Тут на помощь человеку должен прийти разум, который развивается, совершенствуется в процессе приобретения жизненного опыта. Необходимо понять, что такое разум, ценить его и руководствоваться им в различных жизненных обстоятельствах (105). Философия века отводила разуму решающую роль в объяснении законов, на которых строится жизнь человека, общества, государства, само мироздание. Разум стал мерой всех вещей, самой верной, истинной, неопровержимой. Разумное понимание собственной природы, стремлений и желаний, разумное соотнесение личной жизни с намерениями и желаниями других членов общества, умение ограничить свои эгоистические порывы, чтобы не причинять вреда своим собратьям, - вот путь к подлинному счастью, вполне доступный каждому. Нужно определить место своим желаниям и затем осуществлять их по порядку (66). Себялюбие, которым не управляют, порождает гораздо больше жестоких поступков, чем "прирожденная свирепость" (604).
      Так понимал Ларошфуко законы, по которым должна строиться жизнь человека. Но обстоятельства, в которых он оказался, никак не совпадали с этой идеальной мерой: новая абсолютная власть, по его мнению, поставила людей в непривычные условия и тем самым извратила их природу.
      5
      Долгое время в науке бытовало мнение о несамостоятельности максим Ларошфуко. Чуть ли не в каждой максиме находили заимствование из каких-то других изречений, подыскивали источники или прототипы. При этом назывались имена Аристотеля, Эпиктета, Цицерона, Сенеки, Монтеня, Шаррона, Декарта, Жака Эспри и др. Говорили также и о народных пословицах. {См.: Е. Dreyfus-Brisac. La clef des "Maximes" de La Rochefoucauld. P., 1904; E. Jоvy. Deux inspirateurs inconnus jusqu ici des "Maximes" de La Rochefoucauld: Daniel Dyke et Jean de Verneuil. "Bulletin du bibliophile.. . ", 1909, janvier, pp. 17-28; F. Baldensperger. L'arriere-plan espagnol des "Maximes" de La Rochefoucauld. "Revue de litterature comparee", 1936, N 1, pp. 45-63.} Число таких параллелей можно было бы продолжить, но внешнее сходство не есть доказательство заимствования или несамостоятельности. С другой стороны, действительно, трудно было бы найти афоризм или мысль, совершенно непохожие на все, что им предшествовало. Ларошфуко что-то продолжал и вместе с тем начинал что-то новое, что привлекало к его творчеству интерес и делало "Максимы" в известном смысле вечной ценностью.
      Ларошфуко поражал современников своей начитанностью. Он, несомненно, читал древних моралистов и историков и, конечно, хорошо знал моралистов, философов, теоретиков искусства XVI и XVII веков. Без этого освоения литературного наследства невозможен был бы и самый творческий процесс.
      "Максимы" требовали от автора напряженного и непрерывного труда. В письмах к мадам де Сабле и к Жаку Эспри Ларошфуко сообщает все новые и новые максимы, просит совета, ждет одобрения и насмешливо заявляет, что желание составлять сентенции распространяется, как насморк. 24 октября 1660 г. в письме к Жаку Эспри он признается: "Я настоящий писатель, раз начал говорить о своих произведениях". Сегре, секретарь мадам де Лафайет, заметил как-то, что отдельные максимы Ларошфуко перерабатывал больше тридцати раз. Все пять изданий "Максим", выпущенных автором (1665, 1666, 1671, 1675, 1678 гг.), несут следы этой напряженной работы. Известно, что от издания к изданию Ларошфуко освобождался именно от тех афоризмов, которые прямо или косвенно напоминали чье-либо высказывание. Ему, пережившему разочарование в соратниках по борьбе и ставшему свидетелем крушения дела, которому отдал так много сил, было что сказать своим современникам, - это был человек с вполне сложившимся мировоззрением, которое уже нашло свое первоначальное выражение в "Мемуарах". "Максимы" Ларошфуко явились результатом его долгих размышлений над прожитыми годами. События жизни, столь увлекательной, но и трагической, ибо на долю Ларошфуко выпало лишь сожалеть о недостигнутых идеалах, были осознаны и переосмыслены будущим знаменитым моралистом и стали предметом его литературного творчества. {См.: F. Nemon. La premiere redaction des "Maximes" de La Rochefoucauld. P., 1927, pp. VI-X; H. A. Grubbs. 1). The originality of La Rochefoucauld's "Maximes". "Revue d'Histoire litteraire de la France", 1929, N 1, pp. 18-59; 2) La genese des "Maximes" de La Rochefoucauld. Ibid., 1932, N 4, pp. 481-499; 1933, N 1, pp. 17-37; W. G. Moore. Le premier etat des "Maximes" de La Rochefoucauld. Ibid., 1952, N 4, pp. 418-424; A. Bruzzi. La formazione delie "Maximes" di La Rochefoucauld attraverso le edizioni originali. Bologna, 1968. Ср. также содержательную рецензию Жана Лдфона на последнюю книгу: "Revue d'Histoire litteraire de la France", 1970. N 1, pp. 123-125.}
      Ларошфуко пытался придать своим афоризмам самый общий смысл и затушевать их связь с конкретными событиями, которыми они были навеяны. Например, в первоначальном варианте одна из максим звучала так: "Французы не только склонны, как и большинство людей, забывать о благодеяниях равно как и об оскорблениях; они даже ненавидят тех, кому обязаны. Гордость и своекорыстие повсюду порождают неблагодарность; необходимость возмещать добро и мстить за зло кажется им рабством, которому они с трудом подчиняются". Разумеется, эта максима обобщала горькие наблюдения ее создателя. Он не говорит тут об отдельных людях, он считает, что подобные качества свойственны всем его соотечественникам. Но и это высказывание скоро покажется ему слишком конкретным. В окончательном виде эта максима звучит так: "Люди не только забывают благодеяния и обиды, но даже склонны ненавидеть своих благодетелей и прощать обидчиков. Необходимость отблагодарить за добро и отомстить за зло кажется им рабством, которому они не желают покоряться" (14). Здесь речь идет уже не о французах и не о "большинстве людей", а обо всем человеческом роде, и максима эта не допускает никаких исключений: она констатирует всеобщий закон.
      Портреты отдельных лиц этой бурной эпохи, набросанные в "Мемуарах", послужили основой при создании некоторых максим. У Людовика XIII, как говорится в "Мемуарах", был мелочный ум, направленный исключительно на копание в пустяках, а его познания в военном деле приличествовали скорее простому офицеру, чем королю. Максима 41 обобщает это наблюдение: "Кто слишком усерден в малом, тот обычно становится неспособным к великому". Герцог де Бофор вызывал явную неприязнь Ларошфуко, в "Мемуарах" говорится, что он "постоянно во всем хитрил и не был правдив; его ум был тяжеловесен и неотесан; тем не менее он достаточно искусно достигал своих целей, идя напролом; в нем было много завистливости; его доблесть была велика, но нестойка; на людях он неизменно держался храбро, но в чрезвычайных обстоятельствах нередко чрезмерно берегся. При столь малом наборе привлекательных качеств никто не пользовался такой всеобщей любовью". Из этого портрета выросли две максимы: "Умение ловко пользоваться посредственными способностями не внушает уважения - и все же нередко приносит людям больше славы, чем истинные достоинства" (162); "На войне большинство людей рискует жизнью ровно настолько, насколько это необходимо, чтобы не запятнать своей чести; но лишь немногие готовы всегда рисковать так, как этого требует цель, ради которой они идут на риск" (219). Такие примеры можно было бы умножить.
      Видеть в "Максимах" лишь моральное извлечение из "Мемуаров" было бы неправильно, но несомненно, что именно "Мемуары" стали первым литературным выражением мировоззрения Ларошфуко и послужили основой для "Максим". Конкретное явление, отраженное в "Мемуарах", становилось предметом более глубокого размышления, сравнения и, в конечном счете, служило для выведения всеобщего закона. "Человек вообще", который изображен в "Максимах", имел своим прототипом участников Фронды, глубоко изученных Ларошфуко. Еще будучи фрондером, он увидел, что "свобода", за которую боролась аристократия, всего лишь произвол всемогущего сеньора, не желавшего подчиняться ничему на свете: не только абсолютной власти, ее министрам и чиновникам, но и законам государственным и нравственным. Даже последовательность в личном поведении воспринималась феодально-аристократической психологией как ограничение свободы, как насилие. Определив особенность этой классовой психологии, Ларошфуко понял ее как неизбежное свойство каждого человека, как всеобщий закон.
      Конечно, в "Максимах" отразились события не только эпохи Фронды, но и последующих лет. Представления Ларошфуко о человеке, о "человеке вообще", как настаивает сам автор, сложились не сразу и были результатом не только личного опыта, но и влияния философских теорий, господствовавших в то время.
      "Максимы" вызвали самые противоречивые отзывы современников. "Насколько надо быть испорченным умом и сердцем, чтобы вообразить все это", - писала мадам де Лафайет о книге своего друга. {См.: La Rochefoucauld. Oeuvres completes. "Bibliotheque de la Pleiade", P., 1964. p. 712.} "Автор, ... испытавший радости и горести, сумел глубоко проникнуть в них... Его произведения - это самая прекрасная и полезная философия на свете, это квинтэссенция мудрости старых и новых философов", - писал неизвестный корреспондент мадам де Сабле. {Ibid., pp. 718-719.}
      Те, кто говорил об испорченном уме и сердце, были правы лишь отчасти: горечь афоризмов была, несомненно, выстрадана их автором. Но философский их смысл заметили немногие современники: те же упреки или похвалы можно было бы адресовать и Гассенди, и всей его школе.
      С замечательным психологическим и художественным мастерством Ларошфуко обнажает изнанку человеческих чувств, которая скрыта от глаз того, кто их переживает. Ларошфуко пользуется парадоксом, чтобы вскрыть истину: "Своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли - даже роль бескорыстия" (39); "То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний..." (1). Кто же так жестоко ошибается? Тот, кто наблюдает добродетельные поступки со стороны, или тот, кто сам их совершает? Может быть, добродетель, о которой здесь говорится, - не только обман, но и самообман?
      Некоторые максимы предполагают сознательное лицемерие, притворство эгоиста, надевшего маску добродетели. Люди научились скрывать свой эгоизм, пишет Ларошфуко, а добрая или дурная репутация человека зависит от того, насколько искусно удается ему это сделать: ведь "поистине ловок тот, кто умеет скрывать свою ловкость" (245).
      Действительно ли отношения между людьми таковы, какими они пытаются их представить? Добрые поступки - это настоящая фикция: "Люди делают добро часто лишь для того, чтобы обрести возможность безнаказанно творить зло" (121). Дружба - это "такие отношения, где себялюбие надеется что-нибудь выгадать" (83). Если же "судить о любви по обычным ее проявлениям, она больше похожа на вражду, чем на дружбу" (72).
      Все приведенные максимы можно понять как доказательство лицемерия добродетели, но так же и как свидетельство самообмана. Но вот максимы, которые как будто опровергают теорию самообмана: Ларошфуко говорит об истинной и ложной любви, об истинной и ложной дружбе. "Истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел" (76); "Как ни редко встречается настоящая любовь, настоящая дружба встречается еще реже" (473).
      Настоящая любовь и дружба здесь понимаются вне себялюбия. Эти чувства по-настоящему бескорыстны, хотя они и очень редки. Объяснить эти максимы как отказ от теории, которую с таким убеждением проповедовал Ларошфуко, было бы трудно. Очевидно, он сделал исключения для дружбы и любви потому, что у него перед глазами были примеры верной, подлинной, бескорыстной любви, а также потому, что в какие-то редкие моменты он должен был усомниться в правильности своего механистического понимания этики. Во всяком случае, эти максимы должны навести читателя на подобные размышления.
      Чтение "Максим" оставляло тяжелое впечатление и приводило к мрачным выводам. Отделить порок от добродетели не в состоянии не только сторонние наблюдатели, но и сам человек, который не давал себе труда разобраться в собственном поведении. Ничем не сдерживаемое себялюбие стремилось возобладать над всем с помощью ложно понятой чести, честолюбия, тщеславия, путем предательства и вероломства. Благородные отношения между людьми, их дружба, любовь, уважение друг к другу превратились в неприкрытый обман, потому что каждый старался любой ценой добиться превосходства и удовлетворить свой алчный эгоизм. Всякий поступок человека вызывает к себе недоверие именно потому, что он эгоистичен, а сам человек не гнушается никакими средствами, чтобы удовлетворить свои желания. Естественные инстинкты человека извратились, и он теперь совсем не походит на того, каким был создан мудрой природой; "...убедительнейшее доказательство этому: чем разумнее он становится, тем больше стыдится в душе сумасбродства, низости и порочности своих чувств и наклонностей" (523).
      Максимы Ларошфуко являются не только памятником современной ему философии и этики, но и свидетельством создавшей их эпохи и нравов того
      сословия, к которому принадлежал сам автор, так горько разочаровавшийся и во Фронде, и в тех, кто ее делал.
      Надо было найти виновника зла, которое творится в мире. Виновник, по мнению Ларошфуко, был налицо. Принципы абсолютизма не могли восприниматься феодальной знатью как разумные и справедливые. Старинная форма правления, сословная монархия, которая покоилась на феодальной разобщенности и была дотоле единственно возможной во Франции формой государственного устройства, воспринималась аристократией и в середине XVLI столетия как естественная, от века данная система управления. Знать, и Ларошфуко в том числе, была убеждена, что прежняя, привычная и, конечно, выгодная для нее государственная и общественная система была порождением естественного права и должна удовлетворять всех, ибо покоилась на взаимном договоре, в котором долг, обязанности и права каждого были четко определены и неукоснительно соблюдались. Новый способ Правления, принесший Франции новые законы, этот "новый порядок", который через полтора столетия получил название "старого режима", кажется автору "Максим" главной причиной всеобщего бедствия.
      Только разумное и справедливое управление государством может создать всеобщее благополучие и организовать жизнь по законам, которые могли бы удовлетворить всех. В одном из "Моральных размышлений", над которыми он работал одновременно с "Максимами", Ларошфуко писал: "Человек ищет житейских благ и удовольствий за счет своих ближних. Себя он предпочитает другим... Нам следует хотя бы ловко скрывать пристрастие к себе, раз уж оно присуще нам от рождения... В этом трудном деле ум окажет нам немалую помощь... Бывает порой, что мы приятельствуем с людьми, которые ниже нас по рождению. или достоинствам; в этом случае мы не должны злоупотреблять своими преимуществами..." ("О приятельских отношениях"). Задача правителя - познать природу индивида, его потребности и возможности их удовлетворения, что и позволит руководить человеком. В тех же "Размышлениях" говорится о государе: ". . . если старания свои он посвятит тому, что составляет его долг, если будет великодушен, искушен в делах бранных и государственных, справедлив, милосерден и щедр, полон заботы о подданных, о славе и процветании своей державы, то ... это достойно короля, ибо тут он притязает на подлинное величие" ("О заблуждениях"). Абсолютизм поставил человека в непривычные, неестественные условия и этим извратил его природу. Он вернул его к изначальной дикости, существовавшей до принятия общественного договора, когда разум молчал, а государственного принуждения еще не было. Люди стали жертвами неправильного и преступного способа правления, и ответственность за нравственное уродство современного человека несут те, кто правит государством.
      Как помочь обществу, оказавшемуся в столь бедственном положении? В молодости Ларошфуко считал необходимым бороться против абсолютизма с оружием в руках. Но этот способ борьбы оказался бесплодным по той причине, что болезнью, которой страдала современная Франция, были заражены и те, кто пытался ее излечить. И он сменил шпагу на перо, пытаясь определить природу человека, чтобы построить государственную жизнь в соответствии с законами природы и направить человеческие страсти на благо государству.
      Эта идея была широко распространена в европейской общественной мысли и принята теми, кто уповал на правительство, как на единственную силу политического действия, - будь то Макиавелли, Ришелье, Гоббс или сторонники просвещенного абсолютизма. Своими "Максимами" Ларошфуко продолжал эту традицию и подготовил политические теории тех, кто искал спасения не в возвращении к феодализму, а в утверждении новых, более справедливых государственных основ.