Настроение его резко упало. Ему не хотелось вспо­минать о Доре и ее отповеди – дочь говорила, что он должен отказаться от своего бизнеса, что она больше не возьмет от него ни цента для своей церкви, что, не­смотря ни на что, она любит его и будет страдать, если ему придется предстать перед судом, что она не жела­ет брать этот плат.

О каком плате шла речь? Он тогда сказал, что это, конечно, подделка, однако лучшая из всех, какие ему доводилось видеть до сих пор. Плат… И вдруг все вста­ло на свои места. Обрывки подслушанного разговора соединились в моем сознании с недавно промельк­нувшей перед глазами деталью – висящим в рамке на дальней стене небольшим фрагментом ткани с изо­браженным на нем ликом Христа. Плат… Плат Веро­ники.

Всего лишь час назад он говорил Доре:

– Тринадцатый век! И он действительно прекра­сен, поверь! Ради всего святого, Дора, прими его. Ведь если я не могу оставить все эти вещи те6е.

Так вот какой подарок хотел он преподнести доче­ри! Лик Христа!

– Я больше ничего не возьму у тебя, папа, я же говорила. Я не хочу…

Но он настаивал, мотивируя свою просьбу тем, что в будущем она сможет выставлять его новый подарок на обозрение публики – равно как и все прочие со­кровища – и таким образом зарабатывать неплохие деньги для церкви.

Дора в ответ лишь расплакалась. Да, именно так все происходило в отеле, в то время как они с Дэви­дом сидели в двух шагах от них, в баре.

– А если, предположим, эти ублюдки действи­тельно заловят меня на чем-нибудь и предъявят обви­нение, которое я не смогу опровергнуть… Ты хочешь сказать, что и тогда не возьмешь эти вещи? Ты допус­тишь, чтобы они достались совершенно чужим людям?

– Они ворованные, папа! – сквозь слезы твердила Дора. – Они ворованные! Все эти сокровища грязные!

Он действительно не понимал свою дочь. Сам он был вором едва ли не с младенческого возраста. Ему вспомнился Новый Орлеан. Пансион… Причудливое смешение нищеты и элегантности. Вечно пьяная мать, Старый Капитан, управляющий в антикварном мага­зине… Перед его мысленным взором проносились ви­дения прошлого. Он, моя нынешняя жертва, а тогда еще мальчишка, каждый день перед школой прино­сил Старому Капитану, занимавшему передние ком­наты в доме, поднос с завтраком. Пансион… служба… элегантные старики… Сент-Чарльз-авеню… Времена, когда мужчины по вечерам проводили время на тер­расах, а рядом с ними сидели пожилые леди в шля­пах… И дневной свет, который мне никогда больше не суждено увидеть.

Прекрасные воспоминания… Нет, Доре эта статуя определенно не понравилась бы. Более того, он и сам уже не был уверен, что хотел бы иметь ее у себя в кол­лекции. У него давно сформировались некоторые стандарты и представления, которые зачастую труд­но было объяснить посторонним. Мысленно, словно беседуя с торговцем, он уже выдвигал аргументы, оправдывающие его нежелание приобрести этот ше­девр: «Статуя восхитительна, не спорю… Однако она чересчур барочна, я бы сказал, и лишена того элемента как бы это выразиться… искажения, что ли, кото­рый я очень ценю».

Я улыбнулся. Мне нравился образ мыслей этого че­ловека. А еще больше мне нравился запах его крови. Я глубоко вдохнул, и ее аромат пронзил меня на­сквозь, мгновенно превратив в хищника. «Не спеши, Лестат, – приказал я себе. – Ты ждал этого момента несколько месяцев. Не торопи события». Он тоже чу­довище. Он стрелял в головы людей, он безжалостно убивал их ножом. Однажды он хладнокровно застре­лил не только своего врага – владельца маленькой бакалейной лавки, но и его жену. Женщина просто оказалась на его пути. А потом спокойно вышел на улицу. Это случилось в Нью-Йорке, давно, еще до то­го, как он стал вести дела в Майами и Южной Амери­ке. Тем не менее он помнил об этом случае, и потому я тоже знаю о нем.

Он вообще часто вспоминал о совершенных в про­шлом убийствах – а их было немало, – и, естествен­но, о них известно и мне.

Он внимательно рассматривал ноги ангела – или демона, или дьявола, как вам будет угодно, – и копы­та, которыми они заканчивались. А мне вдруг показа­лось, что крылья этого существа едва ли не упираются в потолок, и меня вновь чуть не пробрала дрожь. Однако я сдержался и успокоил себя тем, что стою на твердой земле и что ничего сверхъестественного не происходит.

Тем временем он успел снять пальто, под которым не было пиджака – только рубашка. Нет, это уже слишком! В распахнутом вороте рубашки я отчетливо видел его великолепную шею и то восхитительное место на ней, чуть ниже мочки уха, которое служит для многих одним из мерил мужской красоты.

Черт побери, не я это придумал! Всем известно, ка­кое значение придается пропорциям шеи у мужчин. Мне нравился он весь, целиком, но больше всего, ко­нечно, я ценил его ум и интеллект. Черт с ней, с азиат­ской красотой, и тому подобными глупостями, и да­же с его тщеславием, которое явно бросалось в глаза. Разум, вот что важно, разум, который был сейчас со­средоточен только на одном: на статуе, заставившей мою жертву на время забыть даже о Доре.

Он протянул руку к еще одной галогенной лампе и, не обращая внимания на то, что металл почти рас­кален, повернул ее так, чтобы луч был направлен пря­мо на то крыло демона, что располагалось ближе ко мне. Это позволило мне увидеть то, о чем он в тот мо­мент размышлял, и полностью согласиться с ним, ибо крыло было действительно совершенно и выполнено в свойственной стилю барокко любовью к каждой детали. Нет. Он не коллекционирует такие вещи. Он отдает предпочтение гротеску, а эта статуя лишь слу­чайно выглядит таковой. Господи, она действительно ужасна! Нечто в стиле Уильяма Блейка: огромная гри­ва волос, злобное выражение лица, большие круглые глаза. И эти глаза, казалось, с ненавистью устремлены прямо на мою жертву.

– Блейк. Да, Блейк! – неожиданно воскликнул он и обернулся. – Блейк! Эта проклятая статуя как будто сошла с одного из рисунков Блейка!

Я вдруг понял, что он смотрит прямо на меня. Я, должно быть, неосторожно направил ему свое мысленное послание – и связь осуществилась! К мо­ему великому удивлению, между нами установился контакт. Он видел меня! Возможно, он уловил отблеск света в стеклах моих очков или сияние волос.

Держа руки опущенными, я медленно выступил из тени. Меньше всего мне хотелось, чтобы он выхва­тил свой пистолет. Но он и не думал этого делать. Он просто смотрел на меня. Быть может, его слепил яркий свет стоявших совсем близко галогенных ламп, в лучах которых на потолке четко вырисовывалась тень крыла. Я подошел ближе.

Он не произнес ни слова. Он был испуган. Точнее, я бы сказал – встревожен. Нет, все же более чем встревожен. Вероятно, он чувствовал, что эта встреча может стать последней в его жизни. Кому-то все-таки удалось до него добраться. И уже слишком поздно хвататься за оружие или пытаться сделать что-то еще. Тем не менее страха передо мной я в нем не ощущал.

Будь я проклят, если он в первый же миг не понял, что перед ним не человеческое существо.

Быстро преодолев разделявшее нас расстояние, я взял в ладони его лицо. Он сразу же задрожал и по­крылся потом, однако мгновенным движением руки сдернул с меня очки, которые тут же упали на пол.

– О, как восхитительно оказаться наконец ря­дом с тобой – прошептал я.

Он был не в силах выдавить из себя хоть слово. Ни один смертный, попав в мои объятия, не мог – да и не должен был – произнести ничего, кроме молитв. А этот человек не умел молиться. Чувствуя, как креп­ко держат его лицо ледяные руки, и не смея пошеве­литься, он взглянул мне прямо в глаза и долго всматривался в них, пока наконец не понял, кто перед ним стоит… Не человек!

Меня поразила его реакция. Конечно, мне и рань­ше приходилось попадать в аналогичные ситуации – меня, точнее то, чем я, по сути, являюсь, узнавали во многих местах по всему миру. Однако такое узна­вание всегда сопровождалось молитвами, утратой способности разумно мыслить или иным издревле присущим человеку поведением в подобных обстоя­тельствах. Даже в старой доброй Европе, где верили в существование носферату, люди успевали выкрик­нуть хотя бы несколько слов молитвы, прежде чем я вонзал в них зубы.

Но как, скажите, следует расценить вот это? Что означает его пристальный взгляд и напускная сме­лость закоренелого преступника?

– Хочешь умереть так же, как и жил? – шепотом спросил я.

Мысль о Доре словно вдохнула в него новые силы и заставила действовать. Он яростно вцепился в мои ру­ки, мертвой хваткой державшие его за лицо, однако, почувствовав их поистине каменную крепость, попы­тался действовать по-другому: принялся извиваться и конвульсивно дергаться, стараясь выскользнуть из мо­их ладоней. Бесполезно. Он зашипел от бессилия.

Меня вдруг охватила необъяснимая жалость к это­му человеку. Я решил, что должен проявить мило­сердие и перестать мучить его столь безжалостно. В конце концов, он так много знает и понимает. «Ты наблюдал за ним в течение стольких месяцев, – уго­варивал я себя, – и теперь не должен затягивать раз­вязку. Но, с другой стороны, где и когда тебе пред­ставится возможность отыскать еще одну такую жертву?»

Итак, голод одержал победу над тягой к справед­ливости. Я обхватил ладонью его затылок, прижался лбом к шее, позволив ему почувствовать прикоснове­ние и ощутить запах моих волос. Услышав, как он су­дорожно втянул в себя воздух, я начал пить…

Он мой! Вместе со струёй крови в меня потоком полились видения. Вот он вместе со Старым Капита­ном в одной из передних комнат дома. За окном с шумом проносятся машины… Я слышу его слова, об­ращенные к Старому Капитану: «Если вы еще раз по­кажете его мне или заставите его трогать, я никогда больше и близко к вам не подойду…» И Старый Ка­питан клянется, что ничего подобного не повторится. Старый Капитан водит его в кино, а потом обедать в ресторан «Монтелеоне»; они вместе летят в Атланту… И Старый Капитан снова и снова обещает, что не ста­нет так больше делать: «Ты только позволь мне быть рядом с тобой, сынок, только быть рядом… Я клянусь… Я никогда…» Мать, как всегда пьяная, появляется в дверях, на ходу расчесывая волосы… «Мне известно, чем вы там с ним занимаетесь… Я все знаю о ваших играх со стариком… все знаю… Ведь это он купил тебе эту одежду? Думаешь, я не понимаю?..» А вот Терри с дыркой от пули прямо посередине лица… Молодая женщина со светлыми волосами как-то неловко, бо­ком, падает на пол. Это уже пятое убийство, и жерт­вой его должна стать ты, Терри, именно ты… Они с Дорой в автофургоне… И Дора знает. Ей было всего шесть лет, но она знала. Она знала, что он застрелил ее мать, Терри. Но они никогда и словом не обмолвились между собой об этом! Тело Терри лежит в пластико­вом мешке. Господи, как ужасен этот пластиковый мешок! И его голос: «Мамочка умерла…» Дора не зада­ла ни единого вопроса. В свои шесть лет она уже все понимала. Терри кричит «Ты что, сукин сын, хочешь отнять у меня дочь? Думаешь, у тебя получится? На­деешься лишить меня ребенка? Я сегодня же уезжаю с Джейком, и дочь едет вместе со мной!» Выстрел. Женщина мертва. «Все кончено, радость моя. Я боль­ше не в силах тебя терпеть…» Бесформенная куча на полу… Безвкусно одетая, вульгарная, но при этом очень симпатичная молодая женщина с овальной фор­мы ногтями, покрытыми бледно-розовым лаком, с накрашенными, всегда такими свежими губками и соломенного цвета волосами… Ярко-розовые шорты, стройные 6едра.

Они с Дорой едут всю ночь – ни словом не упоми­ная о происшедшем…

«Что ты со мной делаешь? Ты же убиваешь меня! Ты отбираешь у меня кровь, но не душу! Ты вор, ты… Ради Бога, в чем…»

– Ты разговариваешь со мной? – Я отпрянул от него, кровь еще текла по губам. Господи, да он и вправду говорил со мной! Я вновь вонзил в него зубы и на этот раз все же сломал ему шею.

Однако он не замолчал.

«Да, я к тебе обращаюсь! Кто ты такой? Почему? Почему ты пьешь мою кровь? Скажи! Будь ты проклят! Проклят!»

Я переломал все кости в его руках, вывернул плече­вые суставы. Мне нужна была вся его кровь, вся, до капли. Я буквально вылизал языком его раны. «Дай мне… дай мне… дай мне…» – мысленно твердил я.

«Но как? Как тебя зовут? Бога ради! Кто ты?»

Он умер. Я уронил его на пол и отступил назад. Он со мной говорил! Говорил в самый момент убийства! И он осмелился спрашивать меня, кто я? Испортить мне все удовольствие?

– О, ты не перестаешь преподносить мне сюр­призы, – прошептал я, стараясь прийти в себя и со­браться с мыслями.

Кровь заполнила сосуды и согрела меня. Я не спе­шил проглотить последние оставшиеся во рту капли. Мне хотелось поднять его с пола, вскрыть вены на за­пястьях и высосать то, что еще, возможно, осталось, но это было бы так отвратительно, да и, по правде го­воря, у меня не было никакого желания прикасаться к нему еще раз. Сглотнув, я провел языком по зубам, стараясь ощутить послевкусие… Он и Дора в фургоне, ей всего шесть лет, а мамочка умерла от выстрела в голову… Они с папочкой теперь всегда будут вместе.

– Это было пятое убийство, – услышал я вдруг его голос. – Кто ты такой?

– Ты опять говоришь со мной, ублюдок? Я опустил на него взгляд. О-о-о, как чудесно! Кровь наконец достигла самых кончиков пальцев на руках и теперь растекалась по сосудам ног. Я закрыл глаза. Ра­ди этого я и живу – ради этого вкуса, ради этого ощу­щения… И вдруг мне на память пришли слова, сказанные им Доре тогда, в баре: «Я готов душу продать за такие уголки, как этот».

– Черт возьми, да сдохни же ты наконец! – вос­кликнул я. Мне хотелось, чтобы его горячая кровь как можно дольше пульсировала в моих венах, но сам он был мне больше не нужен. К дьяволу! Для романа между вампиром и смертным шести месяцев более чем достаточно. Я взглянул наверх, черное существо вовсе не было статуей! Оно было живым! И оно пристально смотрело на меня. Скульп­тура ожила, она дышала и с выражением мрачной ярости на черном сияющем лице сверлила меня взгля­дом.

– Нет, этого не может быть! – вырвалось у ме­ня. – Не может быть!

Я изо всех сил старался взять себя в руки и обрести то состояние спокойного хладнокровия, которое все­гда охватывает меня в минуты серьезной опасности.

Я пихнул мертвое тело на полу, только чтобы удос­товериться в том, что по-прежнему нахожусь в той же комнате и не сошел с ума, одновременно с ужасом ожидая уже знакомого ощущения полной дезориен­тации в пространстве. Однако ничего подобного не произошло.

Тогда я закричал, нет, скорее завизжал, совсем по-детски.

И выбежал из комнаты.

Я промчался через прихожую, распахнул дверь и выскочил на улицу, в спасительную ночь.

Взлетев вверх, я пронесся над крышами и в пол­ном изнеможении буквально рухнул на брусчатку в какой-то узком переулке. Нет, это просто не может быть правдой! Скорее всего, видение было последним посланием моей жертвы, своего рода сладким актом возмездия, весточкой с того света. Это он сделал так, что статуя – это ужасное черное существо с крылья­ми и козлиными ногами – выглядела как живая…

– Да, именно так, – вслух произнес я, вытирая губы и оглядываясь. Я лежал на грязном снегу. По пе­реулку шли смертные. Они не желали, чтобы их кто-то беспокоил. А я и не собирался это делать. – Его месть. – Я еще раз вытер губы и шепотом продол­жил: – За все, что он любил, за его страсть к сокрови­щам, собранным в той квартире. И он обратил ее про­тив меня. Он понял. Он догадался, кто я. Он знал, как.

К тому же существо, которое следило за мной, никогда не выглядело таким спокойным, невозмути­мым, я бы даже сказал – задумчивым. Напротив, оно постоянно колебалось, клубилось, словно густой ту­ман. И потом, эти голоса. Конечно же, там, в кварти­ре, стояла самая обыкновенная статуя.

Я вскочил на ноги; злясь на самого себя за позор­ное бегство, за то, что упустил возможность насла­диться последними деталями ритуала убийства. Я был достаточно разъярен, чтобы немедленно вернуться обратно в квартиру и вновь пнуть лежащее на полу тело, а заодно и статую, которая, конечно же, опять превратилась в кусок гранита, едва лишь сознание окончательно покинуло мертвый разум моей жертвы.

Переломанные руки, плечи… Словно окровавлен­ное месиво, в которое я превратил его тело, вдохнуло жизнь в это существо и призвало его на помощь.

А Дора… Дора непременно узнает обо всем этом – о переломанных костях, о свернутой шее.

Я вышел на Пятую авеню. И подставил лицо ветру.

Поглубже засунув руки в карманы своего шерстя­ного блейзера, который в такой снегопад, конечно же, выглядел слишком легким и весьма неподходящим нарядом, я побрел дальше. «Ладно, черт бы тебя по­брал, – мысленно обратился я к нему, – ты догадал­ся, понял, кто я, и на несколько мгновений сумел за­ставить статую выглядеть словно живая».

Я замер на месте и устремил взгляд на другую сто­рону улицы, туда, где темнели на фоне снега деревья Сентрал-парка.

«А если эти события все же связаны, между со­бой, – теперь я разговаривал уже не со своей жерт­вой и не со статуей, а со своим преследователем, – приди и забери меня». Я больше не желал трястись от страха – наверное, я совсем потерял голову.

А где сейчас Дэвид? Скорее всего, охотится. Охо­тится… Как он любил это делать в джунглях Индии в те времена, когда был еще смертным. А я навсегда превратил его в охотника на братьев по разуму.

И тогда я принял решение.

Я намеревался немедленно вернуться в квартиру и собственными глазами убедиться в том, что статуя – это статуя, и не более. А затем мне предстояло сделать то, что я обязан был сделать ради Доры, – избавиться от трупа ее отца, .

Мне достаточно было нескольких минут, чтобы оказаться возле нужного дома, подняться по темной лестнице и вновь войти в уже знакомую прихожую. Я не желал больше мириться с собственным стра­хом – он раздражал меня, заставлял чувствовать себя униженным и приводил в ярость. Но в то же время, в очередной раз столкнувшись с чем-то неведомым, я испытывал небывалое возбуждение и любопытство.

В квартире явственно ощущался запах крови и мертвечины.

Больше я ничего не чувствовал и не слышал ни еди­ного звука. Я прошел в небольшое помещение, когда-то служившее кухней. Здесь до сих пор остались кое-какие предметы хозяйственного обихода, которыми, похоже, не пользовались со времени смерти возлюб­ленного моей жертвы. Ага, вот они! За сточной трубой Я нашел то, что искал, – коробку с зелеными пласти­ковыми мешками для мусора, как раз подходящими для того, чтобы упаковать останки.

Мне почему-то вдруг вспомнилось, что именно в такой мешок он затолкал и тело своей убитой же­ны – Терри. Я отчетливо видел это, когда пил его кровь. Ладно, к черту, сейчас не до этого. Он просто подсказал мне выход из положения.

Порывшись в кухонных принадлежностях и сто­ловых приборах, я не нашел ничего подходящего для предстоящей хирургической операции, поэтому просто выбрал самый большой нож с лезвием из углеро­дистой стали и вернулся в комнату. Все мой действия были нарочито решительными, я не позволял себе ни на секунду замешкаться или проявить хоть малейшие колебания. Смело войдя в гостиную, я обернулся и в упор посмотрел на гигантскую скульптуру.

Лучи галогенных ламп все так же были направле­ны в ее сторону. А вокруг царила тьма.

Обыкновенная статуя. Ангел с козлиными ногами.

«Лестат, ты полный идиот!»

Я подошел ближе и в который уже раз принялся рассматривать детали. Возможно, это не семнадцатый век. Да, работа явно ручная, но если обратить внима­ние на некоторые особенности, то можно предполо­жить, что скульптура создана гораздо позднее. А над­менное и мрачное выражение лица действительно заставляет вспомнить работы Уильяма Блейка – это злобное и порочное существо с козлиными ногами во многом сродни как святым, так и грешникам Блейка с их невинными и в то же время исполненными ярос­ти глазами.

Неожиданно мне отчаянно захотелось взять эту скульптуру на память, увезти ее в Новый Орлеан и по­ставить в своей комнате. Я готов был буквально рас­пластаться в страхе у ног этого холодно-безразличного, мрачного создания. И только теперь до меня дошло, что, если я действительно не поспешу принять опре­деленные меры, все эти сокровища будут безвозврат­но утеряны. Как только станет известно о смерти их владельца, они будут немедленно конфискованы и произойдет то, чего он больше всего опасался и о чем предупреждал Дору во время их последней встречи: самое ценное его имущество, его главное достояние перейдет в чужие, равнодушные руки.

Тогда она в ответ лишь повернулась к нему спиной и согнув худенькие плечи, заплакала – несчастная, охваченная горем и ужасом девочка, лишенная воз­можности дать утешение человеку, которого любила больше всех на свете.

Я взглянул на распростертое на полу искалеченное тело. Его еще не успел коснуться тлен, и выглядело оно так, будто человек попал в жуткую аварию или стал жертвой жестокого и безжалостного убийцы. Спутан­ные черные волосы, полуоткрытые глаза… На белой рубашке алели пятна крови – несколько оставшихся капель вытекли из открытых ран. Торс был неесте­ственно вывернут по отношению к ногам, поскольку я сломал ему не только шею, но и позвоночник.

Что ж, я вытащу труп отсюда и избавлюсь от него. Я позабочусь о том, чтобы о его смерти еще очень дол­го никто не узнал. И тогда следователи не станут до­кучать Доре. Я избавлю ее от горя и отчаяния, а тем временем подумаю, как сохранить для нее все эти со­кровища. Быть может, спрячу их пока в надежном месте.

Я достал из его кармана документы. Сплошь фаль­шивки. Кто бы сомневался.

Его настоящее имя было Роджер. Я знал это с са­мого начала. Но так его называла только Дора. Все свои сделки он проводил под вымышленными имена­ми, зачастую весьма экзотическими, иногда даже с не­ким средневековым звучанием. Этот паспорт был вы­писан на имя Фредерика Винкена. Забавное имечко. Фредерик Винкен…

Собрав все документы, я сунул их в карман, чтобы впоследствии уничтожить без следа.

Пришло время поработать ножом. Я отрезал его руки до локтей, поразившись при этом их изяществу и обратив внимание на тщательно ухоженные ногти.

Да, этот человек себя очень любил и, надо сказать, имел на то основания. Так, теперь голова… Мне понадобилась недюжинная сила, чтобы отсечь ее, причем я старался резать только сухожилия и мелкие кости, не касаясь самого черепа. Глаза закрывать я не стал. Во взгляде мертвеца нет ничего завораживающего, он совершенно лишен какой-либо выразительности. Без­жизненные губы казались мягкими, а кожа на щеках разгладилась. Отрезанные части – голову и руки – я положил в два разных мешка, затем, как мог, затолкал в третий мешок то, что осталось.

Ковер на полу был тоже забрызган кровью. Плохо, очень плохо, тем более что ковры лежали здесь в не­сколько слоев – обычное дело для хранилища рари­тетов. Ладно, главное – убрать тело. Не будет тела – не будет и трупного запаха, который может привлечь внимание соседей. А если тело исчезнет, то никто ни­когда не узнает, что произошло с этим человеком на самом деле. Так будет лучше в первую очередь для Доры: пребывать в неведении, пусть даже мучиться неиз­вестностью все же предпочтительнее, чем увидеть сде­ланные крупным планом фотографии того кошмара, который я здесь сотворил.

Напоследок я еще раз обвел взглядом невозмути­мо-мрачного ангела – или дьявола, или кем он мог быть еще, – пышную гриву его волос, красиво очер­ченные губы и огромные глаза. Потом, взвалив на плечо все три мешка, словно рождественский Санта Клаус, я вышел из квартиры, чтобы избавиться от тела Роджера.

Это оказалось делом несложным и заняло у меня всего около часа, предоставив тем самым время для размышлений.

Я медленно брел по темным, пустым, заснежен­ным улицам городских окраин в поисках куч строительных отходов, мусорных свалок и тому подобных малопривлекательных уголков, куда редко кто риску­ет заглядывать и расчищать которые в ближайшее время явно никто не станет.

Мешок с руками я зарыл в огромную кучу всякого хлама, наваленного под путепроводом одной из ско­ростных автострад. Неподалеку от того места я за­метил нескольких смертных. Завернувшись в одеяла, они сидели возле огня, разожженного в небольшом жестяном ящике, и не обращали на меня ни малейшего внимания. Я постарался запихать мешок как можно глубже, чтобы он никому не попался на глаза и не вызвал соблазна в него заглянуть. Закончив ра­боту, я подошел к собравшейся вокруг огня компании – никто из них на меня даже не посмотрел – и бросил на землю несколько купюр. Ветер едва не подхватил легкие бумажки, однако в свете костра мгно­венно мелькнула чья-то рука, и купюры растворились во тьме.

– Спасибо, брат.

– Аминь, – откликнулся я.

Голову постигла примерно та же участь, но уже в другом месте, довольно далеко от того, где остались руки, – на задворках одного из ресторанов. Я утопил в грязной вонючей жиже кухонных отбросов и да­же не взглянул напоследок. Мне не терпелось изба­виться от этого трофея. Нет, человеческую голову нельзя назвать трофеем, и я бы ни за что не стал хранить ее в таком качестве. Даже мысль об этом каза­лась мне неприемлемой. Если какой-нибудь умираю­щий от голода несчастный и наткнется на нее, он никому не скажет о находке. Кстати, ресторан за­крылся несколько часов назад, и кучка голодающих уже топталась возле задних дверей в ожидании своей порции помидоров, салата, спагетти и хлебных корок.

А отбросы постепенно замерзали, и ледяные сгустки хрустели под моими руками, пока я заталкивал голо­ву в самую сердцевину отвратительного месива.

С последним мешком на плече я направился назад к центру города. Осталось найти укромное местеч­ко для изломанного торса с ногами и предплечьями. Я шел по Пятой авеню, мимо отеля, где спала Дора, мимо собора Святого Патрика, мимо шикарных ма­газинов. Смертные спешили по своим делам, скрыва­лись то за одной, то за другой дверью; таксисты бе­шено сигналили, злясь на водителей медлительных, неповоротливых лимузинов.

Я шел все дальше и дальше, шлепая по грязи и про­клиная самого себя. Меня раздражал исходивший из мешка запах. Однако пиршество было поистине вос­хитительным и стоило того, чтобы я потрудился, уничтожая его следы.

Мои бессмертные соплеменники – Мариус, Арман и все остальные друзья, любовники и враги – всегда ругали меня за нежелание «избавляться от останков». Что ж, на этот раз Лестат будет пример­ным вампиром и как следует приберет за собой.

Неподалеку от Виллидж я наконец отыскал под­ходящее место – огромный склад, судя по разбитым окнам и огромной куче хлама внутри, давно забро­шенный. В воздухе витал запах гниющей плоти. Похоже, человек умер здесь довольно давно, однако холод замедлял процесс разложения и не позволял вони рас­пространиться за пределы помещения склада. Хотя, возможно, все дело было в равнодушии проходивших мимо людей.

Я прошел в глубь похожего на пещеру помещения. В нос ударили другие запахи – бензина, металла, кир­пича… Прямо посередине возвышалось нечто напо­минающее погребальный холм или пирамиду, а рядом стоял грузовик. Мотор был еще теплым, хотя по­близости я не увидел ни души.

Трупная вонь исходила именно от этой кучи, причем вскоре я понял, что мертвецов в ней зарыто как минимум трое, а может, и больше. Мне не терпелось поскорее убраться подальше от отвратительного мо­гильника, а потому я не собирался вдаваться в под­робности.

«Прекрасно, друг мой, покойся с миром на этом кладбище», – мысленно попрощался я со своей жерт­вой, зарывая мешок в самую глубину скопища битых бутылок, раздавленных жестяных банок, гниющих фруктов, обрывков картона и тряпок, обломков дере­ва и тому подобного хлама. Я едва не развалил эту го­ру, но, пару раз дрогнув, она все же устояла и вскоре приняла прежние очертания. Только одна пивная бутылка скатилась вниз и теперь поблескивала стек­лянным боком чуть в стороне от величественного по­гребального сооружения. Вокруг стояла тишина, на­рушаемая только писком и шорохом копошащихся где-то по сторонам крыс.

Я внимательно осмотрел грузовик. Сильно потрепанный, без регистрационных номеров, он все еще сохранял внутри запах недавно сидевших там смерт­ных. Ну какое мне дело, зачем они сюда приезжали и чем занимались? А въехали они сюда через огромные железные ворота и тем же путем, но только пешком покинули склад, не обратив внимания на возвышав­шийся посередине кладбищенский холм. Хотя, воз­можно, холм они и заметили и даже внесли туда свою лепту.

Я вышел наружу. Снегопад прекратился. Вокруг было пусто и уныло. На большом плоском камне лежал голый матрац, припорошенный снегом. Уличное освещение не работало. Я даже не мог сказать толком, где нахожусь.

Я направился в сторону реки, к оконечности острова, и вдруг наткнулся на церковь – одну из тех старинных церквушек, что уцелели на Манхэттене с незапамятных времен и рядом с которыми всегда можно найти маленькое кладбище за невысокой огра­дой и прочесть на его могильных плитах цифры, вызывающие в душе поистине благоговейный трепет: год 1704-й, а иногда даже – 1692-й.

Это был настоящий шедевр готической архитек­туры, маленький аналог собора Святого Патрика, возможно даже более изысканный и замысловатый в деталях, жемчужина, сияющая на фоне серого и не­приглядного пейзажа большого города.

Я присел на ступени церкви и прислонился спи­ной к стене. Великолепная резьба, сохранившаяся на полуразрушенных арках, не могла не вызвать моего восхищения, а кроме того, под защитой освященных камней я чувствовал себя гораздо увереннее.

Я был убежден, что моего преследователя побли­зости нет, я не слышал его шагов и. не ощущал ни­каких сигналов из иной реальности – похоже, мой сегодняшний поступок не спровоцировал ничего по­добного. Еще я был уверен в том, что статуя вовсе не оживала, и раз в моем кармане лежат документы Род­жера, то пройдут недели, если не месяцы, прежде чем Дора обратит внимание на долгое отсутствие отца, однако истинная причина исчезновения навсегда останется для нее тайной.

Все, хватит об этом. Приключение осталось в про­шлом. Я чувствовал себя лучше, гораздо лучше, чем во время беседы с Дэвидом. И правильно сделал, что все-таки вернулся обратно в квартиру и еще раз взглянул на ужасную статую из черного гранита.