Первые четыре части данного досье содержат заметки Петира ван Абеля, сделанные им специально для Таламаски. Они были написаны по-латыни, преимущественно нашим латинским шифром, представлявшим собой форму латинского языка, которой Таламаска пользовалась с четырнадцатого по восемнадцатый век. Это делалось с целью оградить наши послания и дневниковые записи от любопытства посторонних. Существенная часть материала написана по-английски, ибо ван Абелю было свойственно писать по-английски, находясь среди французов, и по-французски – среди англичан, дабы передавать диалоги, а также выражать некоторые мысли и чувства более живо и естественно, чем то позволял старый латинский шифр.

Почти весь материал изложен в форме писем, что было и остается основной формой отчетов, поступающих в архивы Таламаски.

Стефан Франк был в то время главою ордена, поэтому большая часть записей в упомянутых частях адресована ему и отличается легкой, доверительной и подчас неофициальной манерой изложения. Тем не менее Петир ван Абель никогда не забывал, что его послания предназначены для архивов, а потому старался сделать их как можно более понятными для будущих читателей, которым описываемые реалии, естественно, не будут знакомы. Именно по этой причине, адресуя, например, письмо человеку, чей дом стоял на каком-нибудь амстердамском канале, он мог подробно описывать тот самый канал.

Переводчик не делал никаких сокращений. Адаптирование материала предпринималось только в тех случаях, когда оригинальные письма или дневниковые записи оказывались поврежденными и вследствие этого недоступными для прочтения. Некоторые редакторские изменения вносились и в те фрагменты текстов, где современным ученым нашего ордена не удалось расшифровать смысл отдельных слов или фраз старого латинского шифра или где устаревшие английские выражения могли помешать современному читателю понять суть излагаемого материала. Написание слов, разумеется, было приведено в соответствие с современными нормами орфографии.

Читателю следует иметь в виду, что английский язык конца семнадцатого столетия был во многом похож на наш сегодняшний английский язык. В нем уже широко использовались такие словосочетания, как «я считаю» или «я полагаю». Они не являются моими добавками к оригинальному тексту.

Если взгляды Петира на окружающий его мир кому-то покажутся чересчур «экзистенциальными», такому читателю достаточно лишь перечитать Шекспира, писавшего на семьдесят пять лет раньше ван Абеля, чтобы понять, какими же предельно атеистическими, ироническими и экзистенциальными были мыслители того времени. То же самое можно сказать и об отношении Петира к сексуальным вопросам. Ханжеский девятнадцатый век с его повсеместным подавлением естественных человеческих стремлений порою заставляет нас забыть, что семнадцатое и восемнадцатое столетия были куда более либеральными в своих воззрениях на плотские наслаждения.

Коль скоро мы вспомнили о Шекспире, следует отметить, что Петир питал к нему особую любовь и наслаждался чтением шекспировских пьес и сонетов. Он часто говорил, что Шекспир является его «философом».

Что касается полного жизнеописания Петира ван Абеля, то это воистину достойное повествование. В наших архивах хранятся семнадцать томов, содержащих полные переводы всех полученных от него сообщений и материалы по всем делам, расследованием которых он занимался, с соблюдением хронологического порядка, в каком поступали, его отчеты.

Орден располагает также двумя портретами Петира ван Абеля. Один из них был написан Францем Халсом по личному заказу нашего тогдашнего директора Рёмера Франца. На нем Петир запечатлен высоким светловолосым юношей – такая внешность присуща людям нордического типа – с правильным овалом лица, крупным носом, высоким лбом и большими пытливыми глазами. На втором портрете, написанном Томасом де Кайзером примерно двадцать лет спустя, мы видим слегка пополневшего Петира ван Абеля, хотя лицо его, украшенное теперь аккуратно подстриженными усами и бородой, по-прежнему сохранило характерную овальную форму, а из-под черной широкополой шляпы выбиваются все те же вьющиеся белые локоны волос. В обоих случаях Петир изображен спокойным и вполне жизнерадостным, что было типично для голландских мужских портретов того времени.

Петир состоял в Таламаске с юных лет и до самой своей смерти, настигшей его при исполнении служебных обязанностей. Как станет ясно из его последнего отчета, посланного в орден, ван Абелю в тот момент было всего сорок три года.

По общему мнению современников, Петир был хорошим оратором, слушателем, прирожденным писателем, равно как и страстным и импульсивным человеком. Ему нравилась творческая атмосфера, царящая в артистических кругах, и он проводил немало свободного времени в обществе амстердамских художников. Однако он всегда помнил о своих изысканиях, и его послания отличались многословностью, обилием подробностей, а временами и чрезмерной эмоциональностью. Кого-то из читателей это может раздражать, тогда как другие найдут записки Петира ван Абеля поистине бесценными, ибо в них не только живо и впечатляюще описано все, чему он был свидетелем, но и открывается прекрасная возможность составить представление о характере столь незаурядного человека.

Ван Абель не отличался особым даром чтения мыслей (он признавался, что несведущ в этом искусстве, поскольку не любил прибегать к его помощи и не доверял ему), но обладал способностью усилием воли передвигать небольшие предметы, останавливать часы и совершать иные подобные «фокусы».

Первая его встреча с Таламаской произошла в восьмилетнем возрасте, когда, осиротев, он скитался по улицам Амстердама. Рассказывают, что, прослышав, будто Обитель дает кров тем, кто «не такой, как все» (а маленький Петир был именно «не таким»), мальчик долго бродил вокруг, пока наконец в одну из зимних ночей не уснул прямо на ступенях у входа, где, возможно, он бы и замерз до смерти, не наткнись на него Франц Рёмер. Как позже выяснилось, мальчик был достаточно хорошо образован, умел писать по-голландски и по-латыни, а также понимал по-французски.

О своем раннем детстве и родителях ван Абель сохранил лишь отрывочные воспоминания, не отличавшиеся достоверностью, однако впоследствии, уже став взрослым, он занялся поисками своих корней и не только выяснил, что его отцом был известный лейденский хирург Ян ван Абель, но и отыскал принадлежащие его перу обширные труды по медицине, содержащие ряд выдающихся для того времени открытий в области анатомии и лечения целого ряда недугов.

Петир часто говорил, что Таламаска заменила ему и отца, и мать. Пожалуй, в истории ордена не найти более преданного его агента, чем ван Абель.

Эрон Лайтнер.

Таламаска, Лондон, 1954 г.

Сентябрь 1689 г.,

Монклев, Франция

Наконец-то я достиг Монклева, расположенного у самого подножия Севеннских гор, дабы вести свои изыскания в этой холмистой местности, и убедился в том, что предоставленные мне сведения вполне достоверны: сей угрюмый городишко с его черепичными крышами и устрашающими бастионами крепости действительно находится в полной готовности к сожжению одной могущественной ведьмы.

Здесь стоит ранняя осень, и воздух, поступающий сюда из долины, свеж и даже слегка напоен жарким дыханием Средиземноморья, а от городских ворот открывается просто чарующий вид на виноградники, где изготавливают великолепное пенистое белое вино.

Поскольку нынешним вечером, первым, проведенным мною в Монклеве, я выпил достаточное количество этого вина, то могу засвидетельствовать, что оно вполне соответствует хвалебным отзывам здешних горожан.

И все же, Стефан, я не испытываю любви к этим местам, ибо эхо окрестных гор до сих пор дрожит от криков великого множества катаров, сожженных здесь несколько веков назад. Сколько еще столетий должно пройти, прежде чем кровь невинных жертв настолько глубоко впитается в землю всех городов и селений края, что о ней позабудут?

Но Таламаска будет помнить об этом вечно. Мы, живущие в мире книг и рассыпающихся от времени пергаментов, сидящие при свете мерцающих в темноте свечей, щуря воспаленные от бесконечного чтения глаза, всегда держим руку на пульсе истории. Для нас прошлое всегда остается настоящим. Должен сказать, еще мой отец – задолго до того, как я впервые услыхал слово «Таламаска», – много рассказывал мне об этих убиенных еретиках и о нагромождениях лжи, воздвигнутой против них. Ему довелось немало прочесть о тех мрачных днях.

Впрочем, какое отношение имеет далекое прошлое к трагедии графини де Монклев, которой завтра суждено умереть на костре, приготовленном возле самых дверей собора Сен-Мишель? Как ты убедишься из моего дальнейшего повествования, несмотря на то что сердца обитателей этого старого, целиком выстроенного из камня города-крепости отнюдь не каменные, ничто, увы, не сможет предотвратить казнь несчастной женщины.

Стефан, мое сердце переполнено болью. Я чувствую себя более чем слабым – скорее, беззащитным – и очень нуждаюсь в помощи, поскольку меня одолевают мысли и воспоминания. И я намерен поведать тебе самую удивительную историю.

Однако мне должно излагать события по порядку, всеми силами, стараясь, как и всегда, придерживаться в первую очередь тек моментов моего печального путешествия, которые достойны нашего внимания. Надеюсь, ты будешь снисходителен к моим неизбежным отступлениям.

Прежде всего позволь тебя заверить, что я никоим образом не в состоянии предотвратить это сожжение. Упомянутую женщину считают здесь не только могущественной ведьмой, не желающей раскаиваться, – ее также обвиняют в отравлении собственного мужа; и показания против нее, как ты поймешь из моего дальнейшего рассказа, исключительно ужасающи.

В сношении с сатаной и в убийстве обвинила графиню не кто иная, как мать ее мужа. Двое малолетних сыновей несчастной, находящиеся под влиянием своей бабушки, присоединились к обвинениям в адрес собственной матери, тогда как единственная дочь уличенной ведьмы, очаровательная двадцатилетняя Шарлотта, дабы избегнуть аналогичных обвинений в колдовстве, спешно отплыла со своим молодым мужем, уроженцем острова Мартиника, и маленьким сыном в Вест-Индию.

Однако ситуация не столь проста, как может показаться. Далее я подробно изложу все, что мне удалось обнаружить. Прошу лишь отнестись терпеливо к моему рассказу, ибо я вынужден начать с самого начала, а затем совершить экскурс в достаточно далекое прошлое. Во всей этой истории имеется немало сведений, представляющих несомненный интерес для Таламаски, однако орден практически бессилен что-либо предпринять. Я пишу эти строки, испытывая мучительные терзания, поскольку знаю эту женщину и, возможно, прибыл сюда именно потому, что был уверен в необходимости с ней познакомиться, хотя надеялся и молил Бога, чтобы мнение мое оказалось ошибочным.

Мой прошлый отчет я составлял для тебя, покидая пределы германских владений, до смерти измотанный тамошними жуткими процессами и сознанием невозможности какого-либо вмешательства с моей стороны. В Трире я стал свидетелем двух массовых сожжений, и я не в силах найти слова, способные в полной мере описать весь ужас этих действ, усугубленный еще и тем фактом, что столь страшные зверства были совершены протестантскими священниками, столь же злобными, как и их католические собратья, и находящимися в полном согласии с последними в том, что сатана разгуливает по земле и одерживает победы благодаря своим пособникам из числа городских обывателей – причем иногда такая роль отводится сущим простофилям, едва ли не слабоумным, что представляется уж совсем невероятным; однако в большинстве случаев «слугами дьявола» объявлялись добропорядочные матери семейств, пекари, плотники, нищие попрошайки и так далее…

До чего же все-таки странными кажутся воззрения церковников, полагающих, что народ в целом слаб духом, а дьявол настолько глуп, что стремится сбить с пути истинного лишь бедных и бесправных, – ну в самом деле, почему бы ему в виде исключения не попытаться однажды совратить французского короля?

Впрочем, мы с тобой уже не раз обсуждали эти вопросы.

Я был вынужден отправиться сюда, а не домой, в Амстердам, по которому скучаю всей душой, поскольку вести о готовящемся судилище разнеслись повсюду. Наиболее необычным было то, что на сей раз обвинениям подверглась именитая графиня, а не какая-нибудь деревенская повитуха, косноязычная дуреха, которую обычно бывает достаточно припугнуть, и она начнет называть всех вокруг своими сообщниками, обрекая на гибель многие невинные души.

Но и в этом городишке я обнаружил немало знакомых черт, сопровождающих подобные судилища; достаточно сказать, что дней десять назад сюда прибыл известный инквизитор, отец Лувье, который похваляется тем, что сжег сотни ведьм и что если надобно отыскать ведьм здесь, то он их непременно найдет. Здесь же гуляет по рукам написанная им книга о демонологии, черной магии и колдовстве, которая широко известна во всей Франции и приводит в неимоверное восхищение полуграмотный люд, который буквально зачитывается пространными описаниями демонов, словно это библейские откровения, тогда как на самом деле сочинения инквизитора не более чем глупейшие выдумки.

Нельзя не упомянуть о сопровождающих текст гравюрах, которые с благоговейным почтением передаются из рук в руки, ибо сии картинки – мастерски исполненные изображения пляшущих при лунном свете чертей, а также старых колдуний, пожирающих на своих пиршествах невинных младенцев и летающих на помеле, – наделали много шума и вызвали всеобщее негодование.

Книжка эта буквально заворожила город, и, полагаю, ни для кого в нашем ордене не окажется неожиданностью, что всю кашу заварила не кто иная, как старая графиня – обвинительница собственной невестки, прямо со ступеней собора во всеуслышание заявившая, что только благодаря столь полезной книге она смогла распознать ведьму, живущую с нею под одной крышей.

Ах, Стефан, приведи ко мне мужчину или женщину, на счету которых тысяча прочитанных книг, и ты подаришь мне интересного собеседника. Но приведи ко мне того, кто за свою жизнь едва ли прочел более трех, и у меня, без преувеличения, появится опасный враг.

Но я опять уклоняюсь в сторону от своего повествования.

Я прибыл в Монклев в четыре часа пополудни, проделав верхом весьма долгий и утомительный путь вниз по южным склонам гор в долину. Как только моему взору предстали городские стены, возвышавшиеся надо мной подобно крепости, – а Монклев когда-то ею и был, – я немедленно избавился от всех документов, свидетельствующих о том, что я отнюдь не тот, за кого себя выдаю, то есть не католический священник, изучающий гибельное для мира поветрие ведьмовства и ради обретения знаний, которые позволят мне с большим тщанием вырвать это ядовитое семя в своем родном приходе, странствующий по городам и весям, дабы собственными глазами лицезреть уличенных ведьм.

Сложив все лишние и компрометирующие меня вещи в металлический ящик, я закопал его в лесу. Затем, надев свою лучшую рясу, серебряное распятие и другие атрибуты, приличествующие богатому церковнику, поскакал вверх по дороге, направляясь к городским воротам, как раз мимо замка Монклев – бывшего жилища несчастной графини, с некоторых пор именуемой не иначе как «невеста дьявола» или «Монклевская ведьма».

Оказавшись в городе, я немедленно начал расспрашивать всех встречных о том, с какой целью на площади перед собором приготовлен громадный костер и почему торговцы расставили здесь же свои лотки, намереваясь продавать напитки и закуски, тогда как не похоже, чтобы в городе устраивалась ярмарка; меня также интересовало, по какой причине соорудили скамейки для зрителей с северной стороны собора и у стен тюрьмы. И наконец, почему возле всех четырех городских постоялых дворов скопилось такое множество лошадей и повозок и что именно столь оживленно обсуждают толпы собравшихся на площади людей, указывая пальцами сначала на высокое зарешеченное тюремное окно, расположенное как раз над воздвигнутыми рядами скамей, а потом – на этот вызывающий отвращение костер?

Я высказал предположение, что столь активные приготовления связаны с завтрашним праздником во имя памяти святого Михаила – так называемым Михайловым днем.

Всякий, к кому я обращался, тут же с готовностью сообщал мне, что, собор действительно назван именем святого Михаила, но все происходящее на площади никакого отношения к нему не имеет; однако, дабы лучше угодить Богу и всем его ангелам и святым, именно этот праздничный день избран для совершения казни над прекрасной графиней, которая будет сожжена заживо, причем без оказания ей милости предварительного удушения, чтобы сия казнь послужила примером всем окрестным ведьмам, коих развелось здесь великое множество, хотя, надо признаться, даже под самыми чудовищными пытками графиня не назвала ни одного имени, не выдала никого из своих сообщниц – вот до чего велика власть дьявола над нею. Но инквизиторы, заверяли меня горожане, все равно разыщут этих ведьм.

От многочисленных собеседников самого разного рода, своими долгими рассказами едва не заговоривших меня до умопомрачения, я также узнал, что в окрестностях этого процветающего городка вряд ли найдется хоть одна семья, членам которой не довелось собственными глазами видеть проявления великой силы графини: она с готовностью исцеляла больных, приготавливая для них снадобья из трав, налагала руки на увечных и калек, а взамен не просила ничего, кроме поминовения ее в молитвах. Как выяснилось, умение снимать с людей заклятия, наложенные не слишком сильными ведьмами, принесло ей великую славу, и многие страдавшие от злых чар приходили в ее гостеприимный дом с просьбой изгнать бесов, вселившихся в них по неведомо чьему приказу.

Кто-то из горожан сказал мне, что таких черных, цвета воронова крыла, волос, как у графини, нет больше ни у кого; другой вспоминал ее удивительную красоту и сокрушался по поводу того, что палачи искалечили прекрасную женщину; третий поведал, что только благодаря графине его ребенок остался жив; четвертый поддержал его, добавив, что ей было по силам излечить даже самую страшную лихорадку, что к праздникам она дарила своим слугам золотые монеты и что от нее не видели ничего, кроме доброты.

Можно было подумать, Стефан, что я прибыл на канонизацию святой, а не на сожжение. Никто из тех, кого я повстречал в течение первого часа своего пребывания в городе, медленно проезжая взад и вперед по узким улицам как будто в поисках нужного мне дома и останавливаясь, чтобы поговорить с каждым встречным, не сказал ни единого худого слова в адрес этой женщины.

Однако тот факт, что к сожжению на костре приговорена столь добрая и знатная женщина, несомненно, возбуждал этих простолюдинов еще сильнее, словно красота и щедрость графини делали ее смерть грандиозным и захватывающим зрелищем. Уверяю тебя, у меня сердце сжималось от страха, когда я слышал щедро расточаемые в ее адрес похвалы, видел готовность расписывать ее добродетели… и одновременно – странный блеск в их глазах, когда они заговаривали о грядущей казни. В конце концов, не в силах больше вынести все это, я направился к громаде костра и принялся внимательно осматривать его, поражаясь столь внушительным размерам.

Да, как много требуется угля и дров, чтобы целиком и полностью сжечь человеческое существо. Как обычно, я с ужасом взирал на приготовленный костер и, как обычно, недоумевал, почему избрал себе именно такой род занятий. Ведь в какой бы подобный этому город, застроенный убогими каменными домишками и украшенный старинным собором с тремя колокольнями, я ни въехал, везде меня встречал шум толпы, а уши наполнялись треском поленьев, кашлем, стонами и в довершение всего воплями умирающих. Как тебе известно, сколь бы часто ни приходилось мне бывать свидетелем зверских сожжений, я не могу к ним привыкнуть. Что же заставляет меня снова и снова стремиться навстречу столь ужасным переживаниям?

Быть может, Стефан, таким образом я расплачиваюсь за какое-то совершенное мною преступление? В таком случае настанет ли день, когда я полностью искуплю свою вину? Пожалуйста, не подумай, будто я ропщу и жалуюсь на судьбу. Отнюдь. Как вскоре ты убедишься, мои, казалось бы, отвлеченные рассуждения небезосновательны и не лишены определенного смысла. Ибо я прибыл сюда, чтобы еще раз лицом к лицу встретиться с молодой женщиной, которую когда-то любил так нежно, как никого на свете, любил с того самого момента, когда судьба впервые столкнула нас на пустынной дороге в Шотландии всего через несколько часов после того, как на ее глазах погибла в пламени костра мать; опустошенное выражение на бледном лице прикованной цепью к повозке красавицы произвело на меня гораздо большее впечатление, нежели ее очарование, и навсегда врезалось в память…

Если ты вообще ее помнишь, то, наверное, уже догадался, о ком идет речь. Но прошу тебя, наберись терпения и не забегай вперед… Ибо в то время, как я ездил взад-вперед перед костром, прислушиваясь к косноязычной и тупой похвальбе двух местных виноторговцев, рассказывавших друг другу о тех сожжениях ведьм, свидетелями которых они были прежде (словно эти воспоминания могли являться предметом гордости), я еще не знал всей истории жизни графини. Теперь знаю.

Наконец, приблизительно часов около пяти, я отправился на самый лучший из постоялых дворов города. Этот постоялый двор одновременно и самый старый – он располагается прямо напротив собора, а следовательно, из всех окон его обращенного к площади фасада открывается вид на двери Сен-Мишель и на только что описанное мною место казни.

Разумеется, ожидавшееся событие вызвало большой наплыв желающих на него поглазеть, и я вполне справедливо опасался, что свободных комнат в этом заведении уже не осталось. Можешь ли вообразить мое удивление, когда я узнал, что люди, занимавшие лучшие передние апартаменты, только что выдворены оттуда, ибо, невзирая на их изящные наряды и светские манеры, за душой у них не оказалось ни гроша. Я тут же внес названную мне весьма умеренную сумму в качестве платы за эти «превосходные покои» и, попросив принести побольше свечей, дабы иметь возможность писать ночью, – что сейчас и делаю, – поднялся по маленькой скрипучей лестнице в свое временное пристанище, которое нашел вполне сносным: приличный соломенный матрац и не слишком грязное постельное белье, если учесть, что я находился не в Амстердаме, небольшой очаг, в котором при такой теплой сентябрьской погоде я не нуждался; окна, хоть и маленькие, смотрят прямо на костер.

– Вам будет превосходно видно отсюда, – с гордостью заверил меня хозяин постоялого двора.

Да-а-а, он, наверное, успел повидать немало подобных зрелищ. Интересно, какие мысли по поводу происходящего бродят у него в голове? Не успел я задаться этим вопросом, как хозяин сам, по собственной инициативе, грустно качая головой, принялся рассказывать о необыкновенной красоте графини Деборы и о предстоящем событии.

– Значит, ее зовут Дебора? – спросил я.

– Да, Дебора де Монклев, наша прекрасная графиня. Правда, она не француженка. Ах, если бы только она была чуть более сильной ведьмой…

Хозяин умолк на полуслове и низко склонил голову.

Поверь, Стефан, мне словно нож в грудь вонзили. Я мгновенно догадался, о ком идет речь, и с трудом нашел в себе силы продолжить разговор. Но все же сумел взять себя в руки.

– Умоляю вас, расскажите подробнее, – попросил я.

– Увидев умирающего мужа, она сказала, что не может его спасти, что это не в ее власти…

Трактирщик снова замолчал, и я слышал лишь его печальные вздохи.

Стефан, мы уже наблюдали великое множество аналогичных случаев. Как только деревенская знахарка заявляет, что не в силах кого-то вылечить, ее тут же объявляют ведьмой. Хотя прежде все считали ее доброй колдуньей и даже не заикались о дьяволе. Здесь повторилась та же история.

Я присел к письменному столу, за которым пишу и сейчас, убрал свечи, затем отправился вниз, где в недрах темного и сырого каменного зала пылал небольшой очаг, возле которого грелись, либо иссушали свою бренную плоть, несколько местных философов. Удобно устроившись за одним из столов и заказав ужин, я изо всех сил пытался прогнать навязчивую мысль, всякий раз возникающую у меня при виде уютно горящего очага ведь возведенные на костер поначалу тоже ощущают лишь приятное тепло, однако постепенно оно превращается в нестерпимый жар, несущий мучения и агонию.

– Принесите самого лучшего вина, – приказал я, – и позвольте угостить собравшихся здесь досточтимых господ в надежде, что они поведают мне все, что им известно о здешней знаменитой ведьме, – сам я знаю о ней очень мало.

Приглашение мое было с готовностью принято, и я ужинал в окружении великого множества болтунов, пытавшихся говорить одновременно и все время перебивавших друг друга, так что мне пришлось поочередно выбирать кого-то одного и просить, чтобы остальные молчали до тех пор, пока он не закончит.

– Каким образом графине были предъявлены обвинения? – без обиняков спросил я.

Из череды нестройных ответов удалось выяснить, что во время верховой прогулки в лесу граф упал с лошади и после этого происшествия с большим трудом добрался до дома. Обильный обед и хороший сон восстановили, казалось бы, его силы, он почувствовал себя вполне отдохнувшим и уже собирался было отправиться на охоту, однако внезапно пронзившая тело боль заставила графа вернуться в постель.

Всю ночь графиня вместе со свекровью провела у постели мужа, прислушиваясь к его стонам.

– Повреждение у него скрыто глубоко внутри, – объяснила она. – Я ничем не могу ему помочь. Вскоре у него пойдет горлом кровь. Мы должны сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания.

Действительно, как она и предсказывала, вскоре у графа изо рта хлынула кровь. Он застонал еще громче и умолял жену, излечившую многих людей, принести ему лучшие свои лекарства. Графиня еще раз объяснила свекрови и детям, что травма, полученная графом, чересчур тяжела и она бессильна спасти мужа. В глазах ее при этом стояли слезы.

– Как ведьма может плакать, я вас спрашиваю? – подал голос хозяин постоялого двора, который вытирал со стола, слушая рассказ.

Я согласился с ним, сказав, что, насколько мне известно, ведьмы не умеют плакать.

Мои собеседники продолжали подробно описывать страдания графа, его стоны, постепенно, по мере того как боль усиливалась, перешедшие в крики, хотя жена, стараясь облегчить мучения и позволить мужу впасть в забытье, в изобилии поила его вином и настойками из трав.

– Спаси меня, Дебора! – молил граф, не обращая внимания на подошедшего к постели священника. Однако по прошествии времени, почувствовав приближение последнего часа, побледневший, истекающий кровью граф дрожащей от лихорадки рукой поманил к себе священника и объявил, что его жена – ведьма и всегда была таковой и что ее мать сожгли по обвинению в колдовстве, а он теперь страдает за их прегрешения.

Священник в ужасе отпрянул, полагая, что столь страшные обвинения не более чем бред умирающего, ибо многие годы этот святой отец восхищался графиней и жил за счет ее щедрот. Однако старая графиня приподняла сына за плечи и, усадив поудобнее в подушках, велела:

– Говори, сын мой.

– Ведьма, вот кто она и кем всегда была. Она сама во всем мне призналась, коварно околдовывая при этом, притворяясь невинной молодой невестой и плача на моей груди. Хитростями и уловками она привязала меня к себе и приобщила к своим злым деяниям. Еще в Шотландии, в городке Доннелейт, мать обучила ее черной магии и там же впоследствии была сожжена прямо на глазах у дочери.

Своей жене, которая, рыдая, стояла на коленях у его постели, закрыв лицо руками, граф крикнул:

– Дебора, ты видишь мои мучения! Во имя Господа нашего ответь мне! Ты спасла жену пекаря, ты спасла дочку мельника – почему же ты не хочешь спасти меня?

Граф впал в такое неистовство, что священник не смог дать ему последнего причастия, и граф умер, изрыгая проклятия. Воистину ужасная смерть.

Едва закрылись его глаза, графиня словно лишилась разума: она звала мужа, заверяла его в своей любви, а затем как мертвая рухнула на пол. Дети – сыновья Кретьен и Филипп и дочь Шарлотта – бросились к матери, пытаясь утешить ее и привести в чувство, но она продолжала лежать в полном оцепенении.

Однако старая графиня запомнила последние слова сына и времени даром не теряла. Она тут же направилась в покои Деборы и обнаружила в шкафах не только мази, отвары и прочие лечебные снадобья, но и некую странную куклу – грубо вырезанную из дерева, с костяной головой, на которой были нарисованы глаза и рот, а сверху приклеены черные волосы с вплетенными в них маленькими, вырезанными из шелка цветочками. Старая графиня в ужасе швырнула куклу на пол, уверенная, что та может быть предназначена только для совершения злых деяний, – слишком уж она походила на кукол, которые крестьяне вырезали из рога для своих древних обрядов в праздник костров, [1] против чего всегда яростно выступали священники. Открыв другие шкафы и ящики, старая графиня увидела неисчислимое количество драгоценных камней и золота – россыпью, в шкатулках или в шелковых мешочках; все это богатство, по словам старой графини, невестка намеревалась украсть после смерти мужа.

Дебору немедленно арестовали, а старая графиня повела внуков на свою половину, дабы объяснить им суть и природу неожиданно открывшегося страшного зла и побудить их выступить вместе с ней против матери-ведьмы, тем самым избавив от опасности собственные невинные души.

– Только ведь все прекрасно знали, – добавив сын владельца постоялого двора, самый разговорчивый всех собравшихся, – что драгоценности принадлежали молодой графине и что она привезла их из Амстердама, где была замужем за богатым человеком, но потом овдовела. А наш граф, до того как отправился на поиски богатой жены, помимо приятной наружности имел за душой лишь отцовский замок и землю и щеголял в потертой одежде.