- А что в Старой Загоре? - осмелился я спросить.
      - Восстание, - хотел еще что-то сказать, но не стал.
      Он долго молчал. Я чувствовал, он волнуется. Должно быть, в Старой Загоре произошло нечто страшное. Ботев всегда тяжело переживал гибель соотечественников, даже если он лично их не знал.
      - Я вышел из состава комитета, - неожиданно сказал он. - Не хочу... И не могу делить ответственность за медлительность, за половинчатость, за их... - он искал слово, - за их безучастность. Одни разговоры о сострадании. А надо не сопереживать, а действовать... Действовать, черт возьми! Народ не может больше терпеть и ждать. Людям нужно оружие, а не прокламации. Надо поднимать всю Болгарию!
      Я снова спросил:
      - А что же произошло в Старой Загоре?
      - Люди не выдержали, - на этот раз ответил он. - Вы знаете, сколько еще нужно оружия? Связи революционных комитетов налажены еще не везде... Преждевременное начало! Я понимаю, терпеть нет мочи. Но наша цель, чтобы восстание вспыхнуло одновременно и повсеместно. Тогда туркам с нами не справиться. Иначе трагедии будут повторяться и повторяться.
      Он замолк, собираясь с мыслями, думаю, он не раз для самого себя оценивал сложившуюся обстановку.
      - Я отсутствовал месяц, и, пока я ездил в Россию и Константинополь, люди, стоящие во главе комитета - они считают себя вождями народа! устранились от руководства движением... - Он с размаху ударил по столу кулаком, я впервые наблюдал такую вспышку гнева у Ботева. - Чего стоят вожди, которые не жалеют свой народ! А чего его жалеть, благо Болгария богата героями: умрут одни, на смену придут другие... - Он смотрел на меня и с тоской, и с грустью, и с негодованием.
      Ботев обреченно махнул рукой и дальше уже говорил деловым тоном, подчеркнуто спокойно и ровно, хотя я видел, как нелегко ему дается это спокойствие, просто он взял себя в руки.
      - Время не ждет. Мне известна причина задержки с доставкой оружия. Это даже хорошо, что вы сами объявились. Вам придется перебраться в Вилково. Оружие теперь будет поступать туда и уже оттуда морем переправляться в Болгарию. Сегодня же отправляйтесь.
      Я не прекословил. По доброй воле приняв на себя свои обязанности, я теперь не мог их не выполнять. Признаться, мне хотелось услышать от Ботева какую-то оценку моих действий, слова ободрения, но ему было не до меня. Думаю, он и не предполагал, что я нуждаюсь в теплых словах. Я, на его взгляд, справлялся с порученным делом, и он посылал меня его продолжать все в порядке.
      - "Знамя" больше не будет выходить, - уже прощаясь, сказал Ботев не без грусти. Он достал из ящика стола и протянул мне газету - это была его газета. - Последний номер...
      Я посмотрел на дату - 14 сентября 1875 года. Двухнедельной давности.
      - На публицистику у меня не остается времени. Сейчас за идеи нужно драться клинками и пулями.
      Этим напутствием он меня и проводил.
      Я вернулся домой. Дом Добревых стал моим домом. Женщины меня ждали. На столе стояли мои розы, стол был накрыт на четверых. Я вопросительно взглянул на Величку.
      - Мама ждет отца, - сказала она. - Мама загадала, что отец появится вслед за тобой.
      Но хозяин дома так и не появился.
      - Ты надолго или насовсем? - спросила Величка.
      - Сейчас уезжаю, - ответил я. - Христо велел ехать обратно.
      В доме Добревых указания Ботева не обсуждались.
      - Я тебя провожу, - сказала Величка.
      Она впервые решилась выйти вместе со мной на улицу.
      Мы мало говорили: Величка всегда была застенчива и оттого неразговорчива, а я не в силах был говорить ей о своей любви, когда мимо нас сновали прохожие. Всю дорогу я смотрел на нее и думал: где мы будем жить, когда поженимся, в России или в Болгарии? Потом мы долго стояли у поезда. В вагон Величка не решилась зайти, словно боялась нечаянно уехать.
      Третий звонок. Я потянулся к ней, и она поцеловала меня. Я вошел в вагон. Мог ли я тогда предположить, что больше уже никогда не увижу Величку!
      ...Вилково. Если Бухарест румыны называли маленьким Парижем, то Вилково можно было назвать маленькой Венецией. Расположенное в устье Дуная, неподалеку от Черного моря, Вилково было изрезано множеством каналов и протоков, во многих местах водные пути заменяли обычные улицы. Заниматься транспортировкой оружия здесь было удобно. Половина населения - рыбаки. И когда они возвращались с уловом, кто заподозрит, что в иной лодке под грудой ставриды запрятаны немецкие штуцера.
      У меня оставалось бы больше времени, если бы партии оружия были крупнее и поступали более регулярно. Редко когда приходила партия в сорок-пятьдесят ружей, чаще доставляли пять-десять винтовок или мешок пороха. Все это приходилось принимать, прятать и перепрятывать, потом упаковывать, ночами грузить в шаланды и с трепетом ждать сообщений, не перехвачен ли груз турецкой береговой охраной. Подчас после ночной работы, приняв и отправив драгоценный груз, мне начинало казаться, что это серьги Анны Васильевны возвращаются к Елене Николаевне Стаховой-Инсаровой-Катрановой в виде ружей, пистолетов и пороха.
      В октябре полили дожди, начался осенний паводок. Тайнички мои начало заливать водой, и у меня прибавилось хлопот.
      Неожиданно я получил от Ботева записку. Он писал, что мне следует появиться хоть на день в Бухаресте, побывать у себя дома, есть неотложное обстоятельство, о котором он мне скажет при встрече. Я тотчас собрался в дорогу и, прибыв в Бухарест, не заходя домой, отправился к Ботеву.
      Мне передали, что он у доктора Судзиловского. Я раньше слышал о Судзиловском, но знаком с ним не был. Отправился на Липскую улицу, как было сказано, отыскал квартиру Судзиловского, вызвал доктора. Появился симпатичный господин с русой бородкой, принял меня, должно быть, за пациента. Я объяснил, кто мне нужен, и он провел меня в тесную комнату, где Ботев был в окружении своих хышей.
      Увидев меня, Христо вышел со мной на лестницу.
      - Печальная весть, Павел. Печальная для всех, но для вас особенно. Погиб Дамян.
      Я как-то не сразу взял в толк, что речь идет о моем будущем тесте.
      - Он был проездом в Старой Загоре. О восстании узнал за несколько часов до выступления крестьян. Разыскал членов Старозагорского революционного комитета, пытался предостеречь их, предупреждал, что даже соседние села не подготовлены к выступлению. Голосу рассудка, да еще и не местного, не вняли. В итоге... Дамян мог уехать, ему и следовало уехать, но делать это почти что в момент выступления - значило вроде как выказать себя трусом. Его отсутствие иначе бы не расценили. И он взял в руки винчестер. А через несколько часов был зарублен башибузуками. Я узнал о его гибели с опозданием, поэтому не мог сообщить вам об этом раньше. Идите домой, утешьте Йорданку, она нуждается в добром слове, и... возвращайтесь в Вилково.
      Он не упомянул Величку, я решил - из деликатности.
      Йорданку я нашел постаревшей лет на десять-пятнадцать. Она превратилась в старуху, потемнела, потускнела, платок надвинут на глаза, стала похожа на прячущуюся от людей турчанку.
      - Это ты, Павел...
      - А где Величка? - удивился я, что не она вышла мне навстречу. Но едва спросил, понял, что не услышу ничего хорошего.
      - Ее нет.
      - А где она?
      - Ушла на тот берег.
      "Тем берегом" в разговорах обычно называли Болгарию.
      Время для меня остановилось.
      "Мне надо вернуться в Пловдив", - твердила она матери, услышав о гибели отца. И ушла.
      - А мне что-нибудь передавала?
      - Сказала напомнить, будто она тебе говорила что-то о Елене Инсаровой из романа, что ты нам читал как-то, помнишь?
      Я помнил... "Я тоже буду такая же". И слышал, как бьется мое сердце. На свою голову читал я Величке "Накануне"!
      - А как ее найти?
      - Она запретила ее искать. Сказала, сейчас не до свадеб. Свидимся, когда освободим Болгарию...
      Я отправился в Вилково. Но оставался там недолго. Погода сделала невозможной переброску оружия морем, мне велено было возвращаться. Кончились дожди, установилась ветреная осенняя межень, старожилы обещали холодную зиму.
      Дом Добревых стал пустым и неуютным. Йорданка замкнулась в себе. Она была из породы не плачущих, а молчащих. Молчал и я. Если бы не Ботев, не знаю, что я сделал бы с собой.
      По примеру прошлого года он задумал выпустить настенный календарь. Заниматься им самому возможности не было, и он просил меня помочь. Я занялся подбором материалов.
      Выход календаря на 1876 год, изданный Христо Ботевым, стал настоящим событием. Говорю так вовсе не потому, что был причастен к его появлению. Ботев как будто предчувствовал, что это будет за год. Он поднял знамя Васила Левского, напечатав в календаре посвященное Левскому стихотворение.
      Пророческие стихи! Много раз читал и перечитывал я тогда и потом эти пронзительные строки, читал и вспоминал Елену Инсарову и Величку, Васила Левского и самого Ботева, вспоминал всех мучеников, погибших в борьбе за свободу Болгарии.
      Ботев же в ту пору почти все свое время отдавал формированию четы, в составе которой намеревался вторгнуться на родину. Подбирал людей, обучал их. Ботев хотел видеть во главе четы Филиппа Тотю, опытного гайдуцкого воеводу. Они часто встречались, обсуждали планы вторжения.
      Часто я слышал фамилию Бенковского. Ботев высоко его ценил и как-то в узком кругу сказал о нем, что это будущий военный министр свободной Болгарии. Он тогда высоко отозвался о его военном таланте, хотя с сожалением заметил, что Бенковскому не хватает образования.
      Разгром восстания в Старой Загоре не только не развеял надежд на освобождение, но еще больше усилил жажду свободы. Всю зиму в городах и селах чистили ружья, точили сабли, изготовляли пушки. Крестьяне, ремесленники, учителя, торговцы, священники, десятки тысяч патриотов из всех слоев болгарского народа готовились с оружием в руках свергнуть ненавистное османское иго.
      Для Болгарии настали решающие дни. Это понимали все, чья судьба хоть как-то была связана с судьбой болгарского народа. Я и сам тоже был готов устремиться за Ботевым в тот час, когда он выступит со своей четой.
      Нет, я не берусь связать воедино все слухи и вести о великом восстании, какие доходили до меня от очевидцев событий. Я поведаю лишь об отдельных эпизодах. О том, что больше запомнилось.
      И начну с рассказа о Бенковском, одном из самых примечательных предводителей повстанческих легионов. Почему с него? Потому что, рассказывая о восстании и о Ботеве, обойти Георгия Бенковского невозможно.
      Без преувеличения вся Болгария готовилась к восстанию. По всей стране из подвалов и с чердаков доставали спрятанные ружья и сабли, а те, кому не на что было купить оружие, переделывали ножи в кинжалы, а косы - в сабли. В Панагюриште, в Батаке, в Копривштице каждый дом стал арсеналом или мастерской оружия. Во всей округе за зиму не справили и десяти свадеб, мужчины и юноши, женщины и девушки думали только об одном: пришел час освобожденья.
      Вот как настоятель Калугеровского монастыря отец Кирилл исповедовал четников:
      - Сколько турок собираешься зарезать? Ружье и пистолеты добыл? Нож маслом смазал? Сухарей насушил? Сколько патронов изготовил? Если меньше трехсот, не дам тебе причастия...
      Строг был отец Кирилл. Боялись его четники, на исповедь шли, обвязав себя перевязями с патронами и нацепив под куртки кинжалы и пистолеты.
      Центром восстания стало Панагюриште. Здесь Бенковский, избранный Болгарским революционным центральным комитетом руководителем военными операциями восставших, держал совет с другими руководителями и вожаками, отсюда рассылал он гонцов по селам и городам, оповещая всех, кто точил сабли и чистил ружья, что сроком общенародного восстания избран солнечный апрель.
      В городе он останавливался в доме священника Георгия Футекова. Хозяин дома и вся его семья, было известно, почли за святое дело отдаться общему делу освобождения родной земли. И еще одна была причина внимания Бенковского к этому дому. Многие поговаривали, Бенковский неравнодушен к дочери Футекова.
      Двадцатилетняя Райна по окончании учительской семинарии служила в родном городе учительницей. Отец ее было забеспокоился, уж не завоевала ли Райна сердце Бенковского, ей - двадцать, ему - тридцать, чем не пара? Но поглощенный подготовкой восстания Бенковский как-то мало походил на влюбленного.
      И все же в один из вечеров Бенковский оторвал Райну от ученических тетрадей:
      - Эх, смотрю я на тебя, все сидишь корпишь, глаза ясные портишь, только ведь грамматикой родину не освободишь!
      - А с саблей мне не справиться, - весело, в тон ему, отозвалась Райна.
      - При чем тут сабля? - засмеялся Бенковский. - Для такой красавицы найдется дело поважней. Не возьмешься вышить для нашего войска знамя?
      И Райна принялась по ночам вышивать знамя для создаваемой Бенковским повстанческой армии.
      Он был из тех, кто себя не жалел и с других строго спрашивал. Одно время приблизил он к себе Генчо Димчева, молодого повстанца, пограмотнее и порасторопнее других, сделал его при себе вроде как адъютантом. Но однажды, явившись ночью на одну из своих временных квартир, застал того в постели.
      - Срам и позор повстанцу спать раздевшись, в нижнем белье! Боец всегда должен быть готов к бою. За десять дней я не спал и десяти часов!
      И прогнал его от себя.
      Бенковский был одним из вождей восстания. Вождей было много, может быть, даже слишком много. Все это были люди смелые, сильные, умные, честные, но Бенковский больше других годился в народные полководцы.
      Вот только не было среди них стратега, дальновидного мыслителя и деятеля, который повел бы народ к победе и смог бы привести к ней. Не было пока рядом с ними Ботева, скажу я, опережая события. Именно ему судьба предназначала стать во главе освободительной борьбы.
      ...Пришла пора определить конкретный день выступления.
      На 14 апреля в урочище Обориште было назначено всеболгарское собрание представителей революционных комитетов.
      В густой чаще зеленеющего букового леса, меж величественных горных хребтов, раскинулась поросшая мелким кустарником котловина. Люди все прибывали. Кто ехал на коне, а кто и на осле. Большинство добиралось пешком. Потому собрались только к ночи.
      Шумела река, горели костры, теплый ветер покачивал фонари на ветвях буков. Кто-то подошел к Бенковскому со смоляным факелом, и фигура предводителя выступила из мрака. Был он красив грозной и поистине сказочной красотой: ленты патронов на груди, пистолеты за поясом, строгое, светлое лицо.
      - Братья! Каждый, кто пришел с оружием, поднимите свои курки!
      И тысячи ружейных стволов поднялись над головами собравшихся со всей Болгарии.
      Факел пылал, алые блики пробегали по лицу Бенковского.
      - Скажите, братья, - обращался он к людям, вроде даже не повышая голоса и все-таки слышимый всем урочищем, - чего вы хотите? Восстать или остаться рабами султана?
      Волна пронеслась над головами собравшихся:
      - Хватит пяти веков!!!
      Это были слова Ботева. Я слышал их от него. Но это были и мысль, и тоска, и желание всего народа.
      Горели костры в долине. Но всем здесь светило солнце, яркое солнце свободы, солнце Болгарии. Какой-то юнак протиснулся сквозь толпу к Бенковскому, подал ему письмо.
      - Зачем говоришь вполголоса? - бросил Бенковский подателю письма.- У нас тут секретов нет. - Он помахал в воздухе бумагой, произнес во всеуслышание: - Письмо от генерала Кисельского привезли из Одессы. Он из болгар, этот генерал, предлагает свою помощь, пишет, что может принять командование над нашей армией.
      Бенковский обвел рукой пространство вокруг себя, как бы включая в круг все собрание.
      - А ты нам для чего? - выкрикнули из толпы.
      Бенковский усмехнулся.
      - Сколько еще таких генералов явится! Особенно в случае победы. - он за всех давал ответ генералу Кисельскому. - Надеяться мы должны на свои курки, а не на генералов со стороны.
      Какой тут поднялся крик.
      - Веди же, веди нас, Георгий!
      Условились начать первого мая. В оставшиеся две недели предстояло все подготовить, известить все революционные комитеты. Восстание должно было охватить всю Болгарию.
      Но нашелся предатель, лавочник Ненко Стоянов, - до чего удивительны гримасы истории! - имя гнусного предателя сохранилось в летописи тех дней. Вместе со всеми кричал: "Пора! Доколе! Вперед!", вместе со всеми взмахивал над головой ружьем, а не успело еще опустеть Обориште, как поспешил он в Пловдив. И стали туркам известны и день, намеченный для выступления, и имена руководителей восстания.
      Как только прознали, что туркам известно о назначенном дне и что знают они имена предводителей, возникло естественное желание опередить карателей.
      В Копривштице полиция готовилась к облаве, собиралась арестовать революционный комитет. Медлить было нельзя. И повстанцы первыми напали на турецких аскеров. Турки не ожидали от болгар такой наглости: резали-резали их, жгли, насиловали, убивали, и вдруг оказывается, болгары тоже могут стрелять и рубить саблями!
      Первая победа пришла как бы сама собой. Турки в Копривштице легко повержены. Об этом надо известить соседей. Кровью одного из убитых турецких солдат повстанцы пишут Бенковскому письмо. Это "кровавое письмо" птицей полетело по городам и весям истерзанного отечества. Восстание вспыхивает в Панагюриште, в Батаке, в Перувштице.
      19 апреля в Панагюриште создано Временное правительство, провозглашена Среднегорская республика. Начались повсеместные стычки с турецкими отрядами, переходящие в ожесточенные бои.
      22 апреля у здания Временного правительства торжественно освятили народное знамя. Сошлось чуть ли не все население города, пришли жители ближних деревень, построились четы повстанцев. Все молились.
      - Господи! Дай победу правому делу!
      Прекрасная Райна на вытянутых руках несла знамя, труд своих бессонных ночей. Приблизилась к Бенковскому, развернула. И все увидели на зеленом поле золотом вышитого поднявшегося на задние лапы льва, низвергнутый полумесяц и девиз: "Свобода или смерть!"
      Священный трепет овладел всеми.
      Отец Грую осенил знамя крестом, окропил святой водой.
      - Коня для знаменосицы! - вскричал Бенковский.
      Подвели вороного коня, опоясали девушку саблей, помогли сесть в седло. Взяла Райна в руки древко, зеленое полотнище с золотым львом взвилось над головами, и двинулась она на коне через весь город.
      Знамя освятили на второй день свободы.
      А на третий к городу подошли регулярные турецкие войска. И опять случилось невероятное. Повстанцы обратили их в бегство.
      На четвертый день четыре тысячи мужчин и женщин рыли окопы и возводили насыпи. Чтобы затруднить подходы к Панагюриште, над одной из пропастей взорвали мост. Крестьяне даже сжигали свои деревни. Чтобы нечего было терять.
      26 апреля в виду Панагюриште вновь появился большой отряд турецкого войска: пять тысяч солдат регулярной армии и три тысячи башибузуков. Бенковский вывел им навстречу свои отряды, занял позицию в лесу. Завязался бой, кремневые ружья против митральез, - и опять регулярная армия отступила.
      А ночью полил холодный проливной дождь. И то, что не сделали пушки, сотворила природа. Плохо одетые повстанцы, справлявшиеся с турецкими солдатами, не смогли справиться с потоками воды и холодом. Отсыревали самодельные патроны и порох. Черешневые пушки отказывались стрелять.
      Турки под командой Хафиз-паши вплотную придвинулись к городу. Силы повстанцев иссякали.
      28 апреля Райна Георгиева взяла в руки саблю, хотя прежде и говорила, что ей с саблей не справиться. Женщины и девушки присоединялись к восставшим, дряхлые старики сражались плечом к плечу с юношами.
      30 апреля Панагюриште пал. Началась резня, город пылал, как зажженная сосна. Немногим удалось миновать турецкие кордоны и уйти в прилегающие леса.
      Так же разворачивались события и в Батаке. И здесь восстание началось ранее назначенного срока. Турки подошли к селу 24 апреля.
      А накануне священники Илиев и Пауков отслужили торжественный молебен за успех христианского оружия, после которого вооруженные юнаки с песнями и с зажженными свечами под колокольный звон разошлись по своим боевым постам. Утром начались стычки.
      Через неделю к туркам добавилась орда башибузуков под командой Ахмеда Барутанлии. Восставшие отбили несколько атак. Самое ожесточенное сражение разгорелось первого мая. Нападающие несколько раз приближались к позициям болгар и каждый раз вынуждены были отступить.
      Второго мая башибузуки затеяли переговоры. Противник восстания Ангел Кавлак отправился в турецкий лагерь договариваться. Ахмед-ага клялся: "Если батакчане сложат оружие, у них и ссадины на носу не появится". Местные чорбаджии - "крещеные турки", как презрительно называл их народ, - принялись уговаривать жителей сложить оружие.
      Село раскололось на две партии. И те, кто был за сдачу, взяли верх, перекричали остальных. Начали собирать и валить в кучу оружие. Его погрузили на подводы и повезли в турецкий лагерь.
      Убедившись, что батакчане безоружны, башибузуки с обнаженными ятаганами кинулись в Батак.
      Сотни жителей-мужчин собрались в церкви. Башибузуки ворвались в нее и всех перерезали. Женщины и дети укрылись в училище. Их сожгли заживо. Всех.
      Село опустело. Ушли убийцы, налетели мародеры. Схлынули мародеры, набежали собаки. Сожженный и разграбленный Батак превратился в пристанище одичавших и озверелых собак.
      Судьба Батака - судьба многих болгарских селений, преданных турками огню и мечу.
      Мало кому удалось уйти и спастись. Бенковскому удалось. Вместе с еще тремя соратниками удалось ускакать во мраке ночи от преследователей. Они устремились в горы: Бенковский, отец Кирилл, Стефо и Захарий Стоянов. По горным тропам, под холодным, промозглым дождем беглецы уходили все дальше, поднимались все выше.
      На вершине Лисеца, на второй день мая, Бенковский осадил измученного коня, обернулся назад. Стоянов и Стефо еле шли, держась за холку одного коня, второй сломал ногу при подъеме, и его пришлось пристрелить. Да и у коня, что под отцом Кириллом, вот-вот подкосятся ноги.
      - Куда теперь? - спросил Стоянов в изнеможении.
      - Куда ни иди, угодишь в плен, - безнадежно сказал Стефо. - Турки прочесывают все горы.
      - Все одно уйдем, - ответил, спрыгнув на землю, Бенковский преследуемый, но не побежденный, измученный, голодный, но по-прежнему красивый. Над беглецами нависло хмурое, свинцовое небо, а в глазах Бенковского сияла лазурь.
      Еще при жизни он был человеком из легенды. Таким и останется навсегда. Крестьянин из Копривштице по имени Гавриил Хлытев, в честь Георгия Победоносца назвавшийся Георгием Бенковским, он от всех скрывал, что он местный уроженец. Скрывал, опасаясь, что его не станут слушаться, если узнают, что он такой же крестьянин, как все.
      - Пойдем еще выше? - спросил отец Кирилл.
      Они отпустили своих лошадей на волю. Дальше легче было идти пешими. Несколько дней брели беглецы по горным кручам, счастливо избегая ловушек карателей.
      На восьмой день пути они набрели на заброшенную пастушью хижину. Шел сильный снег, но теперь они могли хотя бы укрыться под какой-то крышей.
      Днем перед хижиной появился старик в свитке из домотканого сукна, в растрепанных царвулях из сыромятной кожи. Сказался пастухом, чьи овцы пасутся неподалеку. Он был какой-то чудной, этот пастух. Ни о чем не расспрашивал и мало что говорил. Похоже было, что до него не дошли вести о происходящем внизу, в долинах. Старик обещал принести лепешек и брынзы: спустится, мол, в деревню, а наутро вернется. Бенковский насторожился, но старику поверили, отпустили.
      К вечеру ударил мороз. Холод стоял нестерпимый. И хоть это было опасно, в стороне от хижины разожгли костер. Отогрелись, задремали...
      Беглецов разбудил яркий свет. Горела хижина. Как она загорелась? Еще шел снег, и все вокруг отсырело. Как мог огонь переброситься от костра на хижину? Точно кто-то нарочно поджег их укрытие...
      Забрезжило утро.
      Старый пастух выполнил обещание, принес и сыра, и хлеба. Беглецы приободрились, осторожно расспросили, не заходили ли в деревню турецкие солдаты. Старик успокоил их, сказал, что нигде никого не видно, обещал принести еще сыра и мяса. Значит, можно было собраться с силами, провести на пепелище день-другой перед дальней дорогой.
      Сложили из сучьев шалаш. Через день пастух появился опять, принес вяленого мяса. Но на этот раз старик сказал, что в деревню заходили турецкие солдаты, расспрашивали сельчан, не видел ли кто посторонних, не забредал ли кто снизу, поэтому им лучше уходить, советовал старик, долго ли до греха. Пастух вызвался показать им переход через пропасть.
      Все решительно поднялись. Пастух указывал путь.
      Тропа вилась зигзагами, была плохо видна под снегом. Пастух не торопился, останавливался, прислушивался.
      - Ты уверен в дороге? - спросил его Бенковский.
      - А как же, - сказал пастух, - иду как надо.
      Он вывел их все-таки к переходу. Шаткий мост на веревках висел над пропастью. Длинные, плотно пригнанные жерди были накрепко связаны и могли выдержать больше, чем четырех беглецов. Пастух остановился.
      - Вот и все, - сказал он и отошел подальше от моста.
      - Спасибо, отец. - Бенковский благодарно кивнул пастуху.
      Он первым ступил на зыбкие жерди. И тут сверху, из-за кустов, раздались выстрелы. Засада!
      Бенковский взмахнул руками и полетел вниз. Упал отец Кирилл. За ним Стефо. Покатился по откосу Стоянов, его побило о камни, но он нашел в себе силы отползти и спрятаться в кустах.
      Солдаты полезли в пропасть, вытащили Бенковского, пинали его, мертвого, ногами, один из солдат ятаганом отрубил ему голову, бросил в мешок и перекинул мешок за спину.
      А пастух стоял и смотрел.
      Аскеры наградили его, позволили взять куртку Бенковского, в ней он и вернулся в деревню.
      Голову Бенковского сперва отнесли в Тетевен. Там, насадив на кол, показывали любопытным. Потом отнесли в Софию и показывали там. Наконец, когда голова Бенковского стала уже сама на себя не похожа, бросили ее в конскую торбу и ночью, тайком, закопали.
      Где? Никому не ведомо.
      Из автобиографии панагюрской учительницы Раины Георгиевой,
      прозванной турками болгарской королевной.
      Заметки историка Олега Балашова,
      позволяющие полнее воссоздать события и лица,
      представленные в записках Павла Петровича Балашова
      Болгарской королевной Райну Георгиеву за красоту души и поступков сами турки прозвали, хотя она наравне с болгарскими юношами стреляла в этих самых турок.
      Нашелся литератор, который, рассуждая о борьбе болгар против османского ига, решился сказать, что "турки никогда не отличались по отношению к христианам западных вилайетов садистской кровожадностью или склонностью к геноциду... Историки отмечают относительную терпимость турок". Находятся и такие историки!
      Однако чем тогда объяснить ярость, с какой болгарские повстанцы сражались с турецкими солдатами?
      О том, что происходило после поражения повстанцев в Панагюриште, в Батаке, в Копривштице, сил нет писать. Страшны рассказы очевидцев событий.
      Читатель, быть может, запомнил имя Райны Георгиевой, учительницы из Панагюриште? Да, той, что вышивала знамя по поручению Бенковского. Судьба ее хранила. После долгих мытарств ей удалось бежать в Россию. В Москве она издала воспоминания о пережитом.
      Вот они передо мной - тоненькая книжечка в бумажной обложке зеленоватого цвета. Издание Дамского отделения Славянского благотворительного комитета. Москва, 1877. Печатня С.П. Яковлева, Софийка, д. Аргамакова.
      Райна Георгиева запечатлела пережитое всего год спустя после Апрельского восстания. Не стану пересказывать то, что написано.
      Лучше сами прочтите небольшой отрывок из этого дамского издания.
      "Победитель был у ворот, однако он медлил почему-то войти в город. Прогнав инсургентов и заняв их позиции, турки расположились как следует, а потом открыли по городу пушечную канонаду. Однако их огонь причинял не очень большой вред, так как жители принялись тушить начинающиеся пожары. По прошествии трех часов половина низама и все башибузуки бросились в город, но здесь их встретили спрятавшиеся за заборами инсургенты. Опять завязалась драка, в которой погиб какой-то неприятельский подполковник; после чего турки опять убежали назад и продолжали канонаду до самого вечера.
      В продолжение наступавшей ночи только весьма немногие из наших горожан догадались бежать. Они предвидели роковые последствия проигранного дела и поэтому, пользуясь мраком южной майской ночи, успели убраться из города, оставив свои дома и все имущество на произвол судьбы. Другие же, в том числе и наше семейство, не могли и подумать о том, что могло совершиться впоследствии. Самое страшное, что мы могли себе представить, это то, что турки переловят завтра всех виновных и отведут их связанными в Филиппополь для наказания; с остальных же возьмут военной контрибуции, сколько вздумают или, скорее, сколько найдут. Что же касалось нашего семейства, то мы были до некоторой степени спокойны насчет ответственности, так как имели в виду выставить то обстоятельство, что меня насильно заставили шить знамя. Итак, мы оставались в городе, думая этим показать, что за собою не чувствуем никакого греха.
      Как только стало светать, в турецком лагере началось движение; через несколько минут уже ясно было, что правый и левый фланги желали отделиться от среднего, который стал расширять занимаемое им пространство, оставаясь, однако, на восточной стороне города; еще далее эти два фланга начали окружать город кольцом. Теперь уже многие из наших убедились, что произойдет что-то недоброе. Разумеется, многие начали бежать из города, но уже было поздно, ибо низам пустился за ними в погоню и положил их на месте, не различая ни пола, ни возраста. После этого в городе произошла страшная паника, все спешили укрыться и не находили себе места; мужчины, женщины, дети и старики толпами переходили из дома в дом и перебегали переулки. Несколько минут спустя подоспели и турки. Тогда началось то, что всем известно, - резня самая беспощадная и самая возмутительная. Турки целый день бегали по городу, грабили, что попадалось, убивали, кого вздумалось, не исключая даже домашних птиц и животных. Особенной жестокостью они отличались в лучших домах, где предполагалось богатство. Там они производили такие истязания и пытки, что они просто непостижимы разуму человеческому. Проклятия, последние крики умирающих, рев испуганных коров, лай разъяренных собак, треск тлевших домов, наконец, гром ружей и пушек составляли такую страшную картину, о которой трудно себе составить даже понятие.