1

После полуденного августовского зноя и сутолоки во время обеда эти бесконечно длинные коридоры с множеством плотно закрытых дверей и высокими грустными окнами, выходящими в тенистый двор, кажутся до странности пустынными и сумрачными. Обычно по таким вот пустынным коридорам человек бродит в кошмарных снах. У меня же, напротив, такое чувство, будто я только что очнулся и наконец прихожу в себя после всей нереальности прошедших дней — ослепительных пляжей, синего моря и пестрых купальников, плотно облегающих женские фигуры.

Как это ни глупо, но, если тебе суждено почти всегда держаться теневой стороны улицы, по которой течет наша жизнь, наступает время, когда все, что ты видишь на другом тротуаре, щедро залитом солнцем, начинает казаться тебе чем-то нереальным и призрачным, как мираж. А если ты сам случайно попадаешь на светлую сторону улицы, то начинаешь думать, будто случилось что-то неладное, и ты уже сам не свой — то ли это сон, то ли ты скатился под откос.

Вот почему этот коридор с его прохладой, с его суровостью возвращает мне успокаивающее чувство реальности. Все находится на своем месте, и прежде всего Центр, я тоже нахожусь там, где мне положено быть, — на теневой стороне жизни, — и, чтобы я мог окончательно очнуться после золота и лазури морского пляжа, мне сейчас подадут чашку крепкого кофе.

Вот она, комната номер восемь. Стучусь. Вхожу. Одарив меня служебной улыбкой, секретарша идет докладывать. Потом возвращается и кивает в сторону кабинета. Меня ждут.

— А, Боев! — с радостным удивлением восклицает генерал, как будто мой приход для него чистая случайность. — Как отдохнул?

— В сжатые сроки, — докладываю я и пожимаю протянутую руку.

О том, что мне пришлось отдыхать в сжатые сроки, мой шеф сам прекрасно знает — ведь это он спешно вызвал меня в Софию. Другой на его месте кисло заметил бы: «Мне и столько не пришлось отдохнуть», — но мой начальник не из таких. Он обходит огромный письменный стол, и мы располагаемся в темно-зеленых креслах в тени темно-зеленого канцелярского фикуса. Вскоре секретарша приносит кофе. Раз подан кофе — значит, разговор будет обстоятельный и не без последствий. В таких случаях кофе, как правило, предвещает мне дорогу.

Генерал открывает большую нарядную коробку с экспортными сигаретами, но я отдаю предпочтение своим. Шеф курит раз в год по обещанию, и эта красивая коробка пылится здесь, если мне память не изменяет, уже года два. Закурив выветрившуюся сигарету, начальник с горькой гримасой выпускает дым изо рта и отпивает кофе. Так мы сидим несколько минут, каждый занят своим кофе и своими мыслями. Наконец генерал обращается ко мне с вопросом:

— Каковы твои познания в области социологии?

— Несколько обширней, чем в ветеринарии.

— Но ведь ты изучал исторический материализм…

— Изучал, — робко подтверждаю я.

— В таком случае тебе придется несколько освежить свои знания. И пополнить их. На это тебе дается два дня.

— Целых два дня? — удивляюсь я, думая при этом, что шеф либо недооценивает социологию, либо переоценивает мои способности.

— В сущности, у тебя будет не два дня, а четыре, потому что ты поедешь поездом. При посадке получишь необходимую литературу. И не надо хмуриться. Мы велели отобрать лишь самое существенное, так что чтение тебя не переутомит. А теперь перейдем к главному…

Голос генерала становится ровным. Его забытая в пепельнице сигарета погасла. Кофейные чашки пусты. Небольшой сеанс канцелярского гостеприимства кончился. Пришло время заняться делом.

Спокойный, суховатый голос генерала действует на меня, как прохлада сумрачных коридоров. В скупых, точных словах хаос событий, злоключений и конфликтов обретает бесстрастную форму математической задачи: данные изначальной ситуации, последующие изменения, известные и неизвестные величины, сообразуясь с которыми мне приходится действовать, средства, предоставляемые в мое распоряжение и, наконец, цели операции.

Время от времени генерал замолкает и смотрит на меня своими голубыми глазами, как будто перед ним машинистка и он дает ей возможность отстукать конец произнесенной фразы. Я машинкой не пользуюсь, все подробности, каждое сказанное слово мне приходится напрочь записывать в голове. И, делая небольшую паузу, шеф спокойно наблюдает за мной. Глаза у него светлые, чистые и для генерала до неприличия голубые — он, видимо, сознает это и потому, вместо того чтобы смотреть открыто, слегка щурится.

Ради ясности начальник мой старается быть немногословным и обходится без всяких пояснений. Он нисколько не сомневается, что я сам все прокомментирую, как надо. Прежде чем стать генералом и очутиться в этом кабинете, шеф провел немало операций. И ему, человеку бывалому, хорошо известно: как бы детально ни разрабатывалась операция, жизнь все равно внесет в нее свои поправки.

— Вот и все, — произносит генерал час спустя, как бы давая понять, что теперь слово за мной.

Мне и без того ясно, что это все и что дальнейшие разговоры излишни, тем не менее я задаю несколько вопросов, на которые, как и следовало ожидать, генерал отвечает предельно исчерпывающе: «Об этом у нас никаких данных нет», «Проверишь на месте», «Нет, ничего не известно».

Этими неуместными вопросами и ограничивается мое участие в действии, если не считать того, что я здорово надымил в кабинете. Дождавшись, пока я прикончу последнюю сигарету, пятую по счету, шеф встает.

— Может, в этот раз не обязательно было бы посылать именно тебя, но Станков сейчас за границей, а Борислав уезжает по другому делу. — Замечание не совсем в стиле генерала, но дешифровать его некогда, потому что он уже протянул мне руку и несколько шире, чем обычно, раскрыл свои голубые глаза.

— Желаю успеха, Боев!

На виду у секретарши я сталкиваюсь с только что упомянутым Бориславом.

— Ты что, уезжаешь? — спрашивает он, поворачиваясь спиной к окну, у которого, вероятно, долго скучал.

— А ты? — спрашиваю в свою очередь, чтобы отбить у него охоту задавать ненужные вопросы.

Секретарша встает и уходит в кабинет генерала.

— Что ж, вполне возможно, что мы где-нибудь встретимся в этом необъятном мире, — бросает Борислав, догадавшись, что к чему.

— Если даже и встретимся, выпить по рюмочке нам с тобой все равно не придется. Как в святом писании: повстречались они и не узнали друг друга.

Борислав хочет что-то сказать ответ, однако у меня нет времени разговаривать на свободные темы, поэтому я машу на прощанье рукой и ухожу. Соответствующая служба вручает мне необходимые материалы, и я трогаюсь в обратный путь по длинному прохладному коридору. Сотни людей проделывают этот обратный путь с чувством облегчения, досады или с легким нетерпением — они возвращаются к родному очагу, к детям, в мир личных забот. Со мной же дело обычно обстоит совсем иначе: этот коридор всегда уводит меня в новые места, в неведомые города, к незнакомым людям, после чего я попадаю в весьма сложные ситуации. И всякий раз, когда я, спускаясь по лестнице, киваю козыряющему мне милиционеру, в голове моей шевелится идиотская мысль: что, может быть, я иду по этим ступенькам в последний раз, что, сам того не подозревая, ухожу туда, откуда нет возврата.

Просыпаюсь в дремучем сосновом бору. У меня такое чувство, будто мой отдых на берегу моря прервали только для того, чтобы я еще некоторое время побыл в горах. Словно по предписанию врачей, которые любят давать советы, поскольку им это ничего не стоит: «Двадцать дней проведете на море, а затем отправитесь в горы». Сон покидает меня окончательно, и я понимаю, что я вовсе не в Рильском монастыре. Поезд с мерным перестуком пробирается по крутым склонам гор, мимо пробегают сосновые леса Словении. И хотя мы не на курорте, приятно проснуться в такое вот раннее утро и смотреть, как по стенам вагона движутся, исчезают и снова появляются зеленые тени лесов и треугольники сияющих солнечных бликов. Позавтракав остывшим в термосе кофе и выкурив сигарету, начинаю бриться. Бритье и без того занятие довольно досадное, а уж в качающемся вагоне оно требует от тебя и терпения, и акробатической ловкости. К счастью, события в это утро развиваются мне на пользу. Не успел я намылиться, как поезд остановился. На перроне пусто, напротив виднеется надпись: «Постойна». Это граница. Пока я продолжаю методично разукрашивать себя мыльной пеной, раздается сильный стук в дверь, и, прежде чем я сказал «войдите», она с грохотом открывается и с той бесцеремонностью, с какой действуют пограничники на всех континентах, в купе заходит человек в форме.

Он берет мой паспорт и читает: «Михаил Коев — научный работник», затем подозрительно смотрит мне в лицо, как бы желая убедиться, что я действительно научный работник. Разумеется, я вовсе не Михаил Коев, если такой вообще существует. Бросив взгляд на покрытое мылом лицо, сходство с фотографией все равно не установишь; человек в форме резким движением ставит штемпель и с каким-то мычанием возвращает мне паспорт — вероятно, это у них такой способ любезно раскланиваться.

На станции Постойна приходится постоять некоторое время. Я могу спокойно закончить свой туалет, одеться и снова погрузиться в науку об обществе, чем я занимался до поздней ночи. Люди из Центра действительно постарались дать мне лишь необходимый минимум литературы, так что заболеть менингитом я не рискую. Отпечатанный на ротаторе конспект по истории социологических учений, такой же конспект, предназначенный для того, чтобы освежить мои знания по историческому материализму, и книга на русском языке о современной буржуазной социологии — вот и вся моя передвижная библиотека. Но что удивительно: в этих пособиях содержатся элементарные вещи, известные любому и каждому, хотя далеко не все подозревают, что это и есть принципы социологии.

Я уже прочел все это, и самое существенное запечатлелось в моем мозгу. Несколько трудней даются буржуазные социологические теории. Во-первых, их слишком много; во-вторых, они изобилуют именами. Так что сегодняшний день я посвящаю анализу всех этих биологических, неомальтузианских, геополитических, эмпирических, семантических, структуралистских и бог весть каких еще теорий.

Как бы долго нас ни держали в Постойне, перемолоть всю эту кучу школ и мудрецов моя голова просто не успевает. Теперь поезд движется по местности, лишенной даже признаков лесной растительности, чтобы сделать очередную остановку уже на итальянском пограничье. Опять с грохотом открывается дверь, человек в форме читает по слогам «Михаил Коев», затем смотрит мне в лицо, шлепает штемпель, бросает свое «грациа, синьор», после чего я пытаюсь проглотить очередную порцию неудобоваримых буржуазных теорий.

Наконец поезд решительно устремляется вперед, грохоча по рельсам и вычерчивая широкие дуги на поворотах. Мы движемся по залитому солнцем каменистому плато, и в силу того, что железнодорожная насыпь очень высока, а поезд мчится все быстрей и быстрей, у меня такое ощущение, будто мы пересекаем плато не на колесах, а летим на небольшой высоте. Уже нет ни сосен, ни влажных альпийских лугов, ни лесной зелени с ее синеватой тенью. Под ослепительным солнцем местность вокруг белая и пустынная, как на Луне, — равнины, усыпанные измельченным камнем, небольшие скалы и каменистые обрывы, белесое, обесцвеченное зноем небо.

Вот он каков, здешний пейзаж. В складках каменистого плато едва заметно вырисовываются массивы бетонных бункеров, над обрывами бдят слепые черные глаза замаскированных в защитный цвет укреплений, вдали поблескивают обращенные к небесному своду металлические уши радарных установок. Вот он каков, здешний пейзаж, пустынный и тревожный, тонущий в тишине и безмолвии, в напряженном бдении и выжидании, которое в какую-то долю секунды способно превратиться в оглушительный взрыв войны. Это мой пейзаж — теневая сторона жизни, хотя это каменистое плато, напоминающее лунную поверхность, слепит глаза своей мертвящей белизной.

Я снова погружаюсь в сухой анализ дрожащей в моих руках книги. А когда спустя полчаса выглядываю в окно, в нем уже синеет манящее царство красивой иллюзии, как писал Шиллер. Поезд мчится по карнизу глубокой пропасти, дно пропасти устлано лазурью Адриатического моря, склоны тонут в зелени, а между зеленью лесов и морской синевой пестрой полоской тянутся пляжи с многоцветьем лодок, зонтов, купальников. Вот мы снова на курорте. Опять я вижу ее, хотя и издали, солнечную сторону улицы. Вдали мельтешат ее обитатели, они разгуливают в соломенных шляпах, пьют цитронад через соломинку, флиртуют. Они даже не осознают того, как хрупок их лазурный и солнечный мир, не задумываются над тем, что в непосредственном соседстве с ним находится мир совсем иной — с бункерами и бетонными крепостями, с напряженно выжидающими щупальцами радаров и зенитных батарей. Впрочем, с точки зрения медицины это неведение, быть может, лучшее средство для сохранения нервов. Если, разумеется, есть кому заботиться о сохранении их жизни.

В Триесте мне удается взбодрить себя с помощью еще одной чашки кофе, более крепкого, чем мой в термосе, а главное — более свежего. По перронам снуют прибывающие и отбывающие курортники: парни в пестрых рубашках и девушки в мини-юбках, стареющие спортсмены в шортах и стареющие красотки, щедро обнажившие свои жирные телеса. Я тоже прогуливаюсь по платформе, чтобы несколько размяться, мысленно наслаждаясь той полнейшей анонимностью, о которой люди моей профессии постоянно мечтают, но которой так трудно добиться. Потом забираюсь в купе, где меня ждет работа.

Поезд трогается как раз в тот момент, когда я с головой ухожу в теории Дарендорфа и Липсета. Не знаю, то ли теории эти слишком утомительны, то ли жара нарастает слишком быстро, но близ Портогруаро мое усердие начинает катастрофически иссякать. Отложив книгу, я устремляю свой усталый взор в окно. Мимо пробегают сады и луга, разделенные зелеными стенами деревьев, розовые и зеленые дома, выгоревшие от солнца огромные надписи, прославляющие легендарные достоинства мороженого «Мота» и минеральной воды «Рекоаро». Все это не так уж интересно, потому что давно мне знакомо. Знакомо потому, что я уже не раз проезжал по этой дороге. Знакомо, как мне знакомы многие другие местности и города, о которых иной турист будет вам рассказывать без конца: здесь, мол, имеются такие-то музеи и такие-то памятники, в этом ресторане подают исключительно вкусные блюда, в таком-то варьете изумительная программа; тогда как у меня эти топографические пункты вызывают лишь воспоминания о том, что мне пришлось пережить при выполнении той или иной задачи, обычно связанной с риском. И как правило — трудной.

Насколько рискованно теперешнее мое задание, будет установлено на месте. Что касается трудностей, то многие из них уже сейчас легко предвидеть. Они исходят из самого условия задачи, весьма неполного, чтобы гарантировать ее решение. Если предложить подобное условие математику или, скажем, электронно-вычислительной машине, оба откажутся работать. Что же касается меня, то я не математик и не электронное устройство, поэтому я должен буду действовать, опираясь на те скудные данные, какими располагаю. А данные эти следующие.

Димитр Тодоров, сорок пять лет, женат. Заместитель директора внешнеторгового объединения. Часто ездил на Запад заключать разного рода сделки. Работник толковый. Иногда оказывал мелкие услуги и нашим органам. Во время своей последней поездки в Мюнхен Тодоров встречается с Иваном Соколовым, бывшим своим однокашником, ставшим впоследствии видной фигурой в среде реакционной эмиграции, сосредоточившейся в ФРГ. Соколов выражает готовность передать Тодорову важные сведения о планируемых подрывных действиях эмигрантского центра. За это он рассчитывает получить сто тысяч долларов наличными. Тодоров говорит в ответ, что такого рода сделки не его специальность, но обещает по возвращении в страну уведомить об этом кого следует. Они договариваются, как им связаться потом, и расстаются.

Так рассказывал Тодоров, когда вернулся в Софию. Однако я постарался запомнить и некоторые подробности. Вот они:

»…Мне надо было пойти поужинать. Выхожу из отеля. Гляжу, возле тротуара стоит «фольксваген». Когда я прошел мимо него, мне показалось, будто меня окликнули: «Митко!» Я остановился, даже немного не по себе стало от удивления. Гляжу, за рулем сидит человек: Соколов! Я знал, что он один из главарей эмиграции. «Не бойся, — говорит, — у меня к тебе очень важное дело», — и приглашает сесть к нему в машину. Проехав несколько сот метров, останавливается в каком-то закоулке. Тут и состоялся наш разговор…»

»…У меня все время было такое ощущение, что Соколов боится за свою жизнь. Он дважды предупредил меня, чтобы я по возвращении в Софию сообщил о его предложении только устно. Кроме того, он сказал, что, если его предложение будет принято, передать сведения и получить за них деньги он хотел бы не в ФРГ, а в любой другой западной стране. Он пожелал, чтобы его уведомили о времени и месте этой встречи письмом, посланным в Мюнхен до востребования. Письмом, якобы отправленном из Софии его братом. В письме должен быть вскользь упомянут город, где я остановлюсь, датой встречи будет обозначенная в письме цифра, после того как он отнимет число «пять». Встреча должна состояться на вокзале, в буфете, в девять часов вечера».

»…Соколов уверял, что предлагаемые им сведения имеют исключительную ценность, что в них содержатся не только планы подрывной деятельности, но и вся стратегия эмигрантского центра на длительный период времени. «Если мои дружки узнают, что за товар я собираюсь вам продать, мне крышка», — повторил Соколов дважды. На мой вопрос, что его побудило пойти на такое дело, он ответил, что там для него уже нет никаких перспектив и что он решил переменить климат…»

В рассказе Тодорова содержались и его личные суждения по данному вопросу. Он, например, говорил, что это не провокация и не уловка, что Соколов был вполне искренен. Тодоров высказал и другие предположения такого порядка. Но я не склонен принимать их в расчет, поскольку они исходят от дилетанта.

Второй элемент условия задачи — Иван Соколов, сорок шесть лет, разведенный, гражданин ФРГ, бежал из Болгарии в 1944 году во время отступления немцев. Данные Центра подтверждают, что вплоть до 1968 года Соколов был довольно заметной фигурой в политическом руководстве эмиграции. Однако во время этих событий он был смещен со своего поста и понижен в должности — теперь он числится на эмигрантском радио. Предлогом послужило то, что при создавшейся ситуации Соколов не проявил должной оперативности; истинная же причина кроется в той борьбе за власть, которая не прекращается между отдельными группами эмигрантов.

После того как были наведены дополнительные справки, Центр приходит к следующему заключению: во-первых, Соколов, недовольный своим понижением или встревоженный дальнейшим неблагоприятным для него развитием событий, действительно решил покинуть ФРГ; во-вторых, принимая во внимание то обстоятельство, что у Соколова были довольно широкие связи, можно не сомневаться, что он действительно располагает ценными секретными данными, которые он готов передать, чтобы обеспечить себе безбедное существование на новом месте; в-третьих, Тодоров должен восстановить контакт с Соколовым и заполучить предлагаемые сведения.

Местом сделки выбрали Копенгаген. Для Соколова Дания удобна тем, что граничит с ФРГ; что касается Тодорова, то он едет в датскую столицу для закупки товаров. Эти товары фигурируют в списке материалов, которые членам НАТО запрещено вывозить в социалистические страны. Поэтому из Дании товары будут доставлены в Австрию, а уж оттуда их перебросят в Болгарию. Выплата задатка будет осуществлена непосредственно Тодоровым, на его имя в Данию будет переведено триста тысяч долларов. Так что к этим тремстам тысячам прибавится еще сто тысяч, а Тодорову дано указание заключить сразу две сделки.

А дальше условия задачи теряют свою определенность; правда, около месяца назад Тодоров действительно прибыл в Копенгаген; Соколов, по имеющимся у нас сведениям, также находился в этом городе, как было условлено. Тодоров обратился в наше торговое представительство с просьбой устроить ему встречу с соответствующей фирмой. Как явствует из справки банка, сумма в четыреста тысяч долларов была получена. По свидетельству третьего лица, посланного для верности на место — Тодоров об этом не подозревает, — встреча на вокзале между Тодоровым и Соколовым состоялась. А дальше — неизвестность. Две единственно известные величины в задаче становятся неизвестными: и Соколов и Тодоров бесследно исчезают. Наш коммерсант после заключения сделки больше не обращается в представительство и не возвращается в свой отель. Не возвращается в отель и Соколов, как утверждает человек, которому было поручено вести за ним наблюдение. Бесспорные данные вообще исчезают, уступая место весьма спорным предположениям.

Легче всего предположить, что Тодоров просто-напросто удрал, унеся в чемодане сумму, предназначавшуюся для Соколова. Но тот факт, что на личный счет Тодорова была перечислена такая сумма — подобные вещи допускаются в практике лишь в исключительных случаях, — говорит о том, что он едва ли способен совершить предательство ради денег.

Возможно и другое предположение. Соколов заманил Тодорова на «верное место» якобы для того, чтобы передать ему обещанные данные, и ликвидировал его. То, что Тодоров когда-то был его другом, не остановит эмигранта. Однако Соколов не так глуп. Зачем ему идти на такой риск, когда есть возможность получить деньги обычным путем? Если же Соколов не мог получить деньги обычным путем, то есть у него не оказалось обещанных сведений, то в эту гипотезу поверить легче. При более тщательном изучении вопроса последний вариант кажется маловероятным. Эмигранту было бы проще сфабриковать фальшивые данные, вместо того чтобы марать руки кровью.

Третье предположение. Проживающие в ФРГ эмигранты пронюхали, что готовится необычная сделка, и решили сами принять в ней участие. Вариантов подобного предположения значительно больше и поверить в них легче: а) Соколов, прижатый к стенке своими коллегами, был вынужден устроить Тодорову ловушку; б) Соколова и Тодорова выследили и схватили в момент совершения сделки; возможно, они в Копенгагене либо еще где-то в Дании, однако не исключено, что их переправили в ФРГ; в) Соколова убрали, а Тодорова подвергли обработке, чтобы получить от него нужную информацию; г) предав Тодорова, Соколов уцелел, а Тодоров ликвидирован; д) наконец, ликвидированы и тот и другой.

Но даже если это в самом деле так, я обязан установить, что их в действительности нет в живых, и актом засвидетельствовать их смерть. Иначе говоря, я должен узнать, что именно произошло, прийти на помощь Тодорову, если он еще в состоянии принять какую-то помощь, и по возможности наложить руку на упомянутые сведения. Все расследование мне предстоит вести в одиночку. Ни в коем случае я не имею права прибегать к чьей-либо помощи, будь то дипломатическая миссия в Копенгагене, либо торговое представительство, либо служащие «Балкан-туриста». Это написано черным по белому в условиях задачи и для пущей ясности подчеркнуто двойной чертой.

Конечно, в связи с внезапным исчезновением нашего подданного, к тому же отбывшего по служебным делам, было бы проще простого послать официальный запрос соответствующему правительству. Просто, но совершенно бесполезно. Судя по всему, датские власти не причастны к этому делу. Раз им до сих пор ничего об этом не известно, то и расследование, которое они предприняли бы, ничего не дало бы. Во всяком случае, трудно допустить, чтобы полиция Копенгагена информировала нас о результатах сделки, не имеющей ничего общего с официально существующими торговыми операциями. Таким образом, расследование, которое полагалось бы вести полиции его королевского величества, в данном случае будет осуществлено анонимно лицом, даже не являющимся подданным датского короля.

Мои подручные средства: ширма и связь с Центром. Ширмой мне служит моя принадлежность к семейству ученых-социологов. Посланный на специализацию за границу, я буду присутствовать на международном симпозиуме социологов, открывающемся через два дня в Копенгагене. Как частное лицо. Без права представлять какой бы то ни было научный институт.

Связь — каждый вторник, в семь часов вечера, у входа в «Тиволи» меня будет ждать ничем не примечательный человек в клетчатой кепке и с дорожной сумкой авиакомпании САС. Разумеется, пароль, без него не обойтись.

Приспущенную занавеску полощет ветер. Но беда в том, что ветер теплый и духота в купе становится невыносимой. Книгу с буржуазными теориями приходится отложить в сторону — я поймал себя на том, что уже полчаса перечитываю одну и ту же фразу и никак не доберусь до ее сути. Смотрю в окно: при ослепительном солнце зелень кажется какой-то серой. Колеса бегут по рельсам с пронзительным свистом, поезд летит со скоростью свыше ста километров, как будто ему не терпится скорее покинуть эту знойную землю. Однако раскаленной равнине с поблекшими от жары деревьями и безлюдными, словно вымершими, селениями, кажется, не будет конца.

Приспущенная занавеска закрывает солнце, и все же под его лучами все светится так ярко, что у меня начинают болеть глаза. Поэтому я предпочитаю глядеть перед собой в душный полумрак купе, изучать висящий на стенке рекламный вид Альп. Альпы, как известно, изумительно красивы, но, если их созерцать очень долго не в натуре, а на снимке, красота их тускнеет. И хотя я внимательно изучаю заснеженные вершины Юнгфрау или Матерхорна и от этого мне как бы становится прохладней, мысли же мои заняты не горами и минералами, а людьми.

Особенно меня интересуют два человеческих индивида. Один из них — Димитр Тодоров, другой — Иван Соколов. С Димитром Тодоровым я больше знаком. Что касается Соколова, то я его знаю лишь по досье да пожелтевшей фотографии. Фотография, конечно, вещь полезная: она позволит мне узнать его в лицо, случись мне столкнуться с ним на улице. А вот характер по фотографии не определишь, и вообще судить о человеке по внешнему виду трудно. Внешность обманчива, это каждый знает. Правда, глядя на фотографию Соколова, обмануться невозможно. Если этого человека что-то роднит с соколом, то лишь его хищный нрав. Этот пройдоха бежал за границу, полагая, что там он сможет пожить в свое удовольствие. В эмиграции он становится активным врагом своей родины — за это хорошо платят. Теперь предатель изъявил готовность оказать родине услугу, но не ради того, чтобы искупить свою вину перед ней, а для того, чтобы получить за это солидный куш. Такой тип, если б ему случилось стать агентом, обязательно будет работать в пользу двух разведок, если, конечно, не стакнется с третьей. Подобный человек ради собственной выгоды не погнушается никакими средствами, он пойдет и на убийство. Решение вступить в сделку с Соколовым было продиктовано вовсе не иллюзиями относительно характера этого типа, а реальной оценкой обстановки. Соколов оказался в таком положении, что его заинтересованность в предложенной им сделке не подлежала сомнению. И если сделка не удалась, то причина этого кроется, очевидно, не в Соколове, а в ком-нибудь другом.

Этим «другим» мог оказаться и Тодоров. Правда, Тодорова я знаю неплохо, притом не по фотографии; у меня есть определенные представления и о его достоинствах, и о слабых сторонах. Тодоров едва ли мог позариться на доллары, трудно поверить, чтобы он совершил предательство ради денег. Более вероятно другое: он дилетант в таких делах и запросто мог стать жертвой роковой ошибки. На первый взгляд нет ничего проще вручить человеку портфель с деньгами и получить взамен определенные сведения. Однако все это просто лишь для того, кто понятия не имеет о подобных вещах, кто даже не в состоянии представить себе, с каким риском это может быть связано, сколько непредвиденных случайностей, неожиданных оборотов ждет человека, выполняющего задачу во вражеском окружении и имеющего дело с наглыми партнерами.

Мне кажется, что я хорошо знаю Тодорова. Но, если разобраться, так ли уж хорошо? Можно ли иметь сколько-нибудь верное представление о человеке, с которым ты при встречах, пусть даже частых, по-свойски обмениваешься привычным словом «привет»?

Вступают в действие тормоза. Поезд замедляет ход и останавливается. Перрон оживает, насколько позволяет жара. Местре. За столиками у буфета пассажиры и встречающие дожидаются следующего поезда. Радостно обнимаются мужья и жены, соскучившиеся друг по другу после курортов и курортных измен. Вокруг пестрота, шум и толчея. Лучше уж смотреть на Альпы.

Поезд трогается, набирает скорость и летит по бетонному полотну, пересекающему морские отмели близ Венеции. Необъятный водный простор пепельно-серый, почти такой же, как небо. С той и с другой стороны вагона смотреть особенно не на что: вода и небо. И все же я встаю, выхожу в коридор и устраиваюсь возле окна. Параллельно железной дороге тянется бетонная полоса шоссе. Впереди, где вырисовываются дома Венеции, шоссе поднимается выше и постепенно отходит вправо. Дальше ничего не видно, тем не менее я напряженно всматриваюсь в это «дальше», и мне чудится, будто там, за поворотом, я вижу валяющийся на обочине труп человека с еще конвульсивно вздрагивающими сломанными ногами и разбитой о каменный парапет головой, из-под которой выглядывает скомканная панама, пропитанная кровью.

Это мой друг Любо Ангелов. И картину, которая сейчас встает передо мной в трепещущей от зноя дали, я действительно видел не так давно на шоссе Венеция — Местре. Любо шел ко мне, слегка припадая на одну ногу. Выскочивший невесть откуда черный «бьюик» сшиб его и отбросил изуродованное тело к перилам моста.

Любо ликвидировали, потому что он пытался купить важные сведения точно так же, как Тодоров. Тот, с кем он вел переговоры, так же как Соколов, не внушал доверия. Правда, Любо действовал не по указаниям, а на свой страх и риск. И потом Любо, в отличие от Тодорова, был совсем другим человеком.

Венеция. Опять суматоха на перроне. Опять обнимающиеся супруги, отцы и дети и субъекты не столь близкого родства. В моем распоряжении целых полчаса, и я вполне мог бы побродить по городу и вспомнить кое-что из прошлого. Но предаваться воспоминаниям не в моем характере: если бы я хранил в памяти все, что со мной было, у меня бы голова не выдержала. Поэтому я предпочитаю зайти в привокзальный буфет и потратить время на более реальные вещи — кружку пива и порцию ветчины.