4

В квартире было темно, чего я никак не ожидал, и Луи не оказалось ни в гостиной, ни в его комнате, ни в задней половине дома. Что касается Лестата, дверь в его комнату была закрыта, а звуки клавесина исходили словно бы из самих стен – какая-то очень быстрая и красивая мелодия.

Я зажег все лампы в передней гостиной и устроился на диване с бумагами Эрона, сказав себе, что самое важное сейчас – прочесть записки друга.

Бесполезно было думать о Меррик, о ее заклинаниях и духах, и совсем уж никуда не годилось размышлять о старухе со сморщенным лицом, беспрерывно что-то бормотавшей.

Что касается мыслей о божестве Ошала, то они источали один лишь черный цвет. Те годы, что я провел когда-то в Рио, были заполнены самоотверженной преданностью богам кандомбле и безоглядной верой – насколько я, Дэвид Тальбот, мог вообще во что-то верить. Я отдался этой религии со всей страстью, на какую только был способен, стал последователем Ошала, его служителем. И дотошно исполнял все его заповеди. Он часто завладевал моей душой, хотя впоследствии я почти не помнил, как впадал в транс.

Но все это продолжалось недолго и явилось, так сказать, неким отклонением от основной линии моей жизни, своеобразным интермеццо. В конце концов, я ведь был британским исследователем и всегда им оставался. А когда я вступил в Таламаску, власть Ошала или другого божества надо мной потеряла всякую силу. Тем не менее сейчас я пребывал в смятении, терзаясь чувством вины. Как я мог заявиться к Меррик с просьбой о проведении колдовского обряда, как посмел вообразить, будто сумею контролировать происходящее! Первый же вечер лишил меня всяких амбиций.

Однако мне следовало собраться с мыслями.

«Я обязан ради Эрона, моего старого друга, немедленно взять себя в руки и заняться его бумагами. Все остальное подождет», – уверял я себя.

Но я с нетерпением ожидал прихода Луи: мне никак не удавалось избавиться от воспоминания о старухе и хотелось обсудить с ним происшедшее. Луи обязательно должен был понять, что значит иметь дело с Меррик, но где он мог быть в этот час, я не представлял.

Клавесин дарил покой: музыка Моцарта, независимо от жанра сочинения, неизменно способствует обретению душевного равновесия. И все же я не находил себе места в этих теплых комнатах, где привык проводить многие часы покоя – один, с Луи или с Луи и Лестатом.

«Хватит! – приказал я себе. – Не нужно обращать внимание на мелочи».

Настало самое подходящее время, чтобы ознакомиться с записками Эрона.

Я снял пиджак, уселся за большой письменный стол, удобно расположенный так, чтобы не выпускать из поля зрения всю комнату (никто из нас не любил работать, глядя на пустую стену), открыл конверт и вынул бумаги, которые предстояло прочесть.

Их было совсем немного. Быстро просмотрев листы, я убедился, что Меррик в полной мере изложила мне предсмертные мысли Эрона. Но несмотря ни на что, я был обязан прочесть эти записи, каждое слово.

Уже через несколько секунд я совершенно забыл о себе, и в голове у меня зазвучал знакомый голос: Эрон говорил по-английски, хотя текст, лежавший передо мной, был выполнен на латыни. Казалось, будто Эрон находится рядом, просматривает вместе со мной страницы, зачитывает мне свой отчет, чтобы я мог его прокомментировать, прежде чем он отошлет бумаги старшинам.

Эрон описал, как приехал во Флориду и нашел состарившееся тело своего друга Дэвида Тальбота мертвым и нуждающимся в захоронении, в то время как душа Дэвида была надежно спрятана в теле незнакомого молодого человека – юноши англо-индийского происхождения, больше шести футов ростом, с волнистыми темно-каштановыми волосами, бронзового цвета кожей и невероятно большими темно-карими глазами, в которых сквозила печаль. Он отличался отменным здоровьем и физической формой, обладал острым слухом и спокойным нравом. Казалось, в его теле обитает только одна-единственная душа – душа Дэвида Тальбота.

Далее Эрон описывал дни, проведенные нами в Майами, когда душа моя часто покидала новое тело, а потом вновь возвращалась в него, не встречая при этом сопротивления со стороны каких-то известных или неизвестных сил.

Наконец, спустя примерно месяц таких экспериментов, я убедился, что могу остаться в этом молодом теле, и решил узнать как можно больше о той душе, что обитала в нем до меня.

Эти подробности я здесь опущу, так как они относятся к лицам, никоим образом не связанным с данным повествованием. Достаточно сказать, что мы с Эроном убедились в одном: душа, некогда правившая моим новым телом, окончательно его покинула. Больничные записи, относящиеся к последним месяцам существования этой души на земле, более чем ясно подтвердили, что «разум» этого человека пострадал в результате психологических катастроф и под действием некоторых лекарств, которые он принимал, хотя никакого вреда клеткам мозга эти средства не причинили.

Я, Дэвид Тальбот, полностью владея чужим телом, не почувствовал никакой патологии мозга его прежнего обитателя.

Эрон подробнейшим образом все это описал, не забыв упомянуть, какую неловкость я испытывал первые несколько дней из-за непривычно высокого роста и как на его глазах это «странное тело» постепенно «становилось» его старым другом Дэвидом, по мере того как я обретал старые привычки: закидывать ногу за ногу, сидя на стуле, или складывать руки на груди, или сутулиться над письменным столом, или одному мне свойственным образом держать книгу.

Эрон отметил, что острота зрения новых глаз явилась для Тальбота великим благом, так как в последние годы жизни Дэвид совсем плохо видел. Боже, как он был прав, а ведь тогда об этом даже я не подумал! Теперь, разумеется, я видел как вампир и уже не припоминал того перехода к хорошему зрению во время моей короткой фаустовской юности.

Эрон откровенно написал, что полный отчет об этом эксперименте не должен попасть в открытые для всеобщего сведения архивы Таламаски.

«Переселение Дэвида в другое тело, – писал он недвусмысленно, – ясно показывает, что такой эксперимент вполне осуществим, если его проводят умело. Мой ужас вызывает не то, что Дэвид завладел прекрасным молодым телом, а то, каким образом это тело было украдено у его хозяина персоной, которую мы теперь станем называть Похитителем Тел, для недобрых целей самого вора».

Далее Эрон писал, что попытается передать эти бумаги непосредственно старшинам Таламаски.

Очевидно, что трагедия не позволила осуществить его намерения.

Стиль завершающих трех страниц, озаглавленных «Исчезновение Дэвида», был чуть более официальным и отличался особой осторожностью, смешанной с печалью. Лестат упоминался там только как «ВЛ».

Эрон описал, как я исчез на острове Барбадос, не оставив никакой записки, бросив чемоданы, пишущую машинку, книги и бумаги, которые ему, Эрону, пришлось забрать.

Как, должно быть, ужасно чувствовал себя Эрон, собирая мои вещи и не обнаружив ни слова извинения!

"Не будь я так поглощен делами Мэйфейрских ведьм,– писал он, – скорее всего, это исчезновение вообще бы не произошло. Мне следовало бы проявить больше внимания к Д. во время его переселения в другое тело. Следовало бы окружить его большей любовью и таким образом завоевать его полное доверие. Но теперь мне остается только строить догадки о том, что с ним произошло, и, боюсь, он пережил ужасную по своим последствиям духовную катастрофу.

Несомненно, он еще свяжется со мной. Я слишком хорошо его знаю, чтобы думать иначе. Он придет. Непременно придет, каким бы ни было ныне состояние его души, а о том, каково оно, я даже не берусь судить. Да, он придет – хотя бы ради того, чтобы подарить мне покой".

Мне так больно было читать эти строки, что я прервался и отложил страницы в сторону. Несколько минут я мог думать только о своей неудаче – ужасной, жестокой неудаче.

Но оставались еще две страницы. Наконец я взял их в руки и прочел последние записи Эрона:

"Как бы мне хотелось обратиться за помощью непосредственно к старшинам. Как бы мне хотелось после стольких лет служения Таламаске полностью доверять ордену и авторитету старшин. Однако нашу организацию, насколько я знаю, составляют смертные мужчины и женщины, не чуждые ошибок. И я не могу обратиться ни к одному из них, не предоставив им тех знаний, которыми не хочу делиться.

Последние месяцы Таламаска переживает множество внутренних бед. До тех пор пока не будет решен вопрос о личностях старшин и возможности связаться с ними, этот отчет должен оставаться в моих руках.

Тем временем ничто не может поколебать мою веру в Д. – как в него самого, так и в его добродетель. Если Таламаски и коснулось разложение, оно не повлияло на Дэвида и на многих таких, как он. И хотя сам я пока не могу довериться кому-либо, мне отрадно думать, что однажды это сделает Дэвид. Пусть он откроется им, если не мне.

Моя вера в Дэвида так велика, что иногда разум играет со мной странные шутки: мне кажется, будто я вижу его, хотя вскоре понимаю, что ошибся. Вечерами я ищу своего друга в толпе. Я вернулся в Майами специально, чтобы отыскать его. Я не раз взывал к нему телепатически. И нисколько не сомневаюсь, что однажды, очень скоро, Дэвид откликнется хотя бы для того, чтобы попрощаться".

Меня сковала сокрушительная боль. Шли минуты, а я ничего не делал, придавленный грузом несправедливости, совершенной по отношению к Эрону.

Наконец я через силу заставил себя пошевелиться, аккуратно сложил записи, вернул их в конверт, а потом оперся локтями на стол, склонил голову и долго оставался неподвижен.

Клавесин давно замолк, и, несмотря на всю свою любовь к этой музыке, я понял, что она все-таки мешала мне размышлять, и теперь наслаждался тишиной.

Ничто не изменилось: я по-прежнему испытывал горькую печаль, во мне так и не пробудилась надежда. Смерть Эрона представилась такой же реальной, как когда-то его жизнь. И жизнь и смерть его сейчас виделись как истинное чудо.

Что касается Таламаски, то я знал, что она залечит свои раны и без моей помощи. За орден я не беспокоился, хотя Эрон совершенно справедливо с подозрением относился к старшинам, до того как окончательно убедился в подлинности их лиц и полномочиях.

Когда я покинул орден, вопрос о том, кто же они такие на самом деле, как раз жарко обсуждался. Где хранятся тайны, там всегда найдется место предательству и подлости. Убийство Эрона стало частью этого предательства Знаменитый Похититель Тел, ввергший в соблазн Лестата, когда-то был одним из наших агентов.

А старшины? Неужели и их коснулось предательство? Я так не думал. Таламаска была древней и очень серьезной организацией, изучавшей вопросы вечности. Ученые-историки, служившие в ней, никогда не спешили с выводами. Но теперь дорога в орден была для меня закрыта. Смертным агентам предстояло преобразовать орден, очистить его от всего недостойного, и начало этому было положено в прошлом. Но я ничем не мог им помочь.

Насколько мне стало известно, Таламаска преодолела внутренние противоречия. Насколько успешно и с чьей помощью – я не знал, да и не хотел знать.

Знал я лишь одно: те, кого я любил, в их числе и Меррик, не конфликтовали с орденом, хотя мне и казалось, что она, а также некоторые другие агенты, за которыми я время от времени наблюдал в других городах, имели более реалистичное представление об организации и ее проблемах, чем некогда я.

Ну и, разумеется, наш разговор с Меррик следовало сохранить в тайне.

Но как мне разделить тайну с ведьмой, которая так быстро и легко наслала на меня свои чары? Воспоминание о ее поступке вновь привело меня в раздражение. Надо было унести с собой статуэтку святого Петра. Это послужило бы ей уроком.

Но какова была цель Меррик – продемонстрировать мне свою силу, дать понять, что такие жалкие существа, как мы с Луи, полностью подвластны ее чарам, или доказать, что наши намерения отнюдь не безобидны?

Внезапно меня охватила сонливость. Я уже упоминал, что насытился перед встречей с Меррик. И тем не менее, распаленный прикосновениями к ней, но еще больше собственными фантазиями, я жаждал новой порции крови. Борьба с самим собой, скорбь по Эрону, который слег в могилу, не услышав от меня ни слова утешения, утомили мой разум.

Едва я собрался прилечь на диван, как до меня долетели давно знакомые и очень приятные звуки, которых мне давно уже не доводилось слышать. Это пела канарейка. Я слышал, как она трепещет крылышками, как позвякивает и поскрипывает подвешенная к кольцу клетка и звенит маленькая трапеция (или как она там называется?).

И вновь заиграл клавесин – темп музыки был очень быстрый, гораздо быстрее того, что может выдержать человеческое ухо. Это были душераздирающие, сводящие с ума аккорды, полные магии, словно у клавиатуры сидело сверхъестественное существо.

Я тут же понял, что Лестата нет в квартире и не было с самого начала, а эти звуки – музыка и тихий птичий гвалт – доносятся вовсе не из его закрытой комнаты.

Тем не менее я должен был удостовериться.

Всесильный Лестат умел скрывать свое присутствие, а мне, связанному с ним одной кровью, были недоступны его мысли.

Я с трудом поднялся, как в полусне, поражаясь собственному бессилию, и направился по коридору в его комнату. Постучался, подождал, сколько требовали приличия, и распахнул дверь.

Все было так, как и следовало ожидать: посреди спальни стояла массивная кровать из красного дерева, с пыльным балдахином на четырех столбиках, с гирляндами из роз и пологом из темно-красного бархата, неизменно любимого Лестатом. Пыль густым слоем покрывала прикроватный столик, бюро и книги на полках. Никакой звукопроигрывающей аппаратуры в комнате я не увидел.

Я повернулся, намереваясь было перейти в гостиную и написать обо всем в своем дневнике (если, конечно, сумею его найти), но почувствовал, что прежде всего мне необходимо выспаться. Однако мне не давали покоя музыка и птичье пение. Что-то особенно меня поразило. Но что? Несколько десятков лет тому назад в одном из своих отчетов Джесс Ривз писала о том, что в руинах этого самого дома ее преследует пение птиц.

– Значит, началось, – прошептал я, одолеваемый удивительной слабостью.

Я подумал, что Лестат, наверное, не будет слишком возражать, если я ненадолго прилягу на его ложе. Может быть, он вернется еще сегодня вечером. Мы ведь никогда не знаем о его передвижении. Наверное, все-таки не стоило мне укладываться на кровать. Несмотря на полусонное состояние, я размахивал правой рукой в такт музыке. Я знал эту сонату Моцарта – прелестное произведение, первое из написанных мальчиком-гением, превосходная вещица. Не удивительно, что птицы так радовались: должно быть, эти звуки были им сродни. Но отчего же исполнитель, пусть даже самый выдающийся, так безудержно торопится?

Я вышел из комнаты, чувствуя себя так, словно двигался в воде, и отправился на поиски собственной комнаты, где стояла моя кровать, вполне удобная, а потом вдруг мне показалось более важным отыскать свой гроб, в котором я прятался, потому что не в состоянии был бодрствовать до самого рассвета.

– Да, сейчас самое важное – уйти отсюда, – вслух произнес я, но не расслышал собственного голоса, заглушенного раскатистыми, стремительными аккордами.

Тут я, к своему несчастью, понял, что попал в заднюю гостиную, выходящую окнами во двор, и теперь сижу там на диване.

Рядом со мной был Луи. Между прочим, это он помог мне устроиться на диване. Луи спрашивал меня, что случилось.

Я поднял на него взгляд, и мне показалось, что передо мной само совершенство: мужчина в белоснежной шелковой рубашке и в отлично сшитом черном бархатном пиджаке; волнистые черные волосы аккуратно и красиво зачесаны за уши и загибаются над воротничком, что очень ему идет. Мне точно так же нравилось смотреть на Луп, как и на Меррик.

Меня поразило, что их зеленые глаза были совершенно не похожи. У Луи глаза были гораздо темнее, без черного круга на радужной оболочке, а потому зрачки не казались такими яркими. Однако они не уступали в красоте глазам Меррик.

В квартире стояла абсолютная тишина.

Сначала я не мог ни сказать что-либо, ни двинуться с места.

Луи устроился напротив меня на стуле, обтянутом красным бархатом, и в его глазах отразился свет от ближайшей электрической лампы. Во взгляде Меррик даже в самые спокойные минуты читался легкий вызов, а взгляд Луи был всегда открытым, терпеливым, искренним и неподвижным, словно на портрете.

– Ты слышал? – спросил я.

– Что именно?

– О Боже, это опять началось, – тихо проговорил я. – Вспомни. Подумай хорошенько, дружище, ты ведь помнишь, что говорила тебе Джесс Ривз. Подумай.

И тут меня словно прорвало: я рассказал ему и о музыке, и о птичьем пении. Много десятилетий тому назад то же самое слышала Джесс – в ту ночь, когда обнаружила в тайнике разрушенной стены дневник Клодии. Она не только слышала эти звуки, но еще и видела движущиеся фигуры, освещенные масляными лампами.

В панике Джесс убежала отсюда, захватив с собой куклу, четки и дневник.

Призрак Клодии преследовал ее до самой гостиницы. Джесс слегла в полутемном номере, сраженная болезнью. Ее отвезли в больницу, а потом отправили домой, в Англию, и, насколько я знаю, больше она сюда не возвращалась.

Джесс Ривз превратилась в вампира, повинуясь судьбе, а вовсе не из-за ошибок или просчетов Таламаски. Джесс Ривз сама поведала свою историю Луи.

Мы оба ее отлично знали, но я не припоминал, чтобы Джесс когда-нибудь называла музыкальное произведение, которое услышала в этом доме.

Теперь Луи подтвердил своим тихим голосом, что его возлюбленная Клодия отдавала предпочтение ранним сонатам Моцарта и говорила, что особенно любит их, потому что композитор сочинил их еще в детстве.

Внезапно Луи охватило какое-то сильное чувство, он поднялся и, повернувшись ко мне спиной, уставился в окно – видимо, глядел сквозь тюлевые занавески на небо, распростертое над крышами и высокими банановыми деревьями, высаженными вдоль ограды.

Я наблюдал за ним, из вежливости не нарушая тишину, и чувствовал, как ко мне возвращаются силы – сверхъестественные силы, на которые я всегда полагался, с тех пор как впервые отведал крови.

– Я понимаю, насколько все это мучительно, – наконец произнес я. – Можно предположить, что мы уже близки к цели.

– Дело не в том, – сказал он, поворачиваясь ко мне лицом. – Разве ты не понял, Дэвид? Ты слышал музыку. Джесс тоже. А я – нет. Никогда... Никогда! Многие годы я ждал, что услышу ее, молил о том, чтобы она зазвучала, жаждал услышать ее, но этого не произошло.

Его французский акцент стал явственнее, как всегда случалось в минуты сильного волнения: его речь приобретала особый шарм, который мне очень импонировал. Мне кажется, что мы, говорящие по-английски, мудро поступаем, смакуя акценты, ибо они позволяют нам постичь многие нюансы родного языка.

Мне нравился Луи, нравились его грациозные жесты и то, как он живо реагировал или, наоборот, не обращал внимания на происходящее. С первой же минуты нашего знакомства он проявил ко мне великодушие, предоставив кров в этом доме, а его верность Лестату не подвергалась сомнению и вызывала искреннее восхищение.

– Если тебя это хоть как-то утешит, – поспешил я добавить, – то я виделся с Меррик Мэйфейр. Передал ей твою просьбу, и, мне кажется, она готова ее выполнить.

Его удивление меня поразило. Я забыл, что в нем осталось еще очень много от смертного, что он самый слабый из нас, а потому совершенно не умеет читать мысли. А я-то думал, что Луи в последнее время следит за мной на расстоянии, шпионит – скрытно, как умеет это делать только вампир или ангел, – чтобы не пропустить намеченную важную встречу.

Луи отошел от окна и снова уселся напротив.

– Ты должен мне все рассказать, – попросил он.

Лицо его на мгновение вспыхнуло, утратив неестественную белизну, и он стал похож на обыкновенного молодого человека двадцати четырех лет. С резко очерченными чертами безукоризненно красивого лица и впалыми щеками, он мог бы послужить идеальной моделью для Андреа дель Сарто[8].

– Дэвид, прошу тебя, расскажи мне все, – не выдержав моего молчания, настойчиво попросил он.

– Да, конечно, я сам этого хочу. Только дай мне еще несколько минут. Видишь ли, происходит нечто странное, и я полагаю, хотя еще не до конца в этом уверен, что здесь проявилась ее подлая сущность.

– Подлая сущность? – Луи явно ничего не понимал.

– Не думаю, что это стоит воспринимать всерьез. Видишь ли, она очень сильная женщина и очень часто ведет себя довольно странно. Впрочем... Позволь, я расскажу все по порядку.

Прежде чем начать, я еще раз внимательно оглядел Луи и в который уже раз убедился в его абсолютном несходстве с кем-либо из нас – вампиров, бессмертных созданий, пьющих кровь. Во всяком случае, с теми, кого мне доводилось встречать до сих пор.

За многие годы нашего знакомства мы вместе наблюдали множество чудес. Мы видели самых древних представителей племени бессмертных, чьи визиты приводили нас в униженное смирение. И все они лишь снисходительно посмеивались над усилиями Луи отыскать ответы на мучившие его вопросы, ибо этих ответов просто не существовало. А Луи потратил на тщетные поиски весь девятнадцатый век.

Во время наших последних собраний многие из старых вампиров предлагали Луи силу своей древней крови. Более того, сама Маарет, особо почитаемая как сестра-близнец нашей общей прародительницы, весьма настоятельно предлагала Луи отведать крови из ее вен. Я наблюдал за этой сценой, терзаясь мрачными предчувствиями. Мне показалось, что Маарет оскорблял сам факт присутствия на собрании столь слабого существа.

Луи отказался от предложения. Решительно его отверг. Мне никогда не забыть их разговор.

– Я вовсе не ценю свою слабость, – объяснял он Маарет. – Ваша кровь, конечно же, заключает в себе могущество. Только глупец усомнился бы в истинности такого утверждения. Но именно благодаря всем вам я знаю, что самое главное – это способность умереть. Если я вкушу вашей крови, то стану слишком сильным и лишусь возможности навсегда покинуть этот мир, совершив акт самоубийства. Я не могу это допустить. Позвольте мне остаться среди вас смертным. Позвольте мне приобретать силу малыми дозами, как когда-то это делали вы, постепенно, по мере насыщения человеческой кровью. Я никогда не стану таким, как Лестат, вкусивший крови древних. И не позволю себе в обмен на могущество утратить право на простую смерть.

Меня тогда поразило явное недовольство Маарет. Ее непросто понять, ибо она сама воплощение простоты. Я хочу сказать, что Маарет настолько стара, что давно уже разучилась как-либо выражать собственные чувства – разве что в крайне редких случаях, если, конечно, она сама того пожелает.

Когда Луи отказал ей, она тут же потеряла к нему всякий интерес и, насколько помню, больше никогда не взглянула в его сторону, ни разу не произнесла его имени. Разумеется, она не стала ему вредить, хотя имела предостаточно возможностей. Луи просто-напросто перестал для нее существовать, перестал быть в ее понимании одним из нас. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.

А с другой стороны, кто я такой, чтобы судить о Маарет? Мне следовало благодарить судьбу уже за то, что довелось видеть одну из древнейших, слышать ее голос и даже посетить как-то раз ее убежище.

Лично я испытывал огромное уважение к Луи за его нежелание отведать эликсира жизни темных богов. В вампира Луи превратил Лестат, который, однако, в то время был еще очень молод. Луи отличался гораздо большей силой, чем любой смертный, мог очаровать и перехитрить самого умного противника. Хотя он в отличие от меня до сих пор не научился преодолевать силу гравитации, однако мог передвигаться с такой скоростью, что становился почти невидимым, и эта способность чрезвычайно его радовала. Проникать в мысли собеседников он не умел, искусством негласного наблюдения не владел.

Прямые лучи солнца, окажись Луи в их власти, непременно убили бы его, хотя едва ли смогли бы испепелить тело дотла, как это произошло с Клодией спустя всего лишь семьдесят лет после ее рождения. Луи по-прежнему нуждался в крови каждую ночь. И весьма вероятно, он мог бы попытаться найти забвение в пламени костра.

Мысль о том, что бессмертное создание намеренно ограничило свои способности, в который уже раз заставила меня вздрогнуть. Хотя, наверное, и в этом проявилась присущая Луи мудрость.

Кровь, дарованная Лестатом мне, обладала исключительной силой, ибо в ней заключалась не только мощь старого Мариуса, но и могущество самой Королевы Проклятых, матери всех вампиров. Я в точности не знал, каким образом мог бы прекратить свое существование, но был уверен, что задача будет не из легких. Что касается Лестата, то для вампира, обладающего такими талантами и способностями, как у него, не существует способа покинуть этот мир. Дабы лишний раз увериться в этом, достаточно вспомнить все пережитые Лестатом приключения.

Глубоко взволнованный воспоминаниями, я схватил Луи за руку, но не сразу нашел в себе силы заговорить.

– Эта женщина обладает огромной силой, – сделав над собой усилие, наконец сказал я. – Весь вечер она проделывала со мной невероятные трюки, и я до сих пор не понимаю, каким образом и зачем.

– Ты совсем обессилел, – заботливо произнес Луи. – Не хочешь отдохнуть?

Я поспешил отказаться:

– Нет, мне нужно с тобой поговорить.

Я во всех деталях поведал ему о встрече в кафе и обо всем, что произошло между мной и Меррик, в том числе и в годы ее детства.

5

Я поведал ему все, о чем выше рассказал вам.

И даже поделился скудными воспоминаниями о первой встрече с Меррик, о подсознательном страхе, который испытал, когда понял, что мы с Эроном находимся под пристальным наблюдением предков этой странной девочки, запечатленных на дагерротипах.

Эта часть моего рассказа чрезвычайно поразила Луи, однако он не остановил меня, а, наоборот, с нетерпением ожидал продолжения.

Тогда я признался, что последняя встреча с Меррик пробудила во мне другие воспоминания, эротического плана, а потом вскользь упомянул, что Меррик пока не отказалась выполнить его просьбу.

Я объяснил своему другу, что Меррик видела его и знала, кто он такой и как его зовут, еще задолго до того, как Таламаска предоставила ей хоть какие-то сведения о вампирах. Впрочем, насколько мне известно, Меррик никогда не получала какую-либо информацию, относящуюся к вампирам.

– Я припоминаю не одну встречу с ней, – признался Луи. – Следовало бы тебе рассказать раньше, но, полагаю, тебе уже достаточно хорошо известен мой характер.

– Что ты имеешь в виду?

– Я рассказываю только то, что необходимо. – Луи едва заметно вздохнул. – И предпочитаю говорить только о том, в чем уверен, но это сложно. Правда такова, что я действительно встречался с Меррик. Поверь, это так. И она действительно послала в мой адрес какое-то проклятие. Этого было более чем достаточно, чтобы я от нее отвернулся. Однако не потому, что испугался. Дело в том, что между нами возникло недопонимание. Если бы я умел читать чужие мысли так же, как ты, этого бы не произошло.