10

Прошло несколько недель, и мне стало лучше. Наверное, нельзя беспрерывно ощущать панику – иначе мозг просто не выдержит. Паника накрывает волнами, и тогда нужно убеждать себя, что это пройдет.

Я вернулся к состоянию свинцовой тяжести, с которым умел справляться. Иногда накатывали воспоминания о Милочке, о том, как она пела, как готовила, что говорила по тому или иному пустяковому поводу или что могла бы сказать, а за этим вновь следовал ужас, словно меня кто-то взял и выставил на подоконник девятого этажа.

Тем временем я не забыл, как меня назвала Пэтси: неженкой, Маленьким лордом Фаунтлероем и голубым. Благодаря телевидению, видео и книгам я прекрасно знал, что это означало, и во мне укреплялось неизбежное юношеское подозрение, что характеристика верна.

Учти, я был слишком добропорядочным католиком, чтобы экспериментировать с сексуальной стимуляцией, когда оставался один, а завязать романтические отношения с кем бы то ни было не выпадало шанса. Я не верил, что можно ослепнуть от самовозбуждения, но одна мысль об этом заставляла меня, человека верующего, краснеть от стыда.

Но иногда мне снились эротические сны. И хотя я пробуждался раздраженный и униженный, обрывая их в самом начале, гоня прочь всякое воспоминание о том, что их вызвало, во мне сидело глубокое убеждение, что все эти сны были о мужчинах.

Не удивительно, что Папашка предложил Пэтси двести тысяч за младенца. Он ведь думал, что я никогда не женюсь, никогда не заведу детей. По моему виду, по тому, как я не мог вбить гвоздя в деревяшку, он догадался, что я голубой. И что другое он мог подумать, когда я с восторгом рассказывал за ужином о таких фильмах, как "Красные башмачки" или "Сказки Гофмана"? Он знал, что я голубой. Черт возьми, наверное, это понимал любой, кто меня когда-либо видел.

Гоблин тоже знал. Гоблин затаился и выжидал. Гоблин – что-то таинственное и невидимое, состоящее из щупальцев и пульсирующей энергии. Гоблин сам был голубым!

Как иначе я мог думать, вспоминая его объятия, от которых по моей коже иногда пробегала восхитительная прохладная дрожь, словно кто-то теребил пушок на всем теле, веля ему просыпаться.

В ухаживаниях Гоблина, наверняка греховных, всегда ощущалось что-то бесконечно интимное.

Как бы там ни было, я ничего не предпринимал, только размышлял об этом и старался занять себя чем-то, но паника во мне тем временем то возрастала, то затихала, каждодневно в часы сумерек доходя до пика.

Теперь, когда наступало лето и дни становились длиннее, приступы ужаса длились дольше – иногда с четырех дня до восьми вечера. Я вновь и вновь представлял, как подношу к виску пистолет и как пуля прервет эту боль. Потом я думал, каково будет Папашке и тетушке Куин, и гнал прочь мысли о самоубийстве.

Примерно в этот же период я заставил всех включать свет в комнатах в четыре часа, что бы ни случилось, не обращая внимания ни на каких постояльцев.

Я превращался в лорда Блэквуд-Мэнор – своеобразного Маленького лорда Фаунтлероя.

Каждый вечер я неизменно включал классическую музыку во всех гостиных и столовой, после чего проверял, свежи ли букеты, на местах ли стоит мебель и ровно ли висят картины на стенах; а как только паника затихала, шел в кухню к Папашке.

Но дед больше не разговаривал. Он сидел на стуле с прямой спинкой и смотрел отсутствующим взглядом на дверную раму с сеткой. Находиться рядом с ним было ужасно. Взгляд его с каждым днем становился все отрешеннее. Он даже не огрызался в ответ, как когда-то это делала Большая Рамона. Я ничем не мог его утешить.

Однажды вечером, когда паника стала невыносимой, да к ней еще примешались тоска и страх стать голубым, я спросил у Папашки:

"Ты не думаешь, что Пэтси снова забеременеет только для того, чтобы продать тебе младенца?"

Никто, даже я сам, не ожидал, что скажу такое Папашке. Мы с ним общались не очень доверительно. Во всяком случае, никогда прежде не обсуждали Пэтси.

Его ответ прозвучал спокойно и бесстрастно:

"Нет. Просто тогда, как мне показалось, подвернулся подходящий случай. Я подумал, что смогу спасти этого ребенка. Решил, что хорошо бы его вырастить и воспитать. Но, по правде говоря, я даже не был уверен, что она сумеет выносить его, сколько положено, даже если захочет. За свою жизнь она избавилась от слишком многих, а от этого женская утроба слабеет".

Меня изумила такая прямота. И я тут же задался вопросом, как же удалось уцелеть мне. Может, он и тогда посулил ей денег. Но я не спросил. Предпочел терзаться страхом, чем узнать правду. К тому же Папашка разговаривал совсем бесцветным металлическим голосом. Рядом с ним мне было не по себе. Я жалел его. Ни один из нас не сказал об этом больше ни слова.

А затем наконец – именно наконец! – пробило восемь, а значит, я мог отправиться наверх и, сидя на краю кровати рядом с Большой Рамоной, почувствовать себя в безопасности. Пока она расчесывала свои седые длинные волосы и медленно заплетала их на ночь, мы болтали о пустяках, а потом укладывались спать.

Однажды, около трех часов дня, я сидел на ступенях парадного крыльца и, глядя в конец длинной ореховой аллеи, наблюдал, как меняется свет. Сейчас я почти уверен, что это было во вторник и дом опустел – последние постояльцы, что приезжали на выходные, успели уехать, а гости на предстоящий уик-энд еще не прибыли.

Наступивший покой мне был ненавистен. Я вновь представил себя с пистолетом у виска. "Что же мне сделать, – подумал я, – чтобы выбросить эту мысль из головы? Отправиться порыбачить на пироге?" Но для этого было слишком поздно, к тому же я не хотел измазаться и промокнуть на болотах, а в доме все дела – абсолютно все – были переделаны.

И Гоблина нигде не было видно. Он приучился держаться подальше, когда на меня накатывало мрачное настроение, так что его влияние почти сводилось к нулю. И хотя он, вероятнее всего, откликнулся бы на мой зов, мне не хотелось его видеть. Когда я думал, что поднесу к голове пистолет, то невольно спрашивал себя, не убьет ли эта пуля нас обоих.

Нет, я не нуждался в компании Гоблина.

Потом вдруг меня осенило, что я, хозяин особняка, еще не побывал на чердаке, большая часть которого до сих пор оставалась для меня неизведанной территорией. Запретить мне подняться туда уже никто не мог – я для этого был слишком взрослым – да и спрашивать разрешения у кого-либо не было необходимости. Поэтому я вошел в дом и поднялся по лестнице.

В три часа дня через слуховые окошки на чердак проникало вполне достаточно света, так что я разглядел всю плетеную мебель – как мне показалось, целые гарнитуры с диванами, стульями и множеством других предметов – и огромное число сундуков.

Первым я исследовал кофр, некогда принадлежавший Гравье Блэквуду, – он стоял открытый, с маленькими вешалками и пустыми выдвижными ящичками.

Там было полно чемоданов со старой одеждой, лишенной для меня всякого очарования. Были и сундуки, все помеченные именем Лоррейн Маккуин. С новыми вещами. Мне не было до них дела. Я хотел найти что-то совсем старое, быть может, даже принадлежавшее жене Манфреда Вирджинии Ли.

Затем я наткнулся на невероятных размеров холщовый кофр с кожаными ремнями – он был такой огромный, что крышка почти доходила мне до пояса, а ведь в то время я уже был шести футов ростом. Из-под приоткрытой крышки выпирала сильно пропахшая плесенью одежда. На верхней бирке было выведено поблекшими красными чернилами: "Ревекка Станфорд", а затем адрес фермы Блэквуд.

"Ревекка Станфорд", – вслух произнес я. Кто бы это мог быть? За спиной раздался отчетливый шорох, а может, вовсе не за спиной, а впереди? Я замер и прислушался. Разумеется, шуршать могли и крысы, но в Блэквуд-Мэнор крыс не было. Потом мне показалось, что это вовсе не шорох, а спор между мужчиной, женщиной и кем-то еще... "Просто не может быть!" – эти слова прозвучали очень отчетливо, а затем я услышал женский голос: "Я ему верю, он это сделает!"

Она наклеила бирку, подумал я. Упаковала свой сундук и наклеила бирку. Она ждала, что он придет и заберет ее. Мисс Ревекка Станфорд.

Но откуда взялись все эти мысли?

Затем вновь раздался шум. Довольно настойчивый. У меня волосы на затылке встали дыбом. И мне понравилось это волнение. Очень понравилось. Оно было неизмеримо лучше депрессии, тоски и мыслей о пистолете и смерти.

"Сейчас появится призрак", – подумал я. Голоса... Нет, шорох. Этот призрак будет сильнее, чем призрак Уильяма. Он будет сильнее тех полупрозрачных привидений, что дрейфуют над кладбищем. Он обязательно появится, и все потому, что я увидел этот сундук. Возможно, это будет тетя Камилла, которую так часто встречают на лестнице, когда она поднимается на чердак.

"Кто ты, Ревекка Станфорд?" – прошептал я.

Тишина.

Я открыл сундук. Внутри оказался ворох покрытой плесенью одежды, среди которой попадались и другие предметы: старая расческа с серебряной ручкой, щетка для волос, украшенная серебром, бутылочки из-под высохших духов и серебряное зеркальце, потемневшее от времени и грязное, никуда не годное.

Я приподнял одежду, и эти предметы посыпались на дно кофра, где я увидел массу украшений: жемчужные ожерелья, броши, камеи – все они были разбросаны среди платьев, словно никому не нужные вещи. Меня это здорово озадачило, потому что как только я взял жемчуг в руки, то сразу понял, что он настоящий. А камеи... Я вынимал их по одной, убеждаясь, что держу в руках чудесные маленькие произведения искусства, которые очень понравились бы тетушке Куин. Все три камеи были оправлены в золото и выполнены на темных раковинах, что создавало поразительно красивый контраст.

Почему они оказались здесь, заброшенные и забытые, – я не знал. Кто свалил их здесь в кучу среди плесневеющих платьев и когда это было сделано?

Снова послышался шум, похожий на шорох, а потом раздались тихие шаги. Я резко повернулся лицом к двери.

Там стоял Гоблин. Он сердито посмотрел на меня с тревогой на лице, очень выразительно покачал головой и произнес буквально одно слово: "Нет".

"Но я хочу знать, кто она такая", – возразил я.

Он медленно растворился в воздухе, словно был слаб и напуган, и я почувствовал, как похолодало вокруг, что часто случалось после его исчезновений. Меня удивило, что Гоблин вдруг так ослабел.

К этому времени, как ты догадываешься, я настолько привык к Гоблину, что в значительной мере потерял к нему интерес. Я чувствовал превосходство над ним, а зачастую и вообще о нем не думал.

Я начал выкладывать содержимое кофра на крышку соседнего сундука. Было ясно, что в свое время вещи просто покидали кое-как и теперь они пришли в полную негодность – все, за исключением камей и жемчуга.

Там были красивые старые платья с рукавами гиго[18], еще с тех времен, когда носили юбки до пола, блузки из прогнивших кружев – и к двум или трем из них были приколоты чудесные камеи на раковине, некогда прекрасные шелковые наряды. Некоторые вещи буквально расползались у меня в руках. Камеи оказались все на один сюжет: «Ревекка у колодца».

"Выходит, ты любила только один сюжет, – вслух произнес я. – Может быть, твое имя тоже связано с ним?"

Я снова услышал шорох и почувствовал какое-то мягкое прикосновение, словно кошка коснулась лапкой моей шеи. Затем наступила тишина. Выло тихо и спокойно, день клонился к вечеру, приближался тот страх, от которого мне приходилось бежать.

Не видя лучшего выхода, я продолжал исследовать кофр.

Нашел тапочки, иссохшие и покореженные, как куски древесины, прибитые волной к берегу. Среди вещей валялась и открытая пудреница, источавшая слабый сладкий аромат спустя столько лет. Пара разбитых флакончиков из-под духов и маленькая книжица в кожаном переплете с исписанными страницами – все записи настолько поблекли, что превратились теперь в фиолетовую паутину.

Плесень ничего не пощадила, разрушив всю эту чудную одежду и превратив шерстяные вещи в липкую черную массу, что делало их абсолютно непригодными.

"Сколько добра пропало", – вслух произнес я, потом забрал жемчужные ожерелья, которых оказалось целых три, все пять камей, включая две, что пришлось отстегивать от старых блузок, и спустился с этими богатствами вниз, где нашел Жасмин, которая, стоя у кухонной раковины, мыла к ужину несколько сладких перцев.

Я рассказал ей о своих находках и выложил на стол украшения.

"Незачем было тебе туда ходить! – заявила она и, к моему удивлению, вскипела: – Знаешь, в последние дни ты совсем распустился. Почему ты не спросил у меня разрешения, прежде чем подниматься на чердак, Тарквиний Блэквуд?"

Жасмин еще долго распиналась в том же духе.

А я, не обращая на нее внимания, разглядывал камеи.

"Все на один сюжет, – снова сказал я. – "Ревекка у колодца". И все как одна красивые. Почему их швырнули в сундук с остальными вещами? Тебе не кажется, что тетушка Куин обрадуется новым камеям?"

К тому времени у тетушки было по крайней мере десять камей на сюжет "Ревекка у колодца" – это я знал точно, хотя мне было пока неизвестно, как у нее появилась первая из них. Знай я об этом тогда, разволновался бы еще больше.

За ужином я рассказал деду о вылазке на чердак и показал трофеи, но он остался, как всегда, равнодушен, а когда Жасмин начала строго выговаривать мне насчет того, чтобы впредь я не смел совать нос куда не следует, Папашка произнес помертвевшим голосом:

"Можешь брать все, что там найдешь".

Услышав это, Жасмин тут же притихла.

Перед тем как укладываться спать, я отдал жемчуга Большой Рамоне, но она заявила, что у нее сердце к ним не лежит, что с ними связана одна история – с ними и со всеми вещами, что лежали в сундуке.

"Сохрани их до того дня, когда женишься, – сказала она. – Вот тогда и подаришь жемчуг своей молодой жене. Но сначала пусть ожерелья благословит священник. Запомни. Никому не дари их без его благословения".

"В жизни ничего подобного не слышал, – удивился я. – С каких это пор священники благословляют жемчуг?"

Я упрашивал ее рассказать мне всю историю – уж кто-кто, а она-то обо всем знала, – но Рамона наотрез отказалась, заявив, что почти все забыла. Но я-то не сомневался, что это выдумка.

В тот вечер Большую Рамону осенила блестящая идея: произнести весь Святой розарий. Так мы и сделали, размышляя над Скорбными тайнами, после чего перешли к Знаку раскаяния, обратив свои молитвы к бедным душам в Чистилище, а потом вознесли молитву к архангелу Михаилу, чтобы он защитил нас в битве со злом, и легли спать.

На следующий день я написал тетушке Куин о своей находке, сообщив, что присоединил камеи к ее коллекции, выставленной в гостиной, и что жемчуга теперь лежат в ее трюмо, на тот случай, если вдруг они ей понадобятся. Я попросил тетушку рассказать ту историю, которую отказывалась поведать Большая Рамона. Кто такая Ревекка Станфорд? Каким образом ее вещи попали в наш дом?

Я снова побывал на чердаке и весь его обыскал. Конечно, там нашлись и другие чудесные предметы: старые столики и лампы в стиле ар деко[19], мягкая мебель с признаками начавшегося гниения и даже пара пишущих машинок – древние черные агрегаты, весившие, наверное, тонну. Горы старой одежды, которая на первый взгляд годилась только старьевщику, и старый-престарый пылесос, достойный какого-нибудь музея.

Что касается плетеной мебели, я велел перенести всю ее вниз и отреставрировать, заручившись одобрением Папашки, которое в конце концов было дано молчаливым кивком. Обитатели Флигеля обрадовались новому заданию, так что дело пошло.

Ничего другого, представлявшего интерес, я не обнаружил. Ревекка Станфорд пока оставалась для меня загадкой, и когда я заглянул на чердак в последний раз, то прихватил с собою книжечку в кожаном переплете, которую заметил еще раньше среди ее вещей.

И вновь на меня накатило тревожное волнение, а в дверях опять возник Гоблин и отрицательно покачал головой.

Мне понравилось, что мое волнение и отчаяние тут же прошли.

Следующий день, четверг, был тоже спокойным, бесхлопотным. Меня снова охватила паника, и после ленча я отправился побродить по ореховой аллее, послушать, как под ногами поскрипывает мелкий гравий.

Свет был по-утреннему золотистый, но уже начал угасать, и страх вновь тяжело наваливался на меня, не давая дышать.

Дойдя до крыльца, я опустился на ступеньку, открыл книжечку, найденную в сундуке Ревекки Станфорд, и попытался прочесть, что там написано.

Мне не понадобилось много времени, чтобы расшифровать имя на первой странице: "Камилла Блэквуд". Что касается остальных записей, то они были весьма неразборчивы, однако я понял, что это стихи.

Книга стихов Камиллы Блэквуд! А ведь именно призрак Камиллы всегда видят на чердачной лестнице! Я побежал рассказать об этом Жасмин, устроившей себе перекур на заднем крыльце.

Пришлось снова выслушать гневную речь:

"Тарквиний, не трогай эти вещи! Отнеси книжицу в комнату мисс Куин, пусть там и лежит до ее приезда!"

"Послушай, Жасмин, как по-твоему, что ищет призрак Камиллы? Ты ведь видела его так же, как и я. И почему ты не велишь мне трогать эту книгу? Разве не понятно, что Камилла потеряла ее или куда-то случайно засунула, а ты ведешь себя так, будто все это пустяки, не имеющие значения".

"А для кого это имеет значение! – огрызнулась она. – Для тебя? Ты разве видел призрак Камиллы на лестнице?"

"Видел, причем дважды, и ты это знаешь", – подтвердил я.

"Интересно, как ты теперь собираешься сообщить ей, что нашел книгу? Через своего ангела-хранителя во время вечерней молитвы?"

"Неплохая идея, – подхватил я. – Ты тоже видела ее призрак – не отрицай".

"Послушай меня, – попыталась разубедить меня Жасмин, – я ни разу его не видела, просто так говорила. Для туристов. Да я в жизни не встречала ни одного призрака".

"Я знаю, ты лукавишь, – заявил я. – Думаю, ты даже Гоблина видела. Иногда ты смотришь на него в упор – я заметил. Так что, Жасмин, тебе меня не провести".

"Прикуси язычок, юноша".

Я понял, что больше ничего от нее не добьюсь.

Жасмин еще раз повторила, чтобы я убрал книгу подальше. Но у меня были другие планы. Я знал, что если подержать каждую страницу над галогеновой лампой, то, скорее всего, я сумею разобрать какие-то строки. Но этого было мало. К тому же мне недоставало терпения и выносливости.

Я отнес книжку к себе наверх, оставил на письменном столе, затем спустился и снова уселся на ступени крыльца, надеясь, что подъедет какой-нибудь гость и что-нибудь изменится в этой гнетущей тишине угасающего дня. Паника становилась все сильнее.

"Милостивый Боже, я бы сделал все, что угодно, чтобы этого не было! Все, что угодно, – с горечью произнес я и закрыл глаза, а потом негромко позвал: – Где ты, Гоблин?"

Но он так же, как и Всевышний, не удостоил меня ответом, и тут мне показалось, будто жар весеннего дня несколько остыл и с болот подул прохладный ветерок. Оттуда никогда не веяло холодом, по крайней мере очень редко, поэтому я повернулся и взглянул в ту сторону, где за домом располагалось старое кладбище и высились громоздкие кипарисы. Болото выглядело, как всегда, темным и таинственным, оно словно нависло над кладбищем, растекаясь черной бесформенной громадой до самого голубого горизонта.

С той стороны по крутому склону спускалась какая-то женщина Она широко и уверенно шагала, приподняв правой рукой края темных юбок.

"Очень хорошенькая, – вслух произнес я. – Именно такой я вас и представлял".

Меня поразили собственные слова. С кем это я говорю? Тут я почувствовал, что Гоблин потянул меня за левую руку. Когда я к нему обернулся, по мне словно пробежал ток, а Гоблин мелькнул на мгновение, яростно качая головой, и сразу исчез. Так вспыхивает, прежде чем перегореть, электрическая лампочка.

Тем временем ко мне по-прежнему приближалась хорошенькая молодая женщина. Теперь я мог разглядеть, что она улыбается и что одета прелестно и очень старомодно: кружевная блузка под горло с рукавами гиго и камеей, затянутая в талии темная юбка из тафты до самой земли. У нее была высокая полная грудь и роскошные бедра, покачивавшиеся при ходьбе. Лакомый кусочек. Каштановые волосы убраны с лица, виски и лоб открыты, а в больших темных глазах светится веселье.

Наконец она дошла до ровной лужайки, на которой стоит наш дом, и слегка вздохнула, словно прогулка с края болот была нелегкой.

"Но тебя ведь не похоронили на том кладбище?" – спросил я, как будто мы были лучшими друзьями.

"Нет", – ответила она тихим милым голоском, подходя еще ближе и усаживаясь рядом со мной на ступеньку. При малейшем движении в ушах у нее подрагивали черно-белые серьги-камеи.

"А ты действительно красавчик, как все говорят, – улыбнулась незнакомка. – Да что там, ты уже мужчина. Так чего же ты так беспокоишься? – И добавила очень неясно: – Тебе нужна такая хорошенькая девушка вроде меня, чтобы ты понял, на что способен?"

"А кто сказал тебе, что я беспокоюсь?" – поинтересовался я.

Она была просто великолепна – так, во всяком случае, мне показалось. Природа одарила ее не только восхитительным лицом и прекрасными большими глазами, но и бойкостью, свежестью, утонченностью. Разумеется, это впечатление усиливал и корсет, затянувший тонкую талию, и оборки на блузке, туго накрахмаленные, безукоризненно отутюженные. Юбка из тафты, поблескивавшая на солнце, была темно-шоколадного цвета, а маленькие ножки обуты в причудливые высокие ботинки со шнурками.

"Я просто знаю, что ты беспокоишься, – ответила она. – Я многое знаю. Можно сказать, все, что происходит. Люди на земле полагают, что все идет своим чередом, но это не так. На самом деле каждую секунду что-то случается".

Она потянулась вперед и взяла в обе руки мою правую ладонь. А я снова испытал потрясение, как от электрошока, по всему телу побежали восхитительные мурашки, я наклонился вперед, чтобы поцеловать ее в губы.

Она игриво отпрянула, но только для виду, а потом, прижавшись грудью к моей руке, сказала:

"Пойдем скорее в дом. Я хочу, чтобы ты зажег лампы".

Это предложение показалось мне очень разумным. Я ненавидел длинные тени приближающегося вечера. Пора зажечь лампы. Осветить весь мир.

"Я тоже ненавижу тени", – сказала она.

Мы поднялись вместе. У меня слегка кружилась голова, но я не хотел, чтобы она об этом догадалась. Мы вместе вошли в дом, объятый прохладной тишиной. Я лишь услышал, как в кухне тихонько журчит вода. Четыре часа дня. Обед подадут только через два часа. Но как необычно теперь выглядел дом! И какой здесь стоял своеобразный запах: кожи, растоптанных цветов, а еще нафталина и воска.

Гостиная была заполнена совершенно другой мебелью: строгими диванами и стульями на блестящих черных ножках – настоящей викторианской мебелью, как мне показалось. Привычное мне пианино сменил огромный старинный рояль. На окнах висели тяжелые бархатные портьеры темно-синего цвета, как ночное небо, а кружевные полотнища были изящно разрисованы павлинами. Окна открыты. Как красиво, когда легкий ветерок колышет кружевных павлинов, подумал я, как красиво.

Я затрепетал от восторга, уверенный, что вижу перед собой идеальную красоту, и все остальное утратило для меня всякое значение.

Оглядев столовую, я понял, что она тоже изменилась: на окнах появились шелковые портьеры персикового цвета с золотой бахромой, стол стал овальным, в центре его возвышалась ваза с цветами. Свежие розы, настоящие садовые розы на коротких стеблях, скинувшие несколько лепестков на вощеную столешницу. Не холодные в своем великолепии гибриды, выращенные в оранжерее, а обыкновенные розы, которые колются и могут оцарапать руки. На круглой вазе застыли капельки воды.

"Великолепно, не правда ли? – обратилась она ко мне. – Я сама выбирала ткань на портьеры. Я очень много сделала.

И по мелочам, и серьезные вещи. Эти розы я срезала на заднем дворе, где разбила розарий. Здесь не было розария до меня. Хочешь его увидеть?"

У меня в мыслях промелькнул слабый протест, что, мол, на ферме Блэквуд нет розария, что на его месте давным-давно соорудили бассейн, но подобное заявление могло бы показаться сейчас неуместным и даже грубым.

Я повернулся к ней и сказал, что не могу больше сдерживаться, а потом наклонился и припал губами к ее рту. Ни в одном сне я не испытывал ничего подобного. Никогда я не ощущал ничего подобного. Никогда не знал ничего подобного. Даже сквозь одежду я почувствовал жар ее тела – такой нестерпимый, что я чуть не испытал экстаза Я обнял ее, приподнял, прижался к ней коленями и проник языком в ее рот.

Когда она отстранилась, мне понадобилось собрать в кулак все самообладание, чтобы позволить ей упереться ручкой в мою грудь.

"Зажги лампы для меня, Квинн, – велела она. – Сам знаешь, какие. Масляные лампы. Зажги их. А потом я сделаю тебя самым счастливым юношей на всем белом свете".

"Да, да, конечно", – кивнул я.

Я знал, где стоят лампы. Мы всегда держали масляные лампы в доме, ведь в деревне могут в любой момент вырубить электричество. Достав из шкафа масляную лампу, я поставил ее на обеденный стол, снял стеклянный колпак и поднес к фитилю зажигалку, которую всегда носил в кармане как раз для этих случаев.

"Поставь ее на окно, дорогой, – попросила она. – Да, сюда, на подоконник. А теперь пройдем в гостиную и там тоже зажжем лампу".

Я поставил лампу на подоконник.

"Но ведь это опасно: она стоит прямо под кружевным полотнищем, совсем близко к шторам".

"Не волнуйся, дорогой", – успокоила меня незнакомка и быстро повела по коридору в гостиную.

Я нашел лампу в высоком китайском комоде, стоявшем в простенке между дверей. Зажег ее и точно так же, как в столовой, поставил на подоконник.