Ричард Райт
      Утренняя звезда
      1
      Она стояла, приблизив свое черное лицо к запотевшему окну, и раздумывала: когда же наконец перестанет лить дождик? Пожалуй, зарядил на всю неделю! Прислушиваясь, как дождь барабанит по крыше, она следила за бесшумно скользящей полосой желтого света - прожектором на далеком Мемфисском аэродроме. Он то и дело прорезал дождливую тьму, на секунду замирал над ее головой, словно сверкающий меч, и пропадал снова. Она озабоченно вздохнула - Джонни-Бой день-деньской месит грязь, а башмаки-то у него худые... В окно ей видны были черноземные поля, уходившие далеко во тьму. Почва уже не вбирала дождя: повсюду стояли лужи. Зевая, она пробормотала: "От дождя и вред и польза. Либо всходы поднимутся, либо сгниют в воде, как в могиле". Ее руки были спокойно сложены на животе, от кухонной жары на лбу выступила легкая испарина. В плите тихонько потрескивали дрова, овощи в горшке закипали, и время от времени слышалось негромкое бульканье.
      "Мог бы поручить кому-нибудь другому бегать под дождем. Другие сделали бы это не хуже. Да где там! Разве Джонни-Бой доверит кому-нибудь свое дело? Непременно надо самому..."
      Она взглянула на груду влажного белья в цинковой лохани. Ну ладно, пора за работу. Повернувшись, она прихватила утюг толстой, в несколько раз сложенной тряпкой, быстрым движением коснулась его смоченным слюной пальцем. Накалился! Нагнувшись, она выхватила из лохани синюю рабочую блузу и встряхнула ее. Выпрямившись, она быстро и ловко перехватила утюг правой рукой, левой достала кусок воска из жестянки и провела им по днищу - воск зашипел, как масло на сковороде. Теперь она уже ни о чем не думала; ее руки машинально двигались, выполняя привычный трудовой обряд. Расправив рукав, она водила по нему взад и вперед горячим утюгом, пока влажная ткань не стала жесткой. Она вся ушла в работу, и сама собой с ее губ сорвалась и зазвучала песня далекого детства:
      Он - лилия долины, он - утренняя звезда,
      Он первый среди многих и светоч моей души...
      Налетел ветер и обдал окно дождем. Пора бы Джонни вернуться домой к ужину. А хорошо, если б Сэг тоже вернулся сегодня! Как в старое время. А может быть, он скоро вернется. В письме, что она получила от него на прошлой неделе, были слова: "Не оставляйте надежды..." Что ж, будем надеяться. Тогда оба сына, Сэг и Джонни-Бой, опять были бы с ней.
      Невольно вздрогнув, она перестала водить утюгом и замерла, прислушиваясь. Но слышен был только убаюкивающий шепот дождя. Э, что толку так нервничать. Вечно я тревожусь перед этими собраниями. Напугана с тех пор, как Сэга арестовали. Она услышала тиканье часов и взглянула на них. Джонни-Бой опаздывает на целый час! И устал же он, верно, таскаться по этой грязи... Но это еще был не настоящий страх, скорее, это чувство было похоже на тяжелое раздумье, чем на страх; казалось, она прижимает к себе страшную явь, ощущая ее острые режущие тело углы; будто подставляет руку под ледяную струю в морозное зимнее утро.
      Она водила утюгом все быстрее, словно работа могла отвлечь ее от тяжелых мыслей. Но разве могла она забыть, что Джонни-Бой ходит по этим мокрым полям, собирая черных и белых коммунистов на завтрашний митинг? Как раз на этом деле и поймал шериф Сэга, избил его, чтобы дознаться, кто его товарищи и где они. Бедный мальчик! Они его, должно быть, избили до полусмерти. Но, слава богу, он ничего не сказал. Мой Сэг не какой-нибудь неженка. Всегда был смелый.
      Это случилось год назад. И теперь каждый раз перед такими собраниями прежний страх возвращался к ней. Она водила утюгом, и перед ней вставали вереницей дни тяжелого труда; дни, когда она стирала и гладила, чтобы Сэг и Джонни-Бой были сыты и могли заниматься партийной работой; дни, когда она носила стофунтовые узлы с бельем на голове, шагая по полям и в дождь, и в сушь. В то время ей нетрудно было носить стофунтовые узлы, старательно уравновесив их на голове и привычно ступая по рядам кукурузы и хлопка. Только в тот раз узел показался ей тяжелым, когда она узнала, что Сэг арестован. В то утро она возвращалась домой с узлом на голове, опустив усталые руки, шла медленно, не глядя по сторонам, а Боб, товарищ Джонни-Боя, окликнул ее с другой стороны поля, подошел и сказал, что шериф арестовал Сэга. В то утро узел показался ей тяжелым, как никогда.
      И с каждой неделей жить становилось все тяжелее, хотя она никому об этом не говорила. Становилось все тяжелее поднимать узлы с бельем, утюги, лохани с водой, всю спину у нее разламывало, и работа отнимала куда больше времени, чем прежде, а все потому, что Сэга взяли, а скоро, может быть, возьмут и Джонни-Боя. Чтобы заглушить боль и тревогу, переполнявшую сердце, она стала напевать мелодию, потом зазвучали слова:
      Он со мной идет рядом, он со мной говорит,
      Говорит мне, что мы его дети.
      Она замолчала, смущенно улыбнулась. Ведь вот все не могу забыть эти песни, сколько ни стараюсь... Она выучилась им, когда была еще маленькой девочкой и работала на форме. Каждый понедельник утром над хлопковыми и кукурузными полями звучали тихие напевы ее матери, тоскливые и зовущие; потом, когда жизнь наполнилась горечью, она поняла весь их смысл. Целыми днями она мыла и скребла полы за грошовую плату и всю тоску по другой жизни изливала в песнях, и вера возносила ее на своих крыльях.
      Но, когда она стала старше, ледяная белая глыба - белые люди с их законами - надвинулась на нее и разбила ее веру, ее песни с их тихим очарованием. Она считала мир белых искушением, посланным для того, чтобы отдалить ее от бога, и она должна была побороть все это, закалиться в испытаниях.
      Дни, обремененные скорбью, укрепили ее веру, и она терпела нужду с гордым смирением; она покорялась законам белых с кроткой улыбкой затаенной мудрости.
      После того как мать ее вознеслась на небо на огненной колеснице, жизнь дала ей мужа, рабочего, и двух черных ребят, Сэга и Джонни-Боя, и всех троих она облекла в тайну своей веры. А потом не кто иной, как сам бог, послал ей испытание: умер ее муж, и это она перенесла, черпая силы в своей вере; наконец даже воспоминание о муже потускнело, затаилось в глубинах ее души, и у нее осталось двое мальчиков-подростков, мало-помалу становившихся взрослыми.
      Потом горе вошло в ее сердце в тот день, когда Сэг и Джонни-Бой выступили и потребовали своей доли в жизни. Она стремилась к тому, чтоб они смотрели на мир ее глазами, но они и слышать об этом не хотели. И она плакала, когда они хвастались силой, которую влила в них новая и страшная вера. Но она и в то время любила их так же, как любит теперь; сердце ее истекало кровью, но рвалось за ними. Что же ей было делать, ей, старой женщине, в чужом мире? И день за днем сыновья срывали с ее глаз пелену старой веры, и мало-помалу они привели ее к другой, новой вере, великой и сильной, озарившей ее светом новой благодати. Гонения и муки черных - муки распятого на кресте, и ненависть к тем, кто хотел уничтожить ее новую веру, выросла в стремление испытать свои силы.
      - Господи, Джонни-Бой, - говаривала она, - пусть-ка эти белые попробуют заставить меня сказать, кто в партии и кто - нет. Пусть только попробуют; они еще не знают, что может сделать негритянка!
      А иногда вот так же, как сегодня, забывшись в работе, она вплетала настоящее в прошлое; трудилась под неведомой звездой ради новой свободы, а с губ ее срывались старые песни с их обманчивой прелестью.
      Утюг остыл. Она подкинула дров в печку, опять подошла к окну и стала смотреть на желтое лезвие света, прорезавшее мокрую тьму. Джонни все еще нет... И вдруг она замерла, прислушиваясь. За монотонным шумом дождя она расслышала шлепанье шагов по грязи. Это не Джонни-Бой. Она из тысячи узнала бы его широкие, тяжелые шаги. Вот они уже на крыльце. Какая-то женщина... Она услышала, как в дверь постучали костяшками пальцев, сначала три раза подряд, потом еще раз.
      Это кто-то из товарищей! Она отодвинула засов, приоткрыла дверь и вздрогнула от ворвавшейся холодной струи сырого ветра.
      - Кто там?
      - Это я!
      - Кто?
      - Я, Ева.
      Она широко распахнула дверь.
      - Господи, детка, входи же.
      Она посторонилась, и худенькая белокурая девушка быстро вошла в дверь; задвигая засов, она слышала, как девушка, прерывисто дыша, отряхивает мокрое платье. Что-то неладно! Ева не побежала бы зря по такой грязи целую милю. Девочка так привязана к Джонни-Бою; уж не случилось ли чего-нибудь с ним?
      - Входи в кухню, Ева, там тепло.
      - Господи, я вся мокрая, хоть выжми!
      - Ну понятно, в такой-то дождь!
      - Джонни-Бой еще не приходил? - спросила Ева.
      - Нет! Да ты о нем не беспокойся. Снимай скорее башмаки. Ведь так немудрено и насмерть простудиться. - Она задумалась. Да, это что-то насчет партии или Джонни-Боя. А знает ли Евин отец, как она относится к Джонни-Бою, вот что любопытно. - Милая, не надо бы тебе выходить из дому в такую погоду.
      - Я не могла остаться, тетя Сю.
      Она повела Еву в кухню.
      - Снимай башмаки да садись поближе к огню.
      - Тетя Сю, мне нужно вам кое-что сказать...
      У нее перехватило дыхание. Да, конечно, это что-нибудь насчет Джонни-Боя!
      - Что, милая?
      - Шериф был у нас сегодня вечером. Заходил к отцу.
      - Да?
      - Он откуда-то узнал про завтрашнее собрание.
      - Что-нибудь насчет Джонни-Боя, Ева?
      - Да нет же, тетя Сю! Про него я ни слова не слышала. А вы видели его вечером?
      - Он еще не приходил ужинать.
      - Где он может быть?
      - Бог его знает, деточка.
      - Нужно известить товарищей, что собрание не состоится, - сказала Ева. - Шериф поставил своих людей возле нашего дома. Я старалась пройти сюда так, чтобы они не заметили.
      - Ева!
      - Что?
      - Я уже старуха, ты должна мне сказать всю правду.
      - Что вы, тетя Сю?
      - Ты меня не обманываешь?
      - Обманываю?
      - Насчет Джонни-Боя?
      - Господи, да нет же, тетя Сю!
      - Если что-нибудь неладно, лучше скажи мне, детка. Я это могу вынести.
      Она стояла возле гладильной доски, как всегда спокойно сложив руки на животе, и смотрела, как Ева стаскивает промокшие насквозь башмаки. Она знала, что Джонни-Бой уже потерян для нее; она предчувствовала ту боль, которая придет, когда она узнает это наверно; она знала, что должна собрать все свое мужество и перенести это. Как человек, которого подхватило течение, она чувствовала, что вода уносит ее против воли, но ничего нельзя сделать, и нужно терпеть до конца.
      - Джонни-Бой тут ни при чем, тетя Сю, - сказала Ева. - Только надо же что-нибудь делать, не то все мы попадем в беду.
      - Откуда шериф пронюхал насчет собрания?
      - Вот это отец и хочет знать.
      - Нашелся какой-то иуда.
      - Похоже на то.
      - По-моему, это кто-нибудь из новеньких, - сказала она.
      - Почем знать, - сказала Ева.
      - Послушай, Ева, тебе нужно бы посидеть здесь и обсушиться, а все-таки лучше ступай домой и скажи твоему папе, что Джонни нет дома и я не знаю, когда он придет. Кто-нибудь должен сказать товарищам, чтобы они держались пока подальше от вашего дома.
      Она стояла спиной к окну, глядя в широко раскрытые голубые глаза Евы. Бедная девочка! Тащиться назад по такой грязи! Хоть ей и было жаль Еву, она ни на минуту не подумала, что этого можно было бы не делать. Ева женщина, ее никто не заподозрит, ей и придется идти. Возвращаться домой под холодным дождем было для Евы так же естественно, как для нее гладить круглые сутки, а для Сэга - сидеть в тюрьме. Как раз в эту минуту Джонни-Бой там, в этих темных полях, и старается пробраться к дому. Не дай, господи, чтобы они его сегодня поймали! Чувства ее раздваивались. Она любила сына и из любви к нему полюбила его дело. Джонни-Бой был всего счастливее, когда работал для партии, а она любила его и хотела ему счастья. Она нахмурилась, пытаясь собрать воедино противоречивые чувства: запретить это Джонни-Бою - значило признать, что дело, которое он делал много лет, было ненужно; а если не помочь ему, его непременно схватят рано или поздно, как схватили Сэга. Она почувствовала растерянность, словно в темноте неожиданно наткнулась на глухую стену. Но там, под дождем, были люди, черные и белые, которых она знала всю свою жизнь. Эти люди доверяли Джонни-Бою, любили его и ценили как человека и вожака. Да, его теперь нельзя останавливать, он должен идти вперед... Она посмотрела на Еву, та плакала и натягивала башмаки непослушными пальцами.
      - Что это с тобой, детка?
      - Вы потеряли Сэга, а теперь посылаете Джонни...
      - Так надо, милая.
      Она была рада, что могла это сказать. Ева верила в черных, и ни за что на свете мать не выдала бы перед ней своей слабости. Доверие и сочувствие Евы впервые приобщали ее ко всему человечеству; любовь Евы была для нее прибежищем от позора и унижения. Если в начале жизни белая глыба сталкивала ее с земли, то в конце жизни любовь Евы влекла ее обратно к земле, словно сигнальный огонь за окном, прорезавший тьму. Она услышала рыдания Евы.
      - Полно, милая!
      - Мои братья тоже в тюрьме! Мама каждый день плачет...
      - Я знаю, милая.
      Она помогла Еве надеть пальто: ее пальцы коснулись худеньких плеч девушки. Не ест досыта, подумала она. Она обняла Еву за талию и притянула к себе.
      - Ну-ну, перестань плакать.
      - Н-не могу...
      - Все еще уладится, Джонни-Бой вернется.
      - Вы думаете?
      - Ну, конечно, детка. Конечно, вернется.
      Обе они молчали, пока не вышли на крыльцо. Им было слышно, как журчит вода в колеях дороги.
      - Так смотрите же, пусть Джонни-Бой скажет товарищам, чтобы они покуда не заходили к нам, - сказала Ева.
      - Я ему скажу. Не беспокойся.
      - До свидания!
      - До свидания!
      Прислонившись к дверному косяку, она глядела вслед Еве, которая скрылась за пеленой дождя, и медленно покачивала головой.
      2
      Она опять стояла у доски и гладила, когда услышала шаги на заднем дворе, чмокающие по грязи; она знала, что это шаги Джонни-Боя, потому что много лет прислушивалась к ним. Но сегодня от дождя и страха ей показалось, что они удаляются, и это она едва могла вынести. Слезы выступили у нее на глазах, и она сморгнула их. Она чувствовала, что "он пришел для того, чтобы она его потеряла: увидеть его теперь значило проститься с ним навсегда. Но она не могла проститься с ним словами: это было у них не в обычае. Они могли целыми днями сидеть в одной комнате и не разговаривать; она была его мать, а он был со сын; большей частью довольно было кивка головой, одного звука, чтобы понять все, что она хотела сказать ему, а он - ей.
      Она даже не повернула головы, когда услышала, как он тяжелыми шагами вошел в кухню. Она слышала, как он придвинул стул, сел и, вздохнув, начал стаскивать башмаки; они упали на пол с тяжелым стуком. Скоро в кухне запахло сохнущими носками и трубкой. Мальчик хочет есть! Она перестала гладить и оглянулась на него через плечо: он попыхивал трубкой, откинув голову назад и положив ноги на край плиты; его веки были опущены, от промокшей одежды, нагретой возле огня, шел пар. Господи, мальчик с каждым днем становится все больше похожим на отца. И трубку в зубах держит точно так же, как отец. Любопытно, а ладили бы они с отцом, если бы тот был жив. Уж верно, были бы дружны - они так похожи. Хорошо, если б у нее были еще дети, кроме Сэга, а то Джонни-Бой все один да один. Трудно мужчине, когда нет женщины рядом. Она подумала о Еве; девушка ей нравилась; сердце ее никогда не билось с такой живой радостью, как в ту минуту, когда она узнала, что Ева любит Джонни. Но за Евой стояли холодные белые лица. Если они узнают - это смерть... Она вздрогнула и обернулась, когда трубка Джонни-Боя со стуком упала на пол. Он подобрал ее, застенчиво улыбнулся матери и помотал головой.
      - Ох, до чего хочется спать, - проворчал он.
      Она принесла подушку из своей комнаты и дала ему.
      - Вот, - сказала она.
      - Хм, - отозвался он, засовывая подушку под голову.
      Они опять замолчали. Да, ей придется снова выгнать его на дождь и холод, может быть, его схватят, может быть, она видит его в последний раз, почем знать. Но сначала она даст ему поесть и обсушиться, а потом уже скажет, что шериф узнал о завтрашнем собрании у Лема. И она заставит его принять побольше соды перед уходом: сода всегда помогает от простуды. Она взглянула на часы. Одиннадцать. Еще есть время. Расстелив на плите газету, она поставила на нее полную тарелку овощей, чашку кофе, персиковый компот, положила нож, вилку, ломоть кукурузного хлеба.
      - Иди ужинать, - сказала она.
      - Сейчас, - сказал он.
      Он не двигался с места. Она опять принялась гладить. Скоро она услышала, как он начал есть. Потом нож перестал звякать о тарелку, и она поняла, что он кончил ужинать. Было уже почти двенадцать. Она даст ему отдохнуть еще немножко, а потом скажет. Пожалуй, до часа. Он так устал... Она выгладила все, убрала доску, сложила белье в шкаф. Она налила себе чашку кофе, придвинула стул, села и стала пить.
      - Ты почти обсох, - сказала она, не глядя на сына.
      - Да, - сказал он, живо повертываясь к ней.
      По тону ее голоса он понял, что это только начало. Она допила чашку и подождала еще немного.
      - Ева была здесь.
      - Да?
      - Ушла с час назад.
      - Что она говорит?
      - Говорит, что к старику Лему приходил сегодня шериф.
      - Насчет собрания?
      - Да.
      Он пристально глядел на раскаленные угли, которые просвечивали сквозь щели в плите, и нервно теребил волосы. Она знала, что он думает о том, откуда мог узнать шериф. В молчании он спрашивал ее без слов, и она без слов отвечала ему. Джонни-Бой слишком доверчив. Он хочет, чтобы партия росла, и принимает людей, еще не узнав их как следует. Нельзя же доверять такое дело любому белому...
      - Знаешь, Джонни-Бой, ты принял много белых за последнее время...
      - Ах, мать!
      - Джонни-Бой...
      - Пожалуйста, мать, не говори об этом со мной.
      - А не мешало бы и послушать, ты еще молод, сынок.
      - Я знаю, что ты скажешь, мать. И ты ошибаешься. Нельзя принимать только тех людей, которых мы давно знаем и к которым хорошо относимся. Если мы будем рассуждать по-твоему, то в партии никого не останется. Если кто уверяет, что он на нашей стороне, мы его принимаем. Мы не настолько сильны, чтобы долго выбирать.
      Он порывисто встал, засунул руки в карманы и повернулся к окну; она смотрела ему в спину, оба долго молчали. Она знала, что он глубоко верит в свое дело. Он всегда говорил, что черные не могут одни бороться против богачей, человек не может бороться в одиночку, когда все против него. Но он так глубоко верит, что эта вера делает его слепым, думала она. Они не раз спорили об этом прежде; она всегда терпела поражение. Она покачала головой. Бедный мальчик, он не понимает...
      - Только это не кто-нибудь из наших, Джонни-Бой, - сказала она.
      - Почему ты так думаешь? - спросил он. Голос звучал тихо, в нем слышалось раздражение. Он все еще стоял лицом к окну, и время от времени желтое лезвие света падало на его резко очерченный черный профиль.
      - Потому что я их знаю, - сказала она.
      - Кто угодно мог сказать.
      - Только не наши, - повторила она.
      Он отмахнулся быстрым пренебрежительным жестом.
      - Наши! Да скажи, ради бога, кто это "наши"?
      - Те люди, с которыми мы родились и выросли, сынок. Люди, которых мы знаем.
      - Так мы не создадим партию, мать.
      - Может быть, это Букер, - сказала она.
      - Ты этого не знаешь.
      - ...или Блатберг...
      - Ради бога!
      - ...или еще кто-нибудь из тех, что вступили на прошлой неделе.
      - Мать, ты просто хочешь выгнать меня из дома сегодня, - сказал он.
      - Твоя мать хочет, чтобы ты был осторожен, сынок.
      - Мать, если ты начнешь перебирать всех партийных товарищей, этому конца не будет.
      - Сынок, я знаю в наших местах каждого негра и каждую негритянку, сказала она, тоже вставая. - Все они выросли на моих глазах, не одного из них я принимала и нянчила. Всех наших я знаю много лет. Среди них не найдется ни одного такого, кто мог бы сказать. Те, кого я знаю, не отопрут дверь, когда смерть стучится в дом! Сынок, это кто-нибудь из белых. Попомни мое слово.
      - Почему непременно из белых? - спросил он. - Если кто-нибудь из них сказал, он просто иуда, вот и все.
      - Сынок, открой же глаза.
      Он покачал головой и вздохнул.
      - Мать, я сто раз тебе говорил, что для меня нет черных и белых, сказал он. - Есть только бедные и богатые.
      Она собрала грязные тарелки и положила в таз. Уголком глаза она видела, что он опять сел и натягивает мокрые башмаки. Он уходит! Когда она убрала последнюю тарелку, он уже стоял одетый, грея руки над плитой. Еще несколько минут - и он уйдет, может быть, навсегда, как Сэг. К горлу у нее подкатился клубок. Эта борьба за свободу черных отнимает у людей самое дорогое. Похоже, бог создал нас только для того, чтобы уничтожать.
      - Спрячь это, мать, - сказал он.
      Она увидела смятую пачку денег в его протянутой руке.
      - Нет, оставь у себя. Тебе, может быть, понадобится.
      - Это не мои, мать. Это партийные деньги.
      - Джонни-Бой, тебе, может быть, придется уехать.
      - Я как-нибудь обойдусь.
      - Не забывай и себя, сынок.
      - Если я не вернусь, им понадобятся эти деньги.
      Он смотрел ей в лицо, а она смотрела на деньги.
      - Оставь это себе, - сказала она, помолчав. - Я дам им денег.
      - Откуда ты возьмешь?
      - У меня есть.
      - Где ты достала?
      Она вздохнула.
      - Я откладывала по доллару в неделю для Сэга, с тех пор как его арестовали.
      - Господи, мать!
      Она видела, что он смотрит на нее с любовью и удивлением. Он неловко сунул деньги обратно в карман.
      - Я пошел, - сказал он.
      - Вот, выпей-ка сначала соды.
      Она смотрела, как он пьет, потом убрала стакан.
      - Ну, - сказал он.
      - Вынь-ка все из карманов!
      Она сняла конфорку с плиты, и он выгреб все бумаги из кармана и бросил их в отверстие. Она проводила его до дверей и заставила повернуться.
      - Господи, сынок, хочешь устраивать революцию, а не можешь даже застегнуть пальто как следует. - Проворными пальцами она застегнула ему воротник у самой шеи. - Вот!
      Он надвинул шляпу на глаза. Она отперла дверь, и он исчез так же неожиданно, как порыв холодного ветра, ударившего ей в лицо. Она видела, как черные поля и дождик приняли его, и глаза у нее горели. Когда последние едва слышные шаги замерли в отдалении, она заперла дверь, пошла к себе в комнату, легла и, не раздеваясь, укрылась одеялом. Ее думы сливались с ритмом дождя: он ушел! Боже, я знаю: он не вернется. Кровь в ней стыла.
      3
      Она погружалась в серую пустоту между сном и бодрствованием и вдруг снова проснулась, услышав грохот выламываемой двери и тут же почувствовав холод ветра, наполнивший комнату. Не было видно ни зги, и она вглядывалась в темноту, приподнявшись на локте, раскрыв рот, затаив дыхание, и в ушах ее звучал топот ног и гул голосов. Она сразу поняла: это пришли за ним! Потом, собрав всю свою волю, она поднялась на ноги, выпрямилась и ждала, прислушиваясь.
      - Лампа горит!
      - Нашли ее?
      - Нет!
      - Поглядите в кухне!
      - Ну и воняет же здесь неграми.
      - Глядите, здесь кто-то есть или только что был!
      - Да, плита еще топится.
      - Может быть, он был и ушел?
      - Глядите-ка сколько банок с вареньем!
      - Негры - мастера варить варенье!
      - Вот хлеб!
      - А вот кукурузная лепешка!
      - А ну-ка, дай и мне!
      - Не спеши, здесь на всех хватит.
      - Я, пожалуй, и домой захвачу!
      - Смотрите-ка, в горшке овощи!
      - И горячий кофе!
      - Послушайте, ребята! Ну же! Довольно! Мы не пировать сюда пришли.
      Она медленно шла по коридору. Ищут его, да ведь еще не нашли! Она остановилась на пороге, как всегда сложив на животе узловатые черные руки, но теперь она стиснула их, так стиснула, что набухли вены. Кухня была полна белыми людьми в блестящих дождевиках. Хотя горела лампа, карманные фонари в здоровенных кулаках не были погашены. На полу она увидела следы грязных сапог.
      - Вы, белые, уходите из моего дома!
      Сразу наступила тишина; все повернулись к ней. Она заметила быстрое движение, но не поняла, что оно значит, пока что-то горячее и мокрое не ударило ей прямо в лицо. Она вздрогнула, но не двинулась с места. Спокойно она вытерла левой рукой глаза, залепленные жирной горячей похлебкой. Кто-то из белых швырнул ей в лицо горсть овощей из котелка.
      - Вкусно, старая сука?
      - Я прошу вас уйти из моего дома!
      Она увидела, как шериф отделился от других и подошел к ней.
      - Ну, тетушка...
      - Я вам не тетушка!
      - Ты это как мне отвечаешь?
      - Как бы ни отвечала! Велите этим людям уйти из моего дома!
      - Дерзить вздумала?
      - Да, если это дерзость, что я прошу вас уйти из моего дома!
      Она говорила напряженным шепотом, но из-за ограды слов она наблюдала, думала, оценивала людей.
      - Послушай, тетушка, - зазвучал вкрадчивый и тихий голос шерифа. - Я здесь для того, чтобы помочь тебе. Зачем ты так себя ведешь?
      - Ты и себе-то ни разу не помог, с тех пор как родился, - вспыхнула она. - Где уж тебе другим помогать!
      Один из белых подошел ближе и стал перед ней.
      - Послушай, черномазая, ведь ты с белыми разговариваешь!
      - Мне все равно, с кем ни разговаривать.
      - Когда-нибудь ты об этих словах пожалеешь!
      - Уж не ты ли меня заставишь?
      - А надо бы тебя поучить, как хорошие негры должны себя вести.
      - Не тебе меня учить!
      - Ну, ты у меня запоешь по-другому!
      - Не будет этого, пока я жива.
      - Ну-ну, потише!
      - Уходите из моего дома!
      - А если не уйдем? - сказал шериф.
      Они столпились вокруг нее. Она ни разу не двинулась с места, словно застыла на пороге. Она думала только о Джонни, перебрасываясь с ними бранью, и знала, что они тоже думают о нем. Она знала, что они пришли за Джонни, так вот пусть попробуют отнять его у матери.
      - А если мы не уйдем? - повторил шериф.
      - Напали ордой на одну старуху! Небось рады, что набрались храбрости?
      Шериф схватил ее за плечо.
      - Ну довольно! Поговорила, и будет с тебя на сегодня! Где твой черномазый сынок?
      - А вам хотелось бы знать?
      - А тебе хочется быть битой?
      - Я еще не видывала, чтобы белый побрезговал...
      Шериф размахнулся и ударил ее ладонью по щеке. Она качнулась назад и, наткнувшись на стену, сползла на колени.
      - Так-то вы, белые, поступаете с негритянками? - Она медленно поднялась и снова встала на ноги и, даже не дотронувшись до скулы, которая болела от удара, сложила руки на животе. - Я еще не видывала, чтобы белый побрезговал...
      Он ударил ее опять; она, шатаясь, отступила назад и свалилась на бок.
      - Вот этим, что ли, мы не брезгуем?
      Она опять поднялась и стояла перед ним с сухими глазами, как будто не ее били. Ее губы вспухли, и подбородок был в крови.
      - Эй, оставь ее! Нам ведь негр нужен! - сказал кто-то.
      - Где твой сын? - спросил шериф.
      - Попробуйте поищите, - сказала она.
      - Ну, если мы его найдем, не быть ему живому.
      - Что ж, ведь вам не впервой убивать негров, - сказала она.
      Злобная гордость овладела ею. Пусть делают с ней что хотят, думала она, она все может вытерпеть, все на свете. Она стоит на узкой полоске земли и скорее умрет, чем сдвинется с места. И вот в эту минуту, стоя на пороге кухни и чувствуя, как теплая струйка крови стекает ей на шею, она отдала Джонни-Боя, отдала его белым. Она отдала его потому, что они силой вломились ей в душу, требовали, чтоб она его отдала, думали, что она испугается побоев, испугается и скажет, где он. Она отдала его сама пусть знают, что им не добиться своего насилием и обманом.
      - Где будет собрание? - спросил шериф.
      - А вам хотелось бы знать?
      - Ведь должно быть собрание?
      - А почему вы меня спрашиваете?
      - Так значит, собрание будет, - сказал шериф.
      - Разве?
      - Ох, задушил бы я тебя своими руками!
      - На эти дела вы молодцы.
      - Мы с тобой не шутим!
      - Я и не говорю, что шутите.
      - Этот твой черномазый шляется где-то поблизости, и мы его найдем, сказал шериф. - Если ты скажешь нам, где он, и если он не будет молчать, он, может быть, легко отделается. Но если мы сами его найдем, не быть ему живому. Если мы его найдем, приготовь к утру простыню, чтобы прикрыть его, поняла? Приготовь простыню, потому что не быть ему живому!
      - Что ж, вам не впервой убивать негров, - повторила она.
      Шериф прошел мимо нее. Другие последовали за ним. Так вот же, вы не добились чего хотели, думала она с торжеством. И никогда не добьетесь! Ей до боли хотелось дать им почувствовать всю свою гордость и независимость; ее сердце стремилось обратить самые горькие минуты Жизни в такие слова, чтобы они почувствовали, как легко ей было вынести все, что они ей сделали, и сколько еще она может вынести. Ее вера с такой силой вспыхнула в ней, что она едва не ослепла. Она шла за ними к дверям, заламывая и стискивая пальцы. Она видела, как они сошли на грязную дорогу. При каждой вспышке желтого огня видно было, что льет косой дождь. Губы ее шевелились, и она крикнула:
      - А все-таки вы не добились чего хотели! И никогда не добьетесь!
      Шериф остановился и обернулся к ней; голос его звучал тихо и зло:
      - Ну, черт возьми, не пора ли тебе помолчать?
      - Я сама знаю, когда мне замолчать!
      - Нет, ты не знаешь! - сказал он. - Нет, ты не знаешь, когда нужно замолчать, так я тебя выучу!
      Он одним прыжком вскочил на крыльцо и бросился к двери.
      Она отступила назад, не сводя с него глаз.
      - Поговори у меня! - сказал он и замахнулся кулаком.
      Удар пришелся по скуле; в глазах у нее потемнело, она упала ничком. Тяжелый каблук намокших башмаков ударил ее в висок, потом в живот.
      - А ну-ка, поговори еще!