Он так аппетитно ел, что мне самому захотелось и брынзы, и перца, и хлеба, хотя я и поужинал дома.
      Разговор как-то сам собой вернулся к Обштему.
      - Нет, Ангела он мне не заменит, - вздохнул Левский.
      - А кто этот Ангел, и зачем его заменять? - тихо спросил я Ботева.
      - Потому что он сделал уже все, что мог, - так же тихо ответил Ботев и повернулся к Левскому, указывая на меня глазами. - Он ведь ничего не знает об Ангеле.
      Левский ничего не сказал и этим как бы позволил Ботеву поведать мне об Ангеле.
      Ангел Кынчев был, оказывается, ближайшим помощником и преданным другом Левского все время, что тот нелегально пребывал в Болгарии. Выполнял множество поручений и счастливо ускользал от полиции. Однако, как часто бывает, ему не повезло. Его выследили, и Ангелу ничего другого не оставалось, как бежать в Румынию. В Рущуке он добрался до пристани, купил билет, очутился на пароходе. Еще полчаса - и он плыл бы посреди Дуная. Но то ли кто указал, то ли жандармы сами случайно решили обыскать пароход, но преступник - с их точки зрения, злейший преступник - оказался, как говорится, в их руках. Вернее, обнаруженный, Кынчев понял безвыходность своего положения, но сдаться живым в руки врагов не захотел и застрелился на глазах уже торжествующих жандармов.
      - Два месяца прошло. А ведь ему не исполнилось и двадцати двух, выговорил Левский.
      Мы помолчали. В раскрытое окно пахнуло сыростью, и Ботев притворил раму.
      - Павел Петрович, - перевел разговор Ботев, - вы думаете, я случайно познакомил вас с Василем? Помните, я вам обещал встречу с человеком, который знает Болгарию вдоль и поперек? - взмахом руки он указал на Левского. Человек этот перед вами. Если он не ответит, то, боюсь, никто не сумеет вам ответить. Задавайте же ему свой вопрос.
      У меня вылетело из головы, по какому поводу мне была обещана встреча с Левским. Мысли мои двигались совсем в другом направлении. Я решил, что Ботев дает мне возможность по-настоящему включиться в борьбу, которую до сих пор я как бы наблюдал со стороны.
      - Христо прав, вероятно, только вы можете мне помочь, - обрадовался я, с надеждой глядя на Левского. - Возьмите меня с собой!
      Я увидел, как удивился Левский:
      - Куда?
      - В Болгарию, - сказал я. - К себе в помощники. Или в какую-нибудь чету. В гайдуки.
      Левский широко улыбнулся.
      - Павел Петрович, дружок, - ласково сказал Ботев. - Я не о том...
      - А я о том! - перебил я. - Я приехал бороться за освобождение славян, я уже почти два года живу в Бухаресте, выполняю какие-то несущественные поручения, но ничего серьезного не сделал.
      - Но вы не готовы к нашей борьбе, - возразил Ботев. - Вы думаете, что все болгары - братья, а это не так...
      Ботева остановил Левский:
      - Подожди, Христо, я объясню нашему другу его ошибку.
      Он с минуту подумал и спросил:
      - Скажите, вы разделяете взгляды Аксакова?
      - Да, - неуверенно сказал я.
      - А убеждения Чернышевского?
      - Да, - растерялся я.
      - Вот потому-то я вас с собой и не возьму, - произнес Левский. - Когда постигнете разницу между Аксаковым и Чернышевским, продолжим разговор.
      - Так для чего же я нахожусь на Балканах? - закричал я, до того мне показались обидными его слова.
      - Для того, чтобы учиться, - объяснил Ботев. - Мы все постоянно чему-нибудь учимся. Вы искренний человек, и потому-то я пытаюсь уберечь вас от неосмотрительных шагов.
      Вот, оказывается, что. Я предлагаю им свою жизнь, а они... они... они считают, что я к жертве не подготовлен.
      - Так для чего же тогда задавать вопрос? - обиделся я на Ботева.
      - Да я не о том, - воскликнул Ботев. - Как-то вы говорили, что у вас поручение передать одной женщине, находящейся в нашей стране, драгоценные серьги. Я не знаю, ни где она, ни что с ней, но если она верна памяти своего мужа, думаю, сейчас эти бриллианты очень даже пришлись бы ей кстати.
      Теперь уже ничего не понимал Левский. И Ботев рассказал ему о поручении Анны Васильевны Стаховой и о том, что я хотел бы найти вдову тургеневского Инсарова.
      - А знаете, пожалуй, я попробую вам помочь, - не слишком уверенно произнес Левский. - Я слышал о женщине, у которой вроде бы такая судьба, как вы говорите. У нее, насколько я знаю, другая фамилия, и, может быть, это вовсе не она. И все же я попытаюсь...
      Так закончился этот немаловажный для меня разговор.
      А недели две спустя Ботев предложил мне встретиться с Левским еще раз:
      - Если хотите проститься с Левским, приходите завтра днем ко мне. Через несколько дней Васил уезжает.
      ......Тополя уже отцвели, ровными рядами высились они вдоль дорожки. Я миновал здание школы (из приоткрытых окон доносился мелодичный гуд громадного улья), подошел к дому, где жил Ботев. В нем тоже были распахнуты окна, и в комнате Ботева звучала протяжная, но вовсе не грустная песня.
      Я перегнулся через подоконник. На полу сидел Левский и раскладывал перед собой какие-то бумаги.
      - День добрый, - сказал я.
      Левский поднял голову и махнул мне рукой.
      - Заходите, Христо сейчас придет.
      - Собственно говоря, я к вам, - признался я.
      - Прощаться? - весело спросил Левский. Видимо, он был предупрежден Ботевым.
      Я бы не сказал, что в комнате царил беспорядок, но все свидетельствовало о том, что здесь заняты дорожными сборами.
      - Как, Павел, не передумали ехать со мной? - весело спросил Левский, явно не придавая серьезного значения своему вопросу.
      Я безнадежно пожал плечами.
      - Я бы поехал...
      - Увы! - Левский сочувственно улыбнулся. - В моей посудине нет места двоим.
      Тут раздался всплеск детских голосов. Десяток мальчишек орали за окном. Крики: "Васил, Васил, спой!" - заглушили голос появившегося в дверях Ботева.
      За те дни, что Левский захаживал к Ботеву, он, оказывается, успел подружиться со школьниками.
      Левский оторвался от сборов, вышел на тротуар и... запел. Такой непосредственности я еще не встречал в жизни. В моей голове не укладывалось: признанный вождь нарастающего восстания и такая простота.
      Ботев подошел ко мне, и мы вдвоем, улыбаясь, смотрели на поющего с ребятней Левского.
      - Удивительный человек! - только и сказал Ботев. - Веселится, точно пришел на свадьбу, а сам всю ночь занимался брошюровкой.
      - Какой брошюровкой?
      Ботев указал на связанные пачки.
      - Свежеотпечатанный устав революционного комитета. Он берет его с собой.
      Тут Левский поднял руку, и - удивительное дело! - детвора сразу стихла.
      - А теперь прощаемся. Завтра я уезжаю в Болгарию. Что передать от вас родине?
      - Хай живе!
      Я вполголоса обратился к Ботеву:
      - Разве это не конспиративная поездка?
      - Конспиративная. - Ботев согласно кивнул. - А от кого таиться? От детей? Они еще не знакомы с предательством.
      Это тоже поражало меня в болгарских революционерах: с одной стороны чрезвычайная предусмотрительность, а с другой - детская наивность.
      Левский распростер руки и, как наседка птенцов, привлек к себе стоящих рядом мальчишек.
      - Прощайте, друзья!
      Задиристо поглядел на меня, на Ботева и озорно подмигнул ребятам.
      - Вот они нам нос и утрут! - крикнул он Ботеву. - А сами мы еще ничего не сделаем!
      Затем слегка оттолкнул от себя детей:
      - А теперь по домам!
      И повернулся ко мне:
      - Спасибо, что пришли проводить. Вас я тоже не задержу. Извините, сборы, хлопоты, множество дел. Вернетесь в Россию, поклонитесь ей от меня. А пока живите здесь, держитесь Ботева. Христо - это такой человек...
      Он протянул мне руку и сильно пожал мою.
      Через несколько дней Ботев поделился со мной новостями:
      - Васил уже там. Переплыл Дунай на лодке.
      - А если бы его задержали пограничники?
      - Задержали - он назвался бы турком, бежавшим из Румынии.
      - А багаж? Он же собирался взять с собой устав.
      - Он не рискнул брать его с собой. На помощь пришла бабушка Тонка.
      - Что за бабушка?
      - Великая болгарка! Вы еще недостаточно знаете наших женщин. Ей уже лет пятьдесят. У нее пятеро сыновей и две дочери. Она жена крупного купца Тихо Обретенова. Связной рассказывает, что вместе с дочкой Петраной и еще с четырьмя женщинами они в большой лодке приплыли в Журжево, погрузили литературу, патроны, порох и поплыли обратно в Рущук. Когда лодка пристала к болгарскому берегу, появился турецкий жандарм: "Эй, мать, что ты там привезла? Что это с тобой за орава?" Но бабушка Тонка - это бабушка Тонка. Говорят, что она никого не боится, зато ее - многие. "Идите, идите вперед! крикнула она женщинам. - Не задерживайтесь. -А сама подошла к жандарму. Тебе же известно, эфенди, дочь у меня на выданье. Сватает ее один парень из Журжево. А эти женщины приехали со мной на смотрины. Обычай! Милости прошу, заходи и ты на чашку кофе".
      Ботев всегда был прекрасно осведомлен о том, что происходило на том берегу.
      - Значит, все благополучно?
      - Пока. А завтра...
      Что будет завтра, не мог предсказать никто.
      ...Ночь давно наступила, но сна не было. Я лежал и злился на себя за то, что я такой никчемный. Все вокруг меня заняты делом, а я слоняюсь меж этих людей ни Богу свечка, ни черту кочерга. Если откровенно, все же я был не столько участником, сколько свидетелем событий.
      Где-то в глубине дома мне почудилось движение, точно кто-то нарушил покой моих хозяек. По вечерам обычно я их не слышал. На этот раз до меня донесся посторонний мужской голос. Потом я услышал приближающиеся шаги, за моей дверью кто-то остановился, прислушался и постучал.
      Я поднялся.
      - Войдите.
      Кем окажется странный посетитель?
      Им оказался хозяин дома Дамян Добрев.
      Он редко появлялся в Бухаресте. Я лишь мельком видел его раза два-три. Жена и дочь не вспоминали о нем в моем присутствии, и поэтому его появление было для меня полной неожиданностью.
      - День добрый, - сказал я вопреки тому, что за окнами давно уже была темень.
      Приземистый, смуглый, с резкими чертами лица, с черными свисающими усами, в папахе из черного каракуля, он мало походил на жителя большого города.
      - Жена сказала, вы спите, но уж извините меня, - продолжал он, не обратив никакого внимания на мое странное приветствие. - Нехорошо будить доброго человека, но ежели случился пожар...
      - Пожар?!
      Сдержанное поведение хозяина дома меньше всего соответствовало его тревожному сообщению.
      - Не волнуйтесь, - успокоил Добрев, - я сказал "пожар" в том смысле, что надо спешить.
      Я пока ничего не понимал. Тем более что он говорил бессвязно.
      - У вас, говорят, бывает Христо. Я только что приехал. Так не будете ли вы столь ласковы сходить до него и пригласить до нашего дома? - и добавил: Мне самому не стоит показываться у Христо.
      Короче, он послал меня за Ботевым. Торопливо идя по засыпающему Бухаресту, я думал, что пожарные обстоятельства, о которых помянул Добрев, вряд ли связаны с его торговыми операциями.
      Ботев не спал. Я со двора постучал в окно его комнаты. Он на мгновение прильнул лицом к стеклу и тут же вышел на улицу.
      - Вас просит к себе мой хозяин.
      Ни о чем не расспрашивая, Ботев пошел со мной.
      - Давно он появился? - только и спросил по пути.
      - Кто? - переспросил я.
      - Дамян, - нетерпеливо сказал Ботев. - Давно он появился у себя в доме?
      - Только что.
      И Ботев, ничего больше не говоря, прибавил шагу.
      Мы нашли Добревых на кухне. Дамян ужинал. Жене с дочерью хлопотать особенно не приходилось, ужин был скромный - лепешки, сыр, помидоры и баклажка с вином.
      При виде Ботева хозяин дома тотчас поднялся.
      - Христо!
      Ботев проницательно на него посмотрел.
      - Плохие новости?
      - Почему ты думаешь, что плохие?
      - С хорошими новостями не торопятся.
      На это Добрев ничего не ответил, допил из стакана вино и лишь тогда сказал:
      - Пойдем? - он кивнул на меня. - Ну, хотя бы к нему.
      Я гостеприимно заторопился к себе.
      - Не все скажешь при женщинах, - сказал Добрев, прикрывая за собой дверь.
      Я собрался было оставить Христо и Добрева вдвоем, но Ботев остановил меня:
      - Можете остаться.
      Он точно наперед знал, о чем пойдет речь.
      - Димитр арестован, - вдруг выпалил, точно выстрелил, Добрев.
      - Обштий? - уточнил Ботев.
      - Кто же еще! Васил послал меня известить комитет, но прежде я решил сказать тебе.
      Димитра Обштего, нового помощника Левского, я видел всего один раз. Меня познакомили с ним в кафе Фраскатти. О нем ходили почти что легенды. Но меня он не очаровал. Бретер и дуэлянт, похож на заносчивых французских мушкетеров Дюма, подумалось тогда мне.
      - Рассказывай, - приказал Ботев.
      И мы услышали в общем-то необыкновенную историю.
      По возвращении в Болгарию Левский вместе со своими молодыми соратниками взялся за создание новых окружных комитетов, тайной почты и тайной полиции Внутренней революционной организации. Движение приобретало невиданный размах. Будущие боевые отряды занимаются стрелковой и тактической подготовкой, вооружаются, покупают оружие и порох, шьют специальную повстанческую форму. Левский успевает бывать всюду. Он странствует по городам и селам, напутствует, ободряет, собирает средства и оружие.
      Разумеется, для покупки оружия требовалось много денег. Их добывали разными путями. Часть передавали верные, давно известные Левскому люди, часть давали богачи, сочувствующие делу национального освобождения, часть Левский принимал от гайдуков, отнимавших их у богачей, равнодушных к судьбе своего народа. Но всегда Левский старался как можно меньше рисковать, следуя давно выработанному в подполье правилу: большому делу риск - не помощник.
      Обштию же осторожность была не по душе, и он все время пытался вырваться из-под опеки Левского. Через подчиненных ему четников Обштий узнал, что турки должны привезти в Ловеч крупную сумму денег.
      - Они будут нашими, - загорелся он.
      В конце сентября в горном проходе Арабаканак Димитр Обштий в мундире турецкого офицера, сопровождаемый четниками, переодетыми турецкими солдатами, производит "экс".
      Сперва турецкие власти приписали нападение на правительственную почту уволенным со службы солдатам. Однако розыски оказались безуспешными, задержанные там и тут солдаты показывали, что если они кого и грабили, так только болгар. Тогда власти пришли к выводу, что ограбление совершено обычной шайкой грабителей.
      И все бы ничего. Операция прошла бы, возможно, без каких-либо последствий. Но Обштий не смог сдержать своего характера. Со дня нападения не прошло и месяца, как он собрал своих подельников и они отправились в харчевню отметить удачную операцию.
      Выпито было немало, но, как известно, если выпито много, хочется еще больше. Обштий решил продолжить пирушку в более тесном кругу. Перебрались к священнику Крыстю Недялкову, снисходительному пастырю, который хорошим гайдукам не ставил в вину ни один грех. В гостях у хорошего человека Обштий дал себе волю, принялся со смехом вспоминать подробности нападения. Вот и вышло: свой не продаст, да хвастаться горазд.
      Нельзя было дознаться, кто проговорился о пирушке, только 27 октября Обштий был выслежен, схвачен, связан и препровожден в тюрьму. Ему грозила виселица, сомнений в том не было. Но умирать обычным разбойником? Захотелось Обштию посмертной славы. И решил он придать делу политическую окраску. Вскоре весь Ловеч знал, что Димитр Обштий - руководитель тайной патриотической организации и что на почту напал он не из корысти, а ради великого дела освобождения родины.
      - Авантюрист! - резко высказался Ботев. - Не захотел умереть как подобает революционеру.
      - А как подобает умирать революционеру? - обратился я к Ботеву, не стесняясь задать ему наивный вопрос.
      - Когда нужно - громко, когда нужно - молча, - произнес Ботев. - В данном случае он обязан был умереть молча.
      - Почему? - удивился я. - Он ведь и в самом деле не разбойник!
      - А умереть должен был как разбойник. Потому что разбойниками тайная полиция не интересуется. Революционер должен кануть в безвестность, когда этого требуют интересы дела. А теперь Обштий тянет за собой цепочку.
      - Вы думаете, он может предать товарищей?
      Ботев не ответил, повернулся к Добреву и сам спросил в свою очередь:
      - Как, Дамян?
      Добрев поправил папаху и покачал головой.
      - Димитр - гордый человек, из одной гордости не назовет никого. Только теперь они, - Дамян не сказал, кого он подразумевает, но это было ясно и без объяснений, - теперь они переберут всех, кто пировал у попа Крыстю. Аресты уже пошли. Значит, из кого-то нужные имена выбивают.
      Лампа начала коптить, в ней почти уже не осталось керосина, и Ботев подвернул фитиль повыше.
      - Помните, - я не понял, ко мне одному или к нам обоим обращается Ботев, - доверять можно только тому, кто обладает четырьмя достоинствами: рассудительностью, постоянством, бесстрашием и великодушием. И если в человеке отсутствует хоть одно из этих качеств, он обязательно испакостит все дело.
      Фитиль зачадил, Ботев резко повернул его в обратную сторону и задул лампу. Стало темно и в комнате, и на душе.
      - Что ж, Дамян, похоже, пора спать, - произнес в темноте Ботев. - Плохо все, о чем ты сообщил. Боюсь только, не было бы еще хуже. Завтра с утра иди к нашим руководителям, расскажешь им, что произошло.
      Добрева не послали бы в Бухарест с известием об аресте Обштия, если б не предвидели последствий его провала. Увы, заносчивости Обштия не было предела, он преподносил себя с такой многозначительностью, что невольно заставлял жандармов копать еще глубже. Турки начали хватать всех, с кем Обштий хоть как-то общался. Как их допрашивали, описывать не берусь. Позже мне рассказывали об этих допросах, и я не верил, что люди способны на такие зверства. Самая жестокая фантазия не выдумает тех пыток, каким подвергали арестованных болгар. Расскажи я об этих допросах, уверен, мне не поверят. Естественно, кое-кто не выдерживал, признавался, называл новые имена... Созданной с таким трудом организации угрожал разгром.
      Левский скрывался в Рущуке у бабушки Тонки, когда до него дошло известие об аресте Обштего. Вряд ли он изменил свое мнение, ранее высказываемое им не раз:
      - От того, кто воображает себя героем, только и жди беды людям.
      Сначала Левский перебрался в Ловеч, в дом Велички Поплукановой, верной своей помощницы. Оттуда отправился по городам и селам, чтобы не пропали результаты долгой работы по созданию организации и налаживанию связей. Затем вновь вернулся в Ловеч, желая разобраться, кто все-таки виновен в предательстве.
      Нити так или иначе тянулись к дому священника Недялкова. И многое указывало на него самого. Но проговорился или донес? Это важно было установить. Тем более что до сих пор отец Крыстю никогда не отказывал гайдукам в помощи, случалось, даже прятал беглецов, хранил оружие.
      Навестить священника Левский решил в день Рождества Христова.
      Отец Крыстю отслужил обедню и только что вернулся домой, когда Левский без стука вошел к нему в горницу.
      - С праздником, отец!
      - Васил, какими судьбами? - обрадовался тот. - А я думал, ты сейчас где-нибудь там, по ту сторону Дуная.
      - Как видишь, здесь, и к тебе неспроста, - сказал Левский. - Не думаешь, отец, что приспело отвечать тебе за Димитра?
      Отец Крыстю вздрогнул.
      - Как ты можешь так говорить, Васил?
      - Посуди сам, - объяснил Левский. - Зачем было приглашать к себе такую компанию? Зачем не пожалел вина? Зачем позволил горлопанить?
      - Не звал я, поверь, сами пришли. Вина же у меня на всех и не нашлось бы - с собой принесли. А что до их речей, так они меж собой говорили. Посторонних, кроме меня, почитай, не было. Дак какой я посторонний! Ты ж меня давно знаешь! Мало, что ли, я добра вам делал?
      - То-то и беда, что посторонних не было, - посетовал Левский. Завелась паршивая овца в стаде. Именно с той пирушки пошли разговоры о Димитре. Чем кончились, сам ведаешь.
      - Чего ты от меня хочешь? - всполошился отец Крыстю.
      - Хочу знать, кто донес на Димитра, - прямо сказал Левский. - Переберем всех, кто был там, на ком-нибудь да остановимся.
      Отец Крыстю забрал в горсть бороду, упер кулак в подбородок.
      - Всех не надо, есть один у меня на примете, приведу к тебе, сам допросишь.
      - Кто такой? - быстро спросил Левский.
      - Сам увидишь, - уклонился от прямого ответа священник.
      - Когда приведешь?
      - Завтра.
      - А почему не сегодня?
      - Надо его еще найти.
      - Хитришь, отец? - забеспокоился Левский. - Пожалеешь, предупредишь, и тот скроется.
      - Что я - плохой болгарин, что ли? - обиделся отец Крыстю. - Завтра же приведу. Не ручаюсь, правда, что именно он виноват. Но это уж тебе разбираться.
      Осторожничал отец Крыстю. Но это-то и убеждало Левского, позволяло думать, что священник вряд ли ошибался. Значит, есть у него какие-то подозрения, зря человека на суд не приведет.
      Отец Крыстю поинтересовался:
      - Ты где остановился?
      - Пока нигде, вот у тебя думаю.
      - У меня не самое надежное место, - покачал головой отец Крыстю. Особо вроде бы не замечал, и все же... Лучше я тебя устрою на постоялом дворе. Там всякий народ крутится, для тебя же безопасней - не так заметен будешь. Отведу тебя к самому хозяину. Верный человек, проверенный. Поместит тебя в укромной каморке, а утром приду к тебе в гости.
      - И не один.
      - Не один, - подтвердил отец Крыстю.
      Левский согласился. Ночевал в каморке, которую действительно трудно было найти, даже зная о ее существовании. Только утром все жандармы Ловеча окружили постоялый двор, ворвались в каморку и увели Левского в тюрьму.
      Весть о том, что Левский схвачен, в одночасье пронеслась по всей Болгарии, пересекла Дунай, поразила всех эмигрантов - вождь национального движения в застенке!
      Турецкие власти были того же мнения, сочтя именно Левского "главным бунтовщиком империи". В сравнении с ним поимка Обштия уже никак не могла выглядеть в глазах начальства большим успехом полиции, и незадачливого организатора шумного "экса" быстренько и без особого шума повесили в Ловече 15 января 1873 года.
      Левского же увезли в Софию. Он был столь важным преступником, что полиция пошла на разоблачение своего провокатора. Отец Крыстю был вызван в качестве одного из главных свидетелей обвинения. Многого он не знал, но и то, что знал, подтверждало, насколько опасен Левский.
      Эмигранты в Бухаресте замерли. Никогда еще я не видел Ботева таким... Трудно подобрать слова. Он молчал. Одиноко, неумолимо, страшно. Казалось, его томила какая-то невысказанная мысль.
      Каравелов, тот, напротив, все время говорил. Советовался с друзьями, придумывал планы спасения Левского, даже пытался обращаться за помощью в русское посольство.
      Как-то зимним вечером, будучи у Каравелова, Ботев не выдержал:
      - Мне надо быть там!
      - Где? - спросил Каравелов, хотя, было видно, прекрасно понял, что имеет в виду Ботев.
      - В Софии. Он там один. А мы здесь лишь говорим, говорим...
      - Ты с ума сошел! - воскликнул Каравелов. - Не хватает только, чтобы и тебя...
      А время меж тем неумолимо шло. Эмигранты отсчитывали день за днем в обсуждениях и спорах по поводу, что надо предпринять. Миновал январь, наступил февраль.
      Как раз тогда я часто заходил к Ботеву. В иные дни, правда, от него и слова нельзя было услышать. Но мне казалось, что ему становилось легче, когда возле него находился кто-нибудь, в чьей верности и незримом сочувствии он не сомневался. Помню, стоял теплый день. Таяло. Уроки в школе только что кончились, навстречу мне бежали дети. Я на несколько минут опередил Ботева и уже стоял перед его квартирой, когда подошел он. Молча кивнул мне, молча пропустил в дверь, вошел сам и встал у окна.
      В ту минуту он показался мне еще выше и крупнее, чем обычно. Какое-то время стоял, точно окаменев, с ледяным выражением лица. Потом оно дрогнуло и не то что потеплело, но как бы немного оттаяло.
      - Сегодня я рассказывал ученикам о Гоголе, - неожиданно заговорил он. Вы любите Гоголя?
      - Очень, - опешил я.
      - Помните "Тараса Бульбу" - казнь Остапа? - спросил Ботев. - Как желалось ему увидеть твердого мужа, который разумным словом освежил бы его и утешил при кончине. Как воскликнул он в духовной немощи: "Батько! Где ты? Слышишь ли ты?" И как среди всеобщей тишины раздалось: "Слышу!"
      Со странным всплеском проглотил он сжавший ему горло воздух и отвернулся от меня.
      - Вчера в Софии повесили Васила Левского, - произнес он шепотом, неотступно глядя в окно.
      Что я мог сказать?
      - Вот для этого мне и надо было быть в Софии. Чтобы крикнуть ему: "Слышу!" - негромко сказал Ботев. - Только сыном был ему я, а он мне батькой.
      Ботев, весь какой-то напружиненный, оторвался от окна, шагнул к двери и позвал:
      - Пошли к Каравеловым. Болгария все же ждет хоть чего-то от нас...
      У Каравеловых известие о случившемся принимали совсем иначе. Там царил настоящий мрак. Наташа плакала. Это было естественно, свое неподдельное горе она выражала по-женски. Сам Каравелов переживал гораздо сильнее Наташи. Он был буквально убит, раздавлен скорбной вестью.
      - Все пропало, - стонал он, глядя на Ботева покрасневшими глазами.- Это такая утрата. Кто сможет его заменить?
      Все были растеряны, потому как, даже зная, что положение Левского безнадежно, эмигранты все это время тешили себя несбыточными надеждами.
      Подробности гибели еще не были известны. Они дошли позже. Очевидцы казни рассказывали, что плотники, сбивавшие виселицу на окраине Софии, не знали, для кого она предназначена. Не мудрено - турки часто вешали людей. Слух о том, кого казнят, пришел вместе с осужденным. Но многие, даже прослышав про казнь Левского, не вышли из домов, не хотели быть свидетелями жестокой расправы. Тем не менее власти нагнали столько солдат, что людей, пришедших на пустырь, где была сооружена виселица, и хотевших хоть как-то выразить свое сочувствие, было трудно разглядеть меж солдатскими шинелями. Казнили быстро и отлаженно. Когда Левский возник на помосте, руки его были стянуты за спиной веревкой. Февральский ветер приглаживал его русые волосы. Потом кто-то говорил, что истерзанный Левский, сверху глянув на толпу у эшафота, усмехнулся. Возможно, так оно и было на самом деле. Левский умел смеяться даже тогда, когда ему было совсем плохо. Когда стали надевать петлю, он попытался что-то сказать. Кто-то даже расслышал слово "отечество". Но ему не дали договорить...
      - Что же будем делать? - глухим голосом спросил Ботев.
      Каравелов только безнадежно махнул рукой.
      Наташа подошла к мужу, хотела утешить, а у самой не просыхали глаза.
      Глазницы Ботева были сухи, его гнев нельзя было выплакать. Он повернулся в мою сторону и сказал, обращаясь именно ко мне, и ни к кому другому, веря, что я его пойму.
      - Запомните этот день, - четко выговорил он. - Болгария потеряла одного из величайших своих сынов.
      - Христо прав! - вскрикнул Каравелов. - Теперь нам не оправиться...
      - Болгария была бы недостойна Левского, если бы не нашла в себе силы продолжать борьбу, - чеканил Ботев. - Наш народ никогда не забудет день 6 февраля 1873 года.
      Васил Левский
      Заметки историка Олега Балашова,
      позволяющие полнее воссоздать события и лица,
      представленные в записках Павла Петровича Балашова
      В ноябре 1867 года Ботев перебирается в Бухарест. Впереди девятилетняя эмиграция - жизнь его непродолжительна, это треть отпущенных ему лет. В эмиграции формируется, - нет, сказать так будет неверно, - Ботев сам в себе формирует качества борца: верность идее, целеустремленность, стойкость, мужество, трудоспособность... Да-да, трудоспособность. Потому что фразер, чуждающийся повседневного напряженного труда, не способен чего-либо добиться. Этому учили его разные люди. Он старался у каждого брать для себя что-то полезное.
      Было у Ботева знакомство, которое могло его скомпрометировать, но не скомпрометировало, а лишь выявило его доброту и принципиальность. Речь идет о Нечаеве. Многие биографы Ботева говорят даже не о близком знакомстве Ботева с Нечаевым, а о дружбе между ними. Однако история, расставив все по своим местам, недвусмысленно определила, что дружба с Нечаевым, случись она у Ботева, способна была бы лишь бросить тень на него самого.
      Увы, находятся современные историки, пытающиеся реабилитировать этого политического, позволю себе сказать, авантюриста, которого они представляют этаким легендарным Робин Гудом русского революционного движения, "фанатически преданным революционному делу".
      Впрочем, замечу, что, опередив таких историков на столетие, им еще в 1873 году возразил Ф.М. Достоевский, который поставил недвусмысленный вопрос и сам на него ответил: "Почему вы полагаете, что нечаевы непременно должны быть фанатиками? Весьма часто это просто мошенники".
      Уже в наши дни видный итальянский общественный деятель Лелио Бассо, философ и социолог, разоблачая левацких фразеров, играющих на руку фашизму, и говоря об истоках нигилизма, так характеризовал Нечаева:
      "Нечаев, знаменитый товарищ Бакунина, думал, что на самом деле допустимо все. Что можно устраивать поджоги, убивать, ибо все направленное против закона служит революционной борьбе. Современным историкам не удалось разгадать его личность. Известно, что он умер после долгого заключения, следовательно, сам заплатил по счету. И все-таки важно подчеркнуть, что настоящий революционер, каким был Энгельс, не мог объяснить себе поведение Нечаева ничем иным, как тем, что он был провокатором".
      Ботев познакомился с Нечаевым случайно, когда летом 1869 года заглянул ненадолго в Бухарест. Тот представился другом Бакунина и Огарева. Только что прибыл из Швейцарии и с полученной от Огарева субсидией пробирается в Россию. Мол, в России есть могучая революционная организация - "Народная расправа". Ботев ничего не слышал о "Народной расправе". Но как не поверить другу Огарева?