"Ты хочешь сказать, что она продаст ребенка!"

"Тетушка Куин, деньги мне нужны, чтобы подсластить сделку. За такого парнишку не жаль заплатить целое состояние. Терри Сью – всего-навсего практичная мать шестерых голодных малышей".

Меня тут же снабдили наличными, и я сразу выбежал из дома. Рядом появился Гоблин.

"Этот раунд должен быть наш, старина, – сказал я. – Ты со мной согласен? Ребенок наделен блестящим умом. Я не могу его оставить".

"Ты всегда знаешь, что сказать, Тарквиний, – ответил Гоблин. – Но как я смогу поехать с тобой в Европу? Тарквиний, я боюсь".

Я почувствовал внезапный укол сочувствия и страха.

"Ты сейчас очень счастлив, Тарквиний, – продолжал Гоблин. – Помни обо мне. Помни, что я люблю тебя. Помни, что я здесь".

"Я всегда помню, – заверил я Гоблина. – И помню, как обещал, что буду держать тебя за руку. Всю дорогу в Европу я буду держать тебя за руку. Так мы и поступим. В самолете ты будешь сидеть рядом со мной".

Я вновь метнулся в дом – решил убедиться, что тетушка Куин не забыла заказать дополнительный билет в первом классе для Гоблина. На мой вопрос она ответила, что у нее и в мыслях не было сажать такого важного члена нашей компании в эконом-классе. За кого я ее принимаю? – возмутилась тетушка.

Я вновь ехал по знакомому маршруту к старому трейлеру, но Гоблин, сидевший рядом, все еще мучился неуверенностью.

"Европа далеко, Тарквиний", – он.

"Это не важно, приятель", – ответил я.

"Стирлинг говорил, существует два типа привидений, – продолжал Гоблин. – Те, кто привязаны к какому-то человеку, и те, кто привязаны к определенному месту".

"Господи, выходит, ты все слышишь?" – удивился я.

"Не все, Тарквиний, – прозвучало в ответ. – У меня не получается находиться одновременно в двух местах, о чем я иногда жалею. Я бы отправился в Обитель Таламаски, Тарквиний, и узнал там все насчет духов, чтобы стать самым лучшим духом, когда-либо существовавшим. Я понимаю, мне нужно, чтобы ты меня видел, Тарквиний. Я понимаю, что люблю тебя. Я понимаю, что все это правда, даже когда ненавижу тебя, Тарквиний".

"Разумеется, все не так, Гоблин, – резко ответил я. – Просто у тебя случаются приступы дурного настроения, только и всего. А теперь помолчи. Мне предстоит очень важное дело".

Я подъехал к трейлеру и обнаружил там все вверх дном, так как "дамы" Грейди Брина перевозили "все вещи" в новостройку "Осенние Листья", в предместье Руби-Ривер-Сити. Как чудесно, что все произошло так быстро! Я сам так распорядился, но не верил, что все это осуществится. И кто же вышел ко мне навстречу, как не мой черноголовый кудрявый мальчик в синем форменном блейзере своей католической школы!

"Хочешь завтра вечером отправиться в путешествие по Европе? – спросил я. – Без шуток!"

Мальчик онемел. Потом, побледнев и заикаясь, произнес:

"Я не могу оставить Бриттани". – И покачал головой.

"Клянусь, я все ей восполню. И сам сообщу ей новость. Договорились? Я не могу сейчас увезти ее от Терри Сью, сам понимаешь".

Я поймал Бриттани за ручку, когда она подошла поближе. Она слышала весь наш разговор.

"Я все тебе восполню, ягодка моя, обещаю, – заверил я девочку. – Позволь мне сейчас увезти Томми, и, клянусь Богом, я все сделаю, чтобы и ты скоро куда-нибудь съездила. Честно-пречестно. И у тебя тоже будет праздник".

"Все нормально, – сказала девочка. – Томми, поезжай. Ты ведь у нас единственный, кто всегда говорит о книгах и всем таком прочем".

"Бриттани, в новом доме тебе будет хорошо, – продолжал я. – У тебя будут новая школа и новые друзья, а в доме появится служанка, которая будет делать всю работу, и няня, чтобы помогать с малышами".

Девочка не смогла до конца осознать то, что услышала. Я сразу это понял. Она смотрела на меня как завороженная.

К нам направлялась Терри Сью, держа ребенка на боку. На ней был розовый полиэстровый костюм и туфли-лодочки, волосы вымыты и причесаны, а на пальцах новые накладные ногти.

"Почему твои родные все это делают для нас? – спросила она. – Папашка никогда ничего не делал".

"Не важно. Просто позвольте мне забрать с собой Томми в Европу. Позвольте увезти его прямо сейчас. Все, что понадобится, – свидетельство о рождении и его вещи. Я хочу успеть попасть в новоорлеанский Федеральный офис по выдаче паспортов, пока он не закрылся".

"Нет у меня никакого свидетельства о рождении, – ответила Терри. – Томми, ступай собери вещички. Ты тут что-то сказал насчет Европы – что, в самом деле, Европа?"

"Поторапливайся, Томми, – крикнул я вслед убегавшему мальчику. – А свидетельство я смогу получить в суде. Спасибо, Терри Сью. Здесь пять тысяч долларов".

Она уставилась на конверт.

"Это еще зачем?" – спросила женщина.

"Я собирался отдать вам эти деньги, если бы вдруг вы заспорили. Видимо, они все равно вам причитаются, раз вы не стали спорить".

"Ты не в своем уме, Квинн Блэквуд. Папашка всегда так говорил. Он был уверен, что из тебя ничего не получится. Но лично я считаю, что уже получилось!"

"Что ж, спасибо, Терри Сью, – сказал я. – Меня это действительно утешает. Когда-нибудь вы расскажете мне, что еще говорил Папашка. Кстати, а это не его младенец?"

"Я ведь не жалуюсь, так? Не знаю, чей это младенец, так что попридержи свой язык", – ответила Терри.

Томи уже летел ко мне на всех парах, держа в одной руке все свои книжки, а в другой – наволочку с одеждой, перекинув ее через плечо. Я, смеясь, попятился и поймал его одной рукой.

"Теперь слушайся Тарквиния, Томми Харрисон, вот что я тебе скажу, – строго наставляла сына Терри Сью. – И не забывай про уроки".

Я обнял ее правой рукой и чмокнул в лоб.

"Я буду хорошо за ним присматривать, – сказал я. – И в школьный комитет напишу. Грейди Брин обо всем позаботится. Он держит свое слово".

И мы уехали.

Разумеется, ни в какой офис в Новом Орлеане мы уже не успевали, зато мне удалось получить свидетельство о рождении в городском суде Руби-Ривер-Сити.

После этого я вернулся домой и засел с Алленом за планы реконструкции Хижины Отшельника Работы должны были проводиться во время моего отсутствия. Я ни секунды не сомневался, что делаю это все ради себя самого. Я презирал, я ненавидел таинственного незнакомца! Хижина Отшельника так и стояла у меня перед глазами, и эта Хижина была только моя.

Благодаря тому, что накануне ночью я составил подробный список требований, Аллен успел к моему приезду доставить образцы краски и мрамора, и я выбрал самые красивые цвета и плитку для новых полов. Что касается бронзовой лестницы, то я набросал несколько эскизов, мы согласились, что она будет похожа на стиль барокко и что Аллен пригласит местных архитекторов – Басби, Бэгота и Грина, которые провели всю послевоенную реставрацию и могли посоветовать, как отделать окна, как пристроить ванную, в чем я совершенно не смыслил.

"Действуй без страха, – сказал я. – Ты знаешь мои вкусы, у тебя есть мои эскизы и список требований. Не дожидайся моего одобрения каждого шага. Для меня более важно поскорее закончить работу. Я буду время от времени тебе звонить. Начинай действовать".

Я видел, Аллен был в восторге от предстоящего интересного дела. Тем не менее он покачал головой и сказал, что дело трудное и я должен это понимать – ведь предстоит перетащить на остров весь этот мрамор. Зато он точно знает, как нужно его уложить, и эту работу никому другому не доверит. Что касается окраски, то здесь тоже сложная подготовительная работа, по-настоящему сложная, и ее он тоже никому не доверит, кроме себя.

"Ты мой герой, – сказал я. – Ты со всем справишься. А теперь еще одно предупреждение напоследок никогда не оставайся на острове после темноты".

"Ну, это могли бы и не говорить. К трем часам наш след там уже простынет".

"Обещай мне", – сказал я.

"Даю слово".

"Ладно, на следующей неделе я позвоню".

Вот так было покончено со всеми задачами Возмужания.

Около четырех часов дня, когда начало темнеть, у меня начался приступ паники небывалой силы. Мне казалось, что болото подползает к дому – Бирнамский лес, наступающий на Дунсинан[27]... – и желание увидеть Мону стало абсолютно неуправляемым.

Все это время я не забывал о ней ни на секунду, понимая, какая это будет для меня мука сказать ей "до свидания". Я ведь даже не предупредил ее о своем отъезде. Да, впереди меня ждали нелегкие минуты.

Я попытался дозвониться до нее в Мэйфейровский медицинский центр, но безуспешно. На коммутаторе сказали, что она не принимает звонки, и мое неведение, где она и что с ней делают, стало невыносимым.

Я поставил лазерный диск с "Гамлетом" Кеннета Брана и сразу перескочил на сцену смерти Офелии, когда она утонула в прозрачном ручье. Я снова и снова проигрывал эту сцену, переключаясь на монолог Гертруды, матери Гамлета, в котором она описывала, как все произошло. Ее слова буквально преследовали меня:

...ее одежды,

Раскинувшись, несли ее, как нимфу;

Она меж тем обрывки песен пела,

Как если бы не чуяла беды...

А потом в конце концов, когда тьма за окнами совсем сгустилась и в памяти вновь всплыли предостережения Стирлинга Оливера, когда я вспомнил о Ревекке и ее уловках, когда я вспомнил о Петронии, то спустился вниз и сообщил тетушке Куин, мило болтавшей с Томми и Нэшем, что нам необходимо немедленно уехать в Новый Орлеан.

К этому времени Жасмин успела сложить вещи тетушки Куин, Нэш тоже был готов к отъезду, Большая Рамона закончила возиться и с моим багажом, а скромный гардероб Томми (на первое время, конечно) был сложен в один из многочисленных свободных чемоданов тетушки Куин.

Я объявил, что мы все должны отправиться в гостиницу "Виндзорский двор", занять там люксы, а затем поехать поужинать в "Гранд-Люминьер". Так как мне не удалось дозвониться до Моны, я все равно был обязан поехать, ведь она наверняка меня ждала, судя по заверениям Стирлинга.

Разумеется, на меня обрушился шквал вопросов и возражений. Но я держался стойко и в конце концов победил, просто потому, что все были крайне возбуждены предстоящей поездкой, и единственное, что мешало нам немедленно сесть в самолет, – отсутствие паспорта у Томми, который нам предстояло получить вместе с билетом на следующий день.

По правде говоря, было еще одно важное дело. Пока оставался нерешенным вопрос, кто будет в наше отсутствие управлять фермой Блэквуд. И это действительно было очень важно. После многочисленных сетований было решено, что за дело возьмется Жасмин; но, чтобы как-то умерить ее страхи, было также решено, что ей не придется принимать новые заказы, а исполнять только уже сделанные плюс обслуживать тех случайных клиентов, которые приедут взглянуть на то место, где когда-то состоялась их помолвка или свадьба, или просто посетить красивый дом, о котором они прочли в путеводителе.

Жасмин, надо сказать, была очень расстроена. Ей не хотелось этим заниматься. Но тетушка Куин была уверена, что Жасмин справится. Я тоже. А самое главное, в ней не сомневались Большая Рамона и Клем. Жасмин была образованна. Жасмин была умна. Жасмин прекрасно владела речью и отличалась утонченностью.

Лишь одного Жасмин не хватало – уверенности.

Так что последний час нашего пребывания в Блэквуд-Мэнор мы пытались убедить Жасмин, что она прекрасно справится с задачей, нужно лишь только взяться, – хотя она и без того выполняла девяносто девять процентов всей работы. Что касается зарплаты, то она будет получать в три раза больше. Тетушка Куин была готова отчислять ей процент с выручки, но такая система отчислений пугала Жасмин, не желавшую взваливать на себя еще и эти расчеты.

Наконец было решено, что наш поверенный Грейди Брин возьмет всю бухгалтерию на себя, чтобы Жасмин занималась только общим руководством и приемом гостей. Последнее решение вроде бы успокоило Жасмин. При таком раскладе она могла бы получать свой процент, не боясь, что заключила сделку с дьяволом. А тем временем мы все в один голос твердили, как она красива, как воспитанна, уверяли, что она знает гораздо больше, чем нужно для этой работы. Однако все наши старания, вопреки надеждам, принесли мало результатов.

Клем и Большая Рамона пообещали во всем ее поддерживать и после долгих поцелуев, объятий и слезных (со стороны Жасмин) прощаний мы наконец выехали в Новый Орлеан на длинном лимузине тетушки Куин.

Мы сделали короткую остановку в отеле, где заняли фантастические номера, и сразу отправились в "Гранд-Люминьер". Заметив меня, Мона вскочила из-за стола и бросилась в мои объятия, так что мне позавидовал каждый мужчина, видевший это. На ней была одна из ее свободных белых блузок, вся в оборочках и бантиках на запястьях, но я все равно разглядел на воспаленной правой руке пластырь с прикрепленной под ним трубочкой для внутривенного вливания.

Я сел за ее столик, присоединившись к компании Мэйфейров, и поведал вполголоса о том, что доктор предупредил тетушку Куин – это будет ее последняя поездка в Европу.

"Я абсолютно не против, чтобы ты ехал, наоборот, я полностью за, – сказала Мона. – Ты должен, просто должен поехать. У меня все хорошо. Состояние стабильное. Смотри, сегодня меня вновь подключат к аппаратуре. – Она подняла забинтованную руку. – Не хочешь пройти в мою палату? Должна тебя предупредить, зрелище не очень приятное..."

"Я пойду. Никогда еще не занимался любовью с кем-то, подключенным к аппаратуре".

"Хорошо, – сладостно прошептала Мона, – потому что я приготовила три или четыре детских одеяльца, чтобы их испортить, а потом мы почитаем друг другу "Гамлета". У меня здесь режиссерская копия Кеннета Брана со всеми его пометками, так что мы сможем притвориться, будто заново смотрим картину. Ты прочтешь монолог Гертруды, где она рассказывает, как утонула Офелия, а я вытянусь на подушке как мертвая. Я успела раскидать цветы по всей кровати. Я навсегда останусь Офелией", – вздохнула Мона.

"Нет, ты моя Бессмертная Офелия, – сказал я, – я так и стану обращаться к тебе в своих письмах из Европы. Это будет твое имя для электронного адреса на компьютере. Мне кажется, лучшего имени я и не слышал".

Я рассказал Моне, как совсем недавно пересмотрел этот фильм по телевизору только ради одной сцены с Офелией.

"Как здорово, что нам обоим это нравится, – сказал я, – но ты будешь Бессмертной Офелией потому, что никогда не утонешь, ты ведь сама это понимаешь? Ты Офелия, которая "почует беду" и всегда будет плыть по ручью, напевая "обрывки песен"".

Мона рассмеялась и ласково поцеловала меня.

"Ты действительно знаешь все слова, – сказала она. – Как я тебя люблю за это. И насчет электронной почты – почему я сама не додумалась? Конечно, мы будем переписываться по электронной почте, а еще посылать обычные письма Нам придется печатать наши послания, и тогда наша переписка станет такой же знаменитой, как послания Элоизы и Абеляра[28]".

"Вот именно, – сказал я, слегка содрогнувшись. – Но я бы не хотел, чтобы это была такая же долгая и невинная переписка, моя любовь. Я вернусь домой, ты вылечишься, и мы скоро окажемся в объятиях друг друга. – Я тут же рассмеялся. – Кстати, ты знаешь, что за любовь к Элоизе Абеляра кастрировали? Мы ведь не хотим, чтобы со мной случилось что-нибудь столь же ужасное".

"Это метафора для твоего обуздания, Квинн, ты ведь понимаешь, что нам не быть с тобой Офелией и Гамлетом при других обстоятельствах, – если представить, что его отца не убили".

Я снова и снова целовал ее с огромной нежностью.

""Как род людской хорош! Прекрасен мир таких людей!"[29] – процитировал я. – В целом мире не найти второй такой юной девушки, которая знала бы так много", – сказал я.

"Ты должен поговорить со мной о фондовой бирже, – заявила Мона, сверкнув прекрасными зелеными глазами. – Я просто обалдеваю от того, что "Мэйфейр и Мэйфейр" настаивают, что и впредь будут управлять моими миллиардами. Я знаю про акции и облигации больше, чем кто-либо в их фирме".

В это время к столику подошел Стирлинг. Только тут до меня дошло, что я даже не поздоровался с красавицей Роуан и здоровяком Майклом. Я поспешно исправил оплошность, наслаждаясь теплотой, с которой мы все обменялись приветствиями, а затем я поспешил объяснить Стирлингу, что семейство покинуло Блэквуд-Мэнор, так что если Петронии захочется отыскать нас, то ей придется проделать путь до отеля "Виндзорский двор".

"А черноголовый маленький джентльмен, сидящий вон там, – это Томми?"

"Совершенно верно. Вскоре он станет Томми Блэквудом. Мы отправимся в Европу сразу, как только получим его паспорт. Если удастся, попробую изменить его имя в паспортном бюро. Посмотрим, что можно сделать с небольшим увещеванием".

"Дайте мне знать, если что-то не получится, – сказал он. – Таламаска способна помочь".

Обед прошел для нас за разными столами, мы не стали объединяться. Я решил, что так будет лучше. Мне хотелось, чтобы Нэш и тетушка Куин получше узнали Томми, тем более что парнишка отлично держался в новой обстановке. Не дичился, не был перевозбужден и проявил тот незаурядный ум, который я в нем заподозрил при нашей первой встрече. Слава богу, любимыми его предметами оказались литература и история. Математика у него шла хуже, но все равно и в ней он делал успехи. В общем, католическое обучение дало свои плоды, и Нэш с тетушкой Куин оба были в восторге от мальчика – впрочем, я на это и надеялся.

После того как все мы полакомились "обалденными" десертами, я подвел Томми к столику Мэйфейров и Стирлинга, чтобы представить его, и мальчишка вел себя безукоризненно. Потом мы договорились, что моя дорогая компания вернется в гостиницу, а я отправлюсь с Моной в ее палату.

Но прежде я обнял Гоблина и прошептал ему на ухо:

"Ступай с ними. Не отходи от них ни на шаг. И сразу возвращайся ко мне, если появится Петрония".

Гоблин удивился, но, покорно кивнув, сразу исчез.

У Моны была палата люкс, очень похожая на ту, в которой когда-то лежал я, – с огромной больничной кроватью и смежной гостиной. Мона действительно набросала поверх кровати белые детские одеяльца, как говорила. При мне она убрала все засохшие лилии и маргаритки и, собирая пригоршнями свежие цветы из корзин, расставленных по всей комнате, заново украсила ложе.

Потом она прыгнула на кровать и откинулась на огромную гору подушек, игриво мне улыбаясь. Тут мы оба зашлись хохотом.

Доктор Уинн Мэйфейр, стоявший тут же и наблюдавший с серьезным видом за всем происходящим, произнес своим мягким уважительным голосом, который, в свою очередь, у других тоже вызывал уважение:

"Хорошо, Офелия, теперь ты готова, чтобы я включил контакт?"

"Действуйте, доктор, – ответила она. – А потом, без сомнения, можете закрыть за собой эту дверь. Квинн знает, что электрический контакт – единственный контакт, который здесь разрешен, правда, Квинн?"

Кажется, я тогда покраснел.

"Да, доктор", – сказал я.

"Вы полностью сознаете риск, Квинн?" – спросил доктор Уинн.

"Да, сэр", – ответил я.

Мне тяжело было смотреть на иглу в ее руке, на покрасневшую кожу и пластырь, крепивший всю конструкцию, но я чувствовал, что должен, просто обязан вытерпеть все это вместе с ней, и проследил взглядом, как прозрачная жидкость течет по трубке из пластикового мешка, подвешенного на металлическом крючке. Где-то на стыке был установлен крошечный компьютер, издававший писк и сыпавший какими-то цифрами. Рядом стоял агрегат побольше, готовый для более сложных исследований, но, к счастью, сейчас в этом, видимо, не было необходимости.

Мне хотелось о многом расспросить доктора Уинна Мэйфейра, но я был не вправе задавать вопросы – пришлось положиться на заверения Моны, что ее состояние действительно стабильно. Тем более что я знал: завтра придется покинуть Мону, утешаясь только ее словом, что здоровье тетушки Куин сейчас самое для меня главное.

Как только доктор ушел, мы сразу оказались в объятиях друг друга, не забывая о священных трубочках, и я осыпал ее поцелуями, называя вечной любовью, стараясь доставить ей удовольствие, какое она доставляла мне.

Это была длинная ночь нежных поцелуев и любви – на одеялах, наверное, до сих пор сохранились тому свидетельства.

Наступил рассвет, мутный и розоватый, какой бывает в городе, и тогда я попрощался с Моной. Если бы кто-то в тот момент сказал мне, что я больше никогда не увижу ее – эту милую сонную девочку среди кружев и цветов, в ореоле чудесных растрепанных волос, – я бы ему не поверил. Впрочем, я бы тогда многому не поверил.

Впереди меня ожидали хорошие времена. Из больничной палаты, где я оставил Мону сонной, красивой и такой же свежей, как цветы, окружавшие ее в увлажненных корзинах, я прямиком отправился за билетами на самолет, а потом за паспортом Томми (в бюро мы с тетушкой Куин оба подтвердили, что "знаем этого мальчика как Томми Блэквуда"), после чего мы вылетели самолетом в Ньюарк, и Гоблин сидел рядом, сильный и видимый, на собственном дорогом месте первого класса, и уже из Ньюарка мы полетели в Рим.