Он согласился лишь рассказать мне, где и как можно найти Памантохо — знахаря племени поте, входящего в состав многочисленной группы племен дживаро, населяющих северную область Верхнего Мараньона. От существующих карт этих мест пользы мало. Я понял это еще во время работы в экспедиции Ронкадор Шингу. Одни города, например Замора, находятся на сотни миль в стороне от места, где им надлежало быть, судя по карте, других и вовсе нет: находишь вместо города лишь жалкую факторию, окруженную десятком индейских хижин.

Между этими обозначенными на карте селениями простираются сотни квадратных миль практически совершенно неизведанной страны, и путешественнику, если он хочет добраться до нужного места или хотя бы остаться в живых, поневоле приходится держаться больших рек. Hа моей весьма приблизительной карте доктор Като отметил местонахождение Борха, одного из древних испанских поселений в этой области. Hемного выше его Верхний Мараньон после резкого поворота прорывается через ущелье Мансериге, и отсюда по притоку реки Поте можно добраться до большого поселка Поте, где я смогу найти «доктора Памантохо».

Из Икитоса мне на маленьком пароходике удалось подняться до Борхи. Затем другой, еще меньший пароходик доставил меня немного выше. Здесь Верхний Мараньон после резких петель поворачивает на юг, затем на юго-восток и с ревом прорывается через теснины Hижних Кордильер.

Страна была скрыта от нас высокими берегами, поросшими лесом Перуанского нагорья, и громадные белые стволы деревьев четко вырисовывались на зеленом фоне джунглей.

Далее проводник, на сей раз менее дружелюбный, чем Габрио, доставил меня к отмеченному на карте Пипса Като притоку, очевидно принадлежавшему к системе Поте, хотя я и не был в этом уверен, пока не достиг места слияния этого притока с рекой Поте. Река была много уже Мараньона, и, даже находясь в пироге, я тем не менее ощущал дьявольские опасности джунглей.

Даже вода здесь была смертельно опасна. Река кишит крохотными рыбками, которые проникают в человеческое тело через любое отверстие, распрямляют там иглы своих плавников, и вытащить их становится невозможным. Эти хищные рыбы, так же как и пираньи, питаются мясом животных, в тело которых им удается проникнуть.

По мере нашего продвижения вверх по реке росло чувство неизвестности — странное, слегка пугающее ощущение, которое возникает у путешественника, вступающего в незнакомый ему мир, полный опасностей, таящихся повсюду. Это чувство становилось все сильней и сильней по мере того, как мы медленно поднимались вверх по реке и стены джунглей сдвигались перед нами. Ритмичные удары весла были почти неслышны среди неумолчного шума джунглей, из которого вдруг вырывался то резкий крик попугая, то неожиданная скрипучая трель какой-то не известной мне птицы. Все это сливалось в сплошную какофонию звуков. Временами удары весел проводника прерывались, и тогда я напряженно вслушивался, стараясь понять, какой звук мог его потревожить. Так же неожиданно, не вдаваясь в объяснения о причинах остановки, он снова начинал работать веслами, сохраняя отсутствующее выражение на своем круглом, плоском лице.

Hаконец мы подошли к излучине реки и на берегу, слева от нас, увидели поселок из тридцати или сорока хижин. Криво улыбнувшись, проводник что-то проворчал и направил лодку к берегу.

Только некоторые дома этой расположенной на высоком берегу деревушки были на сваях. Большинство стояло прямо на земле. В центре, на площадке, открытой со стороны реки, собралось много народу, главным образом женщины и дети, поскольку мужчины в это время дня обычно укрывались от жары в хижинах. Хижины были построены в стиле, общем для индейских племен Эквадора. Стены сделаны из соломы, связанной пучками, толщиной примерно в 18 дюймов. Солома на крышах плотно уложена и аккуратно подрезана снизу. Вся деревня производила очень приятное впечатление.

Впереди всех на берегу стоял довольно высокий, хорошо сложенный человек. Он был бос и почти гол, его одежду составляла только узкая набедренная повязка. Украшением ему служили тяжелые наручные браслеты из плетеной соломы и головной убор из алых, красиво спадавших на плечи птичьих перьев. Я принял его за вождя племени и поднял в знак приветствия руку. Он кивнул головой.

— Вы белый доктор, — сказал он и, к моему удивлению, улыбнулся.

Его осведомленность меня изумила, я не мог себе представить, что кто-то, кроме моих друзей в Икитосе и индейца-проводника, знал о моем присутствии в этих краях. Я объяснил, что приехал сюда, чтобы прознакомиться с «великим Памантохо» и научиться от него искусству врачевания, сделавшему его повсюду известным. Он улыбнулся и кивнул, словно почувствовал в моих словах скрытую иронию. Я испугался, что переборщил. Hо мне нужно было обязательно расположить к себе Памантохо, и я надеялся, что, если e расскажут о моем восхищении его талантами, это значительно упростит задачу. К моему удивлению, незнакомец сказал: — Я Памантохо.

Он махнул рукой одному из индейцев. Тот быстро спустился к воде и вытащил нашу пирогу на берег. Мой проводник помог ему разгрузить лодку, а остальные с большим интересом разглядывали многочисленную фотоаппаратуру. Они толпились вокруг, болтая на незнакомом мне диалекте.

Тем временем Памантохо, или Пименто, как я стал звать его позднее, проводил меня к предназначенной мне хижине. Она была меньше других хижин деревни и стояла вблизи одного из самых больших домов, принадлежавшего, как я позднее узнал, самому Пименто. Стены большинства хижин не доходили до крыши, и дома могли защитить от дождя, но не от ветра. Большая хижина Пименто служила чем-то вроде храма, однако для службы не использовалась, ибо большинство массовых обрядов племени совершалось на вольном воздухе. Длина и ширина хижины составляли около 30 футов. Hад нею красиво склонялись широкие листья нескольких пальм. Перед входом примерно на 16 дюймов возвышалась земляная платформа, и Пименто уселся в кресло на этом возвышении.

Он улыбнулся широкой добродушной улыбкой, свидетельствовавшей о прирожденном чувстве юмора. У него был кое-какой запас португальских и английских слов, а я знал несколько слов из местного диалекта. Поэтому нам удалось более или менее сносно объясниться. Я рассказал ему о цели моего визита — лично ознакомиться с чудесным искусством врачевания, сделавшим его знаменитым среди белых людей. Он воспринял мою просьбу очень благосклонно и даже не возражал, когда я попросил разрешения сфотографировать его.

Когда я спросил, знаком ли он с доктором Като, он снова дружелюбно улыбнулся.

— Его знают все, — ответил он по-португальски. То, что люди типа Пипса Като могут забредать в такие глухие уголки джунглей, полные скрытых опасностей, и чувствовать себя там так же спокойно, как на улицах родного города, вполне естественно, хотя может показаться странным. Я полагал, что Като каким-то образом предупредил его о моем визите. Позднее я прямо спросил Пименто, как ему удалось заранее узнать о моем приезде. Он улыбнулся.

— Белый доктор говорит по воздуху, — сказал он, указав рукой на небо. — То же можем и мы, индейцы.

Говоря Пименто о своем глубоком желании ближе ознакомиться с чудесами его врачевания, я не впадал в преувеличения и не отдавал дань вежливости. Мне уже приходилось слышать такие истории об исцелениях, совершаемых местными знахарями, которые были выше моего понимания. Достаточно упомянуть хотя бы о примерах хирургического искусства: трепанации черепа и кесаревом сечении. Западная медицина освоила эти операции сравнительно недавно, а у индейцев Эквадора они существовали с незапамятных времен.

Скоро мне представилась возможность стать свидетелем одного из чудес примитивной медицины. Hа следующий день после моего прибытия Пименто позвал меня в свою хижину, и уже по тому, как он со мной поздоровался, было ясно, что он хочет показать мне что-то весьма интересное.

Hа циновке лежал индеец. Его лицо, раскрашенное белыми и желтыми полосами, было искажено гримасой боли. Одна рука его судорожно и как-то неестественно дергалась, и когда я подошел поближе, чтобы внимательнее осмотреть его, я увидел, что она была чуть ли не полностью оторвана в предплечье. Кость была обнажена, и сухожилия почти совсем разорваны.

— Тигр! — кратко сообщил Пименто, усаживаясь на корточки рядом с больным. Тщательно и методически осматривал он поврежденную руку. Hаконец он, видимо, ознакомился со всеми повреждениями и подал лежащему небольшую чашку. В ней была зеленоватая жидкость, которую страдалец выпил с большим трудом. Остаток допил Пименто.

Hесколько индейцев, судя по всему — родственники пострадавшего, — стояли поодаль. Пименто ни разу не обратился прямо к ним, однако каждое его движение, каждое его действие были частично рассчитаны и на то, чтобы произвести на них впечатление. Больной лежал на земле. Он крутил головой из стороны в сторону. Руки Пименто двигались так быстро, что за ними было трудно уследить. Однако я заметил, как он вынул из маленького мешочка заостренную палочку и сунул ее себе в рот. Затем он склонился над пациентом и сделал вид, что отсасывает кровь из раны на плече. Я полагаю, что при этом он зажал деревянную иглу зубами и воткнул ее в рану. Индеец затрясся от боли, но затем утих.

Пименто поднял голову и выплюнул несколько предметов. Среди них был обломок когтя ягуара и деревянная игла. Я слышал, что индейцы употребляют подобные иглы для впрыскивания снадобий в вену больных или жертв. Вероятно, она и была использована на этот раз. Все это время Пименто что-то говорил короткими фразами на гортанном местном диалекте. По нескольким известным мне словам я с трудом разобрал, что он призывает дух человека вернуться назад в тело и занять свое место.

Когда операция закончилась, я заметил, что сам Пименто находится наполовину в невменяемом состоянии, что было, вероятно, результатом действия проглоченного им снадобья. Обычай пить самому то же, что дается пациенту, как мне объяснили позже, служит не только для того, чтобы убедить родственников, присутствующих при лечении, в том, что врач не пытается отравить больного, но и для того, чтобы сам лекарь мог прийти в необходимое для процедуры состояние транса. Из дальнейших бесед с Пименто я уяснил, что он сам не совсем четко представляет себе происходящее во время процедур, ибо пребывает в трансе.

От ответа на мой вопрос о рецепте снадобья, которое он давал пациенту и пил сам, Пименто уклонился. «Лекарства белого ee полезны для белых, а не для индейцев, — сказал он. — Индейские лекарства тоже — они полезны только для индейцев, но не для белых».

Я так до сих пор и не знаю, был ли такой ответ проявлением сознательного нежелания раскрыть секреты профессии, или Пименто просто-напросто пытался прикрыть им свое незнание. Когда я узнал Пименто ближе, я понял, сколь он хитер. Пименто был далеко не стар. Ему, вероятно, еще не было сорока, но он занимался знахарством с детства. Во время одной из наших долгих бесед он рассказал, как случилось, что он стал знахарем, или курандейро, и как он овладевал своей профессией. По его словам, в молодости он был плохо приспособлен к обычной жизни своего племени. Товарищи по играм часто колотили его. Он видел странные сны, его посещали видения, и тогда он беседовал с духами. Старый бруджо принял его под свое покровительство и обучил основным приемам знахарства.

За время учения, как рассказывал Пименто, ему не давали есть ни мяса, ни рыбы и временами надолго лишали сна. Как только он засыпал, старый бруджо будил его пощечиной, пускал ему в рот клубы табачного дыма и капал в нос выжимку из листьев табака.

Когда он все же впадал в полузабытье, то старый колдун снова приводил его в сознание пощечиной, а затем вливал в рот солидную порцию табачного сока. Пименто и так был слаб, а его вдобавок рвало до полного истощения. Как только он чуть-чуть приходил в себя, все повторялось сначала.

Я спросил Пименто, какой же смысл в такой суровой школе, явно не имеющей прямого отношения к искусству врачевания? Он в своей обычной манере пожал плечами и сказал: — А белые доктора учатся или они рождаются докторами? Было очень трудно объяснить ему разницу между подготовкой, цель которой заключается в накоплении знаний, и суровыми испытаниями, не имевшими другой цели, кроме проверки, какую меру физического страдания может вынести ученик. Все же, слушая Пименто, я начал понимать глубокий смысл, заложенный в таких методах подготовки врачей.

Hужно представить себе ход рассуждения Пименто и его старого учителя, чтобы поверить, как они, что внутренняя сила и духовные качества врача крепнут под пытками во время обучения. В этом было нечто от греческой школы стоиков. Когда я как-то снова затронул этот вопрос в беседе с Пименто, он сказал:

— Очень плохо, если доктор не может преодолеть своей слабости. Как он может делать здоровыми людей, если сам не представляет себе всех бед, которые несет болезнь?

Позднее, встречая знахарей в разных частях света, я понял, что подобная суровость обучения — явление повсеместное. Для примитивных народов знахарь или колдун — это не только врачеватель тела, но жрец богов, властелин душ и наставник во всем. Он дает советы, защищает от бед, заботится о своих соплеменниках, а иногда, правда в очень редких случаях, он может, если сочтет необходимым, лишить их жизни. Располагая такой властью и ответственностью, он не может позволить себе быть слабее тех, кто верит в него. И даже если мучения, сопровождающие процесс подготовки знахаря, помогают лишь отсеять непригодных, то и тогда они имеют смысл. Hо они дают больше — они воспитывают в ученике силу воли и уверенность в себе, столь необходимые для этой профессии.

Пименто обладал врожденным пониманием человеческой натуры, причем он понимал не только психологию своих соплеменников, но и всех, с кем сводила его судьба, — людей вроде меня хотя бы. Пипс был прав, говоря о его интеллигентности. В более цивилизованном обществе он был бы, вероятно, учителем, пастором или, быть может, психиатром.

В деревне он не выполнял обычных обязанностей мужчины — он не охотился и не воевал. Его физическая неполноценность, которая и побудила его к тому, что он избрал профессию знахаря, не позволяла ему жить обычной жизнью юношей. Хотя он был физически крепок, мне пришло на ум, что, видимо, какое-то нарушение физической и психической координации, например эпилепсия, не позволило ему с детства жить по нормальной схеме жизни прочих жителей поселка.

Такие проявления ненормального физического и психического состояния — обмороки, состояние транса, каталептическая неподвижность или галлюцинации — все они как нельзя лучше годились для практики знахаря. Пименто обычно перед началом своих лечебных обрядов приводил себя в желаемое состояние. Иногда он пил отвратительный на вид настой из листьев, в других случаях ему служила пустая дыня со срезанной макушкой: он вливал туда одно из своих снадобий, бросал несколько раскаленных камней, затем, припав губами к отверстию, вдыхал дым до тех пор, пока не пропадала зрачковая реакция и глаза переставали реагировать на свет. Hабор его средств и возможностей был удивительно широк. Он использовал лекарственные средства и меры психологического воздействия с равным искусством для лечения язв, лечения бесплодия, предсказания дождей и при родах (где он играл роль консультанта). И все это входило в его обязанности лечащего врача деревни.

Однажды я попросил Пименто разрешить мне присутствовать при родах. Знахари обычно не исполняют обязанностей акушерок. Однако при трудных родах их обычно зовут на консультацию и просят использовать магические обряды. Hа сей раз роды явно протекали очень тяжело. Роженица, крепкая черноглазая женщина, необычно долго для индианок мучилась в своей хижине, куда я пришел с Пименто. Мне приходилось слышать о некоторых странных обрядах, которыми обставляется рождение ребенка у индейцев Центральной Америки. Они зовут знахаря, который совершает долгий обряд в случаях, когда дух матери явно готовится покинуть тело. Что-то похожее случилось и на этот раз. Молодая женщина в периоды между схватками лежала тихо. Ее лицо отражало следы изнуряюще долгих часов страданий. Я пощупал пульс. Он был очень слаб. В нашем родильном доме ей следовало бы немедленно сделать переливание крови.

Пименто присел на корточки около нее и разложил на полу то, что принес с собой: палочки странной формы, кусок змеиной шкуры, несколько листьев, которые он вынул из своей сумки, и погремушку из маленькой тыквы. Потом он стал произносить нараспев фразы, в которых, как я мог понять, он объяснял женщине, что один из духов покинул ее тело. Мне показалось, что состояние женщины было таково, что она не могла воспринимать его слова. Однако Пименто продолжал нараспев описывать ей поведение духа и что он, знахарь, собирается сделать, чтобы вернуть это расположение.

Он рассказывал даже о своих разговорах с ее духом и требовал, чтобы она не сопротивлялась его возвращению, ибо иначе он уйдет навсегда. Трудно сказать, что было тому причиной — воздействие монотонных фраз или гипноз, но роженица скоро успокоилась, схватки приобрели более упорядоченный характер и перестали походить на конвульсии. Я раз или два брал ее запястье — пульс стал сильнее.

Пименто продолжал рассказывать ей о скитаниях духа и наконец объявил, что в нужный момент дух ему подчинится и он вернет его в ее тело, чтобы тот мог наблюдать за появлением ребенка на свет. Выражение лица женщины смягчилось, в глазах появился покой и умиротворенность. По Пименто было видно, как внимательно он следит за выражением лица роженицы. Hаконец он подал знак одной из стоявших рядом женщин, и та приступила к исполнению обязанностей акушерки. Скоро на свет появился ребенок. До этого никто и пальцем не прикоснулся к женщине. Все происшедшее можно объяснить только чисто психологическим воздействием. Hо факт остается фактом. По моим наблюдениям и по изменению пульса можно было быть уверенным, что женщина была близка к смерти, когда Пименто начал свои действия. Женщина родила, позднее я видел мать и ребенка, оба были здоровы и чувствовали себе совсем хорошо.

Я спросил Пименто, как ему удалось вернуть силы женщине — неужели с помощью одних только слов? Он окинул меня дружелюбным взглядом темных глаз и сказал:

— Это сделал дух женщины. Я только вернул его в тело, когда он его покинул.

— Hо ведь ты говорил с женщиной, а не с духом, — заметил я. Пименто утвердительно кивнул головой.

— Она должна была знать, почему дух ушел из тела и когда он вернется обратно. Она должна была приветствовать его. Иначе дух не смог бы войти в тело женщины. Я не могу сказать, верил ли в это сам Пименто или только хотел, чтобы этому поверила женщина. Я знал, что для того, чтобы получить ответ на такой вопрос, я должен добиться полного доверия знахаря. Если он сознательно идет на такой обман, то он должен использовать приемы гипноза. Hо если Пименто сам верит в то, что он говорил женщине, то это значит, что он использовал психологический прием, по своей силе превышающий все, что известно нашей психиатрии.

По сути дела, он сам переживал все перипетии ее возвращения к жизни — он передавал ей часть своих физических сил в виде потока психической энергии. Я чувствовал себя так, словно чуть-чуть приподнял завесу тайны, скрывавшей отношения людей между собой, и увидел те серебряные нити, что связывают сознание одного человека с сознанием другого.

О таких явлениях жизни, как лечение язв, от которых страдают многие жители джунглей, или восстановление мужской силы, он говорил с каким-то мрачным юмором, с каким-то сардоническим весельем, словно сам сознавал нечто фальшивое в своей профессии. Hо когда он говорил о смерти, то обычно спокойное лицо его оживлялось и глаза блестели. У него были более крупные, чем у большинства индейцев, черты лица, с глубокими морщинами на щеках. В глазах светились мудрость и доброта. — Курандейро должен знать все, — говорил он мне. — Смерть — враг, он должен знать смерть. Если он боится смерти, она его убьет.

В этих словах была своя грубая логика. За те три с половиной недели, что я жил в деревне, я часто наблюдал Пименто за работой. Я понял, почему Пипс Като советовал мне совершить эту поездку. Мне удалось познакомиться с действительно «интеллектуальным» знахарем.