2

В кафе, кроме нас двоих, по-прежнему никого не было. Меррик задумчиво расправлялась с очередной щедрой порцией рома. Взгляд ее неспешно блуждал по пыльному залу, а я наблюдал за ней и радовался неожиданной передышке.

Мысли мои вернулись в далекий вечер, проведенный в Оук-Хейвен. Весна решительно наступала, но гроза охладила воздух. Дождь настойчиво стучал в окно, а в комнате благодаря яркому огню в камине было тепло. В воздухе стоял густой аромат масляных ламп.

Меррик рассказывала о семействе белых Мэйфейров, хотя, по ее словам, знала о нем очень мало.

– Ни один из нас в своем уме не отправился бы к этим белым выскочкам и не стал бы у них ничего клянчить, ссылаясь на родство, – решительно заявила она, всем своим видом показывая, что ей самой и в голову не пришла бы такая мысль. – Лично я не собираюсь даже заикаться белым, что я их родня.

Эрон бросил на меня быстрый взгляд, и в его серых глазах, способных скрыть даже самые нежные чувства, я тем не менее уловил ожидание какой-то реакции с моей стороны.

Тогда я сказал:

– В этом нет необходимости, дитя. Ты останешься с нами, если захочешь, и мы будем твоей семьей.

Надеюсь, ты уже поняла, что отныне и навсегда твой дом здесь. И только ты вправе изменить ситуацию по своему усмотрению.

Едва я произнес эти слова, как меня вдруг охватило сознание чего-то важного, значительного и по спине пробежал холодок. Ощущение было таким приятным, что я позволил себе чуть насладиться моментом и с особым ударением добавил:

– Мы всегда будем заботиться о тебе.

Мне хотелось ее поцеловать, но я сдержался. Ведь это очаровательное босоногое создание уже отнюдь не было ребенком: передо мной сидела соблазнительно красивая, вполне созревшая девушка.

Меррик ничего не сказала.

– По-видимому, все они были людьми благородными, – заметил Эрон, перекладывая дагерротипы. – И взгляните, в каком отличном состоянии сохранились эти маленькие портреты. – Он вздохнул. – Каким чудом, должно быть, казались такие снимки в сороковых годах девятнадцатого столетия.

– О да, мой прапрадядюшка писал об этом, – сказала девочка. – Не уверена, что сейчас кто-нибудь сумеет прочитать эти записи. Страницы крошились прямо в руках, когда Большая Нанэнн впервые мне их показала. Но, как я уже говорила, все эти портреты сделал он. А вот еще и ферротипии – тоже его работа. – Она устало вздохнула, как многое повидавшая на своем веку женщина. – Говорят, он умер очень старым и в его доме было полно таких портретов, но потом явились его белые родственники и все расколотили... Об этом я тоже расскажу как-нибудь позже.

Плачевная судьба столь ценных дагерротипов потрясла меня до глубины души. Какой непростительный вандализм! Лица прошлого, утраченные навсегда! Девочка продолжала доставать из картонной сокровищницы маленькие прямоугольные пластинки, многие из которых были без рамок, но очень хорошо сохранились.

– В некоторых коробках, что стоят в комнатах Большой Нанэнн, не осталось ни одного целого листа. Наверное, бумагу сожрали крысы. Большая Нанэнн говорит, что крысы готовы жрать и деньги, поэтому купюры следует хранить в железных шкатулках. Вам же известно, что железо обладает магией. А вот сестры-монахини этого не знают. В Библии так и говорится: нельзя строить железной лопатой[4]. Железо считалось могущественным и нельзя было заносить железную лопату над камнями Божьего храма, как нельзя и сейчас.

Такие рассуждения показались мне довольно странными, хотя по существу она была почти права.

Мысли Меррик унеслись куда-то в сторону.

– Железо и лопаты, – продолжала она. – Все это восходит к древним временам. Вавилонский царь взял в руки лопату и заложил храм. А масоны до сих пор сохраняют этот порядок в своем ордене, и на банкноте в один доллар можно видеть сломанную пирамиду.

Меня поразила легкость, с какой эта девочка затрагивала такие серьезные темы. «Что она успела узнать за свою жизнь? – подумал я тогда. – Какая женщина из нее вырастет?»

Высказывая свои соображения, Меррик смотрела прямо на меня – возможно, оценивала мою реакцию. Только много позже я понял, как нуждалась она в таких беседах, как не терпелось ей поговорить о том, чему ее учили, о том, что она слышала и думала сама.

– Но почему вы так добры ко мне? – спросила она, пристально, но без вражды вглядываясь в мое лицо. – Священники и монахини обязаны совершать добрые дела. Поэтому они приходят к нам, приносят еду и одежду. Ну а вы? Что заставляет вас так поступать? Почему вы привезли меня в этот дом и даже выделили отдельную комнату? Почему позволяете делать все, что мне захочется? Я всю субботу листала журналы и слушала радио. Почему вы кормите меня и приучаете носить обувь?

– Дитя мое, – вмешался Эрон, – наш орден почти ровесник Римской церкви. Он такой же древний, как те ордена, к которым принадлежат священники и сестры-монахини, заботившиеся о вас. Пожалуй, даже старше, чем большинство из них.

Но девочка продолжала смотреть на меня, ожидая объяснений.

– У нас есть свои принципы и традиции, – сказал я. – Зло, жадность, безнравственность и своекорыстие встречаются в жизни часто. А вот любовь нынче большая редкость. Мы предпочитаем относиться к людям с любовью.

И снова я испытал радость и гордость за всех нас: за нашу целеустремленность и преданность делу, за то, что вот уже более тысячи лет нерушимая Таламаска заботится об изгоях, предоставляет кров чародеям и провидцам, спасает ведьм от пламени костров и протягивает руку даже скитающимся призракам – да, не нашедшим упокоения бесплотным духам, которых другие боятся.

– Но эти маленькие сокровища —наследие твоей семьи, – поспешил я объяснить. – Они имеют для нас значение, потому что важны для тебя. И они навсегда останутся твоими.

Девочка закивала. Значит, я все правильно сказал.

– Мистер Тальбот, – рассудительным тоном произнесла она, – мое призвание – ведьмовство, и это главное мое достоинство. Но и от семейной истории меня нельзя отделить.

Личико ее на миг оживилось, и промелькнувшее на нем воодушевление доставило мне истинное удовольствие.

Но что я сделал теперь, спустя двадцать лет? Я бросился искать Меррик, а когда обнаружил, что ее старый дом в Новом Орлеане заброшен, отправился в Оук-Хейвен, где, как древний вампир из дешевого романа, принялся бродить по широким террасам особняка и потом долго смотрел в окна погруженной в темноту спальни, пока Меррик в конце концов не села в кровати и не произнесла мое имя.

Я понимал, что доставляю ей неприятности, и меня это беспокоило. Но объяснение было простым: я нуждался в ней, я скучал по ней и действовал как последний эгоист.

Всего лишь неделю тому назад я отправил ей письмо, написанное в моем городском доме на Рю-Рояль. Надо заметить, что, несмотря на перемены в судьбе, почерк мой остался прежним.

"Дорогая Меррик!

Да, за окном своей комнаты ты видела именно меня. Поверь, у меня и в мыслях не было пугать тебя, я хотел лишь умерить собственные муки, найти утешение в том, что вижу тебя и будто бы служу тебе ангелом-хранителем. Так что прости, если сможешь, что я слонялся под твоим окном едва ли не всю ночь.

Моя душа взывает к твоей с одной просьбой. В письме не могу написать, какой именно. Пожалуйста, назначь мне встречу в каком-нибудь людном месте, где ты будешь чувствовать себя в безопасности. Выбери сама и направь ответ на этот номер почтового ящика. Я не замедлю откликнуться. Мер-пик прости меня. Если ты попросишь разрешения на встречу со мной у старшин или Верховного главы ордена, они его, скорее всего, не дадут. Прошу, прежде чем предпринять такой шаг, позволь поговорить с тобой хотя бы несколько минут.

Твой вечный друг в Таламаске

Дэвид Тальбот".

Я понимал, что совершаю неизмеримо дерзкий и эгоистичный поступок, и все же перед рассветом опустил конверт в железный почтовый ящик в конце подъездной аллеи.

Ее ответ, исполненный не заслуженной мною любви, содержал и множество мучительных для меня подробностей.

"Не могу дождаться встречи с тобой. Поверь, какие бы неожиданности ни сулила мне эта встреча, сквозь завесу таинственности я непременно увижу того Дэвида, которого всегда любила. Ты был мне отцом, когда я нуждалась в нем, а потом стал верным другом. И после твоей метаморфозы я видела тебя много раз, хотя ты об этом часто не подозревал.

Я знаю, что с тобой случилось и кто сейчас тебя окружает. Кафе «Дев» на Рю-Сент-Анн. Ты еще помнишь его? Много лет тому назад, еще до поездки в Центральную Америку, мы там обедали. Тебя очень тревожило наше путешествие в непроходимые джунгли, и ты категорически возражал против него. Помнишь? Кажется, я даже прибегла к колдовским чарам, чтобы уговорить тебя. Уверена, ты об этом догадывался.

Несколько вечеров подряд я буду приходить туда каждый вечер в надежде на встречу с тобой".

Она подписала свою записку точно так же, как я: «Твой вечный друг в Таламаске».

Я поставил собственные интересы выше любви и долга по отношению к ней. И испытал облегчение от сознания того, что шаг уже сделан.

В прежние времена, когда этот осиротевший ребенок, заблудившийся в бурю, эта маленькая скиталица однажды вечером пришла и постучалась в нашу дверь, подобный поступок с моей стороны показался бы немыслимым. Она сама была моим долгом.

– Наши стремления совпадают с твоими, – объяснял девочке в тот далекий вечер в Оук-Хейвен Эрон, жестом старшего брата откидывая с ее плеча мягкую каштановую прядь волос. – Мы стараемся сохранить знания. Мы пытаемся сберечь для потомков историю. Мы занимаемся исследованиями и надеемся многое постичь.

Он в очередной раз тихо вздохнул, что было совершенно на него не похоже.

– А что касается твоих белых родственников, Мэйфейров из Садового квартала, как ты их абсолютно правильно называешь, то должен сказать тебе, что мы знаем о них, – признался он, к моему удивлению. – Однако мы тщательно храним известные нам тайны, если только долг не велит раскрыть их. Долгая история этой семьи сейчас не имеет для тебя значения. Жизни ее членов переплетаются между собой, как колючие лианы, навеки опутавшие одно и то же дерево. Вполне возможно, твоя собственная жизнь сложится так, что ты не будешь иметь никакого отношения к тем горестным событиям. Сейчас нас занимает только одно: что мы можем для тебя сделать? И когда я говорю, что ты всегда и во всем можешь на нас рассчитывать, это, поверь, не праздные слова. Как совершенно справедливо заметил Дэвид, отныне мы становимся твоей семьей.

Меррик задумалась. После стольких лет, проведенных в обществе одной только Большой Нанэнн, ей нелегко было осознать и принять сказанное. Но ведь какая-то сила все же привела девочку в орден и побудила довериться нам еще до того, как она здесь появилась.

– Большая Нанэнн верит вам, – словно отвечая на невысказанный мною вопрос, сказала Меррик. – Большая Нанэнн велела мне прийти сюда. Она увидела еще один свой сон и, проснувшись до рассвета, позвонила в колокольчик – так она всегда призывала меня к себе. Я спала на веранде. Войдя в спальню, я увидела, что Большая Нанэнн в белой фланелевой рубашке стоит возле кровати. Она все время мерзнет, знаете ли, поэтому даже в самые жаркие ночи надевает фланелевую рубашку. Большая Нанэнн велела мне сесть и выслушать, что ей приснилось.

– Расскажи об этом, дитя, – попросил Эрон.

Странно, почему они не поговорили об этом до моего приезда?

– Ей приснились вы, мистер Лайтнер, – сказала девочка, глядя на Эрона. – Как будто вы вместе с дядюшкой Джулиеном – тем самым, из городского клана белых Мэйфейров, – пришли и присели рядом с ее кроватью. Дядюшка Джулиен много шутил, рассказывал какие-то истории, радовался, что присутствует в сне Большой Нанэнн. Так она сказала Дядюшка Джулиен велел мне прийти прямо сюда, к вам, мистер Лайтнер. А еще он предсказал, что чуть позже здесь появится и мистер Тальбот. Дядюшка Джулиен говорил по-французски, а вы в то время сидели на стуле с плетеной спинкой, улыбались и кивали Большой Нанэнн, а потом принесли ей чашку очень сладкого кофе со сливками, как раз такого, какой она любит. Не забыли и одну из ее любимых серебряных ложечек. У Большой Нанэнн была тысяча серебряных ложечек не только во сне, но и наяву. Потом вы сели на кровать, покрытую лучшим в доме пледом, взяли Большую Нанэнн за руку, на которой были все ее лучшие кольца – сейчас она их больше не носит, знаете ли, – и сказали: «Пришли ко мне маленькую Меррик». А еще вы пообещали ей заботиться обо мне и сообщили, что сама она скоро умрет.

Эрон, явно впервые услышавший от Меррик столь странное повествование, был поражен.

– Должно быть, это сказал дядюшка Джулиен, – мягко возразил он. – Откуда мог я узнать такую тайну?

Я на всю жизнь запомнил его протест, поскольку не в привычках Эрона было признаваться в собственном незнании и уж тем более так горячо настаивать на своем.

– Нет-нет, это сказали вы, – не согласилось с ним прекрасное дитя. – Назвали день недели и даже час. Он еще не настал. – Она снова задумчиво взглянула на портреты. – Не волнуйтесь. Я знаю, когда это должно случиться. – Внезапно ее лицо погрустнело. – Мне не удержать ее рядом навечно. Les mysteres[5] не будут ждать.

Les mysteres? Что она имела в виду – предков, колдовских богов или просто тайны судьбы? Я оказался не в силах проникнуть в ее разум и прочесть там хоть что-нибудь.

– Святой Петр будет ждать, – пробормотала девочка, и ее печаль медленно рассеялась, уступив место спокойствию.

Неожиданно она метнула взгляд в мою сторону и пробормотала что-то по-французски. Папа Легба, колдовской бог-посредник, за воплощение которого вполне могла сойти статуэтка святого Петра с ключами от Царства Небесного.

Я заметил, что Эрон, несмотря на горячее желание узнать как можно больше, не осмелился подробнее расспрашивать девочку о сути своего участия в том сне и о дате неминуемой смерти Большой Нанэнн. Он просто кивнул и теперь уже обеими руками приподнял и расправил густую копну волос на шее Меррик, а потом убрал несколько тонких прядей, прилипших к нежной кремовой коже. В его обращенном на девочку взгляде читалось искреннее удивление.

А она тем временем продолжала свою историю: – Не успела я опомниться, выслушав рассказ Большой Нанэнн, как за мной явился темнокожий старик на грузовике. «Сумку можешь не брать, поезжай как есть», – сказал он. Я вскарабкалась в его грузовик, и мы поехали. Старик всю дорогу молчал, только слушал по радио какие-то старые блюзы и курил сигареты. Большая Нанэнн знала, что он повез меня в Оук-Хейвен, потому что мистер Лайтнер сказал ей об этом во сне... Большая Нанэнн помнила Оук-Хейвен, каким он был раньше, когда и дом здесь стоял другой, и называлось это место не так. Дядюшка Джулиен многое ей рассказывал, только она не захотела со мной поделиться и просто сказала: «Ступай туда. В Таламаске о тебе позаботятся. Для тебя это самый лучший выход – с их помощью ты исполнишь свое предназначение».

«Исполнишь свое предназначение...» У меня мороз прошел по коже от этих слов. Помню, как опечалился Эрон. Но он только слегка покачал головой. «Не стоит волновать ее сейчас», – подумал я сердито. Однако девочка оставалась абсолютно невозмутимой.

О знаменитом дядюшке Джулиене я слышал не впервые: в свое время мне довелось ознакомиться со многими главами досье, описывающими жизнь этого всесильного колдуна и провидца, который единственный из всех мужчин в том странном семействе осмеливался противостоять воле дьявольского призрака и потомственных ведьм клана Мэйфейров. Дядюшка Джулиен... Легендарная личность, безумец, развратник, отец и наставник не одного поколения ведьм. И теперь Меррик утверждает, что является его прямым потомком!

Во всем этом, безусловно, присутствовала всесильная магия. Но исследования, связанные с дядюшкой Джулиеном, входили в компетенцию Эрона, а я не имел к ним прямого отношения.

– Я давно привыкла к тому, что мне не верят, – пристально глядя на меня, вновь заговорила Меррик. – Зато мне не впервой нагонять на людей страх.

– Каким это образом, дитя? – спросил я.

Должен признаться, она и так уже успела достаточно напугать меня своим немигающим взглядом и поразительным самообладанием. Узнаю ли я когда-нибудь, какими способностями она обладала? Если и стоило задуматься об этом, то именно тогда, в первый же вечер, ибо не в правилах Таламаски побуждать наших сирот-воспитанников к бесконтрольному проявлению их опасных дарований. Согласно уставу мы всегда и во всем должны оставаться лишь сторонними наблюдателями.

Я подавил в себе недостойное любопытство и принялся тщательно фиксировать в памяти все детали ее облика, внимательно вглядываясь в каждую черточку лица, каждый изгиб тела. С некоторых пор это вошло у меня в привычку.

Меррик была прекрасно сложена, грудь уже успела приобрести соблазнительную форму, а изгиб лебединой шеи казался удивительно грациозным. В крупных чертах лица отсутствовал даже малейший намек на африканские корни: большой, красиво очерченный рот, огромные миндалевидные глаза и длинный нос составляли абсолютно гармоничное единство.

– Вам не обязательно раскрывать передо мной тайны белых Мэйфейров, – сказала она. – Возможно, как-нибудь мы с вами обменяемся своими секретами. Сейчас они даже не подозревают о нашем существовании. Большая Нанэнн говорила, что дядюшка Джулиен умер еще до ее рождения. В том сне он ни слова не проронил о белых Мэйфейрах, а только велел отправить меня сюда, к вам. – Она показала на старые изображения на стекле: – Вот мои родственники. Если бы мне было суждено отправиться к белым Мэйфейрам, то Большая Нанэнн давно бы об этом знала. – Она помолчала в задумчивости. – Давайте просто поговорим о прежних временах.

Меррик с любовью разложила дагерротипы на столике красного дерева, осторожно смахивая с них мельчайшие частицы крошившихся рамок. Получился аккуратный ряд. Я не сразу заметил, что все снимки она выкладывала вверх ногами по отношению к себе, чтобы мы с Эроном могли рассмотреть их как следует.

– Однажды к нам заявились белые родственники и попытались уничтожить записи, – сказала она. – Хотели, знаете ли, вырвать страницу из церковной книги, где говорится, что их прапрабабка – цветная. «Femme de couleur libre», – так было написано по-французски в некоторых старых книгах. Нет, вы только подумайте! Разве можно вырвать страницу прямо из церковной книги, где записаны все рождения, смерти и браки? Но эти белые и знать ничего не хотели. В доме моего двоюродного прапрадеда они перебили множество старинных портретов, таких ценных, что их следовало бы хранить как зеницу ока, чтобы многие люди могли их видеть.

Она вздохнула – совсем по-взрослому, как уставшая от жизни женщина – и заглянула в потрепанную обувную коробку, заполненную реликвиями.

– Теперь оставшиеся портреты хранятся у меня, как и многое другое, а я здесь, у вас. И белые родственники ни за что доменя не доберутся и не выбросят все это на помойку.

Она снова опустила руку в коробку и достала оттуда старые фотографии на картоне, сделанные в последние десятилетия девятнадцатого века. Пока Меррик вертела снимки то так, то этак, я заметил на обороте надписи, сделанные выцветшими сиреневыми чернилами. Почерк был крупным, с наклоном.

– Вот смотрите, это дядюшка Вервэн, – сказала она.

Снимок, сделанный в тоне сепии, запечатлел привлекательного худощавого юношу, черноволосого, со смуглой кожей и ясными, как у Меррик, глазами. Крупный нос и форма губ выдавали его африканское происхождение. Портрет был исполнен в романтическом духе. Молодой человек в отлично сшитом костюме-тройке стоял, опершись одной рукой о греческую колонну, на фоне рисованного неба.

– Портрет был сделан в тысяча девятьсот двадцатом году. – Девочка перевернула фото, затем возвратила в прежнее положение и положила на стол, предоставляя нам возможность еще раз как следует его рассмотреть. – Дядюшка Вервэн был знахарем, – сказала она. – Я успела застать его при жизни и, хотя была совсем маленькой, когда он умер, хорошо запомнила. Он умел танцевать и при этом прыскал ромом на алтарь. Можете мне поверить, его все боялись.

Она неспешно перебрала снимки, нашла и положила перед нами следующий портрет – на этот раз пожилого седовласого мужчины с темным цветом кожи, который сидел во внушительном деревянном кресле.

– Вот, посмотрите. Все звали его Стариком, а настоящего имени я не знаю. Он ездил на Гаити постигать магию, а потом обучил всему, что знал, дядюшку Вервэна. Иногда мне чудится, будто дядюшка Вервэн разговаривает со мной. Иногда он словно бродит возле дома, наблюдая за Большой Нанэнн. А Старика я однажды видела во сне.

Мне очень хотелось расспросить ее подробнее, но время было неподходящее.

– А это Милашка Джастин, – сказала она, выкладывая, наверное, самый внушительный портрет из всех – студийную фотографию, выполненную на толстом картоне и помещенную в коричневую картонную рамку. – Милашка Джастин нагоняла страх на всех.

Молодая женщина была очень хорошенькой: плоский бюст по моде двадцатых годов, короткая стрижка, красивая смуглая кожа. Глаза и рот нельзя было назвать выразительными, однако во всем облике Милашки Джастин ощущалась какая-то затаенная боль.

Следом настал черед современных фотоснимков на тонкой бумаге с закручивающимися краями, сделанных обычными современными портативными камерами.

– Хуже его сыновей не было, – сказала Меррик, указывая на черно-белую фотографию с загнутыми краями. – Это внуки Милашки Джастин – белые, из Нью-Йорка. Они хотели заполучить и уничтожить любое свидетельство того, что их предки цветные. Большая Нанэнн сразу их раскусила: ее не проведешь вкрадчивыми манерами и подачками. Они даже взяли моду возить меня в город и покупать мне там красивую одежду. Те вещи до сих пор лежат в целости и сохранности: маленькие платьица, ни разу не надеванные, туфельки с чистыми подошвами. Уезжая, они даже не оставили нам адреса. Посмотрите на них повнимательнее. Видите, какие они встревоженные? Но им от меня досталось.

Эрон вгляделся в незнакомые напряженные лица и покачал головой. При виде этих снимков мне тоже стало не по себе, и я, чувствуя в душе смутное беспокойство, перевел взгляд на Меррик, на странную девочку с манерами взрослой женщины.

– Что ты им сделала? – не удержался я от вопроса, хотя было бы умнее прикусить язык.

– Да ничего особенного. Прочитала их секреты по линиям ладоней и рассказала им о тех дурных вещах, которые они всегда пытались скрыть. Добрым делом это не назовешь, но я поступила так, чтобы они убрались поскорее. А еще сказала, что в нашем доме полно привидений, и в подтверждение своих слов вызвала духов. Нет, я не заставляла их приходить, а только попросила, и они откликнулись на мой зов. Большая Нанэнн очень позабавилась. А белые велели ей меня остановить. «Почему вы думаете, что это мне по силам?» – ответила Большая Нанэнн, давая им понять, что я делаю, что хочу и она не имеет надо мной власти.

Снова послышался короткий тихий вздох.

– Большая Нанэнн сейчас умирает. – Зеленые немигающие глаза Меррик смотрели прямо на меня. – Она говорит, что больше никого не осталось и поэтому я должна сохранить ее вещи – книги, вырезки. Их очень много. Старые газеты. Бумага такая хрупкая, что разваливается на части. Мистер Лайтнер обещал помочь мне сохранить все это. – Она метнула взгляд в Эрона и вновь перевела его на меня: – Почему вы так за меня боитесь, мистер Тальбот? Разве вы недостаточно сильны? А может быть, все дело в том, что я цветная? Это плохо? Вы ведь не из этих мест, приехали издалека.

Боюсь? Неужели я действительно страшился чего-то? Она говорила об этом с такой уверенностью, что я всерьез задумался, однако поспешил выбросить эти мысли из головы и попытался оправдаться, желая, возможно, тем самым защитить не только себя, но и ее.

– Загляни в мою душу, дитя, – сказал я. – У меня нет никаких предубеждений против людей с иным цветом кожи, хотя, признаюсь, были времена, когда я считал, что в некоторых случаях удача в большей степени сопутствует белым.

Меррик чуть приподняла брови, размышляя над моими словами. А я тем временем продолжал, быть может излишне взволнованно, но без всякого страха:

– Мне грустно оттого, что, по твоим словам, у тебя никого не осталось, и радостно сознавать, что теперь ты с нами.

– Примерно то же самое говорит и Большая Нанэнн, – отозвалась девочка, и впервые ее большие полные губы растянулись в искренней улыбке.

Я унесся мыслями прочь, вспомнив несравненных темнокожих женщин, которых встречал в Индии. Меррик, однако, была чудом иного рода: темно-каштановые волосы и светлые глаза, такие яркие и умные. Уверен, эта босоногая девочка в простом цветастом платье многим кажется экзотическим созданием.

Затем наступил миг, оставивший во мне неизгладимое, не поддающееся никаким объяснениям впечатление. В то время как я пристально вглядывался в череду лиц, запечатленных на разложенных на столе снимках, мне вдруг показалось, что все они, в свою очередь, смотрят на меня. Словно маленькие портреты были живыми. Ощущение было очень явственным.

Должно быть, все дело в отблесках огня в камине и света масляных ламп, как в полусне подумал я, не в силах освободиться от охватившего меня чувства: маленькие изображения оказались на столе, чтобы посмотреть на Эрона и на меня. Даже само их расположение казалось нарочитым, исполненным тайного смысла. Не знаю, почему эта догадка пришла мне в голову, но смутные подозрения постепенно уступили место спокойной уверенности, что я нахожусь среди сонма мертвых.

– А ведь действительно кажется, будто они смотрят, – помнится, пробормотал Эрон, хотя я и по сей день уверен, что не проронил тогда ни слова.

Часы вдруг перестали тикать, и я обернулся, чтобы поискать их взглядом, поскольку не знал, где именно они стояли. Да, конечно, вот они, на каминной полке. Стрелки на циферблате застыли, а оконные стекла вдруг приглушенно задребезжали, словно в них бился ветер, и я почувствовал, как постепенно погружаюсь в царящую вокруг атмосферу тепла и тайн, покоя и святости, мечтательности и необъяснимой мощи.

Мы молчали. Меррик переводила взгляд то на меня, то на Эрона. Ее сложенные руки оставались неподвижными, а лицо сияло в свете ламп.

Так прошло много времени.

Потом я вдруг очнулся и понял, что в комнате ничего не переменилось. Неужели я заснул? Непростительная неучтивость. Эрон по-прежнему сидел рядом мной. А портреты снова превратились в неподвижные печально-торжественные свидетельства смертности, такие же неоспоримые, как череп из разоренной могилы. Но чувство неловкости не покидало меня еще долго, даже когда мы все разошлись по своим комнатам.

И вот теперь, спустя двадцать лет, в течение которых всем нам довелось пережить еще немало странных моментов, красавица Меррик сидела за столиком кафе на Рю-Сент-Анн и разговаривала с сидящим напротив нее вампиром. Нас разделяло мигающее пламя свечи, и освещение в кафе было почти таким же, как тогда, в Оук-Хейвен, хотя сегодняшний вечер был только влажен и напоен ароматами поздней весны и ничто вокруг не предвещало приближения бури.

Меррик неторопливо потягивала ром, чуть задерживая его во рту и наслаждаясь каждым глотком. Но меня это не обмануло: я знал, что скоро порции вновь последуют одна за другой без перерыва. Она отставила в сторону стакан и положила ладонь с широко разведенными пальцами на грязную мраморную столешницу. Кольца. На пальцах сверкали кольца Большой Нанэнн – чудесные камни, оправленные в великолепную золотую филигрань. Меррик не снимала их даже в джунглях, что, на мой взгляд, было сущим безумием. Но она никогда не поддавалась никаким страхам.

Я вспомнил, какой она была в те жаркие тропические ночи, когда мы задыхались от духоты под высоким зеленым пологом. Вспомнил, как в полной темноте мы с ней блуждали по древнему храму и как она карабкалась впереди меня по пологому склону, окутанная паром и грохотом водопада. Мне уже тогда не по годам было пускаться в столь долгое, полное тайн и опасностей путешествие. Перед глазами возникли бесценные изделия из нефрита, такого же зеленого, как ее глаза.