Голос Гэбби прозвучал несколько раздраженно, но ее можно было понять: вот уже целых пять минут ей не удавалось закончить начатую фразу.

– Прости, Гэбби. Я потратила на прочтение студенческих работ оба выходных, вчера ужасно поздно легла и спала очень крепко, поэтому и не услышала, как зазвонил телефон. В чем дело?

– Насчет вечера. Может, встретимся не в семь, а в семь тридцать? Этот проект совсем меня измотал.

– Конечно, нет проблем. Мне так тоже удобнее.

Зажав трубку между щекой и плечом, я достала из навесного шкафа банку с кофейными зернами и насыпала в кофемолку три совочка.

– Заехать за тобой? – спросила Гэбби.

– Обязательно. Если хочешь, потом я сяду за руль. А куда мы поедем?

Я чуть было не включила кофемолку, но передумала: Гэбби и так разговаривала со мной слегка обиженным тоном.

Последовала пауза. Я представила, как она играет с кольцом в ноздре, обдумывая, что ответить. Вообще-то сегодня она могла воткнуть в нос вовсе и не кольцо, а гвоздик. Поначалу эти штуковины сбивали меня с толку. Когда я разговаривала с Гэбби, все мое внимание сосредотачивалось на пирсинге: я размышляла о том, что прокалывать ноздрю, наверное, жутко больно. Теперь я привыкла и не обращаю на ее колечки и гвоздики никакого внимания.

– Сегодня мне бы хотелось по-настоящему отдохнуть, – сказала она. – Можно поесть в каком-нибудь летнем кафе. На улице Принца Артура[1] или на Сен-Дени, что скажешь?

– Отлично, – ответила я. – В таком случае я сама к тебе подъеду. Давай поужинаем сегодня в каком-нибудь экзотическом ресторанчике. Придумай что-нибудь подходящее.

Несмотря на то что доверять Гэбби в подобных вопросах было несколько рискованно, мы привыкли проводить вечера вместе. Она знает город гораздо лучше, поэтому я и прошу ее выбирать рестораны.

– Хорошо. A plus tard. Пока.

– A plus tard, – ответила я с удивлением и облегчением.

Обычно Гэбби треплется по телефону до бесконечности, и чтобы закончить разговор с ней, постоянно приходится выдумывать разные предлоги.

Для нас с Гэбби телефон всегда представлял собой жизненную важность. Образ Гэбби – первое, что возникает в моем воображении при упоминании о телефоне. Наша дружба в аспирантские годы так и началась – с долгих-предолгих разговоров. Для меня они были настоящим спасением от меланхолии, которой в ту пору я страдала. Накормив свою дочку Кэти, искупав ее и уложив спать, я могла часами болтать с Гэбби. Мы делились впечатлениями о новых книгах, занятиях, профессорах, сотоварищах и о разных пустяках. В те сложные времена это было единственной слабостью, в которой мы себе не отказывали.

Несмотря на то что теперь, по прошествии пары десятков лет, нам уже не удавалось общаться столь же часто, наша дружба ничуть не изменилась. Вместе или врозь мы были готовы прийти друг к другу в любой момент – в радости и в беде.

Во времена, когда я состояла в обществе анонимных алкоголиков, когда страсть к спиртному преследовала меня в течение целого дня, а под вечер заставляла дрожать всем телом и обливаться потом, именно Гэбби находилась рядом. Мне, а не кому-нибудь другому Гэбби всегда звонила, переполненная счастьем и надеждами, если в жизни ее появлялась новая любовь. А когда любовь уходила, она набирала мой же номер, одинокая и убитая горем.

Сварив кофе, я перешла с чашкой в гостиную и села за стеклянный столик. Мне все еще представлялась Гэбби. Размышляя о ней, я всегда улыбалась. Гэбби на семинаре аспирантов. Гэбби, копающая яму: красный шарф съехал набок, дреды, выкрашенные хной, смешно подпрыгивают на голове.

Гэбби рано поняла, что с ее баскетбольным ростом ей ни за что не превратиться в писаную красавицу. Она никогда не пыталась стать стройной или загорелой, не сбривала волосы под мышками и на ногах. Гэбби была Гэбби. Габриэль Макаулей из квебекской Трои-Ривьеры. Дочерью француженки и англичанина.

Мы сблизились, учась в аспирантуре. Она ненавидела физическую антропологию и страдала на тех занятиях, которые нравились мне. Я же не любила обожаемые ею этнологические семинары.

Окончив учебу, я поехала в Северную Каролину, а Гэбби вернулась в Квебек. В течение долгих лет мы виделись очень редко, но благодаря телефону остались близкими подругами. Большей частью благодаря Гэбби в 1990 году меня несколько раз приглашали для чтения лекций в Мак-Гилл. В тот период я уже начала сотрудничать с лабораторией судебной медицины, однако неизменно возвращалась в Северную Каролину и продолжала преподавать в университете в Шарлотте. В прошлом же году переехала в Монреаль и с тех пор работаю здесь постоянно. В годы разлуки я сильно скучала по Гэбби и радовалась возобновлению прежних отношений.

Заметив мигающий огонек на автоответчике, я поняла, что перед Гэбби мне звонил еще кто-то.

Не понимая, как я могла не услышать целого сообщения, я прошла к автоответчику и надавила кнопку воспроизведения. Молчание, щелчок. Затем короткий гудок и голос Гэбби. Тот, кто мне позвонил перед ней, не пожелал говорить. Я нажала на перемотку и направилась в спальню собираться на работу.

Судебно-медицинская лаборатория располагается в здании, известном как КПП или СК, – зависит от лингвистических предпочтений человека. Для англофона это "Квебек провиншиал полис" – полиция провинции Квебек. Для франкофона – "Ля Сюртэ дю Квебек". "Лаборатуар де медисин легаль", подобно судебно-медицинской экспертизе в Штатах, соседствует с "Лаборатуар де сьенс жюдисьяр", центральной криминальной лабораторией провинции. Обе размещаются на шестом этаже и образуют структуру, называемую "Ля дирэксьен де л'экспертиз жюдисьяр" – ДЭЖ, – то есть дирекцию судебной экспертизы. Пятый и три верхних этажа здания занимают тюремные помещения. Подвал – морг и отделение аутопсии. Провинциальная полиция располагается на остальных восьми этажах.

В подобном соседстве есть свои плюсы. Все мы друг у друга под боком. Если, к примеру, мне требуется узнать что-нибудь о волокнах или просмотреть отчеты об анализе образцов почвы, я тут же направляюсь в соответствующее подразделение. Конечно, быть доступным в любой момент – это в то же самое время и минус. Например, следователям или городским детективам, когда они устают от улик и бумажной работы, ничего не стоит для разнообразия заявиться к нам.

Так случилось и в тот день. Клодель ждал у двери моего кабинета с самого утра. Я сразу обратила внимание на небольшой коричневый конверт в руке детектива. Он похлопывал им по ладони другой руки и выглядел весьма недовольным и нервным.

– Я получил стоматологические данные, – произнес Клодель вместо приветствия, показывая конверт с такой важностью, будто намеревался присудить мне премию. – Сам за ними съездил. – Он прочел вслух имя, написанное на задней стороне конверта: – Доктор Нгайен. Его офис в Розмоне. Я освободился бы и раньше, не будь у этого Нгайена столь отвратительная секретарша.

– Кофе? – спросила я, открывая кабинет.

Секретаршу Нгайена я не знала, но сочувствовала ей. Клодель наверняка постарался превратить для нее сегодняшнее утро в настоящую пытку.

Клодель приоткрыл рот, чтобы ответить отказом или согласием, но так и не произнес ни звука, потому что в этот момент из-за угла показался Марк Бержерон. Явно не замечая нас, Марк прошел по коридору мимо нескольких черных офисных дверей и, не дойдя до моей, остановился. Я невольно вспомнила о приемах карате, когда, согнув в колене ногу, он положил на бедро портфель, раскрыл его и, ловко удерживая равновесие, разыскал среди вещей связку ключей.

– Марк? – позвала я.

Вздрогнув, Бержерон одним быстрым движением захлопнул портфель и выпрямился.

– Здорово ты это проделал, – сказала я, сдерживая улыбку.

– Merci, – ответил Марк, оглядывая меня и Клоделя.

Теперь портфель был у него в левой руке. В правой поблескивали ключи.

Марк Бержерон обладал запоминающейся внешностью. Высокий и худощавый, в свои лет пятьдесят восемь – шестьдесят он слегка сутулился, и создавалось такое впечатление, будто ему ежесекундно хотелось защититься от удара в живот. Волосы – корона из белых завитков – красовались на голове только сзади и по бокам. Стекла его очков в тонкой металлической оправе постоянно покрывали пятна и пыль, и Марк всегда щурился, будто старался рассмотреть написанную очень мелким шрифтом сумму скидки на магазинном ценнике. Короче говоря, на судебного дантиста он совсем не походил, скорее напоминал одно из мультяшных творений Тима Бартона.

– Мсье Клодель съездил за стоматологическими данными по делу Ганьон, – сказала я, кивая на детектива.

Клодель в подтверждение моих слов поднял руку с конвертом.

В глазах Бержерона за грязными стеклами очков не промелькнуло ни единой мысли. Он уставился на меня в полной растерянности – одуванчик с пушистой белой головой на тонком длинном стебле. Я поняла, что он не в курсе, о чем идет речь.

Бержерон и еще ряд специалистов – невропатолог, радиолог, микробиолог, одонтолог – работали в ЛМЛ по особому графику. Бержерон обычно приходил сюда всего раз в неделю – в остальное время он занимался частной практикой и принимал пациентов. На прошлой неделе его вообще не было в лаборатории.

– В четверг два рабочих обнаружили человеческие останки на территории Гран-Семинер, – пояснила я. – Ламанш решил, что это всего лишь продолжение истории со старинным кладбищем, и поручил мне съездить и взглянуть на кости. Он ошибся.

Бержерон поставил на пол портфель и сосредоточился.

– Отдельные части расчлененного тела жертвы преступник разложил по полиэтиленовым пакетам и привез к Гран-Семинер, – продолжила я. – Предположительно это случилось месяца три назад. Тело принадлежало белой женщине лет двадцати – двадцати пяти.

Клодель захлопал конвертом по ладони с удвоенной скоростью. Потом остановился, многозначительно посмотрел на часы и кашлянул.

Бержерон окинул детектива беглым взглядом и вновь сосредоточил внимание на мне.

– Мы с мсье Клоделем предполагаем, что погибшая – некая Изабелла Ганьон, – опять заговорила я. – По крайней мере дата ее исчезновения совпадает с вероятным моментом наступления смерти жертвы, а краткие сведения о ней соответствуют тем данным о трупе, которые нам уже удалось выяснить. Сегодня мсье Клодель побывал у доктора Нгайена. Вы знакомы с ним?

Бержерон покачал головой и протянул свою длинную костлявую руку.

– Хорошо, – сказал он. – Давайте, этим обязан заниматься я. А Даниель уже сделал снимки?

Клодель отдал ему конверт.

– Да, – ответила я. – Они должны лежать на вашем столе.

Бержерон открыл дверь в свой офис и вошел. Клодель проследовал за ним. Я осталась в коридоре, но сквозь дверной проем увидела еще один коричневый конверт на письменном столе Бержерона. Приблизившись, он взял его и взглянул на номер. Клодель тоже направился к столу.

– Можете позвонить мне примерно через час, мсье Клодель, – проговорил Бержерон.

Детектив замер на месте, шевельнул губами, собравшись что-то сказать, потом передумал, вытянул их в тонкую напряженную линию, одернул рукава и вышел. Я едва сдержала улыбку. Бержерон не собирался позволять следователю заглядывать во время работы через плечо, и Клодель только что понял это.

Бержерон повернул ко мне свое худое лицо:

– Войдете?

– Конечно, – ответила я. – Кофе приготовить?

Приехав на работу, я еще не выпила ни чашки кофе. Мы часто по очереди варили его друг для друга в небольшой кухоньке в противоположном крыле.

– Да, пожалуйста.

Бержерон достал кружку и протянул ее мне. Я сходила за своей чашкой и зашагала по коридору к кухне. Получить приглашение от Бержерона было приятно. Мы часто работали вместе над тем или иным делом, изучая разложившиеся, сгоревшие, мумифицированные или превратившиеся в скелет останки людей – то есть такие останки, для которых не годятся обычные методы обследования. Мне нравилось сотрудничать с этим человеком. Ему со мной, по-моему, тоже.

Когда я вернулась, Бержерон уже разглядывал снимки – две стопки темных квадратиков с изображением отдельных участков челюсти. Зубы выделялись на их общем черном фоне светлыми пятнами: коронки, корни и пульпа окрашены в разные серо-белые тона. Я вспомнила, как безупречно выглядели эти зубы, когда я осматривала их там, в лесу. На снимках, обработанные и подготовленные к обследованию, они смотрелись совсем по-другому.

В правой стопке лежали снимки, сделанные до смерти, в левой – после. Бержерон своими длинными тонкими пальцами принялся ощупывать каждый из квадратов, ища небольшую выпуклость, и раскладывать их лицевой стороной вверх. Вскоре все посмертные и предсмертные снимки лежали на столе справа и слева в одинаковом порядке.

Марк приступил к сравнению. Количество зубов совпадало. Все линии и изгибы на снимках слева точно повторяли линии правых снимков. Но главным, что бросалось в глаза, были ярко-белые пятна, обозначавшие пломбы – они присутствовали в одних и тех же местах и на тех, и на других карточках.

Тщательнейшим образом рассмотрев снимки, Бержерон выбрал один из них из правого ряда, положил на соответствующий из левого и показал мне. Очертания коренных зубов, изображенных на рентгенограммах, сошлись идеально. Бержерон повернулся ко мне.

– C'est positif, – сказал он, выпрямляя спину. – Пока, конечно, неофициально – я должен разобраться еще и с письменными материалами.

Предстояла утомительная возня с записями, несмотря на то что сравнение снимков всегда гораздо более информативно. Но сомнений в том, что картина не изменится, у Бержерона уже не было. Он протянул руку и взял кружку с кофе.

Как хорошо, что не я буду беседовать с родителями этой Изабеллы Ганьон. С мужем. С любовником. Или с сыном. Мне доводилось присутствовать при подобных объяснениях, и я знаю, какими становятся лица близких умершего. В их глазах мольба. Они заклинают тебя сказать, что допущена какая-то ошибка. Что происходящее – всего лишь кошмарный сон. Что ты что-то перепутал. Потом наступает осознание. В считанные доли секунды мир для них меняется навсегда.

– Спасибо, что сделал это сразу, Марк, – сказала я. – И за предварительное заключение спасибо.

– Хотелось бы, чтобы все побыстрее распуталось.

Он сделал глоток кофе, скорчил гримасу и покачал головой.

– Если желаешь, с Клоделем можешь общаться через меня, – предложила я, старательно пытаясь говорить бесстрастно.

По-видимому, у меня ничего не получилось. Бержерон понимающе заулыбался:

– Не сомневаюсь, что ты сумеешь укротить мсье Клоделя.

– Верно, – сказала я. – Вот в чем он нуждается. В укрощении.

Направляясь к себе, я слышала, как Марк смеется.

Моя бабушка постоянно твердила, что в каждом человеке есть что-то хорошее.

– Присмотрись повнимательнее, – мягко говорила она, – тогда и разглядишь это хорошее. У всех свои достоинства.

Бабуля никогда не общалась с Клоделем.

Его достоинство заключалось разве что в быстроте. Через пятнадцать минут детектив уже был тут как тут.

Я слышала сквозь закрытую дверь их разговор с Бержероном. Голос Клоделя звучал приглушенно, это означало, что он сильно раздражен. Ему хотелось узнать мнение Бержерона о снимках от него самого, а не от меня, но Бержерону не было дела до его желаний.

Некоторое время спустя Клодель появился в моем офисе. Ни он, ни я не произнесли ни единого приветственного слова.

– Наши предположения подтвердились, – проговорила я. – Это Ганьон.

Клодель нахмурился, но глаза его заблестели оживленно. Теперь он мог приступать к следствию.

Интересно, есть в его душе хоть капля жалости к умершей? – подумала я. Или вся эта история видится ему только как очередная возможность потренироваться? Всех перехитрить, найти злодея.

Я не раз слышала, как над изуродованным телом добродушно подшучивают, дают ему смешные характеристики. Наверное, посредством черного юмора кто-то мирится с чудовищностью убийства, ограждает себя от ужасающей жестокости нашей действительности или маскирует свои истинные чувства. Но есть и такая группа людей, в ком причина легкого восприятия насильственной смерти рождена чем-то иным. Во мне возникло подозрение, что Клодель относится именно к таким.

В течение нескольких секунд я пристально наблюдала за его лицом. Где-то в дальнем конце коридора зазвонил телефон.

Я питала к этому человеку чистой воды неприязнь, но не могла не принимать во внимание тот факт, что его мнение обо мне для меня важно. Я хотела ему нравиться, хотела, чтобы он меня принимал, соглашался со мной.

Я хотела, чтобы они все меня приняли, все члены клуба. В моем воображении возник образ доктора Ленц, читающей мне лекцию.

– Темпе, – прозвучал у меня в голове ее голос, – ты дочь алкоголика. Ты ищешь внимания, в котором он тебе отказывал. Ты желаешь получить папино одобрение, вот и стараешься угодить всем и каждому.

Она помогла мне распознать в себе проблему, но помочь отделаться от нее не смогла. Пришлось справляться самостоятельно. В итоге теперь некоторые даже находят меня безразличной. Но Клоделю я таковой явно не казалась. Так или иначе, вступать с ним в открытое противоборство мне не хотелось.

Я сделала глубокий вдох и заговорила, тщательно подбирая слова:

– Мсье Клодель, а вам не кажется, что убийство Изабеллы Ганьон каким-то образом связано с другими преступлениями, совершенными за последние два года?

Лицо детектива напряглось, губы сделались невероятно узкими, почти невидимыми, а шея покраснела. Постепенно эта краснота распространилась на все его лицо.

– О чем вы? – ледяным тоном поинтересовался он.

– Например, о деле Шанталь Тротье, – ответила я. – Ее убили в октябре девяносто третьего. Нашли расчлененной, обезглавленной, выпотрошенной. – Я посмотрела ему прямо в глаза. – Ее останки лежали в полиэтиленовых мусорных пакетах.

Клодель поднял руки ко рту, переплел пальцы и прижал их к губам. Идеально подобранные золотые запонки в рукавах изысканной рубашки, соприкоснувшись, приглушенно брякнули.

– Миссис Бреннан, – произнес он, делая ударение на английскую форму обращения и глядя мне прямо в глаза, – может, будет лучше, если вы не станете выходить за рамки своей работы? Если бы между этими двумя преступлениями существовала какая-то связь, мы тут же ее распознали бы. Но никакой связи нет.

Игнорируя его унизительные слова, я продолжила:

– Обе женщины были убиты в течение года. На телах обеих следы...

Дамба его завидного терпения, так тщательно сооруженная, неожиданно прорвалась, и на меня стремительным потоком обрушился гнев.

– Merde! – взорвался Клодель. – Да вы хоть знае...

Последнее слово повисло в воздухе. Ему удалось вовремя взять себя в руки.

– Вы всегда настолько остро реагируете на происходящие с вами события? Подумайте над моими словами! – выпалила я.

Когда, проводив Клоделя, я закрывала дверь, меня трясло от негодования.