Час ведьмовства (Мэйфейрские ведьмы - 1)

Райс Энн
Час ведьмовства (Мэйфейрские ведьмы - 1)

      Энн Райс
      Час ведьмовства
      (Мэйфейрские ведьмы - 1)
      Пер. И. Б. Иванова
      Обветшавший от времени особняк на одной из тихих улиц
      аристократического района Нового Орлеана, принадлежащий семейству
      Мэйфейер, окутан тайной, ибо в его стенах происходят загадочные
      события, а по саду бродит странный человек, которого дано увидеть
      лишь избранным.
      Что скрывают обитатели старого дома? И почему к этому древнему
      семейному клану вот уже много веков приковано внимание агентов
      ордена Таламаска, занимающегося изучением сверхъестественных
      явлений?
      С любовью Стэну Райсу и Кристоферу Райсу, Джону Престону, Элис О'Брайен Борчардт, Тамаре О'Брайен Тинкер, Карен О'Брайен и Микки О'Брайен Коллинзу, а также Дороти Ван Бевер О'Брайен, которая в 1959 году купила мне первую в моей жизни пишущую машинку, не пожалев при этом времени и сил, чтобы найти хорошую модель.
      И дождь окрашен в цвет мозга.
      И раскаты грома словно нечто,
      вспоминающее о чем-то.
      Стэн Райс
      1
      Доктор проснулся в испуге. Ему вновь приснился тот старый дом в Новом Орлеане. Он видел женщину в кресле-качалке. И мужчину с карими глазами.
      Даже сейчас, в своем тихом номере на одном из верхних этажей нью-йоркского отеля, доктор испытывал давнее чувство неопределенности. Он снова говорил с кареглазым мужчиной. О том, что ей следует помочь.
      "Нет, это всего лишь сон, и я хочу из него выбраться".
      Доктор сел на постели. Ни звука, кроме слабого гудения кондиционера. Тогда почему же в эту ночь в номере "Паркер Меридиен" его голова забита всем этим? Некоторое время доктору не удавалось отделаться от всплывшего в памяти видения - образа старого дома. Перед глазами вновь возникала женщина: ее склоненная голова и бессмысленный взгляд. Он почти слышал жужжание мух за сеткой, натянутой по периметру старой террасы. А кареглазый мужчина говорил, почти не размыкая губ, словно восковая кукла, в которую вдохнули жизнь...
      Все! С него хватит!
      Доктор встал с кровати и по устланному ковром полу прошлепал босиком к окну с прозрачными белыми занавесками. Он вглядывался в черные, точно сажа, крыши окрестных домов и неяркие неоновые огни, мерцающие на кирпичных стенах. Над унылым бетонным зданием напротив где-то за облаками занимался рассвет. Как хорошо, что здесь нет изнуряющей жары. И доводящего до дурноты запаха роз и гардений.
      Постепенно в голове у доктора прояснилось.
      Ему вновь вспомнилась встреча с англичанином в баре вестибюля. Так вот с чего все началось! С беседы англичанина с барменом и с упоминания о том, что незнакомец совсем недавно приехал из Нового Орлеана и что это воистину город призраков. В облегающем костюме из полосатой льняной ткани, с золотой цепочкой от часов, свисавшей из кармана жилета, этот весьма, любезный господин производил впечатление истинного джентльмена Старого Света. Редко теперь можно встретить человека, обладающего столь отчетливыми мелодичными интонациями голоса, свойственными британскому актеру, и блестящими, неподвластными возрасту голубыми глазами.
      - Да, насчет Нового Орлеана вы правы, вы совершенно правы, - обратился к нему тогда доктор. - Я сам видел в Новом Орлеане призрака, причем не так уж и давно.
      Потом доктор, будто смутившись, умолк и уставился в стоявший перед ним бокал с бурбоном, в хрустальном донышке которого резко преломлялся свет.
      Опять жужжание летних мух, запах лекарства. Такая доза торазина? Нет ли здесь ошибки?
      Англичанин проявил вежливое любопытство. Он пригласил доктора вместе пообедать, сказав, что коллекционирует такого рода свидетельства. Какое-то время доктор боролся с искушением. Предложение было заманчивым, к тому же доктору понравился этот человек и он сразу проникся к нему доверием. Да и приятный интерьер наполненного светом вестибюля "Паркер Меридиен", где царила людская суета представлял собой полную противоположность тому мрачному району Нового Орлеана - старого, унылого, исполненного таинственности города, полыхавшего нескончаемым карибским зноем.
      Но доктор не мог рассказать свою историю.
      - Если вы все же передумаете, позвоните мне, - сказал ему англичанин. Меня зовут Эрон Лайтнер.
      Он подал доктору визитную карточку с названием какой-то организации.
      - Мы, если можно так выразиться, собираем рассказы о призраках правдивые, разумеется.
      ТАЛАМАСКА.
      Мы бдим.
      И мы всегда рядом.
      Любопытный девиз.
      Ну вот, все встало на свои места. Именно англичанин с его забавной визитной карточкой, где были указаны европейские телефонные номера, заставил его вновь окунуться в воспоминания. Англичанин собирался отправиться на Западное побережье, чтобы увидеться с одним человеком из Калифорнии, который недавно утонул, но был возвращен к жизни. Доктор читал об этом происшествии в нью-йоркских газетах - один из тех случаев, когда в момент клинической смерти человек видит некий свет.
      - Видите ли, теперь он утверждает, что обрел экстрасенсорные способности, - сказал англичанин, - и нас это, естественно, заинтересовало. Дотрагиваясь до предметов руками, он якобы видит образы. Мы называем это психометрией.
      Доктор был заинтригован. Он сам слышал о нескольких подобных пациентах, жертвах сердечных заболеваний. И если он правильно помнит, вернувшиеся к жизни утверждали, что видели будущее. "Побывавшие на грани смерти" - в последнее время в медицинских журналах попадалось все больше статей об этом феномене.
      - Да, - отозвался Лайтнер, - лучшие исследования на эту тему были проведены врачами-кардиологами.
      - По-моему, несколько лет назад был даже снят фильм, - припомнил доктор. - О женщине, которая, вернувшись к жизни, обрела дар целительства. На удивление впечатляющая история.
      - О, да у вас непредвзятое отношение к этому феномену, - с довольной улыбкой произнес англичанин. - Вы и в самом деле уверены, что не хотите рассказать мне о своем призраке? Я улетаю только завтра, ближе к полудню, и готов выполнить любые ваши условия, лишь бы услышать эту историю!
      Нет, только не эту. Ни сейчас, ни когда-либо.
      Оставшись один в полутемном гостиничном номере, доктор вновь ощутил страх. Там, в Новом Орлеане, в длинном пыльном зале тикали часы. Он слышал шарканье ног своей пациентки, прогуливавшейся в сопровождении сиделки. До него вновь доносились запахи новоорлеанского дома - раскаленной летней жарой пыли и старого дерева, С ним опять говорил тот мужчина...
      До той весны доктору не доводилось бывать в старинных новоорлеанских особняках, построенных еще до Гражданской войны. С фасада дом украшали традиционные белые колонны с каннелюрами, но краска на них давно облупилась. Дом в стиле так называемого греческого ренессанса - длинное городское строение фиолетово-серого цвета - стоял в мрачном, тенистом углу Садового квартала. Два громадных дуба у входа словно сторожили его покой. Выполненный в виде роз узор ажурной железной ограды был едва различим за обильно увивавшими ее плющами - пурпурной вистерией, желтой виргинской "ползучкой" и пламенной темно-красной бугенвиллеей.
      Остановившись на мраморных ступенях, доктор с удовольствием любовался дорическими колоннами, оплетенными растениями, источавшими пьянящий аромат. Сквозь густые ветви солнце с трудом пробивалось к их пыльным стеблям. Под облупившимися карнизами в лабиринтах зеленых блестящих листьев жужжали пчелы. Их не волновало, что здесь слишком темно и влажно.
      Доктора будоражил даже сам проход по пустынным улицам. Он медленно шел по щербатым и неровным тротуарам, выложенным кирпичом "в елочку" или серыми плитами. Над головой арками изгибались дубовые ветви. Свет на этих улицах всегда оставался приглушенным, а небо скрывалось за зеленым пологом. Возле самого крупного дерева, подпиравшего своими толстыми жилистыми корнями железную ограду, доктор всегда останавливался, чтобы передохнуть. Ствол этого дерева, занимавшего практически все пространство от тротуара до самого дома, был поистине необъятным, а скрюченные ветви, словно когти, цеплялись за перила балконов и оконные ставни, переплетаясь с цветущим плющом.
      И все же царившее здесь запустение тревожило доктора. В кружевных розах ограды соткали свои тонкие замысловатые сети пауки. В некоторых местах железо настолько проржавело, что при малейшем прикосновении рассыпалось в прах. А дерево балконов прогнило насквозь.
      В дальнем углу сада когда-то располагался плавательный бассейн обширный длинный восьмиугольник, окаймленный плитняком. С течением времени он постепенно превратился в болото с темной водой и дикими ирисами. Даже запах, исходивший оттуда, будил в душе страх. Теперь полноправными обитателями болота стали лягушки - их отвратительные монотонные песни слышались в сумерках. Грустно было видеть, как маленькие фонтанчики, устроенные в противоположных стенках бывшего бассейна, по-прежнему посылают свои изогнутые струйки в вонючее месиво. Доктору страстно хотелось ликвидировать мерзкое болото, вычистить его, своими руками, если понадобится, отдраить стенки. Столь же сильным было желание залатать разбитую балюстраду и вырвать сорняки, заполонившие цветочные вазы.
      Даже от престарелых теток его пациентки - мисс Карл, мисс Милли и мисс Нэнси - исходил дух гнилости и запустения. И виной тому вовсе не седые волосы или очки в проволочной оправе. Дело было в их манерах, и еще - в запахе камфары, пропитавшем их одежду.
      Как-то доктор забрел в библиотеку и взял с полки книгу. Из нее высыпались маленькие черные жучки. Он в испуге поставил книгу на место.
      Будь здесь кондиционеры, все выглядело бы по-другому. Но старый дом был слишком обширен для подобных устройств - по крайней мере, так тогда говорили его обитатели. Высота потолков достигала четырнадцати футов, а ленивый ветерок повсюду распространял запах плесени.
      Однако следует признать, что за его пациенткой ухаживали хорошо. Миловидная черная сиделка по имени Виола по утрам выводила ее на террасу, затянутую сеткой от насекомых, а вечером уводила в дом. Время от времени Виола вытаскивала свою подопечную из кресла и заставляла двигаться, терпеливо, шаг за шагом, подталкивая ее.
      - Она совсем не доставляет мне хлопот, - уверяла она и ласково подбадривала больную: - Ну же, мисс Дейрдре, покажите доктору, как вы ходите. Я с нею уже семь лет, - вновь обращалась Виола к доктору - Это моя сладкая девочка.
      Семь лет в таком состоянии! Стоит ли удивляться, что у этой женщины ноги подворачиваются в лодыжках и руки норовят крепко прижаться к груди, если сиделка силой не заставляет больную опустить их на колени.
      Обычно Виола вела свою подопечную вдоль длинного двухсветного зала, мимо арфы и рояля фирмы "Бёзендорф", покрытых толстым слоем пыли. Оттуда - в такую же просторную столовую с поблекшими фресками, на которых были изображены замшелые дубы и возделанные поля.
      Ноги, обутые в шлепанцы, шаркали по вытертому обюссоновскому ковру. Пациентке доктора был сорок один год, однако она казалась одновременно и старой, и юной - этакое спотыкающееся бледное дитя, не тронутое ни заботой, ни страстью взрослого мира. Так и хотелось спросить: "Дейрдре, у вас когда-нибудь был возлюбленный? Вы когда-нибудь танцевали в этом зале?"
      Полки библиотеки были заполнены внушительного вида книгами в кожаных переплетах, на корешках которых сохранились выведенные выцветшими красными чернилами даты: 1756, 1757, 1758... На каждом томе золотом вытиснено родовое имя: Мэйфейр.
      Ах, эти старые семьи Юга! Доктор искренне завидовал присущей им преемственности поколений. Недопустимо, чтобы история семейств со столь богатым наследием завершалась подобным запустением. Надо признаться, сам доктор не знал ни всех имен собственных предков, ни того, где они родились.
      Мэйфейры - старинный колониальный клан. С портретов, украшавших стены особняка, на доктора смотрели мужчины и женщины в нарядах восемнадцатого века; были здесь и более поздние изображения - дагерротипы, ферротипы и первые фотографии. В холле висела пожелтевшая карта Сан-Доминго в грязной раме. Обратил внимание доктор и на потемневшее полотно, изображающее большой плантаторский дом.
      А драгоценности на его пациентке! Они, несомненно, фамильные достаточно взглянуть на старинные оправы. Но какой смысл нацеплять все это на женщину, которая вот уже семь лет как не произнесла ни слова и не сделала самостоятельно ни одного движения?
      Сиделка рассказывала, что она никогда не снимает цепочку с изумрудным кулоном, даже когда купает мисс Дейрдре.
      - Позвольте мне открыть вам маленький секрет, доктор: не вздумайте когда-либо дотронуться до этого кулона!
      "Это почему?" - хотел было спросить доктор, но промолчал. С тяжелым чувством он следил за тем, как сиделка надевает на его пациентку рубиновые серьги и бриллиантовое кольцо.
      Точно покойницу наряжает, подумалось ему. А за стенами дома темные дубы хлестали ветвями по пыльным оконным сеткам. И сад шелестел на отупляющей жаре.
      - Взгляните-ка на ее волосы, - с нежностью говорила сиделка. - Вы когда-нибудь видели такие прекрасные волосы?
      Действительно, длинные, на удивление красивые волосы - темные, густые, вьющиеся. Сиделка любила расчесывать их, наблюдая, как под гребнем они закручиваются в завитки. А глаза пациентки, при полной бессмысленности взгляда, были ясно-голубыми. Но из уголка рта мисс Дейрдре почти постоянно сочилась тонкая серебряная струйка слюны, отчего на груди ее белой ночной рубашки темнело не просыхающее пятно влаги.
      - Поразительно, что никто не попытался украсть эти драгоценности, сказал доктор, обращаясь больше к самому себе, - Ведь она настолько беспомощна.
      Сиделка одарила его надменной, понимающей улыбкой.
      - Никто из работающих здесь не стал бы и пытаться.
      - Но ведь она часами сидит одна на боковой террасе. Ее можно увидеть с улицы.
      Сиделка засмеялась.
      - Не беспокойтесь об этом, доктор. Люди вокруг не настолько глупы, чтобы войти в эти ворота. Разве что только старый Ронни приходил подстригать лужайку, но он всегда это делал, целых тридцать лет, просто в последнее время у старика не все в порядке с головой.
      - Тем не менее... - пробормотал доктор, но тут же прикусил язык.
      В самом деле, как он может говорить об этом в присутствии безмолвной женщины, способной лишь слегка поводить глазами, несчастной, чьи руки остаются в той позе, в какой их сложит сиделка, а ноги безжизненно касаются истертого пола? Как легко можно забыться, перестать думать об уважении к этому бедному созданию! Кто знает, до какой степени она способна понимать смысл ведущихся в ее присутствии разговоров.
      - Можно было бы иногда выводить ее на солнце, - переменил тему доктор. - У нее такая бледная кожа.
      Но он сознавал, что гулять в саду невозможно, даже вдалеке от зловония бывшего бассейна. Из-под дикой лавровишни пробивались заросли колючих бугенвиллей. Статуи пухленьких херувимчиков, заляпанные осклизлой грязью, точно призраки выглядывали из разросшихся кустов лантаны.
      А когда-то здесь играли дети.
      Кто-то из них - мальчик или девочка? - вырезал на толстом стволе гигантского миртового дерева, растущего у забора, слово "Лэшер"*. [to lash (англ.) - бить, хлестать; другое значение: связывать.] Буквы врезались настолько глубоко, что теперь белели на фоне восковой коры. Странное, надо сказать, слово. И странно, что с ветки стоящего в отдалении дуба до сих пор свисают всеми забытые деревянные качели.
      Доктор направился к одинокому дереву, присел на качели и оттолкнулся ногами от примятой травы - качели дернулись, заскрипели проржавевшие цепи...
      Отсюда южный фасад дома показался доктору громадным и потрясающе красивым. Цветущие лианы карабкались, минуя закрытые зелеными ставнями окна, до самой крыши, до двойных труб над верхним этажом. Колеблемые легким ветром ветви бамбука ударяли по оштукатуренным каменным стенам. Банановые деревья с блестящими листьями настолько разрослись вширь и ввысь, что образовали возле кирпичной стены настоящие джунгли.
      Эта старая усадьба чем-то напоминала его пациентку - такая же прекрасная, но потерянная во времени и никому не нужная.
      Лицо мисс Дейрдре можно было бы назвать очаровательным, не будь оно совершенно безжизненным. Видела ли она подрагивающие за окнами тонкие пурпурные завитки вистерии и удивительное разнообразие всех остальных цветов? Способны ли ее глаза разглядеть за деревьями белый дом с колоннами, стоящий на другой стороне улицы?
      Однажды доктор поднимался вместе с мисс Дейрдре и сиделкой в диковинном, но исправно работающем лифте с медными дверцами и вытертым ковриком внутри. Когда кабинка тронулась, выражение лица Дейрдре ничуть не изменилось. Звук лифтового мотора, похожий на грохот маслобойки, встревожил доктора, В его воображении этот механизм рисовался как нечто древнее, покрытое толстым слоем пыли, черное и липкое от грязи.
      В санатории, где работал доктор, он, естественно, забросал вопросами пожилого психиатра, своего непосредственного начальника.
      - Я вспоминаю себя в вашем возрасте, - сказал старик. - Тогда я намеревался вылечить всех своих пациентов. Я собирался разубеждать параноиков, возвращать шизофреников в реальный мир и заставлять кататоников пробудиться. Вы, сынок, ежедневно устраиваете ей такую же встряску. Но в этой женщине не осталось ничего от нормального человека. Мы просто делаем все, что в наших силах, дабы удержать ее от любых крайних проявлений... Я имею в виду возбуждение.
      Возбуждение? Вот, значит, в чем причина введения его пациентке сильнодействующего лекарства? Ведь даже если завтра прекратить делать ей уколы, пройдет не меньше месяца, прежде чем действие препарата полностью прекратится, Дозы были настолько велики, что другого пациента они попросту убили бы. До такого лекарства надо "дорасти".
      Но если ее столько времени держат на лекарствах, разве можно с уверенностью судить об истинном состоянии здоровья этой женщины? Если бы ему удалось сделать ей электроэнцефалограмму...
      Приблизительно через месяц после первого посещения дома мисс Дейрдре доктор попросил разрешения ознакомиться с ее историей болезни. Просьба была вполне обычной, и никто ничего не заподозрил. Доктор просидел в санатории за письменным столом целый день, разбирая каракули десятков его коллег и читая их туманные и противоречивые диагнозы: мания, паранойя, полное истощение, бредовое состояние, психический срыв, депрессия, попытка самоубийства... Доктор двигался назад во времени, к подростковым годам Дейрдре. Нет, даже дальше: когда девочке было десять лет, какой-то врач осматривал ее в связи с подозрением на "слабоумие".
      Скрывалось ли за этими рассуждениями хоть что-то стоящее? Где-то в дебрях чужой врачебной писанины доктор обнаружил сведения о том, что в восемнадцать лет его пациентка родила девочку и отказалась от ребенка, находясь в "тяжелом параноидальном состоянии".
      Так, значит, поэтому к его пациентке применяли то шоковую терапию, то инсулиновую блокаду? И что она вытворяла с сиделками, если те без конца уходили, жалуясь на "физические нападения"?
      Одна из записей сообщала, что Дейрдре "сбежала", другая свидетельствовала о ее "насильственном водворении" обратно. Доктор обнаружил, что дальше в истории болезни недостает страниц. Что происходило с Дейрдре на протяжении нескольких последующих лет, оставалось загадкой. В 1976 году чьей-то рукой было написано: "Необратимое повреждение мозга. Пациентка отправлена домой. Для предотвращения паралича и маниакальных состояний предписаны инъекции торазина".
      История болезни Дейрдре не содержала ровным счетом никаких ценных сведений, способных пролить свет на истинное положение вещей. Доктор почувствовал себя обескураженным. Интересно, хоть кто-то из этого легиона эскулапов разговаривал с Дейрдре, как это делал сейчас он сам, сидя рядом с ней на боковой террасе?
      - Сегодня прекрасный день, не правда ли, Дейрдре?
      И действительно, легкий ветерок наполнен множеством восхитительных ароматов. Запах гардений вдруг сделался дурманящим, однако не стал от этого менее приятным. На мгновение доктор закрыл глаза.
      Интересно, какие чувства она испытывает к нему? Ненавидит? Смеется над ним? Или вообще не осознает его присутствия? Только сейчас он заметил в ее волосах несколько седых прядок. Рука Дейрдре холодна как лед, и прикосновение к ней не доставляет удовольствия.
      Вошла сиделка, держа в руке голубой конверт. Внутри оказалась моментальная фотография.
      - Это от вашей дочери, Дейрдре. Видите? Ей уже двадцать четыре года.
      Сиделка держала снимок так, чтобы его видел и доктор... Девушка стояла на палубе большой белой яхты, и ветер развевал ее белокурые волосы. Хорошенькая, очень хорошенькая. "Залив Сан-Франциско, 1983 год" - было написано на обороте снимка.
      В лице Дейрдре ничего не изменилось. Сиделка откинула черные волосы со лба своей подопечной. Потом махнула снимком в сторону доктора.
      - Видите эту девушку? Она тоже доктор!
      Виола высокомерно кивнула.
      - Пока еще она интерн, но станет настоящим врачом, как вы, это уж точно.
      Возможно ли такое? Неужели эта девушка никогда не приезжала навестить собственную мать? Доктор неожиданно почувствовал неприязнь к хорошенькой блондинке. Разумеется, она "станет настоящим врачом".
      Сколько же времени прошло с тех пор, как его пациентка в последний раз надевала платье и туфли? Ему вдруг нестерпимо захотелось включить для нее радио. Быть может, ей было бы приятно послушать музыку. Сама сиделка целыми днями глазела по телевизору мыльные оперы, устроившись на задней кухне.
      Постепенно доктор перестал доверять сиделкам, равно как и теткам своей пациентки.
      Та, долговязая, которая подписывала чеки на выплату ему гонорара, мисс Карл - служила адвокатом, хотя ей, должно быть, уже перевалило за семьдесят. В свой офис на Каронделет-стрит и обратно она ездила на такси, поскольку подняться по высоким деревянным ступенькам в вагон новоорлеанского трамвая ей было уже не по силам. Как-то, встретив доктора у ворот, она рассказала ему, что в течение пятидесяти лет ездила на трамвае.
      Однажды Виола, расчесывая волосы Дейрдре, как обычно медленно и осторожно водя по ним гребнем, заметила:
      - Да, мисс Карл очень умна. Она работает с судьей Флемингом. Одна из первых женщин, окончивших Школу права имени Лойолы, - поступила туда в семнадцать лет. Ее отец - старый судья Макинтайр и она всегда им гордилась.
      Мисс Карл никогда не разговаривала с Дейрдре, по крайней мере в присутствии доктора. С его пациенткой общалась - и, как ему казалось, весьма неуважительно, даже грубо - Другая тетка, дородная мисс Нэнси.
      - Говорят, у мисс Нэнси никогда не было особых шансов получить образование, - сплетничала сиделка. - Вечно хлопоты по дому и забота о других. Такой же была здесь и старая мисс Белл.
      В поведении мисс Нэнси ощущалось что-то угрюмое, почти вульгарное. Грузная, неопрятная, в своем вечном переднике, она тем не менее разговаривала с сиделкой нарочито покровительственным тоном. Когда мисс Нэнси смотрела на Дейрдре, на ее губах появлялась едва заметная глумливая усмешка.
      Отношение к больной со стороны мисс Милли - самой старшей из трех теток - еще можно было назвать родственным. Классический старушечий наряд мисс Милли - черное шелковое платье и башмаки со шнуровкой - неизменно дополняли потертые перчатки и небольшая черная соломенная шляпка с вуалью, без которых доктор не видел ее ни разу. Мисс Милли приветливо улыбалась доктору и не забывала поцеловать Дейрдре.
      - Милая моя бедняжечка, - с дрожью в голосе неизменно говорила она при этом.
      Как-то доктор нашел мисс Милли стоящей на разбитых плитах возле бассейна.
      - Все кончено, все позади, доктор, - печально произнесла она.
      Доктор не имел права приставать с расспросами, но при упоминании о том, что трагическое событие действительно имело место, внутри у него что-то встрепенулось.
      - А как Стелла любила здесь плавать, - продолжила мисс Милли. - Она-то и построила этот бассейн. У нее всегда было такое множество планов и мечтаний. Вы знаете, ведь именно Стелла установила в доме лифт. И таких дел она совершила множество. А какие вечеринки она устраивала! Помню, в доме собирались сотни людей, накрытые столы расставляли по всей лужайке, и оркестры играли. Вы слишком молоды, доктор, чтобы помнить ту жизнерадостную музыку. Стелла заказала драпировку для двухсветного зала. А теперь ткань слишком обветшала, чтобы ее почистить. Нам сказали, что при малейшем прикосновении она просто расползется. И опять-таки Стелла проложила дорожки из плитняка вокруг всего бассейна. Видите, те плиты, что спереди и сбоку, они похожи на старинные флаги...
      Старуха умолкла, указывая рукой в направлении длинной стены дома, туда, где находился дальний дворик, ныне буйно заросший травами. Она словно была не в состоянии говорить дальше. Потом мисс Милли медленно подняла голову и посмотрела на видневшееся под крышей чердачное окно.
      "Но кто такая Стелла?" - хотелось спросить доктору.
      - Милая бедняжка Стелла.
      Доктор мысленно видел бумажные фонарики, свисавшие с деревьев.
      Возможно, эти женщины просто слишком стары. А та, молодая, - интерн или кто она там еще? - находится за две тысячи миль отсюда..
      Мисс Нэнси часто задирала безгласную Дейрдре. Обычно она наблюдала, как сиделка ведет больную, а затем, кричала несчастной прямо в ухо:
      - Ну же, возьми ноги в руки! Ты же великолепно знаешь, что можешь ходить сама, когда захочешь!
      - У мисс Дейрдре все в порядке со слухом, - прерывала ее выпад сиделка. - Доктор говорит, что она прекрасно слышит и видит.
      Однажды, когда мисс Нэнси подметала лестницу, ведущую в зал, доктор попытался задать ей вопрос. Быть может, думал он, в состоянии гнева она прольет хоть немного света на эту историю.
      - Вы когда-либо замечали хоть малейшие перемены в ее состоянии? Она когда-нибудь разговаривает... произносит хотя бы слово?
      Женщина, сощурившись, долго глядела на доктора. Пот струился по ее круглому лицу. Переносица болезненно покраснела от тяжести сидевших на ней очков.
      - Я скажу вам, что интересует меня! - ответила мисс Нэнси. - Кто будет ухаживать за ней, когда нас не станет? Думаете, ее избалованная доченька, что сидит себе в Калифорнии, вернется и возьмет на себя все заботы? Эта девчонка даже имени своей матери не знает. Снимки сюда присылает Элли Мэйфейр. - Мисс Нэнси презрительно фыркнула - Нога Элли Мэйфейр не ступала в этот дом с того самого дня, когда девчонка появилась на свет. Она и приходила лишь затем, чтобы забрать ребенка. Все, что она хотела, это взять новорожденную девчонку, ибо она не могла иметь детей и до смерти боялась, что муж ее бросит. Там, где они живут, он - большая юридическая шишка. Вам известно, что Карл заплатила Элли? Заплатила за то, чтобы девчонка никогда не возвращалась домой. Точнее, чтобы убрать ее из дома, - таков был замысел. Она заставила Элли подписать бумагу.
      Толстуха горько усмехнулась и вытерла руки о передник.
      - Ее отвезли в Калифорнию, к Элли и Грэму, чтобы она жила в шикарном доме на берегу залива Сан-Франциско и каталась на большой яхте. Вот что случилось с дочерью Дейрдре.
      Значит, девушка ничего не знает, подумал доктор, но вслух не произнес ни слова.
      - Пусть Карл и Нэнси остаются здесь и обо всем заботятся! - продолжала толстуха. - Знакомая семейная песенка. Пусть Карл подписывает чеки, а Нэнси стряпает и драит дом. Интересно знать, какого черта здесь ошивается Милли и чем она занимается? Милли всего-навсего ходит в церковь и молится за всех нас. Ну разве не великое занятие? Тетушка Милли еще более бесполезна, чем была когда-то тетушка Белл. Я вам скажу, что лучше всего умеет тетушка Милли. Срезать цветы. Тетушка Милли без конца срезает розы, а потом кусты дичают. - Мисс Нэнси громко засмеялась - и смех ее едва ли можно было назвать приятным, - а затем прошествовала мимо доктора в спальню пациентки, вцепившись в засаленную ручку швабры. - Нельзя попросить сиделку подмести пол! Нет, как же, они теперь не унижаются до этого! Скажите на милость, почему какая-то там сиделка не может подмести пол?
      В спальне Дейрдре царили чистота и порядок. Скорее всего, эта большая, полная воздуха комната, выходящая на северную сторону, была хозяйской спальней. В мраморном камине лежал пепел. А такие массивные кровати, как та, на которой спала Дейрдре, - с высоким балдахином из орехового дерева и стеганого шелка, - делали в конце прошлого века.
      Доктору понравился запах мастики и свежего белья. Однако расставленные по всей комнате религиозные предметы производили весьма устрашающее впечатление. На мраморном туалетном столике он увидел статую Святой Девы с обнаженным красным сердцем в груди - зрелище зловещее и отталкивающее. Чуть поодаль - распятие с фигуркой истерзанного, скорчившегося Христа, натуралистично раскрашенной, вплоть до темных струек крови, вытекавших из-под пронзивших руки гвоздей. В красных бокалах, возле которых лежал кусочек высохшей пальмы, горели свечи.
      - Она уделяет внимание всем этим религиозным штучкам? - спросил доктор.
      - Черта с два, - ответила мисс Нэнси, наводя порядок в ящиках туалетного столика, откуда резко пахнуло камфарой. - Как же, великое благо сотворят эти святые под здешней крышей!
      Сквозь выгоревшие атласные абажуры виднелись четки, свешивавшиеся с медных, украшенных гравировкой ламп. Казалось, в этой комнате десятилетиями ничего не менялось. Неподвижно замерли желтые кружевные занавеси, успевшие кое-где истлеть. Они словно ловили в плен бившие в окна солнечные лучи, а вместо них посылали в комнату свой собственный свет - тусклый и мрачный.
      На мраморной крышке столика возле кровати стояла шкатулка с драгоценностями. Крышка была откинута, словно внутри лежали дешевые стекляшки, а не настоящие камни. Даже доктор, слабо разбиравшийся в таких вещах, не сомневался в их огромной ценности.
      Возле шкатулки стояла фотография дочери-блондинки. А за ней - более старый, выцветший от времени снимок той же девушки: она и в детстве была весьма миленькой. Под снимком было что-то нацарапано. Доктору удалось разобрать лишь часть надписи: "...Школа Пасифик-Хейтс, 1966..."
      Едва доктор дотронулся до бархатной обивки шкатулки с драгоценностями, мисс Нэнси резко обернулась и крикнула:
      - Доктор, не трогайте там ничего!
      - Боже мой, неужели вы думаете, что я вор?
      - Вы многого не знаете об этом доме и о своей пациентке. Как вы думаете, доктор, почему здесь поломаны все ставни? Почему они готовы вот-вот сорваться с петель? А почему отвалилась с кирпичей штукатурка? - Мисс Нэнси замотала головой, отчего затряслись ее дряблые щеки и искривился бесцветный рот. - Только позвольте кому-нибудь попытаться починить эти ставни. Или попросите кого-нибудь приставить к стене лестницу и попробовать покрасить этот дом...
      - Я не понимаю, о чем вы, - пробормотал доктор.
      - Никогда не прикасайтесь к ее камешкам, доктор, вот о чем я говорю. Не трогайте ни в доме, ни вокруг него ни одной вещи, если они не связаны с вашей работой. Взять, например, бассейн. Ведь он весь забит листьями и грязью, но надо же - старые фонтаны по-прежнему действуют. Вы когда-нибудь задумывались об этом? Но только попробуйте закрыть их краны, доктор!
      - Но кто...
      - Оставьте в покое ее драгоценности, доктор. Вот вам мой совет.
      - А что, перемена в окружающей обстановке способна заставить ее заговорить? - в лоб спросил доктор. Терпению его пришел конец, да и перед этой тетушкой он не испытывал такого страха, как перед мисс Карл.
      Мисс Нэнси засмеялась.
      - Нет, ее это не заставит что-либо сделать, - с презрительной усмешкой ответила она.
      Мисс Нэнси с шумом задвинула ящик обратно. Задребезжали стеклянные бусины четок, ударяясь о небольшую статую Иисуса.
      - А теперь извините, мне нужно убрать еще и в ванной.
      Доктор посмотрел на бородатого Иисуса, указывавшего пальцем на терновый венец вокруг своего сердца.
      Быть может, они здесь все не в своем уме? А если он не уберется из этого дома, то, вероятно, и сам лишится рассудка.
      * * *
      Как-то днем, когда доктор находился в столовой один, он вновь увидел то же слово - "Лэшер", - выведенное на покрытом густым слоем пыли столе. Писали как будто кончиком пальца Начертание заглавной буквы было на удивление затейливым. Что же все-таки могло означать это слово? На следующий день надпись исчезла - оказалась стертой вместе с пылью. На его памяти это было первым и последним вторжением в пыльное царство столовой. Серебряный чайный сервиз, стоявший на буфете, давно уже почернел от грязи. Фрески на стенах потускнели, но если бы доктор внимательно вгляделся в них, то увидел бы тот же самый плантаторский дом, что был изображен на картине, висевшей в холле. Долго и внимательно рассматривая люстру, доктор вдруг понял, что ее никогда не переделывали под электричество. Подсвечники по-прежнему сохраняли следы воска. Какой же грустью веяло от всей окружающей обстановки!
      Даже ночью, в собственной, вполне современной квартире, выходившей окнами на озеро, доктор не мог избавиться от невеселых мыслей о своей пациентке. Неужели она и спит с открытыми глазами?
      - Быть может, это мой долг?.. - вслух произнес доктор.
      Но в чем состоит этот долг? Ее врач имел репутацию прекрасного психиатра. Бесполезно оспаривать его диагноз. Бесполезно пытаться провести какой-нибудь дурацкий эксперимент - скажем, вывезти ее за город или принести на террасу приемник. Или... прекратить введение седативных препаратов и посмотреть, к чему это приведет...
      Или... снять трубку и связаться с ее дочерью, будущим медиком. "Заставила Элли подписать бумагу..." - вспомнил он. Двадцать четыре года девочка уже вполне взрослая, чтобы узнать правду о своей матери.
      Здравый смысл настойчиво советовал доктору сократить число инъекций. А что касается полного пересмотра диагноза... Он должен был хотя бы предложить это.
      - Вам нужно лишь вводить ей лекарство в предписанных дозах, - сказал старый врач, и на сей раз в его голосе ощущалась холодность. - Проводите возле нее по часу в день. Это все, что от вас требуется.
      Старый болван!
      Не удивительно, что доктор очень обрадовался, впервые встретив у Дейрдре посетителя.
      Начался сентябрь, но было по-прежнему жарко. Войдя в ворота, доктор увидел сквозь сетку террасы мужчину, беседовавшего с больной.
      Высокий, довольно худощавый брюнет.
      Доктора разбирало любопытство. Кто же этот неизвестный? Нужно с ним познакомиться - быть может, он сумеет пролить свет на то, о чем не желают говорить женщины. В самой позе незнакомца - в том, как близко он стоит, склонившись к Дейрдре, - ощущалось нечто интимное. Определенно это давний друг его пациентки.
      Однако, когда доктор вошел на террасу, посетителя там не было. Никого не оказалось и в передних комнатах.
      - Знаете, я только что видел здесь какого-то мужчину, - сказал доктор вошедшей сиделке. - Он разговаривал с мисс Дейрдре.
      - Я его не видела, - отрезала Виола.
      Мисс Нэнси лущила горох в кухне. В ответ на вопрос доктора она смерила его долгим взглядом, а затем так резко мотнула головой, что подбородок ее затрясся.
      - Не слышала, чтобы кто-то входил.
      Что за чертовщина! Да, действительно, незнакомец лишь мелькнул за сетками террасы, но доктор был совершенно уверен, что видел на террасе человека.
      - Ну почему, почему вы не можете поговорить со мной?! - обратился доктор к Дейрдре, когда они остались одни и он готовился сделать ей укол. Если бы только вы могли сказать... хотите ли вы, чтобы вас навещали, если для вас это важно... - Рука женщины была совсем тонкой. Держа наготове шприц, доктор повернулся к пациентке и вдруг увидел, что она пристально смотрит на него! - Дейрдре?
      У доктора заколотилось сердце.
      Ее глаза закатились влево и уставились в пространство - перед доктором была все та же немая и равнодушная ко всему женщина. И жара, которая уже начала нравиться доктору, вдруг показалась ему гнетущей. Все поплыло перед глазами, он чувствовал, что вот-вот упадет в обморок. Лужайка за пыльной и грязной сеткой словно сдвинулась с места...
      Доктор ни разу в жизни не падал в обморок, и, когда он задумался о происходящем, вернее, когда он попытался задуматься, он вдруг понял, что беседует с мужчиной. Да, тот человек здесь... точнее, в данный момент его здесь не было... но он только что стоял на террасе! Их беседа находилась в самом разгаре, а сейчас он утерял ее нить. Или нет, это было не так. Доктор неожиданно для себя не мог вспомнить, как долго продолжался их разговор. Странно: столько времени проговорить с человеком и не вспомнить, с чего все началось.
      Доктор вдруг осознал, что пытается привести в порядок мысли и получше разглядеть незнакомца. Что тот сказал? Все происходящее совершенно сбивало с толку, поскольку рядом никого не было - никого, кроме Дейрдре, - а значит, и беседовать он ни с кем не мог. Однако он только что сказал брюнету:
      - Конечно, следует немедленно прекратить инъекции...
      Столь безапелляционную точку зрения, несомненно, следовало бы выслушать старому врачу.
      - Да, он глуп! - отозвался брюнет.
      В общем, жуть какая-то... и ее дочка, живущая в Калифорнии...
      Доктор вздрогнул. Потом вскочил на ноги. Что это было? Он уснул в плетеном стуле на террасе. И видел сон. Жужжание пчел сделалось раздражающе громким, а аромат гардений одурманивал словно наркотическое зелье. Доктор перегнулся через перила и окинул взглядом дворик по левую руку. Кажется, там что-то промелькнуло?
      Ничего... Только ветви деревьев, в которых шелестел ветер. Доктор тысячи раз наблюдал в Новом Орлеане этот грациозный танец деревьев - они словно перебрасывали друг другу ветер. Какое приятное, ласковое тепло. "Прекратить инъекции! Она проснется".
      По сетке медленно и неуклюже ползла бабочка-монарх. Величественные крылья. Постепенно доктор сосредоточил взгляд на теле этого существа маленьком, черном и блестящем. Бабочка исчезла. Перед ним было какое-то отвратительное насекомое.
      - Я должен пойти домой, - ни к кому не обращаясь, вслух произнес доктор. - Что-то мне нехорошо. Наверное, следует полежать.
      Имя того мужчины... Как его звали?.. Доктор только что знал это... такое звучное имя... да, каково значение слова, тем ты и являешься... Но имя действительно было прекрасным... Стоп. Опять начинается. Хватит! Больше он не допустит ничего подобного!
      - Мисс Нэнси! - вскакивая со стула, позвал доктор.
      Его пациентка по-прежнему смотрела в пространство; на фоне халата сияло изумрудное колье, Весь мир наполнился зеленым светом, дрожащими листьями, неясными очертаниями бугенвиллей.
      - Виной всему жара, - прошептал доктор. - А сделал ли я ей укол?
      Господи! Да он же уронил шприц, и тот разбился!
      - Вы звали меня, доктор? - мисс Нэнси, появилась в дверях в сопровождении темнокожей женщины и сиделки, на ходу вытирая руки о передник.
      - Ничего страшного, просто жара, - пробормотал доктор. - Понимаете, я уронил шприц. Но у меня, разумеется, есть другой.
      Устремленные на него взгляды женщин были пристальными, изучающими.
      "Думаете, я тоже схожу с ума?"
      Но в пятницу доктор снова увидел того мужчину.
      В тот день он немного запоздал - был срочный вызов в санатории - и теперь, в час ранних осенних сумерек, торопливо шел по Первой улице, не желая мешать семейному обеду. К воротам он уже не подошел, а подбежал.
      Мужчина стоял в тени террасы, скрестив руки и опершись плечом о столб. Его темные, широко раскрытые глаза были устремлены на доктора, но взгляд их свидетельствовал о том, что незнакомец погружен в размышления. Высокий, худощавый, в безупречно скроенной одежде.
      - Ага, значит, вы все же существуете, - со вздохом облегчения пробормотал доктор. Поднявшись по ступенькам, он протянул незнакомцу руку. Разрешите представиться: доктор Петри.
      Но... Как передать это словами? На крыльце не было ни души.
      - Теперь я точно знаю, что не ошибся, - входя в кухню обратился доктор к мисс Карл. - Я видел его на террасе, а потом он просто растаял в воздухе.
      - А какое нам дело до того, что вы видели, доктор? - вопросом ответила ему старуха.
      Весьма странные слова... До чего же все-таки резка эта женщина! Про нее не скажешь: дряхлая старуха. В своем извечном синем габардиновом платье мисс Карл стояла очень прямо, глаза ее за стеклами очков в проволочной оправе свирепо взирали на доктора, а сомкнутые губы сжались в тонкую линию.
      - Мисс Карл, я уже видел этого мужчину возле моей пациентки. Ни для кого не секрет, что в настоящее время она совершенно беспомощна. И если неизвестный человек появляется здесь, когда ему заблагорассудится, и столь же беспрепятственно исчезает...
      Впрочем, его мнение никого не интересовало. Мисс Карл либо не поверила ему, либо ей было все равно. А мисс Нэнси даже не подняла головы от тарелки, шумно ковыряясь в ней вилкой. Однако, как заметил доктор, глаза мисс Милли встревоженно перебегали с него на мисс Карл и обратно.
      Ну и семейка!
      Охваченный раздражением, доктор вошел в пыльную кабинку лифта и нажал черную кнопку на медном пульте.
      Бархатные портьеры были задернуты, и в спальне царил почти полный мрак - лишь маленькие свечки потрескивали в красных бокалах. Статуя Святой Девы отбрасывала на стену причудливую тень. Доктору не сразу удалось отыскать выключатель, а когда он его наконец нашел и повернул, зажглась лишь маленькая лампа возле кровати. Рядом с лампой стояла раскрытая шкатулка для драгоценностей. Да-а... впечатляющая вещица.
      При виде пациентки у доктора перехватило горло. Она лежала с открытыми глазами, черные волосы разметались по несвежей, в пятнах, подушке, на щеках играл непривычный румянец.
      Что это? Кажется ее губы шевелятся?..
      - Лэшер...
      Что она прошептала? Какое слово произнесла? Она ведь сказала "Лэшер", именно это слово. То самое, которое было вырезано на дерезе и которое доктор увидел начертанным на пыльном обеденном столе. К тому же... где-то он уже слышал это слово... И поэтому знал, что это имя. По спине поползли мурашки: его пациентка, находящаяся в состоянии кататонии, заговорила! Нет, хватит! Все это, конечно же, лишь плод его воображения! Причиной всему его непомерное желание, чтобы нечто подобное когда-нибудь случилось, чтобы с нею произошла чудесная перемена. Дейрдре, как обычно, лежала в состоянии транса. Любого другого такая доза торазина непременно убила бы...
      Доктор поставил свой чемоданчик сбоку от кровати. В то время как он аккуратно наполнял шприц лекарством, в голову снова пришла все та же мысль: что, если ввести пациентке лишь половину дозы, или четверть, или вообще не делать укол, а просто посидеть подле нее и понаблюдать?.. И вдруг доктор отчетливо увидел, как он поднимает Дейрдре на руки и выносит из дома... как везет ее на машине за город... Вот они бредут рука об руку по тропинке, вьющейся среди травы до самой дамбы над рекой. Дейрдре улыбается, и ветер треплет ее волосы...
      Что за ерунда! Уже половина седьмого, он изрядно запоздал с уколом. Ну вот, шприц готов.
      В этот момент его словно что-то толкнуло. Доктор был уверен, что именно так и было, хотя и не мог разобрать, куда пришелся толчок. Он качнулся, ноги подкосились, и шприц полетел на пол.
      Придя в себя, доктор обнаружил, что стоит на коленях и внимательно разглядывает густую бахрому пыли, скопившейся на полу под кроватью.
      - Что за чертовщина!
      Восклицание вырвалось прежде, чем ему удалось совладать с собой. Шприц для подкожных инъекций куда-то запропастился. Наконец он увидел его в нескольких ярдах от себя, за комодом. Но шприц был сломан, нет, даже раздавлен, словно кто-то на него наступил. Весь торазин вытек из сплющенного пластмассового цилиндрика прямо на дощатый пол.
      - Что происходит? - прошептал доктор, поднимая с пола изуродованный шприц.
      Конечно же, у него были с собой запасные шприцы - дело не в этом. А в том, что сейчас повторилась та же история, что и на террасе... Доктор подошел к постели и стал вглядываться в лежащую на ней женщину, снова и снова задавая себе все тот же вопрос: "Боже милостивый, что же здесь творится?"
      На доктора вдруг пахнуло жаром. Легкий шелест... Какое-то движение в комнате... Лишь бусины четок, висевших на медной лампе, вздрогнули. Доктор отер пот со лба. Он продолжал всматриваться в лицо Дейрдре, но до его сознания постепенно дошло, что по другую сторону кровати стоит темная фигура: темная жилетка, пиджак с темными пуговицами... Доктор поднял голову и увидел, что это мужчина.
      В доли секунды удивление сменилось ужасом - происходящее не было ни галлюцинацией, ни сном. Мужчина находился здесь, и мягкий, внимательный взгляд его карих глаз был устремлен прямо на доктора. В следующее мгновение человек исчез. В комнате стало холодно. Ветер теребил портьеры. Доктор услышал собственный крик, точнее, если быть до конца честным, - вопль.
      В тот же вечер, в десять часов, доктор был поставлен в известность о прекращении его визитов к Дейрдре. Старый психиатр лично явился в его квартиру. Они спустились вниз, к озеру, и медленно пошли по бетонной набережной.
      - Ох эти старинные кланы, с ними не повоюешь. Не думаю, что вы захотите ввязаться в дело против Карлотты Мэйфейр. Эта женщина всех знает. Вы и представить себе не можете, сколько людей по тем или иным причинам считают себя обязанными ей или судье Флемингу. А этим людям принадлежит в городе едва ли не все. И если вы только...
      - Говорю вам, я это видел, - упрямо твердил доктор.
      Однако старый психиатр не обращал внимания на его слова. Старик не сводил со своего молодого коллеги цепкого взгляда, и в его глазах читалось плохо скрываемое подозрение, хотя тон беседы неизменно оставался вполне дружеским.
      - Да, знаете ли, эти старинные кланы...
      Впредь доктору запрещено появляться в этом доме.
      Он больше ничего не сказал старому психиатру. Честно говоря, доктор чувствовал себя в дурацком положении. Ведь он ни в коем случае не принадлежал к тем, кто верит в привидения! Но в данный момент он не мог привести старику ни единого разумного довода относительно Дейрдре, ее состояния и необходимости пересмотра доз вводимого ей препарата. Его уверенность куда-то пропала.
      Да, доктор не сомневался, что видел ту фигуру. Трижды! И до конца своих дней не сможет забыть тот неясный, воображаемый разговор. Незнакомец действительно присутствовал, но в бестелесной форме! И доктор знал его имя: мужчину звали... Лэшер!
      Но даже если не принимать во внимание эту похожую на сон беседу, если обвинить во всем странную тишину усадьбы и адскую жару, если допустить, что имя было подсказано вырезанной на стволе надписью... есть то, что невозможно отбросить: ведь он своими глазами отчетливо видел человеческую фигуру. И никто не заставит его поверить, что этого не было.
      Проходили недели, но работа в санатории не смогла заставить доктора забыть о том, что произошло. Тогда он попытался описать увиденное, стараясь вспомнить все подробности, не упустить ни одной детали... Темные волосы незнакомца были слегка вьющимися. Глаза большие. Бледная кожа, такая же, как у несчастной Дейрдре. Молодой человек, на вид - не более двадцати пяти. Невыразительное лицо. Доктор вспомнил даже его руки - тоже ничего примечательного: просто красивые руки. Удивительно, но, несмотря на худобу, мужчина был пропорционально сложен. Необычной казалась лишь его одежда: не покрой костюма, который был достаточно распространенным, а сама текстура ткани, столь же гладкая, как и лицо незнакомца. Казалось, что одежда, тело и лицо были из одного и того же материала.
      Однажды утром доктор проснулся с поразительно четкой мыслью: тот таинственный человек не хотел, чтобы Дейрдре вводили седативные препараты! Он знал об их разрушительном действии. А больная, естественно, была беспомощна и не могла выступить в свою защиту. Призрак ее оберегал!
      "Ну кто, ей-богу, поверит во все это?" - думал доктор. Ему захотелось вернуться в родной дом в штате Мэн и работать в отцовской клинике, а не в этом сыром, чужом городе. Отец сумел бы понять. Впрочем, нет. Его это лишь встревожило бы.
      Доктор попытался было "окунуться с головой в работу". Но санаторий, по правде говоря, был местом скучным. Работа не отнимала много времени. Старый психиатр поручил ему нескольких новых пациентов, однако их заболевания не представляли особого интереса. Тем не менее доктор понимал, что необходимо работать и вести себя как ни в чем не бывало, дабы развеять все подозрения старика на его счет.
      Когда осень сменилась зимой, доктору стала сниться Дейрдре - здоровая, жизнерадостная: вот она стремительно идет по городской улице, и ветер развевает ее волосы. Всякий раз, просыпаясь после подобного сна, доктор гадал, жива ли еще несчастная женщина. Вполне могло случиться, что она умерла.
      Наступила весна. Доктор уже целый год прожил в Новом Орлеане. Ощутив однажды нестерпимую потребность вновь увидеть тот дом, он доехал в старом такси до Джексон-авеню и оттуда, как всегда прежде, пошел пешком.
      Ничего не изменилось: террасы все так же скрывались за пышно цветущими колючими бугенвиллеями, в запущенном саду мелькали маленькие белокрылые бабочки, сквозь черную металлическую решетку пробивались оранжевые цветки лантаны.
      И Дейрдре все так же сидела в кресле-качалке на боковой террасе, затянутой ржавой сеткой от насекомых.
      Доктор испытал нестерпимую душевную боль. Пожалуй, такого беспокойства он еще не чувствовала своей жизни. Хоть кто-нибудь должен как-то помочь этой женщине!
      Потом доктор бесцельно бродил по городу и в конце концов очутился на незнакомой грязной и людной улице. На глаза ему попался захудалый кабачок. Внутри заведения царили приятная прохлада - спасибо кондиционерам! - и относительная тишина. Лишь несколько стариков негромко беседовали за стойкой бара. Доктор взял пиво и отправился в самый дальний угол зала.
      То состояние, в котором по-прежнему пребывала Дейрдре Мэйфейр, вызывало в его душе мучительную боль. А тайна мужчины-призрака лишь усугубляла терзания. Доктор вспомнил о живущей в Калифорнии дочери Дейрдре. Набраться смелости и позвонить ей? Поговорить как врач с врачом... Но он даже не знает ее имени!
      - К тому же у тебя нет права вмешиваться, - шепотом убеждал он себя, с удовольствием потягивая холодное пиво и время от времени вслух произнося странное имя: - Лэшер...
      Что это за имя - Лэшер? Дочь Дейрдре непременно примет его за сумасшедшего! Доктор сделал еще один большой глоток.
      Ему вдруг показалось, что в зале стало чересчур жарко, словно кто-то открыл дверь и впустил раскаленный ветер пустыни. Даже старики, восседавшие за стойкой со своим пивом, заметили это. Доктор видел, как один из них вдруг вытер лицо грязным носовым платком, а потом вернулся к прерванному спору.
      Поднося к губам кружку, доктор увидел прямо перед собой все того же таинственного человека - он сидел за столиком у входной двери.
      То же восковое лицо, карие глаза. Та же безупречная одежда из необычной ткани, настолько гладкой, что в полумраке кабачка казалось, будто она слегка светится.
      Старики за стойкой продолжали беседовать как ни в чем не бывало, а доктор ощутил нарастающий внутри неподдельный ужас, знакомый ему с того вечера в полутемной спальне Дейрдре Мэйфейр.
      Мужчина сидел не шелохнувшись и пристально смотрел на доктора. Их разделяло менее двадцати футов. Яркий дневной свет, проникавший сквозь окно, освещал сбоку его лицо и четко очерчивал линию плеча.
      Он здесь! Рот доктора наполнился слюной, к горлу подступила тошнота. Казалось, он вот-вот потеряет сознание. Люди подумают, что он перепил. Одному Богу известно, что случится в следующий момент... Доктор изо всех сил старался удержать в руке кружку. Только не дать панике завладеть им, как это случилось в спальне Дейрдре!
      Но произошло другое: мужчина задрожал, словно изображение на экране, и исчез прямо на глазах у доктора. По залу пронесся холодный ветер.
      Бармен обернулся и схватил грязную салфетку, не давая ей улететь. Где-то громко хлопнула дверь. Казалось, разговор за стойкой сделался громче. В висках у доктора застучало.
      - Схожу с ума! - прошептал он.
      Никакая сила на земле не уговорит его еще раз пройти мимо дома Дейрдре Мэйфейр.
      Возвращаясь домой вечером следующего дня, доктор он снова увидел странного незнакомца. Это произошло возле кладбища в районе Кэнел-бульвара. Мужчина стоял под фонарем, в желтом свете которого фигура совершенно отчетливо выделялась на фоне белой как мел кладбищенской стены.
      Видение было мимолетным, но доктор знал, что не ошибся. Его охватила непреодолимая дрожь. На какое-то время он словно забыл, как управлять машиной, а потом ринулся вперед, нарушая все правила и не думая о последствиях, как будто брюнет гнался за ним. Лишь оказавшись в собственной квартире, доктор почувствовал себя в безопасности.
      Еще через день, в пятницу, он увидел этого человека при ярком дневном свете на Джексон-сквер - тот неподвижно стоял на траве. Проходившая мимо женщина обернулась и бросила мимолетный взгляд на стройного брюнета. Да, он, несомненно, был там, как, впрочем, до этого и в других местах! Доктор бросился бежать по улицам Французского квартала. У подъезда какой-то гостиницы он прыгнул в такси и приказал водителю ехать как можно быстрее. Не важно куда, только бы выбраться отсюда!
      В последующие дни страх доктора сменился ужасом. Он не мог ни есть, ни спать. Не в силах был на чем-либо сосредоточиться. В крайне подавленном состоянии он бродил из угла в угол. Встречаясь со старым психиатром, доктор неизменно взирал на него с немой яростью.
      Да разве мог он вести себя иначе с этим монстром, которого и близко нельзя было подпускать к несчастной женщине? Хватит уколов и шприцов! Довольно лекарств, получаемых из рук этого чудовища!
      "Неужели вы не видите, что я перестал быть вашим врагом?"
      Доктор сознавал: просить кого-либо о помощи или понимании рискованно для его репутации и даже для всей его будущей карьеры. Психиатр столь же безумный, как и его пациенты?.. Доктор был в отчаянии. Нужно бежать от этого призрака. Кто знает, когда тот может явиться снова? А что, если он способен проникнуть даже в его квартиру?
      В понедельник утром у доктора окончательно сдали нервы. Входя с трясущимися руками в кабинет старого психиатра, он не раздумывал над тем, что скажет. Все! Он больше не в состоянии выдерживать такое напряжение. Вскоре он поймал себя на том, что несет старику какую-то чушь насчет тропической жары, головных болей, бессонных ночей и необходимости побыстрее оформить его увольнение.
      В тот же день он уехал из Нового Орлеана.
      Только очутившись в Портленде и чувствуя себя в полной безопасности за стенами отцовского кабинета, доктор наконец нашел в себе силы рассказать всю историю от начала до конца.
      - Его лицо никогда не выражало угрозу, - объяснял он отцу. - Скорее, оно было каким-то странным, совершенно без морщин. И ласковым... Как образ Христа, висевший на стене в ее комнате. Он просто внимательно смотрел на меня. Но этот призрак стремился помешать мне делать ей уколы! И он пытался меня напугать.
      Отец терпеливо выслушал доктора, но не спешил с ответом. Наконец он стал неторопливо рассказывать о странных событиях, свидетелем которых ему довелось быть за годы работы в психиатрических клиниках. Бывали случаи, когда врачи словно заражались неврозами и психозами от своих пациентов. Один его знакомый врач, лечивший кататоников, сам впал в кататоническое состояние.
      - Самое главное для тебя сейчас, Ларри, это хороший отдых, - сказал отец. - Он избавит тебя от всех последствий пережитого потрясения. И больше никому не рассказывай об этом.
      Прошло несколько лет. Доктор успешно работал в своем родном городе в штате Мэн. Постепенно у него создалась собственная обширная частная практика.
      Что касается того призрака, он остался в Новом Орлеане, вместе с воспоминаниями о Дейрдре Мэйфейр, неподвижно сидящей в своем кресле.
      И все же доктору не давал покоя страх, что рано или поздно он вновь столкнется с таинственным существом. Ведь если такая встреча произошла однажды, она может повториться при совершенно иных обстоятельствах. Время, проведенное в сыром и мрачном Новом Орлеане, не прошло даром: тот ужас, который пришлось пережить доктору, навсегда изменил его восприятие мира.
      И вот теперь, стоя у окна в полутемном номере нью-йоркского отеля, доктор чувствовал, как минувшие события снова завладевают им. И он прибегнул к уже старому, тысячи раз испытанному способу: стал анализировать эту странную историю, пытаясь отыскать и постичь ее глубинный смысл.
      Действительно ли это привидение охотилось за ним в Новом Орлеане, или же он неправильно истолковал действия молчаливого призрака?
      Возможно, тот мужчина вовсе и не стремился его напугать. А что, если он всего лишь просил доктора позаботиться о несчастной женщине? Вполне вероятно и такое объяснение: появление призрака было результатом странной и необъяснимой проекции отчаянных мыслей самой Дейрдре, разум которой, лишенный каких-либо иных способов общения, посылал окружающим неясные образы.
      Но и эта идея не приносила успокоения. Слишком жутко вообразить, чтобы беспомощная женщина просила его о чем-то через посредничество... призрака, который к тому же по каким-то неведомым причинам не мог разговаривать, а лишь на несколько мгновений возникал перед доктором.
      Но кто способен постичь истинный смысл этой странной головоломки? Кто отважится подтвердить правоту доктора?
      Может, этот англичанин, Эрон Лайтнер, коллекционирующий истории о привидениях, который дал ему визитную карточку со словом "Таламаска"? Он говорил, что хочет помочь тому спасенному утопленнику из Калифорнии. Доктор вспомнил его слова: "Возможно, этот человек не знает, что подобное происходило и с другими. Быть может, мне необходимо рассказать ему, что и другие люди возвращались с порога смерти, обладая аналогичными способностями".
      Да, действительно. Вполне вероятно, что, узнав о встречах других людей с призраками, он испытает облегчение.
      Но увидеть призрака - это еще не самое худшее. Нечто гораздо более ужасное, чем страх, заставляло доктора вновь и вновь возвращаться на террасу с проржавевшими сетками, к неподвижной фигуре женщины в кресле-качалке. Этим нечто было чувство вины - непростительной вины в том, что он не предпринял более энергичных усилий, не сделал всего, что было в его силах, чтобы помочь Дейрдре, - он даже не позвонил на Западное побережье ее дочери.
      Над городом вставал новый день. Доктор долго наблюдал, как меняется небо, как тускнеет свет реклам на грязных стенах окрестных домов. Наконец он направился к гардеробу и достал из кармана пиджака визитку англичанина:
      ТАЛАМАСКА.
      Мы бдим.
      И мы всегда рядом.
      Доктор поднял телефонную трубку.
      К удивлению самого доктора, его рассказ длился уже целый час - он старался воскресить в памяти малейшие детали минувших событий. Он не возражал против включенного маленького магнитофона, подмигивавшего красным глазком, - в конце концов, он не называл ни конкретных имен, ни номеров домов, ни даже дат. Речь шла просто об одном из старых домов в Новом Орлеане. Доктор все говорил и говорил... И только завершив свое повествование, он сообразил, что за все это время не притронулся к завтраку, однако успел опустошить несметное число чашек кофе.
      Лайтнер оказался превосходным слушателем. Он ни разу не прервал рассказчика и лишь слегка кивал, словно подбадривая. Однако, закончив свой рассказ и наблюдая, как Лайтнер убирает в портфель магнитофон, доктор не испытал облегчения - напротив, он чувствовал себя весьма глупо и даже не удосужился попросить копию записи.
      Первым молчание нарушил Лайтнер.
      - Я должен вам кое-что объяснить, - начал он, кладя поверх чека несколько купюр. - Надеюсь, мои слова в какой-то мере помогут вам излечить свой разум.
      - Что именно?
      - Помните, я говорил вам, что собираю свидетельства о встречах с привидениями? - спросил Лайтнер.
      - Да.
      - Так вот, я знаю тот старый дом в Новом Орлеане. Я видел его. У меня есть записи свидетельств многих людей, видевших мужчину, о котором вы говорили.
      Доктор буквально онемел от удивления, услышав, с какой убежденностью произнес эти слова Лайтнер - столь авторитетно и уверенно, что в их правдивости не оставалось никаких сомнений. Доктор внимательно всмотрелся в Лайтнера, словно видел его впервые: англичанин был старше, чем показалось при первой встрече, - возможно, лет шестидесяти пяти или даже семидесяти, но выражение его лица было столь любезным и благожелательным, что невольно располагало к ответному доверию.
      - Многих?.. - прошептал доктор. - Вы уверены?
      - Я слышал рассказы других людей, и некоторые из них имеют весьма много общего с вашим. Я пытаюсь убедить вас в том, что произошедшая история отнюдь не плод вашего воображения. А следовательно, у вас нет причин для беспокойства. Кстати, помочь Дейрдре Мэйфейр невозможно - Карлотта Мэйфейр не позволит. А потому лучше всего начисто выбросить эту историю из головы и никогда больше о ней не вспоминать.
      Доктор почувствовал вдруг невероятное облегчение, словно побывал на исповеди и получил от священника полное отпущение грехов. Однако ощущение длилось недолго - понадобилось лишь несколько мгновений, чтобы до него в полной мере дошел смысл сказанного Лайтнером.
      - Вы знаете этих людей! - в полнейшем замешательстве прошептал доктор, и краска бросилась ему в лицо. Ведь женщина, о которой он рассказал Лайтнеру была его пациенткой!
      - Нет. Но я знаю о них. И, будьте уверены, сохраню полную конфиденциальность в отношении вашего рассказа. Как вы помните, при записи мы не упоминали никаких имен. И даже свои имена не назвали.
      - Тем не менее я настоятельно прошу вас отдать мне пленку, возбужденно проговорил доктор. - Я нарушил конфиденциальность. Мне и в голову не могло прийти, что вы с ними знакомы.
      С совершенно невозмутимым видом Лайтнер тут же вытащил кассету и отдал ее доктору.
      - Разумеется, это ваше право, - сказал он. - Я понимаю.
      Доктор пробормотал слова благодарности, но его замешательство лишь усилилось. Однако и чувство облегчения не исчезло окончательно. Итак, другие люди тоже видели этого призрака. И англичанину об этом известно - он не лжет. Выходит, доктор не сошел с ума и никогда не терял рассудка. Внезапно его охватила грусть, он испытывал горечь по отношению к своему новоорлеанскому начальству, к Карлотте Мэйфейр, к горластой мисс Нэнси...
      - Важно, чтобы все случившееся отныне перестало вас тревожить, негромко заметил Лайтнер.
      - Да, конечно, - отозвался доктор. - Ужасно все это... та женщина... лекарства... - Все, хватит об этом! Доктор вдруг замер и уставился на кассету, потом медленно перевел взгляд на пустую кофейную чашку. - А эта женщина, она по-прежнему...
      - Да, все такая же. Я был там в прошлом году. Ваш главный недруг, мисс Нэнси, умерла. Мисс Милли покинула этот мир еще раньше. А со слов местных жителей и из отчета мне известно, что состояние Дейрдре не изменилось.
      Доктор вздохнул:
      - Да, вы действительно все о них знаете... все имена...
      - Поэтому очень прошу поверить мне: другие тоже видели этого призрака, - сказал Лайтнер. - И вы не должны страдать от безосновательного беспокойства о состоянии своего разума - никакого помешательства не было.
      Доктор вновь медленно, изучающе оглядел Лайтнера. Англичанин застегнул портфель, проверил авиабилет, убедился, что все в порядке, и опустил его в карман пиджака.
      - Мне пора на самолет, но прежде позвольте мне дать вам совет, - сказал Лайтнер. - Никому не рассказывайте о том, что произошло, - вам не поверят. Понять и принять такого рода свидетельства может лишь тот, кто сам видел подобное. Как ни трагично, но это неопровержимый факт.
      - Да, вы правы, - ответил доктор. Ему страстно хотелось задать англичанину еще один вопрос, но он не мог решиться. - Вы... - только и произнес доктор и тут же умолк.
      - Да, я его видел, - сказал Лайтнер. - Зрелище воистину пугающее, как вы и описывали.
      Он встал, готовясь выходить.
      - Кто он? Дух? Призрак?
      - Честное слово, я не знаю. Все истории очень похожи. Там все остается без изменений, все повторяется, год за годом... А теперь я должен идти. Позвольте мне еще раз выразить свою благодарность, а если у вас возникнет желание снова побеседовать со мной, вы знаете, куда обратиться. У вас есть моя визитная карточка.
      Лайтнер протянул руку.
      - До свидания.
      - Подождите. А дочь, что стало с нею? Я имею в виду ту женщину с Западного побережья. Тогда она была интерном.
      - Ну, теперь она хирург, - ответил Лайтнер, бросая взгляд на часы. Нейрохирург, кажется. Недавно сдала экзамены. Дипломированный специалист по-моему, это так называется? Однако в то время я не был знаком с нею. Я лишь иногда слышал о ней. Наши пути пересеклись лишь однажды.
      Англичанин замолчал, и на лице его промелькнуло некое подобие почти официальной улыбки.
      - Всего хорошего, доктор, и еще раз спасибо.
      После ухода Лайтнера доктор долго сидел в задумчивости, ничуть, однако, не раскаиваясь в своем решении рассказать обо всем. Нельзя отрицать, что беседа с этим необычным человеком из Таламаски принесла ему невероятное облегчение. Фактически неожиданную встречу с англичанином можно воспринимать как подарок, как милость судьбы, позволившую снять с души самое тяжкое бремя из всех когда-либо выпавших на его долю. Лайтнер знал и понимал ход событий в этой истории. Лайтнер знал и дочь Дейрдре.
      Наверное, англичанин сообщит молодому нейрохирургу все, что той следует знать, если уже не сообщил...
      Да, с него сняли ношу, ее больше нет. А ощущает ли ее Лайтнер, его не волнует.
      И вдруг доктору пришла в голову мысль, не посещавшая его вот уже много лет, - одна весьма любопытная деталь. Ему никогда не доводилось очутиться в Садовом квартале и в том доме во время ливня. А наверное, здорово было бы наблюдать, как хлещет за массивными окнами дождь, слушать, как тяжело стучат капли по крышам террас. Скверно, что он упустил такую возможность. Тогда он часто думал об этом, но никогда не попадал в дом Мэйфейров во время дождя. А дожди в Новом Орлеане были так прекрасны.
      Ну что ж, воспоминания наконец-то покидают его навсегда. Доктор снова поймал себя на том, что воспринимает заверения Лайтнера как непререкаемую истину, провозглашенную в стенах церкви, так, словно они действительно обладали некой религиозной силой. Все, хватит! Пора выбросить все это из головы!
      Доктор подозвал официантку. Он вдруг осознал, что голоден, и решил, что хороший завтрак ему отнюдь не повредит. Достав из кармана визитку Лайтнера, он рассеянно пробежал глазами по списку телефонных номеров - тех номеров, по которым он может позвонить в случае необходимости, но по которым никогда не позвонит, - а затем разорвал карточку на мелкие кусочки, сложил их в пепельницу и поджег спичкой.
      2
      Девять часов вечера. В комнате темно, если не считать голубоватого сияния телевизионного экрана. На экране - мисс Хэвишем из его любимого романа "Большие надежды". Разумеется, это она, женщина-призрак в подвенечном платье.
      Сквозь широкие, ничем не прикрытые окна видны огни центральной части Сан-Франциско. Целые мириады огоньков перемигиваются сквозь пелену легкого тумана. А чуть ниже виднеются островерхие крыши выстроившихся вдоль противоположной стороны Либерти-стрит невысоких домов, построенных в стиле эпохи королевы Анны. Как он раньше любил эту улицу! Его красивый дом, судя по всему задуманный проектировщиками как особняк, величественно возвышался над всеми остальными строениями квартала. Шум и суета района Кастро его словно не касались.
      Он восстановил этот дом собственными руками и знал здесь каждый гвоздь, каждую балку и карниз. Он сам крыл крышу черепицей, работая на солнце без рубашки, и даже сам заливал бетонный тротуар.
      Теперь он чувствовал себя в безопасности только здесь и вот уже четыре недели никуда не выходил из этой комнаты, разве что в примыкавшую к ней небольшую ванную.
      Он часами лежал в постели, уставившись на призрачный черно-белый телеэкран. Рукам было нестерпимо жарко в черных кожаных перчатках, которые он не мог и не хотел снимать. Кассеты с записью любимых фильмов, на которые когда-то ходил вместе с матерью, - а их у него было великое множество помогали воочию увидеть мечту. Это были "фильмы о домах", поскольку они рассказывали не только об удивительных судьбах прекрасных людей - его любимых героев и героинь, - но и позволяли лицезреть прекрасные здания. В "Ребекке" был Мандерли. В "Больших надеждах" - гибнущий в запустении особняк мисс Хэвишем. "Газовый свет" дарил возможность побывать в уютном городском доме, стоящем на лондонской, площади. В "Красных туфельках" грациозная танцовщица отправляется в дом на самом берегу моря, чтобы именно там узнать о том, что вскоре станет прима-балериной труппы.
      Да, фильмы о домах, фильмы о детских мечтах, о людях, столь же величественных, как и те здания... Глядя на экран, он беспрестанно пил пиво, время от времени погружаясь в сон и вновь просыпаясь. Руки, закованные в перчатки, саднило. Он не отвечал на телефонные звонки и не выходил к посетителям. Этим занималась его тетя - Вивиан.
      Она часто заходила к нему в комнату. Приносила новую порцию пива и еду.
      Ел он редко, а в ответ на привычную уже просьбу тети: "Майкл, поешь, прошу тебя", - лишь улыбался:
      - Потом, тетя Вив.
      Он ни с кем не виделся, за исключением доктора Морриса. Однако доктор Моррис не в силах был ему помочь. Равно как и друзья Майкла. Теперь им даже разговаривать с ним не хотелось - они устали выслушивать монологи Майкла о том, как он в течение часа находился за порогом смерти, а затем вернулся к жизни. Сам же Майкл не испытывал ни малейшего желания общаться с сотнями жаждущих увидеть демонстрацию его паранормальных способностей.
      Эти способности уже невероятно утомили его. Странно, что никто этого не понимает. Самый заурядный балаганный трюк: снять перчатки, дотронуться до какого-то предмета и увидеть нечто банальное и малоинтересное, а затем с важным видом произнести что-нибудь вроде: "Этот карандаш вы получили вчера от вашей сослуживицы по имени Герта". Или, например: "Сегодня утром вы надели этот медальон, хотя на самом деле хотели надеть жемчужное ожерелье, но не могли его отыскать".
      Чисто физическое действие - он словно живая антенна. Возможно, тысячи лет назад все люди обладали такими способностями.
      Неужели так трудно постичь, в чем состоит подлинная трагедия? Да в том, что он не может вспомнить то, что видел, когда утонул! Сколько раз он пытался рассказать об этом тете:
      - Тетя Вив, там, наверху, я действительно видел людей. Мы были мертвы, все! У меня был выбор: возвращаться обратно или нет. Меня послали сюда с какой-то целью.
      Тетя Вивиан, бледная копия его покойной матери, лишь кивала головой:
      - Я понимаю, дорогой. Возможно, со временем ты вспомнишь.
      Со временем...
      Его друзья высказывались куда более резко:
      - Майкл, это бред сумасшедшего. Да, случается, что люди тонут и их возвращают к жизни. О какой еще особой цели ты говоришь?
      - Майкл, да по тебе психушка плачет! Тереза лишь причитала сквозь слезы:
      - Майкл, ну какой смысл мне оставаться здесь? Ты стал другим человеком.
      Да. Другим человеком. Прежний Майкл утонул. Он снова и снова пытался вспомнить детали своего спасения: ту женщину, которая вытащила его из воды и привела в чувство. Если бы он мог поговорить с нею еще раз, если бы только доктор Моррис разыскал ее... Майклу хотелось услышать из ее собственных уст, что тогда он ничего не сказал. Ему хотелось снять перчатки и взять женщину за руку - кто знает, вдруг он таким образом сумеет вспомнить...
      Доктор Моррис настаивал на дальнейшем обследовании, но Майкл решительно отказывался:
      - Оставьте меня в покое! Только разыщите эту женщину - уверен, вы можете ее найти. Вы же говорили, что она вам звонила и сказала, как ее зовут.
      Хватит с него больничных палат, сканирования мозга, электроэнцефалограмм, уколов и пилюль.
      Пиво - совсем другое дело. Майкл понимал в нем толк. И иногда пиво здорово помогало ему вспомнить...
      ...Там был целый мир. И великое множество людей. Но все виделось словно сквозь легкую дымку. И там была она... но кто? Она сказала... А потом все исчезло...
      "Я это сделаю! Даже если это вновь будет стоить мне жизни, я все равно сделаю!"
      Неужели он действительно так говорил? Но разве можно выдумать подобное - выдумать мир, столь сильно отличающийся от его настоящего мира, плотного и реального? И откуда эти странные, мимолетные образы, будто он находится далеко отсюда, будто он вернулся домой, в город своего детства?
      Он не знал. Теперь он вообще практически ничего не знал.
      Он помнил, что его зовут Майкл Карри, что ему сорок восемь лет, что его состояние насчитывает пару миллионов долларов и он владеет собственностью примерно на такую же сумму, и это весьма кстати, поскольку его строительная компания прекратила свое существование. Майкл был более не в силах управлять ею. Его лучшие плотники и маляры ушли работать в другие компании. Он потерял важный заказ, который в свое время так много для него значил, - на реставрацию старого отеля на Юнион-стрит.
      Майкл знал: если бы он снял перчатки и начал касаться окружающих предметов - стен, пола, жестянки с пивом, раскрытых страниц "Давида Копперфильда", поток бесполезной информации немедленно свел бы его с ума. Если, конечно, он уже не лишился разума.
      Майкл знал: до того, как утонуть, он был счастлив. Не сказать чтобы полностью, но счастлив. И жить ему было хорошо.
      Утром того дня, когда все это случилось, Майкл проснулся поздно. Он нуждался в отдыхе, а начинавшийся день вполне подходил для этого. Его люди прекрасно работали самостоятельно, и сегодня их можно не проверять. Было первое мая. Майкл вдруг вспомнил эпизод далекого детства: долгую поездку на машине из Нового Орлеана во Флориду вдоль побережья. Должно быть, то были пасхальные каникулы. Сказать наверняка он не мог, а те, кто мог бы родители, дед, бабушка, - уже умерли.
      Он отчетливо запомнил прозрачную зеленую воду и белый пляж - день был очень теплым, а песок под ногами походил на сахарный.
      Майкл вспомнил, как на закате они отправились поплавать в волнах. Ни одного холодного дуновения ветра. И хотя большое оранжевое солнце все еще висело в западной части неба, прямо над головой сияла полная луна.
      "Смотри, Майкл, как чудесно!" - воскликнула мама, указывая на представшее их глазам зрелище. Даже отец, который вообще не обращал внимания на подобные вещи, негромко заметил, что это красивое место.
      Воспоминания вызывали в душе боль. Холод был единственной особенностью Сан-Франциско, которую Майкл ненавидел всей душой. Впоследствии он так и не мог объяснить, почему воспоминание о южном тепле побудило его отправиться в тот день в Оушен-Бич - по мнению многих, самое холодное место на всем побережье залива Сан-Франциско. Уж он-то знал, как отвратительно плещется вода под белесым угрюмым небом. Знал, как пробирает до костей ледяной ветер, от которого не спасет никакая одежда.
      Тем не менее в этот бесцветный, унылый день желание побыть наедине с воспоминаниями о южном море, о том, как когда-то он ехал в старом "паккарде" с поднятым верхом, подставив лицо нежному, ласкающему южному ветру, заставило Майкла отправиться в Оушен-Бич.
      Выезжая из города, Майкл не стал включать в машине радио и потому не слышал предупреждения о высоком приливе. А если бы и слышал? Он и без того знал, что Оушен-Бич - место опасное. Каждый год волны там уносили в пучину и местных жителей, и туристов.
      Возможно, мысль об опасности и мелькнула у него в голове, когда он шел к прибрежным скалам, над которыми возвышался ресторан "Клифф-Хаус". Что ж, там всегда скользко, и потому следует быть очень осторожным. Однако Майкл не боялся упасть. Его не пугало ни море, ни что-либо другое. Он снова думал о юге, о летних вечерах в Новом Орлеане, когда цветет жасмин. Он снова вспоминал запах цветов ялапы, которая росла в бабушкином дворе, и ее другое, более привычное, название: "четыре часа".
      Должно быть, от удара волны он потерял сознание, поскольку совершенно не помнил, как его смыло. Он лишь ясно помнил, как поднимается в пространство и с высоты видит собственное тело, качающееся на приливной волне, как указывают на него и размахивают руками люди, как кто-то бросается в ресторан за помощью. Да, Майкл отчетливо сознавал, что делают все эти люди. Он не то чтобы наблюдал за ними откуда-то с высоты - он словно знал о них все. И до чего же радостно и безопасно было ему находиться там, в вышине! Впрочем, слово "безопасно" даже приблизительно не определяет его ощущения в тот момент. Майкл чувствовал себя свободным - настолько свободным, что не мог понять, отчего те люди на берегу так суетятся, почему их столь заботит его тело, ставшее игрушкой волн.
      Последовавшее затем продолжение скорее всего относилось ко времени, когда Майкл уже умер и оказался в окружении других умерших... Сколько удивительного довелось ему увидеть! И он вдруг обрел понимание - понимание всего, как самых простых, так и самых сложных вещей. Он понимал, зачем ему нужно вернуться назад. Он понимал, что такое портал и в чем смысл обещания... А потом он, невесомый, вдруг вновь оказался в своем теле, лежавшем на палубе яхты, в теле утопленника, которое в течение часа оставалось мертвым. Он ощутил все оттенки боли и вернулся в мир живых, оглядываясь по сторонам, знающий все и готовый делать именно то, ради чего его послали обратно. Какими невероятными знаниями он обладал!
      В первые несколько мгновений Майкл безуспешно пытался рассказать, где побывал и что видел, поведать о своем долгом странствии. Да, конечно, он пытался это сделать! Однако сейчас он помнил лишь неимоверную боль в груди, во всем теле, а также неясную фигуру склонившейся над ним женщины - хрупкой, с тонким бледным лицом; ее волосы скрывала темная шапочка, а серые глаза на один только миг вспыхнули перед ним, точно два огня. Тихим голосом она попросила его лежать спокойно и пообещала, что о нем позаботятся.
      Невозможно представить, чтобы эта миниатюрная незнакомка вытащила его из залива и откачала воду из легких. Но в тот момент Майкл не понимал, что именно она его спасительница.
      Потом какие-то мужчины уложили его переполненное болью тело на носилки и пристегнули ремнями. Ветер хлестал в лицо. Майклу было трудно держать глаза открытыми. Немного погодя он почувствовал, как носилки подняли.
      Что происходило дальше, он не помнил. Неужели опять потерял сознание? Быть может, именно тот момент стал рубежом полного забвения? Кажется, никто не мог с уверенностью сказать, что случилось - или не случилось - за этот короткий отрезок времени. Все говорили, что Майкла спешно доставили на берег, где его уже ждали машина "скорой помощи" и репортеры.
      Он помнил щелчки и вспышки фотоаппаратов, многократное повторение своего имени. Он помнил саму машину и то, как кто-то пытался всадить иглу ему в вену. Кажется, до него донесся голос тети Вивиан. Он просил их прекратить все это и пытался сесть. Нет, он не позволит снова привязать себя к носилкам!
      - Успокойтесь, мистер Карри, прошу вас, успокойтесь... Кто-нибудь, помогите мне справиться с этим парнем!
      И все-таки они вновь пристегнули его ремнями к носилкам. И при этом обращались с ним словно с преступником. Майкл отчаянно сопротивлялся, но все его попытки не привели к успеху. Он почувствовал, как ему сделали какой-то укол в руку. И на него надвинулась тьма...
      Он вновь увидел перед собой тех, с кем недавно встретился наверху. Они что-то говорили ему...
      - Я понимаю, - ответил им Майкл. - Я не позволю этому случиться. Я поеду домой. Я знаю, где это. Я помню...
      Когда он пришел в себя, все вокруг было залито ярким светом... Больничная палата Майкл бросил взгляд на медицинскую аппаратуру. Возле кровати сидел его лучший друг Джимми Варне. Майкл попытался заговорить с Джимми, но кровать окружили врачи и медсестры.
      Они без конца ощупывали его тело, руки, ноги, задавали вопросы. Но Майкл был не в состоянии сосредоточиться и дать им вразумительные ответы. Перед его глазами проносились самые разные видения: мелькали лица медсестер и санитарок, больничные коридоры. Что все это значит? Майкл знал, что врача зовут Рэнди Моррис и что перед уходом из дома он поцеловал свою жену Дини. А Майклу-то что до этого? Образы и сведения буквально сыпались в его голову. Невыносимо! Он словно пребывал на границе сна и яви, в каком-то беспокойном, лихорадочном состоянии.
      Майкл вздрогнул, силясь выбросить все это из головы.
      - Послушайте, я ведь стараюсь, - сказал он. В конце концов, он ведь прекрасно понимал, зачем его ощупывают: после всего, что с ним произошло, врачи хотят убедиться в отсутствии нарушений функционирования головного мозга.
      - Не волнуйтесь, я в отличной форме. Мне нужно выбраться отсюда, уложить вещи и как можно скорее вернуться домой...
      Заказ билетов на самолет, закрытие компании... Портал, обещание и его цель, исключительно важная...
      Но в чем она состояла? Почему ему было так необходимо вернуться домой? Хлынул новый поток образов: санитарки, убирающие в его палате... кто-то вытирает хромированную спинку кровати, пока он спит... Хватит! Нужно вернуться к самому главному, к цели, которая...
      И тут до него наконец дошло: он никак не может вспомнить, в чем состоит эта цель! Он не помнил того, что видел, когда был мертв! Он вообще ничего не помнил оттуда: ни людей, ни мест, ни того, что ему говорили... Невероятно! Ведь все казалось предельно понятным. И там на него рассчитывали. Там ему говорили: "Майкл, ты же знаешь, что вовсе не обязан возвращаться, - ты можешь отказаться". Но он заявил, что непременно вернется и сделает... Что? Озарение обязательно придет - подобно вспышке... как сон, который был забыт и вдруг вспомнился целиком!
      Майкл сел, вытащил одну из иголок, вставленных в его руку, и попросил ручку и бумагу.
      - Вам следует лежать спокойно, - ответила сиделка.
      - Успеется. Прежде мне нужно кое-что записать. Однако записывать было нечего! Он помнил, как стоял на скале, думая о давно прошедшем лете во Флориде, о теплом море... И вдруг... он лежит на носилках, мокрый, окоченевший, и боль во всем теле.
      Все исчезло.
      Майкл закрыл глаза, пытаясь не обращать внимания на странное тепло в ладонях и на усилия сиделки вновь уложить его на подушку. Кто-то просил Джимми покинуть палату... Тот не хотел уходить... Почему он видит все эти странные и ненужные картины: снова мелькают лица санитарок, лицо мужа этой сиделки, имена. Зачем ему их имена?
      - Перестаньте вбивать мне в голову разную чушь, - потребовал Майкл.
      Важно было лишь то, что произошло там, над океаном!
      Неожиданно у него в руках оказалась ручка.
      - Если вы будете вести себя очень тихо...
      Едва он коснулся ручки, опять всплыл образ: сиделка достает эту ручку из ящика стола на посту дежурного в коридоре. Майкл коснулся бумаги: какой-то мужчина кладет блокнот в металлический шкафчик.
      А тумбочка у кровати? Появилось лицо женщины, которая недавно вытирала ее тряпкой; на тряпке полно микробов, принесенных из другой палаты. Потом мимолетный образ какого-то мужчины, возящегося с приемником.
      А сама кровать? Последней, кто на ней лежал, была миссис Уна Патрик, умершая вчера в одиннадцать часов утра, раньше, чем он решил отправиться в Оушен-Бич. Нет! Выбросить все это из головы! И вновь мимолетная картина: ее тело в больничном морге.
      - Я больше так не могу!
      - Что случилось, Майкл? - спросил доктор Моррис - Расскажите мне.
      В коридоре Джимми о чем-то спорил. Майкл услышал голос Стейси. Стейси и Джимми были его лучшими друзьями.
      Майкла била дрожь.
      - Да, конечно, - шепотом ответил он доктору. - Я расскажу вам, но только в том случае, если вы не будете мять и ощупывать меня.
      Майкл в отчаянии поднес руки к голове и провел пальцами по волосам. К счастью, он ничего не ощутил. Он снова погружался в сон. "Хорошо, - думал он, - это произойдет так же, как и раньше: она окажется здесь и тогда я пойму". Но даже в состоянии дремы Майкл отчетливо сознавал, что не знает, кто она.
      Но ему необходимо вернуться домой. Да, домой, после всех этих долгих лет, в течение которых "домой" успело превратиться в некую фантазию.
      - Вернуться туда, где я родился, - шептал Майкл, До чего трудно ему сейчас говорить. Непреодолимо клонит в сон... - Если вы будете и дальше пичкать меня лекарствами, клянусь, я вас убью.
      Не кто иной, как его друг Джимми, принес ему на следующий день эти кожаные перчатки. Майкл сомневался, что они помогут, но решил попробовать. Его возбужденное состояние граничило с помешательством. Он без умолку говорил, обращаясь ко всем подряд.
      Когда журналисты звонили ему прямо в палату, он торопливо описывал им "происходящее". Когда же они прорвались к нему в палату, Майкла было не остановить. Он говорил без остановки, снова и снова подробно излагая свою историю, и при этом снова и снова повторял:
      - Я не могу вспомнить!
      Ему давали различные предметы и просили коснуться их. Майкл прикасался и рассказывал, что видит:
      - Это не имеет никакого смысла.
      Потом камеры выключили, и одновременно смолкли мириады электронных звуков. Больничная администрация выпроводила журналистов. Майкл боялся дотронуться даже до вилки или ножа Он перестал есть. Персонал больницы валом валил в его палату, чтобы сунуть ему в руки тот или иной предмет.
      Принимая душ, Майкл коснулся стены и опять увидел ту недавно умершую женщину. Она провела в палате три недели. Майкл слышал, как она убеждала невестку: "Я не хочу идти в душ. Неужели ты не понимаешь, что я больна?"
      Но невестка все-таки заставила ее встать под душ... Вон из душевой кабины, и поскорее! Изможденный, Майкл повалился на кровать и засунул руки под подушку.
      Когда он впервые натянул плотные кожаные перчатки, перед глазами вспыхнуло несколько картин. Тогда он медленно потер руки одну о другую, надеясь, что образы потускнеют. Какое-то время видения еще проносились перед глазами, но уже не были четкими. В мозгу звенело от многочисленных имен. Затем наступила тишина.
      Майкл медленно потянулся к подносу с ужином и осторожно взял нож. Что-то на миг возникло, но образ был бледный, немой, а вскоре и вовсе исчез. Майкл поднес ко рту стакан, выпил молока. Только легкое мерцание перед глазами. Прекрасно! Значит, фокус с перчатками удался! Задача лишь в том, чтобы все движения были по возможности быстрыми.
      И еще в том, чтобы поскорее убраться отсюда! Однако врачи не отпускали его.
      - Хватит с меня сканирования мозга, - настойчиво твердил Майкл. - Мой мозг в превосходном состоянии. Это руки сводят меня с ума.
      Все, кто его окружал, старались ему помочь: и доктор Моррис, и главный врач, и друзья, и тетя Вивиан, которая часами сидела возле его постели. По настоянию Майкла, доктор Моррис связался с бригадой "скорой помощи", береговой охраной, службой по чрезвычайным ситуациям, а также с той женщиной, которая возвращала Майкла к жизни, пока люди из береговой охраны искали ее яхту. Словом, со всеми, кто мог помнить, говорил ли Майкл тогда что-либо важное. Одного-единственного слова достаточно, чтобы взломать замки его памяти.
      Но оказалось, что никаких слов Майкл не произносил. Владелица яхты сообщила: открыв глаза, он что-то пробормотал, но она не расслышала. По мнению женщины, слово начиналось на букву "л". Возможно, чье-то имя. Вскоре его забрала береговая охрана. В машине "скорой помощи" он стал буянить, и ему пришлось сделать успокоительный укол.
      Майкл все равно хотел поговорить со всеми этими людьми, особенно с женщиной, приводившей его в чувство. Об этом он сказал тележурналистам, пришедшим брать у него интервью.
      Каждый вечер Джимми и Стейси засиживались в его палате допоздна. Каждое утро приходила тетя Вивиан. Наконец пришла и Тереза, робкая, испуганная. Она, видите ли, не выносит больничную обстановку и не может находиться среди больных людей!
      Майкл рассмеялся. Это же надо договориться до такого! Затем, поддавшись импульсу, он не удержался - стянул перчатки и схватил Терезу за руку.
      "Боюсь... не люблю тебя, ты теперь стал центром внимания... послать бы все это подальше... не верю, что ты там утонул, это смешно... я хочу отсюда уйти... прежде чем туда ехать, ты должен был мне позвонить..."
      - Поезжай-ка домой, голубушка, - сказал ей Майкл.
      Однажды во время тихого часа одна из сиделок сунула ему в руку авторучку в серебряном корпусе. Майкл только что очнулся от крепкого сна. Перчатки лежали на тумбочке.
      - Назовите мне ее имя, - попросила сиделка.
      - Я не знаю ее имени. Я вижу письменный стол.
      - Постарайтесь.
      - Красивый письменный стол из красного дерева, столешница обтянута зеленым сукном.
      - Но как зовут женщину, которая пользовалась этой ручкой?
      - Эллисон.
      - Правильно. А где она находится?
      - Не знаю.
      - Попробуйте еще раз.
      - Говорю вам, я не знаю. Женщина дала вам эту ручку, вы положили ее в сумочку, а сегодня утром достали. Это всего лишь образы, картинки. Я не знаю, где эта женщина. Вы сидите в кафе и что-то рисуете этой ручкой на бумажной салфетке. Вы думаете о том, чтобы показать ручку мне.
      - Она умерла, не так ли?
      - Говорю вам, я не знаю. Не вижу. Эллисон - это все, что я могу сказать. Она писала этой ручкой список продуктов. Ради Бога, неужели вы хотите, чтобы я перечислил вам, что туда входило?
      - Вы должны видеть больше.
      - А я не вижу!
      Майкл натянул перчатки. Теперь ничто не заставит его снять их снова.
      На другой день Майкл покинул больницу.
      Три следующие недели были сплошным мучением, Майклу позвонили двое служащих береговой охраны, а также один из водителей "скорой помощи", но никто из них не смог ему помочь. Что касается его спасительницы, то женщина не желала, чтобы где-либо упоминали ее имя. Доктор Моррис обещал выполнить ее просьбу. Между тем береговая охрана сообщила прессе, что они не успели записать ни название судна, ни его регистрационный номер. Один из журналистов утверждал, что это прогулочная океанская яхта. Если так, сейчас она вполне может находиться в другом полушарии.
      К этому времени Майкл понял, что рассказал свою историю уже слишком большому числу людей, Каждый популярный журнал в стране стремился напечатать на своих страницах интервью с ним. Куда бы Майкл ни пошел, он повсюду сталкивался с газетчиками или просто любопытными, норовившими сунуть ему в руки бумажник или фотографию. Телефон звонил беспрерывно. У входной двери громоздились груды писем. Хотя Майкл все это время "собирал чемоданы", он никак не мог решиться на отъезд - вместо этого целыми днями пил ледяное пиво, а когда оно недостаточно замораживало мысли, брался за бурбон.
      Друзья Майкла старались не оставлять его в беде. Они по очереди пытались успокоить его и отвлечь от выпивки, но все их усилия оказывались безрезультатными. Стейси даже читала Майклу вслух, поскольку он не мог читать сам... Майкл понимал, что уже довел всех до ручки.
      А дело было в том, что мозг его лихорадочно работал, пытаясь все расставить по полочкам. Если он не может вспомнить, то должен хотя бы разобраться во всем, что связано с этим ужасным, потрясшим его до глубины души происшествием. Но Майкл сознавал, что его мысли постоянно крутятся вокруг "жизни и смерти", возвращаются к тому, что случилось "там". Он размышлял о разрушении барьеров между жизнью и смертью как в популярном, так и в серьезном искусстве. Неужели этою никто не замечает? Фильмы и книги всегда рассказывают людям о происходящем. Чтобы понять, достаточно лишь внимательно читать и смотреть. Сам он понял это еще до того, как все случилось. Взять, например, фильм Бергмана "Фанни и Александр". Там мертвые запросто приходят, гуляют и разговаривают с живыми. То же происходит в "Чертополохе". И в драме "Шепоты и крик", где разговаривают восставшие мертвецы. Есть даже какая-то комедия с подобным сюжетом. Да и вообще, в фильмах легкого жанра такое случается весьма и весьма часто. Взять хотя бы "Женщину в белом", где мертвая девочка появляется в спальне маленького мальчика. А в "Джулии" с Миа Фэрроу героиню преследует мертвый ребенок, гоняясь за ней по всему Лондону.
      - Майкл, ты просто чокнутый, - говорили ему друзья.
      - А вы разве не видите, что речь об этом идет не только в фильмах ужасов? Это происходит во всем нашем искусстве. Кто-нибудь из вас читал "Белый отель"? Так вот, повествование там продолжается и после смерти героини, события происходят уже в загробном мире... Говорю вам, что-то должно случиться. Барьер рушится. Я сам говорил с мертвыми и потом вернулся. На каком-то подсознательном уровне мы все понимаем, что барьер трещит.
      - Майкл, тебе нужно успокоиться. Эта история с твоими руками...
      - Да оставьте вы в покое мои руки!
      Но, что греха таить, Майкл действительно чокнутый. И таковым намерен оставаться. Ему нравится быть чокнутым. Майкл позвонил и заказал очередную упаковку пива. Тете Вив не придется ни за чем выходить. К тому же у него припрятан неплохой запас "Гленливет Скотч" и еще больший запас "Джека Дэниелса". Так что он может не просыхать до самой смерти. Никаких проблем.
      По телефону Майкл ликвидировал в конце концов и свою компанию. Когда он попытался вновь заняться делом, его сотрудники без обиняков велели ему отправлялся домой. Они не смогли работать под его нескончаемую болтовню. Майкл перескакивал с темы на тему. Вдобавок там же болтался репортер, упрашивавший Майкла продемонстрировать свои способности ради какой-то женщины из округа Сонома... Существовала еще одна особенность, которая тоже мучила его и о которой он не мог никому рассказать. Майкл ощущал эмоциональное воздействие людей независимо от того, касался он их или нет.
      Нечто похожее на спонтанную телепатию. Не нужно было даже снимать перчатки, Майкл получал не информацию - просто сильное эмоциональное впечатление, говорившее о симпатии, антипатии, правде или лжи. Иногда он так глубоко погружался в этот поток, что видел лишь движение губ человека - а слов не слышал вообще.
      Столь тесная близость - если это подходящее название для такого рода явления - угнетала его до глубины души.
      Майкл отказался от всех контрактов, в один день передав их другим фирмам, проследил за тем, чтобы все его сотрудники получили другую работу, и закрыл свой небольшой магазин на Кастро-стрит, торговавший предметами викторианской эпохи для оформления интерьеров.
      Теперь можно было оставаться дома, лежать в комнате с задернутыми шторами и пить. Тетя Вив готовила в кухне, что-то напевая, но есть Майклу не хотелось.
      Пытаясь отвлечься от тяжелых мыслей, он время от времени брал в руки "Давида Копперфильда". В самые худшие моменты своей жизни Майкл всегда отправлялся в какой-нибудь дальний уголок земного шара и читал "Давида Копперфильда". Этот роман был легче и по стилю, и по содержанию, чем "Большие надежды" - самое любимое его произведение. Но сейчас Майкл понимал прочитанное лишь потому, что знал роман практически наизусть.
      Тереза отправилась на юг Калифорнии, навестить брата, Майкл знал, что это ложь. Он не подходил к телефону, просто прослушал ее сообщение на автоответчике. Что ж, прекрасно. Всего наилучшего.
      Когда из Нью-Йорка позвонила Элизабет, его прежняя подруга, он говорил с ней, пока не вырубился. На следующее утро она позвонила снова и заявила, что он должен обратиться к психиатру, пригрозив, что бросит работу и немедленно прилетит, если он откажется пойти к врачу. Майкл согласился. Солгал, чтобы она отстала. Никуда он не пойдет.
      Ему не хотелось ни с кем откровенничать - объяснять, насколько обострены сейчас все его чувства, а тем более рассказывать о руках. Единственное, о чем ему хотелось говорить, так это о видениях. Но разговоры о падающем занавесе, разделяющем живых и мертвых, никого не интересовали.
      Как только тетя Вив отправлялась в постель, Майкл приступал к изучению обретенной им силы прикосновения. Неторопливо прикасаясь к тому или иному предмету, он уже мог рассказать о нем многое. А если Майкла интересовал конкретный вопрос, то есть он придавал своей силе направленность, полученная информация была поистине исчерпывающей. Но возникающие при этом ощущения, все эти внезапно вспыхивающие в мозгу образы вызывали лишь раздражение. Если и существовала причина, по которой ему была дарована такая восприимчивость, эта причина позабылась вместе с видением и осознанием цели, обусловившей его возвращение в жизнь.
      Стейси принесла ему книги о людях, которые, как и он, однажды тоже умерли, но потом вернулись к жизни. В больнице доктор Моррис рассказывал Майклу о трудах на эту тему - классических исследованиях "опыта на грани смерти", проводимых Муди, Ролингсом, Сэйбомом и Рингом. Преодолевая пьяное оцепенение, возбуждение, полную неспособность надолго сосредоточиться на чем-либо, Майкл заставил себя прочитать некоторые из работ.
      Да, все очень знакомо! Все правда! Да, он тоже поднимался высоко над телом, и это не было сном. Только он не видел прекрасного света, его не встречали дорогие сердцу люди, отошедшие в мир иной. Он не был допущен в рай небесный, полный цветов и удивительных красок. С Майклом происходило нечто совершенно иное. Его перехватили на полпути и заставили осознать, что ему предначертано выполнить некую весьма трудную, но чрезвычайно важную задачу и что от результата его миссии зависит очень многое.
      Рай... Единственный рай, который когда-либо видел Майкл, располагался в городе, где он вырос и откуда уехал в семнадцать лет, - в Новом Орлеане. Этот рай представлял собой обширную территорию с приблизительно тремя десятками домов и назывался Садовым кварталом.
      Да, вернуться туда, где все начиналось! В Новый Орлеан, который не видел с семнадцати лет. И что самое забавное: когда перед его мысленным взором проносилась вся жизнь - говорят, это происходит со всеми тонущими, первое, что отчетливо вспомнилось Майклу, это вечер, открывший ему, шестилетнему ребенку, волшебство классической музыки... Сидя на задней веранде бабушкиного дома, он дышал пряным ароматом сумерек и слушал старый ламповый приемник. В темноте сияли лепестки ялапы. В листве деревьев звенели цикады. Дед с любимой сигарой в зубах устроился на ступеньках... Именно тогда в душу Майкла вошла божественная музыка...
      Почему же он так полюбил классическую музыку, когда никого вокруг она не трогала? Но так уж случилось, что Майкл с самого рождения отличался от других. И своей любовью к музыке обязан был отнюдь не матери и семейному воспитанию. Для матери, по ее собственному признанию, любая музыка была не более чем шумом. И тем не менее Майкл до такой степени увлекся классикой, что его нередко заставали за малопонятным для остальных занятием: стоя в темноте, он едва слышно напевал себе под нос какую-либо мелодию и дирижировал, широко размахивая палочкой.
      Семейство усердных работяг Карри обитало в районе Ирландского канала. Отец Майкла принадлежал к третьему поколению семьи, занимавшей половину небольшого дома в прибрежном квартале, где селились многие ирландцы. Спасаясь от голода, вызванного катастрофическим неурожаем картофеля, его предки отправились в Америку в пустом трюме одного из кораблей, перевозивших хлопок. Такие суда регулярно отплывали из Ливерпуля к берегам американского Юга за прибыльным товаром, увозя на далекий континент все новых и новых беженцев.
      Достигнув наконец вожделенных берегов Америки, переселенцы оказались в "сырой могиле" - иного определения условия их существования не заслуживали. Едва живые от голода, одетые в большинстве своем в лохмотья, они хватались за любую работу и сотнями умирали от желтой лихорадки, чахотки и холеры. Оставшиеся в живых копали городские каналы - рассадники комаров, кидали уголь в топки больших пароходов, грузили хлопок на корабли и работали на железной дороге. Некоторые становились полицейскими и пожарными.
      То была порода сильных людей, и именно от них Майкл унаследовал крепкое телосложение и решимость. Он них же исходила и его любовь к работе руками, которая в конце концов взяла в нем верх, несмотря на годы учебы.
      Он рос, слушая рассказы о тех далеких днях: о том, как рабочие-ирландцы сами построили большую приходскую церковь Святого Альфонса, как они вытаскивали из реки камни и делали кладку, как собирали деньги, чтобы заказать в Европе прекрасные статуи.
      "Мы должны превзойти немцев, - говорили эти люди. - Вы же знаете, что на другой стороне улицы они строят церковь Святой Марии. Ничто не заставит нас ходить вместе с ними к мессе".
      Вот почему к этом квартале вместо одной выросли две великолепные приходские церкви, где каждое утро служили мессу одни и те же священники.
      Дед Майкла служил в портовой полиции. На этих же причалах прадед мальчика когда-то грузил тюки с хлопком. Дед водил внука смотреть, как приходят корабли с грузом бананов, как тысячи бананов движутся по лентам конвейеров и исчезают в недрах складов. Он рассказывал, что иногда в связках плодов прячутся большие черные змеи, которых зачастую удается обнаружить, лишь когда бананы попадают на рынок.
      Отец Майкла был пожарным и оставался им до конца своих дней - он погиб во время пожара на Чупитулас-стрит. Майклу тогда было семнадцать. Потеря отца стала поворотным пунктом в жизни юноши - к тому времени его дед и бабушка уже умерли, и они с матерью уехали в ее родной Сан-Франциско.
      В сознании Майкла никогда не возникало ни малейшего сомнения в том, что Калифорния отнеслась к нему по-доброму. Да и двадцатый век отнесся к нему по-доброму. Майкл оказался первым из членов старинного ирландского клана, кто окончил университетский колледж и получил возможность жить в мире книг, картин и красивых зданий.
      Даже будь отец жив, Майкл все равно не пошел бы по его стопам. Майкла интересовали такие веши, о которых едва ли даже задумывались его предки.
      И речь в данном случае не о музыке, которую он открыл для себя тем летним вечером, но прежде всего о его страсти к книгам. Майкл полюбил их, как только научился складывать буквы. В девять лет он запоем прочел Диккенса, и с тех пор "Большие надежды" навсегда остались для него самым любимым романом.
      В Сан-Франциско Майкл так и назвал свою строительную компанию "Большие надежды".
      В школьной библиотеке, где остальные мальчишки стреляли друг в друга шариками из жеваной бумаги, он брал "Большие надежды" или "Давида Копперфильда" и забывал обо всем на свете. Сверстники дергали его за руку и грозились поколотить, если он не перестанет корчить из себя "тихоню" - этим словом жители Ирландского канала называли любого, у кого недоставало здравого смысла быть крепким, грубым и презирать все, что недоступно мгновенному пониманию.
      И тем не менее поколотить Майкла не удавалось никому. У него хватало унаследованной от отца здоровой злости, чтобы отомстить каждому, кто осмелится поднять на него руку. Даже в детстве Майкл был крепким и не по годам сильным. Физические действия, пусть и жестокие, были для него совершенно естественными. К тому же Майкл любил драться. И мальчишки пришли к выводу, что его лучше не задевать, а сам он научился надежно скрывать потаенные уголки своей души. Поэтому ребята прощали ему некоторые странности и, можно сказать, любили его.
      Однако пристрастие Майкла к длинным пешим прогулкам оставалось непонятным для сверстников, равно как впоследствии и для его подружек, Рита Мей Двайер смеялась над ним. Мария Луиза называла его повернутым. "Ну что ты находишь в этой ходьбе?" - недоумевала она.
      Но Майкл с раннего возраста увлекался ходьбой. Ему нравилось пересекать Мэгазин-стрит - своего рода разделительную черту между скоплением узких, опаленных солнцем улочек, на которых он вырос, и величественным, исполненным спокойного достоинства Садовым кварталом.
      В Садовом квартале находились самые старые аристократические особняки. Скрываясь в тени садов, они словно дремали под неусыпной охраной вековых дубов. Засунув руки в карманы, Майкл бродил по кирпичным тротуарам, насвистывая какой-нибудь мотивчик и мечтая о том, что когда-нибудь и у него здесь будет собственный особняк. Обычно он рисовал в своем воображении дом с белыми колоннами и выложенные плитами дорожки. У него будет рояль, вроде тех, что он видел мельком за широкими, во всю стену, окнами. У него будут кружевные занавеси и люстры. И тогда он целыми днями станет читать Диккенса, сидя в прохладе библиотеки, где шкафы с книгами доходят до потолка, а по решеткам террасы вьются кроваво-красные азалии.
      А пока Майкл лишь украдкой смотрел на то, чем, по его мнению, непременно должен владеть, пусть и в отдаленном будущем, и испытывал те же чувства, что и диккенсовский Пип.
      Надо сказать, что в своем пристрастии к прогулкам Майкл не был одинок его мать тоже любила подолгу ходить. Возможно, это был один из нескольких важных даров, которые она передала сыну.
      Как и Майкл, его мать любила дома и понимала в них толк. С самого раннего детства он приходил с ней в этот заповедник старинных особняков, и она показывала сыну свои любимые уголки и большие ухоженные лужайки, скрывавшиеся за кустами камелии, учила слушать пение птиц в листве деревьев и музыку невидимых фонтанов.
      Особенно ей нравилось одно здание, которое Майкл никогда не забудет, большой мрачноватого вида особняк с увитыми бугенвиллеей боковыми террасами. Когда они проходили мимо этого дома, Майкл часто видел какого-то странного человека, одиноко стоявшего среди высоких неухоженных кустов в самом конце заброшенного сада. Казалось, он так безнадежно затерялся и запутался меж зеленых ветвей, настолько тесно слился с темной листвой, что какой-нибудь другой прохожий вряд ли сумел бы его заметить.
      У них с матерью даже было что-то вроде игры, связанной с тем человеком. Обычно мать говорила, что не видит его.
      - Ну как же, мама, он ведь там стоит, - каждый раз возражал ей Майкл.
      - Хорошо, тогда расскажи мне, как он выглядит.
      - У него темные волосы и карие глаза, и он нарядно одет, словно собирается в гости. Но, мама, он следит за нами, и нам не стоит здесь стоять и разглядывать его.
      - Майкл, да нет же там никакого человека, - упорно твердила мать.
      - Ты что, смеешься надо мной?
      Но однажды мать действительно увидела того мужчину, и он ей не понравился. Однако произошло это не в запущенном саду красивого дома.
      В канун Рождества - Майкл был тогда еще ребенком - в боковом алтаре церкви Святого Альфонса поставили ясли с лежащей в них фигуркой младенца Иисуса. Майкл пришел вместе с матерью преклонить колени перед алтарем и в восхищении застыл перед статуями Марии и Иосифа. А младенец Иисус улыбался и протягивал к нему свои пухлые ручонки. Везде ярко сияли огни, на фоне которых пламя свечей казалось особенно нежным и мягким. Церковь наполняли приглушенные звуки шагов и тихие голоса.
      Наверное, это было первое Рождество, которое Майкл запомнил. Так или иначе, тот человек стоял в полумраке алтарной части храма и спокойно оглядывал прихожан, а увидев Майкла, по обыкновению слегка улыбнулся. На нем был костюм. Выражение лица мужчины казалось совершенно невозмутимым, но сомкнутые ладони оставались крепко сжатыми. В целом выглядел он точно так же, как в саду того дома на Первой улице.
      - Мама, смотри, это он! - воскликнул Майкл. - Тот человек из сада!
      Бросив на незнакомца быстрый взгляд, мать тут же испуганно отвела глаза и прошептала:
      - Вижу. Не смотри больше на него.
      Уже выходя из церкви, мать еще раз обернулась...
      - Мама, это же человек из сада, - повторил Майкл.
      - О чем ты болтаешь? Из какого сада?
      Через некоторое время, прогуливаясь вместе с матерью по Первой улице, Майкл опять увидел все того же странного мужчину. Но в ответ на попытку мальчика привлечь внимание матери к незнакомцу она почему-то вновь затеяла прежнюю игру, со смехом заявив, что в саду никого нет.
      Нет так нет. Тогда это не имело значения. Но Майкл не забыл об увиденном.
      Гораздо важнее существовавшая между Майклом и его матерью крепкая дружба - им всегда было хорошо вместе.
      Когда Майкл подрос, мать преподнесла ему еще один подарок - кино. По субботам они садились в трамвай и ехали в центр города на дневной сеанс. Отец называл фильмы сентиментальным дерьмом и заявлял, что никто не затащит его на такие дурацкие картины.
      Майкл навсегда запомнил "Ребекку", "Красные туфельки", "Сказки Гофмана" и итальянский фильм-оперу "Аида". Чуть позже он узнал удивительную историю пианиста в фильме "Незабываемая песня", навсегда полюбил "Цезаря и Клеопатру" с Клодом Рейнсом и Вивьен Ли, а также "Покойного Джорджа Эпли" с Роналдом Колменом, у которого был самый красивый голос, какой Майклу доводилось когда-либо слышать.
      Досадно, что порою он не понимал содержания фильмов, а иногда не успевал расслышать даже реплики актеров. В иностранных фильмах субтитры сменялись прежде, чем Майкл успевал их прочесть, а в английских лентах актеры говорили слишком быстро, и он не улавливал смысл их отрывистой речи.
      На обратном пути мать кое-что ему объясняла. Они проезжали мимо своей остановки - до самой Кэрролтон-авеню, где было так приятно побродить вдвоем. Им обоим нравилось разглядывать внушительного вида здания на этой улице. В большинстве своем они были построены после Гражданской войны и не отличались вкусом и изысканностью, свойственными старинным особнякам Садового квартала. Тем не менее исполненная великолепия и помпезности архитектура этих домов привлекала к себе внимание и вызывала интерес.
      Тихая боль охватывала Майкла при воспоминании о тех неспешных поездках, о времени, когда хочешь так много, а понимаешь так мало. Ему нравилось срывать цветки ползучего мирта, высунув руку из открытого трамвайного окошка. Он мечтал походить на Максима де Винтера. Он старался выяснить и запомнить названия классических пьес, которые слышал по радио, и радовался, когда удавалось выучить и правильно произнести вслед за дикторами малопонятные иностранные слова.
      Ему казалось странным, что в старых фильмах ужасов, демонстрировавшихся по соседству - в грязной киношке "Счастливый час" на Мэгазин-стрит, он зачастую видел все тот же изысканный мир и элегантных людей. Отделанные деревянными панелями библиотеки, мужчины в смокингах и миловидные сладкоречивые женщины соседствовали с чудовищным Франкенштейном или дочерью Дракулы. Наиболее элегантным мужчиной был некий доктор ван Хельсинг, а Клод Рейне, некогда игравший Цезаря, заливался безумным смехом в "Человеке-невидимке".
      Сам того не желая, Майкл постепенно проникся презрением к Ирландскому каналу. Он любил своих родителей, деда и бабушку. Он в достаточной мере любил своих друзей. Но он ненавидел невзрачного вида двухквартирные домики, вытянувшиеся по двадцать кряду на целый квартал, с крошечными передними двориками и низенькими заборчиками из колышков. Он ненавидел бар на углу, где в задней комнате гремел музыкальный автомат и постоянно лязгала затянутая сеткой входная дверь. Майклу было противно смотреть на толстых женщин в цветастых платьях, которые прямо на улице нашлепывали своих детей, а иногда даже лупили их ремнем.
      Он презирал толпы, которые ранними субботними вечерами болтались по Мэгазин-стрит. Ему казалось, что дети этих людей всегда ходят в грязной одежде и с чумазыми лицами. Продавщицы в универмаге, торговавшем разного рода дешевым товаром, грубили. Тротуары воняли прокисшим пивом. Из убогих квартир над магазинами, принадлежавших железной дороге, неслись отвратительные запахи. Несколько его друзей - из самых бедных семей вынуждены были довольствоваться именно таким жильем. Зловоние ощущалось в старых обувных лавках, в мастерских по ремонту приемников и даже в зале "Счастливого часа", Зловоние стало неотъемлемой частью Мэгазин-стрит. Коврики на ступенях домов напоминали бинты. Все вокруг покрывал толстый слой грязи. Мать Майкла не ходила на Мэгазин-стрит даже за катушкой ниток. Она шла пешком через Садовый квартал, потом садилась на трамвай и ехала в район Кэнал-стрит.
      Майклу было совестно за свою ненависть. Он стыдился ее так же, как стыдился своей ненависти Пип в "Больших надеждах". Однако чем больше видел, узнавал и понимал Майкл, тем сильнее становилось презрение.
      Но ничто не вызывало в нем такого раздражения, как люди - да, именно люди. Он стыдился явно выраженного акцента, который сразу выдавал в человеке жителя Ирландского канала. Говорили, что такой акцент можно слышать и в нью-йоркском Бруклине, и в Бостоне, и в любом другом месте, где селились выходцы из Ирландии и Германии. Обитатели аристократических кварталов города обычно пренебрежительно говорили:
      - Знаем, знаем, откуда ты. Из приходской школы. По выговору ясно.
      Майкл терпеть не мог даже монахинь, преподававших в этой школе, голосистых грубых "сестриц", которые без каких-либо на то оснований - только лишь по собственной прихоти или по причине плохого настроения - пороли и всячески унижали мальчишек.
      Особенно Майкл возненавидел монахинь после одного случая, свидетелем которого ему довелось стать в шестилетнем возрасте. Одного мальчишку-первоклассника, "нарушителя спокойствия", монахини выволокли из их класса и потащили к учительнице другого первого класса, в школу для девочек. Только потом ребята узнали, что там этого беднягу заставили влезть в мусорную корзину. Красный от стыда, он стоял перед девчонками и плакал. Монахини без конца толкали и пинали его, приговаривая: "Марш обратно в помойку, пошел!" Девчонки все это видели своими глазами и позже рассказали обо всем, что тогда происходило.
      От их рассказа у Майкла похолодело внутри. Его охватил немой, неизъяснимый ужас - а что, если нечто подобное случится и с ним? Ведь он знал, что не позволит так с собой обращаться. Он сумеет постоять за себя, и тогда отец его выпорет. Отец часто грозил Майклу расправой, но до сих пор дальше пары ударов веревкой дело не шло. Жестокость, которую Майкл всегда ощущал в себе и которая так или иначе проявлялась в его отце, деде и во всех знакомых ему мужчинах, могла неожиданно вспыхнуть, выйти из-под контроля и втянуть его в этот хаос. Сколько раз на его глазах пороли других ребят. Сколько раз Майкл слышал полные холодной иронии шутки своего отца насчет порки, которую задавал ему его отец. Майкл боялся, и его немой, всеобъемлющий и парализующий страх не поддавался словесному выражению. Это был ужас перед зловещим, неотступно надвигающимся моментом, когда на него посыплются удары.
      Несмотря на присущие ему от природы непоседливость и упрямство, Майкл стал вести себя в школе воистину по-ангельски примерно задолго до того, как действительно осознал, что для осуществления мечтаний ему необходимо усердно учиться. А тогда он сделался тихим мальчиком, прилежным учеником, всегда выполняющим домашнее задание. Страх перед невежеством, страх перед наказанием и унижением подхлестывал его не в меньшей степени, чем впоследствии честолюбие.
      Майкл уже никогда не узнает, почему этот страх не повлиял на других ребят, учившихся вместе с ним. Но, если оглянуться назад, несомненно одно: он с самого начала отличался высокой приспособляемостью. Она-то и сыграла в его судьбе ключевую роль. Майкл учился у самой жизни, извлекал уроки из всего, что видел вокруг, и соответственно менялся сам.
      Его родители не обладали такой гибкостью. Да, мать Майкла была терпеливой и сдержанной женщиной, со временем она научилась скрывать то отвращение, которое вызывали у нее нравы окружающих. Но она не мечтала, не строила грандиозных планов, поскольку не обладала необходимой для этого созидательной силой. Она не умела меняться, приспосабливаться и не добилась больших успехов ни в чем.
      Что касается отца - тот был милым, добрым, хотя иногда резковатым и не слишком хорошо воспитанным человеком. Отважный огнеборец, он получил множество наград. Отец погиб, пытаясь спасти чужие жизни, и это было вполне в его натуре. Но в его натуре было и стремление отгородиться от всего, чего он не знал или не понимал. Глубоко спрятанное в душе тщеславие заставляло его в присутствии по-настоящему образованных людей ощущать себя "человеком маленьким".
      Он постоянно напоминал Майклу о необходимости выполнять домашнее задание, но только потому, что считал это непреложной родительской обязанностью. Отцу и в голову не приходило, что Майкл вытягивал из приходской школы все знания, какие только мог, что в переполненных классах под руководством усталых, чрезмерно загруженных работой монахинь его сын получал прекрасное образование.
      Какими бы ужасными ни были условия в той школе, монахини превосходно обучали ребят чтению и письму, даже если необходимые знания приходилось вбивать в них палкой. Благодаря монахиням ученики писали не только красиво, но и грамотно. В школе преподавали арифметику, а также латынь, историю и в какой-то мере - литературу. Наставницам удавалось призвать к порядку самых отъявленных шалунов и драчунов. И хотя Майкл всем сердцем ненавидел "сестриц" и не переставал ненавидеть их еще много лет после окончания школы, он не мог не признать, что монахини - пусть по-своему - проповедовали духовные ценности и порождали в своих подопечных стремление к достойной жизни.
      Когда Майклу исполнилось одиннадцать, произошли три события, решительным образом повлиявшие на всю его дальнейшую жизнь. Первое из них приезд из Сан-Франциско тети Вивиан.
      Визит тети Вивиан - сестры матери - был кратким. Она приехала поездом на вокзал Юнион и остановилась в отеле "Поншатрен" на Сент-Чарльз-авеню. На следующий вечер она пригласила родителей Майкла и его самого на обед в "Карибский зал". Так назывался изысканный ресторан в этой гостинице. Отец отказался, заявив, что ему нечего делать в подобных местах. К тому же его костюм находился в чистке.
      Майкл, приодетый, настоящий маленький мужчина, отправился вдвоем с матерью. Как всегда, они шли пешком через Садовый квартал.
      "Карибский зал" буквально потряс мальчика. Это был почти лишенный звуков призрачный мир горящих свечей, белых скатертей и похожих на привидения официантов. Нет, в своих черных пиджаках и белых накрахмаленных рубашках они скорее напоминали вампиров из фильмов ужасов.
      Но подлинным откровением для Майкла стало то, что и мать и тетя чувствовали себя здесь как дома: непринужденно беседуя, они негромко смеялись, задавали официанту всевозможные вопросы насчет черепахового супа, шерри и белого вина, поданного к обеду.
      Уважение мальчика, к матери возросло. Майкл понял, что она не делала вид, а действительно была хорошо знакома с этой жизнью. Теперь ему стало ясно, почему она иногда плакала и говорила, что хочет вернуться домой, в Сан-Франциско.
      После отъезда сестры мать надолго слегла. Она не вставала с постели и отказывалась от всего, кроме вина, которое называла своим лекарством. Майкл сидел рядом и время от времени читал ей вслух. Если в течение часа мать не произносила ни слова, его охватывал непреодолимый страх. Постепенно состояние ее улучшилось и в конце концов она встала на ноги - жизнь пошла привычным чередом.
      Однако Майкл часто вспоминал обед в "Карибском зале" и то, как легко и непринужденно мать и тетя общались между собой. Он часто проходил мимо отеля "Поншатрен", с тихой завистью разглядывая богато одетых людей, стоявших на улице под навесом в ожидании такси или лимузина. Разве его желание жить в их мире вызвано лишь алчностью? Разве вся эта красота лишена духовности? Майкл ломал голову над множеством непонятных вещей. Его распирало от желания учиться, постигать и иметь. Но до сих пор все заканчивалось в расположенной по соседству аптеке Смита, куда он ходил читать комиксы ужасов.
      Вторым важным событием того времени стало знакомство с публичной библиотекой. Майкл лишь незадолго до этого узнал о существовании библиотек и вдруг такое открытие!
      В детском читальном зале Майкл бродил между стеллажей, выискивая что-нибудь легкое и занимательное. Неожиданно на одной из полок он увидел новенькую книжку в твердом переплете. В ней рассказывалось о шахматной игре и о том, как научиться играть.
      Шахматы всегда привлекали Майкла и казались чем-то романтичным. Но почему - он толком не мог сказать. Настоящих шахмат он никогда не видел. Майкл принес книгу домой и начал читать. Застав его за этим занятием, отец засмеялся. Сам он постоянно играл в шахматы во время дежурств в пожарной части, но считал, что научиться играть по учебнику невозможно - бессмысленно даже пытаться.
      Майкл решительно с ним не согласился и заявил, что непременно освоит все премудрости игры именно по книжке и что уже многое понял.
      - Ну, давай, учись, - ухмыльнулся отец. - А потом я с тобой сыграю.
      Здорово! Оказывается, его отец умеет играть в шахматы. Может, у них даже появится шахматная доска... Майкл одолел книгу менее чем за неделю. Теперь он знал о шахматах все и в течение часа обстоятельно отвечал на отцовские вопросы.
      - Невероятно, но ты действительно знаешь, как играть в шахматы, удивился отец. - Не хватает лишь доски и фигур.
      Отец поехал в центр города и вернулся с таким шахматным набором, о каком Майкл и помыслить не мог. Фигуры представляли собой не просто символические изображения, скажем, лошадиной головы, башни замка или королевской короны - это были настоящие произведения искусства... На коне сидел всадник в рыцарских доспехах, а сам конь стоял на задних ногах. Епископ* [В англоязычных странах шахматный слон называется "епископ" (bishop).] сложил в молитве руки. У королевы из-под короны ниспадали длинные волосы. А ладья была сделана в виде замка, водруженного на спину слона.
      Разумеется, шахматы были пластмассовыми. Отец купил их в универмаге Холмса. И тем не менее фигуры не шли ни в какое сравнение с теми, что были нарисованы в учебнике шахматной игры, и Майкл не в силах был отвести от них завороженный взгляд. И не важно, что отец называл рыцаря на коне "мой всадник". Они играли в шахматы!.. С тех пор их часто можно было увидеть за этим занятием.
      Но великим и неожиданным открытием для Майкла было не то, что отец умеет играть в шахматы, и не отцовская доброта, побудившая купить такой великолепный набор. Все это было прекрасно и замечательно. Естественно, шахматы сблизили отца и сына... Великим и неожиданным открытием для Майкла явилось другое: оказывается, книги не только способны поведать занимательные истории, но и позволяют отвлечься от терзающей душу боли, вызванной несбыточностью желаний и мечтаний.
      Из книги он узнал то, что, по мнению других, можно освоить лишь на практике, по мере обретения опыта.
      После этого Майкл смелее чувствовал себя в библиотеке, не стеснялся беседовать с дежурными библиотекарями. Он узнал о существовании "предметного каталога". Одержимо, наугад, Майкл принялся изучать целый круг предметов.
      Начал он с автомобилей - о них в библиотеке было множество книг, из которых Майкл получил самую полную информацию об устройстве двигателя и марках автомобилей. Отец и дед были буквально потрясены его знаниями.
      Затем Майкл нашел по каталогу книги о пожарных и пожарах. Он изучил историю создания пожарных команд в крупных городах, принципы устройства механических насосов и выдвижных лестниц... Он прочел все, что имелось, о крупнейших пожарах прошлого - таких как пожары в Чикаго и на фабрике "Треугольник". Теперь он мог обсуждать с отцом и дедом и эту тему.
      Майкл вдруг почувствовал, что отныне обладает величайшей силой, и это открытие буквально ошеломило его. И тогда он составил тайный список тем, о котором не рассказывал никому. Первой в этом списке шла музыка.
      Поначалу он выбирал самые простенькие, рассчитанные на малышей книжки слишком уж непростой оказалась тема. Потом перешел к иллюстрированным изданиям для юношества. Они рассказали ему о гениальном мальчике Моцарте, о несчастном глухом Бетховене и безумце Паганини, якобы продавшем душу дьяволу. Майкл узнал, в чем состоит различие между симфонией, концертом и сонатой, о том, что такое нотный стан, четвертинки и половинки, мажор и минор... Он запомнил названия всех инструментов симфонического оркестра.
      Следующую строку в его списке занимала архитектура. Майкл быстро научился распознавать стили и твердо усвоил характерные черты каждого из них, будь то греческий ренессанс, псевдоитальянский стиль или стиль поздней Викторианской эпохи. Теперь он с легкостью мог определить архитектурные особенности любого здания, отличить коринфские колонны от дорических и усадебный дом от коттеджа. Обогащенный приобретенными знаниями, Майкл бродил по Садовому кварталу, по-новому оценивая все, что видел вокруг, и все больше и больше влюбляясь в его красоту.
      Образно говоря, он "выиграл джек-пот". Хватит жить в неведении. Он мог "дочитаться" до всего. По субботам Майкл просматривал десятки книг по искусству, архитектуре, греческой мифологии, естественным наукам. И даже книги, посвященные современной живописи, опере и балету. Надо признаться, чувствовал он себя при этом неловко и все время опасался, как бы отец не застал его за этим занятием и не поднял на смех.
      Третьим важным событием того года был концерт в городском Концертном зале. Отец Майкла, как и многие пожарные, в свободное время подрабатывал. Тогда он продавал бутылки с содовой в фойе Концертного зала, и однажды Майкл вызвался ему помочь. Вообще-то, ему не следовало задерживаться допоздна нужно было делать уроки, а наутро идти в школу. Но Майклу так хотелось увидеть Концертный зал и все, что там происходит, что мать в конце концов разрешила.
      Помогать отцу нужно было в антракте между отделениями, по окончании которого они отправятся домой. Перед началом первого отделения Майкл зашел в зал и поднялся на балкон, где были свободные места. Ему вспомнилась сцена из фильма "Красные туфельки", где студенты вот так же сгорали от нетерпения на галерке. Вскоре партер начал заполняться нарядно одетыми обитателями аристократических кварталов Нового Орлеана. Из оркестровой ямы доносились звуки настраиваемых инструментов. Майкл заметил в партере даже странного худого человека с Первой улицы. Тот вскинул голову и смотрел наверх, словно действительно видел затаившегося на балконе мальчика.
      Концерт произвел на Майкла неизгладимое впечатление. В тот вечер знаменитый скрипач Исаак Стерн исполнял концерт Бетховена для скрипки с оркестром - одно из самых удивительных и наиболее выразительных произведений классической музыки из всех когда-либо слышанных Майклом. Ничто и никогда так не будоражило его чувства. Ничто и никогда не приводило его в такой экстаз.
      После концерта Майкл еще долго насвистывал лейтмотив и воскрешал в памяти бередящее душу звучание оркестра и пронзительно высокий голос скрипки Исаака Стерна, от которого сжималось сердце.
      Однако пережитое потрясение породило в Майкле глубокую тоску, отравлявшую его жизнь, и сильнейшее, чем когда-либо, недовольство всем миром. Внешне это никак не проявлялось - Майкл научился скрывать свои чувства, как скрывал полученные в библиотеке знания. Он боялся, что эти чувства, дай он им волю, станут источником высокомерия, презрения и неприязни к дорогим для него людям.
      Майкл не мог не любить своих родных - при одной только мысли о просыпавшейся в нем временами мелочной неблагодарности ему становилось невыносимо стыдно.
      Совсем другое дело - ненависть к соседям по кварталу. Это нормально и объяснимо. Но он не имел права не любить тех, с кем жил под одной крышей, не ладить с ними и не сохранять верность семье.
      Разве можно испытывать что-либо, кроме безграничной любви, к заботливой бабушке, чья жизнь, казалось, только и состояла из стряпни, стирки и сушки белья, которое она носила в плетеной корзине на задний двор и развешивала на веревках. А к приходу внука на плите всегда стоял горячий обед.
      Майкл обожал деда - невысокого человека с маленькими темными глазами, неизменно ожидавшего его из школы на ступенях крыльца. Майклу никогда не надоедало слушать удивительные рассказы деда о давних временах.
      А как он мог не любить отца - мужественного и отважного пожарника, настоящего героя? Часто вместе с другими мальчишками Майкл отправлялся к зданию пожарной части на Вашингтон-авеню, усаживался напротив и буквально сгорал от желания вкусить запретный плод - выехать со взрослыми по тревоге. Наблюдая, как стремительно вылетает из ворот пожарная машина, прислушиваясь к вою сирены и звону колокола, Майкл забывал, до какой степени пугала его мысль о том, что в один прекрасный день и ему, возможно, придется стать пожарным. Пожарным, и больше никем! Пожарным, живущим в убогом двухквартирном домишке!
      Как его матери удавалось любить этих людей - тут вопрос особый, и Майклу было трудно ее понять. Он по мере сил старался уменьшить ее тихое страдание, оставаясь для нее самым близким и единственным другом. И в то же время знал, что спасти ее невозможно. Женщина, которая лучше одевается и грамотнее говорит, чем кто-либо из обитателей Ирландского канала, всегда будет чужой среди них. Мать умоляла отца позволить ей поступить на работу продавщицей в какой-нибудь универмаг, но неизменно получала отказ. Она жила в мире романов в мягких обложках: Джон Диксон Карр, Дафна дю Морье, Френсис Паркинсон Кейс...
      Когда в доме все засыпали, она поудобнее устраивалась на диване в гостиной, оставаясь из-за жары в одном купальнике, и читала эти книги ночи напролет, небольшими глотками потягивая вино из бутылки, обернутой в коричневую бумагу.
      Отец Майкла называл жену "мисс Сан-Франциско" и часто упрекал в том, что все в доме приходится делать его матери.
      Но Майкл запомнил лишь несколько случаев, когда отец глядел на мать с нескрываемым презрением. Такое случалось, когда от выпитого вина у нее начинал заплетаться язык. Однако удержать ее от выпивки отец не пытался, хотя ему не доставляло удовольствия видеть, как женщина весь вечер пьет, точно мужик, прямо из горлышка. Отец ни разу даже не заикнулся об этом, но Майкл был абсолютно уверен, что думает он именно так.
      Возможно, отец опасался, что, попытайся он оказать малейшее давление на жену, она тут же уйдет. А ведь он так гордился ее красотой, ее стройным телом и даже манерой говорить. Он постоянно покупал ей вино - портвейн и шерри, - которое сам терпеть не мог и называл не иначе, как "приторной и липкой бурдой для баб".
      Но именно эту "бурду", насколько знал Майкл, обычно пили алкоголики.
      Испытывала ли мать ненависть к мужу? Полной уверенности в этом у Майкла не было. Еще в детстве он однажды узнал, что мать на восемь лет старше отца. Однако разница в возрасте не ощущалась. Похоже, мать, как и все окружающие, считала мужа привлекательным мужчиной и хорошо к нему относилась. Впрочем, она ко всем хорошо относилась. Тем не менее Майкл отчетливо помнил частые ссоры между родителями, жуткие приглушенные перепалки за дверью родительской спальни - единственной закрытой дверью в их убогом жилище - и категоричные заявления матери, что никакая сила в мире не заставит ее забеременеть снова.
      Историю знакомства родителей Майкл узнал много позже - уже после смерти матери - от тети Вивиан. Надо признаться, достоверность тетушкиной версии вызывала большие сомнения. По ее словам, родители встретились и полюбили друг друга в Сан-Франциско во время Второй мировой войны - отец служил на флоте и в морской форме был поистине неотразим, с легкостью очаровывая девушек.
      - Он был похож на тебя, Майк, - говорила тетя Вив. - Темные волосы, голубые глаза, крупные и сильные руки... Ты ведь помнишь, у него был удивительный голос - глубокий, ровный, красоту его звучания не мог испортить даже акцент Ирландского канала.
      Вот тогда-то мать Майкла и "втюрилась всерьез". Потом корабль снова ушел в дальние моря. Она получала от любимого неясные, поэтичные письма, которые околдовывали ее и разбивали ей сердце. Однако писал их не отец, а, как выяснилось позже, его лучший боевой товарищ, образованный парень, служивший на том же корабле. Он-то и украшал послания метафорами и цитатами, заимствованными из книг. А мать Майкла ни о чем не догадывалась.
      Она буквально влюбилась в эти письма и, веря всему в них сказанному, не раздумывая отправилась на юг, как только обнаружила, что беременна Майклом. Простые и добросердечные родственники, будущего мужа приняли ее сразу же и без колебаний, немедленно начав готовиться к свадьбе, чтобы по возвращении Майкла совершить бракосочетание в церкви Святого Альфонса.
      Каким потрясением, должно быть, оказались для нее улочка, где не росло ни деревца, тесный дом со смежными комнатами и свекровь, преданно дожидавшаяся прихода мужчин и во время ужина никогда не садившаяся за стол.
      Тетушка рассказала, что однажды, когда Майкл был еще совсем мал, отец раскрыл жене правду о письмах. Она пришла в такую ярость, что едва его не убила, а все письма сожгла на заднем дворе. Однако потом женщина успокоилась и попыталась приспособиться к обстоятельствам - ведь ей было уже за тридцать, а на руках маленький ребенок. Ее родители умерли, в Сан-Франциско из родственников живы были лишь сестра и брат, а потому не оставалось иного выбора, кроме как жить с отцом ребенка, тем более что Карри были неплохими людьми.
      Особо нежные чувства мать Майкла питала к свекрови - в благодарность за то, что когда-то та без слов приняла ее, беременную. О теплых отношениях между двумя женщинами Майкл знал не понаслышке и видел, как преданно ухаживала мать за больной бабушкой до самой смерти старушки.
      Бабушка умерла весной того года, когда Майкл пошел в среднюю школу, а пару месяцев спустя за ней последовал и дед. С течением времени Майклу пришлось провожать в последний путь немало родственников, но те похороны были первыми в его жизни и потому навсегда врезались в память.
      Приготовления к печальному обряду, проникнутые атмосферой утонченности, которая так нравилась Майклу, остались для него незабываемыми событиями. Его глубоко поразил тот факт, что погребальные церемонии и все, что с ними связано: обстановка похоронной конторы "Лониган и сыновья", лимузины с серой бархатной обивкой, даже цветы и изысканно одетые рабочие, несущие гроб, странным образом перекликались с красивой жизнью, показанной в его любимых фильмах. Здесь присутствовало все, что так ценил Майкл: велеречивые мужчины и женщины, прекрасные ковры, резная мебель, богатство оттенков и фактуры, запах лилий и роз... Во время похорон люди словно забывали свою природную жестокость и грубые манеры.
      Как будто после смерти человек оказывался в мире "Ребекки", "Красных туфелек" или "Песни на память" и, прежде чем навсегда лечь в землю, получал возможность день-другой провести в изысканной обстановке.
      Такая взаимосвязь долго не давала покоя Майклу. Когда в "Счастливом часе" на Мэгазин-стрит он во второй раз смотрел "Невесту Франкенштейна", его интересовали лишь красивые здания, музыка голосов и покрой одежды персонажей фильма. Ему очень хотелось с кем-нибудь поговорить об этом, но его подружка Мария Луиза не понимала, о чем идет речь. По ее мнению, глупо было торчать в библиотеке. На иностранные фильмы с субтитрами она почти не ходила.
      В глазах этой девочки Майкл увидел то же выражение, что и в глазах отца: в них читалось отвращение. А Майклу не хотелось, чтобы к нему относились с отвращением.
      К тому же теперь он учился в средней школе. Жизнь кардинально менялась, и временами - при мысли о том, что в мире жестокой реальности его мечтам не суждено сбыться, - Майкла охватывал страх. Похоже, и другие думали так же. В один из вечеров отец Марии Луизы, сидевший на крыльце, бросил на него холодный взгляд и резко спросил:
      - А с чего это ты взял, что поступишь в колледж? Что, у папаши деньги завелись платить за Школу имени Лойолы?
      Он сплюнул на тротуар и смерил Майкла взглядом, в котором тоже читалось омерзение.
      Майкл пожал плечами. В Новом Орлеане тогда не было государственных учебных заведений.
      - Возможно, я поеду в Батон-Руж, в Луизианский университет, - ответил Майкл, - А может, получу стипендию.
      - Чушь собачья! - проворчал отец Марии Луизы. - Почему бы тебе не стать пожарным - пусть даже не таким хорошим, как твой отец?
      Возможно, окружающие были правы - настало время задуматься о будущем. Майкл вымахал почти до шести футов - замечательный рост по меркам Ирландского канала и явный рекорд для семьи Карри. Отец купил ему подержанный "паккард" и за неделю научил управлять машиной. После этого Майкл начал подрабатывать, доставляя цветы в цветочный магазин на Сент-Чарльз-авеню.
      Но только в предпоследний год учебы прежние мечты Майкла начали тускнеть, он увлекся футболом и стал забывать о своих амбициях. Сам того не ожидая, Майкл вошел в основной состав школьной команды и вскоре уже играл на стадионе в городском парке. Ребята на трибунах орали, поддерживая свою команду. "Гол забил Майкл Карри", - звучало из динамиков. После игры Мария Луиза позвонила ему и томным голосом сообщила, что он забил гол прямо в ее сердце и теперь она готова с ним "на что угодно".
      Да, то были золотые дни для приходской школы, которая всегда считалась самой бедной из белых школ Нового Орлеана. Перед каждой игрой новая директриса собирала ребят на школьном дворе и, забравшись на скамейку с микрофоном в руках, подбадривала игроков, а потом отправляла учеников в городской парк, чтобы они поддерживали свою команду. Она организовала сбор средств на строительство спортивного зала, и школьная команда начала совершать маленькие чудеса, выигрывая одну встречу за другой благодаря, казалось, одной только силе воли. Но ребята не сдавались и не уступали даже гораздо лучше подготовленному противнику.
      Несмотря на то что Майкл продолжал запоем читать книги, в тот год эмоциональным центром его жизни стали футбольные матчи. Агрессивность его характера и физическая сила находили наилучшее применение в игре. Футбол помогал даже справиться с подавленным состоянием. Майкл сделался одной из школьных звезд. Направляясь к восьмичасовой утренней мессе, он ощущал обращенные на него со всех сторон восхищенные взгляды девчонок.
      И вот наконец мечта стала реальностью: команда приходской школы выиграла городской чемпионат. Удача улыбнулась тем самым "щенкам" с другой стороны Мэгазин-стрит, чья манера говорить безошибочно выдавала обитателей Ирландского канала.
      Одна из крупных городских газет напечатала о них восторженную статью. Школа достигла зенита славы. Мария Луиза и Майкл пустились "во все тяжкие" и потом мучительно ломали голову над тем, что будет, если она забеременеет.
      Майкл с головой погрузился в эту новую для него жизнь. Теперь ему хотелось лишь забивать голы, проводить время с Марией Луизой и зарабатывать деньги на загородные прогулки на старом "паккарде". На Марди-Гра* [Mardi Gras (фр.) - "тучный вторник", Марди-Гра (вторник на масляной неделе, перед началом Великого поста) - веселый праздник, ставший своеобразным символом Нового Орлеана. Красочные карнавалы, балы и парады с участием ряженых и джаз-оркестров, которые проходят по центральным улицам города, в том числе по Французскому кварталу и Кэнал-стрит, привлекают тысячи туристов. Праздник отмечают и в других городах штата Луизиана.] они оба нарядились пиратами и отправились во Французский квартал, где пили пиво, а потом обнимались и тискались на скамейке на Джексон-сквер... Ближе к лету Мария Луиза стала все чаще заговаривать о свадьбе.
      Майкл пребывал в полной растерянности. Его тянуло к Марии Луизе, однако говорить с ней было не о чем. Фильмы, на которые водил ее Майкл - "Жажда жизни", "Марта" или "Портовый район", - не вызывали у девушки ничего, кроме раздражения. А стоило Майклу заикнуться о колледже, она тут же заявляла, что он бредит.
      Потом наступила зима - зима выпускного года, Стояли невиданные холода, и на Новый Орлеан обрушился первый в этом веке снегопад. Занятия окончились рано, и Майкл в одиночестве отправился на прогулку по Садовому кварталу, улицы которого покрыла восхитительная белая пелена. Он любовался неслышно падающим снегом и не испытывал ни малейшего желания делить эти чудесные мгновения с Марией Луизой, предпочитая наслаждаться красотой припорошенных снегом террас и ажурных оград наедине со своими любимыми домами и деревьями.
      На улицах играли ребятишки. Машины медленно ползли по ледяной корке и буксовали на перекрестках, рискуя столкнуться. Величественный снежный ковер сохранялся в течение нескольких часов. Когда Майкл наконец вернулся домой, руки закоченели настолько, что он едва смог повернуть ключ...
      Мать он застал плачущей: в три часа дня во время пожара, бушевавшего в складском помещении, погиб, пытаясь спасти своего коллегу, отец.
      Оставаться на Ирландском канале больше не было смысла. В конце мая дом на Эннансиэйшн-стрит был продан. Перед алтарем церкви Святого Альфонса Майклу вручили аттестат об окончании школы, а через час они с матерью уже сидели в салоне междугородного автобуса, направлявшегося в Калифорнию.
      Теперь у Майкла появятся "хорошие веши", он поступит в колледж и будет жить среди людей, правильно говорящих по-английски. Мечты неожиданно становились реальностью.
      Окна уютной квартиры тети Вивиан смотрели на парк Голден-Гейт. Некоторое время Майкл с матерью жили здесь, среди мебели из темного дерева и настоящих картин, написанных маслом, а потом подыскали себе жилье в нескольких кварталах от тетушкиного дома. Не откладывая в долгий ящик, Майкл подал заявление на первый курс университетского колледжа - денег, полученных по отцовской страховке, должно хватить на все.
      Несмотря на постоянный холод, пронизывающий ветер и отсутствие зелени, Майкл полюбил Сан-Франциско, его сдержанные, мрачноватые тона, особенно охристые, оливково-зеленые, кирпично-красные и темно-серые. Большие, обильно украшенные дома Викторианской эпохи напоминали ему любимые особняки Нового Орлеана.
      Чтобы восполнить пробелы в математике и естественных науках, Майкл стал посещать летние подготовительные курсы в отделении колледжа, расположенном в самом центре города. Занятия поглощали все время, и ему было некогда скучать по Новому Орлеану, думать о Марии Луизе и вообще о девушках. В свободные минуты он пытался постичь особенности жизненного уклада обитателей Сан-Франциско и понять, в чем же состояло столь разительное его отличие от Нового Орлеана.
      Создавалось впечатление, что обширного класса "людей второго сорта", среди которых родился и вырос Майкл, здесь просто не существует. Даже пожарные и полицейские Сан-Франциско владели правильной речью, хорошо одевались и жили в роскошных домах. По внешнему виду человека невозможно было определить, из какой он части города. Мостовые отличались удивительной чистотой, а общение между людьми даже в самых обыденных ситуациях - вежливой сдержанностью.
      Во время прогулок в парке Голден-Гейт Майкла поражал тот факт, что многочисленные толпы людей, казалось, отнюдь не лишают прелести его темно-зеленый ландшафт, а, наоборот, усиливают его красоту. Посетители парка катались по дорожкам на изящных импортных велосипедах, устраивали пикники на бархатной траве или собирались у оркестровой раковины, чтобы послушать воскресный концерт. Но подлинным откровением для Майкла стали городские музеи: его удивило не только изобилие в них картин старых мастеров, но и то, что по воскресеньям залы заполняли самые обычные люди. Многие приходили с детьми и, судя по всему, принимали все это великолепие как нечто само собой разумеющееся.
      По выходным Майкл урывал часы от своих занятий, чтобы побродить по залам Музея де Янга и в благоговении постоять перед полотном Эль Греко, изображавшим Франциска Ассизского - человека с нездешним выражением лица и землистыми впалыми щеками.
      "Неужели все это тоже Америка?" - спрашивал себя Майкл, словно он приехал из другой страны в мир, который лишь изредка видел в кино или на телеэкране. Речь, конечно, не о старых иностранных фильмах с их роскошными особняками и мужчинами в смокингах, а о современных американских лентах и телешоу, где все представало таким чистеньким и цивилизованным.
      Здесь Майкл впервые увидел свою мать по-настоящему счастливой, какой она никогда не выглядела в Новом Орлеане. Она вновь, как в прошлом, работала продавщицей в парфюмерном отделе крупного универмага и гордилась возможностью самостоятельно зарабатывать и класть деньги на банковский счет. По выходным она навещала сестру и иногда - старшего брата, "дядю Майкла", пьяницу со светскими манерами, который продавал "изящный фарфор" в магазине Гампса на Пост-стрит.
      В один из вечеров Майкл с матерью отправились в старый театр на Гири-стрит, где давали мюзикл "Моя прекрасная леди". Майкла он восхитил. После этого они часто ходили в разного рода маленькие театрики и смотрели замечательные спектакли: "Калигулу" Камю.
      "На дне" Горького и еще одну пьесу - диковинную смесь монологов - по мотивам известного романа Джеймса Джойса. В сценическом варианте пьеса называлась "Улисс в ночном городе".
      Майкл был буквально зачарован и не находил слов, чтобы в полной мере выразить свою благодарность, особенно когда дядя пообещал ему, что, как только начнется оперный сезон, они пойдут слушать "Богему".
      Такое впечатление, что там, в Новом Орлеане, детство обошло его стороной.
      А как приятно было бродить по центру Сан-Франциско с его шумными вагончиками канатной дороги, оживленными улицами и большими магазинами. В универмаге недорогих товаров на Пауэлл-энд-Маркет можно было часами стоять у лотка с книгами и читать - никто не обращал на это внимания.
      Ему нравились цветочные киоски, торговавшие чудесными букетами красных роз, стоившими сущие гроши, и изысканные магазины на Юнион-сквер. Он любил маленькие кинозалы - их было не меньше дюжины, - где демонстрировали главным образом зарубежные фильмы. Именно там ему довелось посмотреть "Никогда в воскресенье" с Мелиной Меркури и "Сладкую жизнь" Феллини - самый потрясающий фильм из всех, какие только видел Майкл; комедии с Алеком Гиннесом и мрачные, малопонятные философские произведения шведа Ингмара Бергмана, а также массу других великолепных кинолент из Японии, Испании, Франции... В Сан-Франциско такие маленькие кинотеатры пользовались большой популярностью, и посещать их считалось в порядке вещей.
      Майклу нравилось пить кофе вместе с другими слушателями летних курсов в залитом огнями ресторане Фостера на Саттер-стрит. Он впервые в жизни получил возможность общаться с выходцами из Азии, нью-йоркскими евреями и образованными людьми с другим цветом кожи, говорившими на превосходном английском языке. На курсах занимались не только молодые, но и вполне зрелые мужчины и женщины, которые ради удовольствия вновь почувствовать себя учениками отрывали время от работы и семейных дел.
      Именно в этот период Майкл наконец постиг тайну семьи его матери. Сложив воедино обрывки сведений, он понял, что когда-то семейство было очень богатым. Однако бабушка матери с отцовской стороны промотала все состояние, оставив наследникам лишь украшенный резьбой стул да три пейзажа в массивных рамах. Тем не менее в воспоминаниях об этой потрясающей женщине, истинной богине, не слышалось ничего, кроме восхищения. Рассказывали, что она объездила весь мир, обожала икру и, прежде чем окончательно разориться, сумела-таки дать сыну прекрасное образование в Гарварде.
      Что же касается ее сына - "папочки", деда Майкла с материнской стороны, - то он после смерти жены спился и умер. Его супруга происходила из американо-ирландской семьи, жившей в Сан-Франциско в Мишн-дистрикт. В памяти родственников она навсегда осталась "красоткой" и "мамочкой", однако говорили о ней неохотно, и вскоре Майкл понял почему: его вторая бабушка покончила жизнь самоубийством. "Папочка" пил не просыхая, пока его не свалил удар, и оставил троим детям скромную ренту. Мать Майкла и тетя Вивиан окончили школу при монастыре Святого Сердца, после чего нашли себе работу, где требовались хорошие манеры. Когда их братец, перебрав коньяка, засыпал на диване, они лишь вздыхали и соглашались друг с другом в том, что он являет собой "точную копию папочки".
      Дядя Майкл был, пожалуй, единственным продавцом, способным торговать, не двигаясь с места. Изрядно захмелев после выпитого за ленчем, он с раскрасневшимся лицом возвращался в магазин Гампса, плюхался на стул и практически не покидал его до конца рабочего дня. Он просто показывал пальцем на то или иное изделие из фарфора и давал самые подробные объяснения покупателям - преимущественно молодым парочкам, готовившимся к свадьбе, - а те, выслушав его комментарии, принимали решение. При этом посетители магазина находили дядю Майкла необыкновенно очаровательным - он знал про изящный фарфор едва ли не все и действительно был на редкость обаятельным малым.
      Постепенное знакомство с историей семьи и образом жизни родственников матери помогло Майклу понять многое. Он, в частности, пришел к выводу, что, сама того не подозревая, мать придерживалась тех же жизненных принципов, что и высшие слои общества. Иностранные фильмы служили для нее развлечением, а не средством расширения кругозора. Поступление сына в колледж она считала необходимым просто потому, что "так принято". По той же причине она посещала магазины молодежной моды и покупала в них Майклу свитера с узким воротом или рубашки на пуговицах, в которых он походил на мальчишку из приготовительного класса. Но ни она, ни ее сестра и брат практически ничего не знали о жизненных ценностях и стремлениях людей среднего класса. Привлекательность работы для матери состояла лишь в том, что она давала ей возможность приятного общения - универмаг считался одним из лучших в городе и его посетители были в основном людьми с изысканным вкусом. В свободное время мать пила вино - все чаще и все больше, читала романы, навещала приятельниц и чувствовала себя вполне довольной и счастливой.
      В конце концов вино ее и погубило. За несколько лет мать превратилась в алкоголичку с изысканными манерами, которая каждый вечер уединялась в своей комнате с хрустальным бокалом в руках и потягивала вино, пока не засыпала. Однажды ночью она упала в ванной и обо что-то ударилась головой. Приложив к ране полотенце, мать вернулась в постель, даже не сознавая, что медленно истекает кровью. Когда Майкл, не достучавшись, выломал дверь, тело уже остыло. Это произошло в доме на Либерти-стрит, который Майкл купил и отремонтировал для всей семьи. Правда, к тому времени дяди уже тоже не было в живых, и тоже по причине пьянства, хотя всем говорили, что дядя Майкл умер от удара.
      И все же, несмотря на собственные вялость и полное безразличие ко всему миру, мать Майкла всегда гордилась целеустремленностью сына. Она понимала его желания, поскольку понимала его самого - в нем состоял единственный смысл ее жизни.
      Мечты и амбиции Майкла вспыхнули неукротимым огнем, когда осенью его зачислили на первый курс одного из колледжей университета Сан-Франциско.
      В обширном университетском городке, Майкл ничем не выделялся среди других студентов, происходивших из всех слоев общества и отдававших учебе все время, - он ощущал в себе силы и готовность в полной мере изучить все науки. Он, как и прежде, много времени проводил в библиотеке, однако теперь чтение приносило не только радость, но и вознаграждение - Майкл пожинал плоды неуемного стремления постичь все тайны жизни, которое приносило ему столько неприятностей в прошлом, когда во избежание насмешек приходилось скрывать свою любознательность.
      Майкл не мог поверить в свою удачу. Лекции профессоров и невероятно умные вопросы, которые задавали сидевшие рядом с ним студенты, приводили его в восхищение, равно как и тот факт, что, затерявшись среди громадного множества выходцев из низших слоев общества с их рюкзаками и грубыми высокими ботинками, он не привлекал к себе внимания. Плотно заполнив свой учебный график курсами по искусству, музыке, политике, сравнительному литературоведению и даже драматургии, Майкл в конце концов получил настоящее классическое гуманитарное образование.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.