— Тридцать.

— Не может быть.

— Неверующий!

Она сунула руку в сумку и показала ему три банкноты.

— Подожди, — внезапно ощерился он, схватив ее за руку. — Ты как нашла эти деньги?

— Я что, еще и отчет тебе давать должна? Приятельница одна дала.

— Врешь. Это — твои деньги, за твой разврат. Я видел, как ты вышла из гостиницы.

— Видел, как вышла? И что дальше?

— А вот что, и вот что, и вот что.

Он выхватил деньги у нее из руки и теперь ожесточенно рвал их, а потом бросил ей в лицо и ударил по щеке, и хотел ударить еще раз, но лишь опустил руку, развернулся и быстро пошел дальше в темноту.

— Робер!

Он продолжал шагать, не оборачиваясь.

— Робер!

Голос слышался слабее и словно примирительно.

Робер прошел еще немного, невольно замедляя шаги, потом остановился.

«Марианна наверняка пошла следом. Ты ее подождешь. Можешь делать, что хочешь, но нельзя ее не подождать. Можешь с ней расстаться, но только после того, как дождешься, а не так.»

Марианна не шла. Если б даже она пошла совсем медленно, даже если она долго сомневалась, прежде чем пойти, то уже должна была дойти. Хотя бы каблучки ее уже должны были послышаться в отдалении.

«Ты один. Один в ночи и в этом городе, где у тебя нет никого, где ты дал исчезнуть и последнему человеку, с которым мог бы быть вместе, за которого мог бы ухватиться, чтобы не упасть в пустоту. Ты один. И до конца. И навсегда.»

Робер пошел обратно. Он спешил. Потом побежал. Добежал до Рю-Дё-Лап, огляделся и направился через толпу. В бары заглядывать нет смысла. У ней нет денег на бары. Бары он осмотрит на обратном пути.

— Марианна!

Она еле-еле шла там, впереди, в толчее мошенников, уличных женщин в юбках-зонтиках. Робер снова крикнул, громче, и Марианна обернулась, нерешительно посмотрела и остановилась.

Он схватил ее под руку и вздохнул.

— К чему вся эта комедия? — спросила Марианна. Голос у нее был глухой, почти безразличный.

— Не спрашивай меня. Иди сейчас.

Он шагал быстро, прокладывая дорогу через толпу.

— Ну, куда ты меня так тащишь? Я не могу так быстро идти, как ты.

Однако он не замедлял шага и, держа ее под руку, почти волочил за собой, словно хотел вытащить вон из этого кишащего, потного и пропахшего одеколоном человеческого потока, и остановился, лишь когда они оказались далеко на пустой площади.

— Остановись. Я задыхаюсь.

Он тоже задыхался и, остановившись, схватил ее за плечи и, не думая больше о том, что делает, обнял ее, и лихорадочно прижимал к себе это тело, которое несколько минут назад бултыхалось кто знает с кем в гостиничной кровати.

— Слушай, Марианна. Я не могу без тебя, Марианна.

Она уткнулась лицом ему в плечо и спина ее легко сотрясалась.

Она смеялась своим беззвучным смехом уличной женщины. Нет, она плакала и не могла больше сдержать свои рыдания, и расплакалась в голос, и всхлипывала, как маленькая девочка, — эта большая, начинающая стареть женщина, — а он лишь обнимал ее за полные беспомощные плечи, и неясно слышал свой собственный голос, который все повторял глупо и стесненно одно и то же:

— Марианна… Не плачь, Марианна. Не надо, Марианна.

А Марианна плакала и напрасно пыталась подавить свои всхлипывания. Она хотела что-то сказать, но всхлипы все так и давили ее, и Робер ощущал рядом со своей щекой ее мокрое лицо и неловко обнимал ее, все повторяя и повторяя свое.

Наконец она овладела собой, слегка отстранилась от него, достала из сумки платочек и утерла глаза.

— Я думала, все кончено.

— Ничего не кончено. Все только сейчас начинается.

— Когда увидела, как ты уходишь, подумала, что все кончено.

— Я тебя сильно ударил?

— Не знаю. Когда я увидела, как ты уходишь… решила, что все кончено.

— Но потом же увидела, что я иду к тебе.

— Да. И даже не поверила.

Она машинально попыталась немного навести порядок у себя во внешности. Достала зеркальце, помаду и подвела губы.

— Но я это ради тебя сделала, Робер. Клянусь тебе, что я ради тебя это сделала…

— Мерси.

— Иной раз случалось это ради нескольких обедов делать или чтобы хозяйке что-нибудь кинуть, а сейчас я обошла впустую все эти дыры и не нашла ни сантима, и подумала о том, как ты сидишь там у входа с разбитой головой, и сказала себе, что нельзя не сделать это для тебя, ты ведь ждешь…

— Ладно. Прекрати.

— Боже, Робер, не вскипай опять. Попытайся меня понять. Для меня это давно уже не больше, чем краткая гнусность, и я лгала тебе, когда рассказывала, что заключаю только долгосрочные сделки с богатыми стариками, лгала тебе, потому что это у меня давно в прошлом и у меня уже не та внешность, чтоб меня богатые старики покупали, а я живу, как могу, и если еще не выставила себя на тротуар, то только потому, что много повидала и знаю, что непременно стану добычей сутенёров. Я конченная, Робер, конченная окончательно и до конца, и…

Она снова расплакалась, на этот раз сдавленно, лишь тихо всхлипывая.

— …и я совсем одна — я всегда была одна, еще с тех времен в Эксе — всегда одна и всегда без мужчины при таком количестве мужчин, и всегда ждала, что случится чудо, но чудес не случалось, не происходило никаких чудес, а ты пришел так поздно, когда все уже кончено, чтобы найти одни лохмотья, на которых только имя и осталось…

— Успокойся, — тихо сказал Робер. — Ну же, успокойся. Сначала тебе надо успокоиться. После поговорим. И хватит нам здесь стоять. Пойдем.

— Куда?

— Посмотрим. Главное, пойдем.

— Я не дойду до Марны, Робер. На этих каблуках…

Потом нагнулась, сняла с себя туфли и взяла в руку.

— Хорошо, пойдем.

Они шли больше часа, изможденные и молчаливые, по длинным пустым ночным бульварам, потом по темным аллеям леса Венсен, потом по обочине извивающегося по холму шоссе, и сейчас, поднявшись на высоту, остановились перевести дух.

Светало. Черная синь неба светлела, и сияние города — грязно-красноватое — едва мерцало далеко с той стороны темной линии леса.

— Дай мне в конце концов эту легендарную последнюю сигарету, — сказал Робер, садясь в яму у дороги. Марианна села рядом с ним, открыла сумку и достала немного помятую папиросу.

— Разделим пополам, — предложил Робер.

— Не говори глупостей: это значит выбросить два окурка. Кури и оставь мне немножко.

— Станем курить по очереди, — решил Робер.

— Так будет честнее всего.

Он закурил и жадно вдохнул дым, потом, еще не выдохнув до конца, вдохнул второй раз и подал сигарету Марианне. Марианна сделала одну затяжку и вернула ему.

— Милостыни не прошу, — проворчал Робер. — Будем курить поровну.

— Ты как ребенок, — сказала Марианна. — Совсем как ребенок. Ребенок с сердитым взглядом и морщинами под глазами.

— И в красной шапке. Маленькая Красная Шапочка, как тебе? Только не воображай себе, что ты страшно мудрой стала. Мудрость и ты, это, знаешь, не синонимы.

— Ладно, это ты мудрый.

— Нет, я тебе серьезно говорю. Ты с тех еще пор одни глупости вытворяла, причем с убеждением, что ты страшно практична.

— Например?

— Например, вся эта твоя история с Филиппом. Если, конечно, то, что ты не была в него влюбена, опять не одна из твоих выдумок.

— Я не лгу тебе, Робер.

— С каких пор? Пять минут или один час?

— Ты невозможен. Ты и правда как ребенок, только упрямый и жестокий — которому непременно надо сломать игрушку, чтобы посмотреть, что у нее внутри.

— А ты, мудрая и опытная, должна понять, что ты для меня не игрушка и никогда ей не была, и, хоть ты и привыкла, чтобы тебя считали игрушкой, пора тебе уже усвоить, что я, может быть, единственный дурак, который воспринимает тебя как что-то другое, и, возможно, это и правда — самая большая моя глупость, но это так, и пойми это раз и навсегда.

— Я знаю. И потому обманула тебя — не обманула, а скрыла — потому что боялась, что ты погнушаешься и бросишь меня даже сейчас, даже в эту ночь, когда и сам в том же грязном белье и у тебя нет большого выбора.

— Ты спокон веку мне лжешь. Еще с тех пор, когда сказала «нет», потому что жить, мол, не можешь без Филиппа.

— Я не лгала тебе. Я лгала себе самой, потому что правда так думала. Он был забавнее тебя, этот Филипп, и я думала, что рядом с ним мне будет веселее…

— И питаться будешь лучше…

— Бессовестный. Но пусть и так. И питаться буду лучше, и одеваться лучше, и всю жизнь мне будет хорошо как его жене. И только когда мы расстались и ты уже давно уехал, я поняла, что ты был мне дороже.

— Опять начинаешь.

— Я не заставляю тебя верить. Я это поняла и не буду тебе рассказывать, что пережила трагедию и всякое такое, потому что жизнь моя пошла не по тому пути, и что я была достаточно свободна, чтоб прожить трагедии, но я много раз о тебе вспоминала и думала: почему не случится так, чтоб мы встретились когда-нибудь? А когда, в конце концов, мы встретились после стольких лет — боже мой, после стольких многих лет — ты подошел в самый неподходящий момент, потому что я создала одну продолжительную связь, и это была моя последняя надежда выплыть, и после того, как я поняла, что он мошенник, я каждый вечер говорила: хоть бы снова пришел Робер, хоть бы снова показался хоть на час.

— Я сейчас расплáчусь, — сказал Робер. — Бросаешь меня и ради Филиппа, и ради всякого старика, но все же я остаюсь тебе милее всех. Я правда сейчас расплáчусь.

Она не ответила. Только промолвила словно самой себе:

— Ни ради кого бы я тебя не бросила, если бы не было уже так поздно.

— А почему ты оставила Филиппа? — спросил Робер, словно не слыша.

— Это он меня оставил. Впрочем, не знаю, как тебе описать….

— По возможности — как было.

— Запутанно было. Он никогда не обещал на мне жениться, но все между нами шло так, словно женитьба — это подробность, которая разумеется сама собой. Пока однажды не выяснилось, что подробность эту Филипп ненавидит смертельной ненавистью. «Для меня это значит — конец любви и жизни, и всего, — сказал он мне. — Лучше в гроб лечь.» И поскольку в гроб он ложиться не собирался, и поскольку у меня-то не было намерения целую вечность с ним таскаться и чтоб обо мне по всему городу болтали, я ему заявила, что оставляю его…

— В надежде, что он скажет «да».

— Может быть. Он не сказал «да», но продолжал за мной ходить и я, кто знает почему, тоже не спешила, и дело опять затянулось, но тут объявили конкурс на «Мисс Экс», и я сказала ему, что приму участие, а он ответил, что если я покажусь перед публикой голой, то порвет со мной, а я ему сказала, что глубоко сокрушена и что он очень шикарный человек, и я ему до смерти признательна за то, что он оплатил мне два аборта, но, несмотря на это, я туда явлюсь. И пошла на конкурс, и меня там гоняли по сцене в одном купальнике, и, вероятно, это и решило мою судьбу — не потому что Филипп меня оставил, а потому что я победила в этом конкурсе, и мне сказали, что мне можно поехать в Париж сниматься, а я вообразила себе, что стала кинозвездой, и два года снималась в рекламных фильмах про зубную пасту да бюстгалтеры, пока не найду другого.

— Другое известно, — махнул рукой Робер. — 3начит, вот как тебя бросил этот тип…

— Ну, да. В сущности, я не знаю, он меня бросил или я его, но скорее всего он меня, потому что если б я и не пошла на тот липовый конкурс, он все равно когда-нибудь бы меня оставил… Все это так сложно, искусственно сложно и глупо, что не хочется вспоминать.

— Значит, так с тобой обошелся тот тип… У меня еще тогда руки чесались голову ему разбить и жалко, что не сделал этого. Эти папины сынки, которые думают себе, что весь мир перед ними в долгу.

— Хватит нам про этого Филиппа, — поморщилась Марианна. — Пойдем лучше. Тоже неприятно, но все же в этом больше смысла.

Она взяла свои туфли и сумку, Робер подхватил ее под руку и они снова медленно зашагали по шоссе. Спустившись в низину, они свернули в прибрежную аллею. Над Марной, желто-зеленой и неподвижной, рассеивалась белая мгла. Почти рассвело и в нависших над водой деревьях щебетали птицы — и это был единственный шум, какой улавливало ухо.

— Прямо как в деревне, — сказала Марианна. — Никогда еще здесь не бывала.

— Меня это не удивляет. Эти места — другого рода, чем твои.

— Робер!

— Что тебе?

— Тебе все так же во что бы то ни стало надо во всем найти повод, чтобы напомнить мне о том ?

— А что мне делать, когда каждое твое слово напоминает мне о том? Предпочитаешь, чтобы я прикинулся дурачком, что ли?

— Предпочитаю, чтоб ты проявил немного такта. Хотя бы немного такта, Робер. Хотя бы в эти мгновения, пока мы вместе, пускай даже если это только на один день.

— Пришли, — сухо заметил Робер.

Дверца в изгороди из подстриженных кустов была не замкнута. Сад тонул в густой синеватой зелени. Дом выглядел необитаемым.

— Или нет никого, или спят сном алкоголиков, — пробормотал Робер.

Он отодвинул один камень под террасой и достал ключ.

— Нет никого. Тем лучше.

Дверь отворилась со скрипом. Робер остановился на пороге, Марианна, устало опустив голову, медленно поднималась по ступенькам террасы.

— Мадам, — пригласил он ее и церемониальным жестом указал вход, словно вводил ее в свое собственное жилище.

Она приблизилась все так же устало, с опущенной головой.

— Подожди. — Он положил руку ей на плечо. — Хочу сказать тебе кое-что, прежде чем войти. Сказать, что хочу, чтоб мы были вместе не один день, а очень долго. Как можно дольше и где бы то ни было…

— О, Робер!

Он услышал, как ее туфли шлепнулись на террасу, и ощутил ее объятие — сильное и лихорадочное — и мягкие полные губы — губы Марианны.

— О, Робер! — повторила она через некоторое время. — Как меня измучила эта ночь.

— Я сам измучился.

Воздух внутри был теплый и спертый. Марианна открыла все окна.

— Ни стыда, ни совести у людей! — подал голос из кухни Робер. — Ни одной полной бутылки. Ни одной полупустой даже. Но есть кофе и сигареты. Только сейчас-то ведь время для сна, а не для кофе.

— Время именно для кофе, — сказала Марианна. — Я не хочу уснуть.

— Договорились, будет тебе кофе, — пробормотал Робер. Ответа не последовало. Из ванной донесся плеск воды. Потом, через некоторое время снова раздался голос Марианны:

— Какое облегчение, боже ж ты мой. Сейчас я чистая. Я хочу быть чистой для тебя, Робер.

— Запомни то, что только что сказала.

— Запомню.

— И знай, что с этих самых пор я буду работать, а не ты!

— Работать будешь? Что делать, например?

— Не важно, что. Картинки для старьевщиков рисовать… С рисунков по тротуарам начну, если нужно будет, или с набросков дураков по кафе. Начну с чего бы там ни было.

— А сейчас я от тебя расплáчусь… Поторопись лучше с кофе — я не хочу уснуть.

— Кофе будет готов через минуту.

— Знаешь, — добавил он немного погодя, — я позвоню тому, абстрактному, Попрошу его оставить мне виллу на месяц-другой. Уверен, что он не откажет.

Марианна не ответила.

Робер нашел поднос, поставил на него посудину с процеженным кофе, две чашки, пачку сигарет и торжественно внес в другую комнату.

— Вот тебе и кофе.

Марианна не отвечала.

Робер поставил поднос на столик и посмотрел на кресло. Марианна, закутавшись в халат, откинула голову на спинку. Слегка побледневшее лицо ее сейчас было спокойно. Отмытые от помады полные мягкие губы еле розовели. Тяжелые ресницы были устало сомкнуты. Она спала.

Робер подошел на цыпочках, сел в кресло напротив и зажег сигарету. Из открытого окна навевало прохладой. Светлой прохладой. Словно не было ночи. Словно не будет.