Картина была четкой и абсолютно плоской, банальной, объективная реальность, наблюдаемая без всяких искажений, что примешиваются обычно к нашему взгляду, бесконечно дробясь, словно те поэмы в прозе, где реальность, предстающая со множества точек зрения, разобранная и исчерпанная до конца в каждом своем аспекте, приобретает тем более тревожный и пугающий вид, что вначале она кажется простой и очевидной и в ней нет никаких тайн.
      Небо и земля связаны между собою не только через дождь, тучи или ветер, существует еще странная материя, некая неясная, незримая субстанция, подобная пыли, она есть повсюду, но ее нельзя увидеть невооруженным глазом, и колдуны отчасти заключают в себе этот прозрачный песок.
      Один из моих новых товарищей громко откашлялся, старец продолжал свои нудные объяснения, и я ощутил физическую потребность стать частью этой неощутимой вибрации, этой соли, приправы, дававшей жизнь и силу большинству стихий.
      Я выжил там, где не смог бы выжить никто.
      И этот крестный путь подчинялся определенной потребности и был организован по строгим правилам.
      Мое самосознание то внезапно расплывалось, то становилось невероятно сложным, то, наоборот, совершенно однообразным, почти как у камня.
      Больше я ничего не слышал, в тех частях моего разума, какие еще не отключились, плавали разноцветные облака.
      – Не спи, – говорил старик, – не спи, слушай!
      И он сильно шлепнул меня ладонью между лопатками.
      Мой внутренний взор снова обрел какую-то особенную зоркость; деревянные перекрытия, четкие контуры балок, текстура стен с торчащей из щелей соломой и камни, покрытые надписями, некоторые насчитывали много веков – Франциск Бонифаций, 1680, Марк-Анж, 1961, - все это рисовалось в удивительном блистающем ореоле, словно чья-то гигантская рука драила их, пока не устала. Смотри, не засыпай, смотри. Старик взял меня за подбородок и запрокинул мне голову, – похоже, один из участников нашего собрания незаметно для меня взобрался на сходящиеся балки конька, – смотри, смотри хорошенько; я увидел свисавшую веревку со скользящей петлей, – смотри, смотри хорошенько, – человек прыгнул вниз, в пустоту, с поразительной ловкостью сумел подцепить головой петлю, от веса его падающего тела удавка внезапно натянулась, на редкость грациозно придушив его, позвонки от удара страшно хрустнули, отчетливо и безвозвратно, будто рассохшееся бревно, я почувствовал, как к горлу подкатил ледяной комок, жидкая цепенящая струя, выпученные глаза повешенного уставились на меня, словно два улыбающихся и светящихся бильярдных щара; какое-то время – мне оно показалось бесконечным – стояла полная тишина, потом старик сказал: ладно, на сегодня хватит, скользящий узел развязался легко, как веревка у фокусника, и повешенный упал на землю, прямо на ноги, скроив восхищенной публике гримасу и слегка поклонившись в благодарность за внимание.
      Затем, я помню, меня отвели в большую комнату с огромной царской кроватью под балдахином, кругом было множество картин, охотничьих трофеев и прочего, целая свалка, от пластинок рэпа до телевизора и видеокассет, посередине восседал Обсул, явно под кайфом, к тому же у кровати лежали шприцы; старец сказал, да, это именно тот, кого мы ждали, он не солгал, скоро он тебе это докажет, теперь у тебя есть художник. Колосс встал и заключил меня в объятия, я думал, он меня придушит, он бормотал, я рад, что ты здесь, ты был последним недостающим элементом, но тут мне удалось высвободиться, и мы со стариком, миновав лабиринт этажей, лестниц, комнат и коридорчиков, добрались до помещения, где я наконец смог рухнуть на кровать и проспать до утра.
      В последующие дни я узнал много нового о Шамборе, как сложилось теперешнее здешнее общество, кто были люди, оказавшиеся в замке, и почему Обсул захватил власть; колдуны пришли позже, кроме одного, Жан-Жиля, он уже обитал здесь, служил до катастрофы экскурсоводом. Обсул явился из Орлеана, или Туниса, или еще какой восточной страны, а может, был выходцем из цыган, своего происхождения он никому не раскрывал. Он укрылся в Шамборе после того, как большинство местных жителей погибло при взрыве атомной станции, в два счета занял весь замок, обложил поборами окрестности и, в сговоре с местными охотниками (восстановив их полувоенные прерогативы, разрешив охотиться на кабана и оленя по всему домену) и с шайками, явившимися из крупных городов, теми, кто сумел сюда дотащиться, ввел свои законы. Он провозгласил себя королем, и люди признали его таковым, радуясь, несмотря на варварство его правления, что обрели хотя бы пародию на общественное устройство.
      В границах домена сложилась необычайно строгая иерархия, на подступах, там, где располагался лагерь, кучковались пришлые шайки – те, кто не состоял с Обсулом в близком родстве или в особой дружбе; несколько сохранившихся домов деревни были распределены между охотниками и ее прежними обитателями, в первой ограде замка, там, где прежде, наверно, продавали открытки и путеводители для туристов, находилось помещение для слуг и личной гвардии, наконец, в самом замке, в святая святых, обитал двор, сливки соратников, друзей, доверенных лиц и важных новичков, включенных в королевскую структуру управления; я, как новый художник королевства, естественно, имел право на обхождение по высшему разряду, на резиденцию, и не маленькую, в непосредственной близости к королю.
      Мне подобрали помещение в крыле, расположенном над тем, что прежде было часовней, а одна из главных галерей могла служить мне и мастерской, и, при случае, выставочным залом, краски и кисти явились словно из-под земли, мне оставалось только приняться за работу, я снова стоял за мольбертом и, слегка обалдевший, набрасывал на холсте эскизы к картинам Обсул на охоте, Обсул на троне, Возвращение Обсула в Шамбор, передо мной снова было Великое Делание, о котором я всегда мечтал.
      Я изменился. Когда я, напрягая память, пытался соотнести себя с тем, кто шатался по всему Парижу, вынюхивая, где бы чего стащить, у меня не только возникало четкое ощущение, что это был другой человек, но, более того, я не находил в себе никакой зацепки, никакого сочувствия, позволяющего установить с ним хоть какую-то связь. Тот, кем я был в прошлом, стал для меня чужим.
      Двор Обсула представлял собой громадный бордель, первое коллективное мероприятие, на которое меня позвали, была охота, непременное условие посвящения в рыцари – рыцарство вновь стало действующей социальной моделью, конечно, рыцарство странное, переиначенное в духе наступавшей новой эры, эры хаоса и бессмысленной черноты, и его обряды инициации вобрали в себя как Древние языческие обряды, так и правила обветшалой коммунистической бюрократии.
      Следовало подать заявку в Совет, изучавший ее обоснованность, – Совет состоял из десятка пьяниц и наркоманов, друзей Обсула; потом, если они принимали прошение, а это могло занять и несколько месяцев, и пять минут, требовалось продемонстрировать соответствие определенному набору критериев, в частности свою храбрость и верность, а еще надо было быть отмеченным Аллахом, или сговориться с кем-то из членов Совета, или значиться в записке какого-нибудь влиятельного лица, а после шли испытания, для каждого разные, в моем случае, по распоряжению небес, которые вопрошал придворный оракул, дело могло решить участие в охоте, сражение с саламандрой и клятва Обсулу, Шамбору и Богу, принесенная в надлежащей форме.
      Итак, тем утром я был в полной боевой готовности, холод пощипывал щеки, вокруг гомонила наша небольшая полусонная команда, охота отправлялась от флигелей, где жили лесничие, это было вроде как когда действующие президенты в сопровождении нескольких высокопоставленных лиц отправлялись на уик-энд предаваться радостям сафари. В качестве загонщиков собрали довольно большую толпу оборванцев, в их числе находился и я, так было принято, сначала загонщик, и только потом, особой милостью, рыцарь, рыцарь Обсула, радетель нового дела и столп Шамбора. Мы окружили мажордома, он начал перекличку, выкрикивая по порядку имена, а Господин, верхом на лошади, наблюдал за нами, его подданными, покорными его желаниям, его всемогущей воле.
      Если бы сцена не была такой потрясающей, я бы решил, что это просто смешно.
      Майяр. Шукрун. Аззи. Каролюс. Н'Диалло. Задун; Малки. Зегдана. Бадер. Мишель.
      И каждый раз названный, нередко угрюмый и полусонный, поднимал руку. Мабрун. Шуми. Мажордом повторил, Шуми, потом второй раз, третий, в конце концов дюжий детина поднял руку – тут Шуми, тут, не гони волну, начальник. Враз настала полная тишина, Обсул тронул лошадь, подъехал поближе, выйди, обратился он к детине, выйди из строя, пожалуйста.
      Он провел рукой по лицу, так, словно недоспал утром и теперь из-за тоскливой мути, какая бывает после наркотиков, с трудом различает других. Тот приблизился, с упрямым, настороженным видом, в одном углу глаза у него была татуировка, а в другом нет, это подчеркивало геометрию лица, которая перестала считаться красивой; я тебя слушаю, сказал Обсул, спрыгивая с седла, я тебя слушаю, расскажи, что у тебя на душе, но несчастный Шуми стоял как громом пораженный, перед кем угодно он бы выглядел устрашающе, сущий амбал, но рядом с Обсулом казался жалким и ничтожным, неравенство между ними слишком бросалось в глаза. Ты сказал, что я торчок, ты сказал, что в гробу меня видал, в гробу видал Обсула, ты сказал это прилюдно и жаловался, что в замке топят, а вы подыхаете от холода.
      Тот, казалось, сейчас сдуется, как шарик, он еще успел пролепетать нет, это неправда, я только сказал, что ты так торчишь по кайфу, что тебе не нужно столько каминов, чтобы они все время горели, и тут кулак Обсула обрушился на его череп, Шуми рухнул на месте – никому не позволено непочтительно отзываться об Обсуле, никому; Обсул оттащил его в сарай, на бойню, там разделывали дичь, уложил на верстак, нам все было видно через окно, и отпилил ему голову пилой мясника.
      Он отпилил ему голову и вышел, угрожающе размахивая ею. Мне бы ужаснуться или сказать себе, какой ужас, но я лишь подумал, что из этого получится потрясающая картина.
      Один из гвардейцев затрубил в рог, давая сигнал к отправлению, собаки возились с окровавленным шаром, который Обсул швырнул на землю; многая лета, многая лета, Обсул, и мы все подхватили хором, многая лета, Обсул, многая лета. Сквозь беловатые облака прорвались толстые столбы света, вызвав в глубине моего сознания какое-то занятное воспоминание, непонятно, откуда оно взялось, словно перст Божий проткнул недвижную завесу белого-белого неба; перст Божий в белом небе? – хохотнул рыжий рядом со мной, будто осязаемое эхо моих сокровенных мыслей, перст Божий в море крови, да, по-моему, это больше похоже на правду. Наша группка зашевелилась; жалко, у нас нет дудок, заметил один из моих коллег-загонщиков своему соседу, оба явно были местные, а не разбойники, явившиеся из разграбленных городов, – в ту минуту я не понял, о чем они; жалко, – влепить кабану пулю, и все дела; его кум усмехнулся, ты прав, действительно, глупо, что они отобрали берданы, в самом деле без ружей неудобно. Мне показалось, что при этих словах они хихикнули, как малыши, которые замышляют какую-то проделку, но которых так и распирает выболтать свой секрет.
      Добрый час мы двигались в глубину парка, потом толпа разделилась на несколько групп, загонщики, чьим опознавательным знаком служила светящаяся жилетка, какие носят строительные рабочие, – она должна была отпугивать зверей, – растянулись на несколько сотен метров, на флангах шли профессионалы в хаки, Обсул галопом скрылся в зарослях в окружении специальных советников по охоте, в основном это были бывшие лесничие Шамбора, сзади бежали псари, в мгновение ока лес, до этой минуты тихий – нам было велено идти молча, чтобы не спугнуть дичь, – перехлестнули лучи криков и воплей, гони, гони, скоты, внимание, крупный зверь слева, крупный зверь спереди, мы должны были хлопать в такт и орать, загоняя в сети кабанов, ланей, косуль и прочих парнокопытных.
      Это было однообразно, скучно и немного утомительно. Вдали мелькали придворные, гарцуя среди деревьев и бросаясь на очередную жертву, поднятую в чаще, будущий трофей, – гони, гони, скоты; здоровенный зверь пронесся прямо передо мной, мне бы испугаться или подумать о жестокости такой охоты, но на меня опять навалилось все то же пресыщенное равнодушие, такого безразличия я не испытывал за всю жизнь.
      В канаве, полной воды, гнили листья, дубовые листья на разных стадиях разложения, наваленные слоями, самые старые уже смешивались с разжиженной глиной, прозрачная вода позволяла четко видеть каждую частицу, каждый атом, создавая картину мерцающих кристаллов, совершенно неподвижную и тем не менее словно находящуюся в движении.
      – Крупный зверь, крупный зверь впереди.
      Я едва успел понять, в чем дело, олень мчался на нас, за ним гналась охота и Обсул, во весь опор, на своем призере-першероне, и с лаем неслись собаки.
      Все сбежались с криками, в строй, мать вашу, вернитесь в строй, олень всей своей массой влетел в растянутую сеть, перекувырнулся через голову и грузно рухнул на поторопившегося загонщика, ойо, ойо, Обсул прыгнул на добычу, за ним все егеря, неописуемое родео, я стоял поодаль, вяло стуча колотушкой, крупный зверь, крупный зверь, рога оленя, устремленные в небо, казались мне еще одним знаком, направляющим меня ввысь, бесспорно указующим мне мое высшее предназначение. Истинные причины и поводы всего этого тарарама явно скрывались за плотной пеленой тумана, тайну которого предстояло разгадать.
      Мне хотелось, чтобы старец был здесь, я сел на сухое дерево, внезапно охваченный усталостью, смятением и легкой тревогой, крохотный человечек, заблудившийся в большом темном лесу, где злые великаны режут невинных агнцев, на меня нахлынули воспоминания, я вспомнил все, лицо Марианны и запах нашей квартиры, и не заметил, как по моим щекам потекли крупные слезы.
      Быть может, мы возвращаемся вспять, к Книге Бытия, туда, где сходятся воедино все линии, где одновременно и начало и конец всему, как листья, гниющие в болотце со стоячей водой, среди лесной тишины и бесконечной череды спокойных дней.
      – Осторожно, осторожно, сзади раненая тварь!
      Едва прикончили оленя, как из чащи выскочил новый участник большой забавы, – его гнала другая группа загонщиков, – обезумевший, ударом булавы ему разнесли челюсть, он несся на нас как пьяный бульдозер, не обращая внимания на собак, лишь мимоходом расплющил одну из них в лепешку, она с визгом рухнула на землю, он устремился прямо на Обсула, который как раз озаботился тем, что я нахожусь с загонщиками, а не с охотниками, он полагал, что так моя инициация недействительна, чтобы быть рыцарем, надо убивать, а чтобы убивать, надо охотиться. Все были застигнуты врасплох, в тот же миг Обсул покатился по земле, снесенный налетевшей тушей, вокруг взвихрились панические крики; когда зверь его сшиб, он как раз подходил ко мне, поэтому я стоял совсем рядом, всего в нескольких метрах, и пока один из егерей, вооруженный копьем, без толку махал руками, я спокойно взял у него оружие и вонзил в сердце зверя, испытав тот же подъем, благодаря которому убил быка, – та странная интермедия теперь казалась мне еще более далекой, чем парижская жизнь, такой далекой и туманной, что я воспринимал ее не иначе, как очередной сон. Ну так сдохни, мразь, сказал я, сдохни, мерзавец, и тогда кто-то из охотников вскочил на лохматую спину и прикончил его ударом кинжала, убил ровно в тот момент, когда кабанье рыло уже искало яремную вену короля.
      По дороге в замок мне были оказаны почести, подобающие доблестным воинам, один из егерей уступил мне свою лошадь, отныне я пользовался особым расположением Обсула.
      Дату моего окончательного посвящения в рыцари перенесли, в конце недели должно было состояться грандиозное празднество по случаю дня рождения Обсула, и было принято вполне логичное решение добавить к нему и церемонию, закрепляющую мою принадлежность к истинным столпам Шамбора. А пока я мог рисовать в свое удовольствие, изучать здешние места, приходить в себя и переваривать все, что за столь короткое время свалилось мне на голову.
      По правде сказать, я был абсолютно счастлив, что могу бродить по окрестностям замка, среди полотняных палаток варваров, хорошо одетый, сытый и выспавшийся на мягкой постели, это было так здорово, ведь еще совсем недавно общество, а может, и вся земля готовы были окончательно сгинуть, во всяком случае, я их уже оплакал, отрекся от всего, насколько это вообще возможно, согласился принять смерть и даже кое-что похуже, а теперь, так сказать, получил все обратно – свое место в рамках общественного порядка, быть может хаотичного, но в конце концов реально существующего; люди здесь были организованы и передвигались туда-сюда, беззаботные и, казалось, мгновенно позабывшие все невзгоды, которые еще вчера обрушились на нас и погрузили во мрак.
      Старец и все прочие, кто встретил меня здесь, кто был на церемонии с повешенным, держались незаметно, одного я видел на кухне, другой был интендантом, а старец вроде бы ничего не делал, только давал советы Обсулу и с озабоченным видом сновал вверх-вниз по бесчисленным лестницам, при встрече он всякий раз отводил глаза или вежливо осведомлялся, как подвигаются мои картины и не нужно ли мне чего, или говорил, что Обсул высоко оценил мою смелость на охоте, вы знаете, охота здесь – это очень важно. Временами, как тогда в лесу, когда поверх средневековых сцен вдруг всплыло лицо Марианны, у меня к горлу подкатывал комок, вновь пробуждались чувства и подступали слезы, а потом все проходило и я опять погружался в то равнодушное спокойствие, что стало отныне частью моего я.
      Обсул занимался работорговлей, немного в стороне от замка стояло здание, где обитали его отборные экземпляры. Всех милашек, каких одну за другой поставляли эмиссары-солдафоны, рыскавшие по полям, зрелых девиц и совсем молоденьких – их взращивали на месте в ожидании, когда плод созреет и будет наконец готов для потребления, складировали здесь; либо на радость двору и его главе, либо для обмена на разные товары и горючее, которое шайки добывали где-то во внешнем мире.
      Окрестные поля, что находились за пределами домена и которые я видел по дороге в замок, лежа связанный на лошади, также возделывали рабы, сервы, на сей раз мужского пола; их не нужно было даже заковывать, настолько смирение и хаос полностью подавили всякий бунтарский дух, там сажали картошку, без которой не обходилось ни одно блюдо и из которой гнали спирт; едва темнело, варвары нажирались до бесчувствия, орали и плясали под звуки гигантского магнитофона, работавшего на аккумуляторах и убаюкивавшего нас звуками техно, – пульсация эхом разносилась по башням, коридорам, чердакам и всей запутанной архитектуре Шамбора, долетая до моей комнаты с регулярностью несколько назойливого метронома.
      Если днем я не видел никаких признаков колдовства и сверхъестественного, которое, однако, безусловно, присутствовало вокруг, то по ночам все было иначе. В каждом сновидении передо мною открывались все новые помещения, странные лабиринты, я бродил по ним со стариком и прочими колдунами, мне объясняли множество вещей, и смысл того, что я пережил за время своих испытаний, и как мой дух мало-помалу очистился от них, я стоял посреди гигантской свалки самых разных элементов, мне велели составить их перечень, бесконечный список того, из чего состоял я сам, он простирался в такую даль, что конца его не было видно, и все же, в светозарном, хрустально-прозрачном порыве, я видел его, и тут все рассеивалось, как облачко пара, мир исчезал, и я превращался в ничто.
      В другом сне мы приходили в пещеру, где громоздились запасники огромного музея, неисчислимая коллекция статуй из слоновой кости, напоминавшая то ли штабель саркофагов, то ли статуи египетских богов, полулюдей, полуживотных, но с некоторыми отличиями, более округлые, – их выпуклости, гладкие, отполированные, распространяющие вокруг себя ауру ласкового покоя, волновали тем сильнее, что они, доброжелательные и неподвижные, казалось, принадлежали иной эпохе, иным векам, несли в себе физический след какой-то бездны, неизмеримой тайны, что-то такое, чего мне не удавалось припомнить. Из статуй рождались другие, поменьше, наподобие русских матрешек, с той лишь разницей, что иногда новые видения каким-то необъяснимым чудом оказывались больше тех, из которых они появились.
      Однажды утром, встав с постели, я с изумлением обнаружил, что замок абсолютно пуст, ни суеты, ни огня в каминах, большие залы были холодны и безлюдны, казалось, здесь уже лет сто никто не жил, меня мгновенно охватила безумная паника, все куда-то сбежали и бросили меня, как идиота, на необитаемом острове, который вот-вот уйдет под воду; в ту минуту, когда я собирался закричать, моему взгляду предстала бумажка на полу, обертка от жвачки, и я услышал на лестнице шаги старца, его окружали какие-то призраки, похожие на слуг, на воинов Обсула; армия фантомов вела себя самым естественным образом, да и огонь весело потрескивал в красноватых бликах очага, и мне снова подумалось, что вся земля всего лишь огромный театр, возведенный для одного меня, только чтобы меня замучить и окончательно свести с ума.
      Празднество в честь дня рождения Обсула, когда состоялось мое настоящее посвящение, было грандиозным.
      Поутру вернулись бензовозы, и заряженные аккумуляторы теперь работали на полную мощность, освещая башни и уступы замка, воскресив на один вечер ту магию прожекторов, что прежде так восхищала туристов, превращая Шамбор в большой белоснежный корабль; картофельный спирт лился рекой, для желающих было даже вино и метадон, Обсул разрешил привести женщин, и толпа, в строгом соответствии с иерархией (бароны, охотники и простые варвары), принятой в этой новой столице сгинувшей Франции, заполонила этажи, балконы и внутренний двор, там сгрудилась большая часть войска, во всю глотку распевая шлягер, имевший бурный успех несколько лет назад:
 
Мы шагали
Сквозь войны и невзгоды,
Побеждали
Смерть и непогоду. Оле, оле,
Пляшем в 2000-й год,
Оле, оле,
Веселый хоровод.
Новый век настает,
Мы празднуем столетье,
Танцуем на рассвете.
 
      Варвары орали, голося во все горло куплеты, охотники орали, воины орали, сам Обсул тоже вопил, будто оглашенный, лишь старец оставался холодным как мрамор, точь-в-точь как родитель ученика на вечеринке, внимательный, но отсутствующий.
 
Оле, оле,
Пляшем в 2000-й год,
Оле, оле,
Веселый хоровод.
 
      Незадолго до полуночи несколько избранных женщин тоже пригласили на бал, туда, где веселился плебс, обычные варвары; естественно, девицы были уже потасканные, далеко не первого разбора, но все-таки еще съедобные, в мгновение ока они растворились в массе танцующих.
 
Побеждали
Смерть и непогоду.
 
      Они тоже пели, хлопая в ладоши, и если бы в меня не впечаталось намертво воспоминание об адском плоте со старухами и чокнутыми, то зрелище их распахнутых грудей и юбок с разрезом показалось бы мне как минимум волнующим.
      Но я стал другим.
      Я был по ту сторону всего.
      В ограде замка фиеста продолжалась с удвоенной силой, одна из женщин показывала грудь, другие аплодировали, пускай Титаник тонет, мы пляшем в 2000-й год, переодетые мужчины терлись о них, возбуждали остальных, извивались в ритме, оле, оле, мы празднуем столетье, танцуем на рассвете. Думаю, мы не слишком далеко ушли от осады Гамилькаром Карфагена, и, если бы на вершине одной из башен Шамбора появилась сама Саламбо в летящих по ветру покрывалах и произнесла пару ругательств в адрес наемников, по-моему, это никого бы особенно не удивило. Атмосфера располагала к величественным сценам и к магии.
      Само посвящение состоялось часа в четыре утра, перед пьяным, расхристанным королем, которого сосали две юные гейши – совершенно иного разбора, отметил я походя, чем те, что были отданы толпе, – они трудились без устали, сменяя друг друга, пока он не велел им перестать, слишком разбитый, чтобы кончить. Он сдавил меня в объятиях, твердя снова и снова все хорошее, что думал обо мне, что я почти спас ему жизнь, затем я получил право на ритуальный порез, мы смешали нашу кровь – Обсул, а за ним и прочие столпы Шамбора, и я подумал, что на сей раз СПИД мне обеспечен, что они наверняка все больны, а вот удастся ли раздобыть здесь лекарства, это большой вопрос, а потом я посмеялся над своими глупыми страхами, пришедшими из иных времен, принял поцелуй и повторил фразы, навеки скрепившие мое превращение в Рыцаря Благородного Дела, Столп Шамбора и Товарища Обсула.
      Когда занялась заря, в замке оставались только лежащие вповалку тела да несколько доблестных вояк, все еще предающихся оргии, старец сделал мне знак следовать за ним, и мы, я и остальные члены нашей группы, снова совершили подъем на верхотуру восточной башни. В голове у меня вертелись обрывки Некрономикона:

      Волшебники были, есть и будут. С сумеречных звезд пришли они туда, где был рожден человек, незримые и отталкивающие. Они спустились на первоначальную землю. Под водами океанов дремали они на протяжении веков, пока море не ушло; потом они быстро размножились и, во много раз увеличившись в числе, стали править землей. На оледенелых полюсах возвели они мощные города, а на горных высотах – храмы тех, кого не признает природа и кто проклят богами.

      Цитата эта выглядела наглядной иллюстрацией того, что мы будем делать: вызывать духов, вступать в контакт с чем-то, что обычно скрыто и запретно для человека.
      Мы расселись на равном расстоянии друг от друга, и старец, не произнеся ни слова, объявил собрание открытым. Впервые за то время, что я сталкивался с непонятными явлениями, в моем распоряжении были все средства, каждая деталь, каждое действие представали в перспективе своей конечной цели, в своем оккультном обличье и во всем разнообразии своих возможных значений.
      Я видел сложность мира и его очевидную простоту, хитроумные колеса гигантского часового механизма, слепящий свет степенных, неподвижных вещей, покрытых льдом озер и темных пещер, необъятных пустынь и безглазых, безъязыких толп, взбесившихся, разъяренных страданиями, недоступных свету и все же достигающих океана. Я видел доказательство существования Бога и его бесповоротное отсутствие. Я видел все, причину этого всего и его перманентное исчезновение, и ныне и присно и во веки веков; пентаграмма, начерченная на полу стариком, была не чем иным, как опорой наших умов, не позволяющей им окончательно ввергнуться в безумие, а заклинания, которые мы распевали, ничем не отличались от детских стишков, какие произносят на пороге темной комнаты, заклиная страх перед ночным мраком.

      Пройдет день, и настанет ночь. Время людей кончится, и они вернутся туда, откуда пришли. Теперь вы знаете, что они лишь грязь и, проклятые, запачкали бы собою землю.

      Множество сущностей, или форм, обрели материальный, пугающий вид, мерзкие суккубы, гоблины, тени, зримое обличье того, что в ином плане не имело ни внешнего вида, ни формы.
      После этого странного заседания перемены в моей жизни окончательно завершились. Первым осязаемым эффектом нового положения вещей, естественно, стала моя манера живописи, прежде всего сами краски.
      Я задумал цикл картин, Обсул на охоте, Обсул, отрезающий голову бунтовщику пилой по металлу, Обсул, схватившийся со зверем, и уже после первых набросков понял, что со мной случилось нечто невероятное, о чем я всегда мечтал, но на что, даже в самых безумных своих грезах, никогда не смел притязать.
      Мои полотна стали подвижными, словно, осененные благодатью, превратились в саму жизнь, обретающую на холсте некую точечную консистенцию, каждый атом цвета, хоть и спрессованный в плотную плоскость, как бы застыл в ожидании, готовый сорваться в вибрирующем, мерцающем вихре, толкнуться в сетчатку, заворожить взор, а затем увлечь его за собой, на дорогу, где нет никаких ориентиров, где он затеряется в череде странных, одушевленных сцен, вроде фильма, только гораздо больше, в своего рода гипнотическом сне, раскрывающем перед нами темное обличье того измерения, что было нашим бытием.
      Когда я прибыл в Шамбор, Обсул высказал мысль, что я недостающий элемент, объясняя, почему сразу же проникся ко мне почтением; на мой вопрос: в чем дело, как я смогу закончить паззл, начатый, когда здесь еще никто не ведал о моем существовании, мне ответили, что было пророчество, точно предсказавшее мой приход, приход художника, которому суждено дополнить магическое социальное устройство. Старец убедил Обсула, что с этого момента колдуны смогут уже не только поддерживать его, но и сделают новым императором, королем мира, тем, кого ожидала земля, что с этого начнется новый подъем, блистательное царство (разве Гитлер сумел бы предать всю Европу огню и мечу, если б ему не помогали маги, разве самого Александра Завоевателя не сопровождал повсюду гуру, залог его побед?) – сомнений не было, Обсула ждала та же великая судьба.
 
Во времена Смятения и битв
Силою гения Подобного да Винчи
В замке воссияет Звезда
 
      Эту короткую строфу расшифровал старец, и она обрела ясный смысл: мы и есть звезда, а я был ее недостающим лучом.
      Вскоре после дня рождения, в час заката, когда нижние этажи замка превратились в перманентную дискотеку, а пульсирующие звуки техно отбивали тот самый ритм, который еще до всех этих событий неизменно наводил на меня тоску, иначе говоря, четкую мысль о конце света, Обсул пожелал взглянуть на мои полотна, на начало моей работы.
      Обсул на охоте.
      Обсул и пила по металлу.
      На картинах сначала нельзя было различить ничего, глаз видел лишь мутный туман, какую-то серую протяженность, притягивавшую взгляд и словно обволакивавшую вас песчаным облаком, надо было немного освоиться, и тогда проступали все детали и краски.
      – Это что за фигня? – заревел Обсул. – Это что, блевотина?
      И стадо тупиц-придворных, кучка кретинов, что ходили за ним по пятам, вынюхивая, куда ветер дует, дружно загоготали. Чтобы оценить сцену, надо представить себе Шамбор, его сорок тысяч