Робер не ответил. Они снова вышли на бульвар и отправились к "Mагдалине". Церковь темнела в глубине - огромная и мрачная, напоминающая своими тяжелыми колоннами не церковь, а языческий храм.
      - Вот, значит, в чем дело, - словно про себя сказал Робер. - Это - твое ремесло. Как я раньше не догадался.
      - Не угадал.
      - Да, да, это - твое ремесло. Поэтому, значит, ты и вертишься тут, в этом квартале. "Святая Mагдалина". Библейская блудница. Покровительница.
      - Не угадал, говорю тебе.
      - Да ты что, за идиота меня принимаешь? С чего это какая-нибудь проститутка в сумку к себе полезть соизволит, если ты ей не коллега?
      - По твоей логике нельзя знать ни одной уличной женщины, если ты сама не уличная женщина ...
      - Именно так.
      - Послушай, дурень, а ты разве не знаком с массой людей в этом городе, не входя непременно в гильдию каждого из них?
      - Это - другое дело. Не увертывайся, Марианна.
      - Впрочем, у меня нет ни малейшего намерения тебя разубеждать. Продолжай себе думать, что я уличная, и отшатнись от меня.
      - Не вижу связи. Я не говорил, что если это - твое ремесло, то я отшатнусь. Просто хотелось выяснить подробность.
      - Для тебя это - подробность?
      - Да, более или менее. Допустим, что нет. Но ведь не станешь же ты утверждать, что все эти годы оставалась при одном-единственном мужчине, а не сменила их хотя бы несколько. Значит, вопрос лишь в количестве.
      - Ты циник, Робер. Вот ты кто.
      - Нет, я просто человек без иллюзий.
      Кафе на углу Рю-Руаяль было еще открыто.
      - Возьмем сигарет, - предложил он.
      - Даже на шлюхские деньги?
      - Почему нет. Деньги, говорят, не пахнут.
      Марианна сделала гримасу в смысле "ты мне противен" и вошла в заведение.
      "В сущности, деньги проституток пахнут. Но это - запах любых женских денег, которые лежат в надушенных сумках. Смешанный запах нечистоты и духов. Значит, разница лишь в качестве духов."
      Марианна зажгла сигарету и подала ему пачку. Робер тоже закурил и вернул пачку ей.
      - Оставь у себя. А то будешь просить постоянно...
      - Нет, пусть у тебя будут. Так на дольше хватит. Двадцать сигарет - не так уж много, когда они есть. У нас еще вся ночь впереди.
      Они пошли вдоль Рю-Руаяль, затем наобум свернули на Фобур-Сент-Оноре.
      - Не понимаю, почему ты берешь в расчет только ночь, - сказала Марианна после краткого молчания. - Можно подумать, день после нее у тебя полностью застрахован.
      - Днем легче. Можно попросить у приятелей.
      - Знаешь что, - осенило Марианну, - у меня идея. Если найду одну личность, то вопрос с гостиницей будет решен. Надо только пройтись до Елисейских Полей.
      - Еще одна "панель"...
      - Так точно. А тебя это, что, раздражает?
      - Ни в малейшей степени, я тебе уже сказал. Я не в том положении, чтобы угождать предрассудкам.
      - Человек с твоей широтой был бы чудесным "макро". [т.е.сутенером]
      - Почему бы и нет. Это - следующий шаг. После того, как был "жиголо". [наемный партнер в танцах]
      - Вот, значит, почему тебе так уличной женщиной меня выставить не терпелось. На одну доску с самим собой хотел поставить.
      - Никем я тебя не хотел выставить. Просто подумал, что когда человек - в таком положении, как мы сейчас с тобой, то он ничего не рискует потерять, если будет искренен.
      - Может быть. Но что он приобретет?
      - Откуда я знаю... Просто выговорится, ему станет легче.
      - Смотри-ка! Вот лекарство, какого еще ни разу не пробовала.
      - Это видно и без твоих слов. Видно, что ты закрыта и тверда, как кокосовый орех.
      - Верно, я такая. И не собираюсь себя менять. Но один-единственный разок... Да перед другом детства... Могла бы и исключение сделать, а?
      - Твое дело.
      - Хорошо играешь бесстрастность. Все голову ломал, как биографию из меня вытянуть, а теперь безучастного изображаешь.
      - Потому что не верю тебе. Одной ложью больше, что толку?
      - А чего ты так печешься о правде?
      - Потому что она касается тебя. Потому что была бы правдой о Марианне. Потому что готов принять тебя любой, но именно такой, какая ты есть, а не такой, какой тебе взбредет в голову представить себя сейчас, чтобы преподнести мне другую роль назавтра и кто знает какую третью послезавтра ...
      - Завтра... послезавтра... Ты что, правда думаешь, что мы сможем пробыть вместе так долго?
      - Я вообще об этом не думал.
      - Страшно болят ноги, - простонала Марианна. - А то чуть было не поддалась на искушение рассказать тебе одну историю...
      - Расскажи и забудешь, что болят ноги.
      - Какая отеческая забота. Ты вообще-то о ногах моих печешься или о собственном любопытстве?
      - Хорошо, молчи, если хочешь. Только перестань заедаться.
      - Молчать... или заедаться. Ставишь меня перед очень трудным выбором. Молчать - разумнее. Но заедаться - забавнее. К тому же улица эта так и кишит воспоминаниями. Ты ее знаешь?
      - Знаю ее название. Во всяком случае, одеждой я снабжаюсь не отсюда.
      - А я снабжалась отсюда. И с "Елисейских Полей". И с "Матиньон". Уличная женщина вряд ли позволила бы себе такую роскошь. И уже одно это должно заставить тебя задуматься о своей логике.
      - Принимаю к сведению.
      - В первый раз это произошло совершенно случайно, - сказала Марианна, тронувшись дальше. - Я тогда еще работала статисткой. Просто в тот день работы не было и я слонялась по улицам - глазела на витрины. А когда остановилась перед "Дюрером", услышала за спиной голос:
      - Вам это нравится, эти вещи?
      Это был один "папаша", как тот, с кем ты меня видел в тот раз, только чуть постарше.
      - За кого вы меня принимаете? - отпарировала я. - Просто смотрю, что нынче носят простолюдины.
      Он взглянул мне на туалет, а туалет у меня был совсем не от Кристиана Диора, слегка усмехнулся и спросил:
      - А вы... Что бы вы хотели носить?
      - О, - сказала я, - такой вопрос требует обсуждения.
      Через два часа мы вышли с "Ревийон" и поехали на папашином "бьюике". Перед этим ходили еще в два места, и я была еще очень глупа и слишком явно выказывала свою жадность, и если не испугала "папашу", то лишь потому, что бумажник у него был такого калибра, что трудно было нагнать на него страху. Не знаю, нужно ли добавлять, что я стала его содержанкой. Ты доволен?
      - Дай мне сигарету, - только сказал Робер.
      Марианна подала пачку.
      - Так ты доволен или нет?
      - Начало многообещающее...
      Он зажег сигарету, глубоко вдохнул, после чего прилепил сигарету в уголок рта и вернул пачку.
      - А потом?
      - А потом то же самое. Быть статисткой - не бескрайнее наслаждение, можешь мне поверить. С самого утра идешь занимать очередь и ждешь, а когда начинают выбирать, то нет никакой гарантии, что выберут непременно тебя, потому что и другие на морду не хуже, да даже если и выберут, то только на два-три дня, а какая усталость, боже мой, и какое занудство, а в конце заплатят тебе по тарифу - как раз за съеденные бутерброды да изорванные чулки. Могла бы проституткой стать, верно, но это вызывало у меня отвращение - менять мужчин по пять раз в день без права выбора, - и я знала, что меня непременно заарканят: и придется тогда относить деньги грубияну какому-нибудь или банде, а самой на крохах пировать, так ведь?
      - Сейчас ты говоришь.
      - Поэтому история с "папашей" заставила меня взглянуть на другую сторону. Если б она продолжилась подольше, эта история, я бы, может, даже и достаточно разбогатела, и стала бы порядочной, да только "папаша" мой не знал меры - в этих делах, я хочу сказать - и наверняка вообще ни в чем не знал меры, и однажды схлопотал небольшой удар - на счастье, не у меня дома, - а потом прислал открытку, что он на отдыхе и скоро даст о себе знать, но так и не дал, а я, разумеется, в моем положении не могла ждать целую вечность, если не хотела отправиться по ломбардам со своими пальто с Ревийон да другими подарками. Поэтому снова начала свои небольшие прогулки по Фобур-сент-Оноре и разглядывала витрины, и подолгу задерживалась, и ждала, чтобы кто-нибудь спросил: "нравятся ли вам эти вещи?", и после скольки-то дней впустую кто-то действительно меня спросил что-то в этом роде, и это был второй "папаша", правда потоще первого, но с более солидным сердцем и человек продолжительных привычек, так что с ним я провела около двух лет, и он еще с самого начала мне сказал: "Не заставляй меня сорить деньгами на дорогие вещи, которые потом продашь за бесценок", а вместо этого каждый месяц выплачивал мне скромную ренту - такую ренту, какую мы с тобой, как экономно живем эту ночь, могли бы года на два-на три растянуть.
      Она замолчала, потому что остановилась перед витриной с роскошным бельем, оставшейся в этот поздний час освещенной.
      - Боже, какие вещи носят люди. Какое расточительство, чтобы обернуть себе тело. И все же...
      Робер терпеливо ждал и курил, уставившись в глубину улицы.
      - Нет, ну ты посмотри только на эту комбинацию - пастельно-лиловую, с кружевами.
      - Не производит на меня никакого впечатления.
      - Варвар. Ты что, никогда не смотришь на витрины?
      - Никогда. Впрочем, однажды смотрел, потому что торговец один заказал мне написать картину с его магазином на переднем плане.
      - Вот так идея! Ну, хоть хорошо заплатил?
      - Ни сантима.
      - Вот негодяй. А почему?
      - Потому что я нарисовал ему витрину не снаружи, а изнутри. Одну лишь витрину, на которой обратными буквами выведено "Симеон и К°", а перед витриной встала девушка, устремила глаза внутрь - одна бедная девушка из народа, - одним словом, тебе надо было это видеть, этого не расскажешь.
      - А... В таком случае торговец был прав. Я бы на его месте тоже такую картину не взяла. Ты, наверно, социалист.
      - Я социалист? Ты не приболела случайно?
      - Тогда с чего такая идея - с девушкой?
      - Как с чего? С того, что я вижу - с того, что есть. С того, что было с тобой, скажем. Впрочем, не имеет значения... Расскажи о "папашах". Наверняка, у тебя их много было.
      - Не считала, - сказала Марианна, снова тронувшись в путь.
      Она шагала еле-еле, и Роберу пришло в голову, что, может быть, следует подать ей руку, но он продолжал идти рядом с ней, как прежде.
      - Вообще-то, как-то вечером на меня напала бессонница, и я попыталась их пересчитать, но сбилась и бросила. Потому что, знаешь, все это очень сложно. Когда человек пускается на такие авантюры, он не может на одних лишь богатых "папаш" расчитывать. "Папаши" не прибывают по расписанию, и иногда целые месяцы бродишь впустую, а иногда приходится вообще бросить бродить, чтоб в лапы к "фликам"[- полицейским] не попасть или к сутенерам, да чтоб тебя не взяли на карандаш, и тогда начинаешь тратить свои сбережения, а расходы немалые, потому что одеваться всегда нужно по хорошей моде, если хочешь, чтоб тебя считали не за уличную, а за приличную женщину, которая готова продать часть своего времени, но лишь за соответствующую цену... Поэтому много тратишь, и часто сбережения вообще идут ко всем чертям, и идешь закладывать, и случается даже - чтобы совсем не обнищать да продержаться до следующего везения, примешь в постель на раз-другой в гостинице какого-нибудь клиента не на полгода, а на полчаса - и как ты хочешь при всей этой путанице, чтоб я вела статистику лишь потому, что одним летним вечером один знакомый из прошлого может потребовать от меня точных сведений.
      Робер не возражал.
      - А потом бывают и промашки, бывают обманщики, на которых невозможно не напороться, какой бы хитрой ни была, как бы ни была начеку. Я, например, всегда с подозрением относилась к франтам помоложе, потому что такие, если они не с мордой Мишеля Симона и имеют деньги, то могут найти себе что-нибудь подходящее, не кидая на ветер тысячи, значит, раз клеятся к тебе, то лишь делают вид, что готовы на щедрость. Но со стариками тоже нет гарантии, и этот, например, которого ты моим любовником объявил, сыграл со мной как раз такой грязный номер, что зажарила бы его, как бифштекс, на медленном огне. Любовник! Если уж это - любовник! Обещал мне луну с неба, морочил голову сказками про отдельную квартиру - собственную квартиру на мое имя, - а целый месяц только и делал, что по гостиницам водил, и единственное, что я получила от него не как обещание, - это пузырек "Карвен" за двадцать франков, если не считать еды, - только ведь еда, один раз проглотил - и все, а он исчез и даже еда кончилась, и это в то время, когда я и без того прогорела, и хозяйка конфисковала у меня чемоданы, потому что я должна за квартиру уже триста франков, и иди теперь - ищи эти триста франков, чтобы если не что другое, так хоть тряпки продать, скопленные в добрые дни.
      Она снова остановилась, нагнулась и схватилась за лодыжки.
      - Ох, ноженьки мои. Рассказывай, как же, что я о них позабуду. Горят, как огонь.
      - Это плохо, - согласился Робер. - Но это лишь первая фаза. Потом вообще перестаешь их ощущать - и все в порядке.
      - Не ври. Если говорить о ходьбе, так я ее знаю лучше тебя. Ноги свои я всегда ощущаю. И все хуже и хуже.
      Он не возражал. Марианна снова зашагала и Робер с ней, думая, что сейчас действительно бы надо дать ей опереться ему на руку.
      Они пересекли площадь "Сен-Филип-де-Рул", освещенную и пустую, и вошли на Рю-Ля-Буэси. Тут было темно, фонари бледным светом мерцали через один - лишь вдалеке блестела неоновая реклама "Нью-Йорк Геральд Трибьюн".
      - Скажи что-нибудь, - подала голос Марианна.
      - Что сказать?
      - Неважно что.
      - Ничего не приходит на ум. Голова у меня совершенно пуста.
      - Признался наконец.
      Он не отвечал и они вдвоем продолжали молча идти в темноте и тишине, в которой лишь эхом отдавались их медленные шаги.
      На углу Елисейских Полей Марианна остановилась.
      - Можешь подождать меня здесь.
      - Согласен.
      Она ушла и наверняка сейчас пойдет на Рю-Вашингтон, где торчат уличные женщины, или, может, в какое-нибудь из заведений по соседству, где женщины сидят за баром, и Робер спрашивал себя, отчего Марианна оставила его здесь, а не пошла с ним вместе, - теперь, после того, как она выговорилась, и ей уже все равно нечего больше скрывать. Но вопрос этот не слишком его занимал, и он продолжал ждать, ощущая свою голову действительно пустой, совсем пустой, хотя именно сейчас в ней все должно было бурлить и клокотать.
      Ноги у него все еще болели болью первой фазы и он отошел в тень, достал свой платочек и сел на бордюр. Мог бы вздремнуть, пока не вернется Mарианна, однако сон прошел, и он лишь сидел так, без мыслей, сидел, кто знает сколько времени, пока до него неожиданно не дошло, что он сидит уже наверно с час и что Марианна давно уже должна была вернуться, и что, даже если бы она обошла все заведения на авеню, и даже по два раза их обошла, то все равно уже давно должна быть здесь.
      Он встал, прошелся до угла и заглянул за него. Бульвар простирался необычайно пустой и бескрайне широкий, странный этой своей ярко освещенной пустотой, словно комната, в которой зажжены все лампы, но нет ни одной живой души. Витрины разных кафе то здесь, то там были еще освещены. По асфальту время от времени пролетала с недозволенной скоростью легковая машина. По тротуарам прогуливалось несколько запоздалых пар. Но Марианны не было.
      "Бросила меня, - подумал Робер. - Не может быть, чтобы она все еще их обходила. Просто бросила меня."
      Он пошел обратно, потом снова постелил платочек и сел. Куда идти! И какое имеет значение, пойдет он или будет ждать здесь, хотя и без смысла. Если ждать здесь, то есть еще один шанс из тысячи дождаться ее. Все же шанс, хотя и никакой.
      - Вы пьяны или что?
      Над Робером навис "флик" в ночной пелерине.
      - Просто устал.
      - Тротуары сделаны не для отдыха. Что будет, если все решат рассесться вдоль тротуара.
      - Весело будет.
      - Ах, мы еще и остроумны! Только, знаешь, сейчас не тот час, чтобы острить. Вставай!
      Робер поднялся, не спеша подобрал платочек, встряхнул, бережно сложил и засунул в карман.
      - Давай, пошевеливайся! А не то до участка - недалеко.
      Робер все так же медленно зашагал по улице.
      - Робер!
      Он услышал за спиной торопливое щелканье каблучков и обернулся.
      - Робер!
      Это была Марианна.
      - Наконец-то. И то в тот самый момент, когда я чуть было не нашел себе ночлег в участке.
      - Раньше не могла. Той, которую я искала, нигде не было и пришлось идти аж на Ваграм увидеться с другой, а ее тоже не было и пришлось ее ждать, и все это ради одной такой мелочи, из-за которой никто не дает комнаты в гостинице.
      - Хорошо, хорошо, - пробормотал Робер. - Не имеет значения.
      - Сигарету хочешь?
      Робер молча взял из пачки одну сигарету. Они снова вышли на авеню, не потому что там было что делать, а так, не думая, - может быть, просто привлеченные светом, - и отправились к "Обелиску", - может быть, просто потому, что вниз идти легче, чем наверх.
      Марианна еще немного поговорила о своей неудаче, но Робер ничего не отвечал, и она скоро тоже замолкла, и они оба шли так, едва-едва, каждый со своими мыслями или со своей пустотой.
      - Дальше вниз? - спросила Мaрианна, когда они дошли до "Руи-Пуан".
      Робер только пожал плечами.
      Здесь уже не было витрин и на бульваре стало темнее, а налетавший с Сены ветер шелестел в ветвистых черных деревьях и колыхал свет и тени по аллее.
      - Ты и правда совсем онемел.
      - Не могу разогнать сон. Пока тебя ждал, уснул.
      - Дело не во сне. У тебя просто пропал аппетит к разговорам. И сказать тебе, с каких пор?
      Он не проявил любопытства.
      - С тех пор, как я сказала тебе кое-что из того, что тебе так не терпелось услышать.
      Он не возражал.
      - Потому что ты напрасно пытаешься разыгрывать циника, Робер. Ты провинциальный мещанин и мораль твоя сейчас шокирована, и ты наверняка спрашиваешь себя, должен ли ты даже в таком положении, в каком сейчас оказался, идти рядом с женщиной, так погрязшей в пороке, как я.
      - А, ну да. Именно над этими вопросами я и ломаю себе голову. Поэтому и ждал тебя два часа на тротуаре.
      - Брось. Я тебя вижу насквозь.
      - Допускаю. Только ничего ты не понимаешь. Я не говорю, что история твоя доставила мне бескрайнюю радость. Она действительно была для меня подлым ударом, твоя история...
      - Я так и знала.
      - ... но не потому что мораль моя шокирована. Если хочешь знать правду, то должен тебе сказать, что ожидал услышать кое-что и похуже. Что ты меняла их по пять раз в день в какой-нибудь из тех грязных гостиниц возле "Мадлены" или еще где-нибудь.
      - Стой, - прервала его Марианна. - Я больше не могу. Давай сядем...
      Она рухнула на скамейку у аллеи и простонала.
      - Положи ноги на сиденье, - сказал Робер. - Обопрись спиной мне о спину и расслабься.
      Они посидели так, привалившись спина к спине, и Робер ощущал всем своим существом ее усталое дыхание, ее пульсирующее тело - тело уличной женщины, но теплое и живое среди мрака и одиночества ночи.
      - Дай сигарету.
      Марианна подала ему пачку через плечо.
      - Значит, ты должен быть доволен, что не слышал самого худшего?
      - Должен быть, но вот на' тебе, не доволен. Только не потому, что столкнулся с женщиной, которая шокировала мою мораль, а потому что женщина эта оказалась в точности того же качества, что и я, - испорченная и испачканная точь-в-точь, как я сам.
      - Что? Уж не занимался ли и ты этим ремеслом?
      - Почти.
      - Нет, ну ты не станешь меня убеждать, что ты - один из "теть".
      Он рассмеялся кратким невеселым смехом.
      - Это не единственный способ. Человек не обязательно продает себя мужчине. Женщины-клиентки тоже попадаются.
      - Богатая была?
      - Очень.
      - И страшная?
      - Очень.
      - Естественно. Красивые находят себе мужчин, не покупая. Продать себя красивой трудно.
      - Дело не в том, что я себя продал. Я продал другое, Марианна. Свое искусство.
      - Ну, что ж тут такого плохого. Насколько я знаю, человек для того и рисует, чтобы продавать.
      - Ты не понимаешь. Душу я свою продал. Вот что я хотел сказать.
      - Извини меня, но в таких вещах я действительно не разбираюсь. Не сильна я в тоске по невидимому.
      - Только должна ты знать, - и говорю я это не из хвастовства, - что я долго боролся и не упал от первого удара, а мне пришлось получить много ударов, и тяжелых, прежде чем я упал. И если я себя продал, то продал не по доброй воле, как ты.
      - Не вижу разницы. Впрочем, если тебя это успокаивает...
      Она отодвинулась от его спины.
      - Ох, ноги мои. Задавила тебя?
      - Нисколько. Наваливайся свободно.
      Он снова ощутил полную теплую спину.
      - Мы связаны, как сиамские близнецы...
      - Какие близнецы?
      - Нет, ничего.
      - Расскажи про ту, страшную.
      - Чтобы рассказать тебе про страшную, нужно рассказать сначала про те десять лет нищеты и про то, как я ходил от торговца к торговцу с картинами под мышкой и как производил серийно акварели по два франка за штуку для старьевщиков по набережным, и как стал уличным фотографом, и как потом меня взяли фотографом порнографических снимков, и как я сидел два месяца в тюрьме, и как много раз чуть не умирал с голоду и разное другое такое же.
      - Ничего, хорошо, не перечисляй. Рассказывай. Это снимает с меня усталость - слушать.
      - Брось! Запутанные это дела. И забытые.
      - Ну, расскажи тогда про страшную.
      - Страшная и богатая. Этим исчерпывается все. И надменная, ко всему прочему, как английская королева. У отца ее магазин картин, но всеми делами заправляет она. Если это тебя живо интересует, могу дать адрес дома.
      - Почему нет! Папаша может пригодиться.
      - Прекрати!
      - Тебя это шокирует?
      Он промолчал.
      - Папаша делает то, что скажет ему Жизель, дочь. Жизель сидит за письменным столом в глубине магазина, склонив напудренную морду над ворохом бумаг, и заключает сделки по телефону. Такой я ее увидел, когда в первый раз вошел со своими жалкими полотнами под мышкой.
      - Это не для меня, - сказала она, даже не посмотрев на картины.
      - Я недорого продаю.
      - А я покупаю только дорогие работы. Это не для меня, говорю вам.
      И поскольку я все еще не уходил, она подняла голову, и что-то как будто дрогнуло у нее во взгляде, потому что выражение у меня, наверно, было совсем отчаянное.
      - Потому что ты ей понравился, - поправила Марианна.
      - Да, скорей, поэтому. Так или иначе, она оставила бумаги и посмотрела на меня: "Господи, в этом городе тридцать тысяч художников, а они все новые и новые приходят и мечтают о славе Пикассо, и голодают как собаки, вместо того, чтобы поискать себе где-нибудь зарплату, как все люди."
      - Покажите мне ваш товар!
      Я расставил полотна вдоль стены. Их было три, и на первом я изобразил двух человек - мужчину и женщину, облокотившихся на перила моста.
      - И зачем тебе понадобилось это изображать? - полюбопытствовала Марианна.
      - Это были два человека - мужчина и женщина: он стоял в фас, небрежно опершись локтями о перила и опустив взгляд, а она повернулась спиной, лицом к реке, и в этом и была вся картина.
      - Не вижу никакого смысла.
      - Смысл невозможно рассказать, он был внутри картины, в позах этих двух, выражающих отчуждение, в скуке на мужском лице, в скорби женской спины. Развязка, расставание, пауза перед расставанием.
      - Мне это кажется очень тоскливым, - заметила Марианна. - И совершенно банальным. Хотя я не разбираюсь в этих твоих работах.
      - Но в том-то и дело, что в жизни это банально, а никто не догадался сказать это в картине. В том-то все и дело, что мы проходим мимо таких вещей, потому что они банальны, и уходим рисовать тело своей любовницы...
      - Ну ладно, а что сказала та, страшная?
      - Вторую картину я окрестил "Воскресенье", - продолжал словно про себя Робер. - Я ее очень любил, эту картину, и она представляла мансарду с задымленной стеной и с худенькой полуголой девушкой, которая гладит себе праздничную юбку...
      - Еще одно открытие.
      - По-моему, я хорошо передал этот жалкий интерьер и жалкую наготу этого худенького существа, и, может быть, часть ее жалкой надежды, что уж это-то воскресенье не будет таким же, как все остальные, что это-то воскресенье станет настоящим праздником. И в лице, по-моему, было выражение, и тело было хорошо погружено в сумерки, и луч от невидимого окна в крыше косо опускался на грязную стену и на жалкое худое плечо...
      - Боже мой, у тебя глаза на одно тоскливое. Да располагай я деньгами украсить комнату, я бы купила себе какой-нибудь пейзаж с пальмами и морем - с чем-нибудь красивым, а не таким, как то, что у меня каждый день перед глазами.
      - Если есть деньги, возьми себе лучше настоящую пальму. Это еще приятнее.
      - И настоящее море?
      - Почему нет. Съезди на Лазурный берег - пальм и моря, сколько хочешь. Ты смешиваешь картины с курортом.
      - На курорте я была только раз. Но это - одна из моих грязных историй, потому что богач мой оказался никаким не богачом, а каким-то мошенником и проиграл свои деньги, сколько у него было, в казино, а я еле-еле обратно вернулась.
      - На гостиничной кровати, наверно, на дорогу заработала.
      - Не важно. Расскажи лучше про ту, страшную.
      Робер молчал.
      - Ну, расскажи! Чего ты замолчал?
      - Вот ведь каков человек, - сказал всё так же, словно про себя, Робер. Постоянно повторяю себе, что это - прошлое, меня не касается - ни меня, ни былой Mарианны, - а стоит только подумать, как ты с этими стариками извращенными вертопрашила - и как будто кто-то желудок мне горстью мнет. Отвратительно.
      - Нет, правда, тебя-то это каким боком касается? Ты что, ревнуешь, что ли?
      - Пожалуй, да; похоже, что ревную. Ревную, как будто ты мне жена. Как будто ты мне жена, без которой я не могу.
      Она ничего не сказала, словно не слышала. Потом чиркнула спичкой. Зажгла сигарету.
      - Ты так и не дорассказал мне про ту, страшную.
      - Рассмотрела она мои работы. Без особого интереса, впрочем.
      "Умелость у вас есть, - вынесла она приговор. - Но никакого понятия о том, что творится сегодня. Подобные работы непродаваемы... Я не утверждаю, что если вы перейдете на другие, то непременно преуспеете, но с такими, как эти, неуспех вам гарантирован на 100%."
      Разглагольствований такого рода я уже слышал много и стоял и слушал лишь потому, что что-то говорило мне, что пытаться нужно до конца.
      - Вы правы, - согласился я, - но работы эти я делал для самого себя. Не на продажу.
      - Но вы ведь их предлагаете.
      - Предлагаю, потому что уже месяц без крыши над головой и потому что со вчерашнего дня у меня еще не было ничего во рту, и потому что мне больше нечего предложить. И если непременно нужно будет спрыгнуть с какого-нибудь шестого этажа, то я хочу, чтобы это произошло как можно позднее.
      На лице у нее показалось что-то вроде улыбки и она крикнула в комнату в глубине.
      - Папа, я ухожу ненадолго - пускай Пьер за магазином приглядит.
      А затем мне:
      - Пойдемте. Выпьем по чашке кофе.
      И мы пошли в бистро на углу и пили кофе, и она заказала мне бутерброд, и потом еще один, и еще один, и мы долго разговаривали, особенно я, - потому что после того, как долго не ел, становишься просто пьян от еды, - и не знаю, что именно я говорил: про Ван Гога и про абстрактное искусство, и про все такое прочее, - а под конец она мне сказала, что я явно много читал и видел, но все это перемешалось у меня в голове в кашу.
      - Если у вас будет немного времени под вечер, заходите снова... Сходим на выставку. Увидите настоящее искусство.
      Если у меня будет немного времени? У меня было столько времени, что я просто не знал, куда его девать, и еле дотерпел до шести, потому что ей не пришло в голову дать мне хотя бы два франка, а я был без сигарет и не мог даже взять пачку бумаги, чтобы курить окурки.
      - На, закури! До окурков мы еще не дошли.
      Марианна подала ему через плечо пачку.
      - Ты догадлива. Мне действительно страшно захотелось курить, когда я вспомнил те бестабачные дни.
      Он вдохнул обильный горький дым и приклеил сигарету себе на губу.
      - Тебе не надоело то, что я рассказываю?
      - Нисколько. Только я еще ничего интересного не слышала.
      - Знаю я, что' для тебя интересно.
      - Ничего ты не знаешь. Продолжай.
      - Выставка была - абстрактная мазня, но не без уменья. Художник видел краски и знал грамматику, но все они были - два-три приема, повторяемые до отвращения. Это то, что называется "иметь свой стиль". Человеком он, впрочем, оказался неплохим и позднее мы с ним подружились. И... Марианна!
      - Да слышу, слышу.
      - Марианна, эврика! У меня есть квартира.
      Марианна спустила ноги с лавки и повернула голову:
      - Тебе что, шесть часов нужно было, чтобы к этому открытию прийти?
      - Перестань, главное, что у нас есть квартира. Виллочка Жана-Пьера, того самого художника.
      - А где она, эта виллочка?
      - Далековато. На Марне.
      Марианна простонала и снова подняла ноги на сиденье.
      - Шутник. Туда самое малое - десять километров. А я и двух пройти не смогу. Нет, тут умирать будем.
      - Но это - чудесный домик. Со всем, что требуется. Это - моя мечта. И даже если там вдруг Жан-Пьер, то нам все равно достанется кухня. Но Жана-Пьера нет, а ключ - под плитой в саду.
      - Кончай, не зли меня.
      - Как я раньше не вспомнил, в "Нарциссе", пока еще метро работало.
      - Да если бы и вспомнил, я бы с тобой не пошла. От "Нарцисса" я бы с тобой не пошла.
      - А сейчас пойдешь?
      - Ни в коем случае. Десять километров - ты сдурел. Возьмем что-нибудь теплое на Рынке на эти жалкие франки, которые я раздобыла. Потом рассветет, а как рассветет, увидим. Пусть только ноги у меня отдохнут еще немного.
      - Своих я уже не ощущаю.
      - Когда тронемся, увидишь... Давай, дорасскажи про страшную. Ты мне еще ничего не рассказал.