- И с тех пор?
      - С тех пор я, Садык-паша, командую то одним полком, то другим, лет двенадцать назад участвовал в русско-турецкой войне, сражался в армии Омер-паши, отбил у русских Журжево... - Чайковский покрутил ус. - А потом русские отбили Журжево обратно.
      Христо видел: Чайковский многое повидал в жизни и правильно о многом судит, в средствах, надо признать, он был не слишком разборчив, но людей щадил, был смел, даже отчаян, считал себя справедливым, всему знал цену и мечтал окончить жизнь... писателем.
      Забегая вперед, скажу, что мечта Чайковского в известной мере осуществилась. В 1871 году он ушел с военной службы у турок, уехал в Россию, в 1873 году опубликовал в Киеве повесть "С устьев Дуная", в Москве уже посмертно вышли его "Турецкие анекдоты", а позже "Русская старина" напечатала "Записки Михаила Чайковского".
      Но это - будущее, а пока что Садык-паша диктует писарю свои воспоминания. Христо записывает и запоминает.
      Рассказы Садык-паши помогли Ботеву лучше понять, что за люди играют судьбой Болгарии. Чайковский умело служил турецкому правительству, был ревностным служакой, но он нисколько не идеализировал тех, кому служил, знал цену и султану, и его приспешникам.
      Что ждать болгарам от правителей, которые болгар и за людей-то не считают? Невежество доходило до того, что первый секретарь французского посольства в Константинополе господин де Бутенвиль в разговоре с Чайковским, когда тот упомянул о страданиях болгар, высказал искреннее удивление:
      - Да разве болгарский народ существует? Я всегда думал, что слово "болгарин" - синоним слова "пастух".
      Двойственное чувство питал Христо к Чайковскому - смел, умен и все-таки авантюрист, пренебрег интересами своего народа, оставил Польшу, бежал в Турцию, сменил веру, а теперь, когда служба уже прискучила, стала в тягость, собирается, судя по всему, удрать в Россию.
      Тут как раз приспело письмо от отца. Старый Ботьо звал сына домой.
      В письме доктору Атанасовичу, написанному 21 ноября 1867 года после возвращения в Калофер, Ботев так объяснил причины своего возвращения: "В прошлом году я получил письмо от своего раньше времени состарившегося отца, который все двадцать пять лет учительской работы в Калофере с трудом мог прокормить свое семейство. Прочтя это письмо, я был вынужден уволиться, чтобы, как старший сын, выслушать последнюю волю отца, а главное поддержать мое нуждающееся семейство".
      Чайковский не был богат, но и скупым не был, - узнав о желании Христо покинуть его, вытянул из-под подушки кисет, высыпал горсть золотых монет, отсчитал пять червонцев, положил их на стол перед своим секретарем.
      - Бери. Будь счастлив.
      ...Ботьо Петков позвал сына, увидев приближение к концу своего жизненного пути. Долгие годы учительствовал он в Калофере. Любил свое дело. О том, какой он был учитель, говорил тот факт, что к нему в училище везли учеников со всей Болгарии. Был честным, трудолюбивым, любящим. Но было нечто, что никогда в нем не заживало. Как язва на теле. Покорность. Он и сыновей учил тому, что надо подчиняться.
      Легким шагом вошел Христо в родной дом. Припал к плечу матери. Ботьо, высокий, худой, изможденный, оглядел сына с головы до ног: ладный парень.
      - Долго же ты добирался.
      - Задержался в Сливене. Заработал немного.
      Положил перед отцом золотые монеты.
      - Не доучился в Одессе? - не стал расспрашивать почему. - И я не доучился. А детей в школе обучать сможешь? Сходи к Вылковым, к Цанковым. Просись в учителя. Скажи: замена отцу.
      Так и случилось. Приняли Христо в ту самую школу, где он начинал учиться.
      Христо недоволен учебниками Груева, по которым учатся во всех болгарских школах. Молодой учитель выходил на уроках за пределы официальных учебников. Жители Калофера быстро заметили, что новый учитель слишком уж вольно толкует историю. Учить-то учит, только как бы такая учеба не сманила учеников в гайдуки.
      Отец предостерегал Христо:
      - Как бы тебе не сменить школу на тюрьму, будь осторожнее...
      Христо не только внушал ученикам опасные мысли, но и взялся обучать их военным приемам. Соберет учеников, уведет в горы, вооружатся ребята палками, палки они называют ружьями, а учитель занимается с ними странными играми:
      - Стреляй! Коли! Смелее! Учитесь, учитесь! - твердит он ученикам. Скоро болгарам понадобятся настоящие ружья.
      Когда родители спрашивают, чем он занимается с детьми в горах, Ботев отвечает:
      - Спортом.
      Снисходительное до поры до времени отношение к молодому учителю объяснялось уважением, которым пользовался его отец, человек, лояльный к власти. Калоферцы надеялись, что сын его со временем тоже станет сдержаннее и терпимее. А сам Христо думал, что не за горами тот день, когда терпение калоферцев истощится.
      11 мая - день памяти Кирилла и Мефодия, знаменитых славянских просветителей, проповедников христианства, основоположников славянской письменности и литературы. Все болгарские общины торжественно отмечают этот день: служатся молебны, устраиваются собрания.
      11 мая 1867 года. После молебна жители Калофера собрались в школе. Школьный двор украшен гирляндами цветов. Из соседних домов принесены кресла для тех, кто побогаче и постарше. Те, кто помоложе, стоят позади.
      Первое слово произносит Ботьо Петков, самый заслуженный учитель в Калофере. Он с чувством говорит о пользе просвещения, о самосознании народа, о его трудолюбии, о семейных устоях. И другие граждане говорят то же. И все, как один, заканчивают свои речи горячими пожеланиями здоровья и благоденствия любимому султану Абдул-Азису.
      Но что это? Из задних рядов проталкивается вперед сын старого Ботьо, самый молодой учитель во всем городе.
      - Позвольте, - громко говорит он. - Позвольте и мне слово...
      "Я и сейчас вижу школьный двор и посреди него Ботева, выпрямившегося во весь свой исполинский, такой же, как у отца, рост, вижу его черные пламенные глаза, орлиный взгляд, высокий умный выпуклый лоб, римский нос, длинные кудрявые волосы, белые нежные руки и лицо, широкую грудь и плечи, вспоминал впоследствии участник этого собрания Бракалов. - Он громко произносит свою пламенную речь, в которой с пафосом выступает против турецкого правительства, высмеивает чорбаджиев и с пылким патриотизмом восхваляет истинных борцов за народное дело и свободу и побуждает народ к восстанию".
      - Каждый славянин чтит наших братьев из Солуни - Кирилла и Мефодия, которые вписали великое событие в нашу бурную историю, - говорит Христо. Но для нас важно не их значение в истории христианства и православной церкви, поэтому мы не будем касаться эпохи их деятельности и обратимся к современному значению праздника...
      Во дворе воцаряется тишина, общее внимание приковано к молодому Ботеву.
      - Одиннадцатое мая стало народным праздником, напоминающим нам о нашем прошлом и настоящем, праздником, который должен воодушевить нас на борьбу за полное духовное и политическое освобождение, - продолжает Христо. - Но как мы отмечаем этот знаменитый и священный для нас праздник? - Забыв о сдержанности, осторожности и смирении, сам отвечает на свой вопрос с необычной и дерзновенной смелостью: - Собираемся только для того, чтобы попить, поесть, повеселиться и показать, что из трехсот шестидесяти пяти дней в году этот день мы посвящаем своему народу, только в этот день бываем патриотами. Да! Мы - патриоты, покуда пьяны, мы - народолюбцы, покуда раб еще в состоянии нас кормить! В этот праздник патриоты произносят у нас речи, проводят беседы, рассказывают о заслугах и деятельности святых мужей, пережевывают и перетолковывают исторические и современные истины, танцуют "народные" танцы, поют "народные" песни, пьют, едят, веселятся и в то же время, не обращая внимания на тяжкие, нечеловеческие страдания своего народа, произносят тосты за здравие тирана, за увековечение рабства, за счастье глупцов. В этот священный, торжественный для нас праздник вы услышите рев патриотов: "Да здравствует рабство! Да здравствует наш милостивый тиран! Да здравствуют камилавки! Да здравствуют мироеды! Да здравствует наша всеобщая подлость!" Какой позор, какая насмешка над памятью тех, которые так пламенно, так искренне любили человечество, так энергично и самоотверженно трудились на пользу и во имя свободы своего народа!
      Какие уж тут изъявления покорности! Собравшиеся на школьном дворе слышат первое политическое выступление Ботева. Не в праздничном настроении расходились в тот день местные богачи. Именитых участников собрания его выступление испугало. Оно и понятно: захочет кто-нибудь выслужиться перед турками, донесет властям, а тень падет и на тех, кто слушал. Старый Ботьо тоже не мог подавить своего беспокойства.
      - Нам здесь жить. У тебя мать, братья. Я недоволен.
      Несколько дней молчания. Молчал Ботьо, вся семья молчала.
      - Тебе лучше уехать, - посоветовал отец. - Пройдет время, забудутся твои неосторожные слова...
      - Но я не хочу молчать, отец.
      - Хорошо бы тебе закончить образование.
      О речи его ходили по городу разговоры, однако полицейские не беспокоили Ботевых. Какие-то слухи до них не могли не дойти, но горячность сына старого Ботьо они, видимо, приписали всеобщему возбуждению, которым всегда сопровождались большие христианские праздники.
      Жители Калофера сторонились Христо. И он в одиночестве бродил по окрестностям, сидел на берегу Тунджи, размышлял и сочинял стихи... Они складывались сами собой, строфа за строфой. Рифмы он ловил, как птицелов певчих птиц. Приходил домой, записывал, испытывая чувство облегчения, когда видел свои мысли записанными на бумагу.
      Уезжая из Калофера, он оставит свои тетради дома. Написанное в ту пору не сохранится. Позже, в 1871 году, он вспомнит отдельные стихи, вновь запишет и в том же году опубликует в газете "Дума на българските емигранти" несколько стихотворений: "Моей первой любви", "Гайдуки", "Беглянка".
      Первая публикация "Беглянки" посвящена Марии Горановой. Та и вправду была беглянкой. Уроженка соседнего с Калофером Карлово, она четыре года провела в Праге. Училась там вместе с сестрой и братом. В конце 1866 года вернулась домой. Христо познакомился с девушкой. Возможно, она ему приглянулась, встреча с ней навеяла стихи:
      Эй, в уме ли ты, Стояна!
      Ты куда пошла так рано?
      Погоди, постой, шальная!
      Пусть узнает мать родная
      Неспроста ее Стояну
      Утром тянет на поляну...
      Впоследствии биографы объявят Марию Горанову первой любовью Ботева. "История не сохранила никаких данных об этой любви поэта", - будут сожалеть они.
      Но ее, думаю, и не было!
      "Мечты о личном счастье не сбылись", - напишут все те же биографы.
      А Ботев... Он и не мечтал о личном счастье! Изобразить Ботева в роли отвергнутого возлюбленного? Да если бы Христо любил Марию Горанову, она стала бы его! Красив, одухотворен, красноречив - никакая девушка не смогла бы пренебречь его любовью. Горанова же вскоре по приезде в Карлово не замедлила найти себе мужа, пожилого, но богатого хлебного торговца.
      Биографы пошли еще дальше, без каких-либо оснований предположив, что и стихотворение "Моей первой любви" тоже вдохновлено Горановой.
      Мое же мнение, что это стихотворение написано под впечатлением разлуки с Эвелиной Рудзиевской.
      Ты чудно поешь - молода ты,
      Но слышишь ли леса напевы,
      Рыданий бедняцких раскаты?
      Томится по голосу гнева
      Душа и стремится с любовью
      Туда, где все залито кровью...
      В этих строках история отношений Христо Ботева с Эвелиной Рудзиевской. Именно она, убежден, была его первой любовью!
      Однако стихи стихами, - отчуждение жителей Калофера, которое возникло после празднования дня Кирилла и Мефодия, лишало Христо уверенности, что он сможет прижиться в городке. Ботьо все чаще заговаривал с сыном об отъезде:
      - Без тебя нам будет спокойнее. Сумеешь вернуться в университет хорошо, не сумеешь - иди в учителя... Ищи свое счастье.
      Ботьо отдал сыну последние деньги, отдал золотые часы, единственную ценность, которую он сберег.
      Деньги Христо вернул матери, а часы увез и никогда с ними не расставался.
      Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения
      Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем
      и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их
      для последующих поколений. Написано им самим
      (Продолжение)
      Я завтракал со своими хозяйками, ел домашние лепешки и запивал их чаем. Не мог я привыкнуть к излюбленному в Румынии кофе. А мои хозяйки прихлебывали квашеное молоко, любимое ими не меньше кофе. Недавнее ночное происшествие сблизило нас троих. Даже Величка утратила со мной обычную застенчивость и, как мне казалось, проявляла ко мне теперь несколько повышенный интерес - но это так, к слову.
      У меня было много свободного времени. И я часто сидел дома - то за книгами, то за письмами. Мои хозяйки ни о чем не спрашивали, но, думаю, предполагали, что я уехал из России по политическим мотивам и теперь томлюсь бездельем поневоле, ожидая лишь момента для возвращения на родину.
      В тот день завтрак наш был прерван неожиданным звонком. Йорданка пошла открывать дверь, и в комнате появился Ботев. Величка тут же исчезла, а гость, приглашенный Йорданкой к столу, последовал этому приглашению и придвинул к себе тарелку.
      - Ну как, Павел? - обратился Ботев ко мне, зачерпывая ложкой простоквашу.
      Он привык уже ко мне и, следуя болгарскому обычаю, называл меня иногда просто по имени.
      - Что как, Христо?
      - Как настроение?
      - Отличное.
      Я понял, Ботев пришел неспроста. Он был у меня нечастым гостем, и вопрос его, подумалось, содержал в себе скрытый смысл.
      Ботев взглянул на Йорданку. Деликатная хозяйка тут же нашла предлог оставить нас вдвоем.
      - Вам нетрудно будет оставить на некоторое время Добревых? - последовал вопрос ко мне.
      Я уточнил:
      - Добревых или Бухарест?
      - И Бухарест, конечно.
      Ботев смотрел на меня пытливо, а я на него - вопросительно.
      - Уезжаю в Браилу. Учителем в тамошнюю школу, - объяснил он. - Решил спросить, не хотите ли вы тоже перебраться в Браилу?
      Похоже, за его словами что-то скрывалось. Кажется, меня вовлекали в какую-то деятельность.
      - Что я там буду делать?
      - То же, что и здесь, - ответил Ботев. - Вести жизнь любознательного путешественника.
      - А это может принести пользу?
      Я не сказал - чему, мы понимали друг друга.
      - Может, - коротко сказал Ботев.
      - Христо, можете считать меня в своем распоряжении, - ответил я не раздумывая.
      Тут вошла Йорданка с блюдом дымящейся фасоли, заправленной луком и помидорами.
      - Не знаю, огорчу ли я вас, матушка, - обратился к ней Ботев, - но ваш постоялец уезжает сегодня из Бухареста.
      "Сегодня! - подумал я. - Он, однако, спешит".
      - Надолго? - поинтересовалась Йорданка.
      - Надолго, - ответил Ботев.
      - А куда?
      - В Браилу.
      - Значит, съезжаете от нас? - обратилась ко мне Йорданка.
      - Я еще вернусь в Бухарест? - спросил я Ботева.
      - Вполне возможно, - ответил он.
      - В таком случае я оставлю комнату за собой, - сказал я Йорданке. - Не беспокойтесь, я заплачу вперед.
      Мы с Ботевым прошли ко мне в комнату.
      - Что мне с собой взять? - осведомился я.
      - У меня к вам просьба, - сказал он после некоторого раздумья. - Не могли бы вы прежде съездить в Одессу, а уж оттуда направиться в Браилу. Надо доставить один багаж, а послать некого. Других ждет провал, у вас одного хороший паспорт, вас не будут даже досматривать.
      Я готов был выполнить поручение. Признаться, меня очень интересовало, что именно поручалось мне доставить. Но Ботев ничего не сказал, лишь предупредил:
      - Не торопитесь. Подумайте, прежде чем согласиться. У вас меньше риска, чем у других, кому можно поручить это дело. Но вы должны знать: если попадетесь, вам грозит Сибирь.
      - Я готов. - И не удержался, спросил: - А что... за багаж?
      - Вы его получите, - уклончиво сказал Ботев. - А пока соберитесь, к вечеру я зайду за вами. Вы знаете Зиновьева?
      Речь шла о русском после в Румынии. Встречаться с ним мне не приходилось.
      - Слышал.
      - Зайдите к нему, скажите, что вам нужно съездить в Одессу. Допустим... вам нужно там получить деньги. В сущности, разрешения его не требуется. Со своим паспортом вы можете беспрепятственно съездить в Одессу и вернуться. Но вы спросите - не нужно ли вам отметиться. Пусть знает, что вы едете по своим делам, - все лишняя гарантия, что за вами никто не увяжется.
      Русское посольство находилось на Французской улице - белый особняк с зеркальными стеклами в окнах и со швейцаром в ливрее.
      - Господин посол принимает?
      - Как о вас доложить?
      Хорошо, что я захватил с собой изготовленные еще в Москве визитные карточки.
      Меня провели в комнату, уставленную мягкими, обитыми розовым штофом стульями, больше похожую на гостиную, чем на кабинет. Посол даже поднялся мне навстречу. Выглядел он довольно бесцветным господином. Хотя бесцветность эта была несомненно показной. В Румынии переплетался такой узел интересов Российской империи, что человека малоспособного вряд ли назначили бы сюда послом.
      Я отрекомендовался еще раз:
      - Павел Петрович Балашов, помещик Орловской губернии, изучаю славянский вопрос.
      Зиновьев вздохнул, должно быть, я был не первым славянофилом, докучавшим в этом городе русскому послу.
      - Чем могу служить?
      Я залепетал что-то о деньгах, следуемых мне по векселям, которые необходимо подать в Одессе ко взысканию.
      - Ну и поезжайте, голубчик. Взыскивайте свои деньги, для этого вам не нужно никакого разрешения.
      Мы расстались вполне довольные друг другом.
      Вечером под моими окнами появился фаэтон. Ботев приехал за мной на извозчике.
      Обычно он мало следил за своей одеждой. Но на сей раз - в светлом костюме, в шляпе с высокой тульей, в пальто и с тросточкой в руке - Ботев выглядел совершенным франтом.
      Кажется, он остался доволен произведенным впечатлением.
      - Ничего не поделаешь, обстоятельства требуют, - объяснил он свое преображение. - Вы готовы?
      Вошел он с двумя одинаковыми дорожными чемоданами из свиной кожи.
      - Один - ваш, другой - мой.
      Бросилось в глаза, что один из них удивительно легок, второй чрезвычайно тяжел.
      - Который же мой?
      - Сперва - этот, - Ботев указал на легкий чемодан. - Что у вас с собой?
      Я указал на саквояж (большая часть вещей оставалась "залогом" моего возвращения) и пошел прощаться с хозяйками.
      Йорданка протянула мне руку.
      - Ездите, сколько надо, ваши вещи будут в полной сохранности.
      - А где Величка?
      Величка стояла тут же за дверью. Она покраснела, когда я к ней подошел, потупила глаза, да и я не знал, что ей сказать.
      По пути на вокзал Ботев поинтересовался:
      - Были у Зиновьева?
      Я рассказал о своем посещении посла.
      - Правильно поступили, что послушались, - похвалил Ботев. - В делах не надо пренебрегать мелочами.
      На вокзале, несмотря на наш респектабельный вид, он не позволил взять носильщика. Мой легкий чемодан и нести было нечего. Но и свой, непомерно тяжелый, Ботев нес как пушинку.
      Я не знаю, были ли у Ботева деньги. Однако у билетной кассы он негромко, но твердо сказал:
      - В первом классе.
      Должно быть, так было нужно. При этом денег мне он и не пытался предложить, возложив все расходы как само собой разумеющееся на меня.
      Мы доехали до Журжево, приобрели билеты на пароход, тоже первого класса, и вскоре расположились в уютной каюте, отделанной полированным красным деревом и множеством позолоченных крючков и ручек.
      Как только пароход отвалил от пристани, мы прошли на корму, в ресторан для пассажиров первого класса. Было сравнительно поздно, публики было немного. Мы не спешили, не торопился и обслуживавший нас официант. После ужина нас потянуло на палубу. Меня разморило от съеденного и выпитого, чего нельзя сказать о моем спутнике. Он, наоборот, ушел в себя, задумчиво смотрел на отражение пароходных огней в темной воде и молчал. Я не решался нарушить его молчание.
      - Скажите, Павел, а кто ждет вас на родине? - обратился вдруг Ботев ко мне, не отводя глаз от воды.
      Более горького вопроса он не мог мне задать.
      - Никто, - ответил я, проглотив подступивший к горлу комок. - Отец умер давно, а матушка скончалась этой весной.
      - А кем был ваш отец?
      - Офицер, помещик.
      - Богатый? - поинтересовался Ботев.
      - Нет, - отвечал я. - Мы не роскошествовали, но и не бедствовали. Средние помещики.
      - А братья, сестры у вас есть?
      - Увы, нет.
      Поплескивали темные дунайские волны, плицы однообразно пощелкивали по воде, пароходные огни то ныряли, то вновь появлялись на поверхности реки. И неожиданно Ботев начал говорить о себе.
      Я сам никогда не расспрашивал Ботева, не хотел вторгаться в его личную жизнь. Он и без того вызывал по отношению к себе беспредельное уважение. А тут вдруг он стал рассказывать о себе. Почему? Возможно, располагала обстановка: ночь, Дунай, доносящаяся с кормы музыка, выпитое вино. А ведь даже очень замкнутому человеку порой хочется высказаться о себе самом. И потом, ко мне Ботев уже привык. Наконец, он любил Россию, был воспитан на русской литературе, а я был русским. И при этом - человеком, как мне кажется, интеллигентным, во всяком случае, способным понять запрятанные в его сердце чувства. С другой стороны, я был настолько далек от него, что не мог быть ему судьей.
      - А у меня был замечательный отец, - сказал Ботев, и это не выглядело хвастовством. - Он был учителем, настоящим просветителем. У нас была большая семья, девять детей. Отец умер два года назад, надорвался, а ведь ему еще и пятидесяти четырех не было.
      Ботев безотрывно смотрел на плывущие за бортом огни.
      - И мать у меня замечательная, - продолжал он. - Болгария богата песнями, у нас их множество, так моя мать, поверьте, знает все песни и сказки нашего народа.
      Оркестр давно смолк, вокруг сгущалась тишина. Вдалеке темнели безмолвные берега. И лишь плицы монотонно шлепали по воде да где-то внутри парохода тяжело дышала паровая машина.
      - Вы обеспеченный человек, и будущее ваше сравнительно ясно, задумчиво произнес Ботев. - Неужели у вас нет любимой девушки?
      - Но ведь и я не замечал возле вас ни одной женщины.
      - Я другое дело, я изгнанник, бедняк, мое будущее - борьба... мне ли думать о любви?
      Я несогласно покачал головой. Ботев не мог не привлекать к себе женщин.
      - Неужели в вашей жизни не было женщин, которые говорили бы вам о любви?
      - Если бы я им это разрешал!
      Звезды плыли вверху, в черном бархатном небе, и внизу, в темной беспокойной дунайской воде...
      В общем-то ничего необыкновенного не было сказано Ботевым. Но все мое существо пронизала необъяснимая нежность к этому красивому и, как мне казалось, такому же, как я, одинокому человеку.
      Тут он повернулся ко мне, глаза его блестели, а лицо смутно белело в темноте.
      - Любовь - странное чувство, - медленно заговорил он, отчетливо произнося слово за словом, точно читал стихи. - Была одна девушка, девочка даже, звали ее Райна. Это было еще в Калофере. Но я намерен был учиться, собирался в Россию. Да и было ли это любовью?
      Глубокая ночь окутала и пароход, и реку, берегов уже не было видно. Голос Ботева звучал приглушенно и грустно.
      - Потом Одесса. Меня гораздо больше интересовало не то, чему обучали нас в гимназии, а то, что происходило за ее стенами. Я встречался со студентами, читал Герцена, Добролюбова, Некрасова. "Непокорный и дерзкий юноша", - сказали мне и отказали в финансовой поддержке. Пришлось покинуть гимназию. Приютила меня одна польская пани. Предложила стол и комнату за уроки с ее сыном. И вот между дочерью этой дамы и мною возникло что-то уже более серьезное. Эвелина...
      Ботев говорил все тише, все глуше. Не для меня говорил, для себя. Точно еще раз отказывался от всего, что могло помешать ему любить Болгарию.
      - Эвелина... Пани Рудзиевская вместе с дочерью и сыном собиралась в Париж. Звала меня с собой. Она, кажется, тешила себя мыслью, что впоследствии я женюсь на ее дочери. Конечно, любовь красивой девушки, безбедная жизнь в Париже, может быть, судьба поэта... Но мог ли я изменить Болгарии, забыть о родине?
      Ботев взялся за поручни и весь подался вперед, вглядываясь в беспросветный мрак, точно силился что-то в нем разглядеть, и сильным, звучным голосом принялся читать - мне? себе? или кому-то еще? - незабываемые стихи:
      Когда увидишь челн убогий,
      Гонимый грозною волной,
      Ты сердце не томи тревогой,
      Не застилай глаза слезой!
      Давно исчез корабль в тумане,
      И уплыла надежда с ним,
      Что толку в немощном рыданье,
      Когда конец неотвратим?
      Нет, лучше с бурей силы мерить,
      Последний миг борьбе отдать,
      Чем выбраться на тихий берег
      И раны горестно считать.
      Будто наперекор ему, откуда-то снизу, из чьей-то каюты, донесся веселый женский смех. Ботев вздрогнул.
      - Рудзиевские отправились в Париж, - торопливо закончил он свой рассказ, - а я в Задунаевку - большое село на почтовом тракте между Аккерманом и Болградом.
      Он поежился и взял меня под руку.
      - Спать, спать, - сказал он категорическим тоном и повел меня в каюту. - Еще простудитесь...
      Разбудило нас утро. Спали ту ночь мы мало, но спать как-то и не хотелось. Привели себя в порядок и вышли на палубу. Светило яркое солнце. Пассажиров первого класса оказалось гораздо больше, чем могло показаться вечером. На верхней палубе прогуливались нарядные барышни и молодые люди. Публика заполняла ресторан. От вчерашнего благодушия официантов не осталось и следа. Как угорелые носились они от столика к столику.
      Ночное наваждение рассеялось, да и Ботев изменился. Недавней мечтательности как не бывало. Он был задумчив, но это была уже деловая задумчивость.
      - Теперь самое время обговорить, что вам предстоит делать и как надлежит себя вести, - сказал Ботев, возвратившись со мной в каюту. - Пока что все идет хорошо, без ненужных приключений, но это не значит, что мы избавлены от случайностей.
      - Во всяком случае, можете быть спокойны, я ни в кого не влюблюсь,пошутил я, все еще находясь под впечатлением его ночной исповеди.
      Но он тут же меня остановил, не желая обращать в шутку свои юношеские воспоминания.
      - Похоже, Павел, вы не вполне меня поняли, - строго произнес он. - Я не играл. И Райна, и Эвелина не были для меня забавой. В любви я придерживаюсь взглядов Тургенева. Помните, вы говорили, что намерены отыскать в Болгарии одну женщину? Елену Стахову - тургеневскую Инсарову. Только такую любовь я и принимаю. Поэтому не будем шутить на эту тему.
      - Значит, стихи, что вы вчера читали, - это программа?
      - Если хотите, да.
      - Стихи ваши?
      - Мицкевича, - ответил Ботев. - В семье, о которой я рассказывал, благоговели перед Мицкевичем, и, возможно, это лучшее, чем одарила меня Эвелина.
      Я не удержался:
      - Лучше с бурей силы мерить, последний миг борьбе отдать?
      Вот когда Ботев улыбнулся!
      - Запомнили? Вы правы, от борьбы меня не отвлечет даже пламенная любовь!
      Ботев замолк, а я не хотел ему надоедать.
      - Мы везем ценный и очень нужный груз, - спустя минуту заговорил он, глядя на один из чемоданов. - Для полиции он представляет большой интерес.
      Он поставил чемодан на стул.
      - Идите, - сказал он. - Займите столик, я сейчас подойду.
      Но едва я очутился в коридоре, как передо мной возник... Даже не знаю, откуда он взялся. Тем не менее передо мной стоял князь Меликов.
      - Павел Петрович! - воскликнул он, протягивая мне руки. - Какая приятная неожиданность!
      Не могу сказать, что я был ему рад, но мне просто некуда было от него деться.
      Князь, кажется, пребывал в отличном расположении духа.
      - Далеко?
      - В Одессу, - по возможности суше ответил я.
      - Представьте себе, я тоже в Одессу.
      Я промолчал, потому как не намерен был продолжать разговор.
      - Вы один?
      - Один, - зачем-то счел нужным солгать я.
      - Я видел вас вчера издали, вы были с каким-то господином.
      - Это мой сосед по каюте.
      - Вы представите меня?
      - Мы почти незнакомы. Я даже не знаю, как его зовут.
      - Пустяки, перезнакомимся.
      - Извините...
      Я шагнул вперед. Он тотчас посторонился.
      - Простите великодушно...
      Я прошел в ресторан, занял столик, сделал заказ. Когда появился Ботев, я рассказал ему о встрече в коридоре, придав ей юмористический характер. Но Ботев отнесся к моему рассказу вполне серьезно.
      - Покажите мне этого князя, - попросил он.
      - Да вот он, легок на помине, - воскликнул я, увидев князя в дверях ресторана.
      Однако Ботев не успел повернуться, как князь исчез.
      - Вы сидите, - сказал, вставая, Ботев, - я ненадолго отлучусь.
      Принесли кофе, но я, не притронувшись к нему, сидел гадал, с чего это Ботев внезапно меня покинул.
      Вернулся он через четверть часа. Я вопросительно взглянул на него, но он ничего объяснять не стал.
      Выпив кофе и рассчитавшись с официантом, вернулись в каюту. Ботев сразу нагнулся к чемодану, выпрямился и опять улыбнулся.
      - Все в порядке.
      - Что в порядке?
      - То, что чемодан проверили, пока мы с вами пили кофе.
      - Какой же это порядок, - недоуменно спросил я, - если шарят в чемоданах?
      Смотрю - нет второго чемодана.
      - А где...
      - Не беспокойтесь, я на время отнес второй чемодан к коридорному.
      - Так ведь он пустой!
      - Потому и отнес.
      Ботев указал мне на стул и сел сам. кажется, настало время для объяснений.