- Добро пожаловать, шарлатан! Много сегодня народу отправил на тот свет?
      - Не так уж много, сир.
      - Корвизар, я недолго протяну, последние пять-шесть лет я стал чувствовать большую слабость в теле.
      Так как говорил он эти слова очень весело, врач перебил его:
      - Сир, на то я и здесь, чтобы предупредить опасность.
      Его величество схватил Корвизара за ухо:
      - Признайтесь, Корвизар, что вы поверили моим словам. Да я же вас переживу!
      - Не только меня, сир, но и многих других.
      Бонапарт переменил тему:
      - Ну, хватит о болезнях, горе-доктор. Скажите, что это у вас в руке?
      - Это трость, сир.
      - Уродливейшая вещь, Корвизар. Противно даже смотреть. Почему вы носите такую отвратительную трость?
      Врач ответил:
      - Сир, я купил эту трость очень дешево, но стоит она очень дорого.
      - Скажите-ка, сколько вы за нее заплатили?
      - Тысячу пятьсот франков, совсем недорого...
      - Боже правый, тысячу пятьсот франков? Дайте-ка сюда это уродство.
      Он взял ее в руки, стал внимательно рассматривать и вдруг заметил на набалдашнике позолоченный портрет Жан-Жака Руссо.
      - Корвизар, она принадлежала Жан-Жаку? Где вы ее откопали? Если ее вам подарили больные, то это прекрасная память.
      - Простите, сир, но я же сказал, что заплатил за нее тысячу пятьсот франков.
      - Все равно, Корвизар. Это не истинная ее цена. Трость принадлежала великому человеку, то есть такому же, как и вы, великому обманщику.
      И так как доктор улыбался, Его величество повторил:
      - Я не шучу, Корвизар. Жан-Жак был в своем роде великий человек, совершил много добрых дел...
      И снова схватил Корвизара за ухо:
      - Никакого сомнения - вы хотите походить на Жан-Жака!
      Задумавшись, он вдруг спросил:
      - Корвизар, в Париже много больных?
      - Не так уж много, сир.
      - Сколько вы заработали за вчерашний день?
      - Я не считал.
      - Двести франков?..
      - Вряд ли.
      - Но ведь вы с каждого пациента берете двадцать франков.
      - Простите, сир, у меня нет твердых расценок. Случается, даже три франка беру.
      Его величество остался доволен:
      - Весьма похвально, значит, вы человек гуманный.
      Беседуя, Бонапарт быстро одевался, чтобы успеть на охоту в Сен-Жерменский лес.
      - Как вы думаете, Корвизар, погода благоприятная для охоты?
      - Да, сир, прекрасная погода.
      - Вы ходите на охоту?
      - Иногда.
      - И в это время ваши больные, оставшись без присмотра, мрут? Где же вы охотитесь, Корвизар?
      - В Шатуйе, сир, в имении герцога Монтебелло.
      - Давайте сегодня поедем с нами вместе, я хочу видеть, как вы охотитесь.
      Корвизар отказался:
      - Это для меня большая честь, сир, но у меня нет с собой ружья.
      - Мы дадим вам ружье. Рустам, ты слышал?
      - Я не смогу пользоваться оружием Вашего величества, сир.
      - Почему?
      - Я левша.
      - Это ничего не значит, мне очень хочется, чтобы вы были со мной. Жаль, уже нет времени послать за вашим ружьем.
      Корвизар сел в карету старшего егеря и вместе со всеми поехал в Сен-Жермен. Он только один этот раз был на охоте с Его величеством.
      Как уже говорилось, Корвизар часто присутствовал при утреннем туалете императора. Однажды утром речь зашла о господине Бурьенне. Наполеон сказал:
      - Держу пари, Корвизар, что если запереть Бурьенна одного в саду Тюильри, он обнаружит там клад[6]. Поразительно проницательный и прозорливый человек,
      Императорские покои в Тюильри смотрели в сад. Однажды, когда Бонапарт одевался, доложили, что пришел Наполеон младший. Император разрешил ему войти. Когда мальчик вошел, Наполеон обнял его и стал целовать. Они стояли около окна. Наполеон показал на сад и спросил у мальчугана:
      - Чей это сад?
      - Моего дяди.
      Его величество потянул мальчика за ухо и сказал:
      - После меня достанется тебе! Я надеюсь оставить тебе неплохое наследство.
      Однажды во время дрезденского похода император беседовал с мосье Маре [7] о короле Баварии. Он сказал герцогу Бассанскому:
      - Как войду в Мюнхен, камня на камне не оставлю...
      Генерал Гийо[8] командир легкой артиллерии конной гвардейской дивизии, за день до битвы при Монтерее[9] был неожиданно атакован неприятелем и потерял много пушек. Узнав об этом, император велел тотчас же отозвать генерала Гийо с шоссе, ведущего в Монтерей. Когда Гийо предстал перед Наполеоном, он не смог сдержать гнева и обрушился на Гийо в присутствии окружавшего его старшего офицерского состава:
      - Господин генерал, где доверенные вам пушки? Вы можете допустить, чтоб похитили даже вашу жену, но не мои пушки!!
      Бонапарт, не найдя в своем возмущении больше слов, сорвал и бросил наземь свою шапку. Генерал хотел что-то сказать в оправдание, объяснить, что все случилось не по его вине, но император не стал его слушать:
      - Замолчите, мосье, вы просто трус!
      У Бонапарта были маленькие и изящной формы руки и ноги. Могу с уверенностью сказать, что первые парижские красавицы позавидовали бы таким рукам. А тело его словно было вылеплено скульптором. Он всегда по утрам принимал ванну и менял в день две рубашки. Обычно он носил гвардейскую форму, а на торжества и парады-гренадерскую. Во время походов или даже в Париже постоянно носил одно и то же белье, пару носок, шелковые штиблеты, полотняное белье, суконный жилет, рубашку из голландского полотна (трико и жилеты должны были быть ослепительной белизны), светлый виссонный галстук и воротник из черного шелка. Во время поездок и походов туфли надевал редко, предпочитал сапоги. Во дворце же всегда был в туфлях с позолоченными шнурками, а сапоги надевал только когда ездил на охоту.
      Лавиньи, самый старый конюший Наполеона, был отцом девятерых детей. Его послали на пенсию с шестьюстами франков, чего не хватило бы даже на сухой хлеб его семье из десяти человек. Поскольку я был близок с Лавиньи и даже был крестным отцом одного из его детей, то я посоветовал ему написать прошение на имя Его величества. Я хотел вручить прошение из самых лучших побуждений и отнюдь не думал тем самым досадить старшему конюшему мосье Коленкуру.
      Необходимые бумаги мне принесли перед нашим отъездом в Компьен[10].
      Однажды во время утреннего туалета я представил их Его величеству и попросил от себя что-нибудь сделать для бедняги Лавиньи. Он прочел прошение и послал меня за Коленкуром, который вместе со старшими офицерами ждал в приемной выхода Бонапарта. Когда я доложил, что Коленкур явился, он приказал пригласить его и сразу же возмущенно набросился на него с упреками:
      - Коленкур, как вы распоряжаетесь доверенным вам делом! Лавиньи служил мне во время египетского и итальянского походов, он самый, быть может, старый служащий дворца. А вы соизволили послать его на пенсию всего с шестьюстами франков, чтобы устроить на его место кого-нибудь из своих людей?
      Коленкур начал что-то говорить и разъяснять, но Бонапарт повернулся к нему спиной и обратился ко мне:
      - Языкастый, видать, человек, ничего не скажешь... Писать умеешь, Рустам?
      - Немного, сир.
      - Вполне достаточно. Сегодня же напишешь Лавиньи, что я определяю ему пенсию в тысячу двести ливров из своей казны и одновременно назначаю конюшим в Версале. За это он получит еще две тысячи четыреста франков.
      За все эти годы Лавиньи всего один раз навестил меня...
      Когда-то я был очень близок с мосье Бизуаром[11] , начальником отделения французского банка. Однажды мы с семьей были у него на обеде. Среди приглашенных был некий отставной хирург по имени Моризо, который работал в службе охраны дворца. Ему было уже семьдесят восемь, но он не получал пенсии и не имел никаких средств к существованию. Вдобавок ко всему еще и изрядно оглох.
      Бизуар сказал:
      - Папаша Моризо, если Рустам походатайствует, император непременно что-нибудь сделает для тебя...
      От этих слов старик так расчувствовался, что даже заплакал.
      Ничего ему не обещав, я только попросил мосье Бизуара написать прошение от имени Моризо. Я только хотел хоть чем-нибудь помочь бывшему хирургу, сделать для старика доброе дело. Я долгое время носил эти бумаги с собой, чтобы вручить Его величеству, когда у него будет хорошее настроение. Бывали дни, когда никто не смел с ним даже заговаривать.
      Однажды утром после ванны Бонапарту доложили, что явился Корвизар. Он дал разрешение впустить его и сразу же начал свои обычные шутки:
      - А, здравствуй, здравствуй, шарлатан. Давай выкладывай последние парижские сплетни.
      Бонапарт одевался, беседуя и напевая. Я воспользовался удобным моментом и попросил для старика Моризо пенсию в размере трехсот ливров. Император уточнил:
      - Трехсот франков? Но только раз, ладно?
      - Нет, сир, платить надо весь год. Это не так уж и много, ведь папаше Моризо уже семьдесят восемь лет.
      Мосье Корвизар поддержал меня, и это удивило Бонапарта:
      - Вы тоже знакомы с ним?
      И не дождавшись ответа, рассмеялся:
      - Ну конечно же, все горе-доктора знают друг друга!
      Разумеется, он так обращался с Корвизаром просто из желания подтрунить над ним.
      Его величество был в штабе Ш°нбрунна. Мосье Ланфранк[12], самый знаменитый врач Вены, часто навещал его и, случалось, во время утреннего туалета и ванны оставался при нем по часу. Император высоко ценил его талант и врачебный опыт. Однако на сей раз и Корвизар тоже был вызван в Ш°нбрунн. Бонапарт не болел, просто и зимой, и летом слегка покашливал.
      Прибыв в Ш°нбрунн, Корвизар стал следить за тем, как спит Его величество, и присутствовал при утреннем туалете. Однако через три дня он изъявил желание вернуться во Францию.
      Императора это удивило:
      - Как то есть хотите домой? Уже заскучали?
      - Нет, сир, но я предпочитаю быть в Париже.
      - Оставайтесь, скоро мы дадим большое сражение, и вы увидите своими глазами, что такое война.
      - Премного благодарен, я подобными вещами не увлекаюсь.
      Наполеон не выдержал:
      - Прохвост, спешите в Париж, чтобы побыстрее загнать в могилу несчастных больных?
      На следующее утро доктор уехал.
      Император[13] доверил мне уход за всем его оружием. У меня был даже под рукой подчиненный, который чистил и раскладывал оружие и иногда даже бывал с нами в поездках. Мы с ним всегда клали в карман седла Его величества пару пистолетов, чтобы в дороге император мог при желании пострелять птиц. Случалось, однако, из-за тряски пистолеты давали осечку, что становилось причиной неприятных разговоров. Всякий раз император обвинял в этом меня.
      Дворцовый оружейник мосье Ле Паж приспособил небольшой предохранитель, на который надо было нажать перед тем как прицелиться. Я объяснил Его величеству, как пользоваться этим приспособлением, и он нашел, что весьма остроумно придумано.
      Мы были в то время в Берлине. Однажды утром после завтрака Бонапарт сел на коня, чтобы в сопровождении высшего офицерского состава отправиться на прогулку. Мы проезжали мимо широкого поля, на котором было полно ворон. Император быстро помчался вперед, вынул пистолет и выстрелил. Но так как он не нажал на предохранитель, выстрела не последовало. Он в ярости отбросил в сторону пистолет и, размахивая плетью, набросился на меня. Я находился среди офицерской свиты, но, увидев его в таком гневе, бросился бежать, а он пустился за мной. Однако, поняв, что он и не думает прекращать погоню, я остановился. Он стал ругать меня, на чем свет стоит. Я хотел было объяснить, отчего пистолет не выстрелил, но он отвернулся, подошел к высшим военным чинам и стал оправдываться:
      - Из-за этого мерзкого Рустама мне ни одной птицы не удалось подстрелить.
      Я поднял с земли пистолет и выстрелил в воздух, чтобы он убедился в своей неправоте. Старший конюший тоже проверил пистолет и сказал, что оружие и в самом деле в порядке. Так как я был очень расстроен, то даже генерал Рапп[14] подошел ко мне и сказал несколько утешительных слов:
      - Не огорчайся, Рустам, ты же знаешь, как вспыльчив император, но зато он любит тебя.
      На следующий день Бонапарт напомнил мне о вчерашнем:
      - Ну как, мой толстый фокусник, будешь впредь заботиться об оружии? o
      - Я всегда слежу за оружием и никогда не отлыниваю от своих обязанностей, сир.
      Он не ответил, но после этого всегда пользовался предохранителем и никогда не давал осечки.
      И хотя старший конюший убедился сам, что я ни в чем не виноват, он попытался раздуть этот маленький инцидент в большую историю и даже предложил оштрафовать ответственного за оружие. Я, естественно, поинтересовался, что побуждает его к таким строгостям. Если он добивается того, чтобы мой помощник стал осмотрительнее, то это не имеет смысла, потому что он и без того чрезвычайно добросовестен. Я сказал даже больше:
      - И если, герцог, вы тем не менее решите, что кто-нибудь должен заплатить штраф, то пусть это буду я.
      И после всего этого Коленкур не давал покоя бедному моему помощнику, который, ничего не понимая, пришел ко мне узнать, чего от него хотят. Я успокоил беднягу, объяснив, что если даже ошибка и имела место, то лишь по моей вине, поскольку перед тем как вручить императору пистолет, я напоследок его осматриваю. Пришлось мне еще раз сходить к маркизу Висансу и напомнить ему, что требовать штраф у моего неимущего помощника было бы крайней жестокостью, и дело на этом закончилось.
      Император решил поехать в Венецию. Он взял с собой мало людей, потому что дворец вице-короля в Милане был фактически его собственностью.
      В его карете, запряженной восемью лошадьми цугом, сидел только маршал Дюрок. Мы доехали до подножия Мон-Жени. Погода была отвратительная. Его величество выразил желание проехать в экипаже горный перевал, но минут через пятнадцать поднялся снежный буран. Вьюга слепила коням глаза, все восемь спотыкались и не могли шагать. Пришлось нам остановиться. Раздраженный неопределенностью, Бонапарт не выдержал и вместе с маршалом Дюроком вышел из кареты, и мы втроем начали подниматься в гору. Целью нашей было добраться до хижины у дороги, которая должна была быть недалеко. Но вьюга все усиливалась, император стал тяжело дышать и уже почти задыхался. Даже маршал Дюрок, несравненно более крупного телосложения, с трудом боролся с сильными порывами ветра. Я обнял Его величество (конечно, не так, как обнимают детей, ноги его не отрывались от земли) и изо всех сил стал помогать ему подниматься. Наконец с огромным трудом дотащились мы до хижины, где некий крестьянин продавал прохожим водку. Наполеон, войдя, сел возле камина, где вился слабый огонь, и после долгого молчания сказал:
      - Послушай, Дюрок, мы оба должны признаться, что наш любимый Рустам закаленный и смелый малый.
      Потом повернулся ко мне и спросил:
      - А теперь что мы будем делать, мой толстый мальчуган?
      - Дойдем до перевала, сир, - ответил я, - монастырь отсюда недалеко.
      И я сразу же стал искать подходящие доски для носилок.
      В углу валялась стремянка, я положил ее на землю, потом, набрав сухих веток, сплел из них кольца, толстыми веревками накрепко привязал их к ступенькам стремянки и набросил на них свой плащ. Я делал все это в присутствии императора, который, глядя на мои ловкие движения, не мог скрыть своего удовлетворения:
      - Значит, мой толстый мальчуган, мы и в самом деле пустимся в путь?
      Но я напомнил ему, что бриллиант[15] остался в карете, и изъявил желание сходить за ним.
      - Иди, - разрешил он.
      Я спустился вниз и вскоре с радостью заметил, что погода проясняется. Я взял из кареты бриллиант и вернувшись вручил Его величеству. Бриллиант в коробке положили на носилки, куда сел Его величество.
      В домике было двое крестьян. Я позвал их, вручил им концы стремянки, а сам держался за середину носилок, чтобы кольца вдруг не выскользнули из-под плаща. Так мы дошли до монастыря, где благочестивые члены братии с величайшим уважением и признательностью встретили императора. Он сделал им много добра.
      Мы переночевали в кельях, а утром часам к десяти подоспели и остальные коляски. Я помог императору совершить утренний туалет. После завтрака он спросил, запомнил ли я вчерашних крестьян. Поскольку они тоже ночевали в монастыре, я сказал:
      - Они оба здесь, сир.
      Он велел позвать их. Бонапарт находился в отведенной ему и маршалу молельне, когда крестьяне предстали перед ним. Он спросил, как их зовут, и сказал:
      - Вы оказались самоотверженными и сильными людьми. Так что, Дюрок, дайте каждому по шестьсот франков премии и сверх того еще триста.
      Мы продолжили наш путь. Как только мы добрались до Милана, Бонапарт стал рассказывать всему двору, как я перевел его через перевал Мон-Жени и особенно отметил мою преданность. Он выглядел бесконечно признательным за то, что было очень естественно для меня и что каждый бы сделал на моем месте, имей он мою силу. Каких только слов восхищения не услышал я от высоких дворцовых вельмож. Мосье Фишер даже прошептал мне:
      - Император чувствует себя настолько обязанным, что, не сомневаюсь, наградит вас орденом Почетного Креста.
      - Я с радостью приму, если меня наградят, - расчувствовался я, хотя сам я об этом никогда не попрошу.
      От теплых слов похвалы я и без того чувствовал глубокое внутреннее удовлетворение, хотя и делал все это, ни на что не надеясь и не претендуя.
      Мы поехали в Венецию, провели там несколько дней и снова вернулись в Милан. По дороге нас догнал гонец и вручил императору парижскую почту. Через несколько минут Его величество спустил оконное стекло кареты и протянул мне раскрытый конверт:
      - Бери, Рустам, это от твоей жены.
      Хотя конверт был вскрыт, но я радостно улыбался, и император сказал:
      - Женушка твоя просит венецианскую золотую цепочку.
      В Милане он меня предупредил:
      - Смотри, если вернешься домой без венецианской цепочки, тебя в дом не пустят.
      - Обещаю, сир, как только встречу, непременно куплю, - ответил я.
      Но тут вице-король сказал:
      - Рустам, цепочку я сам хочу подарить твоей жене.
      И в самом деле, наследующий день он вызвал меня и вручил для моей жены золотую цепочку 5 футлярчике.
      Я получал письма от своей Александрин через императорского гонца. Эту привилегию предоставил мне мосье де Лавалет[16], и император никогда не возражал против этого.
      Часто, особенно во время походов, привычка Наполеона вскрывать мои письма даже помогала мне.
      Один знакомый полковник, которого по недоразумению лишили должности, еще в Париже умолял меня вручить его прошение Бонапарту. Император, правда, не раз обещал восстановить его в должности, но довольно неопределенно (мне кажется, он ждал докладной военного министра).
      Через некоторое время, когда мы были в Испании, я получил письмо от жены, в которое было вложено и письмо полковника. Он сетовал, что дело затягивается, и просил, когда у императора будет хорошее настроение, скажем, когда он поет, не упустить случая и переговорить с ним.
      Бонапарт получил почту вечером (мы находились в какой-то хижине в предместье Мадрида) и чуть погодя окликнул меня:
      - Рустам, позови Меневаля![17]
      Меневаль явился, а я ушел в соседнюю комнату, где обычно спал. Меневаль вышел от Наполеона довольно поздно и вручил мне письмо Александрин, которое снова было вскрыто.
      Наутро во время туалета Бонапарт спросил:
      - Рустам, что это за полковник?
      Я коротко изложил суть дела и напомнил, что в Париже я много раз обращался к нему по этому делу, и попросил заступиться за незаслуженно обиженного. И заверил императора, что могу поручиться за невиновность полковника и что если он будет служить, у нашей армии одним храбрым офицером станет больше. Его величество твердо обещал по возвращении в столицу сразу же разобраться в этом сложном деле.
      Действительно, в Париже напоминать ему не понадобилось. Генерал Друо, занимавшийся подобными вопросами и к которому я уже много раз обращался, однажды известил меня, что вечером военный совет должен вынести окончательное решение по делу полковника.
      Вечером Наполеон сказал мне:
      - Поздравляю, Рустам, твой приятель восстановлен.
      Я уже знал об этом, генерал, выходя из зала заседания, сообщил мне о решении совета.
      Во время той же поездки Наполеон сел однажды в коляску, чтобы поехать в ставку маршала Нея. С нами отправлялся и князь Бертье Невшатель. Когда я собирался подняться на мое постоянное место на переднем сидении экипажа, Его величество сказал:
      - Рустам, ты езжай верхом, а свое место уступи Мюрату.
      Мы ехали весь день и до места добрались лишь поздно ночью.
      Однажды в Мальмезоне во время утреннего туалета он увидел из окна, которое выходило на узкий канал, стаю лебедей. Сразу же попросил у меня карабин, и как только я принес, выстрелил. Императрица в своей комнате одевалась. Услышав выстрел, она в одной ночной рубашке с наброшенной на плечи шалью вбежала к нам:
      - Бонапарт, прошу тебя, не убивай лебедей!
      Его величество упорствовал:
      - Жозефина, не мешай мне, я развлекаюсь!
      Взяв меня за руку, императрица попросила:
      - Рустам, не заряжай для него карабин.
      А Наполеон настаивал:
      - Дай карабин.
      Увидев, что я нахожусь в трудном положении, Жозефина вырвала из рук мужа карабин и унесла. Его величество хохотал как безумный.
      В эти же дни он поехал на охоту в Бютар. Он любил бродить в лесу Сен-Кукуфы, где был очень глубокий пруд. Вдруг ему захотелось покататься на лодке, и он крикнул мне:
      - Рустам, приготовь яхту!
      То был подарок Гавра.
      Я прыгнул в лодку, и лодочник стал грести к пристани, где находилась яхта. Когда мы подъехали довольно близко, я поспешил выйти из лодки, но ее качнуло, и я упал в воду. И сразу же почувствовал, что с большой скоростью иду ко дну что ноги мои вязнут в тине. Напрягши все силы, я вынырнул на поверхность.
      Император крикнул мне:
      - Рустам, плавать умеешь?
      Услышав мой отрицательный ответ, он обратился к участникам охоты;
      - Кто хорошо плавает, быстро на помощь!
      Напрягши последние силы, я схватился за борт яхты и с большим трудом вскарабкался на палубу... Когда мы отплыли, я увидел, как охотники на берегу раздеваются, чтобы броситься в воду и спасти меня.
      Его величество удивленно смотрел на меня:
      - Как же это ты не умеешь плавать? Непременно научись. А теперь иди в замок и скорее переоденься.
      Я очень быстро научился плавать, но увы, во время тренировок потерял в пруду бриллиантовую брошь, которую подарила мне императрица.
      Вообще при дворе большого увлечения карточной игрой не наблюдалось. Сам Бонапарт на деньги играл редко. Помню, после битвы при Эйлау, в Остероде, он развлекался игрой в двадцать один с Мюратом, Бертье, Дюроком и Бессьером. Я был в соседней комнате, когда он позвал меня:
      - Рустам, Рустам!..
      Я вошел, а он протянул мне горсть золотых монет:
      - Бери, это из моего выигрыша...
      Это было шестьсот франков. На следующий день он дал мне еще шестьсот, а через день-семьсот франков. Во всяком случае, мне кажется, он радовался выигрышу, хотя могу припомнить только несколько случаев игры на деньги. Да еще однажды в Рамбуйе[18] я получил от него четыреста франков. Тогда, помню, императрица искала меня, чтобы великодушно вручить мне деньги [19] .
      Мы были в Фонтенбло. Все говорили, что Его величество готовится уехать на остров Эльбу. Он был очень грустен, едва говорил.
      И однажды меня и еще кое-кого очень неприятным и деловым тоном спросили, намерены ли мы уехать вместе с Бонапартом. Я, естественно, ответил, что, не зная мнения Его величества, не могу дать окончательного ответа. Я и в самом деле собирался поставить перед ним одно важное условие. Но мне тут же дали понять, что на острове император не будет нуждаться в мамлюке и если даже я поеду, то должен довольствоваться лишь коридорной службой. Возразив, я сказал, что где бы я ни был, стану выполнять те обязанности, которые выполнял раньше, и что кроме Наполеона я Другого хозяина не признаю и подчиняюсь приказам только дворцового маршала. Разговор принимал все более неприятный оборот, особенно когда в него вмешался один высокопоставленный сановник и безапелляционным тоном заявил, что отныне я принадлежу ему и обязан выполнять его распоряжения. Я сказал, что никогда никому не принадлежал, кроме самого себя, и что даже моя служба у Наполеона была лишь честным, бескорыстным выполнением своих обязанностей. И в заключение я весьма резким тоном произнес:
      - Поеду я или нет - зависит только от нас двоих, тем более при таких запутанных обстоятельствах. И я ни с кем не собираюсь делиться своими соображениями.
      Я был крайне взволнован - никогда еще я не чувствовал себя таким униженным. Вот почему, когда граф Бертран[20] вызвал меня и со свойственной ему мягкостью и сердечностью спросил о моем решении, я, в другое время решительный и деловой, тут под впечатлением недавнего неприятного разговора смог лишь пробормотать, что хотел бы поехать, но прежде должен переговорить с Его величеством.
      Но во всех случаях я до этого известил Александрин, что, возможно, не попрощавшись с ней, поеду на Эльбу, по приезде напишу ей подробно обо всем, и тогда она с детьми приедет ко мне. Разумеется, я обещал ей сделать все возможное, чтобы улучить время и в последний раз заглянуть домой.
      Случай поехать домой представился, и я попросил у Его величества разрешения попрощаться с семьей. Наполеон тотчас же разрешил, но был грустен и озабочен, и я не решился заговорить о себе, так что он даже не узнал о тяжелом разговоре во дворце и моих сомнениях.
      Рано утром я выехал из дворца и быстро добрался до Парижа. Жена сказала, что послала мне подробное письмо. Как ей ни трудно было расставаться с родителями, она соглашалась в письме с моим решением сопровождать Наполеона и выражала готовность по первому же зову взять детей и поехать на Эльбу. Это же она повторила и при встрече, но посоветовала тем не менее поехать в Фонтенбло и начистоту поговорить с Его величеством. Она чувствовала, что я с моим характером не позволю, чтобы новые хозяева положения помыкали мной и унижали. Я признался Александрин, что не осмеливаюсь беспокоить своими личными вопросами Его величество, нервы которого сейчас крайне напряжены. Поэтому я решаюсь на риск - поехать на Эльбу без предварительных переговоров. А если там меня станут оскорблять, то попрошу местных купцов переправить меня в Италию, откуда я с легкостью возвращусь во Францию. Но Александрин не одобрила этот план, она была уверена, что если я окажусь на Эльбе, уйти оттуда уже не смогу. Я наивно полагал, что никто не сможет заставить меня жить там, где мне не хочется...
      Дома я пробыл всего два дня, но за это время я подготовил документы, которые заверил наш нотариус, адвокат Фуше. Согласно этим документам во время моего пребывания на Эльбе Александрин правомочна решать вместо меня все семейные дела.
      И только после этого я со спокойной совестью вернулся в Фонтенбло,
      Добрался до дворца поздно вечером и почувствовал, что все очень удивлены. В том числе и император, которого поспешили заверить, что я уехал навсегда. Увидев меня, он только сказал:
      - Вернулся, Рустам?..
      И больше ничего не смог добавить.
      Я стал искать письмо Александрин, о котором якобы никто ничего не знал. Только один из моих друзей признался, что здесь не предполагали, что я вернусь, поэтому письмо распечатали и вручили гофмаршалу. Как я уже говорил, в письме не было ничего, что могло бы навредить мне, напротив, жена в целом одобряла мое решение ехать на Эльбу.
      Как назло, в этот день по дворцу поползли слухи, что император намерен покончить самоубийством. Всю ночь я не сомкнул глаз и изваянием стоял возле дверей его спальни. Сплетни и пересуды так подействовали на меня, что я с тревогой следил за малейшим изменением выражения лица императора. Представляете мое состояние, когда утром рано, едва проснувшись, он попросил у меня пистолет. Во всех других случаях я бы не замедлил это сделать, а тут решил не выполнять его приказа. И поскольку я открыто не мог не повиноваться ему, то, придумав всякие оговорки, пошел искать князя Бертье. Я рассказал ему о своих опасениях и попросил дать мне право не выполнять приказ императора в такой роковой для него час. Князь ответил коротко и резко:
      - Это меня не касается...
      И повернувшись, ушел.
      Один из моих друзей тоже предупредил меня о возможном самоубийстве императора. Я заверил его, что ни о чем таком не имею понятия.
      - Но вы знаете, дорогой Рустам,- продолжал он, - труднее всего ваше положение. Если, не приведи Господь, это произойдет ночью, толпу будет весьма нелегко переубедить, что вы не подкуплены великими державами и что император не застрелен вашей рукой.
      От подобной перспективы я совсем отчаялся и решил бежать. На всякий случай я оставил Его величеству письмо. Я написал, что вынужден покинуть его, но готов вернуться по первому же его зову. К сожалению, тот, кого я попросил вручить мое письмо Бонапарту [21], не сделал этого. Возможно, мое письмо и было немного смешным из-за трудностей с французским языком и моей взволнованности. Но, несмотря на все это, я думаю, император понял бы меня...
      В час дня я выехал из Фонтенбло и вечером добрался до Парижа. Очень обеспокоенная моя семья окружила меня. Оказывается, они очень тревожились обо мне и все время ждали известий.
      Напрасно Александрин успокаивала меня:
      - Господь велик, с императором ничего не случится. Мы будем готовы и как только он позовет, поедем.
      Вдобавок ко всему граф Артуа [22] послал ко мне двух человек, которые потребовали у меня объяснений в связи с теми бриллиантами, что по распоряжению Бонапарта я взял у мосье Буйери[23].
      Поскольку я точно выполнил отданный мне приказ, я не растерялся и рассказал этим господам, как по требованию Его величества я пошел к главному казначею, получил бриллианты и тут же отнес в кабинет Бонапарта. Император велел мне положить на стол кошелек с бриллиантами, а что случилось далее, я не имею представления.
      Так прошло несколько дней, когда поползли слухи, что император покинул Фонтенбло.