Но большинство высказывалось против такого решения. Болгарию должны освободить сами болгары. Болгария должна стать республикой. Независимой, свободной республикой. Но и среди тех, кто стоял за республику, не было единогласия.
      Неожиданно начался разговор о государственном устройстве России. Часто назывались имена Герцена, Огарева, Бакунина. Оказывается, среди присутствующих я вовсе не был единственным русским. И чем больше вслушивался я в разговоры, тем чаще мелькала мысль: что для этих русских какой-то там Аксаков! Никто его и не вспоминал. А вот на Чернышевского ссылались, и не один раз.
      И чем дольше я слушал, тем яснее понимал, что находиться здесь довольно опасно, особенно если я собираюсь вернуться в Россию. В своем романе Тургенев многого не договорил об Инсарове, но здешние инсаровы оказались куда опаснее тургеневского.
      Каравелов был в центре всех разговоров. Я пока что держался от них в стороне, да никто меня в них и не втягивал. Я только заметил, что Каравелов нет-нет да и бросит на меня взгляд, интересуясь, как я реагирую на то или иное высказывание, пытаясь определить, что я за птица...
      А я подумал: и в самом деле, что я за птица в этой пестрой стае? Ясно, не сокол, не ястреб, не соловей и даже не чиж, просто-напросто обыкновенный невзрачный воробей, ничем не примечательный и никому, в сущности, не интересный.
      Иногда Наталья Каравелова приносила странный, округлой формы, похожий на кастрюлю кофейник, разливала по чашкам кофе. Но и кофе, и вино здесь мало кого интересовали. Собирались у Каравеловых вовсе не ради них.
      В этом собрании были и три женщины. Держались они в стороне, особняком, в споры не вмешивались, сидели на оттоманке и говорили только тогда, когда кто-нибудь к ним обращался. Все трое были молоды, миловидны, скромны, и было естественно, как показалось мне, что к ним пристроился молодой чернобородый мужчина.
      Я сразу обратил на него внимание. Его нельзя было не приметить. И он мне не понравился. Уж очень красив. Насколько красив, подумал я, настолько наверняка и глуп: совершенная красота редко сочетается с умом. Понятно, почему он устроился рядом с женщинами. Среди них он в своей стихии, вряд ли какая способна устоять перед таким красавцем.
      - Кто эти дамы? - спросил я хозяйку, когда она подошла ко мне с чашкой кофе.
      - Две учительницы и жена нашего наборщика.
      О чернобородом мужчине я даже не спрашивал, он не представлялся мне заслуживающим внимания. А потом, прислушиваясь к разговорам и спорам, я и вовсе отвлекся от этой группы, - споры меня интересовали куда больше.
      - Не скучно вам? - обратился Каравелов, подходя ко мне.
      - У вас спорят так же горячо, как спорили мы, будучи студентами, отвечал я. - Но в существе споров я плохо еще разбираюсь.
      - Не так уж трудно разобраться, - заметил Каравелов. - Споры идут между стариками и молодыми.
      - Я пытаюсь определиться...
      - Вот и определяйтесь, - сказал Каравелов, - чтобы решить, как следует вам поступить.
      Тут общий разговор внезапно оборвался. Немолодой мужчина в бараньей шапке, которую он весь вечер не снимал с головы, одетый беднее других присутствующих, движением руки прервал споры.
      - Я хочу прочесть письмо, которое получил вчера из Врацы, - сказал он.
      И хотя я плохо еще понимал по-болгарски, этого мужчину я понял, может быть, потому, что говорил он медленно и негромко.
      В его голосе прозвучало нечто такое, что заставило всех замолчать и обернуться к нему.
      - Хочу положить на весы истории свое письмо, - повторил мужчина в шапке. - Я отдам его Любену, оно годится для газеты.
      Но читать не стал, даже не развернул листка, принялся не торопясь излагать содержание письма о том, как в деревню Пенчево близ Врацы ворвалась банда башибузуков: кто-то из чорбаджиев пожаловался, что крестьяне не платят подати. Сперва башибузуки приказали всем мужчинам собраться у школы, а когда те собрались, принялись полосовать людей нагайками. Истязали, пока не устали руки. Потом пошли по домам собирать подати. Брали, что попадалось под руку. Требовали денег, но денег находилось мало. Брали одежду, продукты. Потом оповестили деревню, что женские вещи не нужны, пусть женщины и девушки придут за своими вещами. А когда те пришли, отобрали самых красивых и, наизмывавшись над ними, повесили. А затем стали судить жителей за недоимки. Вызывали одного крестьянина, другого, приказывали привести семью и сперва рубили саблями детей, а потом рубили и родителей. Мало кто уцелел из жителей Пенчево...
      Монотонно вел свой рассказ мужчина в бараньей шапке, и тем страшнее было его слушать.
      Я обвел глазами слушателей. Почему все молчат? Почему никто не выражает своего гнева? Мне хотелось вскочить, бежать на помощь... Я-то вообразил, что мужчина в шапке рассказывает о чем-то исключительном, что его рассказ поразит всех слушающих. Наивный воробей! Страшный рассказ не удивил никого. Грабежи, насилия, убийства были повседневными явлениями в Болгарии.
      Мужчина в шапке стиснул письмо в кулаке и рывком отдал его Каравелову.
      Я беспомощно посмотрел на трех женщин, затерявшихся среди молчащих мужчин. Они побледнели, губы их были стиснуты. Но меня больше поразил находившийся рядом с ними красавец. Он был еще бледнее женщин. Но в этой белизне не было холода мрамора, завораживала вдохновенная строгость его лица.
      Тогда лишь я принялся рассматривать его более внимательно. Законченностью и пластичностью его голову можно было сравнить разве что с произведениями древнегреческих скульпторов. Непокорные черные волосы, широкий благородный лоб, темные пламенные глаза, правильный римский нос, нежные розовые губы, великолепная шелковистая борода...
      Тут он зачем-то встал, возможно, просто устал сидеть, и это движение позволило мне увидеть его во весь рост. Он был очень высок, строен. Я видел само воплощение благородной мужской красоты. Заметно было, что красота сочетается в нем с силой. То, что мне показалось бледностью, вызванной сильным переживанием, было естественным цветом его лица, белизне которого позавидовала бы любая девушка.
      Непростительно было бы, подумал я, если в такую прекрасную оболочку природа заключила слабую душу, заурядный ум и беспечное сердце. У меня возникло желание познакомиться с ним - такая одухотворенная красота не могла не притягивать к себе.
      - Дай мне письмо, Любен, - сказал он. - Я напишу в газету.
      - Кто это? - какое-то время спустя спросил я Наталью Каравелову.
      - Ботев, - ответила та. - Один из ближайших помощников мужа.
      Когда стали расходиться, я подошел попрощаться с хозяевами, и Каравелов точно угадал мое желание.
      - Христо, - обратился он к Ботеву. - Мой гость уходит, вам по дороге, проводи его.
      Но покинули мы дом не вдвоем, а втроем. Вместе с нами вышел поджарый молодой человек с колючими глазами, которые то вспыхивали, то уходили куда-то в сторону.
      Было видно, что он и Ботев хорошо знакомы, и не успели мы очутиться на улице, как он, оттеснив Ботева, засыпал меня вопросами.
      - Как, говорите, вас зовут?
      Мне сразу не понравился его тон, я огрызнулся:
      - Вероятно, вы слышали...
      - Балашов. А по имени-отчеству?
      - Павел Петрович.
      - Правильно.
      - Что - правильно? Точно меня могут звать как-то еще!
      - Случается.
      - Что - случается?
      - Что человека зовут и так, и сяк.
      Я заметил, что Ботев внимательно прислушивается к нашему разговору.
      - Зачем вы приехали в Бухарест?
      - Что значит "зачем"?
      - Какие у вас здесь дела?
      Он был бесцеремонен, этот самозваный спутник.
      - Я путешествую, - объяснил я. - И так как глубоко сочувствую болгарскому освободительному движению, заехал познакомиться с его руководителями и даже привез к ним письмо от Ивана Сергеевича Аксакова.
      - Вы что, славянофил? - быстро спросил незнакомец.
      - Я не причисляю себя ни к каким течениям, - пожал я плечами. - Но мне, конечно, не безразлична судьба славян.
      - И очень плохо, - резко, менторски сказал мой собеседник. - Хуже нет, когда человек болтается как неприкаянный. Может, вы за батюшку-царя?
      - Вовсе нет, - испуганно объявил я. - Но не обязательно же состоять в каких-нибудь партиях!
      - Обязательно, - возразил мой собеседник. - Вы знаете кого-нибудь из московских социалистов?
      - Нет, я не знаком с московскими социалистами, - поспешил сказать я.
      Мы шли по ночному Бухаресту. Меня допрашивали настойчиво и пристрастно. Было сравнительно поздно, но публика с улиц не убывала, только вела себя ночью менее развязно и шумно.
      - Какие же у вас убеждения? - строго спросил меня неожиданный спутник.
      Я смешался. Собственно, у меня не было твердых убеждений, во всяком случае в том смысле, как это понимали люди, с которыми я только что расстался, хотя душа моя и стремилась к чему-то хорошему и доброму.
      - Вы читали Бакунина? - так же строго продолжал молодой человек.
      - Что-то читал...
      Действительно, в студенческих кругах в Москве меня знакомили с какими-то сочинениями Бакунина, но они не оставили во мне большого следа.
      - А Прудона? - допрос продолжался.
      - Слышал.
      - Вы хотите стать коммунистом? - резко спросил он меня в упор.
      - Не знаю...
      Я и впрямь не знал, хочу ли я стать коммунистом, хотя именно сочувствие Парижской коммуне побудило меня отправиться на берега Дуная.
      - Вам надо формировать свое мировоззрение, - покровительственно заявил мне новый знакомый. - Я помогу вам.
      Я так и не понял, в чем он намеревается мне помочь.
      Мы дошли до моей гостиницы.
      - Вот вы, оказывается, в каких апартаментах проживаете. - мой собеседник посмотрел на меня так, точно только что меня увидел. - Богато живете, - упрекнул он и неожиданно спросил: - У вас есть деньги?
      - Есть, - растерялся я. - Разумеется, есть.
      - Много? - продолжал он.
      - Рублей пятьдесят, - ответил я, имея в виду находившиеся у меня при себе в бумажнике.
      - Дайте тридцать рублей, - не попросил, а скорее приказал мой собеседник.
      Я поспешил подчиниться - такая категоричность прозвучала в его голосе.
      Он небрежно сунул деньги в карман и даже не поблагодарил.
      - Давайте же познакомимся, - вдруг сказал он и протянул руку. - Меня зовут Бонифаций Флореску.
      Я удивился его румынскому имени, потому что готов был поклясться, что он русский.
      Впрочем, это была лишь одна из неожиданностей, с какими мне предстояло столкнуться в ближайшие дни.
      Протянул мне руку и второй мой спутник, в течение всего пути не вмешивавшийся в разговор с этим Флореску.
      - До завтра, - доброжелательно сказал Ботев. - С утра я занят, если хотите, приходите после обеда в "Трансильванию". Где, знаете?
      Я утвердительно кивнул. Стоило ему заговорить, как он сразу будто заслонил болтливо-придирчивого Флореску, хотя тот по-прежнему находился рядом.
      - Тогда до завтра, - еще раз сказал Ботев и неторопливо двинулся по улице широким размашистым шагом.
      ...На другой день я, видимо, слишком рано отправился к Каравеловым. Хотя солнце стояло высоко и крестьяне из пригородных деревень, продав на рынке привезенные продукты, возвращались уже в пустых повозках домой.
      Дверь в дом была не заперта. Я постучался, никто не отозвался. И я рискнул войти, памятуя о царившей здесь простоте нравов. Открыта была и дверь в кабинет Каравелова. Там тоже никого не было. Я заглянул в типографию, двое молодых людей стояли возле ручной печатной машины, один приводил ее в действие, другой откладывал в сторону лист за листом - это печаталась "Свобода".
      Молодые люди не обратили на меня внимания.
      - Где господин Каравелов? - обратился я к ним, пытаясь перекричать шум печатного станка.
      - В саду! - крикнул в ответ один из них, не глядя в мою сторону.
      Я обошел дом. Позади него зеленел небольшой садик: кусты боярышника, два абрикоса и громадная шелковица, шатром нависшая над врытым в землю деревянным столом. У стола сидела Наташа и варила варенье из абрикосов.
      - Любена нет дома, - ответила она на мой вопросительный взгляд, здороваясь кивком головы. - Ищет, у кого бы занять денег.
      Я прижал руку к сердцу или, вернее, к бумажнику, находившемуся в левом кармане моего пиджака.
      - Я охотно...
      - Спасибо, вы не поняли, нам с Любеном хватает на жизнь. Он отправился раздобывать деньги на издание газеты. Среди богатых болгар не так мало патриотов, готовых поддержать национальное движение.
      Это я понимал и все же в душе посочувствовал Каравелову - все равно нелегко ходить по богатым домам и выпрашивать субсидии. Пусть и ради газеты, именуемой "Свобода", и даже ради самой свободы.
      - Вам у нас нравится? - спросила Наталья. И, как я впоследствии убедился, узнав ее поближе, вовсе не для того, чтобы услышать комплимент, а действительно интересуясь моими впечатлениями.
      - Мне трудно разобраться, - откровенно ответил я. - У вас собираются не одни болгары...
      - Да, у нас часто бывают русские, в Румынии обитает много русских революционеров, особенно из южных русских городов, - согласилась Наталья. И сербы заходят постоянно. Любен после России жил в Сербии. Там его даже заподозрили в том, что он участвовал в убийстве князя Михаила...
      - Ну, какой он убийца! - воскликнул я, негодуя: представить себе мягкого, интеллигентного Любена Каравелова в роли убийцы даже по политическим мотивам я и в самом деле не мог.
      - Конечно, потом разобрались, но ему пришлось уехать, - согласилась Наталья.
      Я решился расспросить ее о Ботеве.
      - Кто такой этот Ботев? - спросил я. - Ваш муж поручил ему вчера мою особу. Он меня заинтересовал, - признался я. - Какой-то он необычный.
      - И вы это заметили? - спросила Наталья и согласилась: - Да, необычный. Вообще-то Ботев - учитель. Но он и в газету пишет, и стихи сочиняет, и, кажется, мечтал даже стать актером.
      - А откуда он?
      Наталья задумалась.
      - Есть в Болгарии город Калофер, очень красивый, по праву его Золотым называют. Отец Ботева был учителем в Калофере. И правильнее было бы звать Ботева Петковым. Ботьо Петков - это имя его отца. Очень образованный, надо сказать, был человек, о нем шла добрая слава. Года два как умер. А Ботев это по отцу, в Болгарии часто образуют фамилию из имени отца. Сына назвали Христофор...
      - Христофор?
      - По-болгарски Христо. Его отец очень уважал Россию и смог послать сына учиться в Одессу. В Одессе много богатых болгар - назначили Христо стипендию. Но скоро хорошие отношения с покровителями кончились. Слишком непокорным, дерзким сочли Христо одесские негоцианты и лишили его помощи. Пришлось наняться репетитором в одну семью. Но и там у него что-то произошло.
      Было заметно, что моя собеседница, прежде чем произнести, взвешивает каждое слово.
      - Уехал в Румынию, служил помощником у Садык-паши, командира полка турецких казаков.
      - Служил у турецкого паши?
      Перебирая в памяти вчерашние разговоры, я и представить не мог, что кто-нибудь из находившихся у Каравелова болгар согласился бы пойти на службу к турку.
      Даже поверхностное знакомство с Ботевым не позволяло думать, будто он мог очутиться на службе у турецких оккупантов. Подробность придавала Ботеву какую-то загадочность.
      - И долго он служил у паши?
      - Нет, недолго. Там он познакомился с Левским и подпал под его влияние.
      - А Левский - кто такой?
      - Революционер, - кратко и как-то строго сказала Наталья.
      У нее была удивительная особенность: говоря о разных людях, для каждого человека находить особую интонацию.
      И добавила:
      - Да вы попросите самого Христо рассказать о себе, он человек откровенный.
      - А что он делает в Бухаресте?
      - Я уже говорила, помогает Любену. Два последних года служил учителем в Измаиле, а теперь собирается учительствовать в болгарской школе в Бухаресте.
      - А кто вышел от вас вместе со мной и Ботевым?
      Тут голос Натальи опять переменился. На сей раз она говорила отрывисто, неприязненно, точно нехотя:
      - Русский. Тоже революционер. Ботев дружит со всеми русскими. Впрочем, скоро вы сами всех узнаете.
      Сказала, как отрезала. Оборвала все расспросы и тут же превратилась в приветливую, заботливую хозяйку.
      - Что-то Любен долго не идет, - пожаловалась она без тени беспокойства в голосе. - Накормить вас обедом? Или кофе сварить? Вы пробовали кофе с вареньем? Очень вкусно.
      Я отказывался, но она все-таки настояла. Это и вправду оказалось вкусно - кофе со свежим абрикосовым вареньем.
      К тому времени, когда вернулся Каравелов, Наталья знакомила меня с обиходом бухарестской жизни. Мне были полезны сведения, почерпнутые из ее рассказов.
      Каравелов появился задумчивый, спокойный и утомленный.
      Она вопросительно взглянула на мужа:
      - Ну как?
      Он ласково ответил:
      - Месяца два-три еще дышим...
      Похоже, распространяться на не очень приятную для него тему ему не хотелось, и он обратился ко мне:
      - Осматриваетесь?
      - Центр производит хорошее впечатление, - похвалил я Бухарест. Улицы - как в большом европейском городе.
      - Для тех, у кого есть деньги, - усмехнулся Каравелов. - А на окраинах и тесно, и несытно.
      - Надо послать ребят за бумагой, - переключился он вновь на жену, имея в виду, как я понял, рабочих типографии. - Я договорился на складе, пусть привезут.
      Наталья покинула нас.
      Мне захотелось хоть чем-то помочь ему.
      - Вот что, Любен, - залпом сказал я, обращаясь к нему по имени, как это принято у болгар. - Я вам говорил, мне хочется быть полезным Болгарии, принять участие в ее освобождении. Я могу начать с материальной помощи. Вы нуждаетесь в средствах на издание газеты, а у меня есть кое-какие деньги. И мне еще пришлют, позвольте мне предложить...
      - Нет, - мягко отказался Каравелов. - Меня трогает ваш порыв, но вы сами пока не отдаете себе отчета, на какие цели собираетесь израсходовать свои средства.
      - Но я хочу хоть чем-то быть полезен, - возразил я. - С чего же начать?
      - Спешить вам некуда. Работы искать не нужно, сами говорите, что в средствах не нуждаетесь. Знакомьтесь с людьми, с обстановкой... Я сам прожил в Москве девять лет, прежде чем почувствовал себя готовым вернуться на Балканы.
      - Тогда дайте совет, как поступить. У меня есть поручение разыскать в Болгарии одного человека.
      - Болгария велика.
      - Читали "Накануне"?
      Каравелов только развел руками.
      - А знаете ли вы, что в романе Тургенева описаны подлинные лица?
      - Имеете в виду болгарина, названного Тургеневым Инсаровым?
      - Вы его знали?
      - Слышал. Но ведь он же скончался по дороге на родину.
      - А его жена? О ней вы что-нибудь знаете?
      - Вероятно, она вернулась в Россию.
      - В том-то и дело, что не вернулась. Она добралась до Болгарии. Мать Елены просила меня разыскать ее.
      - Безнадежное дело. Да и зачем ей было оставаться в Болгарии? Что ее ждало в нашей стране? Гарем какого-нибудь паши? Добралась до родины своего мужа, осмотрелась и, если не погибла, кинулась куда-нибудь прочь. Жизнь в Болгарии не для европейской женщины.
      - Значит, искать ее...
      - Безнадежное дело, - повторил он.
      ...Гостиница, где я обосновался, называлась "Гостиницей на бульваре". Представляя себе Бухарест провинциальным городом и не желая очутиться в каких-нибудь захудалых номерах, я, садясь у вокзала в фаэтон извозчика, небрежно бросил:
      - В самую лучшую гостиницу!
      И очутился не просто в лучшей в городе, но прямо-таки в отличной гостинице, достойной любого европейского города: дорогая и удобная мебель, предусмотрительная, но не навязчивая прислуга и соответствующие цены.
      В ту пору в Бухарест приезжало много русских, и не только беглых революционеров, но и видных военных, генералов и штабных офицеров и крупных чиновников.
      По причине моей молодости мне отвели далеко не лучший номер, но и тот, что мне достался, оказался совсем не плох. Небогатые дворяне почему-то часто стараются выглядеть выше своих возможностей. У меня не было нужды выдавать себя не за того, кем был я на самом деле. И все же я ничего не имел против того, чтобы служащие отеля посчитали меня обеспеченным русским путешественником.
      Прежде чем отправиться на условленную встречу с Ботевым, я решил зайти в гостиницу сменить дорожный костюм на строгий сюртук.
      - Ваш багаж привезли, сударь, - поспешил сообщить портье, когда я подошел к нему за ключом от номера. - Баулы наверху, а ключ я отдал вашему приятелю, которого вы просили обождать вас у себя в номере.
      Однако я никого к себе не приглашал! На мгновение мелькнуло: уж не Ботев ли это? Но даже мимолетное впечатление не позволяло заподозрить его в такой бесцеремонности. Впрочем, долго гадать не приходилось.
      Памятуя о своем возрасте, я степенно поднимался по лестнице. Вот и мой номер. Я взялся за дверную ручку, дверь не поддавалась. Номер был заперт изнутри. Пришлось постучать.
      - Кто там? - услышал я из-за двери.
      - Откройте! - крикнул я, раздражаясь. - Немедленно откройте!
      Человек, находившийся в комнате, помедлил, затем замок щелкнул и дверь распахнулась.
      Передо мной стоял...... князь Меликов, тот самый господин, который в поезде спас мой саквояж.
      - Павел Петрович! - воскликнул он, протягивая ко мне обе руки, и торопливо, не давая опомниться и не позволяя мне раскрыть рта, зачастил:- Я сразу догадался, что вы можете остановиться только в этой гостинице. Я не мог открыться вам в пути, но теперь, когда мы с вами почти достигли цели, мне незачем перед вами таиться...
      Он сыпал слово за словом, как трещотка. Все, что он говорил, было выспренно, театрально и не могло мне понравиться. Вроде бы чувствовалось стремление показаться любезным, однако какая-то неприятная хрипотца портила впечатление от его речи.
      Преодолевая некоторое смущение, я перебил его:
      - Почему вы не дождались меня в вестибюле? И для чего заперлись в номере?
      - Очень просто, - ничуть не смущаясь, отвечал мой нежданный гость.- Я не хотел привлекать к себе внимания. А заперся, чтобы никто из посторонних не застал меня в вашей комнате. Для этого есть причины.
      Слова его не сходились с тем, что он говорил портье. Но у меня не было нужды уличать его в противоречии, тем более что ему я был обязан возвращением своего саквояжа. И я объяснил себе его поведение заурядной бесцеремонностью.
      Держался он весьма непринужденно и всячески старался развеять неприятное впечатление, произведенное своим непрошеным вторжением.
      - Может быть, сядем? - предложил он, точно был здесь хозяином, и опустился в кресло.
      Тем временем я заметил у двери свои баулы, в которых находился мой гардероб. Но присутствие чужого человека мешало мне заняться своим туалетом.
      - Ну как, больше вас не пытались обокрасть? - весело спросил князь, перехватив мой взгляд на саквояж, валявшийся на ковре перед кроватью.
      Напоминанием об оказанной услуге он как бы обязывал меня быть любезным.
      - Каким образом вы здесь, в Бухаресте? - спросил я, невольно вступая в разговор.
      - Да тем же манером, что и вы, - охотно отвечал князь. - До Журжево пароходом, а затем поездом.
      - Но зачем? - продолжал я расспрашивать. - Здесь вы зачем очутились?
      - Затем же, зачем и вы, - улыбался князь. И вдруг, сделав таинственное лицо, выдохнул хриплым шепотом: - Теперь-то могу вам объявить: я бежал с каторги.
      - С каторги? - удивился я. - С какой каторги?
      - Из Сибири, - продолжал князь. - Должен вам признаться, я - нигилист, был приговорен к каторжным работам, бежал, пробираюсь в Женеву.
      - Но почему вы мне...
      - Я вижу в вас порядочного человека и даже хочу просить связать меня со здешними революционерами.
      - Но я сам...
      - Не будете же вы отрицать знакомства с господином Каравеловым?
      - А откуда вам это известно? И чем я могу...
      - Можете, очень даже можете. К господину Каравелову вхожи многие из тех, кто мог бы способствовать моей поездке в Женеву.
      И князь-нигилист принялся рассказывать о своих революционных похождениях: о том, как он состоял в тайном обществе, как они собирались низвергнуть монарха, как был судим, с какими опасностями бежал из Сибири и как жаждет воссоединиться со своими единомышленниками.
      Все это было тем более странно, что говорилось малознакомому человеку, никак не связанному с революционерами.
      - Но для чего вы мне это рассказываете? - пролепетал я в ответ. - Я был далек от революционеров в России, далек от них и сейчас. Единственно, чего я хочу, это послужить делу освобождения славян.
      - Но ведь вы бываете у Каравелова?
      - Каравелов посвятил себя служению Болгарии.
      - А вы знаете, кто у него бывает?
      - Нет.
      - Вот то-то и оно!
      Князь имел на меня какие-то виды, но я не мог разобраться какие.
      - Вы не могли бы рекомендовать меня Каравелову? - неожиданно спросил он.
      - Я недостаточно с ним знаком, - даже опешил я.
      - Ну, Бог с вами, - добродушно согласился князь. - Придется самому поискать нужных людей.
      Я ждал, когда он откланяется. Князь понял это и поднялся с кресла.
      - Если я могу быть вам чем-то полезен... - он протянул мне руку. - Вы позволите вас навещать?
      - Буду рад...
      Что еще мог я сказать?
      Князь удалился, и на этот раз ключ в двери повернул я.
      Наконец-то я получил возможность разобраться в баулах и разложить свои вещи. Ключ в замочке одного из баулов не поворачивался - замочек не был заперт. Я раскрыл саквояж. Все вроде бы лежало на месте, ничего не похищено. Однако возникло ощущение, что кто-то перебирал мои вещи.
      "Неужели князь? - подумал я. - Но зачем? Он сам вернул мне саквояж. Да и что у меня искать?"
      ...В "Трансильвании" в разгар дня было людно и шумно. Посетители потягивали кофе и винцо, кельнеры скользили меж столиков, как на коньках. Дам было мало, да и те, похоже, не местные, а приезжие немки или польки, которые явились сюда в сопровождении кавалеров и угощались мороженым и прохладительными напитками.
      Я прошелся по залу. В глубине за сдвинутыми столиками тесно сидели болгары. Я уже научился их отличать. Некоторых, по-моему, я видел вчера у Каравелова и не знал, надо ли подойти с ними поздороваться. Но тут я увидел Ботева. Он сидел за столиком у стены. Сидел в одиночестве - никто к нему не подсаживался. Справа от него на столе стояла чашка, слева лежала стопка бумаги, а сам он, склонив голову, быстро-быстро писал, ни на кого не обращая внимания. Открытый лоб, шелковистые волосы, безукоризненно правильный нос, выразительно очерченные губы, роскошная, как у Зевса, борода завораживающая мужская красота. Вот только одежда Ботева мало соответствовала его наружности: какая-то потрепанная серая венгерка и узкие синие брюки.
      Я подошел к его столику. И он, почувствовав, что рядом с ним кто-то стоит, поднял голову.
      - А, вот и вы...
      Он пододвинул ко мне стул.
      - Садитесь, - пригласил он. - Вы позволите, я закончу мысль? Пишу статью.
      - Для "Свободы"?
      - И ради свободы... - он улыбнулся. - Закажите себе что-нибудь.
      Я прихлебывал принесенный кофе, а он писал. Ничего еще не было сказано, но я почему-то чувствовал себя студентом перед строгим и все на свете знающим профессором, похвала которого значила для меня больше, чем что-либо на свете. Не знаю, откуда взялось такое ощущение, ведь мы были с ним почти ровесники. Но с первой встречи с Ботевым и в продолжение всего нашего знакомства меня не покидало чувство его несомненного первенства, точнее, нравственного превосходства.
      Будучи человеком нервическим, я почувствовал обращенные на меня взгляды и обернулся. Кое-кто из болгар, сидевших за соседними столиками, неодобрительно посматривал на меня. Лишь позднее я понял значение этих взглядов: я отрывал Ботева от дела.
      Ботев положил на стол карандаш, пробежал глазами исписанный листок, сложил все листки вместе, сунул в карман, повернулся ко мне, и доброе выражение его лица сказало о том, что теперь его внимание обращено ко мне.
      - Любен говорил, вы ищете применение своим силам, - заметил Ботев и тут же попросил: - Расскажите мне о себе.
      Что я мог рассказать? Жизнь моя была незамысловата: деревня, матушка, которая изо всех людей на свете имела для меня наибольшее значение, Москва, университет, друзья, однако не такие, какие отдали бы за меня душу и за которых я отдал бы свою, студенческие споры, статьи Белинского и Добролюбова...
      Ботев задал несколько вопросов. Мои ответы, как мне кажется, должны были обнажить мое ничтожество. И все же, по-видимому, я его не разочаровал. Позднее я понял, почему Ботев уделил мне внимание. Он был человеком дела и не пренебрегал ничем, что могло бы послужить делу.
      - Вы, кажется, намеревались вступить волонтером в болгарскую армию? задумчиво произнес Ботев.
      - Да.
      - А вы знаете болгарский язык?
      - Нет, - признался я.
      - Учитесь, - сказал Ботев и внезапно добавил: - Но вы и сейчас можете приносить пользу.
      Я невольно сделал движение в его сторону.
      - Не торопитесь, - охладил мой порыв Ботев. - Вам еще многое не ясно, и мне вы недостаточно ясны. Сейчас сходим отдадим статью Любену, а потом пойдем продолжим разговор ко мне.
      У него был дар подчинять людей. Я вышел вслед за ним. Дошли до типографии, Ботев отдал статью, и мы пошли через город тенистыми аллеями, засаженными грабами и кленами, оживленными нарядными улицами центра с множеством магазинов и кафе, а затем по тихим окраинным улицам, пыльным и скучным. Должно быть, чем-то я Ботева заинтересовал, если он пригласил меня к себе в дом. Впрочем, он многих беглецов из России, из Польши, с Кавказа поддерживал как словом, советом, надеждой, так и материально. Денег у него самого не было, но где-то хоть самую малость он всегда умудрялся доставать, - многие были ему обязаны.