Особые приметы? Серьги. У меня создалось впечатление, что она никогда их не снимает. Большие круглые серьги матово-зеленого стекла, выглядывающие из черных зарослей волос, словно две зеленые черешни. Дешевые серьги, завершающие перечень дешевых аксессуаров красоты.

Как я понял потом, у нее вообще была слабость к украшениям. Но даже такие вот дешевые (я уж не говорю о настоящих, какие ей, должно быть, и не снились) были ей не по карману. Бронзовая цепочка, выполняющая почетную роль колье, два браслета в народном стиле, оставляющие на руке черно-зеленый отпечаток, колечко с серебряной монеткой – вот и все ее сокровища. Плюс серьги. С серьгами она никогда не расставалась.

– Я буду убирать вашу комнату и ходить за покупками, – сказала она на другой или на третий день. – У меня нет другого способа платить вам за постой.

– Если мне понадобится уборщица, я позову женщину, которую вы так любезно выставили, – ответил я.

– Ваша уборщица просто заметает мусор с середины комнаты в углы.

– Возможно. Я в углы не заглядываю. Но мне бы не хотелось превращать вас в прислугу.

– Вам нравится роль благодетеля?… Но мне-то как быть?

– Ладно, – сказал я. – Чтобы у нас были чисто деловые отношения, я буду вам платить.

– Получается что-то очень сложное, – упрямится она. – В таком случае я должна буду платить вам за квартиру и питание.

– Я буду вам платить! – повторил я более резким тоном, чтобы дать ей понять, кто в этом доме хозяин. – Нечего становиться в позу, если у вас даже лишней пары белья нет!

– Я согласна, не сердитесь, – сказала она. – А что касается белья и всего прочего, я надеюсь, скоро все уладится. Увидите, как я разбогатею.

Хорошо хоть нос не вешает. И со всеми вступает в контакт. Она ходит вниз, на кухню, по два раза в день, встречается с моими соседями, которых я сам вижу раз в неделю, а то и реже, да и в этих случаях ограничиваюсь лишь коротким приветствием. Сперва она познакомилась с самым неуживчивым – Нестеровым, потом с Илиевым и лишь в последнюю очередь – со своим отцом.

– Сегодня Димов наконец-то ответил, когда я поздоровалась с ним, – сообщает Лиза во время обеда.

Очевидно, слово «папа» было для нее совершенно непривычным.

– Значит, теперь вы и его начнете опекать, – сухо заметил я. – Вы с вашим усердием стали прислугой не только для меня, но и для всех в доме.

– А почему не оказывать людям мелкие услуги. Тем более пожилым… Что мне стоит?

Илиев – не пожилой и не калека, сам в состоянии сходить в булочную. Но это ее дело. Она им что-то покупает, помогает мыть посуду или присматривает за кастрюлей Нестерова, который иногда отваживается стряпать себе еду.

Естественно, меня совсем избаловали, теперь я даже кофе сам не варил, а моя мрачная берлога постепенно так преобразилась, что я уже начал испытывать беспокойство, как бы мне не обмещаниться. Невеселые мысли посещали меня еще и потому, что все эти изменения были связаны с дополнительными расходами.

– Тут я видела на днях красивую ткань для штор, – однажды информирует меня Лиза как бы между прочим. – Зеленую.

– А к чему мне зеленые шторы? Мне хватает зеленой орешины.

– И охота вам вечно смотреть на эту облупленную стену? – она хмурит брови.

Забыл сказать: у нее черные брови, плавно изогнутые, – не похожие на те, что вначале сбривают, а потом сверху рисуют.

– А орех уже вянет, – продолжает моя квартирантка. – Листья скоро опадут, и вы будете видеть одни балконы, завешанные бельем.

Так что пришлось и шторы купить, и розовый абажур – при всем моем уважении к плевательнице Жоржа, – и маленький стол на место того огромного, что занимал полкомнаты, и не помню уже, что еще, а Лиза так вымыла стены какой-то пастой, что от грозных коричневых сталактитов, начерченных сыростью, остались только их тени, похожие на легкие, едва заметные кружева.

– Это кто – греческая богиня? – спрашивает Лиза, посматривая на гипсовую красавицу, стоящую в углу со шляпой на макушке.

– Вероятно.

– Богиня любви?

– Любви, конечно. Если не мудрости. Жаль, что на ней нет этикетки с указанием ее титула.

– Хороша! – замечает Лиза.

– Чумазая.

– Я ее умою, если позволите. А шляпа ваша?

– Нет. Прежнего жильца.

– Так что я могу ее выбросить?

– Спросите у богини.

И шляпа исчезает. После чего должна решиться судьба другой красавицы.

– А эта кошка в самом деле не ваша? – спрашивает моя квартирантка, кивком указывая на секс-бомбу из «Плейбоя».

– Я же вам говорил, не моя. Я переехал сюда совсем недавно.

– А где жили раньше?

Пришлось и это объяснять.

– А что вас заставило забиться в этот мавзолей?

– Развелся, вот что. Только не спрашивайте, почему я развелся.

– Иу, если не хотите… – смиряется Лиза с видимым разочарованием. И возвращается к картинке: – А кошка пускай остается?

– Далась же вам эта кошка! Хотите – оставьте ее, хотите – выбросьте.

Она всматривается в фотографию слегка прищуренными глазами, словно решая, как с ней быть. Потом заявляет:

– А по-моему, пускай себе висит. Может, она не очень приличная, но ведь сюда, кроме нас с вами, никто не заходит.

Очень скоро Лиза пытается перейти со мною на «ты», однако я упорно не поддаюсь.

– Должно быть, в ваших жилах течет английская кровь? – спрашивает она однажды.

– Почему это?

– Я все время только и слышу: – «вы» да «вы». Говорят, это английский обычай.

– Я не следую чужим обычаям – ни английским, ни каким бы то ни было другим.

– А ко мне – все время на «вы»…

– Я здесь со всеми на «вы», – неохотно объясняю я.

– Только здесь? Я вас мало знаю, но, кажется, вы со всеми на «вы».

– Может быть.

На этом разговор кончается, и мы продолжаем обращаться друг к другу на «вы».

Словом, я постоянно ставлю преграды, которые Лиза постоянно пытается переступить. К счастью, она не нахальна, во всяком случае, не слишком: легко идет на сближение и так же легко уходит в сторону. И все-таки, поскольку вечерами она сидит дома, что обычно делаю и я, и поскольку мне неудобно сказать ей: «Иди-ка ты в свой чулан», у нее после ужина остается достаточно времени для того, чтобы вновь и вновь подвергнуть испытанию мою необщительность.

Она совсем ненадолго садится в кресло – в то самое кресло Жоржа, которое я было выбросил в коридор и которое, старательно вычищенное, снова появилось у меня в комнате, так как шаткие стулья, очевидно, не внушают ей доверия.

– Вы под каким знаком родились?

– Не знаю. Жена говорила, что под знаком Козерога.

– А когда вы родились?

– Под Новый год. Небольшой новогодний подарочек для моей семьи. Нашей семье везло на новогодние подарки.

– Что вы имеете в виду? – любопытствует Лиза.

– Ничего. Это я так, между прочим.

– Вы скрытный, – констатирует она. – Под таким вы знаком родились. – И чтобы прояснить все до конца, спрашивает: – В котором часу вы родились?

– Вот этого-то я не запомнил. Я так торопился появиться на свет, что не догадался взглянуть на часы.

– Все мы такие, – вздыхает моя квартирантка. – Торопимся, будто в этом мире нас ждут не дождутся.

Помолчав, она возвращается к прежней теме:

– Но ваша мама, наверное, запомнила. Боль не забывается…

– Вы ее испытывали? – решаюсь я задать бестактный вопрос.

– Может, и испытывала. Так что же говорит ваша мама?

– Мы эту проблему не обсуждали.

Однако она все не может угомониться!

– У вас не очень-то хороший знак…

– Я давно это понял.

– Нельзя сказать, что вам не хватает глубины… но вы слишком болезненно самолюбивы и склонны все идеализировать.

– Пока что вы допустили только три ошибки.

– Вы не слишком самостоятельны, но достаточно самоуверенны, – невозмутимо продолжает она.

– Теперь уже пять.

– Ведете замкнутый образ жизни. Работоспособны…

– Я – лентяи.

– Как, вы отрицаете, что замкнуты?…

Я не считаю нужным отвечать.

– Может, вы не ленивы, но у вас отсутствует самолюбие, – развивает она свои догадки.

– Только что вы говорили, будто я болезненно самолюбив!

– Ну и что? Каждый знак включает по меньшей мере двенадцать разновидностей. Погодите, я вам объясню…

– Оставьте! – машу я рукой. – Давайте лучше сыграем в шахматы.

Она еще и в шахматы играет. Играет, правда, весьма посредственно, однако и так сойдет – по крайней мере во время игры не пристает ко мне со своими вопросами. Придется объяснить ей, что игра в вопросы – моя профессия, а не ее, тем более если вопросы провокационные.

Я мог бы задать ей парочку таких вопросов, от которых у нее на всю жизнь пропала бы охота к этой игре, но ее прошлое меня нисколько не интересует, настоящее я знаю, и единственное, что меня немного волнует, это ее будущее – главным образом в том смысле, когда же она наконец избавит меня от своего присутствия.

Дело не в том, что она мне слишком уж надоедает. Женщина обычно слишком надоедает после того, как пустишь ее к себе в постель. Иногда мне бывает приятно подумать, что дома кто-то ждет меня к ужину. Но только иногда, в периоды особенно сильных нервных перегрузок. В остальное же время я предпочитаю оставаться в обществе госпожи Скуки – по крайней мере эта бесплотная дама не задает вопросов; что же касается плоти, дело обстоит просто: у меня ведь есть телефон Бебы.

– Мне кажется, у вас были какие-то сильные переживания… – говорит Лиза однажды вечером.

Она сидит в кресле, дымя сигаретой, положив ногу на ногу, и внимательно следит за тем, как лениво я передвигаю шахматные фигуры.

Лизе свойственна эта привычка – закидывать ногу на ногу; можно подумать, что она не без удовольствия демонстрирует свои бедра и делает это якобы непроизвольно, а если и с умыслом, то вовсе не претендуя на особый успех. Это всего лишь невинная бесцеремонность или хорошо разыгранная непосредственность – со свойственным мне скептицизмом я готов спорить, что более вероятно второе, если вообще стоит спорить о вещах, которые меня мало занимают.

– Вы о чем? – бормочу я.

– Ну, о переживаниях.

– А у кого их нет?

– Я хочу сказать, какие-то тяжелые переживания.

– Сказал же: развелся я.

– В наше время это не тяжелое переживание.

– Вы арогантны, – бросаю я небрежно.

– Говорите по-болгарски, если хотите, чтобы я вас поняла.

Она меня отлично понимает, но в данный момент это ей невыгодно, а кроме всего прочего, она любит кокетничать своей простотой, не всегда видя разницу между простотой и глупостью.

– Вы нахальны, – перевожу я. – Без конца выспрашиваете меня, вместо того чтобы говорить о себе.

– О себе неинтересно. Я слишком хорошо себя знаю, – довольно убедительно отвечает она.

С такой логикой нельзя не считаться. Она между тем продолжает:

– И потом, я вам неинтересна. Это было заметно сразу, с первого же вечера… Господи, вы меня тогда просто убили!… Собралась раскрыть перед ним душу, а он: мне это ни к чему.

– Вы собрались лгать.

– Ну, это уж слишком! У вас нет абсолютно никаких оснований подозревать меня в подобных вещах.

Аккуратно расставив все фигуры до последней пешки, я небрежным движением смахиваю их с доски. После этого поднимаю взгляд на свою собеседницу.

– Вы это всерьез – что готовы первому встречному рассказать всю жизнь от начала и до конца?

– Вот еще. Можно и не от начала до конца, но говорить правду.

– Потому-то я и сказал: мне это ни к чему. Кому нужна половина правды?

Она, очевидно, возвращается к мысли, что до ее прошлого мне нет никакого дела, но я вдруг спрашиваю:

– Впрочем, почему вы сбежали от матери?

– Да это уже не первый случай, – непринужденно отвечает Лиза. – Если бы вы знали, сколько раз я убегала…

– Похоже, вы не любите свою мать?

– А за что ее любить? За то, что она отреклась от моего отца?

– А теперь отец от вас отрекается.

Эту фразу я обронил невольно, но, к счастью, Лиза не понимает, что именно я хочу сказать.

– Почему отрекается? Верно, встретил он меня не с распростертыми объятиями, но его можно понять. Ему нужно время, чтобы привыкнуть. А вот мать уж никак понять невозможно.

– А если ее заставили?

– Заставили, а то как же… И не кто-нибудь, а Костов.

– Кто это?

– Любовник. Подозреваю, что она с ним связалась еще до того, как отца посадили. Она вышла за отца исключительно по расчету. Привыкла до Девятого жить в свое удовольствие. Только тому, кто жил в свое удовольствие до Девятого, стало несладко после Девятого, и вот, чтобы поправить свои дела, она и приметила жертву среди новой знати.

– Вы слишком строго ее судите, – замечаю я. – Брак по расчету – явление обычное. Даже пьесы пишутся на эту тему.

– А то, что она от него отреклась, как только его арестовали? И не просто отреклась, а оплевала. Вместо того чтобы озлобиться на собственную судьбу, озлобилась на мужа. Дескать, видали, какой подлец, представился мне большим человеком, а сам, не успев жениться, извольте радоваться, в тюрьму угодил. До такой степени озлобилась на человека, что объявила его покойником. Всю жизнь врала мне, что он мертв.

– Для нее он умер…

– А для меня умерла она. И давно. Мещанка, какой свет не видал, эгоистка.

– Неужто она вас не любит?

– Почему же, любит. Как может любить эгоистка. Нужна мне ее любовь, если я зачата без любви и рождена без любви! Она носила меня в утробе и ненавидела моего отца. Меня рожала, проклиная отца.

– А вы скучали по нему? Даже не имея представления, какой он?

– Неужели нет! – Лиза бросает на меня вызывающий взгляд. – Я полюбила отца, потому что не любила мать. Он был ее противоположностью…

– Естественно. Если иметь в виду пол…

– Если иметь в виду все. Он был идеалист…

– Может, он и сейчас такой. Но это ровным счетом ничего не означает. Мой отец тоже был идеалист – ну и что из этого? Живой человек никогда не бывает идеальным. Особенно если вы живете при нем. Ваше счастье, что вы не жили с вашим отцом.

– Эту трагедию вы называете счастьем?

– Уж прямо – «трагедия». Такое бывает даже в самых благополучных семьях.

– Больше ничего не стану вам рассказывать, – насупилась Лиза, словно капризный ребенок. – Вы смеетесь надо мной.

Сегодня воскресенье, и, когда внизу раздаются два звонка, меня это озадачивает. Инкассатор в этот день не приходит, а кроме инкассатора, никто другой ко мне не придет.

Лиза, которая в этот момент ставит завтрак на новый столик, глядит на меня с недоумением.

– Кто бы это мог быть?

Хотя ее проживание здесь давно узаконено, мысль о том, что могут внезапно прийти и проверить документы, все еще беспокоит ее.

Спустившись в Темное царство, я открываю дверь и вижу у входа воспитательницу интерната с двумя детьми. Их возгласы «Дядя! Дядя!» заглушаются словами воспитательницы:

– Извините, что я их привела, но у них только и разговоров что о вас…

– Хорошо сделали, – успокаиваю я ее, беря детей за руки.

– К другим приходят родители, близкие, уводят их с собой, а об этих никто и не вспомнит, – продолжает воспитательница.

Я останавливаю ее излияния, чтобы уточнить, когда она придет за детьми. Наконец она уходит, и я веду малышей в свои покои.

– О! Чьи это детки? – восклицает Лиза при появлении гостей.

– Мои.

– Мы дядины, – подтверждает мальчонка.

– Ну скажите же, чьи они? – пристает ко мне Лиза.

– Ничьи.

– Иди-ка, я на тебя погляжу. Какой бутуз! – говорит она, привлекая к себе малыша. – Как тебя зовут?

– Меня зовут Гошко… Но я – Георгий.

– Придет время, станешь и Георгием, – уверяет его Лиза. – А пока будь Гошко.

– Только бы не стал каким-нибудь Жоржем, – бормочу я, усаживая за стол его сестренку.

– А тебя как зовут? – спрашивает у нее Лиза.

– Румяна.

– Очень красивое имя.

Имя, может, и красивое, но девочка все еще бледная, вялая. Веснушчатое лицо и серьезные, недетские глаза – наверное, такой она и останется, внутренний надлом не проходит бесследно. А вот братик ее, похоже, окрепнет, хотя и у него в душе навсегда сохранится смутный страх, от которого его сновидения будут полны тревоги.

После завтрака я иду с детьми на улицу, чтобы Лиза могла спокойно приготовить обед. День выдался солнечный, довольно прохладный – обычный октябрьский день, листва в сквере уже становится желто-зеленой, а то и вовсе ржавой, ночью прошел дождь, и в аллеях стоит запах листьев, осенний, кладбищенский запах.

В сквере тихо и почти безлюдно, лишь кое-где отдыхают пожилые люди, матери толкают перед собой коляски, а поблизости от нас сидят на разных скамейках два наших пенсионера, погруженные в чтение воскресных газет. Проходя мимо, я киваю Димову, так как Несторов не поднимает головы. Мы прогуливаемся вдоль аллеек, но это занятие скоро надоедает, и я в приливе изобретательности отсылаю детей к палатке у входа в сквер, чтобы они купили себе конфет. Взглянув на часы, я замечаю, что время почему-то течет очень медленно, и плетусь в обратном направлении.

Димов исчез, это меня расстраивает – я мог бы предложить на его рассмотрение парочку наболевших вопросов, ведь до обеда еще далеко. Но у Рыцаря свое расписание, и я издали вижу, как его высокая тощая фигура в темном широком пальто пересекает бульвар и направляется к клубу ветеранов революции, где можно выпить кофе, пухнущий бакалейной лавкой, и сыграть в шахматы.

Тогда я нерешительно подсаживаюсь к Несторову. Он по-прежнему поглощен газетой и на мое приветствие бормочет нечто нечленораздельное. Дети все еще возле палатки – отсюда они мне кажутся такими маленькими и жалкими в своих серых пальтишках.

– Чьи эти дети? – спрашивает Борец после продолжительного молчания.

Он, вероятно, наделен способностью видеть ухом, так как не отрывает глаз от газеты.

– Не мои, – отвечаю уклончиво.

– Елизаветины?

– Нет.

Чтобы он больше не приставал с вопросами, я в нескольких словах рассказываю ему, в чем дело. Несторов сидит все в том же положении, уставившись глазами в газету, затем откладывает ее в сторону и сердито бубнит:

– Это опять-таки безответственность!

– Что поделаешь? Серые люди, – говорю я небрежным тоном.

– А ученые чем лучше? – рычит Борец. – Всю жизнь не видел дочери, и вот она рядом, а ему на нее чихать!…

– Человек был репрессирован…

– Оставьте, я не люблю сплетен! – прерывает Несторов. – И не впутывайтесь в историю, которая вам не знакома.

Я молча разглядываю огромные деревья, заслоняющие улицу. Великолепная ширма, скрывающая городской быт. Зато со стороны бульвара деревца какие-то хилые, и сквозь них просматривается ряд одинаковых зданий со всей их однотипной неприветливостью.

– Разболтанность! – слышится рядом ворчание Борца. Однако это слово, вероятно, кажется ему недостаточно сильным, и он продолжает: – Безответственность!…

– На кого вы так сердитесь? – любопытствую я.

– Сердись, не сердись – это дела не меняет. Факты остаются фактами.

– Потому что если уж сердиться, то сердиться самим на себя, – говорю я. – Ведь мы же сами довели до такого положения…

– Кто «мы»? Я или вы? – уточняет Несторов.

Набычившись, он смотрит на меня прищуренными глазами, полными презрения. Мне начинает казаться, что сейчас он меня ударит.

– Боюсь, что скорее вы, – отвечаю я. Пусть хоть не даром бьет. И так как он продолжает сверлить меня взглядом, добавляю: – Я мелкая сошка – пишу по мелочам. А вы, насколько мне известно, занимались делами покрупней.

– Когда я занимался, я за все отвечал, – рычит Борец. – Потом пришли другие…

– И вас вышвырнули.

Фраза пришлась ему не по вкусу.

– Я стал неудобен.

– Вас уволили, – предлагаю я более приличную формулу.

– С какой стати меня увольнять? – Мой собеседник снова глядит на меня неприязненно. – За то, что я исправно выполнял указания? Я получил другой пост.

– Такой же высокий.

– Не высокий и не низкий. Назначили директором одного предприятия. И вот там я воочию увидел, что такое разболтанность. Но я человек военный, разболтанность не терплю. Как начал всех шерстить – и посыпались заявления об уходе.

Он замолкает и принимается расстегивать свое зеленоватое летнее пальто – видно, его в жар бросило от этих разговоров. Но со стороны кажется, что человек захотел проверить, на месте ли его живот. Живот на месте. Несторов машинально подтягивает широкий ремень и продолжает, все так же глядя вниз, как бы беседуя с собственным животом:

– Так что я никому спуску не давал.

– И дело пошло на лад…

– Я бы навел там порядок, если бы не начали вмешиваться: так, мол, нельзя, это же рабочие… Если рабочие, так пускай работают! Было бы у нас хотя бы процентов пять безработных, каждый бы небось дрожал за свое место…

– Значит, и там вы оказались неудобным?

– Удобный, неудобный – отправили меня на пенсию. – Он снова подтягивает ремень и заканчивает сердито. – Распустились мы, вконец распоясались… Забыли, кто мы и кто нас окружает.

– Сейчас мирное время. Нельзя же, чтобы везде и всегда было как в казарме.

– Мирное время, говорите? – хмыкает Борец. – Где оно, это мирное время?

– Все-таки разрядка…

– Разрядка? – Несторов двумя пальцами поднимает газету, словно какую-то не очень чистую тряпку. – Вот эти газеты – вы их пишете? Тогда о какой разрядке вы говорите? Люди воюют в разных концах света, а вы все толкуете о разрядке…

– Важно избежать мировой. Уцелеть.

– Для вас, может, и важно, – пренебрежительно цедит Несторов.

– Для всех важно.

– Ты, парень, говори от своего имени, не от моего! – грубо обрывает он меня, внезапно переходя на «ты». – Если бы это и для меня было так уж важно, я в свое время полеживал бы себе на лавке, вместо того чтобы скитаться по горам и соваться под пули.

И как бы давая понять, что разговор окончен, Борец резким движением закутывается в пальто. Но так как до обеда еще есть время, я позволяю себе еще одну реплику:

– Речь ведь не о вас и не обо мне – обо всем человечестве. Человечество-то должно уцелеть?

Он молчит минуту-другую, словно размышляя, стоит отвечать такому дураку или нет. Потом изрекает:

– Задача, парень, состоит не в том, чтобы уцелеть. Задача заключается в том, чтобы победить.

– Так как же можно победить, если мы не уцелеем?

– Вот именно, – кивает Несторов, будто ждал такого вопроса. – Все оппортунисты испокон веку рассуждали подобным образом: давайте, мол, на этот раз себя пощадим, иначе кто же будет продолжать борьбу?

Разумеется, он уверен в своей правоте. Самое главное для него – утереть мне нос. И, полагая, что он этого достиг последней фразой, Борец неторопливо встает и торжественно удаляется.

Провожая его взглядом, я замечаю, что и Борец потащился в клуб. Как видно, и он, и Димов наведываются в одни и те же места, сохраняя, однако, между собой дистанцию во времени и расстоянии.

Солнце поднялось высоко. Ярко-оранжевое, оно сейчас похоже на раскаленный металлический диск, успевший немного остыть в мглистой белизне неба. Настолько, что теперь на него можно глядеть без темных очков, словно это огромная апельсиновая луна, а не наше дневное светило.

– Ну как, наигрались? – спрашиваю я детей, беря их за руки.

Вопрос довольно-таки глупый, потому что все это время они были у меня перед глазами, такие одинокие и словно кем-то забытые у входа в сквер. Но что-то же надо было им сказать.

– Здесь не во что играть, – заявляет малыш звонким голоском.

– А в интернате?

– Есть, – отвечает Гошко без особого энтузиазма. Благодаря Лизе и ее котлетам за обедом царит явное оживление.

– Дядь, а почему ты телевизор не включаешь? – бесцеремонно спрашивает Румяна.

Я соврал своей квартирантке, что телевизор не работает. Соврал в первый же день, опасаясь, что иначе она будет торчать у меня в комнате, смотреть передачи, и для пущей верности вытащил его в коридор.

– По-моему, он испорчен, – тихо отвечаю я.

– Дядя, а ты попробуй включить – может, он не испорчен? – подает голос и мальчонка.

Ничего не поделаешь, приходится тащить телевизор обратно в комнату, устанавливать его на старом месте, в углу на тумбочке. Ко всеобщему удивлению, он заработал. Я и сам немало удивлен.

– Скажи, пожалуйста! А Жорж говорил, что он испорчен, – рассуждаю я вполголоса, но так, чтобы слышала Лиза.

Малышам повезло – вскоре начинается какой-то детский фильм, потом Лиза ведет их в кафе-кондитерскую, потом, увы, приходит неизбежное в облике воспитательницы, и мы провожаем маленьких гостей, обещая им, что скоро снова увидимся, и испытывая смутные угрызения оттого, что не уделили им достаточно внимания.

– Они такие печальные, – говорит Лиза после того как мы вернулись в наши покои.

– Тем лучше для них. По крайней мере когда вырастут, не будут смотреть на жизнь сквозь розовые очки.

Лиза устраивается на своем обычном месте, в кресте и принимает привычную позу, позволяющую ей демонстрировать свои бедра.

– Значит, если в детстве человек испытал лишения – это имеет какой-то прок?… Не понимаю.

– Со временем поймете. Не стал бы утверждать, что вам крупно повезло в жизни, однако, похоже, вы еще не знаете, почем фунт лиха.

Ее теперь долго не прогонишь, и потому я тоже занимаю свое обычное место – на кровати.

Лиза рассеянно берет сигарету из пачки, собирается закурить, но не закуривает. Остановив на мне свои темные глаза с едва заметным вызовом во взгляде, она говорит:

– Меня тоже жизнь достаточно трепала. Но вряд ли от этого был какой-либо прок.

– С детства?

– Можно сказать, с первых шагов. Да и потом, когда я решила учиться дальше. Мне страшно хотелось поступить в театральный институт, а мать настаивала, чтобы я закончила курсы машинописи и стенографии. На курсах, сказала она, учатся шесть месяцев, и сразу тебе обеспечено место секретарши, сразу начинаешь зарабатывать деньги, вместо того чтоб годами прозябать в институте…

– Логично, – одобрительно киваю я.

– Практично! – уточняет Лиза.

Она снова хочет закурить, но и на этот раз оставляет сигарету незажженной и спрашивает:

– Если в молодости не попытаться овладеть любимой профессией, то когда же?

– И вы сказали себе: даешь театральный институт!

– Вы угадали. Когда я пришла туда, в коридоре стояла толпа. С ума можно было сойти от страха, но я решила не падать духом: раз столько всякого народу сдает экзамены, почему бы и мне не попытаться. Я дождалась своей очереди, переступила порог аудитории и вовсе пришла в ужас – неужто все эти люди будут меня экзаменовать? Но кое-как я собралась с духом. Не затем ты шла сюда, чтобы вешать нос, сказала я себе, и, когда один из этих людей спросил, какое из трех стихотворений, попавшихся мне в билете, я хочу прочесть, я решительно заявила ему, что готова прочесть все три, а он: на три у нас не хватит времени, вы нам прочитайте стихотворение Дебеля-нова, и я его прочитала глазом не моргнув, безо всякого стеснения, но они не столько слушали, сколько осматривали меня, а некоторые даже перешептывались, мне нетрудно было догадаться – насчет моей фигуры, но я не растерялась и продекламировала стихи без малейшей запинки. Так что я была допущена ко второму туру, а потом и к третьему, и на этот раз я не ударила лицом в грязь, хотя, слушая мои ответы, они не переставали шушукаться: наконец мне предложили прочитать какой-нибудь отрывок из «Анны Карениной», только не успела я прочесть несколько строк, как председатель комиссии сказал, что достаточно, и тут я поняла: что-то здесь не так, и говорю ему: выходит, мне не добраться до последнего тура, а он: выходит, так, тогда я спросила, почему – потому что я такая толстая? А он, усмехаясь: габариты, говорит, не самое главное; тогда что же, спрашиваю, ведь я же ответила без единой ошибки, а он мне опять с усмешечкой: ошибки бывают не только в словах, за словами кроются переживания, короче говоря, дает мне понять, что я неэмоциональна; я было хотела сказать ему, что переживания выражаются не в воздыханиях и закатывании глаз, но смолчала и пошла к выходу, какой, думаю, смысл лезть на рожон, их ведь целая орава ученых специалистов…

Дошло дело и до биографии, размышляю я, рассеянно слушая ее рассказ. Позвонил бы вчера Бебе, может, провел бы этот вечер с нею, но теперь уже поздно – Беба заранее уточняет свою программу, особенно на воскресные дни.

– И что дальше? – спрашиваю я, чтобы у Лизы не создалось впечатления, будто я совсем ее не слушаю. – Попытали счастья, пришли ни с чем домой и свернули знамена?

Она опять берет сигарету, намереваясь закурить, однако после моего вопроса спешит возразить и забывает про нее.

– Не совсем так. Я даже решила не складывать оружия, хотя все, словно сговорившись, старались охладить мой пыл. Вера, подруга, говорила мне: «И ты, с твоим-то задом, решила сыграть Офелию?» А тебе, говорю, откуда известно, какой у Офелии был зад, или, по-твоему, героиня, помимо всего прочего, обязательно должна быть выдрой, потому что ты сама выдра?

– Здорово же вы ее отбрили, – бормочу я, чтобы она не подумала, будто я совсем ее не слушаю, хотя, рассеянно следя за ее рассказом, я невольно представляю себе бледно-голубую гостиную Бебы и саму Бебу в эфирной тунике и длинных нейлоновых чулках.