– Потрясающе, – отозвался я.

– Да уж, воистину это так, – задумчиво произнес священник. – Здесь каждый пребывает в добром здравии. Именно поэтому так давно из города исчезли все монахини. Ты видел, что старая больница закрыта? И монастырь на выезде из города уж и не помню с каких времен заброшен. Кажется, в нем содержат овец. Крестьяне используют старые монастырские кельи для своих хозяйственных целей.

– И никто вообще не болеет? – поинтересовался я.

– Да, нет, случается, конечно, – ответил священник, медленно потягивая вино, как если бы был человеком весьма умеренным в этом отношении, – но они не страдают. Совсем не так, как в старые времена. Если человеку суждено покинуть этот мир, он уходит очень быстро.

– Это правда, благодарение Господу, – сказал старший.

– А женщины… – продолжал священник. – Те, кому посчастливилось родиться в нашем городе. Они не обязаны иметь много детей. Что говорить, бывает, кого-то Господь призывает к себе в первые же недели жизни – для любой матери это трагическое испытание, – но в большинстве своем наши семьи, по счастью, довольно малочисленны. – Он бросил взгляд на отца и продолжил: – Насколько мне известно, моя бедная матушка родила двадцать детей. Так вот, теперь такого не бывает вообще – ведь верно?

Старик гордо выпятил грудь и рассмеялся, довольный собой.

– Да, точно, двадцать детей я вырастил сам; правда, многих из них уже нет на свете, и я не знаю, что сталось с… впрочем, это не имеет значения. Нет, теперь семьи стали меньше.

Священник выглядел несколько расстроенным.

– Мои братья… Быть может, Господь явит мне свою милость и откроет, что с ними сталось…

– Ах, забудь о них, – отозвался старик.

– Они, наверное, были этакими горячими головами? – спросил я, затаив дыхание, пристально вглядываясь в лица обоих и изо всех сил стараясь казаться непринужденным.

– Сорванцы… – невнятно пробормотал священник, тряхнув головой. – Но в этом и состоит наше благословение – безнравственные люди оставляют нас.

– Неужели такое случается? – удивился я.

Старый коротышка почесал свою розовую плешь, вокруг которой во всех направлениях торчали – подобно его бровям – тонкие и длинные седые волосы.

– Знаешь, я сейчас пытался припомнить, – медленно произнес он, – что случилось с этими несчастными искалеченными братьями – с теми, которые родились с изуродованными ножками…

– Ты говоришь о Томазо и Феликсе? – откликнулся священник.

– Да.

– Их забрали в Болонью, на излечение. То же случилось с сыном Беттины, с тем несчастным малюткой, который родился без обеих ручек, – помнишь его?

– Да-да, конечно. У нас есть несколько лекарей.

– Правда? Хотел бы я знать, чем они здесь занимаются, – пробормотал я и, уже громче, поинтересовался: – А каковы полномочия городского совета и обязанности гонфалоньера?

– У нас есть борселлино, – ответил священник, – и мы выбираем время от времени шесть или восемь новых имен, но здесь редко случаются какие-нибудь перемены. У нас не бывает раздоров. Торговцы сами заботятся о сборе налогов. Все проходит гладко.

Коротышка залился счастливым смехом.

– Да у нас вообще нет налогов! – заявил он.

Священник смутился и взглянул на старика с упреком, как будто тот сболтнул лишнего.

– Да нет же, отец, просто… просто дело в том, что налоги наши… весьма невелики…

Казалось, он и сам чем-то озадачен.

– В таком случае вы и в самом деле блаженствуете, – доброжелательно заключил я, пытаясь сделать вид, что с легкостью поверил в реальность столь неправдоподобного положения дел.

– А тот ужасный Овизо, ты помнишь его? – Священник повернулся к отцу, а затем и ко мне. – Так вот, этот человек уже умер. Он едва не убил своего сына, лишился рассудка и непрестанно ревел словно раненый бык. Так вот, у них вдруг объявился странствующий лекарь и сказал, что беднягу смогут вылечить в Падуе. Или речь шла об Ассизах?

– Я рад, что он больше сюда не вернулся, – сказал старик. – Постоянно приводил жителей в бешенство.

Я наблюдал за обоими. Говорили ли они серьезно? Или городили всю эту чушь специально для меня? Я не мог усмотреть ни в одном из них ни малейшего лукавства, но, похоже, священником овладела меланхолия.

– Неисповедимы пути Господни, – задумчиво проговорил он, – я уверен, что это не пустая пословица.

– Не искушай Всевышнего! – остерег отец, поглощая остатки вина из своего кубка.

Я поспешно налил еще им обоим.

– А наш маленький глухонемой земляк, – послышался посторонний голос.

Я посмотрел вверх. То был хозяин гостиницы – он стоял подбоченившись, с подносом в руке, передник, плотно облегал выпирающее брюшко.

– Монахини забрали его с собой, мне помнится, не так ли?

– Точнее, они за ним вернулись, насколько я знаю, – отозвался священник. Я отчетливо видел, что он словно бы насторожился и даже встревожился.

Хозяин гостиницы убрал со стола мою пустую тарелку.

– Самым ужасным несчастьем оказалась та моровая чума, – шепнул он мне на ухо. – Ох, все это давно прошло, поверьте, иначе бы я не промолвил ни слова. Ничто иное не могло бы опустошить город с такой молниеносной скоростью.

– Нет, конечно, все те семейства погибли именно от этой болезни, – сказал старик, – спасибо нашим докторам и странствующим монахам. Всех увезли в больницу во Флоренцию.

– Жертв чумы? Забрали во Флоренцию? – спросил я в полном недоумении. – Любопытно, кто же раскрыл городские ворота и с чьего позволения их впустили.

Францисканец пристально взглянул на меня, как если бы что-то внезапно и глубоко его взволновало.

Хозяин гостиницы сжал плечо священника.

– Это были счастливые времена, – произнес он. – Я тоскую по тем процессиям в монастырь – его тоже теперь не стало, разумеется, – но никогда мы не жили лучше, чем теперь.

Я позволил себе неторопливо, весьма многозначительно перевести взгляд с хозяина гостиницы на священника и обнаружил, что он внимательно смотрит на меня, а уголки его губ нервно подрагивают. В глаза мне бросились глубокие морщины, изрезавшие опечаленное лицо, и плохо выбритый безвольный подбородок.

В наш разговор вмешался какой-то древний старик и сообщил, что не столь давно в близлежащей деревне слегла, захворав чумой, целая семья и что их забрали в Лукку.

– Это было чрезвычайно щедро и благородно со стороны… Кто это был, сынок? Я запамятовал…

– Ах, какое это имеет значение? – раздраженно откликнулся хозяин гостиницы. – Синьор, – обратился он ко мне, – быть может, еще вина?

– Для моих гостей, – указал я жестом. – Мне пора идти. Не терпится посмотреть, какие книги здесь есть в продаже.

– Вы можете прекрасно устроиться в этой гостинице, – проговорил священник с внезапной убежденностью, но мягким тоном. Он продолжал внимательно смотреть на меня, сдвинув брови. – Это в самом деле прекрасное место, и мы могли бы воспользоваться услугами какого-нибудь студента. Но…

– Однако я и сам еще весьма молод, – ответил я, перекидывая ногу через скамью и собираясь встать из-за стола. – Здесь нет никого из моих сверстников?

– Видишь ли, дело в том, что все они уехали из города, – пустился в объяснения коротышка. – А те немногие, что остались, заняты – помогают родителям вести дела. Никто не болтается здесь просто так. Нет, молодой человек, бездельников и мошенников у нас не водится!

Священник смотрел на меня изучающим взглядом и словно бы не слышал замечаний отца.

– Да, вы образованный молодой человек, – наконец произнес он, по-прежнему чем-то явно встревоженный. – Несомненно так! Подтверждением тому и ваша манера говорить, и те мысли и соображения, которые вы высказываете. – Он на мгновение замолчал, а потом вдруг спросил: – Полагаю, в самом скором времени вы продолжите свой путь – не так ли?

– Вы считаете, мне следует уехать? – спросил я. – Или все же остаться?

Тон моего голоса оставался ровным и вежливым.

– Не знаю, – с легкой усмешкой ответил он, но тут же вновь помрачнел, и на его лице появилось едва ли не скорбное выражение. – Помоги вам Бог, – прошептал он.

Я придвинулся к нему и наклонился ближе. Заметив это, хозяин гостиницы понял, что я намерен побеседовать конфиденциально, отвернулся и занялся своими делами. Коротышка самозабвенно доверился своему кубку.

– В чем дело, святой отец? – спросил я шепотом. – Ведь город процветает, разве не так?

– Ступай своей дорогой, сын мой, – в голосе священника прозвучали нотки зависти. – Хотелось бы и мне поступить так же, будь на то моя воля. Но я обязан соблюдать однажды данный обет послушания. Кроме того, здесь мой дом и здесь мой отец, а все остальные исчезли бесследно… Или так только кажется… – Тон его внезапно стал жестким и он мрачно добавил: – Будь я на твоем месте, никогда бы здесь не останавливался.

Я кивнул.

– Ты выглядишь необычно, сын мой, – продолжал он все тем же шепотом. Наши головы сблизились. – Слишком сильно выделяешься. Ты хорош собой и с ног до головы разряжен в шелка и бархат. Да и твой возраст… Ты уже далеко не ребенок.

– Да, понимаю, в этом городе мало молодых людей, во всяком случае из тех, кто склонен задавать неудобные вопросы. Лишь пожилые и смиренные, те, кто принимает действительность такой, какова она есть и не вдается в детали, стремясь докопаться до сути.

Мой чрезмерно риторический выпад не вызвал с его стороны никаких возражений, и я пожалел, что вообще сказал это. Быть может, причиной этой небольшой оплошности послужил кипевший в моей груди гнев, и в горьких словах отразились мои страдания? Так или иначе, ничего хорошего в этом нет.

Я рассердился на себя.

Священник прикусил губу. Хотел бы я знать, за кого он тревожился – за меня, за себя или за нас обоих?

– Зачем ты пришел сюда? – задал он мне прямой вопрос, и тон его был почти покровительственным. – Как ты вообще здесь очутился? Говорят, ты пришел в ночи. Не вздумай и уходить отсюда ночью. – Его голос перешел в тихий, едва различимый шепот.

– Вам не следует беспокоиться обо мне, святой отец, – ответил я. – Молитесь за меня. Этого вполне достаточно.

Он явно страшился чего-то, и это было столь же заметно, как ранее страх молодого доминиканца. Но этот священник, несмотря на зрелый возраст, морщинистое лицо и влажно блестевшие от вина губы, вызывал во мне больше симпатии и казался более искренним. Создавалось впечатление, что он совершенно опустошен некими событиями, остававшимися за гранью его понимания.

Я направился к выходу, но почти уже возле самых дверей он нагнал меня и схватил за руку.

– Мой мальчик, – прошептал он, когда я склонился к его губам, – есть еще нечто… нечто такое…

– Я знаю, отец, – ответил я и похлопал его по руке.

– Нет, ты не понимаешь. Послушай. Когда выйдешь из города, придерживайся главной дороги и двигайся в южном направлении, даже если ты уже выбрал для себя иной путь. Ни в коем случае не поворачивай на узкую дорогу, ведущую к северу.

– А почему нельзя ехать на север? – потребовал я ответа.

В полной растерянности, совершенно потрясенный, он отодвинулся от меня, не проронив ни слова.

– Почему? – шепотом повторил я свой вопрос.

Он больше не смотрел мне в глаза.

– Грабители, – пробормотал он. – Шайки грабителей преграждают дорогу странникам. Они хозяйничают на дороге. Облагают данью, заставляют платить за проезд. Последуй моему совету – поверни к югу.

Он резко отвернулся от меня и – словно я уже покинул гостиницу и отправился в путь – заговорил со своим отцом; в тоне его при этом отчетливо звучала мягкая укоризна…

Я вышел из зала.

Как только я ступил на пустую улицу, мысль о грабителях заставила меня резко становиться.

Большинство лавок были закрыты – послеобеденный перерыв, – но некоторые еще работали.

Висевший на боку у меня меч, казалось, весил не меньше тонны, меня слегка лихорадило после выпитого вина, а голова кружилась от всех откровений, которые мне довелось услышать.

. Итак, подумал я, чувствуя, как пылают щеки, передо мной город, в котором нет молодежи, нет калек, нет полоумных; здесь никто не умирает, здесь не рождаются нежеланные дети! А на дороге к северу путников поджидают опасные разбойники.

Я двинулся вниз по склону, постепенно ускоряя шаг, вышел через широко распахнутые ворота и оказался за пределами города. Легкий ветерок приветствовал мое появление и показался мне весьма освежающим.

Меня окружали богатые, прекрасно ухоженные поля, виноградники, попадались фруктовые сады и сельские усадьбы – всю эту роскошь и изобилие я не мог увидеть прежде, приближаясь к городу в темноте. Что же касается дороги на север, то она оставалась скрытой от меня городскими строениями, протянувшимися далеко в том направлении.

Только ниже, на горных отрогах, виднелись какие-то развалины – должно быть, все, что осталось от разрушенного подворья женского монастыря, а еще ниже и значительно западнее можно было различить очертания руин мужской обители.

За час ходьбы мне встретились два сельских жилища, и в каждом из них я выпил по чашке холодной воды вместе с хозяевами.

Везде было одно и то же: разговоры о райской жизни, в которой нет места ни изощренным злодеям, ни ужасным наказаниям, о том, что это наиболее спокойное и тихое место на всей земле, и что здесь рождаются исключительно здоровые и красивые дети.

Вот уже много лет разбойники не осмеливаются нападать на путников в лесных чащах. Разумеется, никогда не знаешь, с кем столкнешься, но город прекрасно защищен от нападений, и вокруг царит мир.

– Вот оно как? И даже на дороге к северу? – спросил я.

Как выяснилось, никто из селян даже не слышал о существовании дороги на север.

Когда я расспрашивал их о больных, калеках или убогих, ответы были одни и те же: какой-то доктор, или священник, или какой-нибудь орден странствующих братьев или монахинь увозил несчастных в какой-то университет или какой-то город. Они искренне признавались, что вспомнить какие-либо подробности не могут.

Я возвратился в город задолго до сумерек – шел, оглядываясь по сторонам, заходил по пути в каждую лавку и старательно придерживался разработанной тактики: вглядывался в каждого встречного так пристально, как только мог, но не привлекая к себе излишнего внимания.

Разумеется, я не надеялся, что мне удастся обследовать целиком хотя бы одну улицу, но намеревался извлечь из своей прогулки максимум пользы.

У торговцев книгами я наткнулся на старую «Грамматику» и «Историю францисканцев», а также на выставленные для продажи великолепные Библии. Чтобы разглядеть книги получше, пришлось вынуть их из застекленных витрин.

– Как пройти отсюда на север? – спросил я неприветливого продавца, облокотившегося о прилавок и смотревшего на меня сонными глазами.

– Север? Никто здесь не ходит на север, – проговорил он и зевнул прямо мне в лицо. Он был одет безукоризненно, в новую одежду без малейших следов починки, и носил прекрасные сапоги из кожи великолепной выделки. – Послушайте, у меня есть куда более роскошные книги, чем эти, – заявил он.

Я притворился заинтересованным, затем вежливо сообщил, что почти все предложенные им издания у меня уже имеются, а потому я не нуждаюсь в их приобретении, и поблагодарил его за внимание.

Я зашел в трактир, где мужчины играли в кости и громко кричали в азарте, как если бы им больше нечем было заняться. А затем прошелся по кварталу булочников, который наполняли восхитительные ароматы свежевыпеченного хлеба.

Никогда в жизни я не ощущал себя столь одиноким, проходя мимо людей, внимательно прислушиваясь к их любезным разговорам и снова и снова слыша все те же сказки о безбедном, благословенном существовании.

При мысли о наступающей ночи кровь холодела в моих жилах. И что это за загадочная дорога на север? Никто, буквально никто, кроме священника, даже бровью не повел при упоминании об этой стороне света.

Примерно за час до наступления темноты я оказался в лавке, владелица которой – торговка шелками и кружевом из Венеции и Флоренции – не проявила в отличие от остальных особого терпения к моей склонности бесцельно бродить по городу, несмотря на то, что понимала: я человек не бедный.

– Да что вы пристаете ко мне со своими вопросами? – вспылила эта усталая и измотанная женщина. – Вы думаете, легко заботиться о заболевшем ребенке? Взгляните сами!

Я уставился на нее словно на сумасшедшую. И тут меня осенило – я точно знал, что она имеет в виду. Заглянув за занавеску, я увидел узкую грязную постель и дремлющего на ней ребенка – ослабленного лихорадкой, явно серьезно больного.

– Вы думаете, это легко? Проходит год за годом, а лучше ей не становится, – с отчаянием в голосе сказала женщина.

– Простите меня, – отозвался я. – Но что можно предпринять?

Женщина неистово рванула шитье и отложила в сторону иглу. Казалось, терпение ее иссякло.

– Что можно было бы предпринять? Вы хотите сказать мне, что сами не знаете? – прошептала она. – Вы, такой умный с виду господин?! – Она прикусила губу. – А мой муж говорит, что пока еще рано, и мы продолжаем терпеть все это.

Она вернулась к своему занятию, бормоча что-то себе под нос, а я, ужаснувшись, но пытаясь сохранить на лице невозмутимое выражение, заставил себя выйти из лавки. Заглянув еще в пару магазинчиков, я не увидел ничего необычного. Однако в третьем обнаружил явно обезумевшего старика, срывавшего с себя одежду, и двух его дочерей, безуспешно пытавшихся утихомирить отца.

– Пожалуйста, позвольте мне помочь вам, – поспешил я предложить свои услуги.

Мы усадили слабого, сморщенного старика в кресло и через голову надели на него рубаху. В конце концов он успокоился.

– Ох, слава Господу, ждать осталось уже недолго, – сказала одна из дочерей, отирая испарину со лба. – Это милость Божья.

– Почему ждать осталось недолго? – спросил я.

Она взглянула на меня, но быстро отвела глаза в сторону. Потом снова повернулась ко мне.

– Ох, вы приезжий, синьор, простите меня… Вы так молоды… А когда подошли, то показались мне совсем еще мальчиком. Я имею в виду, что Бог будет милостив. Ведь он очень стар.

– Хм-м-м, я понимаю, – сказал я.

Она бросила на меня холодный, отливавший металлом взгляд.

Я поклонился и пошел к выходу из магазина. Старик снова принялся стаскивать с себя рубашку, и тогда вторая дочь, не проронившая до того ни слова, шлепнула его.

Я вздрогнул от неожиданности, но не остановился, ибо поставил себе целью увидеть как можно больше.

Пройдя мимо портновских лавок, где царило спокойствие, я оказался наконец в квартале торговцев фарфором и увидел двоих мужчин, споривших по поводу происхождения затейливого крестильного подноса.

Родильные подносы, которые когда-то использовались для подхватывания ребенка при появлении его на свет из утробы матери, уже в мое время превратились в модные подарки по случаю рождения. Это были большие тарелки, тщательно разрисованные прелестными символами домашнего очага, и в этой лавке был выставлен внушительный ассортимент подобных предметов утвари.

Я услышал спор еще до того, как меня заметили.

Один из спорщиков заявил, что покупает этот проклятый поднос, в то время как другой отговаривал его, сомневаясь в том, что младенец вообще выживет, а потому подарок может оказаться преждевременным; третий же утверждал, что в любом случае женщина с восторгом примет столь прекрасный, великолепно расписанный поднос.

Они прервали свой спор, когда я вошел в лавку, намереваясь взглянуть на иностранные товары, но, как только я оказался у них за спиной, один из спорщиков со вздохом заметил:

– Если у нее есть хоть капля мозгов, она должна поступить именно так.

Я был настолько поражен этими словами, так потрясен, что повернулся и выхватил с полки прекрасную тарелку, притворившись, что она мне очень понравилась.

– Очаровательно, прелестно, – произнес я, будто не слышал их разговора.

Торговец встал со стула и принялся расхваливать товары на витрине. Остальные посетители поспешно вышли и растворились в надвигающихся сумерках. Я внимательно взглянул на хозяина лавки.

– А в чем дело, ребенок болен? – поинтересовался я по-детски наивным тоном.

– Да нет, я так не думаю, но знаете, как бывает, – ответил торговец, – ребенок родился чересчур маленьким.

– Слабенький, – решился подсказать я.

Весьма смущенный, он подтвердил:

– Да, слабенький. – Его улыбка показалась мне вымученной, но он явно счел, что весьма ловко вывернулся из создавшейся щекотливой ситуации.

Мы оба принялись старательно восхищаться качеством его товаров. Я приобрел крошечную фарфоровую чашечку, великолепно разрисованную, которую он, как утверждал, лично купил в Венеции.

Я прекрасно сознавал, что нужно скорей уносить ноги, не проронив лишнего слова, но не смог удержаться и, расплачиваясь, спросил:

– Как вы думаете, выживет ли бедный малютка?

Он рассмеялся раскатистым грубым смехом, принимая у меня деньги.

– Нет, – сказал он и тут же взглянул на меня, будто погруженный в свои размышления. – Не тревожьтесь о нем, синьор, – продолжил он, усмехаясь. – Вы прибыли к нам на постоянное жительство?

– Нет, я здесь проездом, направляюсь на север, – ответил я.

– На север? – переспросил он, слегка озадаченный, но не удержался от некоторого ехидства. Он закрыл ящик с деньгами и повернул ключ. Затем, неодобрительно покачивая головой, положил ящик в шкафчик и, притворив дверцы, повторил: – Так, значит, на север? – Он мрачно хохотнул. – Это очень старая дорога. Лучше вам отправиться в путь с самого рассвета и мчаться во весь опор.

– Спасибо за совет, – поблагодарил я.

Ночь уже приближалась.

Я поспешил в узкую улочку и спрятался возле стены, затаив дыхание, будто кто-то гнался за мной. Я нарочно обронил маленькую чашечку, и она с громким звоном разбилась. Шум отразился от возвышающихся со всех сторон стен каменных строений.

Я уже почти обезумел от страха.

Однако, вполне сознавая всю опасность сложившейся ситуации, после того как мне открылись столь ужасные факты, я принял решение.

Коль скоро оставаться в гостинице для меня тоже небезопасно, нет никакой разницы, нахожусь ли я там или где-либо в ином месте. А потому я вознамерился действовать самостоятельно и увидеть все собственными глазами.

Так я и поступил.

Как только тени сгустились настолько, что смогли укрыть меня от любопытных взоров, я, не возвращаясь в гостиницу, даже не заявив об отказе от комнаты, свернул на узкую улочку и стал пробираться по ней в гору, к руинам не то старого замка, не то крепости.

На протяжении всего дня я рассматривал это впечатляющее скопление каменных развалин и убедился в том, что замок и в самом деле сильно разрушен и разграблен. Здесь обитали лишь птицы, привольно носящиеся в воздухе, а в уцелевших нижних этажах, как я уже говорил, размещалась городская управа.

Но в замке сохранились еще и две башни, одна из которых стояла ближе к городу, а другая, гораздо сильнее разрушенная, – в отдаленной части стены, на краю скалы. Все эти детали я успел отметить во время своей прогулки по полям.

Итак, я направился к той башне, что была обращена к городу.

Конторы городской управы, разумеется, были уже закрыты, и вскоре должны были появиться солдаты ночного караула, а пока до меня доносился лишь шум из пары трактиров, вопреки всем законам продолжавших обслуживать посетителей.

Площадь перед замком оказалась безлюдной, а вследствие того, что три главные улицы города многократно изгибались по пути вниз с холма, мне почти ничего не было видно в скудном освещении нескольких тусклых факелов.

Небо, однако, было удивительно ярким, на его темно-синем фоне ясно выделялись четко очерченные облака, а за ними сияла россыпь неисчислимого множества звезд.

Я обнаружил старую винтовую лестницу, чересчур узкую для человеческого существа, которая обвивала обитаемую часть старинной крепости и вела вверх – до первой каменной площадки, расположенной перед входом в башню.

Разумеется, такая архитектура никоим образом не показалась мне странной. Камни были обработаны грубее, чем в нашем старинном доме, и выглядели более темными, но сама башня квадратной формы, широкая и прочная, словно не желала подчиняться разрушительному воздействию времени.

Я знал, что в таких древних сооружениях каменные ступени обычно ведут на весьма большую высоту, – так было и здесь. Вскоре я оказался в комнате с высоким потолком, из которой открывался вид на весь распростершийся внизу город.

Там были и более просторные помещения, но в прежние времена в них можно было попасть только с помощью приставных деревянных лестниц, которые втягивали наверх в случае малейшей угрозы, а потому сейчас у меня не было возможности туда добраться. Я слышал только крики обитавших там птиц, встревоженных моим внезапным появлением, и ощущал еле заметное дуновение легкого ветерка.

Как чудесно было наверху – у меня просто захватывало дух от восторга!

Из четырех узких окон этого помещения передо мной открывались прекрасные виды на все окрестности.

И что было особенно важно, я мог во всех подробностях рассмотреть отсюда сам город, имевший форму огромного глаза – овала с заостренными краями. То тут, то там вспыхивало пламя факелов, мерцали беспорядочно разбросанные огни, тускло светились редкие окна домов; я смог увидеть даже, как медленно перемещается свет фонаря, словно кто-то ленивым шагом прогуливался по одной из оживленных городских улиц.

Лишь только я заметил этот движущийся фонарь, как он пропал из виду. Казалось, улицы опустели окончательно.

Чуть позже погасли все окна, а вскоре я уже нигде не мог обнаружить и отблесков пламени факелов.

Эта темнота подействовала на меня умиротворяюще. Все пространство под усеянными звездами небесами погрузилось в бездну темно-синего цвета, и я видел, как леса, окаймляющие возделанные поля, местами подкрадываются все ближе, как холмы наползают друг на друга или утопают в долинах полной черноты.

Я ощущал абсолютную пустоту башни.

Теперь уже ничто не шевелилось, даже птицы смолкли. Я был совершенно один и мог бы услышать малейший шорох или звук шагов на нижних ступенях лестницы. Никто не знал о моем присутствии. Все погрузилось в глубокий сон.

Здесь я был в безопасности. И мог постоять за себя.

Я был слишком несчастен, чтобы испытывать страх, и, признаться, готов был бороться с Урсулой до последнего, чувствуя себя гораздо более уверенно, чем в комнате гостиницы. Сотворив молитву, я привычно сжал пальцами рукоятку меча. Теперь я не боялся никого и ничего.

Что я надеялся увидеть в этом спящем городе? Все, что может в нем произойти.

Вы догадываетесь, чего я ожидал на самом деле? Ведь я не мог ни с кем поделиться своими мыслями. Но, обходя комнату по периметру, то и дело пристально всматриваясь в одинокие огоньки, вспыхивавшие внизу, в громады спускающихся с гор крепостных сооружений под мерцающими летними небесами, я всеми фибрами души ненавидел этот кишащий ложью, мерзкий город, где поклонялись дьяволу и творили колдовские заклинания.

– Так вы думаете, я не знаю, куда вы деваете нежеланное потомство? – кипя от ярости, шептал я в тишине. – Вы действительно думаете, что перед людьми, павшими жертвами моровой чумы, гостеприимно раскрывают ворота жители в соседних городах?

Я был ошеломлен эхом собственного шепота, исходившим от холодных каменных стен.

– Но как же ты на самом деле поступаешь с ними, Урсула? Так же, как расправилась с моими братом и сестрой?

Возможно, мои высказанные вслух мысли могли показаться кому-то бреднями умалишенного, но я был твердо уверен в справедливости собственных суждений. Месть отвлекала меня от страданий. Месть – это огромное искушение, могучий соблазн, даже если она совершенно недостижима.

«Одним ударом меча я мог бы отсечь ей голову, – думал я, – вышвырнуть ее в окно и таким образом лишить дьявола всего его огромного могущества».

Я то и дело наполовину вытаскивал из ножен свой меч, но затем возвращал его на прежнее место. Достав самый длинный кинжал, я с силой шлепнул лезвием по своей левой руке. И ни на секунду не прекращал ходить по комнате.

Внезапно, уже в который раз осматривая окрестности, я заметил великое множество огней, мерцающих позади пятнистой тьмы леса, покрывавшего склоны отдаленной горы. Точно определить направление я не мог – знал только, что сам пришел не с той стороны.

Сначала я решил, что это пожар – слишком уж ярким показалось мне свечение. Однако, поразмыслив, пришел к выводу, что ни о чем подобном не может быть и речи.

На облаках в вышине не было видно мятущихся отблесков, а сияние, освещавшее широкое пространство, было ровным, хотя и пульсирующим, и больше походило на то, какое исходит от великого множества свечей.

Замок! Глядя на него, я ощутил холод, пронизавший кости. Это было невиданное жилище! Я свесился над краем окна. И сумел рассмотреть его сложные, запутанные очертания! Он возвышался в стороне от всех других сооружений – роскошно освещенный замок, изолированный от остального мира и, возможно, видимый только с одной стороны города. Это было незабываемое зрелище: окутанный лесной чащей дом, в котором некое празднество требовало, чтобы были зажжены каждый факел и каждая тонкая свеча, чтобы каждое окно, каждая стена с бойницами, каждая плита парапета были увешаны сияющими фонарями.

Север! Да, именно север – ведь город обрывался прямо позади меня, и этот замок находился к северу от него, а меня предостерегали от поездки именно в этом направлении. Неужели хоть один человек в городе мог не знать о существовании этого замка? Тем не менее никто о нем и словом не обмолвился, за исключением охваченного страхом францисканца, присевшего за мой стол в гостинице.