Двор Рубинового Грааля

Никто не смог бы выдернуть нож у меня из руки. Я глубоко вонзил его в ногу этому дьяволу, вызвав новый поток проклятий. Он поднял меня в воздух, подбросил высоко вверх, и я упал, оглушенный, на влажную от росы траву.

Тогда наконец я впервые смог повнимательнее рассмотреть его, хотя взор мой был затуманен. Огромный поток красного света озарял фигуру в плаще с капюшоном, в длинной, старинного покроя рубахе без рукавов, надетой поверх кольчуги. Боль от нанесенных мною ран заставила демона согнуться, и золотистые спутанные волосы упали ему на лицо. Он в ярости притопывал раненой ногой.

Я дважды перекатился по земле, крепко вцепившись в рукоятку ножа и постепенно вытягивая меч из ножен. Не успел он сделать хоть шаг, как я уже вскочил на ноги и резким движением выхватил меч. С отвратительным хлюпающим звуком лезвие вонзилось в бок демона. Кровь хлынула струей, и при ярком свете зрелище это показалось мне чудовищно отвратительным.

С ужасным воплем он рухнул на колени. Капюшон упал с головы.

– Помогите же мне, вы, слабоумные, – ведь он же настоящий дьявол! – крикнул он.

В мерцающем свете бесчисленных огней я разглядывал громадные укрепления, поднимавшиеся справа от меня; огромные башни с амбразурами и развевающимися флагами. Примерно так же он выглядел и со стороны города. Это был поистине фантастический замок – с заостренными крышами, с остро изломанными арками окон и высокими зубчатыми стенами, на которых столпились темные фигуры, наблюдавшие за нашей схваткой.

И вдруг по влажной траве склона стремительно пронеслась Урсула – без плаща, в красном платье, с заплетенными в длинные косы волосами. Она бросилась мне навстречу.

– Не трогайте его! Я запрещаю! – кричала она. – Не смейте к нему прикасаться!

За ней следовали несколько мужчин – в одинаковых длинных, доходивших до колен рубахах все того же старинного рыцарского покроя, в потемневших остроконечных шлемах, бородатые, с невероятно бледной кожей.

Мой противник бросился по траве вперед, кровь из него брызгала, как из чудовищного фонтана

– Взгляни, что он сделал со мной, взгляни! – закричал он.

Я заткнул нож за пояс, обхватил меч обеими руками и, рыча сквозь сжатые зубы, полоснул лезвием по шее дьявола. Отрубленная голова закувыркалась с холма вниз.

– Вот так! Наконец-то ты мертв, будь ты проклят, мертв! – завопил я. – Ты, дьявол-убийца, мертв! Ну же пойди, поищи свою голову! Попробуй приставить ее обратно!

Урсула внезапно крепко обвила меня руками и прижалась грудью к моей спине, а потом схватила меня за запястье и принудила опустить острие меча к самой земле.

– Не смейте притрагиваться к нему! – В голосе ее слышалась угроза– Не приближайтесь, я приказываю!

Один из тех, кто ее сопровождал, отыскал лохматую белокурую голову моего врага и поднял ее вверх, в то время как остальные молча наблюдали, как корчится и извивается в агонии обезглавленное тело.

– Бесполезно, – произнес наконец кто-то из них. – Ничего не получится. Слишком поздно.

– Да нет же, приставь ее на место, приложи к шее, – настаивал другой.

Пытаясь вырваться из цепких объятий Урсулы, я не переставал просить ее только об одном:

– Отпусти меня, Урсула! Дозволь умереть с честью! Неужели ты не окажешь мне такую милость? Освободи меня, чтобы я мог сам выбрать себе смерть!

– И не подумаю, – жарким шепотом сказала она мне в самое ухо. – Не дождешься.

Ее грудь, прижатая ко мне со всем пылом страсти, казалась необычайно мягкой, а пальцы – прохладными и неясными, однако сила, заключенная в хрупком на вид теле, была поистине невероятной – я не мог ей противостоять. Превосходство этой ведьмы было неоспоримым.

– Ступайте к Годрику! – выкрикнул кто-то из толпы.

Двое подняли все еще выгибавшееся и брыкающееся обезглавленное тело.

– Отнесем его к Годрику, – сказал тот, кто разыскал голову. – Только Годрик вправе принять решение.

– Годрик!!! – Громкий вопль Урсулы походил скорее на завывание ветра или дикого зверя – так пронзительно он прозвучал и столь беспредельным эхом отразился от каменных стен.

Высоко наверху, в широко распахнутых арочных воротах крепости, спиной к свету возникла тонкая фигура пожилого человека с искривленными от старости конечностями.

– Давайте сюда обоих, – отозвался он. – Успокойся, Урсула, а то всех перепугаешь.

Я резко дернулся, пытаясь высвободиться. Она прижала меня крепче и кольнула зубами в шею.

– О нет, Урсула, позволь мне увидеть, что произойдет дальше, – прошептал я, уже в тот момент ощущая, как вокруг меня сгущаются грозные тучи, словно уплотнялся сам воздух, пронизанный особыми запахами, звуками и острой чувственностью.

«Ах, люблю тебя, хочу тебя, да, не стану и не желаю отрицать это», – хотелось мне сказать. Мне чудилось, будто я вновь обнимаю ее, лежа на влажном ковре из трав, но то было лишь фантазией, и не было вокруг ярко-красных полевых цветов – на самом деле меня тащили куда-то, а она лишь истощила меня, по собственной прихоти разрывая мне сердце.

Я хотел осыпать ее проклятиями. Повсюду нас окружали цветы и травы, и она сказала: «Беги!» Но это было совершенно немыслимо, все происходило лишь в моем воображении – и ее впивавшиеся в меня губы, и ее тело, по-змеиному опутавшее меня всеми конечностями.

Какой-то французский замок… Такое впечатление, что меня переправили на север.

Я открыл глаза.

Да, действительно, все, как при французском дворе.

Даже тихо доносившаяся до меня спокойная музыка заставила вдруг вспомнить старинные французские песни, которые я слышал, сидя за ужином, в далеком детстве.

Я с трудом очнулся и увидел, что сижу, скрестив ноги, на ковре. Пытаясь окончательно прийти в себя, я принялся растирать шею и одновременно в растерянности оглядывался вокруг в поисках оружия, которое у меня отняли. Однако голова вновь закружилась, я потерял равновесие и упал навзничь.

Откуда-то издалека снизу по-прежнему лились звуки музыки, мелодия все время повторялась, и это однообразие наводило тоску. Точнее, мелодии как таковой не было вовсе – лишь приглушенная барабанная дробь и высокие завывания рожковых.

Я взглянул вверх. Несомненно, во всем чувствуется французский стиль: узкий и высокий сводчатый проход с остроконечными арками ведет к длинному балкону снаружи, а внизу, под балконом, набирает силу веселое и шумное празднество. Модные французские гобелены с изображенными на них дамами в высоких конусообразных шляпах и белоснежными единорогами.

Во всем ощущалась атмосфера древности – словно передо мной была одна из иллюстраций, часто встречающихся в старинных придворных книгах: придворный поэт нараспев читает какое-нибудь удручающе скучное и утомительное произведение вроде «Романа о Розе» или сказки о плутоватом Рейнеке-Лисе.

Окно было задрапировано синим атласом, затканным геральдическими лилиями – символом французской монархии. Высокий дверной проем, как и та часть оконной рамы, которую я мог разглядеть лежа, были украшены осыпавшейся от времени филигранью. Все застекленные шкафчики были позолочены и расписаны во французском стиле – надуманном и застывшем.

Я обернулся.

У меня за спиной стояли два человека в длинных окровавленных блузах с толстыми кольчужными рукавами. Они сняли остроконечные шлемы и уставились на меня ледяными светлыми глазами – два внушительных бородача с обнаженными головами. На их явно грубой бледной коже играли блики света.

А рядом стояла Урсула, словно оправленный в серебро драгоценный камень на фоне тьмы. Складки ее платья мягко ниспадали от завышенной линии талии – тоже французская мода, как будто предо мной явилась принцесса из какого-то давно переставшего существовать королевства. Низкое декольте роскошного корсажа из расшитого цветами красного с золотом бархата почти до самых сосков обнажало белоснежную грудь.

За столом на изогнутом в форме буквы «X» стуле сидел Старейший. Первое впечатление, создавшееся у меня, когда он возник в освещенном проеме, не обмануло: возраст его действительно был весьма и весьма преклонным. Столь же мертвенно-бледное, что и у других, лицо казалось одновременно и прекрасным, и ужасающе чудовищным.

Вдоль всех стен комнаты на цепях висели турецкие светильники, от которых струился аромат роз и летних лугов, не имеющий ничего общего с запахом, ассоциирующимся у нас с чем-то раскаленным или горящим. Яркий свет пламени, шедший из их глубины, нестерпимо резал глаза.

Лысая голова Старейшего своим безобразием напомнила мне выкопанную луковицу ириса, с которой срезали все корни и перевернули вверх тормашками. Однако в эту «луковицу» были врезаны два блестящих серых глаза и безвольный, нерешительный рот с тонкими, мрачно сжатыми губами.

– Итак…– спокойным тоном обратился он ко мне, приподняв бровь, о присутствии которой на лице можно было догадаться лишь по тонкой дугообразной морщинке на белоснежной коже, равно как щеки обозначались двумя более заметными вертикальными. – Осознаешь ли ты, что убил одного из нас?

– Надеюсь, мне это удалось.

С трудом встав на ноги, я вновь едва не потерял равновесие.

Урсула кинулась было ко мне, но резко остановилась и отступила назад, как будто поняв, что нарушает правила приличия.

Я выпрямился и бросил на нее исполненный ненависти взгляд, затем обернулся к лысому Старейшему, взиравшему на меня с невозмутимым спокойствием.

– Не желаешь ли взглянуть на результат твоего поступка? – спросил он меня.

– Разве я обязан? – возразил я, хотя уже успел все увидеть.

Светловолосый негодяй, запихнувший мои тело и душу в матерчатый мешок, лежал на огромном столе, стоявшем на возвышении слева от меня. Мертвый! Да, я расплатился сполна!

Неподвижное туловище казалось сморщенным, конечности искривились, словно сломавшись под тяжестью тела, а обескровленная голова с широко открытыми глазами и пятнами запекшейся крови покоилась возле уродливого обрубка шеи. Какое удовольствие я испытывал! Я смотрел на совершенно белую руку, свесившуюся с края стола и походившую на неведомое морское создание, выброшенное на песчаный берег и иссушенное нещадно палившим солнцем.

– Превосходно! – воскликнул я. – Этот человек осмелился похитить меня, доставил сюда силой, а теперь он мертв. Благодарю вас за то, что позволили мне убедиться в его смерти. – Я взглянул на Старейшего. – Моя честь требовала от меня этого, о меньшем не могло быть и речи. А кого еще вы похитили из города? Старика, разрывавшего на себе рубашку? Родившегося недоношенным ребенка? Они отдают вам всех, кто слаб, дряхл, немощен – словом, неполноценен в том или ином смысле. А вы? Что вы предоставляете взамен?

– Полно тебе, успокойся, юноша, – снисходительно произнес Старейший. – Мне и без того ясно, что твоя доблесть выходит за рамки чести и здравого смысла.

– Нет, неправда! Ваши прегрешения передо мной требуют, чтобы я сражался с вами до последнего вздоха – с каждым из вас. – Я обернулся к раскрытой двери. Упорно не прекращавшаяся, назойливая музыка доводила меня до изнеможения, а от всего, что со мной произошло за последнее время, голова просто шла кругом. – Почему снизу доносится такой невообразимый шум? Это что, кровожадная расправа?

Трое бородачей расхохотались.

– Ну, можно сказать, ты недалек от истины, – пророкотал один из них глубоким басом. – Мы представляем Двор Рубинового Грааля – так нас называют. Однако мы предпочитаем, чтобы ты использовал латинское или французское наименование – как произносим его мы сами и как надлежит произносить.

– Двор Рубинового Грааля? – недоуменно переспросил я. – Кровопийцы, тунеядцы, кровососы, пьяницы – вот вы кто! Что такое «Рубиновый Грааль»? Кровь?

Я старался воссоздать в памяти то ощущение, которое испытывал каждый раз, когда она впивалась зубами мне в шею, но не поддаваться при этом завораживающей силе сопутствовавшего укусу видения… Тщетно! Меня неотступно преследовало захватывающее воспоминание, уносящее в сказочную даль, – восхитительное воспоминание о цветущих лугах и прикосновениях ее нежных грудей.

– Кровопийцы! Рубиновый Грааль! Именно так вы поступали со всеми несчастными, со всеми, кого похищали? Пили их кровь?

– Так о чем же ты просишь меня, Урсула? – Старейший устремил на нее многозначительный взгляд. – Как могу я сделать подобный выбор?

– Но Годрик! Взгляни – ведь он храбр, прекрасен и могуч. Годрик, если только ты скажешь «да», никто и словом не возразит. Никто не задаст ни одного вопроса Пожалуйста, умоляю тебя, Годрик. Разве я когда-нибудь просила тебя?..

– Просила о чем? – перебил я, переводя взгляд с ее несчастного, убитого горем лица на Старейшего. – Чтобы мне сохранили жизнь? Об этом ты просила? Лучше бы ты убила меня!

Старик понимал меня. Ему не надо было ничего объяснять. В подобных обстоятельствах я не мог рассчитывать на милосердие. Мне оставалось только броситься в бой и любыми способами уничтожать их, одного за другим.

Внезапно, словно окончательно утратив терпение, Старейший с удивительным проворством поднялся во весь рост и, величественно шурша красными одеждами направился в мою сторону. Крепко ухватив за ворот, он, как пушинку, протащил меня за собой через анфиладу сводчатых арок до площадки каменной лестницы.

– Взгляни вниз, на Двор, – сказал он.

Огромный зал поражал своими размерами. Выступ, на котором мы стояли, тянулся по всему периметру ограждавших помещение стен. А внизу не было ни пяди голого камня – все было роскошно задрапировано великолепными портьерами из затканной золотом ткани цвета бордо. За длинным столом сидели нарядные кавалеры и дамы. Вся их одежда была сшита из тканей цвета красного бургундского вина – такова, видимо, здешняя традиция, – хотя… нет, то был цвет крови, а не вина, как мне подумалось сначала. Деревянный стол перед ними был пуст – ни единого блюда с едой, ни одного бокала с вином. Однако все они выглядели вполне довольными и, занимаясь светской болтовней, с интересом наблюдали за танцовщиками, занимавшими все свободное пространство и искусно плясавшими на толстых коврах, как если бы им доставляло удовольствие именно это ощущение надежного покрытия под скользящими подошвами туфель.

Под звуки ритмической музыки, танцовщики с блеском исполняли целые каскады арабесок. В их костюмах органично сочетались самые разнообразные национальные стили – от типично французского до вполне современного флорентийского. Однако во всех узорах украшений обязательно присутствовали либо аппликации из кружков красного шелка, либо вытканные на красном фоне цветы или какие-то другие фигуры, весьма напоминающие звезды и полумесяцы, – я не смог толком разглядеть.

То была мрачноватая, но завораживающая картина– одежды одного и того же сочного цвета, оттенки которого варьировали между отвратительно гнилостным цветом крови и потрясающим, великолепным алым.

Я обратил внимание на великое изобилие канделябров, подсвечников, факелов. Как просто было бы превратить в пылающий костер все эти гобелены и портьеры! Интересно, думал я, загорелись ли бы при этом и они сами, как сгорают на кострах ведьмы и еретики.

– Витторио, прояви благоразумие, – услышал я шепот Урсулы.

Как бы ни был тих ее шепот, один из тех, кто был внизу, оглянулся. Он восседал в центре стола, на почетном месте, а его стул с высокой спинкой, напомнил мне тот, который занимал дома отец. Человек взглянул на меня – белокурый, похожий на косматого, которого я сразил в бою, но у этого длинные локоны, веером рассыпавшиеся по широким плечам, были ухожены и шелковисты. Он выглядел гораздо моложе моего отца, но много старше меня самого, и лицо его отличалось той же невероятной мертвенной бледностью, что и лица остальных. Жесткий взгляд холодных синих глаз на мгновение задержался на мне, потом вновь обратился в сторону танцующих.

Казалось, все вокруг дрожит в такт колебаниям яркого пламени Дым разъедал глаза. Внезапно я осознал, что фигуры, вытканные на гобеленах, отнюдь не благородные дамы и единороги, которых я видел в комнате, убранной в утонченном французском стиле, но сами дьяволы, танцующие в аду. Чуть ниже каменного выступа, опоясывающего зал, были высечены изображения ужасных горгулий, а капители разветвляющихся колонн, подпиравших потолок над нашими головами, украшало множество демонических крылатых тварей, вырезанных из камня.

Дьявольские создания гримасничали и ухмылялись со всех стен. На одном из гобеленов один над другим громоздились все круги ада, описанные самим Данте.

Я внимательно рассматривал сияющую, ничем не покрытую столешницу. Голова шла кругом, меня тошнило, сознание мутилось.

– Ты можешь считать себя полноправным членом нашего Двора, раз она того просит, – сказал Старейший, сурово подталкивая меня к перилам, не позволяя мне высвободиться, не позволяя даже обернуться. Его голос, лишенный всяких эмоций, звучал спокойно и неторопливо. – Она желает, чтобы мы ввели тебя в наш Двор в награду за то, что ты умертвил одного из нас, такова логика ее мышления.

Он задумчиво окинул меня с ног до головы холодным взглядом. Прикосновение руки, державшей меня за ворот, не казалось ни жестоким, ни грубым.

Во мне бушевала буря невысказанных ругательств и проклятий, но вдруг… я осознал, что куда-то падаю…

Мощным броском Старейший перекинул меня через перила балкона, и через мгновение я оказался внизу, на толстом ковре, где меня рывком поставили на ноги.

Танцовщики посторонились, и мы предстали перед лицом Властелина, восседавшего на стуле с высокой спинкой. Резные деревянные фигуры его королевского трона, разумеется, были исполнены чувственности, плотского вожделения и злобы.

Все черное дерево было тщательно отполировано и источало запах масла, который смешивался с благовониями, курившимися во множестве светильников, а пламя факелов слегка потрескивало.

Музыка смолкла. Поначалу я даже не заметил, где именно располагается оркестр, а когда наконец увидел его – очень высоко, на отдельном небольшом балкончике, – мне бросились в глаза все та же бледная фарфоровая кожа и убийственная жестокость в устремленных на меня взглядах. Все музыканты были мужского пола, худощавого телосложения, скромно одетые и, как мне показалось, очень испуганные, как будто предчувствовали что-то недоброе.

Я взглянул на Властителя – истинное воплощение красоты и величия. Он не шевельнулся и не проронил ни звука. Густые светлые волосы, зачесанные со лба назад, падали на плечи, как я заметил еще раньше, длинными непокорными шелковистыми локонами.

Его наряд выглядел весьма старомодно: просторное бархатное огненно-красное одеяние, – но не солдатская рубаха, а нечто более похожее на мантию, – отороченное в тон темным мехом, из-под которого до самых кистей длинных рук спускались богато отделанные пышные рукава, расклешенные ниже локтей. На шее Властителя висела огромная цепь из медальонов – каждое тяжелое звено представляло собой богато оправленный в золото неограненный рубин, красный, как и вся его одежда.

Слегка согнутая тонкая рука непринужденно покоилась на столе. Вторую я не видел. Он уставился на меня синими глазами. От всего его облика, включая утонченно-изящную, поражающую чистотой линий, обнаженную руку, веяло почти учительской строгостью.

Грациозно приподняв пальцами юбки, по толстым, поглощающим звуки коврам к нему быстрым шагом приблизилась Урсула.

– Флориан, – произнесла она, склонившись в глубоком поклоне перед Властелином, восседавшим в центре стола. – Флориан, я прошу вас за этого юношу, примите во внимание его личность и силу, ради меня, от всей души прошу посвятить его в члены Двора, Ничего больше.

Ее голос дрожал, но звучал убедительно.

– В члены Двора? Этого Двора? – вызывающим тоном воскликнул я, чувствуя, как жар заливает щеки, и обводя взглядом сборище монстров: мертвенно-бледные щеки, темные губы, слишком часто, видимо, приобретавшие цвет свежих ран, обесцвеченные глаза и бессмысленное выражение обращенных ко мне лиц… Я пытался понять, действительно ли в их взглядах горел демонический огонь или они просто давно лишены всего человеческого.

Опустив взор, я увидел собственные руки, сжатые в кулаки, покрасневшие и такие живые… И внезапно, как будто мне хотелось именно этого, я уловил свой собственный запах – запах моего пота и пыли, осевшей на теле за время, проведенное в странствиях, неотъемлемый запах всего, что было во мне человеческого.

– Да, ты для нас – весьма лакомый кусочек, – заверил меня Властелин, продолжая недвижно восседать за столом. – На самом деле уже весь зал пропитался твоим запахом. А время празднества еще не настало. Мы садимся за пиршественный стол, когда колокола прозвонят в двенадцатый раз, таково наше нерушимое правило.

Это был великолепный голос – воплощение звучной чистоты и очарования, в котором слышался легкий французский акцент, сам по себе столь соблазнительный. Он говорил с чисто французской сдержанностью и с воистину королевским достоинством.

Он улыбнулся, и его улыбка показалась мне нежной, как улыбка Урсулы, но в ней не чувствовалось сожаления, как не было и следа жестокости или язвительности на застывшем лице.

С этого момента для меня существовал только он – все остальные воспринимались как неразличимая масса. Я сознавал только, что их было множество, и мужчин, и женщин. Дамы были в величественных старинных французских париках. Уголком глаза, я заметил мужчину в шутовском наряде.

– Урсула, прежде чем принять решение относительно такой личности, – сказал Властелин, – необходимо тщательно все обдумать.

– Неужели? – вскричал я. – Вы что, и в самом деле полагаете произвести меня в члены вашего Двора? Не стоит беспокоиться по таким пустякам.

– Ох, не тревожься, мой мальчик, – произнес Властелин все тем же тихим, ровным тоном. – Мы здесь не обрекаем кого бы то ни было на жизнь или смерть. Ты сейчас нечто вроде пойманной на крючок рыбы, которая еще не успела осознать, что уже выдернута из воды, поддерживавшей ее жалкое существование.

– Мой повелитель, я не желаю быть членом вашего Двора, – отвечал ему я. – Не утруждайте себя излишними проявлениями доброты и советами. – Я огляделся по сторонам. – И меня совершенно не интересуют подробности, касающиеся вашего пиршества.

Все твари застыли в отвратительной неподвижности, словно их вдруг заморозили, – зрелище показалось мне столь противоестественным, что я отчетливо почувствовал исходящую от них угрозу. Меня аж передернуло от чудовищного омерзения. А быть может, это была все же паника, хотя прежде я никогда не позволял себе паниковать, в каких бы сложных и опасных ситуациях ни оказывался. Нет, я не желал поддаваться ей и в окружении этих дьяволов, пусть даже мне придется сражаться с ними один на один.

Фигуры сидящих за столом вполне можно было принять за фарфоровые – настолько они были неподвижны. В самом деле, казалось, сам факт совершенства принятых ими поз по существу был составной частью их внимания.

– Если бы только у меня сейчас был крест! – тихо произнес я, даже не сознавая, что говорю.

– Крест для нас ничего не значит, – сухо откликнулся Властелин.

– Да, я имел случай в этом убедиться. Ведь присутствующая здесь дама вошла прямо в церковь, забрать моих брата и сестру! Крест для вас ничто!

Но именно он сейчас много значит для меня самого. Скажите, есть ли у меня еще ангелы-хранители, которые смогут защитить меня? Всегда ли можно увидеть вас самих? Или время от времени вы сливаетесь с ночной тьмой и исчезаете? И, когда происходит такое, можете ли видеть ангелов, защищающих меня?

Властелин улыбнулся.

Старейший, отпустивший наконец мой воротник, за что я был весьма ему благодарен, едва слышно рассмеялся. Но больше ни в ком не чувствовалось и намека на веселое настроение.

Я посмотрел на Урсулу. Как прелестна она была в своем отчаянии, как доблестно и непоколебимо держалась, взглядывая то на меня, то на Властелина, которого назвала Флорианом. Но при этом она была не более человечна, чем все остальные, оставаясь мертвым подобием молодой женщины, превосходящей по своим достоинствам и красоте все возможные описания, – она давно исчезла из жизни. Что за тайна связана с этим Рубиновым Граалем?

– Вслушайся в то, что стоит за его словами, Господин, а не в то, что ты на самом деле слышишь! – умоляла она. – Уже давно в этих стенах не звучал новый голос, принадлежащий кому-то из числа таких же, как мы, из числа тех, кто навсегда останется среди нас.

– Да, и он почти верит в своих ангелов, и ты считаешь его поразительно умным, – с пониманием отозвался Властелин. – Юный Витторио, позволь мне заверить тебя, что я не вижу вокруг никаких ангелов-хранителей. А все здесь присутствующие – видимы, как тебе известно, ибо ты имел возможность видеть нас и в лучшие, и в худшие моменты. Нет, конечно, самого лучшего, самого прекрасного в нас ты не видишь.

– Вот именно, – откликнулся я, – и потому я не могу больше ждать, мой Властелин, ибо чувствую великую любовь ко всем вам и восхищаюсь вашим стилем умерщвления… И конечно, следует принимать во внимание то нравственное разложение, которое вы вызываете своим поведением в том городе, внизу, где похищаете души даже у священников.

– Замолчи, ты сам вгоняешь себя в смертельную лихорадку, – предупредил он. – Твой запах переполняет мои ноздри, будто все во мне перекипает через край. Я мог бы проглотить тебя, дитя, разрезать на куски и раздать еще дышащие части твоего тела всем сидящим за этим столом, чтобы они высосали всю твою кровь, пока она еще не остыла, еще очень горяча, а глаза твои еще моргают…

При этих словах я решил, что просто схожу с ума. Я вспомнил своих мертвых сестру и брата. Я представил себе ужасные и бесконечно нежные выражения на лицах их отрубленных голов. Я больше не мог выносить всего этого. Я зажмурился и лихорадочно пытался представить себе любой образ, способный оградить меня от столь ужасных видений. В памяти всплыл изображенный на картине Фра Филиппо Липпи ангел Гавриил, стоящий на коленях перед Святой Девой. О да, ангелы! Сомкните надо мной свои крылья! О Господи, ниспошли ко мне в этот смертный час своих ангелов!