— Мистер Дрейк спас меня. «Выбросьте весь этот мусор, — сказал он мне, — и переходите на современность». «Какую современность?» — спросил я, как последний простачок. «Секс и насилие, — сказал он, — разве вы не знаете, на что сейчас самый высокий спрос?..» Положа руку на сердце, мистер Питер, скажу, что эти артикулы не в моем вкусе, но что делать, когда над тобой повисает угроза банкротства…

Он смотрит на меня широко раскрытыми выцветшими глазами, будто в самом деле ждет ответа, но я знаю, что ответ ему не нужен и что вопросительное предложение — всего лишь литературный прием.

— У мистера Дрейка девиз: «Деньги не пахнут». Это, может быть, некрасивый девиз, но, к сожалению, совершенно верный. В конце концов, мы только продаем то, что нужно этим господам, которые каждый день торчат у стеллажей. Что они требуют, то мы и поставляем, не так ли?

Я успокаиваю его, заявляя, что это, пожалуй, так, хотя он не нуждается в успокоении, он давно привык вознаграждать себя за житейские разочарования духовной пищей, например «Диалогами» Платона. Мы еще немного беседуем о том о сем, причем я выступаю главным образом в роли слушателя, пока мне не приходит в голову, что пора заглянуть к итальянцу и посмотреть, что он там делает.

Само собой разумеется, итальянец делает спагетти, пиццы и все прочее, что только может делать итальянец, если он держит ресторан. Что касается самого заведения, то главное его украшение — всевозможные медные сосуды, начищенные до ослепительного блеска и развешанные по стенам и под потолком вперемешку с копчеными окороками и колбасами. В начале обеденного часа дюжина мраморных столиков заведения обычно густо населена, и потому я прихожу сюда только к часу дня, когда здесь можно есть, не опасаясь, что в любую минуту тебе в бок вонзится чей-то локоть.

В это же время — когда схлынет толпа проголодавшихся служащих и случайных едоков — ресторан посещают его завсегдатаи, в том числе и адъютанты Дрейка — траурный красавец Райт и болгарин Михаил Милев, или, как его тут по-свойски называют, Майк.

Этот болгарский Майк — человек сравнительно молодой, хотя какой именно смысл вложен в это слово, сказать трудно. Мальчишкой я считал, что если человеку стукнуло тридцать, то он уже старик. А Милеву уже давно перевалило за тридцать, он уверенно приближается к следующему десятилетию. Помимо возраста, о нем трудно сказать что-либо определенное: особых примет он не имеет и вообще все у него слишком обыкновенное. До того обыкновенное, что нечего ни описать, ни запомнить, не считая его привычки — а она, как известно, вторая натура — держать себя с подчеркнутой важностью и самоуверенностью. Оно и понятно. Надо же чем-то возмещать нехватку собственного достоинства и уверенности в себе.

Милев выступает так торжественно, будто принимает парад королевской гвардии перед Букингемским дворцом; делает заказ таким громким голосом, будто весь ресторан обязан знать, что этот господин сегодня будет есть не что иное, как бифштекс с макаронами, процесс еды сопровождает такой жестикуляцией, будто не обедает, а дает уроки хороших манер за столом.

Той же претенциозностью блистает его костюм, который ясно показывает, что Майк полностью в курсе всех модных веяний на Карнеби-стрит. Впрочем, не считая ярких шейных платков, воротничков особого покроя и обуви на двойном каблуке, костюм Майка чаще всего состоит из синей хлопчатобумажной куртки и таких же брюк — традиционного рабочего костюма американских скотоводов, который неизвестно почему стал в наше время символом шика у молодежи.

Отношения между ковбоем Майком и этим агентом похоронного бюро Райтом, насколько можно судить со стороны, весьма прохладны и чаще всего исчерпываются пожеланиями доброго дня. Это уже кое-что, если учесть, что мне, например, даже такое обычное приветствие не полагается, хотя оба они прекрасно знают, что их шеф — и мой шеф.

А может, именно поэтому оба смотрят сквозь меня как сквозь стекло. Для них я — всего лишь неизвестно откуда взявшийся выскочка. А выскочки вызывают неприязнь во все времена и на всех меридианах.

Сытный обед у итальянца навевает мечтательное настроение, и я начинаю грезить об обширных прериях, то бишь простынях обширной кровати в «Аризоне», куда и отправляюсь. Поднявшись к себе в номер приняв горизонтальное положение, я просматриваю дневной выпуск газеты. Вернее, пробегаю только заголовки, ибо по опыту знаю, что коварная дремота скоро одолеет меня. А содержание газеты подождет до вечера. Как известно, вечер — самая тягостная часть дня в скучной гостинице и в чужой стране.

Часа в четыре я отправляюсь в закусочную и, чтобы приободриться, выпиваю чашку кофе. Затем произвожу очередное нарушение закона — покидаю Дрейк-стрит и располагаюсь на скамейке в сквере. Мои наблюдатели давно свыклись с этими нарушениями и смотрят на них сквозь пальцы, потому что спокойно могут следить за мной через окно закусочной и между делом сыграть партию в покер.

Вытянув ноги, я сижу на скамейке и веду наблюдение, объект которого не имеет ничего общего с моими профессиональными интересами. Это — дети квартала. Они играют в классики или катаются на велосипедах по дорожке. После прокопченного желоба Дрейк-стрит эта картина в самом деле навевает душевный покой.

Затем, если мне уже окончательно нечего делать и окончательно надоело торчать в кафе с красоткой из Реммон-бара, я одолеваю несколько метров тротуара до ближайшего клуба и спускаюсь в розовый полумрак, чтобы выпить дозу виски под звуки очередной стрип-мелодии. Что касается солистки, исполняющей вечный номер программы, она так же неинтересна, как и глазеющие на нее из зала самцы. Вечный номер обнажения плоти… А плоть жалка, как утверждают французы. Особенно та, которую предлагает своим клиентам Дрейк-стрит. В ее клубы нанимаются либо впавшие в лютую нужду студентки, привлеченный возможностью заработать лишний фунт, либо труженицы тротуара, они двигаются, как автоматы, и раздеваются, как автоматы, в ритме неизменного бурлеска.

Потом — опять захожу к итальянцу. Потом — опять «Аризона». Если Дорис не дежурит внизу, я приглашаю ее в номер, угощаю стаканчиком виски и завожу разговор. По вопросам быта Дрейк-стрит Дорис — куда более полный и надежный источник информации, чем годовая подшивка «Таймса».

— Вы — замечательная женщина, Дорис, — говорю я, чтобы расположить ее к себе. — Здоровый дух в здоровом теле — вот что вы такое.

— О, вы ужасный льстец, мистер Питер, — отвечает Дорис и слегка розовеет.

— Ничего подобного. Я говорю сущую правду. Стоит только посмотреть на вас, а потом на некоторых других…

— О, если вы сравниваете меня с уличными женщинами… Но что делать, надо же людям как-то жить…

Эта фраза, впрочем, как и любая другая, для меня — удобный повод для того, чтобы небрежно поинтересоваться, как, в сущности, живет тот или иной обитатель Дрейк-стрит, или за счет чего живет, или как жил раньше, — словом, наметить Дорис исходные позиции, после чего начинаются непринужденные и обильные словоизлияния. Ими она вознаграждает себя за целый день принудительного молчания во время уборки комнат или дежурства.

— Мисс Бренда Нельсон? О, она сначала выступала в «Еве», самом большом кабаре мистера Дрейка, вы там, конечно, были. Всего пять лет назад «Ева» была единственным предприятием, а теперь видите, как все изменилось, кто оказался на пороге разорения, кто решил закрыть заведение, а мистер Дрейк давал собственнику ссуду или выкупал предприятие; так наша улица и превратилась в Дрейк-стрит. Со мной и братом было то же самое, мы уже собирались закрыть гостиницу, так что мы в самом деле должны быть благодарны ему за то, что он выкупил «Аризону» и оставил нас здесь работать за проценты…

— Да, действительно, — перебиваю я. — А Бренда?

— О, мисс Бренда — стреляная птица. Она так закрутила голову старику своими позами и своим недоступным видом и так вошла к нему в доверие, что теперь он без нее ни шагу. Она страшно хитрая, мистер Питер, уж вы поверьте. Раз я говорю, то так оно и есть.

— А эта другая, Линда Грей?

— Ее я плохо знаю. А раз не знаю, не стану говорить. Она поет в «Еве», говорят, божественно. Кое-кто считает, что она достойна лучшей участи, чем сцена кабаре, но я, как вы понимаете, не из тех, кто может ходить в «Еву» и слушать Линду Грей или кого там еще…

— Говорят, она ходит с этим, с болгарином, — делаю я выстрел наугад.

— Не может быть, — энергично мотает головой Дорис. — Линда с таким не пойдет, уж можете мне поверить. Она метит повыше. Очень ей нужен какой-то болгарин!.. О, мистер Питер, извините, я забыла, что вы тоже болгарин… Только вы — совсем другое дело, это я не ради комплимента, вы — совсем другое дело…

Я готов поинтересоваться, в каком смысле, но молчу, чтобы не ставить бедняжку в неудобное положение. Другое дело? Чепуха. На Дрейк-стрит и в окружении Дрейка все — одного поля ягоды.

— Вы — серьезный человек, — продолжает Дорис свою хвалебную песню. — Я серьезного человека за версту вижу. А этот Майк и года здесь не пробыл, а уже торгует наркотиками на перекрестке…

— Зачем же ему торговать наркотиками? Он ведь работает на Дрейка?

— Ну и что, если работает? Вы думаете, он в золоте купается? Когда человек не может без карт и без проституток, как Майк, ему надо много денег.

— Значит, мистер Дрейк торгует и наркотиками? — неосторожно интересуюсь я.

— О-о-о, этого я не сказала! — предостерегающе поднимает руку Дорис.

Потом нагибается ко мне поближе и негромко предупреждает:

— Здесь, на этой улице, мистер Питер, есть вещи, о которых не говорят.

Или в эту минуту, или позже — словом, в самый разгар беседы, на лестнице слышен зов:

— Дорис, где ты?

— Брат зовет, — поясняет моя собеседница, чтобы я не подумал, что ее ищет любовник. — Пойду сменю его, а то ему потом сидеть на дежурстве всю ночь.

И, одним духом опорожнив стакан, чтоб виски не пропадало зря, Дорис желает мне спокойной ночи и выбегает из комнаты.

Спокойной ночи. В комнате с ободранной мебелью, навевающей безграничную тоску. На улице, где много такого, о чем не говорят. Перед лицом неизвестности, таящей такое, чего пока угадать нельзя.

Спокойной ночи.

Уже две недели я прогуливаю новый костюм по Дрейк-стрит. Раз утром в закусочную, где я допиваю свой кофе, врывается слегка запыхавшийся Боб и сообщает, что шеф немедленно требует меня к себе. Немедленно значит немедленно, и коренастая горилла стоит и ждет, чтобы я поднялся со стула, после чего ведет меня в генеральный штаб.

Кабинет Дрейка и вправду похож на штаб: кроме шефа, здесь находятся Бренда, Райт, Милев и еще какой-то тип, которому далеко за сорок и которого все присутствующие называют мистером Ларкиным.

На этот раз Дрейк обходит мое умение воскресать. Он просто указывает на кресло и поясняет:

— Садитесь и слушайте, Питер. Слушайте внимательно, потому что вам, возможно, придется взять слово.

Я сажусь, закуриваю сигарету — собственную, а не из ониксовой шкатулки — и превращаюсь в слух. Говорит Майк Милев. По-видимому, он только начал свое выступление, и я вряд ли упустил что-нибудь важное.

— Мистер Дрейк совершенно прав: поездка Райта не принесла успеха, но я же не мог знать, что мои приятели, все трое (значит, был и третий, отмечаю я) окажутся такими трусами, что поделаешь, с годами люди меняются, и с этими тремя у меня уже давно нет контактов, но, как я уже неоднократно вас информировал, связи у меня там весьма широкие, исключительно широкие, да что делать, если большинство моих людей не знает английского, а те, кто знает, оказались непригодны для дела…

Вышеприведенный абзац — весьма сокращенная версия его монолога. Милев говорит с излишней горячностью, и поскольку торопится — делает ошибки, а сделав ошибку, старается ее исправить, а поскольку по-английски говорит плохо, то и поправки не помогают, так что слушать его утомительно, и Дрейк наконец замечает:

— Покороче, Майк. И не увлекайтесь пояснениями, потому что вы забываете главное.

— Я хочу сказать, что теперь, когда я установил два действительно надежных канала через Мюнхен и вообще связи с надежными людьми, все можно построить на прочной основе, и моя комбинация вступит в действие в ближайшее время…

Чтобы выразить эту несложную мысль, ему требуется немало времени, и Дрейк снова его перебивает:

— А как вы себе представляете эту комбинацию?

— Очень просто. Я уже вам сказал, что у моих людей собственные машины.

— Ну и что же? — спрашивает шеф.

— Это решает проблему переброски товара от турецкой границы до югославской.

— Конечно. Но ведь сначала товар нужно переправить через саму границу.

— Здесь, в Лондоне, я не могу ответить на этот вопрос в подробностях, — отвечает Милев. — Подробности мы обдумаем, когда мои люди установят контакт с надежными людьми в пограничных селах.

— Дело не в подробностях, а в самом общем решении, — терпеливо разъясняет Дрейк. — В двух словах: как вы представляете себе переброску через границу?

— Есть разные возможности. В некоторых местах приграничная полоса совсем узкая или очень удобная — скалистый хребет или каменная осыпь. Можно просто перетащить товар волоком с турецкой стороны на канате. Или зашвырнуть при помощи соответствующего приспособления. Или переправить на воздушном шаре. Это может сказать только специалист.

— А вы что скажете?

— Я могу снабдить вас топографией нескольких подходящих мест на обеих границах и организовать перевозку товара через страну. Если иметь в виду его количество, это немало.

— Да, конечно, — соглашается Дрейк. — Однако недостаточно. Нам нужно не много и не мало; нам нужно, чтобы товар попал из Турции в Югославию целым и невредимым.

Милев молчит, пытаясь выжать из себя удовлетворительный ответ. Остальные тоже молчат, но эта тишина, кажется, не помогает мыслителю, а только сковывает его.

— Могу предложить и другой вариант, — заявляет он наконец. — Если ваши люди сумеют ввезти товар в страну, я беру на себя его переброску в Югославию при помощи моих людей. Та граница, знаете ли, куда доступнее. Там бывают празднества, на которые съезжаются жители сел по обе стороны границы, и всякое другое…

Дрейк задумчиво смотрит на оратора и качает головой:

— Видите ли, Майк, если наши люди сумеют ввезти товар, они сумеют его и вывезти. Вы знаете, что подобные операции уже проводились и без вашей помощи. К сожалению, чаще всего они кончаются полными убытками. Несколько месяцев назад вы предложили мне проект, на который мы потратили много времени и средств. Он звучал по-другому.

— Я и сейчас считаю, что этот проект осуществим, — заявляет Майк и с достоинством выпрямляется. — И если вы разрешите прощупать почву, я гарантирую, что в самое непродолжительное время мои люди дадут точные сведения об удобных местах и даже найдут подходящий способ переброски. А дальше пусть решают специалисты.

— Это уже другое дело, — кивает шеф. — Именно это я и хотел от вас услышать: существует ли реальная возможность преодолеть границу и способны ли двое ваших людей снабдить вас точной информацией по этому вопросу, а потом, естественно, и организовать переброску?

— За это я ручаюсь, — напыщенно заявляет Милев.

— А вы, Ларкин, что скажете? — оборачивается Дрейк к незнакомцу.

Минуту-другую Ларкин не издает ни звука. Если судить по выражению его лица, можно подумать, будто он вообще поклялся никогда в жизни не открывать рта: тяжелый, неподвижный взгляд, плотно сжатые челюсти и скобки отвесных морщин в углах рта отнюдь не свидетельствуют о словоохотливости.

— Можно, — говорит наконец он.

— То есть? — поднимает брови Дрейк.

— Можно, повторяет незнакомец. — Если существуют реальные возможности и если Майк обеспечит точную информацию, мы дадим технику.

— Надеюсь, не воздушные шары, — ворчит шеф.

— Мы дадим технику, — тяжело произносит Ларкин, не давая себе труда уточнить, включает ли он в это понятие воздушные шары или нет.

— Чудесно, — кивает шеф. — А что вы думаете, Райт?

— Я думаю, как организовать связь.

— Какую именно? — интересуется Дрейк.

Длинными нервными пальцами музыканта Райт проводит по еще более длинным волосам и поясняет:

— Как организовать связь с теми двумя в Болгарии…

— Переписка тайнописью, — торопливо подсказывает ему Милев.

— Это хорошо, пока нет подозрений, — сухо замечает красавец. — Но мы должны быть готовы и к такой возможности.

— Каким же образом? — любопытствует шеф.

— Если придется, пошлем человека на место.

— Но ведь вы уже были там?

— Нужен местный человек. Майк… или этот новый…

— Зачем тогда и нужен этот новый, если не сможет сделать такого простого дела, — не выдерживает Милев.

— А почему бы тебе самому его не сделать? — рычит Дрейк.

После секундного молчания Милев бормочет:

— Мое возвращение сопряжено с большим риском… но если вы решите, что оно необходимо…

— Бренда, вы сегодня очень молчаливы, дорогая, — обращается шеф к своей приятельнице.

Алая дама — впрочем, сегодня она изумрудно-зеленая — затягивается сигаретой в длинном мундштуке и бархатным голосом мурлычет:

— Я играю роль публики, Билл. А дело публики — молчать.

Следующая очередь — явно моя. Но мне приходится подождать.

— От ваших рассуждений у меня высохли мозги, — жалуется Дрейк, поднимаясь из-за письменного стола. — А о горле и говорить нечего.

С этими словами он, наверное, нажал невидимую кнопку, потому что через минуту в кабинет вступает Ал, катя перед собой с подобающей случаю торжественностью передвижной бар с бутылками и стаканами.

В обширном кабинете, освещенном хрустальными люстрами и отгороженном от мира плотными шторами, наступает известное оживление, потому что присутствующие пользуются случаем не только промочить горло, но и размять ноги. Однако оживление это царит недолго. Шеф берет стакан и снова садится за стол, что заставляет всех остальных тоже занять свои места.

— Ну, Питер? Удалось вам поймать нить нашей беседы? — обращается Дрейк ко мне.

— Да, я слушал внимательно.

— И каковы ваши впечатления?

— Трудно сказать в двух словах, сэр.

— Зачем же в двух? Скажите в двустах. Сделайте подробный анализ. Ведь вы знаете эту страну, а не я.

— Но я не знаю, о каком товаре речь.

— Товар есть товар. Что там знать?

— Лично меня не интересует, что это такое, — поясняю я. — Но когда речь идет о контрабанде, вес и объем — самое главное.

— Считайте, что мы хотим перебросить груз солидного веса и объема. Например, тонну голландского сыра. Если это много, так скажите, что много.

Я молчу, занятый размышлениями, и Дрейк добавляет:

— Вы слышали проект Майка? А теперь я хочу услышать ваши соображения по этому проекту.

— Проект интересный, — говорю я. — Интересный для романа. Ни на что другое он не годится.

— То есть болтовня на ветер? — рычит шеф.

— Грубо говоря, да.

— А почему? Да говорите же! И без громких фраз. Мне нужен анализ, а не фразы.

— Во-первых, по вопросу о границе. Не знаю, когда мистер Майк в последний раз видел границу и видел ли ее вообще, кроме как из окна поезда, но положение на ней уже много лет совсем не такое, чтобы баловаться контрабандой.

— Но это все же довольно длинная граница, — замечает Дрейк. — Вы не допускаете, что на ней могут быть удобные для нас места?

— Удобные места лучше всего и охраняются, поскольку пограничники не хуже нас понимают, что они удобные. Не знаю, представляете ли вы себе вообще, какое там положение…

— А вы представляете? — перебивает Майк. — Или просто импровизируете?

— Мне не нужно ничего представлять. Я знаю. И если вам описать отдельные приграничные зоны, сигнальные установки и прочие методы охраны, вы и сами поймете, что проекты мистера Майка — фантастика чистой воды.

— Я сказал, что считаю самым уместным организовать переброску по воздуху, а не через ваши установки, — напоминает Милев.

— Помолчите, — прерывает его Дрейк, правда не повышая тона. — Будете говорить, когда вас спросят.

— По воздуху — дело другое, — признаю я. — То есть другой роман, не менее фантастический. Я уже сказал, что вдоль границы существуют зоны, каждую из которых тем или иным образом надо преодолеть. Только никто вас туда не пустит. Население все время начеку, не хуже пограничников. Конечно, если «по воздуху» означает пролететь над страной, тогда дело другое. В таком случае придется проанализировать состояние ее военно-воздушных сил.

— Значит, по-вашему, реального решения нет? — спрашивает Дрейк.

— Этого я не говорил, сэр. Я только говорю, что проект, который мы сейчас обсуждаем, — фантастический проект.

— Не уклоняйтесь от моего вопроса, Питер! — рычит шеф.

— Я не уклоняюсь. Просто сейчас я не готов дать ответ.

— Хорошо. Что вы еще скажете?

— Ничего, разве что на второй границе нас ждут те же трудности. И от всех этих приграничных праздников с точки зрения контрабанды мало толку.

— Если хотите возразить, Майк, сейчас самое время.

Но Милев уже овладел собой.

— Какие там возражения! Это просто болтовня.

— Которую можно проверить, — уточняю я. — И которую может подтвердить любой человек, знакомый с системой пограничного контроля в Болгарии.

— Это болтовня! — повторяет Милев. — Я уже сказал, что берусь осуществить свой проект. А раз я обещаю…

— Кто еще выскажется? — спрашивает шеф. — Вы, Райт?

Красавчик проводит длинными пальцами по длинным волосам и замечает:

— Мне кажется, что мы вынуждены выбирать между одними голыми заверениями и другими голыми заверениями. А это нелегко.

— Только что вы говорили не об уверениях, а о реальности, — напоминает Дрейк.

— Я не имел в виду связи Майка в Мюнхене, а не положение на границе.

— Ларкин?

Ларкин молчит, будто не слышит. Проходит немало времени, прежде чем он открывает рот.

— Когда мистер Питер будет готов ответить на вопрос, тогда я выскажусь.

— Значит, вы считаете, что проект Майка вообще не стоит обсуждать?

Ларкин снова устремляет в пространство тяжелый взгляд, и когда ему надоедает рассматривать обои на стене, роняет:

— Товар, о котором мы говорим, стоит крупных денег, Дрейк.

Я наблюдаю за ним украдкой и все время спрашиваю себя, уж не обманываюсь ли я. Но нет, я не обманываюсь. То есть я действительно буду страшно удивлен, если окажется, что я обманулся. Это непроницаемое лицо, эта недоверчивость, которая запрятана где-то глубоко, но которая есть вторая натура, выдают в нем полицейского. И этот взгляд, который избегает вашего взгляда, но внимательно изучает вас, если вы смотрите в другую сторону; и привычка говорить как можно меньше и только самое необходимое; и хорошо скрытое напряженное внимание, с которым он ловит каждое чужое слово, — все это выдает в нем полицейского.

— Ну ладно, — вздыхает Дрейк и встает, бросая тоскливый взгляд на тележку с бутылками. — Пока хватит!

Мы тоже встаем. Я направляюсь к двери и жду, что вслед мне прозвучит естественная в данном случае фраза: «Питер, вы останьтесь». И она действительно звучит, но касается не меня:

— Ларкин, я попросил бы вас остаться.

Уже второй час, и ресторан почти пуст. Я сажусь у самого окна, чтобы оттуда понаблюдать за кафе по ту сторону улицы, которое я так часто изучаю изнутри. Я только что заказал телячью отбивную, заказ принял Джованни, бакенбарды которого напоминают пару отбивных, как вдруг за спиной раздается знакомый голос:

— Можно сесть с вами?

Когда человек в чужой стране слышит родную речь, ему положено умилиться или прослезиться. Но я почему-то ничего такого не чувствую.

— Конечно, пожалуйста, садитесь.

Майк садится напротив меня, берет меню и начинает изучать его с таким сосредоточенным видом, будто это не меню, а Хартия прав человека. Это меню он давно знает наизусть, и всем заранее известно, что он закажет бифштекс с макаронами, по-болонски или по-милански, но ритуал есть ритуал.

— Джованни, будьте добры, бифштекс по-милански! И кьянти, как всегда.

Обед проходит в полном молчании, и я уже решаю, что Майк отказался от намерения разговаривать со мной, но он отодвигает тарелку, облокачивается на мраморный столик и заявляет:

— Ну и глупо же получилось, а?

— Что именно вы имеете в виду?

— Да вот, недавно. Двое болгар сцепились на потеху этих англичан…

— Да, в самом деле…

— …вместо того, чтобы заранее сесть, поговорить по-человечески и все уточнить.

— В самом деле, — снова соглашаюсь я.

— Но откуда мне было знать, что Дрейк именно сегодня соберет военный совет! А что касается вас, то я думал, что вас просто хотят использовать там, на месте… И согласитесь, что всякие пограничные зоны и сигнальные установки — совсем не мое дело.

— Да-да, естественно.

Мы пьем кофе, Милев продолжает пространно рассуждать о том, как все могло бы получиться по-другому, если бы мы заранее могли договориться; но ничего нового не прибавляет. Я же ограничиваюсь тем, что время от времени киваю в знак согласия, чтобы не слишком повторяться.

Мы расплачиваемся и направляемся в сторону «Аризоны», но на полпути Майк останавливается и предлагает:

— Пожалуй, лучше всего зайти сейчас ко мне и все как следует обдумать.

— Куда нам спешить. Откровенно говоря, сейчас я предпочел бы вздремнуть.

Он взглядывает на меня, будто проверяя, не шучу ли я, и внезапно меняет тон, переходя на «ты»:

— Вздремнуть? Да ты в своем уме? Да ведь пока мы тут с тобой прохлаждаемся, Дрейк, может быть, уже решает нашу судьбу?

— Так уж и судьбу…

— Слушай, ты или валяешь дурака, или слишком наивен. Да ты вообще имеешь понятие о том, что за человек Дрейк? Для него пустить в человека пулю — все равно что поздороваться.

Я осматриваю улицу, почти пустую в это время, потом кидаю беглый взгляд на парадное, у которого остановил меня Милев, — неприглядное и полутемное, не внушающее никакого доверия.

— Хорошо, — уступаю я. — Раз вы считаете, что нельзя терять времени…

Следом за Майком я иду по неопрятной лестнице с полустертыми ступеньками. На втором этаже он открывает своим ключом дверь квартиры и вводит меня в гостиную. Обстановка здесь напоминает мою собственную, гостиничную, с той разницей, что мебели побольше и сама она поновее, а окно выходит в задний двор, загроможденный ржавым железом.

— Не хотите выпить? — спрашивает меня хозяин, который снова перешел на «вы».

— Нет, спасибо. Не хочется.

— Мне тоже. Серьезный разговор лучше вести на трезвую голову.

Мы усаживаемся в кресла по бокам небольшого столика. Милев спрашивает:

— Ведь вас, кажется, именно выпивка привела в этот квартал?

— Да, пожалуй.

— Судьба, — уныло качает головой Майк. — Вас — спиртное, меня — юбки…

— Причем тут юбки? — спрашиваю я, чтобы не молчать.

— А притом, что они не бесплатны, — поясняет хозяин. — И чтобы заработать побольше, я взялся продавать гашиш, а гашиш привел меня к Дрейку…

Он замолкает — наверное, решив, что не стоит перегружать меня информацией. Потом вместо обобщения замечает:

— А теперь нам обоим надо думать, как убраться отсюда.

— Зачем? Здесь не так уж плохо.

— Да, конечно! — с издевкой улыбается Майк. — Особенно если вам и дальше будут платить за шлянье по порнографическим магазинам и по закусочным. Но вы не знаете шефа. Он денег на ветер не бросает. И с самого нчала подсчитал до последнего пенса, сколько на вас потратить и сколько на вас заработать, прежде чем отправить вас в морг.

— У меня от ваших прогнозов испортилось настроение, — бормочу я. — Вам не кажется, что если кто-то под угрозой, то это, скорее всего, вы?

— Верно, вы разнесли мой план в пух и прах, — отвечает Милев. — И Дрейк теперь, наверное, уверен, что я его вожу за нос, хотя у меня такого намерения и не было. Но я ему все еще нужен, хотя бы для того, чтобы высказать мнение о плане, который ему предложите вы. А когда вы это сделаете, ничто не помешает мне разнести его в пух и прах, как вы разнесли мой план.

— У меня нет плана, — успокаиваю я его.

— Если у вас нет плана, вам прямая дорога на кладбище. Если нет, придумайте хоть какой-нибудь. Вы уже знаете слишком много. Дрейк не оставит вас в живых, если решит, что вы ему больше не нужны.

Он молчит, давая мне время вникнуть в то, что сказал, потом переходит к сути дела:

— Будет верхом глупости, если мы, болгары, разрешим этому англичанину расправиться с нами…

— Раз вы ставите вопрос на национальную основу…

— Наше единственное спасение — выработать общий план, для осуществления которого и я, и вы будем одинаково необходимы. Нужно, чтобы это было нечто солидное, в противном случае шеф не одобрит.

— Да, это было бы идеально, — соглашаюсь я, рассеянно глядя на клочок задымленного неба над грядой прокопченных крыш за немытым окном.

— Так что не держите этот ваш план за пазухой, давайте обсудим его спокойно, — заключает Майк.

В эту минуту я улавливаю легкий шум в соседней комнате, что дает мне основание переменить тему:

— Там, кажется, кто-то есть…

— Это мой соквартирант. Не беспокойтесь. Он ни слова не понимает по-болгарски.

— А, ну хорошо.

— Предлагаю обсудить ваш план без проволочек, неизвестно, когда Дрейку вздумается снова вызвать нас.

— У меня нет никакого плана.

— Слушайте, — говорит Милев, стараясь сохранить спокойствие. — Вы не дурак, но и я не так глуп, как вы думаете. Я знаю, что у вас есть план. И еще знаю: вы поэтому разгромили мой план, чтобы подсунуть шефу свой. Но я могу поступить с вами точно так же, как вы со мной. Существует тысяча способов посеять недоверие. Поэтому говорю вам еще раз, не хитрите. Лучше откройте карты, пока не поздно.

— Кажется, мы говорим по-болгарски, а не понимаем друг друга, — сокрушенно говорю я. — Неужели вам непонятно, что это значит: нет у меня никакого плана. Понимаете, нет!

— Вы действительно считаете меня дураком, — повышает тон Майк Милев.