12

После безумной ночи я проснулась в ярком солнечном свете и полнейшей тишине. Мозговые клетки провели собрание, чтобы сопоставить события предыдущих дней. Пропавшие студентки. Хулиганы. Святые. Убитые младенцы и бабушки. Гарри. Райан. Гарри и Райан. Совещание закончилось под утро, мало что прояснив.

Я перевернулась на спину, взрыв боли в шее напомнил о вчерашнем приключении. Я изогнула и вытянула шею, потом поочередно руки и ноги. Неплохо. Утром нападение казалось алогичным и нереальным. Но память о страхе была очень даже настоящей.

Я полежала спокойно, обследуя лицо и прислушиваясь, нет ли дома сестры. Гематомы на лице. Никаких признаков сестры.

В семь сорок вскочила с кровати, надела старый, потрепанный халат и тапочки. Дверь в комнату для гостей открыта, постель заправлена. Приходила ли Гарри домой?

Я обнаружила записку на холодильнике, объясняющую отсутствие двух пакетиков йогурта. Гарри обещала вернуться в семь. Ладно. Она приходила, но спала ли здесь?

– Какая разница? – пробурчала я, доставая кофе в зернах.

Тут зазвонил телефон.

Я захлопнула банку и потопала в гостиную к телефону.

– Да.

– Привет, мам. Неудачная ночь?

– Извини, сладкая. Что случилось?

– Ты будешь в Шарлотте через неделю?

– Приеду в понедельник и останусь до начала апреля, тогда мне нужно будет на собрание по физической антропологии в Окленд. А что?

– Ну, я хотела приехать домой на несколько дней. С пляжным туром ничего не выходит.

– Здорово. То есть здорово, что мы побудем вместе. Жалко, твоя поездка сорвалась.

Я не стала спрашивать почему.

– Остановишься у меня или у папы?

– Ну...

– Ладно, ладно. На занятиях все в порядке?

– Да. Мне нравится психопатология. Профессор классный. И криминология тоже. Мы никогда ничего не сдаем вовремя.

– Гм. Как Обри?

– Кто?

– Понятно. Как прыщ?

– Исчез.

– Почему ты встала в субботу так рано?

– Надо написать доклад по криминологии. Я хотела сделать что-нибудь по профилю, может, вставлю психопатологию.

– Кажется, вы никогда ничего не сдаете вовремя.

– Его надо было сдать две недели назад.

– О!

– Ты не поможешь мне с проектом по антропологии?

– Конечно.

– Ничего сверхсложного. Я должна успеть за один день.

Послышался гудок.

– У меня еще один звонок, Кэти. Я подумаю над проектом. Позвони, когда приедешь в Шарлотт.

– Хорошо.

Я переключилась и с изумлением услышала голос Клоделя:

– Клодель ici[27].

Как обычно, никакого приветствия или извинения за звонок субботним утром. Клодель сразу приступил к делу:

– Анна Гойетт еще не вернулась домой?

У меня похолодело в груди. Клодель никогда не звонит мне домой. Скорее всего Анна умерла. Я сглотнула и ответила:

– По-моему, нет.

– Ей девятнадцать.

– Да.

Я увидела лицо сестры Жюльены. Как же я ей сообщу?

– ...caracteristiques physiques?[28]

– Извините, что вы сказали?

Клодель повторил вопрос. Я понятия не имела, есть ли у Анны особые приметы.

– Не знаю. Придется спросить у семьи.

– Когда ее видели в последний раз?

– В четверг. Мсье Клодель, а почему вы спрашиваете?

Я выдержала паузу Клоделя. На заднем фоне слышался шум – похоже, он звонил из отдела убийств.

– Сегодня рано утром нашли нагую белую неизвестную женщину.

– Где? Сердце упало.

– Ile des Sceurs[29]. В глубине острова есть лес с озером. Тело нашли, – он замешкался, – у воды.

– В каком состоянии?

Он что-то недоговаривал.

Клодель обдумал мой вопрос. Я почти видела его нос клювом, близко посаженные глаза сузились в размышлении.

– Жертву убили. Обстоятельства не совсем... – и снова сомнения, – ...обычные.

– Расскажите.

Я переложила трубку в другую руку и вытерла ладонь о халат.

– Тело нашли в большом чемодане. Множественные ранения. Ламанш сегодня проводит вскрытие.

– Какие ранения?

Я уставилась на пятна на халате. Он глубоко вздохнул.

– Множественные ножевые ранения, на запястьях отметины от веревок. Ламанш подозревает нападение животных.

Меня начала раздражать манера Клоделя все обезличивать. Белая женщина. Жертва. Тело. Запястья. Ни одного личного местоимения.

– И жертва обгорела, – продолжил он.

– Обгорела?

– Ламанш скоро узнает подробности. Он собирается делать вскрытие сегодня.

– Боже!

В лаборатории постоянно есть дежурный патолог, но в выходные вскрытия обычно не проводят. Убийство наверняка из ряда вон выходящее.

– Давно она умерла?

– Тело не полностью замерзло, скорее всего находилось на воздухе не больше двенадцати часов. Ламанш постарается уточнить время смерти.

Я не хотела задавать следующий вопрос.

– Почему вы думаете, что это Анна Гойетт?

– Подходит по возрасту и описанию.

Мне стало дурно.

– О каких особых приметах вы говорили?

– У жертвы отсутствуют нижние клыки.

– Их удалили?

Я поняла всю глупость вопроса, как только задала его.

– Доктор Бреннан, я не стоматолог. На правом бедре маленькая татуировка. Две фигуры держат между собой сердце.

– Я поговорю с тетей Анны и перезвоню вам.

– Я могу...

– Нет. Я сама. Мне надо спросить у нее еще кое-что.

Он дал мне свой номер и повесил трубку.

Я дрожащей рукой набрала телефон монастыря. Я уже видела испуганные глаза под светлой челкой.

Сестра Жюльена подняла трубку прежде, чем я придумала, что сказать. Я пару минут благодарила ее за то, что она направила меня к Дейзи Жанно, и рассказывала о дневниках – избегала основной темы. Но сестра Жюльена видела меня насквозь.

– Что-то случилось.

В мягком голосе прорывались нотки напряжения. Я спросила, не появилась ли Анна. Нет.

– Сестра, нашли молодую женщину...

Послышался шорох материи, она перекрестилась.

– Я хочу задать вам несколько личных вопросов о племяннице.

– Да, – едва слышно.

Я спросила про клыки и татуировку.

В трубке молчали всего секунду, потом я с удивлением услышала смех.

– О нет, нет, это не Анна. О Боже, она никогда не сделала бы татуировку. И я точно знаю, у Анны все зубы на месте. Она, кстати, часто о них говорит. Поэтому я и уверена. Анна с ними часто мучается, больно есть холодное. Или горячее.

Слова полились таким потоком, что я почти физически почувствовала, как по линии заструилось облегчение.

– Но, сестра, возможно...

– Нет, я знаю свою племянницу. У нее все зубы на месте. Они не доставляют ей радости, но они есть. – Снова нервный смех. – И никаких татуировок, слава Богу.

– Я рада. Найденная молодая женщина, возможно, и не Анна, но лучше будет прислать стоматологическую карточку вашей пленницы, на всякий случай.

– Я уверена, это не она.

– Детективу Клоделю уверенность тоже не помешает. Хуже мы не сделаем.

– Наверное. Я помолюсь за семью бедной девочки.

Она дала мне имя стоматолога Анны, и я перезвонила Клоделю.

– Она уверена, что Анна не делала татуировок.

– "Привет, тетушка монахиня! Представляешь? Я на прошлой неделе сделала тату на попке!"

– Согласна. Маловероятно.

Он фыркнул.

– Но она абсолютно уверена, что у Анны все зубы на месте. Племянница часто жаловалась на зубную боль.

– Кому обычно удаляют зубы?

Как раз об этом я и подумала.

– Тем, у кого они болят.

– Правильно.

– Ваша тетя еще полагает, что Анна никогда не уходила из дому, не предупредив мать?

– Так она говорила.

– У Анны Гойетт послужной список длиннее, чем у Дэвида Копперфильда. За последние восемнадцать месяцев она исчезала семь раз. По крайней мере столько заявлений оставила ее мать.

– О!

В животе образовался ледяной ком.

Я попросила Клоделя держать меня в курсе и повесила трубку. Сомневаюсь, что он выполнит просьбу.

Я приняла душ, оделась и приехала в кабинет к девяти тридцати. Закончила отчет по Элизабет Николе, описала и объяснила свои наблюдения, как для судебного дела. Жаль, что не могу приложить информацию из дневников Беланже, но просмотреть их просто не хватает времени.

Я распечатала отчет, а потом три часа фотографировала. Из-за напряжения все валилось из рук, я никак не могла нормально разложить кости. В два часа перекусила сандвичем в кафетерии, одновременно проверяя отчеты по Матиасу и Малахии. Но мысли крутились только вокруг телефона, сосредоточиться на текущих делах не получалось.

Я стояла у ксерокса, копировала дневники Беланже, когда, подняв глаза, увидела Клоделя.

– Это не ваша молодая леди.

Я уставилась на него:

– Правда?

Он кивнул.

– Кто она? – спросила я.

– Ее звали Кэрол Кэмптуа. Мы исключили Гойетт по отпечаткам зубов, начали сравнивать других и получили совпадение. Ее пару раз арестовывали за проституцию.

– Возраст?

– Восемнадцать.

– Как она умерла?

– Ламанш заканчивает вскрытие.

– Подозреваемые?

– Множество.

Он минуту смотрел на меня, потом молча ушел.

Я продолжала копировать дневники – робот с водоворотом эмоций внутри. Облегчение при известии, что погибла не Анна, тут же сменилось виной. На столе внизу все же лежит девушка. Придется оповещать семью.

Снимаем крышку. Переворачиваем страницу. Закрываем крышку. Нажимаем кнопку.

Восемнадцать.

Мне вовсе не хотелось наблюдать за вскрытием.

В четыре тридцать я закончила с дневниками и вернулась в кабинет. Бросила отчеты по младенцам у секретаря, оставила записку на столе Ламанша, объяснив насчет копий. Когда я вернулась в коридор, Ламанш разговаривал с Бержероном у кабинета стоматолога. Оба выглядели угрюмыми и усталыми. Я подошла, они молча приняли меня в свою компанию.

– Плохо дело? – спросила я. Ламанш кивнул.

– Что с ней случилось?

– Легче сказать, что не случилось, – ответил Бержерон.

Я перевела взгляд с одного на другого. Даже сгорбившись, стоматолог был выше метра восьмидесяти, мне приходилось задирать голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Его белые кудри отсвечивали под люминесцентным светом ламп. Кажется, Клодель говорил о нападении животных, вот почему Бержерону тоже испортили выходной.

– Похоже, ее подвесили за запястья и били, потом натравили собак, – сказал Ламанш. – Марк считает, по крайней мере двух.

Бержерон кивнул:

– Крупная порода. Или овчарки, или доберманы. Мы нашли больше шестидесяти укусов.

– Боже!

– Ее раздели и облили кипящей жидкостью, предположительно водой. Кожа сильно обварена, но я не обнаружил следов чего-то определенного, – продолжил Ламанш.

– Девушка все еще дышала?

При мысли о ее боли у меня сжался желудок.

– Да. Она умерла от многочисленных ножевых ранений в грудь и живот. Хочешь посмотреть снимки?

Я покачала головой.

– Раны самозащиты?

Я вспомнила свою встречу с хулиганом.

– Нет.

– Когда она умерла?

– Скорее всего вчера поздно вечером.

Мне не хотелось подробностей.

– И еще. – В глазах Ламанша застыла печаль. – Она была на четвертом месяце беременности.

Я пролетела мимо них в свой кабинет. Не знаю, сколько я сидела там, невидящим взглядом пробегая по знакомым предметам своей профессии. За годы лицезрения жестокости и насилия у меня выработался эмоциональный иммунитет, но некоторые смерти все равно прорывают защиту. Последняя атака ужасов выдалась самой кошмарной на моей памяти. Или просто я настолько перегрузилась, что больше не могла выносить гнусности?

Кэрол Кэмптуа не имеет ко мне отношения, и я никогда не увижу ее, но перед глазами вставали неконтролируемые образы из глубины разума. Я видела последние секунды ее жизни: лицо искажено от боли и ужаса. Молила ли она о пощаде? Или просила за своего нерожденного ребенка? Что за чудовища населяют эту землю?

– Идите все к черту! – выругалась я в пустом кабинете.

Смела бумаги в кейс, схватила вещи и захлопнула за собой дверь. Бержерон что-то сказал, когда я проходила мимо его кабинета, но я не остановилась.

Я проезжала под мостом Жака Картье, когда начались шестичасовые новости, главная сенсация – убийство Кэмптуа. Я ударила по кнопке, снова повторяя про себя:

– Идите все к черту!

До дома мой гнев поостыл. Некоторые эмоции такие сильные, что не могут со временем не ослабевать. Я позвонила сестре Жюльене и успокоила ее насчет Анны. Клодель уже ей сообщил, но я хотела лично все рассказать. Она появится, уверяла я. Да, соглашалась сестра Жюльена. Ни она, ни я уже всерьез не надеялись.

Я сказала, что подготовила скелет Элизабет и напечатала отчет. Сестра Жюльена пообещала, что кости заберут в понедельник сутра.

– Большое спасибо, доктор Бреннан. Мы ждем ваш отчет с большим нетерпением.

Я не воспользовалась случаем. Не представляю, как они воспримут то, что я написала.

Я переоделась в джинсы, приготовила ужин, запрещая себе думать о том, что случилось с Кэрол Кэмптуа. Гарри вернулась в полвосьмого, мы поели, разговор шел исключительно о макаронах и цуккини. Сестра казалась уставшей и растерянной, с готовностью приняла мои объяснения о падении на льду. Меня совершенно вымотали события последних дней. Я не спрашивала ее ни о прошедшей ночи, ни о семинарах, а она не пыталась ничего рассказать. По-моему, мы обе не желали ни слушать, ни отвечать.

После ужина Гарри занялась материалами семинара, а я снова взялась за дневники. Отчет сестрам готов, но мне хотелось знать больше. Ксерокс не улучшил качество записей, я мучилась не Меньше, чем в пятницу. К тому же Луи-Филипп оказался не самым захватывающим летописцем. Молодой врач писал длинные отчеты о работе в "Больнице Господа". За сорок страниц он упомянул сестру всего несколько раз. Его волновало, что Эжени продолжала петь на публике после свадьбы с Аланом Николе. Еще ему не нравился ее парикмахер. Луи-Филипп казался истинным педантом.

В воскресенье Гарри снова ушла, когда я еще спала. Я постирала, позанималась в спортзале, подправила лекцию, которую собиралась прочитать во вторник на занятии по эволюции человека. К вечеру совсем забегалась. Я зажгла камин, сделала себе чашечку чая "Граф Грей" и свернулась на кушетке с книгами и бумагами.

Снова открыла дневник Беланже, но через двадцать страниц перешла на книгу об эпидемии оспы. Она оказалась настолько же захватывающей, насколько Луи-Филипп – скучным.

Я читала об улицах, по которым хожу каждый день. В 1880-х годах Монреаль и близлежащие деревни населяло больше двухсот тысяч человек. Город тянулся от улицы Шербрук на севере до гавани на реке на юге. На востоке к нему примыкал индустриальный Ошлага, а на западе – деревни рабочего класса Сен-Кунегон и Сен-Анри, как раз на берегу канала Лашин. Прошлым летом я проезжала вдоль него на велосипеде.

Тогда, как и сейчас, народ волновался. Хотя большая часть Монреаля к западу от улицы Сен-Лоран говорила на английском, к восьмидесятым годам французы сформировали абсолютное большинство города в целом. Они доминировали в муниципальной политике, а англичане заведовали торговлей и прессой.

Французы и ирландцы исповедовали католицизм, англичане – протестантизм. Они и жили, и умирали отдельно. У каждого народа имелось свое кладбище высоко в горах.

Я закрыла глаза и задумалась. Даже сейчас язык и религия значат в Монреале очень много. Католические школы. Протестантские школы. Националисты. Федералисты. Я гадала, к кому относилась бы Элизабет Николе.

В комнате потемнело, с щелчком ожили лампы. Я читала дальше. В конце девятнадцатого века Монреаль был главным центром торговли, с великолепной гаванью, огромными каменными складами, кожевенными заводами, мыловарнями и фабриками. Макгилл уже стал ведущим университетом. Но, как и другие викторианские города, Монреаль представлял собой город контрастов – рядом с гигантскими особняками королей торговли ютились хижины бедных рабочих. Вне широких мощеных улиц Шербрук и Дорчестер лежали сотни грязных улочек и непролазных тупиков. В городе не проводили канализацию. В канавах гнили трупы животных и мусор, всюду лежали экскременты. Реку использовали в качестве открытой сточной трубы. Зимой она замерзала, а в теплые месяцы в ней разлагались отходы и мертвечина. Все жаловались на омерзительный запах.

Чай остыл, я выбралась из кровати, потянулась и сделала свежий. Открыв книгу, сразу перешла к главе об улучшении санитарных условий. Одно из достижений Луи-Филиппа в "Больнице Господа". Мой старый приятель, естественно, тоже упоминался. Он стал членом оздоровительной комиссии в городском совете.

Я прочитала увлекательный доклад о совещании совета по поводу человеческих отходов. Утилизация в те времена была на жутком уровне. Одни жители смывали экскременты в уличные сточные канавы, которые вели к реке. Другие пользовались земляными туалетами, засыпали отходы землей и выставляли наружу для сборщиков мусора. Третьи испражнялись в отдельных ямах на улице.