21

Когда я добрался до квартиры, Луи был там. Я почувствовал его присутствие, еще поднимаясь по ступеням. В нашем распоряжении оставалось еще несколько ночных часов, но я так был рад его видеть, что сразу отправился в гостиную.

Луи стоял у окна, глядя на Рю-Рояль.

В комнате горели все лампы, отчего краски на полотнах Матисса и Моне заиграли в полную силу. Луи успел переодеться, сменив испачканную кровью одежду на черные брюки и простой черный свитер из хлопка. На ногах у него были старые, поношенные туфли, некогда отличавшиеся изяществом.

Он обернулся при моем появлении, и я заключил его в объятия. Наедине с Луи я мог дать волю чувствам, которые приходилось сдерживать в присутствии Меррик Я прижал его к себе и поцеловал, как целует один мужчина другого без свидетелей. Я дотронулся губами до его темных волос, потом поцеловал его веки и наконец губы.

Впервые за все то время, что мы провели вместе, я почувствовал, что и он проникся ко мне глубоким чувством, хотя неожиданно что-то заставило его резко напрячься – это дала о себе знать рана в груди.

– Мне следовало пойти с тобой, – признался я. – Нельзя было тебя отпускать, но я чувствовал, что нужен Меррик. Поэтому остался с ней. Это был мой долг.

– Разумеется, – сказал он, – я бы и не позволил тебе покинуть ее. Меррик нуждалась в тебе гораздо больше, чем я. Не обращай внимания на рану, она уже заживает. Я столько десятилетий провел в родстве с дьяволом, что она затянется за несколько ночей.

– Не так быстро, и ты это знаешь, – возразил я. – Возьми мою кровь, она гораздо сильнее. Не отворачивайся, друг, послушай меня. Если не хочешь насытиться моей кровью, то позволь хотя бы смазать ею твою рану.

Луи был сражен горем. Он сел на стул и уперся локтями в колени.

Я не видел его лица. Опустившись на соседний стул, я принялся ждать.

– Рана затянется, не сомневайся, – негромко произнес он.

Я больше об этом не заговаривал. Что еще мне оставалось делать? Хотя я видел, что рана причиняет ему сильную боль. Это угадывалось по малейшим жестам – он начинал двигаться вроде бы плавно, но потом резко останавливался.

– Что ты думаешь о призраке? – спросил я. – Я бы хотел услышать это из твоих уст, прежде чем расскажу, что почувствовала Меррик и что видел сам.

– Я знаю, о чем вы оба думаете.

Наконец Луи поднял на меня взгляд и откинулся на спинку стула. Только тут я заметил темное пятно крови на его свитере. Рана все-таки оказалась серьезной. Мне это не понравилось. Мне было невыносимо видеть на нем кровь, как и на Меррик. Меня поразило, как сильно я люблю их обоих.

– Вы уверены, что призрак воспользовался моими страхами, – спокойно заявил он. – Я знал, что вы это скажете еще до того, как все началось. Но, видишь ли, я прекрасно помню Клодию. Я помню ее французский, помню каждую интонацию, ритм речи. Это была действительно Клодия, и пришла она из темноты – из какого-то жуткого места, где ей не найти покоя.

– Тебе известны мои аргументы. – Я покачал головой. – Что ты теперь будешь делать? Каким бы ни был твой план, не смей что-либо предпринимать, не поделившись со мной.

– Знаю, mon ami, я прекрасно это сознаю, – ответил он. – Но и ты должен знать, что нам теперь недолго осталось быть вместе.

– Луи, умоляю...

– Дэвид, я устал и хочу просто сменить одну боль на другую. Клодия произнесла нечто, что я никак не могу забыть. Она спросила, готов ли я отказаться ради нее от комфорта и благополучия. Помнишь?

– Нет, старина, ты все перепутал. Она спросила, готов ли ты отказаться от комфорта ради смерти, но она не обещала, что встретит тебя там! В том-то все и дело. Ее там не будет. Боже мой, сколько лет в Таламаске я изучал истории призраков и их послания, сколько лет я корпел над рассказами тех, кто общался с фантомами и потом делился своим опытом. Ты можешь думать что угодно о загробной жизни. Это не важно. Но если ты выберешь смерть, Луи, то не сможешь потом снова вернуться к жизни. Вера закончится. Умоляю, не делай этого выбора. Останься ради меня, если не ради чего-нибудь другого. Останься ради меня, потому что ты мне нужен. И останься ради Лестата, потому что он тоже в тебе нуждается.

Конечно, мои слова его не удивили. Он поднес левую руку к груди и слегка нажал на рану. Лицо исказила гримаса боли, но уже через секунду оно разгладилось. Луи покачал головой.

– Да, я думал, что ради тебя и Лестата нужно остаться жить. Но как же тогда она? Как же наша прелестная Меррик? Что ей понадобится от меня?

Казалось, Луи еще много о чем мог сказать, но внезапно замолк и нахмурился, потом быстро повернул голову.

– Дэвид, ты слышишь? – взволнованно спросил он. – Дэвид, прислушайся!

Я ничего не услышал, кроме городского шума.

– Что это, дружище? – спросил я.

– Дэвид, послушай. Это вокруг нас. – Он поднялся, не отнимая левой руки от болезненной раны. – Дэвид, это Клодия – ее музыка, ее клавесин. Я слышу его повсюду. Дэвид, она хочет, чтобы я пришел. Я знаю.

Я порывисто вскочил и обнял его.

– Ты не сделаешь этого, друг, ты не можешь так поступить, не сказав слова прощания Меррик и Лестату, а оставшихся часов до рассвета на это не хватит.

Он смотрел куда-то вдаль как зачарованный, глаза блестели, выражение лица смягчилось.

– Я знаю эту сонату. Я ее помню. Клодия любила это произведение, потому что Моцарт, когда его написал, был еще совсем ребенком. Неужели ты ничего не слышишь? Но ведь как-то раз ты слышал, вспомни. Прелестная музыка. Как прекрасно играет моя Клодия.

Луи рассмеялся каким-то неестественным смехом, и на глаза ему навернулись кровавые слезы.

– До меня доносится пение птиц. Прислушайся. Они поют в клетке. Все наши соплеменники, кто были с ней знакомы, считают Клодию бессердечной, но она такой не была. Просто она знала то, что я понял лишь спустя много десятилетий. Она владела тайнами, которые могут научить только страданиям...

Его голос оборвался на полуслове, он изящно высвободился из моих рук, прошел на середину комнаты и стал оглядываться, словно музыка действительно звучала со всех сторон.

– Неужели ты не понимаешь, какое благо она сотворила? – прошептал он. – Музыка продолжает звучать, Дэвид, темп ее все ускоряется. Клодия, я слушаю тебя! – выкрикнул он в пространство и снова принялся окидывать невидящим взглядом все предметы. – Клодия, очень скоро я буду с тобой! – после паузы выкрикнул он вновь.

– Луи, – сказал я, – скоро утро. Идем со мной, пора.

Он стоял неподвижно, склонив голову и безвольно опустив руки. Вид у него был бесконечно печальный, словно после сокрушительного поражения.

– Музыка прекратилась? – спросил я.

– Да, – прошептал он и медленно поднял на меня растерянный взгляд, но уже через секунду вновь овладел собой. – Две ночи дела не решат, правда? И я смогу поблагодарить Меррик. Смогу передать ей портрет – вдруг он понадобится Таламаске.

Луи показал на ближайший столик, низкий, овальный, стоявший перед диваном.

Я увидел там раскрытый дагерротип. Портрет Клодии вывел меня из себя, когда я встретился с ним взглядом. Мне хотелось захлопнуть маленький футляр. Впрочем, это не важно. Я знал, что никогда не допущу, чтобы портрет оказался в руках служителей Таламаски. Я не мог позволить, чтобы такой важный предмет перешел к чародейкам, таким же всесильным, как Меррик. Я не мог позволить, чтобы Таламаска исследовала то, чему мы недавно стали свидетелями.

Но я ничего не сказал.

Что касается Луи, то он стоял, погрузившись в мечты, как и всегда элегантный в своем блеклом черном одеянии. Кровавые слезы высохли, придав глазам поистине устрашающий вид. Он вновь уставился в никуда, отрешившись от моего горячего сочувствия, наотрез отказываясь от любого утешения, которое я мог ему подарить.

– Завтра встретимся вновь, – сказал я.

Он кивнул.

– Птицы больше не поют, – прошептал он. – Я даже мысленно не могу воспроизвести звучавшую музыку.

Вид у него был безутешный.

Я в отчаянии прибегнул к последнему аргументу:

– Все неподвижно в том мире, который она описала. Подумай об этом, Луи. Встретимся завтра после захода солнца.

– Да, мой друг, я ведь уже пообещал, – отрешенно произнес он и нахмурился, словно пытаясь что-то припомнить. – Я должен поблагодарить Меррик и, конечно, тебя, мой друг, за то, что вы выполнили мою просьбу.

Мы вместе покинули городской дом. Луи отправился туда, где проводил дневное время, но куда именно, я не знал.

У меня было больше времени, чем у него. Подобно Лестату, моему всесильному создателю, я не спешил укрыться в могиле при первом намеке на рассвет. Солнце должно было полностью подняться над горизонтом, чтобы меня сковал наконец близкий к параличу сон вампира.

В моем распоряжении оставался еще час – или чуть больше, – хотя на нескольких деревьях Садового квартала уже запели утренние птицы, и, пока я добрел до городских окраин, небо успело сменить густой темно-синий цвет на бледно-фиолетовый, какой бывает в сумерках. Я помедлил немного, позволяя себе полюбоваться картиной, а потом вошел в пыльное здание и поднялся по ступеням.

Ничто не шевельнулось в старом монастыре, покинутом даже крысами. От толстых кирпичных стен шел холод, хотя стояла весна. Мои шаги гулким эхом разносились по всему зданию, но это меня ничуть не смущало. Я с уважением относился к Лестату и старался возвестить о своем приходе, прежде чем переступить порог его просторного аскетичного убежища.

Огромный двор был пуст. Птицы громко пели в густой листве деревьев на Наполеон-авеню. Я остановился на верхнем этаже, чтобы бросить взгляд из окна, жалея о том, что не могу устроиться на день в высоких ветвях ближайшего дуба. Какая безумная мысль, но, возможно, где-то вдали от всей боли, которую мы здесь пережили, нашелся бы густой необитаемый лес, где я мог бы построить темный и плотный кокон и спрятаться в него среди ветвей, как какое-нибудь ядовитое насекомое, впадающее в спячку, перед тем как нести смерть своей добыче.

Я подумал о Меррик. Каков будет для нее грядущий день? Страх за нее терзал душу. Я презирал самого себя, но стремился к Меррик, как стремился к Луи. Они оба были мне нужны. Я понимал, что с моей стороны это эгоизм, и все же, видимо, никакое создание не может жить в полном одиночестве, без поддержки друзей.

Наконец я оказался в просторной часовне с белыми стенами. Все витражные окна по требованию Лестата были затянуты черной тканью. Он не мог больше скрываться там, откуда виден восход солнца.

В часовне не было ни одной горевшей свечи.

Я нашел Лестата в том же состоянии: лежащим на левом боку с открытыми глазами фиалкового цвета. Из черного проигрывателя, настроенного на беспрерывную работу, доносилась прелестная фортепьянная музыка.

Волосы и плечи Лестата покрывала пыль. Я пришел в ужас, увидев, что пыль припорошила даже лицо. А что, если я его потревожу, если попробую ее стереть? Я был растерян, душу сковала свинцовая печаль.

Я опустился на пол рядом с Лестатом – так, чтобы он мог меня видеть. Затем решительно выключил музыку и торопливо выложил ему все. Я волновался даже больше, чем предвидел.

Я рассказал обо всем: о своей любви к Меррик и о ее способностях, о просьбе Луи и о фантоме, который явился перед нами, о том, что Луи слышал музыку в исполнении Клодии, и о том, что он намерен покинуть нас через несколько ночей.

– Что его может сейчас остановить, ума не приложу, – сетовал я. – Он не станет ждать, когда ты проснешься, мой дражайший друг. Ибо твердо решил уйти. Я не в силах заставить его изменить решение. Могу только молить, чтобы он подождал, пока ты проснешься, но, думаю, он меня не послушает – из страха, что его оставит решимость. Видишь ли, все дело в этом, в его решимости. Он преисполнен желания покончить с жизнью. Впервые за много лет.

Я углубился в подробности. Рассказал, как Луи внимал музыке, которую я не слышал. Вновь описал колдовской сеанс. Возможно, во второй раз я упомянул о том, что упустил в первый.

– Неужели это и вправду была Клодия? – спросил я. – Кто сможет дать нам ответ? – Я наклонился и поцеловал Лестата. – Ты мне сейчас очень нужен. Очень, пусть даже только для того, чтобы с ним попрощаться.

Я отстранился и внимательно оглядел спящего. На мой взгляд, в Лестате не произошло никаких изменений.

– Однажды ты проснулся, – вспомнил я. – Ты проснулся, когда Сибил исполняла свою музыку, а потом снова погрузился в свой эгоистичный сон. Да-да, это чистейшей воды эгоизм, Лестат, – покинуть тех, кого ты сотворил, то есть Луи и меня. Ты нас покинул, а это несправедливо. Ты должен очнуться ото сна, мой любимый Мастер, ты должен очнуться ради Луи и меня.

Гладкое лицо не изменило своего выражения. Огромные фиалковые глаза были открыты чересчур широко, чтобы заподозрить, будто Лестат умер. Но других признаков жизни он не подавал.

Я склонился и прижал ухо к его холодной щеке. Я не мог читать мысли своего создателя, но надеялся, что смогу хоть что-то уловить в его душе.

Так ничего и не услышав, я снова включил музыку.

Прежде чем покинуть Лестата, я его поцеловал, а затем отправился в свое пристанище, как никогда раньше радуясь предстоящему забвению.

22

Следующей ночью я предпринял поиски Меррик. Ее дом в заброшенном районе был темен и пуст. Только смотритель остался приглядывать за особняком. Мне не составило труда взобраться на второй этаж флигеля и, заглянув в окно, убедиться, что старик; сидит себе спокойненько в комнате, прихлебывает пиво и смотрит свой жуткий цветной телевизор.

Я пришел в полное замешательство. Ведь Меррик твердо пообещала встретиться со мной. Где же, если не в ее собственном старом доме?

Я должен был ее найти и, прибегнув к своим телепатическим способностям, буквально обшарил весь город, без устали меряя его шагами из конца в конец.

Луи тоже куда-то запропастился. Я неоднократно возвращался на Рю-Рояль, но так его и не застал. Не заметил даже малейшего признака, что он побывал в квартире.

Наконец, вопреки всякому здравому смыслу, вконец отчаявшись, я приблизился к Оук-Хейвен, обители Таламаски, чтобы выяснить, не там ли Меррик.

Конечно! Она была в Оук-Хейвен. Стоя в густых дубовых зарослях с северной стороны здания, я разглядел ее крошечную фигурку в библиотеке.

Меррик сидела в том самом кожаном кресле красного цвета, которое она облюбовала еще в детстве, когда мы только познакомились. Уютно устроившись на потрескавшейся старой коже, она казалась спящей, но когда я подошел ближе, вампирское чутье безошибочно определило, что она пьяна. Рядом с ней я разглядел бутылку «Флор де Канья» и стакан. И бутылка, и стакан были пусты.

В обители находились и другие служители: один занимался в той же самой комнате, изучая книги, стоявшие на полках, а остальные разошлись по спальням верхнего этажа.

Я никак не мог проникнуть туда, где находилась Меррик. Во мне росло убеждение, что она все это заранее спланировала. А если так, то, возможно, она это сделала ради собственного душевного спокойствия, за что я, конечно, никак не мог ее порицать.

Оторвавшись от этой тщательно срежиссированной сцены – Меррик откровенно демонстрировала абсолютное пренебрежение к тому, что другие служители могут о ней подумать, – я возобновил поиски Луи.

Безуспешно прочесывая город, я за несколько часов до рассвета оказался в полутемной часовне, где дремал Лестат. Я метался перед ним, объясняя, что Меррик решила укрыться в Обители, а Луи вообще исчез, и в конце концов, совершенно обессиленный, опустился на холодный мраморный пол.

– Я бы знал это, да? – спросил я у своего спящего создателя. – Если бы Луи покончил с собой, я бы наверняка что-то почувствовал, правда? Если бы это случилось вчера на рассвете, то я бы это знал еще до того, как закрыл глаза.

Лестат не ответил, его лицо и фигура говорили о том, что на ответ надеяться не приходится. Это было все равно что страстно взывать к одной из статуй святых.

Когда и вторая ночь прошла точно так же, я совсем пал духом.

Не представляю, что делала Меррик днем, но после заката она вновь сидела пьяная в библиотеке, на этот раз совершенно одна, в великолепном шелковом платье ярко-красного цвета. Пока я наблюдал за ней с безопасного расстояния, один слркитель, старик, которого я когда-то знал и любил всей душой, вошел в библиотеку и укрыл Меррик белым шерстяным одеялом – на вид очень мягким.

Я поспешил ретироваться, пока меня не обнаружили.

От Луи по-прежнему не было никаких вестей. Я бродил по тем улицам города, которые всегда были его любимыми, я корил себя, что из почтения так и не научился читать его мысли, что из уважения к его частной жизни ни разу за ним не проследил, я корил себя, что не связал его обещанием встретиться со мной в определенный час на Рю-Рояль.

Наконец наступила третья ночь.

Поняв, что Меррик вряд ли чем-то займется, а будет опять пить ром, я сразу отправился на квартиру на Рю-Рояль, намереваясь написать записку Луи на тот случай, если он зайдет в мое отсутствие.

Меня снедало горе. Теперь мне казалось вполне возможным, что Луи больше нет на земле. Я бы совсем не удивился, узнав, что он позволил утреннему солнцу спалить себя и что эта моя записка так и осталась непрочитанной.

Тем не менее я уселся за письменный стол Лестата, стоявший в гостиной, и поспешно вывел следующее:

"Ты должен поговорить со мной. Мы непременно должны побеседовать. Будет несправедливо, если ты откажешься от такой возможности. Я очень волнуюсь за тебя. Помни, Д., что я выполнил твою просьбу и помог тебе, как сумел. Разумеется, мною двигали и собственные мотивы, в чем я открыто признаюсь. Я скучал по ней. Мое сердце готово было разорваться.

Однако ты просто обязан сообщить, как обстоят дела у тебя".

Едва я вместо подписи вывел большую "Д", как в дверях появился Луи.

Целый и невредимый, с расчесанными черными вьющимися волосами, он стоял и вопросительно смотрел на меня, а я, испытав приятное потрясение, откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул.

– Только посмотрите на него! А я-то ношусь по всему городу как сумасшедший, пытаясь его отыскать!

Оглядывая красивый серый бархатный костюм и темно-фиолетовый галстук, я, к своему изумлению, увидел на пальцах друга драгоценные кольца.

– К чему такое необычное внимание к собственной персоне? – поинтересовался я. – Поговори со мной, пожалуйста, иначе я сойду с ума.

Он покачал головой и жестом длинной тонкой руки попросил помолчать, после чего прошел в конец комнаты, уселся на диван и уставился на меня.

– Впервые вижу тебя таким разряженным, – заявил я. – Ты самый настоящий франт. Что случилось?

– Не знаю, что случилось, – почти резко ответил он. – Это ты мне скажи. – Он нетерпеливо взмахнул рукой. – Иди сюда, Дэвид, бери свой старый стул и садись поближе.

Я повиновался.

Луи не только был прекрасно одет, но еще и благоухал легким ароматом дорогого мужского парфюма.

Он бросил на меня нервный взгляд.

– Я ни о чем и ни о ком не могу думать, только о ней, Дэвид. Будто я никогда не любил Клодию, – признался он срывающимся голосом. – Я серьезно. Можно подумать, что до встречи с Меррик я не знал ни любви, ни горя. Я готов превратиться в ее раба. Куда бы я ни шел, что бы ни делал, думаю только о ней. Когда я насыщаюсь, жертва в моих руках превращается в Меррик. Погоди, ничего не говори, пока я не закончу. Я думаю о Меррик, когда ложусь в гроб перед рассветом. Я думаю о Меррик, когда просыпаюсь. Я должен видеть ее постоянно, поэтому сразу после насыщения я отправляюсь к Меррик. Да, Дэвид, я иду к Обители, к тому самому дому, который ты давным-давно запретил нам посещать. Я иду туда. Я был там вчера ночью, когда ты приходил подглядывать за ней. Я видел тебя. Позапрошлой ночью я тоже там был. Я живу ради нее, и возможность видеть ее за высоким окном только воспламеняет меня еще сильнее. Она мне нужна. Если в самом скором времени она не покинет Обитель, я сам к ней пойду, хотя что мне нужно от нее, кроме присутствия рядом, клянусь, сам не знаю.

– Прекрати, Луи, позволь мне объяснить, что случилось...

– Разве ты можешь это объяснить? Позволь уж мне высказаться, – возразил он. – Позволь признаться, что все это началось, как только я ее увидел. Ты сам это знаешь. Ты был свидетелем. Ты постарался предупредить меня, но я понятия не имел, что мои чувства окажутся такими сильными. Я был уверен, что смогу их обуздать. Боже мой, скольким смертным я сопротивлялся в течение этих двух веков, сколько раз отворачивался от какой-нибудь заблудшей души, которая притягивала меня так, что я не мог сдержать слезы.