Сундук мертвеца

— Ну, Господи, благослови! — Перекрестясь, Натаха сбросила полусапожки от Армани, тяжело вздохнула и, ловко наворачивая портянки, переобулась в кирзовые «прохаря» — великоватые, грязные донельзя. Теперь сменить кожаную куртку на замызганный ватник, прикрыть модную стрижку шапчонкой-петушком, натянуть замшевые, на меху, перчатки — и всё по железке, готовность ноль. Большой стройностью Натаха не отличалась, а потому, поёрзав на автомобильном сиденье и согнувшись-разогнувшись несколько раз, изрядно запыхалась.

Почему «боевое» снаряжение нельзя было стирать и почему переодевались всегда в машине, а не, например, дома, — Натаха и её спутники, наверное, не взялись бы ответить. Должно быть, первый раз всё состоялось стихийно, а потом стало традицией, нарушать которую они уже не решались. Люди, занимающиеся делом принципиально непредсказуемым и зачастую опасным, почти все весьма суеверны. Бытие определяет…

Серый, сидевший на водительском месте, деловито обездвиживал «Мерседес» — малтилок, грабли на педали, кочергу на руль, карточку антиразбоя на грудь, поближе к сердцу. Потом тоже принялся переодеваться. Делать это, не вылезая из-за баранки, было ещё неудобнее, чем на заднем сиденье.

— Надо было всё же тебе священный долг-то исполнить. — Юркан, сидевший сзади, рядом с Натахой, уже завершил облачение и теперь, ухмыляясь, наблюдал, как Серый неловко натягивает общевойсковые, болотного колера защитные бахилы. — Не вертелся бы сейчас, как уж на сковородке. В непобедимой ведь как? Не умеешь — научим, не хочешь — заставим…

Это тоже была семейная шутка, традиционно произносимая при каждых сборах «на дело». Лет двадцать назад Юркан избавил кореша Сергуню от армии. Путём инсценировки нападения. С печальным результатом в виде сотрясения мозгов, якобы перешедшего в «УО» — умственную отсталость; в те благословенные времена медики наивно считали, будто недоумки армии не нужны. Самого «нападавшего» стукнуть по кумполу было некому, и он вскоре загремел прямым ходом в Афган. Где заработал, вначале гепатит, а потом душманскую пулю. От всего этого теперь плохо гнулась рука и нутро не принимало ни вина, ни пива — только водочки, да и то по чуть-чуть. Вот такие воспоминания.

— Всё! Зер гут, камараден! — выдал Серый ещё одну ритуальную фразу. Справился наконец с бахилами и натянул старую, неимоверно грязную курточку-болонью. — Выходим, господа!

Вылезли, взяли из багажника сумки и под вяканье принявшего стражу «Клиффорда» двинулись проходным двором на соседнюю улицу. Был пятый час вечера, самое подходящее время. Люди возвращались с работы, малышню вели по домам, бомжи ещё промышляли вдали от берлог… Никто не помешает.

Вскоре они подошли к большому четырехэтажному дому, сразу видно, расселённому, — с улицы он был заколочен.

— Лево руля. — Серый, ходивший сюда на разведку, уверенно свернул за угол во двор, и они увидели свисающую на одной петле дверь некогда чёрного, а в советские времена самого что ни есть парадного входа. — Медам, месье, прошу!

Всё было как всегда. Изнутри густо тянуло зловонием.

Постарались кошки, бомжи и случайные, скорбные животами прохожие.

— Никакой сознательности в народе… — раздражённо бормотал Юркан, первым поднимавшийся по загаженной лестнице. Он внимательно смотрел под ноги, стараясь ни во что не ступить. Юмор ситуации состоял в том, что им самим, если всё пойдёт хорошо, предстояло покинуть это здание лишь через несколько часов. А это значило, что в миазмы разорённого дома вольётся и их скромная лепта.

Между тем когда-то, при жизни, дом был вправду очень славным. Даже в старой части города не всюду встретить подъезды, сплошь выложенные рельефными изразцами, и эти изразцы за сто лет не утратили ни блеска, ни красок, подобранных с изяществом и художественным вкусом. Вился с плитки на плитку совершенно живой плющ, сквозь густые листья синел заброшенный пруд, в таинственном полумраке расцветали золотые и белые лилии…

Хоть отколупывай и к себе в квартиру тащи. Натаха по-хозяйски осматривалась по сторонам:

— Однако хороший дом, почти не разбомбленный[15], так, падальщики[16] поковырялись…

— Дай-то Боженька, чтобы без «синего фона», — проворчал Юркан.

— Типун тебе на язык! — Натаха сразу остановилась и проворно поплевала через левое плечо:

— Тьфу, тьфу, тьфу!

— Ты, Юрка, накаркаешь. — Серый зачем-то выключил фонарь и сказал с нарочитой бодростью, словно объясняя кому-то:

— Мы честные чердачники, не могилы роем…

И не двинулся с места, пока жадно, в две затяжки, не выкурил затрещавшую сигарету.

Воистину профессиональный фольклор ещё ждёт своих Колумбов от филологии. Может, когда-нибудь и дождётся. Начали же у нас с грехом пополам изучать воровской эпос, подвели теоретическую базу под детские страшилки о Чёрной Руке… Так вот, на любом заводе, где есть хоть одна мало-мальски серьёзная печь. вам непременно расскажут, как однажды сломался манипулятор, шурующий в этой самой печи, и, ухватив за шкирку, поволок в пламя рабочего. Люди, лазающие под землю, поведают про Горбатого каменотёса и «дедушку Шубина» (именно так, с маленькой буквы), устраивающего завалы. Ну а «синий фон» — это бич Божий профессиональных кладоискателей. Кто видел его — утверждает, будто это такое свечение ярко-синего или голубого тона. Вот только видевших и способных позже что-либо утверждать очень немного, ибо встреча с «фоном» обычно заканчивается гибелью или умопомешательством. Потому как вызывает он панический страх, предвещает всевозможные беды и даже может выдернуть все кости, оставляя от человека бесформенную кровавую груду. «Ведьмин студень» братьев Стругацких, но не где-то «у них там», а здесь у нас в России, в Питере, и, если подумать, все соглашаются, что дыма без огня не бывает…

…На чердак вела лестница с обломанными ступенями. Первым по ним вскарабкался Серый. Он поднялся легко, без напряжения: не зря (даром что головкой ударенный) занимался когда-то самбо и «работал по камээсу»[17]. Следом влезла Натаха — именно влезла, задыхаясь, пыхтя, любовь к компьютеру и эклерам давала о себе знать. Юркан одолел ступени последним, проклиная раненую руку и вполголоса матерясь.

На чердаке царили грязь и полумрак. Пол был покрыт вековой слежавшейся пылью, неким подобием не то ваты, не то войлока, при малейшем сотрясении испускавшим густое, медленно оседавшее облако.

— Ну, приступим, благословясь… — Осмотревшись, Серый вытащил из сумки маленькую мотыгу, отошёл в угол и, отворачивая лицо, принялся рыхлить «археологический слой». Потом достал лопатку и опустился на корточки, деловито начиная раскопки.

— Аминь. — Натаха и Юркан тоже взялись за мотыжки, пыльная туча поползла к стропилам из трёх углов сразу. Процесс пошёл.

Скоро все надсадно кашляли, но респиратора не надел ни один. Не признавали. Хотя и могли купить в ближайшем хозяйственном магазине. Расея…

— Есть контакт! — скоро крикнул из своего угла Серый. В его руках тускло мерцала здоровенная пивная бутылка, украшенная горделивой надписью полукругом: «Калинкин. Петроград. Заявлено отделу промышленности».

— Десять баксов, — ободряюще прокомментировала Натаха. Да уж — это вам не современный «Калинкин», посуду от которого ещё не всюду берут, а если берут, то за гроши!

Сама «атаманша» тоже не теряла даром времени и была по обыкновению удачливей мужиков. На свет Божий явилась петля из красной муаровой ленты с тонкими желтыми полосками по краям. Потом золотой галун от офицерского погона с двумя малиновыми просветами и тремя звёздочками, вышитыми мишурой.

— Подполковник Стрелков! — Сразу заинтересовавшись, Юркан подошёл поближе, осторожно осмотрел находку. — А ведь это скорее всего темляк. Цветов ордена святой Анны. — И деловито прокомментировал:

— Обычно жаловали за геройство.

Мог ли знать храбрый боевой офицер, принимавший награду, где она в конце концов окажется и какие руки её будут держать…

Между тем процесс споро шёл вглубь и вширь, постепенно охватывая всю чердачную площадь. Одна за другой из пыли извлекались находки: аптечные пузырьки с двуглавыми орлами, позеленевшие монеты, пара непонятных медяшек с эмалевыми глазками, старинные пуговицы. Всеобщее ликование вызвала находка Юркана — четырёхгранная бутылочка, сплошь покрытая рельефными ликами святых и испещрённая славянской вязью. «Вера твоя спасет тя, — значилось на одной из граней. — Иди с миром. Святая вода Угрешского монастыря».

— Вот он, опиум для народа! — Натаха восхищённо повертела бутылочку, любовно погладив, вернула хозяину. — Полета баксов, Юркан. С тебя причитается!

— Да уж, — тот убрал добычу в сумку и, вытерев трудовой пот (на лице образовались грязные разводы), внимательно оглядел чердак. — Да, как говорил Горбач, вот где собака порылась. Здесь, пожалуй, всё.

Отдых получился коротким — особо рассиживать было недосуг. Выкурили по сигаретке и спустились вниз, в квартиры. Вскрывать полы, простукивать стены, методично взламывать подоконники…

— Хор-роший дом! — Юркан потрогал медную, отлично сохранившуюся ручку на первой же двери, но брать не стал. Шагнул внутрь квартиры и вытащил титановую фомку:

— Ну-с, приступим…

Это раньше, пару лет назад, поиск ручек, шпингалетов и прочей фурнитуры был прибыльным делом. Отчищенная от краски и окислов, отполированная специальной пастой, «медяшка» расходилась влёт и приносила за месяц до полуштуки баксов дохода. Теперь рынок заполонили новоделы, и покупатель, сбитый с панталыку блестящими импортными финтифлюшками, перестал ценить настоящую вещь. Сбили, сволочи, цену!

— Сама пойдёт!.. — Юркан с Серёгой стали с треском отрывать половицы. Под ними в серой лохматой пыли кое-где виднелись монеты, в основном советские копейки выпуска шестьдесят девятого года. Видимо, играли свадьбу, и молодых по традиции осыпали деньгами. А может, дети баловались, устраивали между перекрытиями «клад»… В общем, мелочевка, ничего особенно интересного. Натаха критически посмотрела на парней и занялась подоконником. Распотрошив его, она сунула руку в открывшееся углубление и извлекла завёрнутый в промасленную тряпочку револьвер. Рядом лежало разрешение на право его ношения, выданное в 1918 году Василеостровской ЧК на имя некоего Хаима Абрамовича. Носившего смешную фамилию Сруль.

— Наградной! — Юркан поскрёб ногтем золочёное рифление, игравшее в луче фонаря. — Самовзводный, вот это я понимаю! К нему шашка вообще-то полагалась… Золотое оружие за доблесть. Зуб даю, что Сруль его спёр…

Натаха торопливо полезла в тайник проверять, нет ли там ещё и золотой' шашки, а Юркан высыпал в ладонь тупоголовые патроны, поставил на место барабан, нажал спуск:

— Ишь ты! Полный порядок! Хоть сейчас буржуев стрелять… — Щёлкнул пару раз курком, зарядил наган, вернул Натахе:

— Дома только не храни, стрёмно.

Та фыркнула:

— Не учи задницу вытирать.

Оружие она действительно находила не впервой, правда, так и не выучилась в нём разбираться.

Кладоискатели двинулись дальше. В соседней комнате на полу валялись грязный матрас, тряпьё, пустые флаконы отравы, именуемой в народе «красная шапочка»… И повсюду — кучи дерьма.

— Бомжи! — Серый сплюнул с отвращением, выругался. — Гадят, где живут, сволочи. Всё, больше не буду от «Бочкарёва» бутылки им оставлять.

Запашок в комнате вправду стоял — хоть оглобли заворачивай. Впору пришёлся бы даже не респиратор, а полный противогаз. Однако порядок есть порядок! Назвался чердачником — о белых перчатках можешь забыть. Чертыхаясь, крутя носами, троица начала потрошить бомжовник и вскоре лишний раз убедилась, что, не извалявшись в дерьме, ничего в этой жизни не добьёшься. В толстой капитальной стене опять же под подоконником Натаха вскоре настукала ещё один тайник. Когда оторвали фанерный лист, обклеенный грязными обоями, стал виден старинный, сугубо довоенного образца чемодан. Фанерный, лакированный, с деревянными рёбрами, чтобы не царапался и легче скользил по полу, если придётся тащить. Должно быть, примерно в такой и укладывал свой немудрёный скарб герой «Поднятой целины». Сколько лет пролежал чемоданчик в своём тайном гнезде, сколько поколений успело вырасти и состариться, не подозревая, что за тонкой фанеркой ждёт своего срока натуральный — натуральнее некуда — клад?..

— Ну, Натаха, в ЧК тебя носили бы на руках!.. Ты у нас часом не экстрасенс-лозоходец? — Серый попробовал вытащить чемодан, но тот сидел плотно, и подгоняемый нетерпением кладоискатель стал выкорчёвывать его фомкой:

— Не могли побольше дырку сделать, гады… спешили, наверное… Или просто намертво врос?

— Э, аккуратней! — заволновалась Натаха. — Раритет мне не попорть!

— Сама не учи, — буркнул Серый, налегая покрепче. Наконец чемодан отделился от стены и тяжело вывалился наружу. При этом внутри отчётливо брякнуло. Натаха жадно схватила его за ручку и попробовала оттащить для осмотра и вскрытия, но едва смогла сдвинуть с места. Что бы там, внутри, ни хранилось, явно это были не штопаные рубашки коммуниста Давыдова!

— Ни хрена себе подарочек! — Серый с подошедшим Юрканом кое-как выволокли добычу на середину комнаты, начерно обмахнули от пыли и кирпичного крошева. Натаха потянулась к замкам, каким-то чудом не заржавевшим…

…И в это время на лестнице послышались голоса и шаги, заставившие чердачников насторожиться, а ещё через минуту в комнату ввалились её нынешние обитатели — двое пьяненьких граждан, выглядевших классическими иллюстрациями к слову «говнюк». Да и то сказать, разило от обоих так, будто всю сознательную жизнь они провели в выгребной яме.

Обнаружив в «своей» комнате неожиданных посетителей, бродяги сперва заторможенно уставились на «оккупантов». Потом оказалось, что они пребывали как раз на том градусе, когда русский человек начинает выяснять отношения.

— На н-н-нашу плацкарту! — возмутился более рослый. Страшно округлил щёлки глаз… и вдруг бешено заорал, затопал, брызгая слюной:

— Ушатаю! Разд-д-дербаню! На ноль помножу!..

Мирного обывателя подобное в самом деле могло перепугать не на шутку, и, похоже, бомжи не раз уже имели случай в том убедиться. Второй говнюк стоял молча, пускал пьяные слюни и, глядя на товарища, радостно кивал — да, да, мол. Он такой. Замочит враз!

Юркан, сидевший на корточках, медленно поднялся. Какая там плохо работающая рука, какая больная печёнка! Разворот плеч, нехороший блеск глаз, отчётливо различимый даже в потёмках… Это, был не спектакль. Это… в общем, сразу видать, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО замочит и не чихнёт.

— А по рогам? — спросил он вроде негромко, но голосистый бродяга почему-то мигом умолк. — Есть желающие?..

Желающих не Нашлось.

Юркан сплюнул в сторону бомжей и кивнул Серому с Натахой на чемодан:

— Пошли отсюда, а то вконец говном провоняем… В длинном коридоре бывшей коммуналки они завернули в первую же попавшуюся комнату, вновь опустили тяжеленный чемодан на пол и, изнемогая от любопытства, открыли-таки устоявшие перед десятилетиями замки.

…И картина открылась такая, что от увиденного Натаха ахнула, Юркан обалдело перекрестился, а Серый тихо и восторженно загнул в семь этажей. Всем троим, читавшим в детстве Майн Рида и Стивенсона, полезли в голову мысли о свирепых и коварных пиратах… о побелевших скелетах, указывающих на юго-запад… о зарезанных и удушенных компаньонах. Десяток человек на сундук мертвеца… Йо-хо-хо и бутылка рома…

Это поистине была удача, которая выпадает один раз в жизни. Не чаще.

— Ну вот, братцы, теперь мы можем и завязать… — тряским шёпотом выговорила Натаха; — Здесь на всех хватит…

Она не договорила.

Громоподобно хлопнула дверь с лестницы, и в коридоре послышались шаги. Тяжёлые, полные уверенности и ощущения силы, они заставили троицу кладоискателей затаиться и замереть не дыша. Потом что-то щёлкнуло, и прозвучал голос:

— Первый, слышишь меня? Попали в цвет. Заходим… Голос вроде как голос, но было в нём что-то очень нехорошее. Что-то, вызывавшее желание немедленно оказаться где-нибудь в другом месте. Как можно дальше отсюда…

— Конкурирующая фирма, мать их… — одними губами выдохнул Серый и, видимо не надеясь на самбо, вытащил нож-прыгунок. Щелчок лезвия показался оглушающе громким. — Похоже, сваливать надо…

— Нет уж, на хрен! — Сверкнув глазами, Натаха схватила револьвер, стволом указала на добычу:

— Сука буду, не отдам!

Парни даже не подумали снисходительно улыбнуться. Они знали, что безобидная с виду любительница пирожных была способна на ярость загнанной кошки. Пару лет назад она у них на глазах так отделала фомкой конкурента-беспределыцика — небось мало не показалось. Опять же и содержимое чемодана было таково, что бросить его при первом признаке опасности — потом себе не простишь…

Юркан подкрался к двери и осторожно прижался к ней ухом. То, что он там услышал, весьма ему не понравилось.

— Ребята, это не конкуренты… — В голосе афганского ветерана послышался натуральный испуг. — Что-то не видел я раньше чердачников с рацухами… Спецы или бандиты, как пить дать… Короче, линяем по-тихому…

И в это время из бомжовника раздался ужасающий рёв. Утробный, животный, бессмысленный. Так кричат в нестерпимой муке, когда человеческое существо преображается в ком страдающей плоти, лишённой воли и разума. На миг смолкнув, вопль тут же возобновился на более высокой ноте и сорвался на визг.

— Дай-ка мне… — Смутная угроза сменилась реальной, и Юркан пришёл в чувство первым. Он вынул из ватной Натахиной руки револьвер, взвёл курок, нахмурился, бесшумно приоткрыл дверь и осторожно глянул в щёлку:

— Выходим…

Серый с Натахой как перышко подхватили на руки чемодан, который только что с трудом двигали по полу, и на цыпочках, не дыша, следом за Юрканом двинулись по коридору. Стихающие звуки человеческих страданий послужили беглецам жутковатым, но надёжным прикрытием: ТЕ были слишком заняты. Кто из них различит тихие шаги, нечаянный скрип рассохшейся половицы… Обливаясь потом, трое чердачников наконец выбрались на лестницу… и тут нервы сдали у всех троих одновременно. Стало некогда думать ни о «Первом», возможно ждущем внизу, ни о дерьме под ногами. Серый, Натаха и

Юркан сломя голову припустили вниз по скользким, густо загаженным ступеням и, не иначе, помогла святая водичка, давно высохшая в старинной бутылке! — достигли парадного, некоторым чудом не напоровшись на засаду, не свернув шеи и даже не уронив чемодан. Выскочили на улицу, бросились бегом через двор… и, с выпрыгивающими из горла сердцами, еле заставили себя подойти к «Мерседесу» нормальным человеческим шагом, не привлекая нежелательного внимания. Вякнул «Клиффорд», взревел двигатель, и «Мерс» резко, с проворотом колёс, улетел в транспортный поток, довольно бурный, несмотря на вечернее время. На часах была половина одиннадцатого…

Настоящий полковник

Рита-Поганка переминалась с ноги на ногу и чувствовала, что неотвратимо превращается в сосульку.

Её бабушка Ангелина Матвеевна, выросшая под Краснодаром, а ныне коротавшая старость у внучки, непререкаемо полагала: порядочному рынку следовало открываться часов этак в шесть утра, а к полудню — полностью прекращать свою деятельность. Увы! Что справедливо жарким летом в благословенных южнорусских губерниях, то совсем не обязательно работает в Санкт-Петербурге, на Варшавской улице, в месяце марте. Рано утром, когда ростовчане и краснодарцы стремятся переделать «по холодку» как можно больше дел, платёжеспособному Питеру не до покупок. Народ либо едет на службу, либо ведёт в школу внуков, либо же ещё не проснулся. Так что как следует, в полную силу, Варшавский продовольственно-вещевой рынок принимается функционировать часам этак к одиннадцати. В данный момент до этого было весьма ещё далеко…

Молодая женщина, к которой за острый язык и непредвзятость суждений начало уже прочно прилипать прозвище «Поганка», поправила пальцем свечку, горевшую в большом аквариуме с цветами, и посмотрела в небо — пасмурное, разрисованное багровыми рассветными клочьями. Да уж, «по холодку»!.. Ночью опять прошёл снег. Может, самый последний снег перед тем, как всё возьмётся таять уже окончательно…

Рита переступила с ноги на ногу в огромных — валенках с замызганными галошами… И вспомнила, как в прошлом году они что-то отмечали у подруги на даче, и тоже всю ночь шёл снег, так что утром подругин муж еле пробился по заваленной улице на своём «Москвиче». Тогда было весело: истошно взвывал двигатель, буксовали колёса, три хохочущие женщины дружно толкали в корму… Через неделю ожидался уже апрель, и они, помнится, сообща постановили: вряд ли ещё следует ожидать больших снегопадов. Ну так вот — на небесах явно услышали их легкомысленный трёп. На другую же ночь уходящая зима расстаралась и выдала всё, на что не могла раскачаться в свои «штатные» месяцы. Питерский спецтранс двое суток потом не мог отскрести проспекты, а тот дачный посёлок (куда спецтранс наведывался исключительно по великому блату, подкреплённому длинным рублём) завалило по окна. На радость местным калымщикам с их всепогодными «Нивами», тут же выехавшим спасать из российских сугробов погибшие там «Гранд Чероки» и «Мицубиси Паджеро»…

— Тьфу-тьфу-тьфу!.. — Рите-Поганке очень не хотелось, чтобы на небесах её подслушали снова. За неполный месяц, что она здесь работала, ей до смерти надоел холод. Но хуже всего было то, что Варшавская улица действовала как аэродинамическая труба. Причём непонятно в какую сторону. Не только южный и северный, но также все прочие ветры достигали здесь неистовой силы. К изучению этого явления следовало бы приставить учёных. Рита была далека от науки, она знала только, что скоро обзаведётся хроническим насморком, и ей это не нравилось.

Ладно!.. Уже совсем скоро пойдут покупатели, и о холоде на некоторое время удастся забыть…

Женщина похлопала себя по бокам руками в толстых засаленных рукавицах. От резкого движения с ближнего мусорного бачка взлетел голубь. Впрочем, рыночный сизарь, привыкший хватать съестное прямо из-под человеческих ног и собачьих носов, был не пуглив и скоро опустился обратно. Рита пригляделась… Сначала ей показалось, что у голубя прилипли на головке снежные хлопья. Но нет — пушистый белый гребешок, каких вообще-то у голубей не бывает, явно не имел «внешнего» объяснения. Он просто там рос.

«Мутант! — Рита невольно покосилась на обгорелые руины многоэтажного здания, отчётливые и жуткие на фоне светящегося серого неба. (Обычно она изо всех сил старалась в ту сторону не смотреть.) — На том спасибо, не двухголовый… Чего только не дождёшься… в наше-то время да в здешних местах…»

Однако допускать мысль о мутантах, возникающих непосредственно рядом, совсем не хотелось, и Поганка решила: а может, голубь был просто такой породистый. Пушисто-хохлатый. С чьей-то голубятни улетел, удрал, наверное, чтобы не съели. Держат ведь, говорят, некоторые до сих пор…

Решив проверить это предположение, Рита отошла от своего аквариума и осторожно потянула к сизарю раскрытую ладонь, выпростанную из рукавицы. Пальцы у Риты были именно такие, какие бывают у тридцатипятилетней женщины «со следами высшего образования», не от хорошей жизни подавшейся в рыночные торговки. Ещё не опухшие-оплывшие-бесформенные, но уже огрубевшие, с красными пятнами на костяшках. И ногти — наманикюренные, но обломанные и обгрызенные…

По Ритиной логике, домашний породистый голубь из голубятни должен был быть совершенно ручным. Увы!.. Чистота её намерений вызвала у обладателя хохолка вполне обоснованные подозрения. Когда рука приблизилась на критическое, с его точки зрения, расстояние, мутант — или не мутант, кто его разберёт — захлопал крыльями и нервно взлетел. Женщина вздохнула, проводила его взглядом и тут увидела, что к ней приближался первый за весь день покупатель.

О-о-о. Это был не совсем обычный покупатель. Вернее — совсем даже не обычный.

Он появлялся каждый будний день, весь неполный месяц Ритиной рыночной биографии, и остальные ларьки ему были без надобности. Его интересовали только «Цветы Кавказа», да и то, надо думать, не из-за особой Поганкиной привлекательности, а потому, что других цветочников поблизости не наблюдалось. Они с Ритой уже вторую неделю здоровались, даже иногда обсуждали погоду, и надо ли говорить, что она загодя откладывала для него цветочки получше, а выбранный продавала со скидкой, возмещая затем разницу за счёт других покупателей. Обыкновенных.

Она только никак не могла решить для себя, кто же он такой.

Одет всегда очень добротно. Явно не бедствует. Розочки по полтинничку берёт не поморщась. Но не из новых русских. Рылом не вышел. У тех ряшки… как бы поприличней сказать… такие авторитетные. А этот — сала ни грамма, скулы углами. И новый русский приезжал бы на «Мерседесе», а этого привозит тёмно-зелёная «Волга», и сидит он спереди-справа, рядом с водилой. Был бы лет па двадцать постарше — Рита сочла бы его руководителем предприятия старого советского образца. Замдиректором или вовсе директором. Может быть (судя по тому, как он всегда поступал с купленным у Риты цветком), даже того научного института с обманчиво-нейтральным названием, который раньше занимал сгоревшее здание… Хотя нет. Таких советских директоров отродясь в природе не бывало. Где лысина, где нездорово-отёчная физиономия и деревянная фигура завтрашнего инфарктника?.. Фиг вам. Олимпийский чемпион на покое. А может, и не на покое. От того места, где всегда останавливалась машина, и до Ритиной «точки» вела асфальтовая дорожка, сплошь покрытая чудовищным гололёдом. С раннего утра дорожку до зеркального сияния раскатывали весёлые студенты из расположенных поблизости общежитии. Потом, ругаясь и шаркая, добавляли глянца рыночные покупатели. Так вот, мужчина ходил по этом катку, совершенно не осторожничая. Но Поганка ни разу не видела, чтобы он поскользнулся:

Он подошёл, поздоровался, и Рита радостно захлопотала:

— Вот свеженькие, очень советую… Долго не вянут и холода не боятся… Хозяин завёз, небось думал — к праздничку раскупят. А наши и не думали…

Праздничек действительно ожидался не из тех, на которые россияне привычно дарят цветы: годовщина выборов Президента. Мужчина кивнул и вдруг спросил:

— А куда пивной ларёк делся? Конкуренты украли? Упомянутый ларёк он не посещал никогда, но тот факт, что на его месте остался лишь рельефный след на снегу, оказывается, заметил. «Ишь, какие мы наблюдательные… А со стороны кажется — ни налево, ни направо не смотришь…» Вслух она ответила:

— Так разорились. Вы слышали, может? В который раз пиво закупили, а оно взяло и скисло. Начали торговать, мужики чуть стёкла им не побили… Да что пиво — молоко долговременное, в пакетах, и то портится… даже в газете писали…

Мужчина интереса не проявил. Молча кивнул, взял протянутую Ритой бледно-лососёвую розу и вытащил кошелёк. «Да кто ж ты такой?» — в тысячу первый раз подумала рыночная цветочница. Не в пример некоторым, «её» покупатель не благоухал дорогими парфюмами и был коротко стрижен — хотя и не по-бандитски (а надо сказать, что мысль о бандитах у Поганки мелькала). Русые волосы были пушистыми ровно настолько, чтобы, несмотря на аккуратный ёжик. производить впечатление неисправимой кудлатости. В них блестела густая яркая седина. «А вдруг ты военный? — осенило вдруг Риту. — „Настоящий полковник“»…

Строчка из популярной песни, посвящённой на самом-то деле женскому одиночеству и несбыточному ожиданию принца, внезапно сработала как катализатор. На глаза навернулись слезы, выжатые вовсе не холодом и не поднявшимся ветром.

— Мужчина!.. — жалобно проговорила Поганка. — Вот вы всё ходите, ходите… цветочки берёте… А взяли бы да хоть разочек к бедной девушке в гости зашли! По-простому-то…

Он успев кивнуть ей на прощание, уже поворачивался идти. Занятый своими мыслями, он, конечно, не ожидал подобных речей (которые саму-то Риту застигли врасплох). Он вскинул голову и пристально посмотрел на неё. Ой, глаза были!.. Рентгеновские!..

— Так ведь побрезгуете… знаю я вас… — всхлипнула цветочница.

В настоящий момент её женская биография действительно сворачивала прямым ходом в тартарары. Отвернувшись, Поганка сердито высморкалась, буркнула «извините» и вытерла руку о некогда белый передник. И по ходу дела вспомнила, где последний раз видела точно такие глаза. Видела! Только на более молодом и специфически напряжённом лице. В приёмной Большого дома. вот где. Что характерно, цвет тех глаз Рига не запомнила. Не запомнила и теперь.

— Если бы брезговал, не покупал бы у вас. — неожиданно ответил мужчина.

— А… — Рита безнадёжно махнула рукой. — Я вообще-то во-о-он в том доме живу… Видите, где антенна сломанная висит? — Он не посмотрел, но терять было нечего, и она продолжала:

— Пятый подъезд, пятьдесят восьмая квартира… Предпоследний этаж… Мало ли… соскучитесь как-нибудь вечерком…

— Спасибо, — кивнул «настоящий полковник». Повернулся — уже окончательно — и зашагал вдоль решётчатой выгородки, гордо именовавшейся автосалоном. Он шел туда, где подпирал клочковатое утреннее небо пятнадцатиэтажный угловатый огарок бывшего «Гипертеха». Ритина подружка Натаха своими глазами видела, КАК ЭТО БЫЛО. Как рвались из окон раскалённые рыжие протуберанцы и по асфальту хлестали шрапнелью осколки стёкол, лопнувших от непомерной температуры, как теснились тревожно-красные машины пожарных и завывала «Скорая помощь», а поодаль стояли растерянные и продрогшие сотрудники института, выбежавшие из своих лабораторий в одних пиджачках и рабочих халатах. И лез в такое же утреннее — только осеннее и дождливое — небо клубящийся дымный столб, сплошной и монументальный, словно в передаче про камчатский вулкан, но вулкан — это далёко и по телевизору, а здесь всё происходило прямо посреди Питера — и ОЧЕНЬ взаправду…

…Тёмно-зелёная «Волга» тронулась с места и не спеша передвинулась к перекрёстку, чтобы подобрать Поганкиного покупателя и не заставлять его далеко возвращаться. Всё как всегда, всё по заведённому ритуалу. Почти на самом углу беспомощно замер большой импортный джип. Возле него раздраженно метался владелец — насколько могла разглядеть Рита, с физиономией не то что «семь на восемь», а что ни есть «семнадцать на восемнадцать». Ещё одна закономерность. Именно в этом месте Рита почти каждый день наблюдала заглохшие иномарки. Явно не нравилось что-то тонкой импортной электронике. Отечественные автомобили, примитивные и надёжные, как утюги, брали иномарки «на галстук», и метров через сто те заводились как ни в чём не бывало.

Водитель «Волги» вылез наружу и подошёл посочувствовать джиповладельцу. Тот, судя по жестам, прочувствованно и в ярких красках изложил ему свою точку зрения на случившееся. Потом вытащил сотовый и начал звонить. Кажется, из этого тоже никакого толку не вышло. Мужик так тряс маленький аппарат, словно собирался расколотить, его о заледенелый асфальт. Водитель «Волги» пожалел ни в чём не повинную технику: Подозвал багрового, точно свёкла, мордоворота и выудил из «Волги» трубку автомобильной связи. Та хоть и трещала помехами, реагируя на «нехорошее место», но связь обеспечивала. «Семнадцать на восемнадцать» набрал номер, дождался соединения и заорал так, что отдельные метафоры долетали даже туда, где стояла Поганка. Женщина прислушалась с пробудившимся профессиональным интересом.

Между тем её недавний собеседник, держа в руке розу, подошёл к рубчатому бетонному забору, который ограждал пепелище от бомжей, мародёров и малолетних любителей поиграть в сталкеров. Между монолитными плитами были щели, но такие, что не пролезла бы и кошка. Мужчина поднял голову и долго смотрел на изуродованный фасад. Туда, где раньше было одно из многих окно, и свет в нём, случалось, не погасал круглые сутки. Теперь…

— Спи спокойно, — проговорил он негромко. И опустил розу в щель, законопаченную раствором примерно на метр от земли. Он специально выбрал именно эту щель, чтобы не видеть, как цветок падает наземь с той стороны и остаётся одиноко и беззащитно лежать среди принесённых вчера, на той неделе, полгода назад… обращаемых и уже обращённых в прах дождём, морозом и временем…

Он молча постоял ещё немного, не обращая внимания на взгляды редких в это время прохожих. Потом вздохнул и пошёл к ожидавшей машине. «Семнадцать на восемнадцать» зябко топтался возле мёртвого джипа, свирепо вглядываясь в уличную даль — где там черти носят вызванную подмогу?.. Когда Ритин покупатель прошёл мимо него, он посторонился. Инстинктивно, без осознанной мысли о том, почему и зачем. А тот сел на правое сиденье «Волги» и кивнул водителю:

— Поехали.

Автомобиль тронулся, обогнул джип и скрылся из глаз. Женщина с безвкусно накрашенным, пятнистым от холода лицом, стоявшая возле аквариума с цветами, почувствовала себя очень несчастной, вздрогнула под толстой стёганой курткой и подумала: «Не придёт…» И правда — в самом-то деле, а что ему приходить?! Ему… такому… да в гости к какой-то вульгарной цветочнице, которой перед выходом на работу самой на себя в зеркало страшно смотреть?.. Им бы встретиться в другое время и в другом месте, когда она… Э, да что теперь. Взялся за гуж — не говори, что не дюж…

Рита оглянулась по сторонам: не видит ли кто? Быстро стянула рукавицу… извлекла из внутреннего кармана чистенький носовой платочек… промокнула глаза, высморкалась и воровато-быстро пшикнула в нос из импортного флакончика с лекарственным спрэем. Насморк, кажется, был настроен серьёзно.

Работёнка не для слабонервных

Как известно, учёные — это люди, удовлетворяющие своё любопытство за государственный счёт. Иногда государство им за это даже ещё и платит зарплату.

После того, как в достопамятном эксперименте что-то — что именно, до сих пор оставалось загадкой — — пошло не так и здание на Бассейной выгорело дотла, научно-оборонную контору с безобидным названием «Гипертех» оперативно переселили от греха подальше, под Гатчину. Туда, где неподалёку от объездной дороги тихо ветшал недостроенный гостиничный комплекс. Здания потребовали переделок, в некоторых корпусах ещё и до сих пор тянулся ремонт, но научным маньякам не до евростандарта. Был бы стол, куда поставить компьютер!

Мощный «Селерон» имел быстродействие за пятьсот мегагерц, но для задачи, над которой он в данное время трудился, и того было мало. Правду сказать, исследователей гораздо больше устроил бы хоть завалященький «Крэй»[18], но… на безрыбье…

В тридцать пятой лаборатории происходил очень долгий и трудоёмкий вычислительный эксперимент.

Компьютер негромко шуршал вентиляторами, обдувавшими перегретые от умственного усилия микросхемы. Кроме этого, в комнате было слышно дыхание четверых людей и размеренный стук резинового набалдашника о линолеум. От двери к окну, меряя шагами черно-синие квадратики пола и заметно прихрамывая, нервно расхаживал всклокоченный седовласый начлаб. Его молодые коллеги втроём нависали над вычислительной машиной. Все трое вглядывались в экран, на котором со страшной медлительностью возникала яркая цветная картинка.

Вот к ней добавилось ещё несколько точек, и длинноволосый очкарик, сидевший за клавиатурой, оглянулся через плечо:

— Лев Поликарпович, пошёл первый аккорд! Профессор Звягинцев застыл в центре комнаты, тяжело опираясь на трость:

— Расхождение?..

— Не видно пока, — отозвалась полная темноволосая девушка. Она терзала в зубах незажженную сигарету. Курить в присутствии компьютера было категорически воспрещено, а уходить в отведённое место, на лестницу — не тот момент.

Светящиеся часы над дверью показывали семнадцать ноль-ноль. Мартовское солнце за окнами отчётливо клонилось к западу. На это никто не обращал внимания.

Компьютер выдал ещё одну точку и опять надолго задумался…

Вычислительный эксперимент — это, выражаясь антинаучно, когда часть большой разветвленной программы притворяется экспериментальной установкой. А другая её часть изображает объект, с которым установка работает. В данном случае — крохотную горошинку вакуума, в которую виртуальным образом нагнетается магнитное поле и синхронно бьют виртуальные же лазерные лучи.

Вычислительный эксперимент хорош тем, что любые параметры установки можно как угодно менять простым движением клавиши. Представили, как это выглядело бы «вживую», на огромном дорогостоящем агрегате?..

А кроме того, даже самая зубодробительная неудача виртуального эксперимента не заставит компьютер шарахнуть настоящим огнём, раскурочить здание, унести жизни… Не понравился результат — остановил, сбросил, поменял, что находишь необходимым, и запустил снова…

Однако слова «смоделировали на машине» очень просто звучат только в кратких научных докладах, которые делают профессионалы и слушают такие же профессионалы. А также в наукообразной фантастике, читая которую реальные специалисты умирают от смеха. Чтобы поставить виртуальный эксперимент, надо для начала уметь описать поведение объекта и установки на языке математических формул. Всяких там конгруэнтностей и дискриминантов, от одного вида которых у большинства нормальных людей ум немедленно заходит за разум. Но это, повторим, для начала. Формулы ещё надо перевести на язык, понятный компьютеру. И то, как это делается, — тоже целая наука, и тоже не для слабонервных. Машине ведь не скажешь: возьми-ка мне интеграл. Ей надо объяснить всё подробно, шажок за шажком. Предложить метод. А методам, в данном случае возможным, — имя легион. Который выбрать?.. Снова наука…

А внешне всё просто. Два слова. «Учёные подсчитали»…

Настоящее дело никогда не делается скоро. Даже при условии четырёх могучих умов и быстродействующего «Селерона».

Электронные часы на стене показывали семнадцать пятнадцать.

Каждая секунда реальной работы как-бы-установки и как-бы-объекта проворачивалась в недрах машины более часа. Внутри маленького узелка пустоты отслеживалось множество точек, влиявших одна на другую, и происходившее с ними вычислялось по методу последовательных приближений. Который вовсе не предназначен для тех, кому результат требуется побыстрее. То есть — опять же не для слабонервных, не могущих терпеть ожидания…

…Картинка на экране обзавелась крохотным локальным экстремумом, и трое, влипшие в дисплей, разом вдохнув, так и застыли. Теоретически процесс должен был напоминать священную Фудзи с японской гравюры: предгорья, предгорья, а потом — величественный взлёт к озарённой светом вершине. Лавинообразное изменение свойств пространства и времени. Четырёхмерный мир, впервые дающий потрогать себя, попробовать на зуб…

Так вот — до сих пор «гора Фудзи» в некоторый момент упорно начинала извергаться, разваливаться и таять, как мороженое на асфальте. Этак на четвёртом часу эксперимента, когда уже идёт пар из ушей и всем кажется, будто наконец-то подвалила удача. И вот тут начинаются настоящие чудеса. Взять хоть упомянутое расхождение, то самое, которого, точно д'Артанъян вызова на дуэль, ждал профессор Звягинцев. Требующее безотлагательного истолкования. Если нечто принципиально незыблемое начинает ёрзать, как обмылок по банному полу, то в чём не правильность? В изначальной физической теории? В избранном математическом методе? В накопившихся погрешностях? В самом программировании, наконец?..

То есть — снова пар из ушей. Иногда на несколько дней. Потом раздаётся счастливое «Всё ясно!!!», и действительно становится всё ясно, и даже делается не очень понятно, как умудрились проглядеть нечто СТОЛЬ ОЧЕВИДНОЕ. Яростные переделки в программе… ловля «мышей»… новый запуск… полдня нервного ожидания… и опять пшик.

…Процесс на экране благополучно пережил свой экстремум и начал выстраиваться дальше.

— Лев Поликарпович, вроде прошли… — голос девушки дрогнул.

— Расхождение? — снова остановился профессор. — Альберт! Тебя спрашиваю!

Третий из молодых сотрудников, красивый и крепкий, спортивного вида парень, хотел было ответить «никаких признаков», но передумал и выразился более обтекаемо:

— Не видно пока.

Звягинцев мотнул головой и, стуча палкой, возобновил свой нескончаемый марафон. Подчинённым его хождение напоминало тигра в клетке, а ему самому — болтание в проруби той самой штуковины. Иногда профессору казалось, что удачи по определению не будет и лет через десять на прочном линолеуме образуется вытоптанная тропинка. Так неужели…

— Неужели нащупали?.. — Девушка передвинула сигарету во рту из левого угла в правый. У неё было редкое и необычное имя: Виринея. Такое имя подразумевает бледную таинственную красавицу с повадками лесной колдуньи. Его обладательница куда больше соответствовала сокращённому варианту, а точнее профанации: Вера.

— Постучи по дереву, — вскинул глаза длинноволосый.

— Не суеверна, — буркнула научная сотрудница. И в подтверждение своих слов постучала по собственной голове — прямо скажем, далеко не «деревянной». Очкарик оглянулся было в поисках подходящего предмета (не по пластиковому же столу…), но тут кое-что неожиданно привлекло его внимание, и он возмущённо завопил:

— Кто подсунул?.. Убью!!!

Остальные вздрогнули и посмотрели сперва на компьютер (Господи, что???), потом — туда, куда смотрел их товарищ.

Виновник переполоха покоился на очкариковом столе. Это был тяжеленный доисторический трансформатор, сгоревший ещё при Брежневе, а может, даже и при Хрущёве. Одному Богу известно, кому понадобилось спасать его из прежнего здания и с каким барахлом он прибыл сюда. Но факт оставался фактом: от оборудования, купленного за миллионы, остались покорёженные, не подлежащие ремонту ошмётки, а мятый ком жжёного провода в допотопной хлопчатой оплётке, целёхонький, даже не намокший в липкой пене, которой тушили пожар, переехал за сорок километров на новое место. Вероятно, ему предстояло пережить, всех и вся и встретить тот день, когда Сегодняшняя «безумная» теория уйдёт с переднего края науки в глубокий тыл, в разряд скучных банальностей.

Где конкретно он пылился там, на Бассейной, теперь никто уж не помнил. Валялся, наверное, в далёком тёмном углу, под кучей такого же хлама. Но вот здесь, в новом помещении, «неупокоенный мертвец» явно обрёл новую жизнь. И с ней личность, активно жаждавшую самоутверждения. Он вышел на свет и стал центром внимания. Реликт прошлого успел побывать на всех столах и под ними (исключая разве профессорский) и в данный момент завершал, должно быть, сотый виток. Обитатели комнаты номер триста три привыкли руководствоваться научной логикой, а она не позволяла однозначно утверждать, .что «транс» был спихнут коллеге, без промежуточных звеньев, именно тем сотрудником, на чьём столе его видели накануне. Оттого почти ежедневный вопль «Кто подсунул?.. Убью!!!» (с вариациями) стал уже чем-то вроде семейной шутки, без которой не полон день.

В данный момент трансформатор мирно покоился на столе очкарика Вени, придавив своим весом изрядную пачку компьютерных распечаток и чёрканых листков с выкладками. Когда он там возник, даже приблизительно сказать было невозможно. Утром его, во всяком случае, не было. А потом они запустили машину и… В общем, Веня оглянулся только теперь. Да и то случайно.

— А что, — невинно заметила Виринея. — Очень неплохое пресс-папье. Оригинальное такое. Идёт тебе, я бы сказала.

— Мыслям весу придаёт, — хихикнул Альберт.

— Можно использовать как весомый аргумент в научном споре… — продолжила Виринея.

Веня решил считать их высказывания уликами и открыл было рот, собираясь изобличать. Но в это время компьютер разродился ещё одной точкой, и все трое снова влипли в экран. Расхождения не было.

Собаки и Собакин

Иногда мартовский ветер растаскивал тучи, и тогда начинало всерьёз вериться, что скоро наступит весна. Но только на краткое время. Большей частью небо лежало непосредственно на крышах, без устали пополняя царившую внизу талую слякоть. Старший участковый инспектор майор милиции Собакин шёл по своей земле, и его душевная погода была весьма под стать внешней. В подобный денёк действительно всего меньше захочешь отговаривать ближнего от суицидальных попыток. Скорее уж табуретку ему пододвинешь и верёвку намыленную подашь… Да ещё скажешь напоследок: ты меня подожди там, браток, я не задержусь.

Нет, если серьёзно, то Андрон Кузьмич Собакин, конечно, в петлю не собирался. Тем не менее, пока шёл из дому, мысли одолевали его всё более мрачные. Одна за другой вспоминались обиды, накопленные за двадцать три года охраны общественного порядка. Погода повлияла, другое ли что?.. Матушка Андрона Кузьмича в начале каждого месяца вырезала из газеты квадратик в рамочке, напоминающей траурную: перечень геофизически неблагоприятных дней. Весь месяц постепенно желтеющий бумажный квадратик оставался на виду, прижатый маленьким магнитом к массивным металлическим настольным часам. Часы эти, исправно тикавшие в кухне сколько Андрон себя помнил, являлись подлинным шедевром советской промышленности. Безо всякой иронии! Они изображали Данилу-мастера и Хозяйку Медной горы и выглядели сущим антиквариатом, хотя на самом деле в точности такие выпускали и по сей день. Андрон над своей геофизически озабоченной матушкой беззлобно подтрунивал. Говорил, что газетный квадратик ей нужен был для того, чтобы, не дай Бог, не забыть и в должный момент почувствовать себя плохо. При этом как бы подразумевалось, что погода-природа способна влиять только на старых перечниц, да и то не на всех, и уж никоим образом — на бравых, ни огня, ни воды не боящихся старших участковых…

«Ох, грехи наши тяжкие». Андрон Кузьмич пообещал себе при случае заглянуть в матушкин календарик. То, что лично у него сегодняшний день был тяжёлым и неблагоприятным, сомнению не подлежало.

И обиды, что характерно, всплывали всё самые безутешные, неутолимые и горькие. Старший участковый, называется. А над кем? Если старший, значит, вроде бы должны быть и младшие?.. Кошкин хвост. Рядовые участковые блистали категорическим и полным отсутствием. Андрон Кузьмич боролся с преступностью, как геройский шериф из американского боевика: в одиночку. А впрочем… Народу на его земле с некоторых пор существенно поубавилось. После взрыва и пожара в якобы безобидном НИИ на участке наблюдался неуклонный отток населения, словно здесь, как в фокусе линзы, сконцентрировались все демографические проблемы России. Кто мог — уже перебрался отсюда, остальные завидовали и мечтали. Собакинский участок, сплошь застроенный хрущёвскими пятиэтажками, и так-то лет двадцать уже не отличался престижностью, но теперь народ отсюда попросту разбегался. Спросите, почему? А кому понравится подобная жизнь? Свет мигает, телевизор не ловит, давление пульсирует, иномарка, если таковая имеется, глохнет, едва въехав во двор… Хотя нет — теперь уже и на улице… И не только «Форды» с «Мерсюками»…

Оглянувшись на звуки мата, Собакин увидел грузовик «ГАЗ» с надписью «Хлеб» на фургоне. Из-под открытого капота виднелся зад в потёртых джинсах и ниагарским водопадом изливалось непечатное.

— Ты… это! Заткни фонтан! — Подойдя, майор решительно дёрнул сквернослова за штанину, голос его сделался грозен и зазвучал металлом. — Права и путевой лист, живо! Груз к осмотру!

Тут надо рассказать, что фигурой майор не очень-то вышел. Был приземист, квадратен и кривоног. И в смысле физиономии, как и телосложения, увы, не Шварценеггер, а скорее уж его киношный «близнец» Денни Де Вито. Однако, во-первых, корявое дерево, оно в корень растёт. А во-вторых, все мамины-папины проектные недоделки с лихвой компенсировались молодецкой подтянутостью, уверенностью в движениях и, главное, непревзойдённым блеском ладно подогнанной милицейской формы. Фуражка, которой позавидовал бы иной южноамериканский диктатор, для поддержания трамплинообразности таила в себе, если кто не знает, зашитую ложку. Погоны — со вставками, этак крылато изогнутые. Бриджи, вздёрнутые помочами под самое горло. Добавьте к этому сапоги с накатом, на одну портянку, хромовые, проваренные в гуталине… и получится сущий орёл профилактической службы. Гроза преступников и хулиганов.

— Агрегат не едет, майор. — Водитель, вихрастый и не по возрасту многоопытный парень, мрачно соскочил наземь и, даже не подумав вытаскивать документы, сразу открыл дверцу фургона:

— Как тут на хрен не выругаться…

Зло сплюнул и с обречённым видом вытянул лоток аппетитно пахнущей сдобы.

— Ну ты это, это… не очень… смотри у меня. — Собакин сделал стойку и незаметно проглотил слюну. Маковые рулеты составляли его тайную слабость. — А то я тебя живенько это самое. По мелочи. По мелкому хулиганству.

Брать надо уметь правильно. Так, чтобы и себя не обидеть, и водила не поднял детский крик на лужайке. Классиков надо читать. У Гоголя, к примеру, ясно сказано — брать надо по чину. За годы службы Андрон Кузьмич эту науку освоил во всём мыслимом совершенстве. Сдёрнул с лотка всего одну плюшку, чтобы и грабителем не выглядеть, и опять-таки чтобы фигура ещё больше не раздалась… Нет, имелись, имелись в жизни и некоторые светлые стороны. Сразу подобрев, он подмигнул шоферу:

— Счастливого пути.

Перспектива дотянуть до пенсии стала казаться уже не такой утопичной. И то сказать, до неё, до родимой, осталось совсем немного, совсем чуть-чуть. Поступив на службу во внутренние органы, ефрейтор-танкист Андрон Собакин успел застать ещё легендарного министра Щёлокова, позже объявленного взяточником, а также неподъёмную рацию «Сирена»… и — вот это была ещё одна его слабость — хрустящий, целиком умещающийся в кармане галифе нарезной батон за двадцать две копейки. С тех пор сквозь его жизнь прошло всё. И гнусные хмыри из прокуратуры и из Особой инспекции ГУВД. И ежедневная куча дерьма на коврике перед входной дверью. И крики бесстрашных в своей неуловимости цыганят: «Дядька Андрон — штопанный г…н!»

«Кстати…»

Нет худа без добра — малоприятное воспоминание по ассоциации вызвало мысль о волнительном свидании, ожидавшемся вечером. Образ дамы сердца, пронёсшийся перед умственным взором, заставил Андрона Кузьмича улыбнуться и бодрым шагом пересечь Бассейную улицу. Свидание следовало проводить по высшему уровню. А это требовало неторопливой и вдумчивой подготовки.

Когда-то — а на самом деле не так уж давно — любимый населением продовольственно-вещевой рынок располагался гораздо ближе к Бассейной, так что в полдень, особенно зимой, когда питерское солнце ходит низко над горизонтом, пятнадцатиэтажная тень «Гипертеха» накрывала его почти полностью, а учёные тётки поглядывали сквозь зеркальные окна лабораторий, планируя покупки в обеденный перерыв. Теперь всё изменилось. Ещё по осени, когда башню опустошил мигом засекреченный взрыв, рынок начал стихийно отползать прочь. В ларьках, стоявших слишком близко к тому, что у журналистов штампованно именуется «эпицентром», взялось без конца происходить скверное. То чуть не средь бела дня самым наглым образом обворуют, то кассовый аппарат примется выдавать такое, что у продавца встают волосы дыбом, то безобиднейший кипятильник мгновенно выжаривает всю воду в чайнике и взрывается, как фашистский фугас…

Андрон Кузьмич был о тех событиях осведомлён в самомалейших деталях. Поскольку имел в происходившем свой кровный интерес. Пусть косвенно, через уже упоминавшуюся даму сердца, но имел.

Теперь от Бассейной до ворот рынка приходилось топать метров пятьсот через кочковатый пустырь. Летом пустырь зарастал поистине роскошным, в хороший человеческий рост, густым, как джунгли, бурьяном. Ныне этот бурьян торчал из талых сугробов коричневыми растопыренными скелетами, и под ним рылись в поисках съедобных отбросов бродячие псы. Всех их Собакин давно знал «в лицо». В большинстве это были смиренные шавки, суровой борьбой за существование накрепко отученные качать какие-либо права. Все, кроме одного. Этот единственный при виде старшего участкового поднял лопоухую голову, чтобы прямо, без страха, хотя и без вызова, заглянуть ему в глаза. Здоровенный кобелина — судя по всему, нечистопородный ротвейлер — появился на пустыре около Нового года. На шее у него до сих пор болтался ошейник, но теперь только этот драный ошейник и связывал его с миром ухоженных домашних собак. А первое время ошейник отнюдь не был драным, и ему вполне соответствовал весь остальной имидж. Гладкие бока, воронёный лоск шерсти, независимый взгляд… Дескать, ну да, хозяин на минуточку отлучился, но ведь сейчас он придёт, он непременно придёт…

Несколько месяцев превратили упитанного красавца в скелет, обтянутый тускло-бурой потрёпанной шкурой. На крупе образовалась проплешина размером с мужскую ладонь, а в гноящихся, утративших надежду глазах вспыхивало какое-то подобие радости, только если жалостливая девушка из ларька «Свежая птица» выбрасывала на снег залежалую куриную лапку. В дикой среде большого города такой собаке очень трудно выжить. Будет настоящее чудо, если дотянет до лета…

Блюдя порядок, Андрон Кузьмич несколько раз наводил справки, не приставал ли новичок к покупателям и продавцам, не хватал ли с прилавка куски. Ларёчники отводили глаза, но в ответах были единодушны: нет, никогда. Просил — да. Один раз урну перевернул, заметив, как в неё бросили недоеденный пирожок. Но чтобы разбойничать — такого не замечали.

Собакин строго погрозил собаке пальцем. Кобель снова посмотрел на него и даже неуверенно вильнул обрубком хвоста, но человек шёл мимо и не собирался лезть в карман за подачкой, и нечистопородный вернулся к своим раскопкам.

Андрон Кузьмич между тем миновал распахнутые ворота и остановился возле ларька с надписью «АПТЕКА».

— Как дела, Андрей Михайлович? — спросил он заведующего, тощего и печального южанина с пышной копной вьющихся волос. Секунду для приличия помолчал и добавил:

— Мне бы… это. По контрацептивной части…

— Да разве это дела? Разве это торговля? — Андрей Михайлович, досконально знающий земную жизнь, порывисто поднялся и с удручённым видом извлёк цветастую коробочку. На ней извивалась от страсти пышногрудая красотка, основным элементом одежды которой являлся расписной кивер. — Вот, рекомендую, «гусарские». Ароматизированные, лабрикатизированные… с левой резьбой…

По российскому паспорту Андрей Михайлович звался Абрамом Менделевичем. Собакин, однако, вырос в те времена, когда назвать еврея его еврейским именем считалось как бы даже не очень пристойным. Куда приличнее было принижать языковые способности собственной нации, притворяясь, будто русскому человеку, ну хоть тресни, не выговорить иноплеменное имя. Вот и звучал в устах участкового неизменный «Андрей Михайлович». Принимаемый, что характерно, без возражений. Аптекарь тоже не первый день жил на свете и понимал, что Собакин попросту старался быть вежливым.

— Рахмат, — с чувством отозвался Андрон Кузьмич. И убрал коробочку на грудь, в маленький кармашек, где у него обычно хранилось удостоверение.

Помолчал, зыркнул из-под бровей по сторонам и начал степенно откланиваться:

— Вы, Андрей Михайлович, если это… того… не все у нас порой… то мы завсегда… в незримый бой.

И двинулся дальше, довольный собственным остроумием.

А погода между тем окончательно испортилась. С неба повалили мокрые густые хлопья, и покупатели, рысью сновавшие от ларька к ларьку, перешли на короткие спринтерские перебежки. Обнаружив, что с козырька аптечной точки ему всё-таки накапало за шиворот, Собакин оглянулся на обгорелый, с темными провалами окон фасад с такой ненавистью, словно именно «Гипертех» был во всём виноват. Секретный объект, едрёна мать! Прапора ГБ на входе, наверняка сколько этажей наверх, столько и вниз, старшего участкового на порог даже не пускали! Вот и довыпендривались. Поделом…

На самом деле его гнев, как и многое в этой жизни, объяснялся причинами экономическими. «Эх, мать вашу…» — Майор подошёл к давно отодвинутому в сторонку, крашенному а-ля трактор «Кировец» ларьку, потрогал ржавый, уныло скрипнувший замок.

— Ну здорово, кормилец… Поилец…

Это были далеко не пустые слова. В счастливые, безвозвратно улетевшие времена майорская дама сердца торговала здесь пивом. Ах, каким пивом! И как внезапно оборвалось счастье. Пиво, сколько его было, скисло однажды всё целиком и полностью, без предупреждения. Случились, такую мать, необратимые изменения в химическом составе. Чтобы расплатиться, пришлось продать любимого кровного «Жигуля». А вот киоск не загнать. Нестандартный. На одной погрузке-перевозке разоришься…

Майор похлопал невезучую собственность по жёлтому боку и в сердцах грохнул кулаком в дверь соседнего ларька, ликёро-водочного.

— Открывайте, милиция!

Собакина здесь знали хорошо. Пузатенький усатый мужичок, он же продавец и он же хозяин, без лишних разговоров вытащил стакан.

— Седай, Кузьмин. Примешь? Погода-то шепчет. Его щекастое, с тройными брылями лицо было нежно-розовым, как это бывает у запойно пьющих людей.

— Не, Жорик. Мне бы того. С собой. — В ларьке стоял дивный запах сала и маринованного чеснока, и старший участковый проглотил слюну. Жорик не спешил убирать стакан, и Собакин пояснил:

— В гости собираюсь. По бабам.

Лихо подмигнул и развёл руки, обозначая роскошные габариты избранницы.

— Дело хорошее, одобрил щекастый и снял со стеллажа бутылку. — Вот, рекомендую, ликёр «Кавалерийский», с женьшенем. Мужики говорили, очень способствует…

Тут он мог быть спокоен. Женьшень, пресловутая «Виагра» и прочие «способствующие» в любовных успехах снадобья Андрону Кузьмичу пока ещё отнюдь не требовались. И без них был молодец хоть куда. Усмехнувшись, Собакин взял презент… и непроизвольно содрогнулся. На этикетке призывно извивалась давешняя красотка в кивере, ну точно спрыгнувшая с упаковки тех самых… с левой резьбой…

— Рахмат. — Слегка помрачнев, майор спрятал ликёр в один из необъятных карманов и снова окунулся в промозглый полумрак непогоды, якобы весенней. «Теперь — букет…»

А вот с букетом случился облом. Тем более обидный, что Андрон Кузьмич подобной пакости ожидал всего менее. Новенькая продавщица-цветочница оказалась редкостной стервой. Напрасно Собакин ей деликатно намекал сперва на санэпидстанцию, потом на налоговую полицию и в конце концов — на пожарного инспектора, всему рынку известного придирчивостью и неподкупностью. Ничто не помогло! Действительно Поганка, лучше прозвища не придумаешь. Это ж надо — разговаривает нагло, грозит (Его! Собакина!..) познакомить с прокурором по надзору. И вообще сулит если не по судам затаскать, так кляузу накатать в ГУВД уже точно… Ох, мать её за ногу. Пришлось-таки затаить злобу и ретироваться.

«Ну, сука, я тебе устрою…» Не совсем ещё ясно представляя, какой конкретно уют он устроит строптивой торговке, Собакин пересёк бывшую футбольную площадку, сплошь в жёлтых пятнах человеческой и собачьей мочи, и. вошёл в мрачное, напоминающее острог здание. Здесь, на первом этаже общежития, и находился рабочий кабинет майора — местный пост охраны правопорядка. «Я тебе устрою, сука, лютики-цветочки!» Зло бренча вытащенными из кармана ключами, Собакин приблизился к двери, и настроение у него испортилось окончательно. О, Господи, каждый Божий день одно и то же! На двери поста безопасности был мелом изображён сам Собакин в виде непотребного кривоногого двортерьера. С преувеличенными признаками пола. И, видимо, для ясности рядом значилось крупными печатными буквами: ЕДУЧИЙ МАЙОР КАБСДОХОВ.

«Ах, сволочи… давненько у вас паспортный режим никто не проверял…» Свирепея, Собакин щёлкнул тугим замком, вытер похабщину загодя намоченной губкой и принялся готовиться к службе. Разделся, подключил телефон (а хоть и не подключай его, один чёрт — аппарат хоть и звонил иногда, но в трубке ничего не было слышно), поставил на электроплитку чайник и, со вздохом опустившись в старое продавленное кресло, глянул на часы. До свидания с дамой сердца оставалась ещё целая вечность.

«…And have a nice day!»

Когда электронные часы показали семнадцать двадцать пять, из-за расположенной под ними двери в коридор послышалось ожесточённое царапанье, а потом — истошное «Мяу!!!». Альберт повернул ручку, и в комнату лохматой шаровой молнией влетел кот — большой, полосатый, тёмно-рыжий по более светлому. На линолеуме ему было не разогнаться: когти проскальзывали, кота заносило на поворотах, однако, давно привыкший, он стремительно пересёк комнату и исчез под столом профессора Звягинцева. Не то чтобы начлаб подкармливал или баловал его больше других; скорее наоборот, и к тому же под столом витал собачий запах, принесённый на хозяйских ботинках. Просто там было самое надёжное, недосягаемое ни для каких гонителей убежище, и кот знал это прекрасно.

Он вообще отличался отнюдь не средним умом. Не зря же он был не просто так себе кот, не какой-нибудь Барсик-Мурзик и даже не Чубайсик, как принято сейчас называть рыжих, а Кот Дивуар. Что, как мы с вами пони-

Маем, проливает новый свет на название одной славной африканской страны…

Причина его столь поспешного бегства выяснилась буквально через минуту. Раздалось вежливое «тук-тук», и на пороге возникли люди, которых почему-то принято ассоциировать с гулким сапожным топотом и лязгом оружия. Трое молодых людей в сером «городском» камуфляже были институтской охраной, ну а стерегли весьма режимное предприятие далеко не вохровцы с берданками. В приоткрытую дверь заглядывал самый натуральный спецназ.

Профессор Звягинцев оглянулся от окна:

— В чём дело? Не мешайте работать! Охрану здесь весьма не любили, и охрана хорошо это знала.

— Лев Поликарпович, — виновато развёл руками рослый парень с капитанскими звёздами на плечах. — Пять тридцать почти. Приказ… праздничный… чтобы после пяти тридцати — нигде никого. И всё опечатать.

Откуда взялся подобный приказ, было известно и одним и другим. Преемственность тянулась ещё с тех времён, когда в научных институтах перед праздниками все пишущие машинки — или хоть каретки от них — обязательно складывались в надёжное помещение и там запирались. Ибо что скорее всего сотворит советский человек, осчастливленный трёхдневным досугом? Правильно. Помчится в родную контору, схватит раздолбанную «Ятрань» и все трое суток будет печатать нечто антисоветское. Нынешний заместитель директора по общим вопросам, писавший приказы по институту, был всем известным сторонником демократии и реформ. Однако в основе его творчества всякий раз лежал прошлогодний приказ. А потому… И вообще, после всем известных событий…

Кот Дивуар раздражённо зашипел из-под стола, выражая общие чувства.

Длинноволосый Веня Крайчик впился взглядом в экран, оттягивая неизбежное и изо всех сил гипнотизируя машину: ну выдай ещё хоть точечку! Ну выдай!.. Остальных перспектива провести три дня в мучительной неизвестности: так что там процесс — пошёл? не пошёл?.. — привела в состояние, близкое к буйному.

— Вам, может, ленту из принтера вытащить и отдать? — ядовито осведомился Альберт.

— Вы слова такие — «Нобелевская премия» — когда-нибудь слышали? — в тон ему поинтересовалась Виринея. И бросила в мусорник изжёванную сигарету:

— А её примерно за то и дают, чем мы тут занимаемся. Ну, я понимаю, капитану Гринбергу простительно не знать, он считает, что компьютер — это такой большой электронный пасьянс… — С упомянутым капитаном у девушки были свои отношения и свои счёты. — …Но вы-то, Глеб Георгиевич, вы-то!

При этом умом она понимала — на самом деле охранники проявили очень большую воспитанность, зайдя лично предупредить. Могли бы просто перебросить в коридоре общий рубильник. Имели право. А что при этом тю-тю все результаты и выстраданная программа, которую на жёсткий диск, естественно, не «спасли», — не их проблема. О выключении ровно в пять тридцать все были предупреждены загодя.

— Почему же только пасьянс, — проворчал капитан Гринберг. Он был курчавый и черноволосый, с характерными чертами лица, у определённого круга людей вызывающими антисемитские настроения: этакое «горе в чекистской семье». — Ещё можно голых девок по «Интернету» смотреть…

Виринея вспыхнула и на секунду не нашлась, что ответить.

Глеб вздохнул и посмотрел на часы:

— Выключайте, пожалуйста, технику. Мы и так уже вас позже всех остальных…

— Эйнштейн от гестаповцев в Америку убежал, — заметил Альберт. — Тоже работать, наверное, не давали.

Спецназ на сравнение не отреагировал. Не такое выслушивали молча, с непринуждённой улыбкой. Хотя, конечно, со всеми этими гениями дело иметь — работка не для слабонервных.

— После праздника вернётесь, доделаете. На свежую голову.

— Праздничек!.. — вновь ринулась в бой Виринея. — Подумаешь, какой царь-батюшка на трон вступил! Чиновника в Кремль выбрали! Праздничек!..

Глеб пожал плечами:

— Мы приказы не пишем…

— И вообще, вы-то домой поедете, а наши ребята на вахте будут сидеть, охранять, — подал голос второй его подчинённый. — Имейте уважение.

Он носил боевое прозвище «Монохорд». Когда спрашивали, что это такое, он гордо поправлял: «Не путать с „крипторхом“!» Переодеваясь в штатское, он с мальчишеской удалью цеплял на грудь большой жёлтый значок, гласивший: «Глупый пингвин робко прячет, хитрый — нагло достаёт…»

Веня решил любой ценой выиграть несколько драгоценных секунд,

— Господи помилуй, — сморщился он. — Да через нашу вахту слона можно вывести! Режим, режим… звон один. Даже датчики на металл…

Он хотел добавить «…жаба задушила приобрести», но не добавил, потому что в это время произошло сразу несколько событий.

На часах сравнялась половина шестого. Глеб Буров нахмурился и посмотрел на комнатный шкаф с электрическими рубильниками.

Компьютер наконец-то выкатил долгожданную точку. И в довершение всего дверь распахнулась шире, камуфляжные фигуры подались в стороны, и в лабораторию заглянул лично Чёрный Полковник.

На самом деле Иван Степанович Скудин по прозвищу Кудеяр, институтский замдиректора по режиму, ничего особо чёрного в своём облике не имел и вдобавок был по-прежнему подполковником. Кто ж ему даст лишнюю звезду после взрыва вверенного объекта? На том спасибо, что не разжаловали вообще. Хорошо знавшим Кудеяра было известно, как мало беспокоило его это обстоятельство. Он в тот день потерял нечто, не подлежавшее измерению ни в каких звёздах.

Его взгляд тут же скрестился со взглядом профессора, и на тонких планах бытия, без сомнения, прозвучал ледяной перезвон шпаг.

«Па-ску-дин!.. — внятно отчеканили глаза начальника лаборатории. — Мою девочку…»

Он знал, что накануне трагического дня у Марины случилась с мужем какая-то размолвка. Мало ли чего не бывает между супругами, но Лев Поликарпович до сих пор был убеждён — именно из-за этой размолвки Марина допустила во время эксперимента ошибку, за чем-то не уследила, и в результате…

«Хрен старый, — не менее внятно ответили глаза Кудеяра. — Мою девочку…»

Он придерживался консервативных взглядов на вещи. По его нерушимому мнению, где возникала хоть тень реальной опасности, там было не место для женщин. Особенно для беременных. Маша как раз накануне допустила его в свой большой женский секрет. И всерьёз разобиделась, когда он тут же принялся сдувать с неё пылинки, навсегда отобрал сигареты и вообще начал обращаться точно с ёлочной игрушкой. В частности, попытался настоять на немедленном уходе в длительный отпуск… Сам он жалел лишь о том, что не засадил её под домашний арест — и пускай бы сердилась на него сколько угодно. Милые бранятся — только тешатся. А вот то, что в критический момент Маша оказалась рядом со взорвавшейся камерой, а орава так называемых мужиков во главе с папенькой — на другом конце обширного зала, это… это…

То есть все полтора года с тех пор профессор и подполковник старательно избегали друг друга. Работая на одном предприятии, это устроить не очень легко, но им удавалось. Когда же они всё-таки сталкивались нос к носу, вот как теперь, — воздух между ними сразу начинал дрожать и потрескивать от взаимного напряжения.

С минуту в комнате держалась поистине гробовая тишина. Не подавал признаков жизни даже Кот Диву-ар. Лишь компьютер продолжал тихонько шуршать: Веня Крайчик (благоразумие возобладало) остановил-таки процесс и теперь лихорадочно спасал данные и программу.

— Good bye and have a nice day! — женским голосом попрощался с присутствующими «Селерон».

— Пока-пока, — ответил Веня шёпотом. Обычно он произносил это громко и с выражением, но сегодня явно был не тот день. Компьютер пискнул последний раз, и на экране воцарилась первозданная чернота.

Лев Поликарпович Звягинцев сдвинулся с места — и медленно, тяжелее обычного опираясь на палку, прошествовал к шкафу. Так жертвы инквизиции восходили на костры из собственных книг. С таким лицом Галилей[19] мог бы произнести своё знаменитое «Вертится!». Дверца шкафа проскрипела на перекошенных петлях. Гулко клацнул рубильник…

Кудеяр коротко кивнул, и «гестаповцы» бесшумно растворились за дверью.

Минут через пятнадцать со стоянки отчалил профессорский сорок первый «Москвич». На довольно грязном боку машины некий умник, почему-то уверенный, будто «танки не моют», начертал шаловливым пальчиком:

«ВПЕРЁД, НА БЕРЛИН!». Автомобилю было лет пять, из них почти полтора он носил на стекле жёлтую инвалидскую нашлёпку. Льву Поликарповичу трость нужна была не для дешёвых эффектов. Во время взрыва ему на левую ногу грохнулся тяжёлый металлический стеллаж. Возраст есть возраст — сломанная ступня зажила, но подвижность утратила.

Общий интеллектуальный коэффициент пассажиров машины, по обыкновению, пребывал на недосягаемой высоте. И не подлежало никакому сомнению, что диспут на тему «прошло — не прошло» обещал занять все сорок километров до Питера. Хотя говорить вне института о служебных делах сотрудникам было по понятным причинам строжайше запрещено.

«Москвич» цвета арахис виртуозно вырулил за ворота. Личность проявляется во всём: поставив ручное управление, профессор освоил его так, что со стороны нельзя было догадаться. Проводив взглядом удаляющуюся серовато-бежевую корму, подполковник Скудин, уже переодевшийся в цивильное, отошёл от окна и, ещё немного помедлив, побрёл по лестнице вниз.

Лестница была сплошь заляпана белой краской. Там и сям на стенах и потолке виднелись следы старой проводки, выключателей и осветительных плафонов. Что годилось для, прямо скажем, далеко не пятизвёздочной советской гостиницы, совершенно не подходило научному институту. Ремонт успели полностью завершить только в административном строении. Лабораторные корпуса, как заведомо менее важные, приводились в порядок по мере финансовой возможности. Подполковник вспомнил старое здание на Бассейной и как по окончании рабочего дня он молодецким галопом (плевать на звёзды и должности!) слетал по этажам вниз — туда, где, ускользнув от родительских глаз, его дожидалась Марьяна…

Двух лет с тех пор не прошло, а ему казалось — все двадцать. Тогда он жил. Теперь — доживал. Иногда ему хотелось уморить начальство рапортами и прошибить лбом нужное количество дверей, но добиться, чтобы его перевели назад. В джунгли. Там тоже водились свои призраки, но с ними встретиться было бы легче. Так ему казалось. Быть может, он ошибался.

Тяжёлая дверь закрылась у него за спиной. Вокруг института стоял густой березняк, и на прозрачных голых деревьях видны были пустые птичьи гнёзда.

Ошибка-2000

Иван возвращался в город наедине с водителем «Волги»: у его ребят был собственный транспорт. Вайя, Верево, Зайцево — привычные указатели вспыхивали в косом солнечном свете. Машина подбиралась к возвышенности, расположенной посередине пути, когда Скудин заметил впереди то, что ему сейчас всего менее хотелось бы видеть. А именно, знакомую серовато-бежевую корму с жёлтым инвалидским квадратиком на стекле. Мало ли на свете сорок первых «Москвичей» цвета арахис, оснащённых ручным управлением?.. Но глаз уже различил безошибочно узнаваемые силуэты возле замершего на обочине автомобиля. Неподалёку стояли бело-синие гаишные «Жигули». Молодой инспектор внимательно изучал звягинцевские права и, кажется, соображал, как же поступить с их обладателем. Трое пассажиров «Москвича» размахивали руками, нервно и горячо доказывая что-то сержанту… то есть усугубляли ситуацию как только могли.

— Притормози, — велел Скудин водителю. Сообразительный Федя уже сбросил газ, предвидя нечто подобное. «Волга» плавно ушла на обочину и замерла. Иван выбрался наружу. Солнце, досуха вылизавшее шоссе, ещё не село, но — «марток, надевай трое порток!» — . северный ветер дышал арктическим льдом, особенно злым после натопленной внутренности автомобиля. Подполковник запахнул тёплую куртку и пошёл по асфальту назад, навстречу оглянувшемуся гаишнику.

Тот встретил его на полдороге, широко улыбнувшись:

— Здравствуйте, Иван Степаныч! Местная автоинспекция знала «в лицо» не только зелёную «Волгу», но и самого подполковника.

— Добрый вечер, Серёжа, — поздоровался Скудин. Потом кивнул на инвалидный «Москвич», вокруг которого по-прежнему кипели страсти:

— Что натворили-то?

— Да ничего особо серьёзного, — парень махнул рукой в форменном рукаве. — Дедуля под знак влетел. Ограничение шестьдесят, а он девяноста два чешет. Во пенсионеры-инвалиды пошли! Сам-то ладно, осознал сразу, а вот пассажиры… — Гаишник покачал головой и опять улыбнулся. Потом смекнул:

— Вы, товарищ подполковник, их что, знаете?

— У меня в институте работают. Учёные. — Иван доверительно взял сержанта под локоть и отвёл его на несколько шагов прочь. — Можно тебя попросить? Если обстоятельства позволяют, как насчёт ограничиться… устным внушением?

— О чём речь, Иван Степаныч. Без вопросов, — молодой инспектор откровенно обрадовался возможности что-то сделать для подполковника. — Внушим и отпустим. Решили проблему?..

— Спасибо, Серёжа. Буду очень обязан. Тёмно-зелёная «Волга» резво разогналась и вновь покатила в сторону города. Минут через десять в том же направлении тронулся и арахисовый «Москвич». Он строго держал дозволенную скорость, и внутри царила полная тишина.

Это была суббота, надолго ставшая для питерских автомобилистов ТОЙ САМОЙ. Первый густой снегопад приключается каждую осень, но не всегда его сопровождает ещё и резкое похолодание, в результате чего улицы и загородные дороги превращаются в сплошной и очень коварный каток… по которому беспомощно елозят автомобили, застигнутые врасплох на летних, гладких, а кое у кого и натурально лысых колёсах. Было самое начало ноября, народ в выходные вовсю ещё мотался на дачи, так что количество аварий принялось расти с самого утра, грозя стать рекордным.

Двое гаишников, стоявшие на Киевском шоссе, издалека заприметили баклажанно-фиолетовую «четвёрку». Все знают, что «четвёрки» с их вместительными багажниками часто покупают хозяйственные огородники и садоводы. Трое молодых мужчин, сидевшие внутри, и выглядели самыми что ни есть дачниками, собравшимися закрывать на зиму домик… только вот ехал «баклажан» слишком рискованно, то и дело виляя кормой, и инспекторы помахали ему полосатым жезлом, предлагая остановиться. Лучше предупредить, пока не дошло до беды!

«Четвёрка» послушно заморгала поворотником и начала было притормаживать… но гаишник ещё не успел подойти к водительской дверце, когда справа резко опустилось стекло, и молодой лейтенант увидел наставленное на него автоматное дуло. Он успел только ахнуть. В следующий миг его отшвырнуло назад и ударило спиной о борт милицейского «Жигуля», тотчас окрасившийся кровью. Его напарнику повезло больше: он почуял неладное за миг до того, как началась стрельба, и ужом юркнул за машину. Фиолетовая «четвёрка» бешено взревела двигателем и рванула вперёд. Номера у неё были весьма естественно припудрены снегом…

Как позже выяснилось, двое из троих были небезызвестные в криминальном Петербурге бандиты Шампур и Казак, в миру, соответственно, Андрей Артамонов и Михаил Казаченко. И везли они с собой в машине такой арсенал, что при виде гаишников немудрено было психануть. Вот братки и психанули — по полной программе.

Однако все трое были тёртые калачи и, в упор расстреляв лейтенанта, не просто наобум святых бросились наутёк. О нет, никакой паники! Они стали уходить достаточно грамотно и, возможно, сумели бы оторваться — пока рядом с местом преступления испуганно тормозили машины, пока уцелевший гаишник кричал в рацию, вызывая подмогу…

…Если бы не случилось так, что с другой стороны ехал ничем не примечательный казённый уазик, а в нём за рулём сидел Иван Степанович Скудин, и у него работало радио, настроенное как раз на нужную волну.

Самого эпизода со стрельбой Иван не видел, но его последствия — во всех подробностях. Он вспомнил просвистевший навстречу «баклажан» и мигом развернулся в погоню.

У бандитов был массный рулевой, но Скудин взял его, как волк зайца. Километра через полтора он настиг «четвёрку», поравнялся с ней и без долгих миндальничаний ударил, выталкивая с дороги. Его манёвр ничем не напоминал подобные эпизоды в кино, где два автомобиля нескончаемо пихают друг друга бортами на радость неискушённому зрителю. Люди, прошедшие специальную подготовку, это делают совсем не зрелищно — в один заход, одним прицельным швырком. Канава вдоль шоссе была широкая и глубокая. «Четвёрка» тяжело ударилась в противоположный склон, и из радиатора взвилось шипящее облако. Водительскую дверцу заклинило, рулевой остался висеть внутри, зажатый между сиденьем и сдавившей рёбра баранкой: Шампур и Казак, слегка оглушённые, тем не менее выскочили наружу и бросились наутёк через поле. Иван покинул УАЗ и перемахнул канаву следом за ними.

Кто сказал, что мужик в сорок лет уже не так быстр и поворотлив, как в двадцать?.. Если он всё это время валялся на диване и пил водку — тогда, наверное, оно так и есть. Сначала Иван догнал Шампура, и позже бандит рассказал: его больше всего изумило, что преследователь даже не запыхался. А в тот момент уголовник, не сдрейфив, попробовал показать какое-то каратэ, дополненное ножом. Скудин одолел искушение надеть сукиного сына на его же свинокол и ограничился тем, что отправил братка в глубокую кому. Потом двинулся за вторым. Когда Казак понял, что не уйдёт, он начал стрелять. Он успел выстрелить дважды. Кудеяр не впервые видел направленный на себя ствол. Кротости характера это ему не прибавляло никогда. Третья пуля ушла высоко в небо, а Казак рухнул наземь, скуля, сворачиваясь в позу зародыша и прижимая к животу правую руку. Которую ему позже всерьёз чинили врачи в тюремной больнице. По дороге Иван подцепил за ворот Шампура и потащил обоих волоком по свежему. снегу.

Подъехавшая милиция удостоверила скудинскую личность и рассказала, что лейтенант, когда его загружали в машину реанимационной бригады, ещё дышал…

Возвращаясь вечерами со службы, Кудеяр очень редко просил водителя остановиться, так что тот спрашивал: «Заехать куда-нибудь, Иван Степанович?» — больше для проформы. Но сегодня был во всех отношениях не правильный день. Иван принял внезапное решение ещё на шоссе, тут же квалифицировал его как дурацкое и отставил, но… «Волга» едва миновала Среднюю Рогатку и добралась до перекрёстка, где на Московский проспект выворачивает трамвай, когда он сказал водителю:

— Останови, пожалуйста. Дальше сам доберусь. Водитель Федя изумлённо попрощался с ним и отчалил.

Кудеяр засунул руки поглубже в карманы и огляделся. Одно дело — проноситься мимо на автомобиле, совсем другое — топать пешком. С позапрошлого года, когда они здесь гуляли с Марьяной, на Московском мало что изменилось. Прибавилось-убавилось несколько вывесок, а так всё было по-прежнему. Иван пересёк тротуар и потянул стеклянную дверь. Магазин «Хлебный дом» никуда не делся со своего места, а он помнил, какие здесь раньше были торты…

Торты — что даже несколько странно по нынешним временам — тоже оказались на месте. Целый длинный прилавок. Времена, когда напуганный дороговизной покупатель дружно дезертировал из магазинов, успели миновать (возможно, до следующего долларового обвала), и народу у прилавка было хоть отбавляй. Женщина, отчего-то сердитая на весь белый свет, катила сквозь толпу складную коляску. Перемазанный кремом отпрыск истошно орал и брыкал ногами. Секундой раньше он капризно зафитилил купленное ему пирожное прочь, на грязный пол, и теперь гневался, отчего это мама не бежит подбирать и не уговаривает доесть.

— Мужчина, дайте пройти!.. — обратилась (если это можно назвать «обратилась») женщина к Скудину. На самом деле он совершенно ей не мешал, но раздражение требовалось сорвать. Иван поспешно отступил прочь и подумал о своём сыне или дочери, так и не родившемся. Почему он был настолько уверен, что их с Машей ребёнок нипочём не стал бы швыряться пирожными и водить как резаный, заставляя взрослых краснеть?.. Это был бы хулиганистый, благо есть в кого, но добрый и разумный малыш…

— Выбрали что-нибудь? — улыбнулась Ивану юная продавщица. Он собрался ответить, но в это время из резко распахнувшейся двери снова дохнуло Арктикой, и к прилавку, слегка задев Скудина рукавом, проследовал рослый, полноватый молодой человек. По стеклу этак хозяйски брякнули автомобильные ключи на брелоке, украшенном трёхлучевой мерседесовской звёздочкой:

— Девушка, мне «Ночную розу»! И пирожных разных коробочку…

Очередь за тортами была длиной ровно в три человека. Парень и в мыслях не держал кого-то обидеть. Он просто НЕ ЗАМЕТИЛ стоявших. Продавщица замешкалась, соображая, кого обслуживать первым. Резвый малый не снизошёл даже до ссыпки на нетерпеливую подругу, ждущую в «Мерседесе»: пропустите, мол, товарищи-господа, не то прямо тут помру от любви!.. Даже и того не сказал, а таких, страдающих полным отсутствием воображения, Кудеяр, ох, не любил.

— Слышь, друг, — сказал он негромко. — Очередь тут. Парень едва покосился:

— А я спешу, дядя.

Кудеяр взял его руку с ключами и без усилия снял её со стекла, улыбнувшись в ответ:

— А я тоже, племянничек. Хотя в действительности не спешил никуда. Улыбка, если вдуматься, — это оружие. Как и все прочие человеческие проявления, умей только использовать. Улыбкой можно обаять человека, привязав его к себе на всю жизнь. А можно перепугать до смерти. В такие убийственные крайности Иван вдаваться не стал, но парень что-то понял (не разумом, конечно, — инстинктом) и посторонился:

— Да ладно тебе, дядя… покупай.

— Мне вот этот, пожалуйста, — Иван ткнул пальцем в бело-взбито-сливочный куб. Тот был почти лишён каких-либо архитектурных излишеств, но почему-то стоил как несколько богато разукрашенных кремовых башен, выставленных по соседству. Верхняя грань куба была залита абрикосового цвета глазурью, на ней красовалась надпись: «2000». Оставалось надеяться, что торт не валялся здесь со времён встречи юбилейного года. А может, это проявилась на кондитерской фабрике пресловутая «ошибка-2000»?.. Не возымев грозных последствий, которых от неё ждал весь мир, она, насколько было известно Ивану, до сих пор «вылезала» разными мелкими пакостями…

Он расплатился, взял торт и вышел наружу. Тут оказалось, что Арктикой в воздухе веяло не случайно. Как раз с той стороны, куда направлялся Иван, наползала низкая тёмно-серая туча; вероятно, следовало ждать снегового заряда. Солнце уже скрылось, вот-вот ударит ветер и полетят в лицо липкие, с пятирублёвую монету, снежные хлопья… Скудин машинально глянул на номер стоявшего у поребрика «Мерседеса» (в котором, кстати сказать, никакой подруги не наблюдалось) и двинулся вперёд по проспекту. Может, ещё в какую лавочку завернуть, кагора купить?..

Поганкины палаты

Квартира была двухкомнатная и по «хрущобным» меркам даже просторная. Однако иногда Рита начинала понимать, почему подруга Натаха сбежала отсюда при первой возможности. Впрочем, сегодняшний вечер по некоторым верным приметам обещал быть спокойным, без стихийных бедствий и полтергейстов. Рита твердо сказала себе, что расслабляться нельзя и что, скорее всего, нынешнее благолепие есть обманчивое затишье перед бурей. Тем не менее, ванну удалось наполнить без неприятностей. Трубы не начали гудеть, отхаркиваясь коричневой ржавчиной, газовая колонка шумела ровно и деловито, не грозя Хиросимой и не порываясь угаснуть… То есть настал всё же миг, когда — Господи, до чего ж хорошо! — Рита действительно погрузилась в чистую, горячую, ароматную воду. Блаженно вытянувшись, молодая женщина пошевелила измёрзшимися за день пальцами ног… и в памяти всплыл эпизод «стриптиза по-русски», виденный по телевизору давным-давно, ещё на заре Перестройки. Помнится, заиграло бессмертное «Не спи, вставай, кудрявая!..» и на сцену, неуклюже переставляя точь-в-точь Ритины валенки, вразвалку выбралась жуткая бабища. Ватник, стёганые штаны и толстый, неопределённого цвета платок, спущенный на самые брови… Подозрительно оглядевшись, тяжеловесная «бабец» отложила метлу, отставила ржавый лом и снеговую лопату… и принялась порхать!!! Под умилённые рыдания всё понявшего зала. И вот полетела наземь серая телогрейка, размотался платок, упали ватные брюки… Свалились нежно-голубые, с начёсом, панталоны «made in USSR»… Выскочил откуда-то парень в опрятной спецовке — и подхватил, закружил точёную фигурку, украшенную лишь радужными лепестками бикини…

Рита откинула нашампуненную голову на гладкий эмалевый край, с наслаждением слушая, как возле ушей лопаются невесомые пузырьки пены. Каждый день (если, конечно, удавалось мирно поладить с трубами и колонкой) она вот так смывала с себя Поганку-цветочницу и вполне понимала змей, меняющих кожу. Не сказать чтобы она возвращалась с рынка физически грязной. Ощущение замаранности было более глубоким и тонким. Таким, что мылу вроде бы не полагалось от этого помогать. Но ведь помогало! Из душистой ванны Рита выбиралась совсем другим человеком. В самый первый вечер она, помнится, насмешливо сравнила себя с Афродитой, восстающей из пены. Это сравнение, приправленное изрядной долей цинизма, с тех пор всякий раз приходило ей на ум. Да уж. Афродита…

…Дверной звонок разразился пронзительной трелью как раз в тот момент, когда Рита повесила полотенце и перешагивала через край ванны, на ходу заворачиваясь в пушистый белый халат. Рита чуть не поскользнулась, вздрогнув от неожиданного и резкого звука. Вообще говоря, у звонка в этой квартире был свой особенный нрав. И повадки, далёкие от тривиальных. Сколько раз он выдёргивал её из уютного кресла, а то вовсе из постели, и она мчалась в прихожую, теряя спросонок шлёпанцы… только затем, чтобы убедиться — ложный шухер, перед дверью никого нет.

— Иду!!! — на всякий случай заорала она во всё горло, хорошо зная, что тонкая дверь даже менее громкий вопль пропустит без особых помех. — Иду!..

Быстренько обмотала голову полотенцем и, не найдя ; тапок, босиком бросилась открывать. На коридорном линолеуме оставались мокрые следы. Звонок был способен запросто испустить ещё трель, да не одну, ибо редко заглядывавшие деятели жилконторы почему-то считали, что в квартирах обитают безнадёжно глухие… а «эффект второго сапога» Рита до смерти не любила.

Звонок не зазвонил: на сей раз она успела вовремя. Глазок в двери отсутствовал, и Рита громко спросила, протягивая руку к замку и одновременно подхватывая сползшее с волос полотенце:

— Кто там?..

— Гость, — долетел с другой стороны мужской голос, показавшийся смутно знакомым. — Приглашали?

«Ой, мамочки». Рита открыла дверь и отступила в прихожую, остро осознавая всё великолепие куцего, с оторвавшимся пояском халата, мокрых волос и голых босых ног. Добро бы почтальон или сантехник! Но предстать в таком виде — ПЕРЕД НИМ!..

«Я дурак, — хмуро подумал Скудин, стоявший на площадке с тортом в руках и кагором за пазухой. — И шутки у меня дурацкие…»

Он угодил-таки в снежный шквал, и сколько ни отряхивал куртку — на лестничный бетон гулко шлёпались талые капли.

— Вы проходите, пожалуйста, — выговорила Рита… И вдруг прыснула, а потом расхохоталась очень искренне и оттого заразительно:

— Ой, мамочки, вот это конфуз!..

Скудин сперва ощутил ещё большую неловкость, но потом вдруг успокоился. Да что он, действительно? Оба взрослые люди. Не к девочке-однокласснице тайком от родителей в гости пришёл. Подумаешь, кто в каком неглиже. А то не видал он женщин в банных халатах.. И даже совсем без халатов…

Большая комната была разгорожена шкафами: спаленка у окна и коридорчик вдоль стенки. Туда был втиснут раздвижной стол, крохотный диванчик и телевизор, не работающий ввиду сломанной антенны на крыше. Чтобы поддержать имидж Поганки, Рите следовало бы проводить гостя в этот закоулок, с гордостью поименовав оный ХОЛЛОМ, на худой конец — ЗАЛОЙ. Увы! Психологический настрой — тонкая и коварная штука. Целенаправленно выйдя из образа, Рита не сумела оперативно «впрыгнуть» в него снова.

— Я сейчас! — заметалась она. — Вы проходите, пожалуйста…

И скрылась за шкафами, чтобы через секунду вернуться уже в мягких домашних джинсах и беленькой футболке с изображёнными на ней возящимися котятами. Шмыгнула мимо Скудина в кухню:

— Вы садитесь, сейчас чайник согрею… Иван садиться не стал. Вместо этого он с тортом и бутылкой пошёл следом за Ритой:

— Может, чем помогу?

Он давно сделал вывод — во всех сколько-нибудь симпатичных ему российских домах основная жизнь происходила на кухне. То же было и здесь. На полированной поверхности «парадного» раскладного стола просматривался тонкий, но отчётливый слой пыли. Явно не сфера каждодневных интересов хозяйки. Так зачем создавать лишние сложности, вынуждая таскать чашки-ложки в несвойственную им зону квартиры?.. А кроме того, обитавшая здесь женщина становилась Ивану чем далее, тем более интересна. Он, конечно, не сунулся за ней в спаленку, но край секретера и серо-пластиковый бок ноутбука на нём отлично просматривались и из «холла». Не говоря уж об элегантной дублёнке в прихожей и о запахе дорогого шампуня, распространявшемся со стороны ванной… Классический, то есть, обиход вульгарной цветочницы с рынка. Ну-ну. «Кто ты на самом деле такая, вот что интересно было бы знать?..»

А с другой стороны, его-то каким боком это касалось?..

Поставить на плиту чайник Рита гостю категорически не доверила. Разжигание огня в. этой квартире было небезопасным процессом, требующим сноровки и почти молитвенного сосредоточения. Рита лишь благодаря острому нюху дважды избегала взрыва духовки. Оба раза панически вызванные газовщики констатировали полную исправность всей техники.

Однако сегодня духи, обитающие в плите, ей явно благоволили. Чайник нагрелся в срок, который следовало признать рекордно коротким, и жизнерадостно заверещал.

— Вам чаю или кофе?

— Кофе, — попросил Иван, водружая и развязывая свой торт. Вообще-то он больше любил чай, но решил выяснить, какой кофе она держит в хозяйстве. Уж верно, не дешёвенький «Бразилиан», продаваемый в баночках по цене плохой колбасы. И не индийский «Mysore», транскрибируемый неунывающими россиянами как «Мусор». Точно! Скудин сразу понял, что его маленькое расследование взяло верное направление. «Моккона», появившаяся перед ним, была сортом далеко не для бедных. И к тому же требовала настоящего ценителя. Ну-ну!

Он сам нашёл в ящике стола тёмный от прожитых лет штопор и принялся лишать невинности бутылку с кагором. Хозяйка дома зашарила по шкафам в поисках рюмок и наконец извлекла из глубины буфета две занюханные, потребовавшие ополаскивания стопки. «А квартирка-то не твоя, — сделал вывод Иван. — Чтобы в собственной кухне да сразу рюмочку не найти?..»

— Анапский! Прелесть какая!.. — присмотревшись к бутылке, радостно изумилась молодая женщина. И тем, что называется, выдала себя окончательно. «Да тебе, милая, только портвейн от политуры положено отличать. А ты?..»

Иван налил бархатно-красное вино в чисто отмытые стопки:

— Ну что ж… будем знакомы…

— Ой! — спохватилась Рита. — Вот именно. Маргарита Даниловна.

— Иван Степанович.

Чокнулись. Выпили.

Существует целая наука о том, какое вино с какой едой следует подавать. Надо прислушиваться к рекомендациям и советам этой науки, чтобы не осрамиться перед гостями, выставив под селёдку ликёр…

Но.

Следует также помнить, что главное во вкусе вина — это не кислота, не терпкость, не сладость и подавно не градусы, а трудно описываемое словами, однако безошибочно ощущаемое БЛАГОРОДСТВО. И если таковое имеет место быть, вино с равной лёгкостью уживается и с салатом «оливье», и с шашлыками, и со сладким десертом…

— Прелесть какая. — Рита поставила стопку и запустила чайную ложечку в свой кусок торта, состоявший, как выяснилось, на добрую треть из взбитых сливок. Иван тоже отпробовал торта, нашёл его отменно съедобным и приготовился к новой фазе интересного разговора. Чёрт возьми: ему начинало казаться, будто он сотворил не совсем уж махровую глупость, притащившись сюда… Тут в кухонное окно шарахнул такой залп ветра со снежной шрапнелью, что стёкла вздрогнули и затрещали. Рита оглянулась, зябко поёжившись. Южное солнечное тепло только успело достигнуть желудка, а вот ноги мгновенно заледенило промчавшимся по полу сквозняком. Она решила не рисковать.

— Я сейчас! — и опять убежала.

— Дело хорошее, — одобрил Иван, когда она вернулась в толстых, домашней вязки носках. А Рита, вновь усевшись за стол, съела ещё ложку торта и, словно прочитав мысли гостя, негромко ответила на его невысказанный вопрос:

— Я вообще-то в разводе…

— А я вдовец.

В Ритиных глазах отразилась цепочка мгновенных сопоставлений. Насколько мог судить Иван, совершенно правильных.

— Царствие Небесное… — Её пальцы коснулись и сжали его руку, лежавшую на столе. Рита вновь наполнила рюмки благородным кагором:

— Земля пухом… Давайте помянем…

Выпили. Помянули. Помолчали. Потом Рита спросила:

— Она… ТАМ работала? Иван пожал плечами.

— Там даже тел не нашли. Одна копоть по стенкам. — Он говорил самым будничным тоном, без желваков на щеках и трагического надрыва, но после месяца на цветочном посту Рита хорошо понимала, какова цена была его спокойствию. А он вздохнул и добавил:

— Ребёнка мне обещала.

— Господи!.. — ахнула Рита. И… отчаянно, неконтролируемо разревелась.

Её собственная, очень давнишняя, первая и единственная беременность завершилась абортом. Дело было на первом курсе; отцу ребёнка, Ритиному ровеснику, «проблема» оказалась без надобности. («Всё правильно, — хмуро подумал Иван. — Уложить девчонку в постель, позабыв от восторга натянуть элементарный презерватив, — это мы мигом. А взять на себя мужскую ответственность за будущего ребёнка и за ту, что сделала тебя, сопляка, мужчиной, — это нет, это нам ещё рано, это мы ещё маленькие…») Саму Риту… о нет, мать не тащила её насильно в больницу, не угрожала выгнать из дому. Хотя лучше бы угрожала. Тогда Риту, может, спасли бы природные упрямство и гордость. А так… Постоянная промывка мозгов — тихие материнские слезы под лозунгом «я для тебя… я на трёх работах… чтоб выучилась… а ты!» — возымела должное действие. Плюс косые взгляды соседок, которым, конечно, до всего было дело: «Яблочко от яблоньки…» Соседки помнили Ритину мать точно в таком же положении; Ритин отец, проходивший под кодовым названием «Данила-мастер», тоже предпочёл кануть в безвестности. И наступил день, когда на вопрос равнодушного врача в женской консультации:

«Аборт делать будешь?» — Рита тихо выговорила: «Да…» И жизнь пошла дальше своим чередом. Учёба, работа, замужество. Когда выяснилось, что детей иметь Рита категорически больше не может, супруг оформил развод. Матери, жившей в Луге, она с тех пор звонила реже и реже…

Всё это она вывалила Скудину задыхаясь, всхлипывая и икая. То есть в «мирной жизни» Рита, конечно, давно своё горе пережила. Не падала в обморок при виде играющих на улице ребятишек, не глядела с тоской вслед молодым мамашам с колясками. Коллеги (далеко не по рынку) прозвали её «железной леди», и было за что. Но… вот случается же. Синдром попутчика в поезде, которого не увидишь назавтра и которому именно оттого изливаешь всё самое сокровенное. А если он ещё и сознаётся в сходной беде?! И вот коротнуло. И вот прорвало. И понесло…

— Училась-то где? — спросил Иван. Он передвинул свою табуретку и обнимал плачущую женщину, гладя по голове. Рита, переставшая притворяться Поганкой, была очень даже симпатична ему. Нежное, не испорченное «боевой раскраской» лицо, ухоженная фигурка… И под футболкой на ней совсем ничего не было надето. «Интересно, чем же это у нас с ней кончится?..»

Рита честно ответила:

— В ЛИАПе…[20]

Вот это было не совсем в точку: Кудеяр ждал, что она упомянет филфак или скорее даже журфак. А впрочем… чем только наши технари нынче не занимаются. От бескормицы-то.

— Ты, — посоветовал Иван, — на базаре своём поосторожней смотри. За деньги они… маму родную, не то что тебя.

Рита в последний раз утёрла платочком слезы, и сопли и собралась было отстраниться, но возле Ивана Степановича было до того тепло и надёжно, что отстраняться расхотелось, и она осталась сидеть как сидела. Только спросила:

— А сам-то чем занимаешься? Иван усмехнулся.

— А я этот их институт охраняю.

Звук, раздавшийся со стороны коридора, он услышал гораздо раньше Риты. Это было тяжёлое, полновесное шлёпанье водяных капель. И. производили его вовсе не талые хлопья, исступлённо молотившие по отливам с той стороны. Нет! Не атакующая автоматная дробь, а этакие шаги Командора. Неторопливые и неотвратимые.

Кап… Кап. КАП.

И раздавались они изнутри квартиры, из маленькой комнаты.

— У тебя там что, фрамуга открыта? — насторожился Иван.

— Мамочки!!! — Рита вывернулась из его рук и, снова потеряв тапки, пулей вылетела из кухни.

Иван подоспел следом, когда она уже зажгла в комнате свет.

— Мамочки, — ахнула Рита.

Кобры выползают из нор

Картина, открывшаяся их глазам, действительно повергала в отчаяние. Было полностью ясно: квартирный полтергейст нарочно вводил Риту в заблуждение, притворялся паинькой и усыплял её бдительность, чтобы сполна отыграться именно теперь. По полу во всё возрастающем темпе стучала капель, грозившая перейти в потоп, если не в камнепад. Дальний угол потолка густо пропитался водой, уподобившись перевёрнутому болоту. Штукатурка на глазах разбухала, всерьёз подумывая обваливаться. В нескольких оформившихся центрах собирались, то и дело срываясь вниз, крупные капли. Пахло тёплым, мокрым и затхлым. «Бирма. Сезон дождей…» — подумал Иван. Спасибо хоть, это была просто вода. Не кровь, например. А то мало ли что в наше просвещённое время может протечь с потолка.

Но так или иначе, готовый извергнуться гейзер сочился прямо на кое-как застланную кровать. Старую, железную, выкрашенную голубой и серой краской и казённую до последней заклёпки. Древнее шерстяное одеяло, прикрывавшее сетку, было уже полностью мокрым. Рита стояла перед кроватью на коленях и силилась вытащить из-под неё угодивший в «зону затопления» большой чемодан. Чемодан принципиально не поддавался. Скудин отстранил женщину, нагнулся и выволок упрямца наружу. Это оказался даже не совсем чемодан, а натуральный дорожный сундучок довоенного образца. Фанерный, с четырьмя деревянными рёбрами по крышке и дну. Жизнь явно била его, но до сих пор сундучок оказывался прочней. И стало ясно, почему Рита никак не могла его вытащить: весил он уж точно раза в полтора побольше её самой. «Что там у неё, интересно? Кирпичи золотые?..» Рита между тем бросилась в ванную (где — о Господи! — до сих пор благоухало чудесной импортной пеной!) и примчалась обратно с тряпкой и пластмассовым тазиком. Taзик тотчас отправился на кровать, а тряпкой она принялась бережно протирать спасённый сундук. «Действительно, золотые…»

С потолка на кровать звучно шлёпнулся первый кусок штукатурки. Потом ещё и ещё.

Иван уже понял, что в этой маленькой комнате было устроено нечто вроде склада. Почти никакой мебели, сплошные ящики и коробки. Все как одна тяжеленные. «Тоже с драгоценностями небось», — подумал он, помогая Рите переставлять и перетаскивать их подальше от опасного места. Вслух же сказал:

— Иди аварийку вызови, что ли.

Рита чуть не плакала. Нет, такой пакости от квартирного домового она всё-таки не ждала. Болтовня это всё, будто полтергейстам якобы свойственно некоторое благородство!

И тут в дверь снова начали трезвонить. Но не так, как звонил Скудин, а нетерпеливо-напористо: дзынь! Дзынь-дзынь!.. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь-ДЗЫНЬ!!!

Рита бросила тряпку в таз и с невнятными стенаниями унеслась открывать. Иван успел испытать некоторое облегчение, вообразив себе соседа сверху, устроившего этот потоп и, что называется, осознавшего весь ужас содеянного. Вот тут он крупно ошибся.