! Бакс! Шторм! Гром! Мухтар!

Мощные боевые псы в шипастых противоволчьих ошейниках принялись нарезать круги по футбольному полю, разбрызгивать вязкую слюну с могучих бры-лей, слышалось сдержанное рычание, из-под сильных лап летела грязь.

— Во дают, черти, захочешь, не попадешь. — Небаба, покачивая головой, поднялся на крыльцо, настежь распахнул добротную деревянную дверь. — Господа Злобины, товарищи свидетели, за мной!

Следом за новобрачными гости оказались в просторном, стилизованном под восточный духан зале — каменный мангал, закопченные балки потолка, длинные, чисто выскобленные дубовые столы. А на них — кулинарная фантасмагория, батареи бутылок, пестрый калейдоскоп аппетитных, радующих глаз и вызывающих слюнотечение закусок. Остро пахло дымком, свежезажаренными шашлыками, купатами, чесноком и маринованной черемшой. С витражных окон в зал смотрели деятели от революции, все бородатые, чуточку усталые, суровые, но справедливые, их мелко трясло от громовых раскатов «ламбады».

— Ого-го! — Сразу оживившись, гости уселись за столы, откупорили, налили, Небаба, взваливший на себя бремя тамады, выдал тост, и началось, пошло-поехало. Крики «Горько!», подарки, поздравления, коньяк, свиная бастурма, половецкие пляски, пение сольное и хоровое, под японский аппарат «караоке». Разгоряченные оперативники устроили турнир по греко-римскому рестлингу, гимнастике и панкратио-ну — благо спортивный зал был под боком, играли в регби, дрессировали Рекса, Бакса, Шторма, Грома и Мухтара — шум, гам, лай повисли над «Вечным безмолвием». В самый разгар веселья, когда Небаба плясал с Брюнеткой, Подполковником и мамой лихую «летку-енку», а молодые кружились в истомном аргентинском танго, Полковник подошел к Сереге, взял его за локоть, медленно отвел в сторонку:

— Ну что, Прохоров, вы хорошо подумали над нашим предложением?

Он добродушно улыбался, но в голосе его слышался металл.

— Подумал, товарищ Полковник, две ночи не спал, — честно признался Тормоз и осторожно высвободил руку. — Спасибо за доверие, только боюсь, не оправдаю. Нервная конституция жидковата. Да и оклады ваши тоже.

Нужна ему эта служба в охранке! Стоит послезавтра выиграть бой — и все, пару месяцев можно жить безбедно.

— Вы не торопитесь с ответом, подумайте все-таки. — Полковник улыбнулся еще шире, настойчиво заглянул в глаза. — Смотрите, возможность роста, спецпаек, выслуга лет, "Льготы. Опять-таки проезд бесплатный…

— До Колымы в столыпинском вагоне. — Прохоров решил, что настало время сменить тему, он резко обнял вербовщика за плечи и развернул на сто восемдесят градусов. — Смотрите, товарищ Полковник, торт выносят, ой, бля, не успеем…

Действительно, на колесном столике вкатили свадебный торт, огромный, в три яруса, ярко выраженной фаллической формы, с витиеватой малиновой надписью «Совет да любовь».

— Ну, как знаете, Прохоров, очень надеюсь, что все это останется между нами. — Полковник поскучнел, отвернулся и отправился вручать молодым подарок от руководства ФСБ — двухнедельную путевку-люкс по фьордам Норвегии. Ничего другого под рукой не оказалось.

Ладно, съели торт, выпили пару-тройку ведерных самоваров, снова пустились в пляс.

— Серега, а давай-ка и мы станцуем. — Женя, неожиданно ставшая буйной, потянула Тормоза из-за стола, но тут же передумала и, плюхнувшись на скамью, принялась яростно дирижировать вилочкой для сластей. — Я задыхаюсь от нежности, от твоей-своей свежести, я помню все твои трещинки, а-а, щенки, щенки! Эй, Викуленция, мать твою, бери гитару, петь будем!

От нее густо пахло духами, бастурмой, коньяком и крупными неприятностями, пора было немедленно заканчивать веселье.

— Все, все, Жека, поехали до хаты, баиньки пора. — Ловко увернувшись от вилки, Прохоров вывел Корнецкую на воздух, посадил в машину, пристегнул ремнем. — Спи, моя радость, усни.

Прощаться он не стал, включил зажигание, дал мотору погреться и уехал с концами, по-английски. Собственно, всем было не до него — разгуляево достигло апогея, пели под караоке: «Нинка, как картинка, с фраером гребет…»

— Поднимите капот, откройте багажник. — Прапорщик на КПП долго изучал документы, сличал номера, сверялся с записями в регистрационной книге, в конце концов нехотя поднял шлагбаум. — Запомните, на бетонке действует ограничение скорости десять километров в час.

— Сейчас тебе. — Тормоз с наслаждением врезал по газам, выкатился на шоссе и, обгоняя длинномерные фуры, полетел шмелем на направлению к Питеру. Настроение у него было так себе. Он устал от ненужной суеты, шумного веселья, нарочитой праздности, хотя чего душой кривить, шашлык удался, и тортик тоже был неплох. Корнецкая, угомонившись, тихонько клевала носом, помада на ее губах размазалась, свет встречных фар дробился в брюликах серег.

«Эх, Жека, Жека, стареешь, толерантность падает, — Серега усмехнулся, взглянув на указатель, взял курс на Парголово, — видать, и климакс не за горами».

Странное дело, он как будто долго страдал какой-то непонятной хворью, от которой захватывает дух, бешено колотится сердце и розовая пелена застилает глаза. Зато теперь кризис миновал, и он без опаски может смотреть на Женино лицо, на эти кудри цвета лисьего хвоста, на соблазнительную грудь под легкой блузкой. Уже не страшно, у него иммунитет…

Было далеко за полночь, когда Серега добрался до Парголовского озера и зарулил к железным, наподобие тюремных, воротам. Корнецкая жила теперь во дворце Ингусика: согласно завещанию, хоромы эти достались ей напополам с Верком, бывшей прислугой, непонятно уж за какие заслуги. Аналогичная судьба постигла и «пятисотый» «мерс», который был недавно продан, а деньги, соответственно, поделены между равноправными владелицами. К слову сказать, имущественный вопрос они решали мирно, по согласию, и вообще жили дружно, на взгляд Сереги — даже слишком.

«Где он там? — Вытащив пульт из Жениной сумки, Прохоров дистанционно открыл ворота, въехал на мощенный плиткой двор, вылез, потянулся. — Кому не спится в ночь глухую…»

На половине Верка горел свет, сквозь полуопущенные жалюзи метались всполохи телевизора, из приоткрытого окна слышалась дешевая попса, дурацкий смех, глупое улюлюканье. Похоже, кого-то пробило на «ха-ха»….

— Ну все, любимая, приехали, вылезай. — Отстегнув Женю от кресла, Прохоров выволок ее из машины, легко поднял на крыльцо, бережно поставил и надавил кнопку звонка. — Давай, на горшок и спать.

Корнецкая, не открывая глаз, кивала, держа обеими руками Прохорова за локоть, шибко раскачивалась, словно молодая поросль на сильном ветру.

— Господи, какие же мы сладкие! — Дверь открыла сама Верок, веселая, раскрасневшаяся, в небрежно накинутом халатике. — Сереженька, ай-яй-яй, зачем же ты так накачал бедную девушку? Ну-ка, давай ее сюда, на диванчик, пусть поспит, не тащить же через весь дом.

Глаза ее отливали неестественным блеском, ноздри раздувались, припухшие губы были как бы обветрены.

Вдвоем они довели Женю до спальни, и Верок принялась снимать с нее пальто, костюм, блузку, колготки, белье, в чем мать родила уложила в постель, накрыла одеялом, нежно провела рукою по щеке.

— Спи, моя ласточка, усни.

Чувствовалось, что процедура раздевания чрезвычайно ее взволновала.

— Ну ладно. — Прохоров развернулся и пошел было на выход, но Верок внезапно придержала его, голос ее стал хриплым:

— Слушай, а нюхнуть не хочешь? Классный кокс, Зануда подогнала. Можно разбодяжить, ширнемся. Пойдем, а? Не пожалеешь. Нас там три скважины, без болта живьем никак…

На ее губах застыла призывная усмешка, глаза светились искушенностью много чего повидавшей самки.

— В другой раз, подруга, в другой раз. — Ухмыльнувшись, Прохоров отстранился, скучающей походкой вышел на улицу. — Бр-р-р…

С озера тянуло холодом, промозглой свежестью, отволглый лед напоминал о зиме. Дернув плечищами, Прохоров сел в машину, сделал погромче радио «Шансон», прибавил газу, поехал. У ближайшего таксофона он остановился, по памяти набрал номер, долго ждал, пока поднимут трубку.

— Привет, это я.

— Ты знаешь, сколько времени?

— Разве ты мне не рада?

— Ужасно! Водки купи, раз уж разбудил, и не тяни кота за хвост, мне с утра на работу.

— Лечу, радость моя. — Прохоров повесил трубку, сел за руль и неспешно покатил по пустынному шоссе.

Тихо шуршали шины, слепили дальним несознательные встречные, по радио на всю катушку пел Розенбаум:

Одинокий волк — это круто…

Эпилог

Напольные, в рост человека, часы глухо пробили десять раз — время было завтракать. Сразу же с завидной пунктуальностью в дверь постучали, и раздался мелодичный голос Клавдии Ивановны:

— Порфирий Евграфович, кушать подано. Будто серебряный колокольчик прозвенел.

— Иду, иду. — Отложив лупу, господин Болон-кин, эстет, интеллигент и коллекционер божьей милостью, бережно опустил в футляр двойной золотой динар времен Сасанитской династии и следом за домработницей направился в столовую. Ох уж эта Клавдия Ивановна! Всем хороша, и телом, и воспитанием, и чистоплотна опять-таки — в квартире ни пылинки. Да, будь он лет на двадцать помоложе… Хотя теперь есть какое-то новое средство, «Виагра», действует, говорят, исключительно. Надо, надо попробовать, тряхнуть стариной…

Столовая, впрочем как и вся квартира, являла собой смешение стилей, времен и традиций. Секретер работы Жана Анри Ризенера соседствовал с резным двухъярусным буфетом, изготовленным в мастерской Иль-де-Франс, всю стену занимала эльзасская, с бандеролями, объясняющими сюжет, тканная золотом шпалера, над большим бюро Давида Рентгена красовалось медное, выполненное в технике гризайль — белой эмалью на черном фоне — блюдо мэтра из Ли-можа Пьера Куртейса. Наследие старины глубокой, вещи редкие, цены немалой. Хотя что греха таить, в свое время достались они Владимиру Матвеевичу совсем недорого, так, мука, крупа, чаи да сахары. К примеру, вот этот, дивной сохранности, Хальс, обменен, дай бог памяти, на плитку шоколада, макароны и банку тушенки. Что ж, каждый выживал как мог, блокада. Правда, харч тому профессору так впрок и не пошел, помер он вскоре, обожрался, видно, с голодухи. Мог бы и сразу отдать, за так. Да, те времена уже не вернуть, а жаль… У товарища Жданова была специальная команда, ходили по квартирам, прибирали все ценное, а у товарища Болонкина был человечек в той команде. Упокой, Господь, его грешную душу, даром что из чекистов, и жаден был сверх меры…

«Да, увы, все проходит». Порфирий Евграфович уселся за дубовый стол с резными, в виде атлантов, ножками и неторопливо положил в рыночный творог рыночную же, желтоватую, сметану. Подумал, добавил абрикосового джема и, тщательно размешав, принялся работать чайной ложкой. Вкусно, черт его дери, и для сосудов, говорят, творог первое дело. Чтобы никаких там тромбов… Потом Порфирий Евграфович пил чай с бутербродами — двойными, с сыром и ветчиной, отдал должное ватрушке с изюмом, а завершил завтрак большим зеленым яблоком, способствующим — и весьма — успешному пищеварению.

— Мерси. — Глянув на прислугу с благосклонностью, он поднялся, сдержанно рыгнул, помассировал выпятившийся живот. «Завтра же надо будет узнать насчет этой „Виагры“. Вино от времени только крепчает, старый конь борозды не испортит…»

— Порфирий Евграфович, я в магазин, хочу курицу купить. — Клавдия Ивановна ловко собрала грязную посуду, легко ступая по наборному паркету, понесла поднос на кухню. — Как раз гатчинских должны подвезти, полупотрошеных. Я ненадолго.

Ее плотные ягодицы заманчиво перекатывались под широкой юбкой.

— Конечно, конечно. — Господин Болонкин воровато отвел глаза, сглотнул. «До чего же верно сказано, не хлебом единым жив человек. Интересно, сколько стоит эта „Виагра"? Ох, сейчас все так кусается…»

Некоторое время он бесцельно, для успешного пищеварения, побродил по комнате, нежно погладил се.-ребряный, с чеканкой, кувшин работы мастера из Аугсбурга Лоренса и наконец отправился к себе в кабинет, любоваться золотым пантикапейским стартером. Клавдия Ивановна между тем вымыла посуду, оделась и, справившись с многочисленными хитроумными замками, вышла на лестничную клетку.

«Опять по углам нагадили, ну и район». Держась за перила, она принялась спускаться по осклизлым ступеням и внезапно встретилась глазами с белокурой, необыкновенно привлекательной женщиной, — та стояла на площадке второго этажа и едва заметно улыбалась. Тут же что-то мягко ударило Клавдию Ивановну в голову: не говоря ни слова, она отдала красавице ключи и все так же молча, не оборачиваясь, вышла на улицу. Двигаясь словно во сне, она побрела куда-то, все дальше, дальше, по заснеженному хитросплетению зимних питерских улиц.

— Погуляй, полезно. — Глянув ей вслед сквозь замызганное оконце, блондинка поднялась на этаж и умело, словно заправская домушница, принялась орудовать ключами — две двери, полдюжины замков. Без особых хлопот очутившись в прихожей, она прошла в гостиную, с видом знатока оценила гравюры Дюрера и уже в столовой встретилась с хозяином, привлеченным звуками ее шагов.

— Спать!

Мгновенно веки Порфирия Евграфовича смежились, не издав ни звука, он медленно опустился на пол, тонкие губы его расплылись, послышался мощный, заливистый храп.

«И это est homo?» Блондинка переступила через недвижимое тело и стала с интересом осматривать квартиру, наконец она остановилась у бюро работы мастера Рентгена, откинув крышку, повернула миниатюрного, служащего украшением, бронзового сфинкса. Внутри что-то щелкнуло, и под галантней-шие звуки менуэта открылось секретное отделение — щель в три пальца толщиной, отделанная красным деревом. Блондинка сунула в нее ладонь, нащупав тайный винт, с усилием нажала, и тотчас же ей в Руку упали свернутые трубкой листы. От пожелтевшего пергамента шел резкий трупный запах. Снова заиграла музыка, щель медленно исчезла за бронзовой накладкой, беззвучно повернувшись, сфинкс занял свое место — мастера Рентгена недаром называли кудесником из Нейвида.

«Настоящее немецкое качество!» Блондинка закрыла крышку, сунула добычу в кейс и, задержав свой взгляд на подлиннике Писсарро, неспешно направилась на выход. На улице ее ждал «шестисотый» «мерседес», за рулем сидел широкоплечий человек с непроницаемым выражением лица.

— Чувствую, что ты не ошиблась, Норна!

— Порядок. — Блондинка с ухмылкой устроилась с ним рядом, небрежно похлопала по кейсу. — Настало время, Отто, разбрасывать камни.

— О да, они полетят далеко, — широкоплечий выпятил тевтонский подбородок, серые глаза его сузились, — словно из жерла вулкана.

Включив указатель, он тронул машину с места, «мерседес» напористо покатил по питерским улицам. На его боках выделялись большие белые буквы: «Фирма „Магия успеха". Мы сделаем вашу жизнь счастливой сказкой».

1

Кролик Роджер, если кто не помнит, главный персонаж популярного кинофильма про то, как этого самого кролика хотели подставить.

2

Красный сигнал светофора.

3

Чтобы луч лазера при дистанционном подслушивании отражался неадекватно.

4

Руководители Управления специальной службы при МГБ СССР, которые действовали в соответствии с Инструкцией, утвержденной 9 сентября 1950 года на заседании Политбюро. В ней допускалось принятие мер по пресечению деятельности враждебных лиц «особыми способами по специальному разрешению». Позднее функции «специальной службы» были возложены на Двенадцатый отдел при Втором Главном управлении МВД СССР, а после образования в марте 1954 года КГБ СССР — на Тринадцатый отдел Первого Главного Управления. И пошло-поехало… К слову сказать, аналогичные структуры имеются почти во всех структурах мира. В пятидесятых годах, к примеру, в американском ЦРУ существовал технический отдел Управления планирования, который занимался физическим устранением неугодных лиц. В настоящее же время наглядный пример ликвидаторской деятельности являют собой спецслужбы Израиля…

5

В Древней Греции у орфиков существовал культ Зевса Метрона, жрецы которого уничтожали опасных для общества людей при помощи кайенона — сильнодействующего яда.

6

Тайное, существующее до сих пор общество, уничтожающее своих врагов при помощи натасканных ядовитых змей.

7

Краснознаменный институт им. Ю. В. Андропова.

8

Средство для обезжиривания поверхностей.

9

Пиво.

10

Способ лечения путем прикладывания меди.

11

У Пикассо, если кто не знает, было несколько периодов в творчестве. Отсюда его «Голубой», «Розовый» и прочие альбомы работ.

12

Сленг разведчиков-полевиков: естественное, не вызывающее никакой настороженности положение тела.

13

Ножная техника, характерная для новгородской школы.

14

Один из самых распространенных ударов, русского кулачного боя.

15

Амплитудный удар рукой.

16

Ножная техника, биомеханика которой зашифрована в «Комаринской».

17

Элементы техники русского боя.

18

Пружинный нож.

19

Горячая, пламенная любовь (феня).

20

Так поступайте, чтобы жить счастливо, — истина в вине (лат.).

21

Ну вот, был… и нет его (мяг.).

22

От сладкого у белок происходит заворот кишок.

23

Акупунктурная точка между большим и указательным пальцами.

24

Акупрессура, метод пальцевого массажа.

25

Действительно, кошкам для нормального самочувствия необходимо не менее четырнадцати часов сна.

26

Слизняк (фр.).

27

Выдержки

28

Пушечного выстрела (фр.).

29

Скрывай свою жизнь (фр.).

30

То есть стукач.

31

Кто не рискует, не имеет ничего (фр.).

32

Колония усиленного режима.

33

Че — возглас пахана (феня).

34

Малая мудрость удаляет от Господа, великая мудрость приближает оного (фр.)

35

Пьем, поем и любим (фр.).

36

Без сомнения

37

Сын масона.

38

Бог — мое право (лат.).

39

От хаоса к порядку (лат.).

40

Возвеселимся же, пока молоды (лат.). Святой путь — вино, женщины, песни (нем.).

41

Здесь у историков нет ни ясности, ни единства мнений. Одни утверждают, что тешились боги каменными шарами, другие — гипсовыми, набитыми сеном, третьи вообще утверждают, что речь идет об игре в некие загадочные «золотые тавлеи». А боги молчат…

42

Сани в виде лодки.

43

Черт побери! Поцелуй меня в задницу! (Нем.)

44

Интересно, что охрану Берии на девяносто процентов составляли русские и украинцы. Возглавлял же ее армянин.

45

Речь идет об операции под названием клитеротомия. Часто практиковалась в древности, в частности в Вавилоне и Месопотамии, с тем чтобы женщины не отвлекались от общественно-полезного труда.

46

Праздник по случаю того, что зарезана свинья (нем.).

47

Шлюхи (феня).

48

Миньетчицы (феня).

49

Добрые давалки (феня)

50

Активные лесбиянки (феня).

51

То есть пользующиеся уважением (феня).

52

Чувихи лучше некуда (феня).